Неотправленные письма

Глава 1. Письмо сыну

В семидесяти километрах от посёлка Русский Дол идут бои. Раньше линия фронта была намного ближе, и несколько полуразрушенных, сгоревших домов на западной окраине посёлка – безмолвные свидетели этого. Но в Русский Дол так и не вошли нацисты – ополченцы остановили попытку прорыва, а затем и отбросили врага от посёлка дальше на запад.

Семьдесят километров – это много или мало? Когда как. В посёлке налаживается мирная жизнь, хотя население его по сравнению с две тысячи четырнадцатым годом, когда переворот в Киеве поставил крест на мирной жизни Донбасса, сократилось чуть более чем вдвое. Как шутит Владимир Григорьевич Ясенецкий, главный врач местного эвакуационного госпиталя, остались одни гвардейцы. Эвакуационный госпиталь – это место, куда привозят тяжелораненых. Здесь их, как могут, латают и потом отправляют в тыл. Но у Владимира Григорьевича золотые руки – он очень многим раненым не просто оказал первую помощь, но и буквально вытащил с того света. Отвоевал у смерти.

Владимир Григорьевич родом не из Русского Дола, но те, кого он называет «гвардейцами», любят его и ценят. Половина этих «гвардейцев» приходят к Надежде Витальевне, жене Владимира Григорьевича, работающей заведующей почтовым отделением, за пенсией, которую они теперь получают в рублях. Еще два десятка босоногой гвардии бегают в коротких штанишках или платьицах или ходят с ранцами в школу, куда их по утрам увозит старый пазик[4], потому что своей школы в Русском Доле нет. Хотели построить – еще при Союзе, да так и не достроили – тридцать лет простояла кирпичная коробка на окраине Русского Дола, пока реактивный снаряд не довершил то, что со временем довершило бы время. Так что учиться ездит местная малышня в соседний Забойск, небольшой шахтерский городок, благо недалеко.

Взрослых мужчин в Русском Доле можно по пальцам одной руки пересчитать: во-первых, сам Владимир Григорьевич, на котором держится госпиталь. Его ассистент – приезжий врач Сергей Нисонович, пожилой и весь седой. Однорукий водитель и санитар Григорий, из казаков, – он и раненых возит с передовой в госпиталь и из госпиталя в тыл, и почту привозит, и пенсии с зарплатами, и продукты в местный магазин. У Григория нет руки по плечо – ампутировали зимой шестнадцатого, после ранения. Четвертый мужчина Русского Дола тоже инвалид, Дима, муж Галочки Озеровой, бывший ополченец. От близкого разрыва ослеп и оглох. Сейчас зрение на одном глазу немного восстановилось, а из России в составе гуманитарной помощи привезли хороший слуховой аппарат. Дима всё мечтает на фронт вернуться, он телом-то здоровый, как молодой бычок, не считая ушей и глаз, и ловок, как белка. Сейчас в Русском Доле на нём вся работа, которая женщинам не под силу.

А в семидесяти километрах от этого тихого поселка все так же идет война. Она не даёт забыть о себе – далёким гулом, мерцающим заревом разрывов на горизонте, которое видно каждую ночь, ранеными бойцами, которых то и дело подвозят в госпиталь или так, как в тот день, один из последних дней мая. День с утра выдался спокойным, даже канонада как будто стала тише – после освобождения Мариуполя нашими войсками прыти у нацистов поубавилось, да и со снарядами, говорят, стало куда хуже. Владимир Григорьевич рано умчался в свой госпиталь на «буханке»[5] Гриши, младший сын Надежды Витальевны, четырнадцатилетний Вовка, уехал на пазике в Донецк писать ЕГЭ[6], а сама Надежда Витальевна, управив домашние дела, пошла на работу. К десяти должны были привезти почту и могли подвезти гуманитарную помощь, которую сельчанам тоже раздавала Надежда Витальевна.

Надежда сидела за старым, помнящим еще съезды КПСС[7], письменным столом, на котором громоздился такой же старый, постоянно виснущий компьютер с огромным электронно-лучевым монитором (такие уже давно выбрасывают на свалку или превращают в вазоны для цветов), и читала книгу, взятую ей в библиотеке её подруги Кати. Читалось плохо – Надежда Витальевна думала о старшем сыне, Виталике, который воевал в ополчении[8]. От Виталика давно не было весточек, хотя муж Надежды справлялся по своим каналам и заверил жену, что ничего плохого с их сыном не случилось. Надежда верила мужу, но всё равно тревожилась.

Ещё не было девяти, когда за окном почты послышался звук подъезжающей машины. Конечно, почту никогда не привозили строго к десяти, но чаще всё-таки опаздывали, а не приезжали раньше. Немного удивившись, Надежда Витальевна пошла навстречу прибывшим, и в дверях почтового отделения едва не столкнулась с Гришей. В руке у Гриши был растрёпанный куль, который он бережно прижимал к груди.

– Ты как здесь? – удивилась Надежда. Потом встревожилась: – Что-то случилось?

Эта тревога поселилась в сердцах жителей Русского Дола восемь лет назад и не отлучалась от них ни на минуту. Любая перемена могла предвещать беду, любое известие могло быть трагическим. «Что-то случилось?» – самый частый вопрос в неглубоком тылу.

– Укроп по дороге вдарил с миномёту, – ответил Гришка. Он был родом донским казаком и говорил со своими, колоритными словечками. – По машинке фельдъегерей вдарил. Чтоб им там пусто было, видят же – не танк, не БМП, да и едет с фронту! Они и санитарные машины обстреливают, черт бы их побрал!

– Как ребята? – с неослабевающей тревогой спросила Надежда.

– Та живы, слава богу, – ответил Гриша. У одного в боку осколочные, штук пять, но не опасные, у другого одно, но через весь лоб, юшкою всё залито и кабина в крови, будто порося кололи, прости господи. Ребят в госпиталь наш довезли, ладочком. А машинка их как решето вся, и… вот.

Он бухнул на стол свой куль и машинально вытер со лба пот. По столу, стоявшему в предбаннике специально, чтобы на него выкладывать большие пакеты, белым снегом рассыпались письма.

– У их-то и почты той один мешочек был, – добавил Гриша. – Осколок перепахал, вот, Григорич велел вам довезти. Говорит, переберёте и отправите по адресу. Правда, часть писем с конвертов повыпадали – конверты сами знаете какие, на сливовом клею. Что получится, Григорич сказал, запечатайте и тоже отправьте.

– Ишь, раскомандовался твой Григорьевич, – улыбнулась Надежда. На душе у неё отлегло: слава богу, никто не погиб, а осколочные до свадьбы заживут.

– Та какой он мой, раз он ваш? – отмахнулся Гриша. – То я пойду, да? Мне еще дел на сегодня гора – надо бобик фельдъегерей глянуть, в смысле, можно его еще хоть как-то наладить или на запчасти растянуть.

– Беги, – разрешила Надежда, собирая рассыпанные по столу письма. – Григорьевичу привет передай.

– Если увижу, передам, – согласился Гриша. – Укроп в тыл не абы как бьёт, чует моё сердце, двинутся они к нам в гости. Наши их, ясное дело, приголубят, но до вечера трехсотых точно навезут…

Занеся тюк в помещение почты, Надежда выложила письма на стол и принялась сортировать. Запечатанные откладывала в одну стопочку, при этом помятые разглаживала, а раскрытые выкладывала на поверхность стола, вместе с предполагаемыми конвертами.

Надежда Витальевна понимала, что ей придётся читать чужие письма, для того чтобы установить адресата. Это немного её беспокоило, но она понимала, что по-другому не получится. Когда сортировка была завершена, Надежда убрала запечатанные конверты в ящик, где у нее лежала корреспонденция для отправки – чаще всего этот ящик пустовал, но сегодня в нём едва хватило места. В наше время письма пишут нечасто. Зачем? Есть мобильная связь – хочешь – звони, хочешь – отправляй СМС, электронную почту или голосовые сообщения…

В Русском Доле мобильная связь пока действовала с перебоями – сказывалась близость к линии фронта. Там, на фронте, с этим было еще хуже, потому-то солдаты и писали письма, по старинке. Эти письма иногда попадали на почту Надежды Витальевны – но никогда в таком количестве, как сегодня. Сверившись с часами (было пятнадцать минут одиннадцатого, почтовая машина запаздывала, но это было, скорее, правило, чем исключение), Надежда подошла к столу, на котором было разложено одиннадцать расклеившихся конвертов и одиннадцать писем.

Надежда смотрела на эти листы бумаги, сложенные где вдвое, где вчетверо, и думала, что за каждым этим листком – чья-то судьба. И не просто судьба, ведь письма-то с фронта, от солдат! К ополченцам, а теперь еще и к союзным войскам отношение в Русском Доле всегда было особенным. Во-первых, у большинства из тех, кто остался, на фронте был кто-то из близких: муж, сын, брат, отец… во-вторых, Союзная армия защищала их поселок, их землю, их Донецкий край от нацистской нечисти. О повадках украинских фашистов в Русском Доле хорошо знали – от беженцев, то и дело приходивших в посёлок с украинской стороны. Нелюди, изверги, не даром у этих «воякiв» на их телах пестрели свастики, нацистские крюки, черепа и прочая, казалось бы, давным-давно забытая муть…

«Нет в России земли такой, где не памятен был свой герой». Слова этой песни очень точны, и это было еще одной причиной, по которой донецкий край не принял новую украинскую власть. Как говорил батюшка из их крошечной церквушки (он не жил в посёлке, а приезжал из Старобешева по воскресеньям и праздникам), не может быть общения у Бога с дьяволом, а у русского человека – с тем, у кого батька – Бандера[9], а мать, судя по всему, само пекло. Потому что не может женщина родить таких извергов, как нацбатовцы «Азова» или «Айдара»…

Надежда почувствовала, как в уголках глаз защипало. Восемь лет войны – за эти восемь лет у каждого дончанина накопился немалый список преступлений, совершенных оккупировавшими Киев нацистами против их родных, близких, знакомых… Стараясь не расплакаться, Надежда Витальевна взяла одно из писем, листок, сложенный вдвое, и положила перед собой.

Когда-то, еще в мирной жизни, она читала книгу о почерковедении. Книга досталась ей случайно – доставили на почту по ошибке, да так и не забрали. Прочитав, Надежда отдала книгу завклубом Екатерине, своей подруге, а та определила ее в сельскую библиотеку.

У Надежды Витальевны была прекрасная память – это отмечали все учителя, все преподаватели техникума, который она когда-то закончила, да и вообще – все знакомые. Почерк, которым было написано письмо, говорил о том, что писал его человек очень молодой, не старше двадцати пяти лет, но хорошо знающий, чего хочет, волевой и решительный. Вверху листа была написана дата написания, затем шел текст. Лист, на котором было написано письмо, был вырван из блокнота для этюдов, но строки шли ровно, словно отправитель писал их на разлинованном листе:

«Здравствуй, Сашка! Вчера я отправил весточку твоей маме, но у нас сейчас передышка, так что решил написать и тебе, отдельно. Мама говорила, что читает тебе все мои письма, а ещё она рассказывала, что ты недавно спросил: а почему папка мне не пишет? Вижу, ты стал уже совсем взрослым, такие не детские вопросы задаёшь. Отвечаю – раньше я тебе не писал потому, что ты не умел читать то, что я пишу. Меня это радует, сынок! Учись, и я буду отправлять тебе письма хоть каждый день, если, конечно, будет время писать.

Знаешь, иногда времени бывает очень мало. Враги, с которыми я воюю, понимают, что обречены, и иногда как с цепи срываются – обстреливают передок гаубицами, ракетами, постоянно атакуют. Знаю, что мама тебе уже рассказала, что такое гаубицы, что такое ракеты…

Лучше бы ты этого никогда не знал. Правда, я раньше любил рисовать военную технику, она правда красивая. Но теперь я рисую другое – дома, пейзажи, животных… я рисую мир. Мир, в котором никогда не было всего того, что я вижу каждый день. Не потому, что я боюсь войну – я ее презираю. Война – это неправильно! И всё-таки, вернись я в прошлое, я всё равно пошёл бы в ополчение. Потому что мы воюем не для того, чтобы что-то отнять, не для того, чтобы убить кого-то. Мы воюем, чтобы защитить вас. Чтобы к вам не прилетали ракеты, снаряды, чтобы по улицам не ходили головорезы»…

Надежда оторвалась от чтения, взглянув в окно на дорогу. Дорога была пустынна. Время близилось к полдню, на ясном, почти безоблачном небе солнце почти доползло до зенита. Пейзаж за окном был мирным – за небольшой березовой рощицей простиралось зелёное поле, вдали темнела лесополоса…

Казалось, нет никакой войны. В таком мире ее просто не может быть. Но где-то там, откуда каждый вечер доносится гулкая канонада, воюет парень, почти мальчишка, у которого есть маленький сын. И этот сын учится читать, чтобы самому прочесть то, что пишет его отец…

«Знаешь, Сашка, больше всего мне бы хотелось увидеть тебя. Голос твой я уже слышал, спасибо брату Муслиму с его телефоном, а вот лицо твоё видел только на фотографиях, которые посылает мне мама. Я хотел нарисовать твой портрет, но всё время что-то мешает – то укроп в атаку ползёт, то слёзы глаза застят. А уж взять тебя на руки – это вообще предел мечтаний, ей-богу. На крыльях бы к тебе полетел, но нельзя. Не сердись на меня за это – пока весь укроп не выкосим, нельзя нам домой, чтобы эти твари за нами следом не увязались… какое-то слишком взрослое у меня получается письмо, ну да ты же у меня растёшь настоящим мужчиной. Смотри, маме помогай, не обижай её – кроме тебя и дедушки с бабушкой, у неё никакой поддержки нет. А настоящий мужчина обязан защищать женщин. Ты и сам, наверно, это понимаешь – мама рассказывала, как ты пытаешься её утешить, когда она плачет. Маме скажи, что я её люблю. Да, я это в каждом письме пишу – просто потому, что это правда. Люблю и очень хочу поскорей к ней вернуться. На войне, говорят, не зарекаются, но я сделаю всё, чтобы вернуться к вам целым и невредимым. В письме к маме я уже передавал тебе рисунок, но мама говорит, что ты всегда хочешь ещё, потому я нарисовал для тебя ещё один. Сегодня мы были в очень красивом месте – всхолмие, внизу речка течёт, а по склонам холма – березовая рощица, молодая совсем. Некоторые деревца, конечно, осколки посекли, но роща такая густая, что я просто уверен – она переживёт эту войну. Там есть одно место – на склоне валун, а из-под него родник выбивается. Вода в нём холодная и чистая, как бриллиант. Мы все ее попили – бодрит очень, лучше кофе или чая. А потом я сел и нарисовал этот источник и вас с мамой рядом. Нарисовал ее по памяти, тебя – по фотографии. Если не похоже получилось, ну, прости: я же тебя ещё ни разу не видел. Как увижу – нарисую получше.

Когда-нибудь мы с тобой и с мамой приедем сюда, обязательно. Я отведу вас к этому роднику, мы попьем воды и устроим небольшой пикник. Но сначала нациков прогоним, чтобы и духом их не пахло. Видел твой рисунок, тот, где ты меня нарисовал, как я гоню фашистов метёлкой. Хороший рисунок, я ребятам показал – все смеялись. К сожалению, дружище, в жизни нет у чудовищ таких клыков и когтей, как ты нарисовал. Те чудовища, что на твоём рисунке, на вид почти как обычные люди. Только и того, что души в них нет…

Деду от меня привет передавай. Скажи, что сын его воюет, как следует. Как он сам в Афгане. Как его отец – твой прадед – под Курском. Надеюсь, тебе не придется никогда воевать, но если придётся – у тебя есть, с кого брать пример. Всё, пора прощаться – наши заметили беспилотник, похоже, нацики вот-вот бузить начнут. Рисунок мой на обратной стороне, надеюсь, он не слишком плохой и пополнит твою коллекцию. Учись, Сан Саныч! Маме помогай. Теперь, даст Бог, буду писать тебе почаще, а выпадет случай – позвоню. Будет Интернет – и видеосвязь устроим: нам в гуманитарной помощи новенькие смартфоны передали, зачем – не знаю, сети здесь всё равно нет.

Крепко-накрепко обнимаю тебя. Поцелуй за меня маму, не забудь ей сказать, что я ее сильно-сильно люблю…

Твой папа, Голиков Александр Константинович».

Надежда Витальевна осторожно перевернула лист – на обратной стороне его действительно был рисунок. По стилю он напоминал иллюстрации Дюрера[10] к «Божественной комедии»[11] – эту книгу она тоже брала в сельской библиотеке. Склон холма, поросший густым березняком, – часть деревьев стоят со срезанными верхушками, обломанные веточки повисли, но с какой любовью выписан каждый листочек, хотя и заметно, что рисовал художник буквально на ходу! Меж деревьев – полянка, покрытая густой травой. В центре полянки – замшелый валун, по форме напоминающий шапку Мономаха, слегка искривлённую набок. У валуна из земли выбивается родник, чьи воды теряются в густой траве.

Рядом с родником на корточки присела девушка, на вид чуть старше двадцати, худенькая, как тростиночка, в простеньком, но очень идущем ей платье и босиком. Волосы убраны в конский хвост, голова склонена. В руках у девушки кувшин, в который она набирает воду. А рядом с валуном, чуть скрытый им, стоит мальчик не старше пяти лет и смотрит прямо в глаза тому, кто рассматривает рисунок.

Надежда не знала, что за место изображено на этом рисунке; не знала она и этих людей – худенькую девушку и её не по годам взрослого сына. Но интуитивно она поняла, буквально почувствовала – рисунок очень точен, настолько, насколько вообще может быть точным рисунок. Она на миг представила себе – и эту полянку, покрытую ярко-зелёной травой, и этот иссеченный осколками березняк, и покрытый тёмно-зелёным мхом вековой валун, из-под которого выбивается кристально чистая вода…

И молодого, двадцатипятилетнего солдата с блокнотом для эскизов и покусанным на конце простым карандашом, быстро-быстро скользящим по белоснежной бумаге.

Бог дал парню талант и силу Дюрера. Его высшее предназначение – создавать шедевры, иллюстрировать прекрасные книги. Вместо этого он тратит свою молодость на то, чтобы отражать нападение тех, кто по своим нравственным и душевным свойствам и в подмётки ему не годится! Очень верно написал автор письма: война – это прежде всего неправильно. Но бывает нет иного выхода, кроме как взять в руки оружие. Чтобы твоя жена и твой ребенок, которого ты еще даже не обнял ни разу, жили. И не просто жили, а были свободны. Могли говорить на родном языке и чтить память тех, кто действительно этого достоин, а не навязанных кем-то изменников и предателей…

Надежда Витальевна осторожно сложила лист так, чтобы рисунок оказался внутри. Конверт для письма она нашла быстро, однако, её ждало разочарование: он был не просто расклеен – он разорвался, и часть его где-то потерялась. Вероятно, распоровший тюк с почтой осколок зацепил и этот конверт, но, по крайней мере, тот выполнил свою функцию, защитив содержимое – прекрасный рисунок и трогательное письмо отца к сыну.

К счастью, адрес получателя и обратный адрес не пострадали, и Надежда вознамерилась, было, переписать их, чтобы перенести на другой конверт. Семья Голикова жила в Донецке, в Будёновском районе возле Алексеевского пруда – рядом была детская клиническая больница, и Владимир Григорьевич иногда ездил туда до войны, а с ним и Надежда Витальевна. Надежда вспомнила, как они с мужем гуляли у пруда – сначала одни, потом со старшим Виталькой, потом – с Виталькой и Вовкой… как давно это было! Словно в каком-то другом мире, в мире, где не было никакой войны, где такую войну невозможно было даже представить!

Что случилось с мирным некогда краем, звавшимся с лёгкой руки польских захватчиков Украиной? Что случилось с её некогда добрым народом, с людьми, которые в одночасье превратились в чудовищ – только и того, что когтей с клыками не хватает!

От этих мыслей Надежду Витальевну отвлёк шум за окном. Бросив быстрый взгляд на часы (начало первого), Надежда выглянула в окно, убедившись, что приближается старенький ГАЗ-52 с белым намордником радиатора, ветеран сельских дорог, с пятидесятых годов прошлого века развозящий грузы по проселкам России и бывших союзных республик, поспешила к выходу, встречать прибывших. Приехала почта, а судя по тому, что послали грузовик, – гуманитарную помощь тоже привезли.

Глава 2. Помощь близких

В самом начале гуманитарную помощь привозили в коробках и ящиках, и Надежде Витальевне приходилось самой её фасовать. Теперь все продукты были упакованы в красивые картонные коробки, а те, в свою очередь, погружены в полиэтиленовые пакеты с символами V или Z, попадались и О. Каждый пакет был подписан – Надежда Витальевна сама составила списки сельчан и передала их кураторам из Донецка.

Привёз гуманитарную помощь Петрович – пожилой мужчина лет семидесяти, но до сих пор крепкий, как он сам о себе говорил – справный. Петровича называли иногда Фигаро[12] – его газик ездил по всему югу Донецкой Народной Республики, развозя грузы, не раз и не два побывал под обстрелами ВСУ, но, как говорится, пронесло – только тент над кабиной в нескольких местах посекли осколки, а так ничего.

Петрович, как всегда, помогал Надежде разгружать машину.

– Что у нас сегодня? – интересовалась Надежда Витальевна.

– Как в прошлый раз, – отвечал Петрович. – Мука, сахар, рис, гречка, бутылка растительного масла, консервы. Сгущёнка вареная. Чай. Захаровна, кстати, спрашивала, у тебя на участке курящих много?

– Полторы калеки, – ответила Надежда расхожим выражением и покраснела – Гришка, который смолил больше всех, действительно был калекой. – А что?

– Там решили передать со следующей партией папиросы, – ответил Петрович, указывая пальцем на потолок. – Отзвонись Захаровне, сколько пайков брать.

Они внесли пакеты в помещение, и Петрович увидел разложенные на столе письма и конверты:

– Это что это? – удивился он.

– Письма солдатские, – пожала плечами Надежда.

– Для музея, что ли? – уточнил Петрович.

– Да нет, – пояснила Надежда Витальевна. – Укровояки нашу почтовую машину накрыли из минометов, почту сюда привезли. По тюку осколок прошёлся, часть писем перемешалась, сортирую, вот.

– А с ребятами что? – спросил Петрович. – Ну, с фельдъегерями в смысле.

– Ранены оба, но не сильно, – ответила Надежда. – Володя мой с ними возится.

– Слыхал я, укроп к контрнаступлению готовится, – сказал Петрович, когда они с Надеждой отправились за следующими пакетами. – Озверели они там совсем.

Надежда коротко кивнула. Обсуждать эту тему совсем не хотелось. Сердце болело за Витальку.

– А я, как развезусь, к сестре Катьке рвану. – Петрович захватывал по четыре плотных пакета зараз, у Надежды сил хватало только на два.

– Куда? – спросила Надежда. – В Донецк, в Горловку?

– В Мариуполь, – ответил Петрович. – Мы-то горловские сами, а Машка моя еще в восьмидесятых за моряка вышла, в Мариуполе они и осели. В перестройку всю семью кормила – работы не было, а ее муж крутился, почитай, на двадцать человек родственников.

Они занесли пакеты, Петрович остановился, вытирая пот со лба:

– Можно перекур? Жарко сегодня, что-то я запарился.

– Вы где курить собрались, здесь, что ли? – подозрительно покосилась на него Надежда.

– Зачем же здесь, раз на улице такая теплынь? – ухмыльнулся Петрович. – Под навесиком у тебя перекурю и продолжим.

– Ну курите уж, что делать, – пожала плечами Надежда. – Может, вам по два пакета брать, раз тяжело?

– Да не тяжесть проблема, – приосанился Петрович. – Руки-то у меня еще дюжие, а ноги уж не те. Будь я помоложе – сам в ополчение бы подался, а так что – тюки развожу. А помолодей я лет на тридцать… ух и скрутил бы я эту пакость укропную в баранкин рог! Я в молодости крепкий был…

– Вы и сейчас еще ничего, – приободрила его Надежда Витальевна. Они вышли на крыльцо, над которым был выведен жестяной навес.

– Ничего, – проворчал Петрович, подкуривая, – ни повоевать, ни полюбить… у меня, правда, два зятя в ополчении. Сыновей нам с Наташей моей Бог не дал, двух доченек только. А у сестры моей, кстати, сына укропы в мобилизацию загребли, а он, не будь дурак, ночью к нашим через нейтралку ушел, воюет теперь под Краматорском.

«Чёртова война», – подумала Надежда Витальевна, – «она занимает все наши мысли. На какую тему не заговори – все сводится к ней»…

– У них в Мариуполе котельную запустили, – продолжал Петрович. – Воду дали, и горячую тоже. Да что-то с кранами приключилось, пока воды не было. Думаю, засорилось там все, трубы-то старые. Возьму новый смеситель, прикупил в Донецке, да поставлю, заодно трубы почищу, сколько смогу. Подводка там старая, вот я себе пластик поставил, нормально работает.

– А у нас дома водонагреватель, – сказала Надежда, глядя, как Петрович докуривает. – И насос погружной в колодце. Муж его каждый год по два раза чистит, колодец заиливается, а если ил в нагреватель попадет – конец. В пятнадцатом году без фильтров жили, так нагреватель даже не включали – в тазиках грели, как при царе Горохе.

– У Маши в Мариуполе воды с пятнадцатого не было, – Петрович докурил, огляделся и бросил окурок в пустое ведро у крыльца, служившее урной и постоянно пустовавшее. – Ни горячей, ни холодной. Наши тогда едва Мариуполь не отбили, помнишь?

Надежда кивнула.

– Ну вот, а укроп, отступая, котельную им и рванул, – Петрович выдал непечатное выражение и смутился, как школьник, – прости, вырвалось. Вот гниды, они всегда так делают. Дома обносят подчистую, даже розетки из стен с мясом выкорчёвывают, и смесители те же, про унитазы вообще молчу.

Они отправились к машине и нагрузились пакетами:

– Машка с зимы в подвале жила, – продолжил Петрович, – и как только не застудилась? Укроп их в подвал согнал, а сами по квартирам расположились. Маша говорит, в квартире после них как ураган прошёл, хотя боёв у них в квартале и не было – драпанули герои в направлении «Азовстали»[13], только пятки сверкали.

Они занесли пакеты, поставили на пол.

– А в детском саду во дворе в песочницах минометы поставили, – продолжил Петрович. – Там и так был детсад – одно название, а тут еще и минометы. Чёрт его знает, чем они там думали…

– Та ясно чем, – в дверях появилась Саша Семина, крепкая женщина средних лет. В посёлке её звали Семенóвич – за сходство фамилий и внушительный бюст. – Наши бы по минометам долбанули, а те бы стали вонять, что детский садик разнесли. Они везде так делают. Вы, дядь Миша, сейчас про какой посёлок?

– Про город, – ответил Петрович. – В Мариуполь завтра собираюсь, к сестре.

– Вам, кстати, помочь? – спросила Саша у Надежды. Та кивнула:

– От помощи не откажемся.

Они втроём вышли к машине.

– Как уже хочется, чтобы всё закончилось! – сказала Саша, подхватывая пакеты. – Неймётся им всё. Май на исходе, давно пора сеять, а у нас все нивы бурьяном заросли. Слава богу, Андрейку моего на побывку на два дня отпустили, на майские. Хоть картоху посадили.

Надежда и Петрович молчали. Андрейка, Андрей Семин – муж Саши, до войны был поселковым электриком, а сейчас служил сапёром. Надежда Витальевна помнила, как он приезжал на побывку – во время «отдыха» Андрей сумел наладить поселковый трансформатор, который всё время коротило. И так свет дают по графику, а тут еще и не знаешь, будет трансформатор работать или нет. Но Андрей – вот у парня руки золотые! – всё исправил, с тех пор перебоев не было, да и свет стали давать постоянно. Даже уцелевшие поселковые фонари в количестве три штуки по ночам исправно горели. Поначалу хотели их отключить, чтобы «село не подсвечивать», – раньше, когда фронт был ближе, в посёлке блюли светомаскировку, но потом решили оставить – нацисты уже далеко, никакой пушкой не дотянутся, а со светом как-то веселее.

– Мне так жалко было, – продолжала Саша. – Ему бы отдохнуть, а тут картошку копай. Но а если не посадить – как зиму перебедовать? Спасибо, есть гуманитарная помощь, хоть не одной картошкой давимся.

– Сгущёнку передали, – сказала Надежда Витальевна. Петрович кивнул.

Саша обрадовалась:

– Вот мой Андрюшка-младший обрадуется! Он сладкое дюже любит, а где тут сладкого набрать? Как ездит кто в Донецк или райцентр, просим привезти, конечно, но народ у нас, в основном, на месте сидит. Дядь Миша, не знаете, когда у нас лавку откроют?

– Пока не слышал, – ответил Петрович. Саша тяжко вздохнула:

– По соседним сёлам хоть автолавка ездит. Хлеб свежий привозит. Чёртовы укропы, жизни с ними нет.

Тем временем подошла Галя Озерова – жена ополченца Димы. Надежда Витальевна, Петрович и Саша как раз подходили к машине.

– Я помогу? – поздоровавшись, спросила Галя.

– Лишние руки не помешают, – согласилась Надежда Витальевна. Худенькая Галочка подхватила два пакета и понесла.

– Как твой Дима-то? – спросила её Саша.

– С утра у Павловны, – ответила Галя, – перекрывает сарай и навес поправляет. Без дела не сидит, хотя еле белый свет видит. Но врачи говорят, может, и восстановится зрение, а там, глядишь, отвезём его в Ростов в клинику. А от твоего Андрюшки что слыхать?

– Звонил третьего дня, – ответила Саша. – Где-то между Изюмом и Северодонецком лесополосу разминирует. Надежда Витальевна, а от Виталика вашего новостей ещё нет?

Надежда печально покачала головой. В комнате, куда они занесли пакеты, Галя тоже заметила письма на столе:

– Кому это вы столько написали?

– Это армейских почтовиков нацисты обстреляли, – опередил Надежду Петрович. – Герои, им только с почтарями воевать, тьфу…

– Не плюйте, здесь прибрано, – проворчала Надежда.

– Ребята живы? – спросила Саша.

– Живы, в госпиталь отвезли, – не дав вставить слова Петровичу, сказала Надежда. – Владимир Григорьевич говорит – жить будут.

– Слава богу, – тихо сказала Галя. – У меня за всех сердце болит – и кого убивают, и кого ранят…

Они как раз вышли на крыльцо. Солнышко ярко светило, в небе не было ни облачка. В тёплом летнем воздухе слышался аромат цветущей бузины.

– Димка иногда кричит по ночам, – сказала Галя. – Всё ту атаку переживает, когда его контузило. У него тогда двое друзей полегло. Одного на его глазах миной порвало. Так-то он не особо рассказывает, а я не расспрашиваю. Во-первых, вижу, что больно, а во-вторых – сам ночью расскажет.

– Мой тоже ночью раз кричал, – кивнула Саша. – Он, правда, переночевал только две ночи всего. И тоже ничего не рассказывает. «Нормально всё, – говорит, – моё дело саперское, мины снимать, проволоку резать»…

Она вздохнула:

– «Мины снимать». Знаю я это. Растяжки[14] убирать, которые нацики ставят где нельзя. Крылатки лопатой отбрасывать, которые взрываются от каждого чиха. Каждую минутку со смертью под руку. Как подумаю об этом – прямо чувствую, как седею. Как это все кончится, надо в Донецк съездить, краску для волос купить, а то приедет муж, а жена – седая…

– Он тебя и седой любить будет, – ободрила её Галя. – И мы их любим любыми, какими бы ни вернулись…

– Петрович, а что это вы за музей упоминали? – спросила Надежда, когда они заносили последние пакеты. Тем временем к почте стал подтягиваться посёлковый люд – весть о гуманитарной помощи доносится быстро, да и многие просто видели машину, подъехавшую к почте.

– Музей? – не понял Петрович. – Какой ещё такой музей?

– Ну, вы, как письма увидели, сразу спросили, не для музея ли они, – пояснила Надежда Витальевна.

– Чего? – не понял сперва Петрович, но потом вспомнил: – А, это. Ну, я у внука в школе был, и у них там краеведческий музей есть, про Великую Отечественную войну на Донбассе. Там у них витрины, в витринах каски, осколки, гильзы, медали – одна, «За отвагу», пулей пополам разорванная. Еще там даже есть ржавый насквозь «шмайсер»[15], ППШ[16] охолощенный и даже миномёт-лопатка. Такие у наших солдат в начале войны были, вроде нынешних подствольников[17], только плюс саперная лопатка. Так вот, там в витринах еще письма, фотографии пожелтевшие, наградные листы…

Стоял я там, смотрел на лицо танкиста на фотке (рядом еще его обгорелое письмо висело – нашли всё это поисковики наши в одной из балок, рядом с остатками танкетки) и думал: а ведь эти ребята, танкисты, они, как наши сегодняшние ополченцы, били фашистов. Хорошо били гадов! И не думали, наверно, что фото и письма их в музее окажутся. Что школьники их читать будут и думать над тем, что прочитали.

Музею этому лет пятьдесят, почитай; его в семидесятых открыли ещё. Значит, на письмах этих как раз и росли ребята, что сейчас нациков бьют. Значит, хороший музей, правильный – потому что справное выросло поколение. Дедов-прадедов не посрамили.

– Да, – согласилась Надежда Витальевна, – все мы на этом росли. Все фильмы про войну смотрели: «В бой идут одни „старики“», «Они сражались за Родину». Но как так получилось, Петрович, что те, – Надежда Витальевна махнула рукой в сторону, откуда, сейчас едва слышно, доносился гул канонады, – одни с нами фильмы смотрели, книги читали, фильмы смотрели, в музеи ходили… а выросли нацистами?

– Оболванили их, – сказал Петрович. – Там же даже офицеры в основном из тех, кто при Горбачеве в школу ходил. Им лили в уши дрянь всякую – сначала про то, что УССР[18] всю страну кормит, потом – про вторую Францию, золото гетмана Полуботка[19], потом – про батьку Бандеру, оккупацию, про то, что укры древний народ…

Они вышли на крыльцо. Петрович похлопал себя по брюкам, достал пачку каких-то сигарет:

– Ничего, если я закурю? Сейчас перекурю и в обратную ходку.

– Курите, кто ж вам запретит? – пожала плечами Надежда.

– Это я к тому говорю, – сказал Петрович, закуривая, – что, может, будь у нас побольше таких музеев, как у внука в школе, может, и не рехнулась бы целая нация до того, чтобы своих же убивать? Мне вот кажется, что фильмы там или игры про войну, вроде той, что у меня младший внук играется, танки там покупает и немчуру бьет, – это, конечно, хорошо; но солдатские письма – их, когда читаешь, совсем по-другому на войну смотришь. Про фильм можно сказать: выдумка, фантазия! Не могло быть такого! А тут солдат пишет про то, что видит. Про ручеёк, из травы выбивающийся; про кашу в котелке – такой вкусной каши на гражданке в ресторане не найдёшь, даром, что она порохом пропахла; про крохотную фотографию любимой, бережно хранимую в кармашке… про вражеские обстрелы и сожженные дома, про убитых товарищей и скулящих пленных, про родной дом и чужой край, про горечь потерь и радость победы…

– Ну вы, Михаил Петрович, выдали! – с восхищением сказала Надежда. – Вы книги писать не пробовали?

– Пробовал, – смущённо признался Петрович. – Тридцать лет назад написал, про войну как раз. Сам не воевал, хотелось выпендриться. В редакции завернули, сказали, много пафоса не по делу, ну и матчасть хромает. А вот папка мой, Петр Евграфович, царство ему небесное, – он сам воевал, войну на Одере закончил, – так он хвалил. Сказал, правда, что ни на грош не похоже на то, что было, но всё равно похвалил, даже прослезился, говорит, когда у меня главного героя, лейтенанта, убили.

Сейчас-то я и сам понимаю, что ерунда получилась. Война – она другая. Её ни в какую книжку не запихнёшь. Но всё равно – писать о войне надо, и кино снимать, и игры для детей делать. Ну и музеи, с солдатскими письмами и ржавыми гильзами.

Петрович выбросил окурок в ведро и продолжил:

– И знаешь, Надежда, что я подумал? Закончится и эта война. Мы, конечно, победим, потому что мы родную землю защищаем, свою веру, свой язык, свою историю. Да… Так вот, война закончится – и надо, чтобы о ней тоже и книги писали, и фильмы снимали, и игры делали, и музеи чтобы были – с солдатскими письмами. Чтобы с детства дети всё это видели, чтобы помнили. Учитель мой говорил когда-то: запомните, дети, – когда мы прошлую войну забудем – начнётся следующая. Он сам воевал, знал, что говорит.

Вот я и подумал – может, ты эти письма для музея собираешь? Я по всему Донбассу езжу, и Донецк, и Луганск. Могу ещё привезти.

– Письма должны доходить до адресата, – задумчиво сказала Надежда Витальевна. – Но идею вы правильную подали. Надо подумать об этом.

– Еще бы, правильную! – улыбнулся Петрович. – Память должна быть непрерывной. Наши дети правильными выросли – их дети тоже должны расти правильными. Конечно, не дай бог новой войны, но, если вдруг настанет, – чтобы они, как отцы их, как деды и прадеды, не сомневались, вставая на защиту родного края.

– Эх, Петрович, – покачала головой Надежда Витальевна, – нам бы эту войну закончить, а вы уже следующую предсказываете… идёмте, я вам обходной лист подпишу, а потом пойду своим пайки раздавать. Видишь, ждёт уже народ.

– Ой, Надежда, – спохватился Петрович, – я и забыл совсем. У вас же тут, при клубе, есть какая-то библиотека?

– Ну, есть какая-то, – кивнула Надежда Витальевна. – Так, правда, смех, а не библиотека…

– Тут вместе с гуманитарной помощью для нее детские книжки передали. – Петрович открыл дверь кабины, достал оттуда сначала обходной лист с ручкой, прикрепленный к дощечке, чтобы удобнее писать было, а потом – небольшой пакет с буквой О. – Два десятка всего, зато все новые. Примешь?

– Конечно, приму, – заулыбалась Надежда Витальевна. – Катя говорит, к ней пара ребятишек приходит, один третьеклассник, Филипповых сын младшенький, а вторая – девочка-дошкольница, племянница Черкашиной. Сиротка, у нее родители в Донецке погибли, её сюда и отправили, к тётке. Катя говорит – оба читать любят, Черкашина так вообще в книгах утопает. Причём берут книги взрослые, из детского всё, что было, перечитали уже.

– Вот и отдай Екатерине. – Петрович протянул Надежде картонную коробку, перетянутую бечевой, которую он взял с переднего сиденья. – Иди уж, люди правда ждут, а я поеду, пожалуй.

– Счастливого пути! – пожелала Надежда. Петрович забрался в кабину. Не дожидаясь пока машина уедет, Надежда Витальевна с пакетом и коробкой под мышкой отправилась на почту – надо было раздать гуманитарную помощь односельчанам.

Глава 3. Письмо учителя

Немного задержавшись на пороге, чтобы проводить взглядом уезжающую машину, Надежда вернулась на почту. По пути ей показалось, что канонада на западе усилилась. Решив не обращать на это внимание, Надежда позвала терпеливо ожидавших односельчан, которые стали по одному заходить в здание почты. Надежде не надо было сверяться со списками, чтобы знать, кому выдавать, но она все-таки отмечала каждую выдачу в особом журнале.

Некоторые брали по два или три пакета – чтобы занести особо немощным и пожилым соседям. Увы, в Русском Доле было более двух десятков пенсионеров, чьи родные либо уехали подальше, либо, наоборот, отправились в ополчение. Но односельчане не бросали таких на произвол судьбы – помогали, чем могли, в частности носили гуманитарную помощь тем, кто сам едва мог ходить по двору.

Надежда Витальевна уже знала, например, что Оля Суровцова, худенькая, похожая на старшеклассницу вдова лейтенанта милиции Игоря Суровцова, берет сразу четыре пакета, для себя и двоих своих парней – погодков, для свекрови Ирины Титовны, а еще два – для четы Березиных и Эсфири Романенко, своих соседей. Муж Эсфири Петровны погиб на шахте еще в одиннадцатом, и у нестарой еще женщины отнялись ноги. Детей у Эсфири не было, и ей помогали односельчане – и Оля, и Тоня Гранина, и Лариса Ковальчик. А Максим и Лидия Березины просто доживали свой век, отказавшись переехать к детям в Донецк. Как оказалось, правильно, что не перебрались, – во время одного из обстрелов, под Новый год в семнадцатом, многоэтажка младших детей Березиных рухнула от попадания реактивного снаряда чешской версии нашего «Града», похоронив под собой всю семью Виктора Березина. Старший сын Антон, артиллерист ДНР, поклялся найти и уничтожить батарею, погубившую близких, и обещание сдержал – его «Пион»[20], некогда списанный и ожидавший разделки, но с началом нападения Украины на Донбасс бережно восстановленный донецкими мастерами, накрыл батарею украинского майора-убийцы Субботы, уничтожив машины и весь их экипаж.

Антон Березин был когда-то одноклассником Надежды. В школе успевал средне, чтобы не сказать – плохо. Был школьным хулиганом – заводилой. Рано пригубил спиртное.

Потом Антон отслужил в армии – где-то на Камчатке, в береговой артиллерии. Вернулся из армии – окончил транспортный техникум, работал на линии Москва – Одесса. Пару раз впадал в запои, потом женился и очень долго держал себя в руках, но в конце нулевых опять начал пить. Жена от него ушла, детей у них не было. А в четырнадцатом Антон ушел в ополченцы одним из первых. Пить бросил, даже не курит. И на деле доказал, что артиллерист он, что называется, от Бога. Вот и дали ему списанный «Пион», а он довел пушечку до ума. САУ[21] «Пион» – она ведь по дальности стрельбы и с реактивной артиллерией потягаться может…

– О чём задумались, Наденька? – еще один колхозный ветеран, дед Лукин, опираясь сухонькой рукой на трость, стоял в дверях, переминаясь с ноги на ногу. Дмитрий Васильевич когда-то был школьным учителем и вел кружок «Умелые руки» в соседнем посёлке, но потом вышел на пенсию, по возрасту, хотя, скорее, по здоровью – на одном глазу у него была катаракта, зрение стремительно ухудшалось, а украинские врачи заломили за операцию такую цену, что Дмитрий Васильевич даже расплакался.

Владимир Григорьевич, узнав о проблеме односельчанина, решил ему помочь и нашел в России офтальмологическую клинику, где Дмитрия Васильевича согласились прооперировать. Теперь он уговаривал Лукина поехать туда на обследование, но Дмитрий Васильевич пока на это не решался.

– Да так, – отмахнулась Надежда, взяв один из пакетов, предназначенный Лукину. – Вы, Дмитрий Васильевич, как, на операцию еще не решились?

– Все раздумываю пока, – смутился Лукин.

– Да что тут думать? – пожала плечами Надежда. – Делать надо! Катаракта – она ведь прогрессирует. Вот удалят вам ее – и будете видеть, как прежде.

– Знаешь, Надя, – сказал Дмитрий Васильевич, – я больше всего тоскую по работе. По деткам своим. По кружку. Когда ты показываешь то, что умеешь делать, а они смотрят с таким любопытством. А как у них загораются глаза, когда у них самих что-то получается!

– Вот и вернетесь в школу, – продолжала агитировать Надежда Витальевна. – Учителя сейчас Донбассу очень нужны. И кружок свой восстановите.

К лицу Дмитрия Васильевича прилила краска. Должно быть, ему стало стыдно за свой страх. На словах он это тут же подтвердил:

– Я вот тебя послушал, Надя, и прямо стыдно стало. А ведь и вправду, чего на печи сидеть? Я нужен детям, сил у меня хватает, если бы не катаракта.

– Я Володе передам, – пообещала Надежда, а потом, неожиданно даже для себя, добавила: – А я вот думаю, что нам в школе нужен краеведческий музей. Ко мне попало несколько распечатанных солдатских писем. Я их, конечно, отправлю адресатам, но…

– Солдатские письма много говорят о войне, – задумчиво кивнул Дмитрий Васильевич. – В книгах, в кино, даже в кадрах кинохроники война… немного не настоящая, что ли. А когда читаешь военные письма, начинаешь проникаться чувствами писавшего. Понимаешь, что он чувствовал, что переживал. Понимаешь, что для него война не была приятной прогулкой. Что война – это страшно…

– Вот я и думаю про экспозицию, – кивнула Надежда. – Но, во-первых, письма надо всё-таки доставить тем, для кого они написаны, а во-вторых… морально ли такие вещи на витрину выкладывать? Письма всё-таки личная корреспонденция…

– По всему Союзу[22] солдатские письма в музеях лежат, – возразил ей Лукин. – Да и не только солдатские. А что касается первого вопроса – оригиналы можно отправить по адресу, но снять для музея копии. Слава богу, сейчас техника шагнула далеко вперед.

Дмитрий Васильевич встал со стула, на который присел, и взял выданный ему пакет:

– Кстати, о технике. У меня такая радость! Заходил ко мне собрат по несчастью, Дима Галочкин. У меня с шестнадцатого телевизор не показывал, антенна упала, помнишь, когда стреляли? Взрывной волной сорвало. Я с тех пор его и не смотрел. Всё равно плохо вижу, да и смотреть нечего было, наших каналов еще не было, а от укропских меня тошнит. К тому же все равно я плохо вижу из-за этой катаракты…

– Ну и что вы раньше не обратились? – всплеснула руками Надежда. – Как же жить без телевизора? А сейчас по нему много интересного – и местное телевидение, и Россия…

– Вот-вот, – согласился Лукин. – Дима на крышу слазил, антенну перекрепил и настроил мне всё. Теперь у меня и Первый канал есть, и ОРТ, и НТВ.

– Рада за вас, – улыбнулась Надежда Витальевна. – Но как же вы его смотрите?

– А никак, – застенчиво улыбнулся Дмитрий Васильевич, – слушаю, как радиоточку. Новости слушаю, люблю концерты всякие – на Девятое мая, например, или когда детки поют. Парад опять-таки слушал, диктор про технику рассказывал, а я увидеть ее не могу, но представляю…

Дмитрий Васильевич вздохнул:

– Ты, Наденька, конечно, права. Надо соглашаться на операцию. Скажи Володе, чтобы зашел ко мне, как будет у него время. Поговорим предметно.

– Обязательно скажу, – обрадовалась Надежда. – Он зайдёт, как только сможет.

– Ну, тогда бывай здорова, – улыбнулся Лукин.

– И вы не хворайте, – кивнула Надежда. – Хотелось бы, чтобы вы в школу вернулись. У вас же оба моих учились, а Виталька и в кружок ваш ходил.

– Как он? – поинтересовался Дмитрий Васильевич. – Пишет что?

– Ничего не пишет, – ответила Надежда. – Я уже и волнуюсь, хотя муж говорит, что с ним всё в порядке. Он по своим каналам узнает как-то.

– Ну, тогда и не переживай понапрасну, – сказал Дмитрий Васильевич. – А что не пишет, не беда. Война ведь не санаторий, порой бывает не до писем.

– Да он и вообще писать не особо любит, – согласилась Надежда. – Помните, какой он молчун? Клещами слова не вытянешь.

– Помню, – вздохнул Лукин. – Ну что же, пойду я.

– Счастливо, – пожелала Надежда. – Кто там следующий, пусть заходит.

– Да уже никого нет, – сказал Дмитрий Васильевич. – Я последний в очереди был, подошёл поздно.

Когда Дмитрий Васильевич ушёл, Надежда пробежалась по журналу. Помощь пока не получили шесть семей, и, действительно, у Надежды оставалось как раз семь пакетов, включая её собственный. Особенно Надежду Витальевну беспокоило отсутствие ее подруги Кати, завклубом. Во-первых, надо было отдать ей книги, переданные с гуманитарной помощью. А во-вторых, чего это она запаздывает? Не случилось ли чего? Не захворала бы…

Надежда выглянула в окошко – народу во дворе действительно не было. Потом вернулась к столу, и машинально взяла одно из сложенных на нем писем. Это письмо было написано хорошим, можно сказать, каллиграфическим почерком – очевидно, человек, его писавший, привык писать от руки. Надежда Витальевна начала читать:

«Здравствуйте, дорогие мои ребята! Я был очень удивлён и обрадован вашим письмом. Прошёл уже год, как я передал ваш класс Евгении Маратовне, и, честно говоря, думал, что вы уже про меня забыли. Хотя я часто вас вспоминаю – шутка ли, вы первый класс, у которого я был классным руководителем!

Знаете, я ведь долго не решался на классное руководство, и только когда Наталия Сергеевна ушла в РОНО[23], взял на себя, как я тогда думал, дополнительную нагрузку. Сразу скажу – вы никогда за эти четыре года не были для меня нагрузкой, и мне не тяжело было вас вести, несмотря на отдельные эксцессы и шалости. Надеюсь, Евгения Маратовна вами тоже довольна. Прошу вас отнестись к ней так же, как вы относились ко мне. Она, конечно, педагог со стажем, но, прежде всего, женщина, а женщин надо беречь и защищать, а не нервировать их, как некоторые умеют. Особенно это касается Серёжи Радченко – надеюсь, Сергей, ты взялся за голову и больше не хулиганишь. Вы все уже взрослые, вам по четырнадцать, а кое-кому уже пятнадцать. Самое время начинать брать на себя ответственность.

Вы очень меня порадовали тем, что средний балл вашего класса второй по школе (надеюсь, не с конца; шутка, конечно, я знаю, что вы молодцы). И всё равно, есть куда работать. Ваша цель – занять первое место по школе! Надеюсь, за год вы ее достигните.

В этом деле, как я и говорил, важна взаимопомощь. Хорошо, когда вы подтягиваете друг друга в свободное время. Но не стоит ради этого подсказывать друг другу на уроках или давать списывать. Я прямо представляю, как при этих моих словах покраснели Настенька и Снежана. Ребята, не подводите друг друга. Школа – это не просто место, где вам дают знания, кажущиеся вам ненужными. Школа – это колодец, наполненный чистой водой, а впереди у вас – огромный жизненный путь, и вода из этого колодца всегда пригодится».

В двери осторожно постучали.

– Войдите, – сказала Надежда. На пороге появился Гена Нечаев, щуплый двенадцатилетний паренек, сын Вити и Инны Нечаевых. Витя был в ополчении, после контузии в танке пока работал в тылу, на ремонтной базе, и часто ездил в отпуск. Инна работала санитаркой в госпитале Владимира Григорьевича.

– Здрасьти, Надежда Витальевна, – поздоровался Гена. – Мама сказала, чтобы я забрал гуманитарную помощь.

– Вот, держи. – Надежда протянула пареньку пакет. – Как там твои?

– Спасибо, – кивнул Гена. – Мои вроде ничего. Папка говорит, что в конце лета свозит нас в Донецк. Надеется, что к середине лета фронт отодвинут и в городе станет безопасно.

Гена осторожно присел на краюшек стула:

– Папка просится обратно на фронт, – сказал он. – Вы только маме не говорите, это секрет. А в штабе говорят, что «у них мехводов[24] пока хватает». Мол, в тылу папка нужнее, техника нет-нет да и ломается, хотя наши и ожидали большего от ПТРК[25] и гранатометов нацистов. «Джавеллин»[26], оказывается, против наших танков бессилен, иногда и БМП ему не по зубам. Папка обещал привезти мне гранатомёт. Настоящий, но… – Гена смешно наморщил лоб, – дегуманизированный, вот.

– Гуманизированный, – улыбнулась Надежда.

– А что это значит? – спросил Гена.

– Без заряда, – пояснила Надежда. – Выстрелить из него уже нельзя.

– Все равно круто! – ответил неунывающий Генка. – У меня будет свой гранатомёт! Все мальчишки обзавидуются!

– Ты только в школу его не носи, – невольно улыбнулась Надежда Витальевна. – Переполох будет…

Оружие на Донбассе давно стало главным видом игрушек. Дети игрались тем, что посылала война – гильзами, осколками… очень часто такие игры были совсем небезопасны – во-первых, хватало неразорвавшихся боеприпасов, попадались боевые гранаты, патроны. А знаменитые мины-крылатки, которые щедро рассеивали по городам Донбасса кассетные боеприпасы нацистов! Сколько от них детей погибло!

Во-вторых, нацисты любили делать мины-ловушки, специально нацеленные на детское любопытство. Изверги, не люди. Здесь, вдалеке от фронта, такое уже не встречалось, но ближе к Горловке или Донецку – сплошь и рядом. Да и оружия, конечно, не боевого, а поломанного или охолощённого, хватало. Мальчики любят играть в войну, даже если сыты этой войной по горло. Взрослые, зная эту склонность, иногда дарили детям настоящее, но не боеспособное оружие, хотя власти преследовали такую практику. Случались инциденты, ведь, как говорится, раз в год, и палка стреляет…

Глаз да глаз за детьми нужен. Дети ведь – самое дорогое, что есть у родителей. И детская жизнь так хрупка. А ещё нацисты – говорят, для них убивать детей Донбасса – одна из излюбленных тактик. Потому что ВСУ, по большому счёту, не армия, а банда террористов.

– Ну я же не вчера родился! – возмутился Гена. – Конечно, не понесу. Чтобы его там у меня отобрали учителя? Дудки.

– А как у вас учителя, кстати, хорошие? – спросила Надежда.

– Хорошие, – кивнул Гена. – Да только одни женщины остались. Даже труды и физру женщины ведут. Только по энвэпэ[27] у нас мужчина – майор Каховский, без глаза. Тоже танкист, как папка. Горел в танке, в госпиталях лежал, теперь ушёл в отставку и ведет у нас энвэпэ.

– Ты ведь Лукина Дмитрия Васильевича не застал уже? – спросила Надежда.

– Почему не застал? – ответил Генка. – Он у нас кружок «Умелые руки» вел, пока зрение совсем не упало. Пришлось ему уйти, а потом и кружок закрылся. Жаль. Он так интересно рассказывал историю самых простых вещей!

– А если он вернется в школу, вы будете рады? – поинтересовалась Надежда Витальевна. Генка кивнул:

– Ага. А если и кружок будет – так вообще. Но у него вроде глаза болят.

– Глаза можно вылечить, – сказала Надежда. – Ну, беги, мамка уже заждалась, наверно.

– Мамка сегодня на смене в госпитале, – ответил Гена. – Иначе сама пришла бы. Я на хозяйстве, ну, то есть с бабушкой, конечно.

– Тем более беги, – улыбнулась Надежда. – Раз ты на хозяйстве.

Когда Гена убежал, Надежда хотела, было, вернуться к чтению письма, но на пороге опять послышались шаги, на этот раз женские. Надежда Витальевна решила, было, что пришла ее подруга Катя, но это оказалась Вита Плетнева. Их семья была беженцами, мать и две дочери заняли брошенный дом на противоположной фронту окраине села и кое-как привели его в порядок, благо дом был крепким. Глава их семейства пропал без вести еще в самом начале войны. Людмила, мать Виты и Люси, полагала, что его схватили в Мариуполе нацисты, и по этому поводу все время ходила в чёрном. Но Людмила не оставляла попыток найти мужа – к сожалению, попытки эти пока были безуспешными.

– А мама где? – поздоровавшись, спросила Надежда, глядя на Виту. Эта девушка, как и ее сестра, обещали вырасти настоящими красавицами – светловолосые, ясноглазые… Вите было чуть больше четырнадцати, Люся – на два года младше.

– В Мариуполь поехала, – ответила Вита. – Всё папку ищет. Недавно созванивалась с тётей Варей, и та говорит, что вроде бы нашлась какая-то информация по нему. Вот она и поехала проверять.

«А сколько ещё таких, – думала Надежда, – чьи родственники пропали без вести во время украинской оккупации! Не хочется и думать, что с ними – по всему югу Украины множество безымянных могил людей, которые чем-то не угодили нацистам…»

– А вы с Люсей на хозяйстве? – уточнила она у Виты. Та кивнула. – Может, помощь какая нужна?

– Да нет, спасибо, сами справимся, – ответила девочка. – Хозяйство у нас небольшое.

– Если что, обращайтесь, – предложила Надежда Вите, когда та отправилась к выходу.

– Спасибо, – кивнула девочка, и повторила: – Сами справимся, не боги горшки лепят. Счастливо, тётя Надя, привет дяде Володе.

– И ты маме передавай, – ответила Надежда Витальевна. – Надеюсь, папа найдётся. Дай бог, чтобы живым и здоровым.

– Дай боже, – кивнула Вита и упорхнула. Интересно, а Вита верит, что её папка найдётся? Трудно верить, зная, какие ужасы творятся по ту сторону фронта…

Обернувшись к небольшой иконке на полочке в углу «кабинета» (это был образ Богоматери «Всех скорбящих радость»), Надежда коротко помолилась. Молилась она редко, но всегда искренне. Вообще говоря, верно пишут – в окопах под огнём атеистов не бывает. И за линией фронта тоже. Особенно, когда там те, кто ждут возвращения своих любимых.

– Пресвятая Богородица, – молилась Надежда. – Пусть невредимыми вернутся все те, кого ждут. И пусть найдутся те, кого ищут. Живыми и невредимыми. Во имя Отца, Сына и Святого Духа, аминь.

Перекрестившись, Надежда вернулась к чтению письма.

«Но главное, ребята, чтобы вы помнили то, чему я вас учил не по физике и химии или информатике, а по жизни. О том, что надо помогать друг другу, чтобы сильный защищал слабых. Здесь, на фронте, это хорошо видно. Здесь побеждают те, кто друг за друга, для кого жизнь товарища так же важна, как и своя. В одиночку человек слаб, любой человек. Даже супермены, если бы они существовали, были бы слабыми в одиночку. Вместе мы сильнее. Это одна причина, по которой мы победим. Другая причина – это правда. Правда – это самое надёжное оружие. Если ты за правду, то с тобой никто не справится. А ложь – она как дым или пар. Пар может создавать причудливые, величественные фигуры облаков в небе, но придёт время – и они рассеиваются. Тогда как правда – она, как горы, вечная, неизменная, непоколебимая.

Знали бы вы, ребята, как мне здесь не хватает наших Саян! Не хватает нашей тайги, нашего величественного и прекрасного Енисея! Вы почти ничего не пишете мне о доме, а для меня это важно. Как живёт наш городок? Что нового в нём происходит? Какая сейчас погода, какая была весна? Возможно, вам это кажется не важным. Я про себя скажу – порой этого не замечаешь. Проходишь мимо, не взглянув даже в сторону возвышающихся вдали горных пиков. Идешь по набережной самой могучей реки Евразии и не видишь её, погруженный в свои заботы.

Но здесь, в чужом краю, внезапно самым важным становится именно это, то, чего ты не замечал дома, в мирное время. И не только в природе – здесь всё немного по-другому. Другая речь, другие улицы, дома… здесь совсем нет лесов, вокруг голая степь, изредка встретишь рощицу. И реки здесь другие, даже само небо не такое – не хуже, не лучше, просто совсем другое.

О войне мне вам писать совсем не хочется. Война закончится, как заканчивается болезнь. Люди не созданы для того, чтобы воевать, равно как и для того, чтобы болеть.

Могу только сказать – Украина действительно больна, больна нацизмом. Вы уже взрослые, чтобы это понимать. Я встречаю здесь пленных, ребят немногим старше вас; я беседую с ними – боже, как же им промыли мозг, до полной потери логики. Среди них есть неглупые, но их сознание наполнено несусветной чепухой. Они не знают историю, не знают географию, а некоторые простые вопросы на логику ставят их в тупик.

Дорогие ребята! Я хочу сказать вам одну важную вещь. Я уже говорил вам ее раньше, в общих чертах, сейчас скажу конкретно. Не верьте тем, кто льстит вам, не верьте тем, кто говорит, что вы – избранные, что вы – лучшие люди, превосходящие других людей, людей другой нации или расы. Все люди равные. Никто не рождается со знаком качества, нам только предстоит доказать миру, что мы лучшие. Для этого мы учимся, для этого мы постоянно работаем и совершенствуемся. Лучше всегда быть недовольным собой, чем удовлетвориться и превратиться в безвольного, управляемого манекена, выполняющего чужую волю.

Надеюсь, вы будете и дальше прилежно учиться, чтобы у меня был повод гордиться вами. Рассказываю о вас своим однополчанам, и, кажется, уже немного надоел им с этим. Но что делать? Вы – моя радость и гордость.

Буду рад вашим новым письмам. Побольше пишите мне о доме – вы еще не знаете, что такое ностальгия, вам, наоборот, хочется увидеть больше новых мест. И вы увидите их, у вас впереди вся жизнь. Я надеюсь, что это – последняя война, и когда она закончится, для нашей страны наступит время мира.

Перед вами откроются новые края, вы увидите, как наш мир прекрасен и разнообразен, но со временем поймёте, что вас тянет к родному городку, уютному и тёплому даже в зимнюю стужу. Мне очень хочется вернуться к вам, и я, конечно, вернусь. Может, даже верну себе классное руководство, если успею и если Евгения Маратовна мне вас отдаст. Уверен, что вы уже ее очаровали, несмотря на все ваши проделки.

Верю в вас. Надеюсь скоро получить ваше новое письмо. Ваш Марк Леонидович».

Отложив письмо в сторону, Надежда стала искать для него конверт, благо в тексте письма было довольно много «ниточек», по которым можно было определить адресата. Конверт она нашла быстро, вложила в него письмо, но заклеивать конверт не стала.

Ее все больше увлекала идея с краеведческим музеем, но одновременно смущало, что личная переписка будет доступна общественному вниманию. Наконец Надежда решила, что напишет каждому автору писем и попросит разрешение на публичную демонстрацию их копий в краеведческом музее.

Она включила компьютер и, пока он грузится, тоже погрузилась в свои мысли…

Глава 4. Берег боли

Темнота была алой, как свернувшаяся кровь. В ней не было места отдельным чувствам – цвета, звуки и ощущения алая тьма поглощала и перемешивала в адское варево, в котором невозможно было понять, что ты видишь, что слышишь, что чувствуешь.

Сознание тоже отсутствовало, и до какого-то момента она не ощущала себя человеческой личностью. У неё не было «я», не было имени… вообще ничего не было, кроме колыхания алой тьмы, не похожей вообще ни на что.

«Я умерла» – эта мысль была самой первой, и долго оставалась одинокой. То и дело она тихим шёпотом возвращалась, пульсируя в такт незнакомому ритму: «умерла, умерла, умерла…», то затухая до почти неслышимого шёпота, то усиливаясь почти до рёва. Но в алой тьме не было разницы между шёпотом и рёвом. Был только ровный пульс, биение и мысль, подобная морскому прибою: «я умерла… я умерла… я умерла…»

Если это смерть – почему она похожа на море из тьмы и боли? И есть ли у этого моря берег?

Боль становилась сильнее. Она превращалась в тонкую линию, невидимый раскалённый меридиан, пронзающий клубящуюся тьму. Линия боли дрожала, как рояльная струна, и в этой дрожи был всё тот же ритм: «умерла… умерла…».

Если это смерть – почему больно? Смерть – это прекращение страданий. Впрочем, внезапно поняла она, это нельзя было назвать страданием. Боль была неприятна, но не мучительна, она как будто существовала сама по себе, не привязанная ни к чему, не вызывающая привычного страха. Откуда-то из тьмы всплывали и моментально гасли образы – сбитая коленка, порез на локте, тонкая иголка, пронзающая ягодку детского пальчика, укол, невидимый, но ощутимый, быстро вращающееся сверло бормашины…

Боль, вызывавшая страх. Боль, вызывавшая слёзы. А эта алая линия была болью, но не вызывала ни страха, ни слёз. Будто она была не её болью.

«Я умерла. Мёртвым не больно».

Но боль была, значит… она жива? Стоило ей об этом подумать, как в алую тьму проникли звуки – неприятно-резкие, слишком громкие. Стук, лязг, скрежет…

И голос – чужой, неизвестный. Сильный, но спокойный и успокаивающий:

– Слава, промокни её глаза.

И опять боль – чуть сильнее, чуть неприятнее. Алая тьма стала гуще, будто в неё плеснули свернувшейся крови. Потом, спустя болезненную вечность, тот же голос сказал:

– Слава!

– Что? – Другой голос был женским, мягкий, но с хрипотцой, как у курильщика или человека, сорвавшего горло. – Я…

– Слава, промокни ей глаза, пожалуйста. А потом Сергею Нисоновичу.

Следующий голос был ей уже знаком:

– Я в порядке, Григорич.

– Вижу я, в каком ты порядке, – ответил первый мужчина. «Григорич, – подумала она. – Его зовут Григорич». – Сергей Нисонович, мы все не в порядке. Но ты же уже три десятка лет со скальпелем, что такое?

Сергей Нисонович не ответил, но из алой тьмы выплыло лицо мужчины в полосатой рубашке с короткими рукавами. Круглая голова с залысинами, добрые глаза – настолько добрые, что в уголках их залегли морщинки, указывающие на привычку улыбаться людям и миру.

– То, что мы делаем… – начал Сергей Нисонович.

– Мы делаем то же, что всегда, – жестко ответил Григорич. – Лиля Николаевна, бритву, и подготовьте лигатуру. – То же, что вчера и третьего дня. Слава, тампонируйте и чуть подтяните жгут, кровит. Что ты делаешь сейчас?

– Удаляю осколок os radius[28], – ответил Сергей Нисонович. – Потом удалю осколок os ulna[29], вероятно. Тут всё перемешано, трудно сказать, но этот длинный, наверно, от лучевой.

– Так, – сказал Григорич. – Я только что пересек n.flextor[30], сейчас займусь n.ulnaris[31]. Мадина Баяновна, как я вижу, закончила с ее челюстью…

– Да, – вклинился в разговор ещё один женский голос. – Выглядит ужасно, но, как подживёт, заметно не будет.

– Что у вас, Светлана Андреевна? – спросил Григорич.

– Заканчиваю, – еще один женский голос с мягким, баюкающим тембром. – Она прикрыла глаза, так что пострадали только веки. На левом ожог, но до глазного яблока не дошло. На глазном дне есть повреждения, но ничего необратимого, хотя левый глаз может временно не работать или видеть плохо… у неё очень красивые глаза, хорошо, что они не пострадали.

Кто-то всхлипнул. Григорич вздохнул:

– Слава, Зоя! Что это у нас, госпиталь или лига плакальщиков? Лиля Николаевна, у вас готова лигатура[32]?

– Да, – ответила ещё одна женщина.

– Слава, я сейчас перережу n.ulnaris, возьмете лезвие. Зоя, готовьтесь тампонировать. Слава, следите за жгутом. Сергей Нисонович, пауза.

Струна боли разгорелась, вспыхнула, словно застывший в алой мгле метеор со сверкающим следом за ним.

Если это боль, – почему ей не страшно?

– Так, девочки, соберитесь, – с возникновением голоса Григорьевича боль отступила, золотистая струна, медленно угасая, погрузилась в алую тьму. – Две артерии, Слава, Зоя, вы мне обе понадобитесь. Лиля Николаевна, сразу готовьте вторую лигатуру.

– Готовы обе, – проворчала Лиля Николаевна. – Чай, не вчера родилась.

– Нисонович, что у вас? – спросил Григорьевич.

– Много костяной мелочи, – ответил тот. – Os ulna в щепочки разлетелась, хорошо, хоть os radius на более крупные фрагменты раздробило, хотя хрен редьки не слаще. Чёртовы нацисты… – продолжение фразы было грубым, нецензурным и не вязалось с образом восхищённого интеллигентного мужчины, всплывшим из алого моря боли и утонувшим в нем мгновение спустя.

– Лепесток, – с ненавистью сказал Григорич. – А ведь я помню, как недавно вся Европа выступала против противопехотных мин. Теперь эти дряни закрыли глаза, заткнули уши и… – раздался еще один всхлип, и Григорич прикрикнул: – Слава, не реви, следи за жгутом! Зоя, тампонируй. Снизу тоже! Как интерны, честное слово, мне что, ещё сестёр позвать?

– Снизу кровит, – подсказала Лиля Николаевна. – Тампонирую. Следите за лоскутом!

– Зоя, на лоскуте накипь, сними, – отреагировал Григорьевич. – Так, хорошо. Подмени Лилю Николаевну. Накладываю лигатуру. Нисонович, у тебя не кровит?

– Чисто, – ответил тот; по алой темноте пронёсся и угас неприятный хрустящий звук. – Убрал крупный осколок os ulna, за ним металлический осколок, миллиметра три.

– Мы его на рентгене видели, – сказал Григорич. – Удаляй смело и смотри внимательно, там еще один, ближе к локтевому… Нисоныч! Какого хрена?

– Ничего ты не понимаешь, Григорич, – ответил тот. – Тебя вчера с нами не было…

– Ага, я здесь торчал, – подтвердил Григорич. – Вместо всех вас, и, случись что, за вас всех отдувался бы.

– …и ты не видел, как она играет, – всхлипнул Сергей Нисонович… – играла… эти руки…

Кто-то заплакал – прямо в голос. «Слава, наверно», – отстранённо подумала она. На миг промелькнула мысль, что все эти разговоры связаны с ней. Но говорили ведь о ком-то живом, а она-то мертва…

– А ну, цыц! – прикрикнул Григорич. – Ну, я вам устрою! Если мы напортачим, девочка может Богу душу отдать. Она и так на кардиостимуляторе и в коме. Да, Нисоныч, меня не было с вами, я не видел… Лиля Николаевна, лигатуру, быстро! Слава, зажим, Зоя, промокни мне лоб. Пот на глаза катится…

Короткий звон. Стук. Лучик боли вспыхнул и погас.

– Сюда. Нет, Слава, возьми выше, соскользнет. Тампонируйте. Справа тоже. Нисоныч, я не видел концерта – а что это меняет?

– Как что? – удивился Нисоныч. – Повредить такие руки – это все равно что взорвать Пальмиру!

– Каждый человек – Пальмира, – тихо сказал Григорич. – Или ты думаешь, что другие руки, ноги, глаза, уши, кишки, которые мы с тобой удаляем, – меньше, чем Пальмира? Да это чудо Божье – человеческое тело! Ты врач, ты знаешь. Чудо! А война его кромсает, калечит, уродует. Тебе её жалко? Слава, крепче прижимай! Зоя, зайди с той стороны и посмотри, откуда кровь. Удали ту, что есть. Так вот, мне тоже жалко! И её, и остальных. За восемь лет через мои руки тысячи прошли. Сорок два умерли – шестнадцать на столе, остальные – позже. И всех их мне было жалко! Внимание, пересекаю m.flextor ulnaric[33]!

Скрип. Тянущее ощущение боли. Алая тьма окрашивается ярко-оранжевым.

– Нисоныч, убери этот кусок кости. – Тон Григорьевича был по-прежнему ровным, в нём не чувствовалось ни малейшего волнения. – Я закончу с сосудами, что у тебя с лоскутом?

– Ещё пару осколков удалить, и готово, – ответил тот. – Ты локтевой сустав смотрел?

– Да, – ответил Григорьевич. – Стабильно. Если бы он раздробился, – пришлось бы убирать до середины плеча. Лиля Николаевна, подайте рентген…

Внезапно её окатила волна холода – словно Снежная королева дохнула на неё своим дыханием. С холодом пришёл вопрос: как всё происходящее относится к ней? Что происходит?

Но что-то определённо происходило:

– Пульс замедляется, – сообщила Лилия Николаевна. У неё единственной голос был абсолютно спокойный, даже таинственный Григорич немного волновался, но не она.

– Это нормально, – ответил Григорич. – Я постарался сохранить кровоток в культе, но, сами понимаете, это же ампутация. – Он сделал паузу и добавил: – Слава, проверьте сосуды.

– Не кровит, – ответил девичий голос. Голос был таким, как будто его обладательница вот-вот расплачется.

– Сам вижу, – ответил Григорич строго. – А ты всё равно проверь и перепроверь. Я не Господь Бог, мог что-то упустить. Нисоныч, приготовься, будем отделять кость… то, что от неё осталось, по суставу. И не возись, нам еще со второй рукой заниматься…

Опять боль… алая мгла пульсирует, будто внутри неё бьется огромное сердце, и каждый удар этого сердца отдаётся болью.

– Что планируешь делать со второй рукой? – спросил Сергей Нисонович. В его голосе звучал непонятный страх. – По протоколу или?..

– Или, – ответил Григорьевич. – Смотри, там локтевая кость раздроблена на три крупных фрагмента. Лучевая, конечно, подробилась на фракции, её убираем… Попробуем сохранить два-три пальца, если надо, сложим что-то из фрагментов. Пусть у неё хоть что-то останется. Потом можно будет допротезировать.

Пауза. Тьма наливается багровым, боль пульсирует приливами-отливами. В ней бьется какая-то мысль, но она не может выловить эту мысль из багровой мути, и ей остаётся только вслушиваться в шорохи и постукивания, сопровождающие приливы и отливы боли.

– Доштопай лоскуты, – говорит Григорич, – я пока распотрошу правую и взгляну на ее состояние в натуре. Потом будем удалять и спасать, так что соберись. Чем внимательнее мы будем, тем лучше у нас получится.

– Я понимаю, – отвечает Сергей Нисонович.

– Лилия Николаевна, добавьте ей наркоза, – командует Григорич. – И местным пройдитесь по правой. Ну, начнём, помолясь…

Тьма сгущается, в ней то здесь, то там вспыхивают крохотные алые и золотые искры. В какой-то момент боль отступает, а с ней отступает и багровое свечение. Звуки становятся тише, сливаясь в невнятное бормотание, переходят в белый шум и, наконец, затихают; одновременно исчезают последние отсветы багрового. Последней уходит боль, и остаётся только тьма. А потом исчезает и она…

Тьма больше не кажется багровой мутью – просто тьма, похожая на ночь без звёзд. Боли тоже нет. Вместо неё – странное ощущение опустошённости, словно ее сознание – крохотная пылинка где-то на границах мироздания.

Звуки невнятны – шорохи, поскрипывания, что-то ещё, но всё буквально на грани восприятия. Так продолжается довольно долго, но как долго – непонятно. Наконец, в темноте раздается протяжный скрип – словно кто-то открыл старую-старую дверь с несмазанными петлями. И в эту открытую дверь ворвались другие звуки: стук шагов, тяжелое дыхание, поскрипывание, шорох одежды, какое-то бульканье. Потом раздаётся женский голос:

– Чудо, что он вообще выжил…

Он? Кто это – он?

– Откуда его привезли? – спрашивает другой голос; кажется, этот голос ей знаком – он принадлежит девушке по имени Слава.

– Из-под Авдеевки, – отвечает вторая женщина.

– А чего к нам? – удивляется Слава. – Ближе никого не было?

– Под Авдеевкой сейчас горячо, – говорит вторая женщина. – Госпитали Донецка переполнены, везут туда, где есть койки и свободные хирурги. А про Григорьевича слава по всей линии соприкосновения идет, до самого Харькова… и потом, тут случай тяжёлый, но не экстренный.

Шаги замирают. Дыхание, шорох, бульканье продолжаются.

– Екатерина Алексеевна, я вот чего не пойму… – говорит Слава.

– Потом понимать будешь, – отвечает Екатерина. – Давай его на койку сгрузим. Только осторожно, Григорьевич, конечно, сам с ним работал, но даже самый надёжный шов может разойтись.

– Знаю, – отвечает Слава. – Не первый день замужем.

– Тогда на три-четыре, – командует Екатерина. – Готова?

Ответа нет, но, кажется, она слышит, как Слава кивает. Конечно, услышать такое в обычном состоянии невозможно, но сейчас все её чувства странно обострились, возможно, из-за отсутствия зрения.

– Три-четыре! – Она живо представляет себе двух хрупких женщин, перемещающих с носилок на койку солдата – и это первый образ, который приходит ей в голову за долгое время. Он на короткий миг пронзает тьму и гаснет…

– А он легче, чем кажется. – Слава тяжело дышит, и, кажется, вытирает пот со лба. – Килограмм сорок – сорок пять, при его-то росте…

– А ты сама не поняла ещё? – спрашивает Екатерина. – Он же пленный.

– С чего вы взяли? – в голосе Славы ни сомнения, ни удивления, она доверяет тому, что говорит Екатерина, ей просто интересно. – На нём простой камуфляж без знаков различия…

– …а ещё он босиком, – добавляет Екатерина. – Его нашли позади позиций нациков, в овражке. Там было много трупов, он один живой оказался. Ботинки с него нацики сняли, когда расстреливали.

– Его расстреливали? – ужасается Слава. Очевидно, Екатерина кивает:

– Бандеровцы держат пленных в тылу за передком. Используют для рытья окопов, расчистки минных полей, иногда – как живой щит. Как правило, это те, кто уклонялся от их мобилизации или ребята из ополчения. Последние в плен попадают ранеными, как этот парнишка, но медпомощь им никто не оказывает, откуда у него и гангрена.

Если нацики отходят организованно, пленных они уничтожают. Если бегут – могут убить или отпустить. В этот раз они отступили хоть и поспешно, но организованно. А перед этим постреляли свою команду смертников, да видать поспешили – не проверили как следует. У парня сердцебиение едва прощупывалось, сама видишь, какая анемия! – сочли за мертвого. И слава богу.

– Но ноги ему пришлось отнять, – сказала Слава. В ее голосе слышалась какая-то невыразимая грусть, словно эта ампутация была ее личной трагедией.

– Только ступни, – ответила Екатерина. – Ужасно, конечно, но по нашим временам – не самый худший вариант. Вообще, если бы не Григорьевич, парень загнуться мог, не то что ноги потерять. По нашим временам, не самый худший вариант…

Тишина была многозначительной, но она никак не могла понять скрытого в ней смысла. Потом Слава тихо сказала:

– Да уж… Я, когда на неё смотрю, даже думаю грешным делом – лучше умереть, чем так…

– Типун тебе на язык, – жёстко ответила Екатерина. – Грех так говорить. Да еще и после того, как Григорьевич чудо с её правой рукой сделал. Три живых пальца, два из них они с Нисоновичем по кусочкам собрали.

– Три пальца… – повторила Слава, всхлипывая. – Одна рука… я…

– Знаю, знаю, – перебила её Екатерина. – Мне Нисонович все уши прожужжал. Как она играла «Лунную сонату» Бетховена, какую красивую и сложную кантату «Саур-Могила» собственного сочинения исполняла. Как её пальцы порхали по клавишам… хорошо, что мы чувствуем это.

– Боль? – В голосе Славы послышалось удивление.

– Да, боль, – ответила Екатерина. – Чужую боль. Сострадание… ты ведь здесь уже пять лет?

– Шестой пошел, – ответила Слава.

– И это – шесть лет ада, – добавила Екатерина. – Я с первых дней волонтёрствую, Григорьевич предлагал меня в штат ввести, да я не могу, сама знаешь почему. Восемь лет этой проклятой войны. Восемь лет – и ни дня без того, чтобы не видеть чужую боль. Сколько их через наши руки прошло, Слава?

– Я не считала, – ответила девушка.

– Мы должны были зачерстветь, как хлеб на солнце, – сказала Екатерина. – Превратиться в камень. Отрезанные руки, ноги, выбитые глаза, распоротые животы, грудные клетки рёбрами наружу, раскроенные черепа, обезображенные лица… сухая гангрена, ожоги, следы пыток – мы всё это видели, всё это проходило через нас, как адский конвейер…

И что же? Девочка, которая играет «Лунную сонату», спасая жизнь чужому ребёнку, и все мы, даже суровый Григорьевич, не можем на неё смотреть без боли. Думаешь, он этого не чувствует? Я слышала, как он с Надеждой Витальевной говорил: «Как мне её из комы выводить? Что я ей скажу? Что сделал всё, что мог? Это правда! Но эта правда ничего не меняет – ребёнок без рук остался! И вот в чем дело: виноваты в этом нацисты, те, что „лепестки“ разбросали; а я, наоборот, действительно сделал всё, что мог. На той стороне ей бы правую оттяпали по локоть, и это в лучшем случае, а мы с Нисоновичем ей три пальца собрали из ничего, и они работают! А всё равно – чувствую себя так, будто это я виноват, будто я чего-то не сделал – но я же не Господь Бог!»

Молчание. Почти тихо – она слышит дыхание – тяжелое дыхание раненого солдата, прерывистое – Славы, ритмичное у Екатерины; кажется, она слышит даже стук их сердец.

Она понимает, что они говорят, понимает смысл слов и фраз, но сам разговор проходит мимо ее сознания, едва касаясь его. Может, они говорят о ней, но это почти её не трогает, как будто всё, что они обсуждают, происходит где-то в другом мире. Как будто она слушает аудиопьесу.

И лишь знакомые названия – соната, кантата – немного волнуют её сознание, а при слове «Саур-Могила» в голове начинает звучать музыка. Для этой кантаты мало фортепиано, да и сама она, скорее, маленькая симфония, а не просто кантата. Ей бы хотелось интерпретировать ее для симфонического оркестра. Ей бы…

В этот момент она четко понимает – говорят о ней… Перед глазами проносятся кадры – клавиши фортепиано, по которым танцуют её пальцы, пробуждая невероятно прекрасные, чарующие звуки; сотни восторженных глаз, глядящих на неё из десятков зрительных залов; строки нот, бегущие по нотному стану; ребёнок, протягивающий крошечную ручку к коварной противопехотной мине. Взрыв. Боль. Тьма.

– С ней что-то не то, – сказала Слава, и в ту же минуту девушка, лежащая на одной из двух коек (на вторую они с Екатериной только что положили раненого, чудом спасшегося после бандеровского расстрела), издает едва слышный стон и вздрагивает. – Надо позвать Лилю Николаевну…

– Я сейчас. – Екатерина выскальзывает за дверь и почти сразу возвращается со старшей медсестрой. Та бросает беглый взгляд на лицо девушки без рук, наклоняется над ней и касается пальцами горла, нащупывая артерию. Качает головой, достает из подсумка шприц и колет туда, где только что нащупывала пульс. Потом убирает пустой шприц обратно в сумочку и достаёт еще один. Манипуляция повторяется. Стоящие рядом с койкой Екатерина и Слава с тревогой наблюдают за происходящим. Они видят, как напрягшиеся мышцы девушки расслабляются.

– Слава, что стоишь, как каменная баба? – строго спрашивает Лилия Николаевна. – Швы проверила бы, ты медсестра или кисейная барышня.

Слава торопливо проверяет повязки на культях, точнее, на культе и остатках правой руки. Швы не кровоточат и выглядят именно так, как должны выглядеть на следующий день после операции – громадные багровые рубцы, избороздившие то, что осталось от предплечья и кисти правой руки и культю левой.

– Всё в норме, Лилия Николаевна, – рапортует она.

– В норме… – ворчит та. – Разве это норма – такой красивой девочке руки по локоть отрывать.

– Вы так говорите, будто некрасивым девочкам или мальчикам можно отрывать руки, – замечает Екатерина.

– Никому нельзя, – соглашается Лиля Николаевна, протирая лоб девушки на койке влажной салфеткой. – Но всё-таки это особо несправедливо, – когда страдают такие девочки. А ещё хуже, когда дети… у нас тут с этим, тьфу-тьфу-тьфу, спокойно, а что в Донецке делается… проклятые фашисты…

– …Так что ты меня спросить хотела? – уточняет Екатерина, когда Лилия Николаевна уходит. Девушка без рук расслабленно дремлет; Екатерина и Слава стараются не смотреть на лежащие поверх одеяла изуродованные обрубки.

– Я? – удивляется Слава.

– Ты, а кто ж ещё? – кивает Екатерина. – Ты сказала, что не понимаешь чего-то…

– Не помню, – честно признаётся Слава, хмуря лоб. – А, да! Мы считаемся эвакуационным госпиталем. То есть мы, по идее, должны не оперировать раненых, а готовить их для передачи в тыл…

– Ну, вначале так и было, – отвечает Екатерина. – Но уж больно у нас состав хороший подобрался. Зачем везти раненого в тыл, рискуя при транспортировке, если можно на месте прооперировать? Так у нас появились Мадина Баяновна, которая до войны была хирургом-стоматологом, а потом и Светлана Андреевна с Маргаритой Львовной. Теперь мы как бы полноценный госпиталь, и в тыл отправляем или самых тяжелых, или уже прооперированных…

Она потянулась, хрустнув суставами:

– Вот забетонируют площадку – будем вертолёты из Ростова принимать. Говорят, теперь нас расширят, не только вертолётную площадку сделают – новый корпус построят. И оборудование подвезут из Москвы. Ладно, идём, нам ещё обход делать…

– Нам? – удивилась Слава.

Екатерина улыбнулась:

– Ну, я тебе помогу, раз уж тут оказалась. Чувствую. Как разобьем бандер, буду в медицинский техникум поступать. Чего знаниям даром пропадать?

Глава 5. Стучащему откроется

От размышлений Надежду отвлек звук подъехавшего автомобиля. Машина не просто проехала мимо, она остановилась перед зданием почты. Хлопнула дверца, Надежда Витальевна выглянула в окно и увидела стоящий на дороге военный автомобиль и шофёра – ополченца, идущего к почте. Машина была трофейная – полуброневик Кременчугского автозавода, кажется, такие называют «Козак». Ополчение отбило у врага уже немало таких «Козаков», потому появление броневика у здания почты Надежду не напугало, благо на машине виднелась символика Народной милиции ДНР.

Раздался стук в дверь.

– Войдите, – сказала Надежда. – Не заперто.

Вошел водитель – солдат в форме Народной милиции. На груди у него была колодка в цветах георгиевской ленты – знак награждения медалью, Георгиевским крестом ДНР.

– Добрый день, хозяюшка! – радушно приветствовал Надежду мужчина. – А как у вас с водой дела?

– Вам попить? – уточнила Надежда. – Или что-то еще?

– Сначала я попил бы, – сказал мужчина. – Денек сегодня жаркий, и в кабине моей душегубки такая парная, что хоть с веником катайся. А вообще, мне бы в радиатор долить, мотор греется, как не в себя.

– Вон на стуле ведёрко, – ответила Надежда. Каждое утро, приходя на работу, она поливала цветы на двух крохотных клумбах у входа, а потом набирала новую воду из колодца позади почты.

Вода в степи – не такое простое дело, как кажется. Это в городе – открыл кран – и потекло, а в деревне воду надо набирать в колодце. Но не везде она есть – степь, конечно, не пустыня, но с водой тут не так хорошо, как в Полесье. Жителям Русского Дола повезло – посёлок был построен в распадке между двух невысоких, покатых холмов, и грунтовые воды здесь залегали довольно близко к поверхности. Их было довольно много, хотя за последние годы некоторые колодцы стали усыхать, и только зимой этого года вода стала потихоньку возвращаться. Владимир Григорьевич, опуская ниже погружной насос, чтобы заборный патрубок доставал до воды, во всём винил укропов – дескать, то, что они перекрыли Крымский канал, поменяло гидрологию этих мест. А Катя, подруга Надежды, считала, что это просто циклические природные изменения.

Был свой колодец и у почты, точнее, позади неё. Когда Надежда только начинала работать, Владимир Григорьевич добавил над ним ещё одно кольцо, которое зашил в сруб, а сверху установил ворот под двускатной крышей. Недавно они с Гришей разобрали эту конструкцию и заменили новой, с электромотором, но поскольку электричество было не всегда, то Надежда добывала воду по старинке, вращая ворот вручную. Муж Надежды всё грозился поставить на колодец погружной насос, но пока так и не сподобился – насос надо было искать в магазинах Донецка, а Владимир Григорьевич со своими госпитальными делами просто не имел на это времени.

Солдатик подошел к стулу, на котором стояло ведро, взял с подоконника эмалированную кружку, на которой нарисованная белочка грызла орешек, зачерпнул воды и выпил.

– Хороша водица, – похвалил он. – Люблю колодезную, она вкуснее, чем городская. Я сам-то крымчанин, из Солдатского. У нас знаете, какая вода? Соленоватая, и Чонгаром[34] отдаёт, сколько не кипяти.

Он обернулся к Надежде. Это был обычный мужчина – не красавец, но с приятным, открытым лицом. Светлые волосы выгорели на солнце, подбородок покрывала рыжеватая щетина:

– Я подумал, что ж я вас без воды оставлять буду? Давайте, я сам наберу, вы только колодец мне покажите… – он посмотрел на стол, где лежали распечатанные письма, и нахмурился.

– Вас как зовут? – спросила Надежда.

– Николай, – ответил ополченец. – Можно Коля.

– Очень приятно, а меня зовут Надежда. Вы на письма не смотрите, тут такая ситуация – укроп накрыл артой[35] наш почтовый бобик, осколком пробило тюк с почтой, часть писем выпала из конвертов, вот я и пытаюсь их обратно разложить.

– А… – протянул Коля. – Ну, дело такое… известно, что нацики лучше всего воюют с безоружными. Может, помочь?

– Спасибо, я сама справлюсь, – сказала Надежда, выходя из-за стола. – Идёмте, я лучше вам колодец покажу.

– Сейчас, я только за ведром сбегаю, – ответил Коля. Он вышел к своей машине, Надежда вышла вслед за ним и подождала его у крыльца. Коля вернулся скоро, в руках у него было пластиковое желтое ведёрко. Однако, к удивлению Надежды, вернулся он не один, а в сопровождении симпатичной смуглой темноволосой девушки с красивыми, миндалевидными глазами, такими тёмными, что радужка, казалось, сливается со зрачком.

– Добрый день, – поздоровалась Надежда, несколько сбитая с толку.

– Ciao, – сказала девушка. Голос у нее был мелодичным, она как будто не говорила, а пела. – Scusa, non parlo ancora russo[36].

– Это Джулия, – представил девушку Коля. – Она репортёр итальянского медиапортала, к нам приехала в командировку. Julia, sono Nadezhda, – продолжил он для своей спутницы, – gestisce l'ufficio postale[37].

Надежда взглянула на Николая со смесью удивления и уважения. Надо же – простой водитель, а свободно говорит по-итальянски! Николай смутился:

– Я в нулевые дальнобоил и катался в основном в Италию, вот язык и выучил.

– Molto felice di conoscerti, – сказала Джулия. – Sono Julia Swallow, giornalista.

– Очень приятно, – улыбнулась Надежда. Итальянка как-то незаметно располагала к себе. – Надеюсь, вам у нас понравится, несмотря на войну. Война закончится, а Донбасс останется, и мы будем рады видеть вас, когда наступит мир.

Коля перевел сказанное Джулией почти без запинки. Джулия улыбнулась:

Si, sì, voglio davvero che la guerra finisca presto! Spero che il mio articolo aiuti. Noi in Italia non sappiamo per niente cosa sta succedendo qui. È terribile![38]

Николай перевел сказанное.

– Война вообще ужасна, – задумчиво сказала Надежда. – Неважно, в Европе, в Африке, где угодно. Человеческая кровь – не вода… Кстати, вы ведь хотели набрать воды?

– Да, – кивнул Николай, переведя Джулии сказанное Надеждой. – Джулия хочет побывать на передовой, вот, везу ее к нашим. Начальство специально выделило трофейную машинку, чтобы меньше риска под обстрел попасть. Но, сказать по правде, машина так себе – перегревается немилосердно, полчаса езды и хоть в чайник из радиатора наливай.

– У меня в колодце вода студёная, – улыбнулась Надежда. – Не скоро нагреется.

Она привела гостей к колодцу и хотела сама набрать для них воды, да Николай не позволил – сам набрал ведро, вытащил, перелил часть воды в своё ведёрко, из оставшейся – зачерпнул кружкой, стоявшей на ободе колодца, и жадно выпил.

– Хороша водица, – сказал он, допив. – Giulia, vuoi provare?

– Sì, caro[39], – улыбнулась Джулия, и Николай набрал воды и для неё. Надежда Витальевна слегка улыбнулась – итальянский она не знала почти совсем, но поняла, что отношения между Джулией и Николаем куда более близкие, чем просто у водителя и пассажира. «Вот жук, – мысленно улыбнулась Надежда. – На вид парень прост, как веник, а, похоже, очаровал иностранную гостью».

– Ну, как вам наша водица? – спросила она итальянку, когда та допила.

– La più bella, Bellissima! – ответила Джулия. – Come da una sorgente di montagna![40]

– Вам с ней повезло, – сказал Николай после того, как перевел сказанное Джулией. – Здесь в степи такую воду не везде найдёшь, а на севере Крыма её просто нет. Я из Солдатского, и в пятнадцатом, когда нацики закрыли Крымский канал, у нас с водой было совсем плохо, да и в других сёлах не лучше.

Джулия что-то сказала, видимо, попросила перевести. Николай перевел. Глаза Джулии буквально округлились:

– Это правда? – спросила она (Николай переводил для Надежды её слова). – Они перекрыли воду для всего Крыма?

Николай и Надежда подтвердили, а Коля еще и добавил что-то, Надежда поняла только слово «электричество», вероятно, речь шла о взорванных националистами опорах магистральной ЛЭП[41]. Джулия всплеснула руками:

– У нас об этом никто не говорил! Как же можно было оставить весь Крым без воды и без света? Это всё равно, что лишить света и воды всю Сицилию! А как же люди?

– Мы для них не люди, – сказала Надежда. Прозвучали эти страшные слова обыденно, буднично. Но на Донбассе с этой горькой правдой давно уже свыклись. Нацисты не рассматривали население республик как людей – наверно, чтобы проще было убивать безоружных…

– Ну, Крыму быстро помогла Россия, – добавил Николай. – Но два года вода у нас была по расписанию, даже в Севастополе. А многие села жили на привозной. Сколько питомников, сколько виноградников погибло!

– В каком году, говоришь, это было? – спросила Джулия.

– В пятнадцатом, – ответил Николай. – Сразу после референдума.

– То есть, – сказала Джулия, задумавшись, – за семь лет до начала спецоперации?

Николай и Надежда синхронно кивнули.

– И все эти годы они обстреливали Донбасс, – добавила Надежда. – Гибли мирные люди. Гибли дети. У меня у сестры в Донецке ранило сына во время обстрела, а двое его одноклассников погибли. Они не были солдатами, они были школьниками и играли в футбол на школьном дворе. Ваня Кухарчук увлекался астрономией. Женя Бестемьянов любил готовить и мечтал стать поваром. У него была большая семья, и после переворота на Майдане они никогда не ели досыта. А потом оба погибли, когда играли в футбол…

Пока Надежда говорила, Джулия вытащила крохотный диктофон и принялась записывать.

– Я обязательно напишу обо всём этом, – пообещала она, и Надежда заметила, что глаза итальянки влажно поблескивают. – И о блокаде Крыма, и об обстрелах. Я специально соберу больше информации. Конечно, я еще начинающий журналист и не слишком известна. Но мои материалы из Бергамо[42] в год эпидемии пользовались успехом и создали мне репутацию.

– Джулию даже номинировали на литературную премию, – сказал Николай с какой-то гордостью, словно на премию номинировали его самого. – Правда, не дали, отдали журналистке, которая писала о проблемах меньшинств на юге Италии. Думаю, премию просто дали тому, кому велели, вот и всё.

– Да не нужна мне эта премия! – отмахнулась Джулия. – Мне главное, чтобы мои статьи прочло как можно больше народа! Ведь это же стыдно в наш век Интернета не знать правду, слепо верить чуши о «российской агрессии»! Когда Косово сделали независимым, признав в ООН[43] законным решение, простите, бандитской сходки албанских фашистов, – это нормально, о да! А когда весь Крым проголосовал за то, чтобы войти в состав России, – нет, нет, нельзя! Да еще и воду ему перекрыть, чтобы люди умирали от жажды! Я сама с Сицилии, но отец работал на юге Ливии, и мы часто там бывали. Я знаю, что это – быть без воды!

– Вы делаете хорошее дело, Джулия, – похвалила Надежда. Бог вам в помощь!

Когда Николай перевел, Джулия торопливо перекрестилась двумя пальцами:

– И вас храни Пресвятая Мадонна! Думаю, Бог знает, кто прав. Он всегда помогает праведникам. Мой прадед пас овец при Муссолини[44]. У него потерялась овечка и его за это фашисты могли даже расстрелять. Он помолился Пречистой Деве и увидел пропавшую – она запуталась в терновом кусте, как агнец Авраама[45]. Это наша семейная легенда. Но если Бог видит простого пастуха и его овечку – то страдания Донбасса он не может не замечать…

Николай рассказал Джулии, что Надежда собирает письма для Музея солдатских писем. Надежда, которая, в общем-то, пока еще не утвердилась в этой идее, хотела, было, возразить, но потом не стала.

– Это очень благородно, – прокомментировала Джулия. – Люди должны помнить такие вещи. Может быть, все проблемы мира потому, что мы слишком быстро забываем важное. Я видела пленных боевиков – кажется, это называется «нацпат», правильно? – уточнила она у Николая; тот кивнул и поправлять не стал, – …они все изрисованы свастиками! У нас за такую татуировку можно попасть под надзор полиции, а эти свободно разгуливают, даже считаются героями!

– Мы как раз пытаемся рассказать об этом всему миру, – вздохнула Надежда. – Но нас никто не слушает!

– Я помогу вам! – заверила её Джулия. – Я буду говорить об этом в Италии. Есть другие журналисты – не только из Италии, из Франции, Германии, даже Великобритании. Нас пока мало, но… у вас есть такая замечательная поговорка: «Капля камень точит» – вот мы с вами такие капельки. Вы делаете ваш музей, я пишу свои статьи. Я даже попробую вас попиарить, когда вы откроетесь.

Надежда чувствовала себя странно. С одной стороны, ситуация укладывалась в классическую формулу «без меня меня женили» – она еще только думала над созданием музея, а её уже собираются рекламировать, и даже за рубежом. С другой стороны – то, как легко люди принимали идею музея солдатских писем, свидетельствовало о том, что этот музей действительно был нужен.

Прощались они тепло. Николай обновил воду в радиаторе своего трофейного броневика, продолжая работать переводчиком при общении Надежды с Джулией. «Он сам, как итальянец, – думала Надежда, – такой же энергичный, быстрый, как ртуть». Она хорошо видела взгляды, которыми обменивались Джулия с Николаем, видела, как они, украдкой, смотрят друг на друга, и понимала, что между молодыми людьми нечто большее, чем просто симпатия.

Более странную пару представить себе было сложно – простой водитель из крымского посёлка, ополченец с наградами и красивая сицилийка-репортёр новостного портала. Хотя…

…Если подумать – а такие ли мы разные? Для Джулии были близки и понятны тревоги и горести русских людей Южной Украины. Её дед был простым пастухом и тоже батрачил на какого-то итальянского помещика. И сама она не смотрелась посреди донецкой степи как белая ворона. Сердце у девушки было горячее и сострадательное, а всё остальное – малозначащие детали. В конце концов, не важно, на каком языке говорит твой собеседник, если вы понимаете друг друга!

– Вы, если получится, заезжайте к нам в гости, – пригласила Надежда Витальевна. – Мы с мужем живем в большом доме под черепичной крышей, у нас ещё перед домом столб с колесом прибитым. Раньше там аисты гнездились, но, как война началась, больше не прилетают.

Джулия коснулась пальцами руки Надежды и защебетала что-то на своём.

– Она говорит, что аисты обязательно прилетят, – перевёл Николай. – Как только война закончится, прилетят, непременно!

– Я тоже в это верю, – кивнула Надежда.

– Мы к вам обязательно заедем в гости, да, Николя? – сказала Джулия, забираясь в машину. Николай, придерживающий для нее тяжелую бронедверь, кивнул:

– Конечно, приедем.

– И я хочу побывать в госпитале, где работает ваш муж, – добавила Джулия уже из машины. – До встречи, Надежда. Пусть Пресвятая Дева хранит ваш дом и всех, кто вам дорог! Пусть аисты поскорее прилетают!

– Спасибо, – ответила Надежда, улыбаясь. – Пусть и вас Господь хранит в дороге.

Дороги Донбасса… Надежда еще помнила то время, когда это были спокойные, пустые асфальтовые нити, соединявшие мирные посёлки. Теперь на этих дорогах выбоины от снарядов, как шрамы на теле воина. И выбоины – не самое страшное, что можно встретить на этих дорогах – парят в пустынном небе малозаметные дроны, рыщут по степи диверсионно-разведывательные группы украинских бандитов, и любая машина может подвергнуться обстрелу. Говорят, теперь даже спутники-шпионы НАТО[46] помогают украинской армии.

Надежде очень пришлись по душе Николай и Джулия. Внезапно она поняла, что очень хочет, чтобы их отношения развивались дальше. Жизненный опыт подсказывал Надежде, что пока молодые люди находятся на той стадии, которую Владимир Высоцкий описывал в своей песне словами: «Думая, что дышат просто так, они внезапно попадают в такт такого же неровного дыханья». Николай и Джулия любили друг друга, они даже догадывались, что их чувства взаимны, но еще наверняка не признались в них друг другу.

Любовь – и война. Ужасное сочетание, но совсем не редкое. Когда жизни угрожает смертельная опасность, потребность в любви возрастает кратно. Наверно, война – полная противоположность любви, и её чудовищную несправедливость может компенсировать только чудо, когда два сердца бьются вместе – и навсегда.

Но как же опасно любить на войне! В любой момент твою любовь могут ранить, даже убить. Могут убить прямо у тебя на глазах. Смерть несправедлива, она часто медлит к тем, кто ждёт её прихода, – и без спросу является к тем, кто совсем её не желает. На войне смерть забирает молодых, тех, у кого всё было бы впереди, если бы чья-то злая воля не послала бы их в горнило боя, где шальная пуля или осколок моментально могут оборвать юную жизнь.

На войне ты можешь потерять любимого в любую минуту – или в любое мгновение могут убить тебя. И то, и другое страшно и несправедливо. Но на войне люди становятся ближе. Парадокс, но могли бы Николай с Джулией сойтись, если бы война не свела их? Наверно, нет.

Одно Надежда знала точно – теперь она будет поминать в своих молитвах еще двоих людей – Николая и Джулию. Она будет просить Бога, Пресвятую Богородицу, святителя Николая – тёзку водителя и всех святых, чтобы их не коснулась никакая напасть – пуля, осколок, мина на дороге…

Вслед за этим Надежда подумала о своем муже, о своих сыновьях. Старший, Виталька, был на войне, и тревога о нем не покидала Надежду ни на минуту. Младший, Вовка, на войну по возрасту не вышел, и это его очень расстраивало. Учился он прилежно, вел себя тоже прилично – серьёзностью он пошёл в отца. Но время от времени на Вовку накатывало и он печалился, что сидит дома, пока другие воюют.

И, конечно, муж. Ее Володя. Сейчас они виделись редко, у Владимира Григорьевича было полно дел в его госпитале. Но при этом всё равно Надежда постоянно чувствовала его рядом с собой, словно их не разделяли те три версты, которые отделяли Русский Дол от скрытого холмами опустевшего хутора, в котором разместился госпиталь Владимира Григорьевича.

Они часто созванивались; если Владимир был занят, Надежде отвечал кто-то из санитаров или сестер. Она клала трубку и занималась своими делами, пока муж не освободится. До войны Владимир Григорьевич заведовал фельшерско-акушерским пунктом в Забойске, но еще в самом начале, до Минских соглашений, когда украинская армия рвалась к российской границе, по Забойску ударила их артиллерия. Никаких частей ополчения в городке не было, это был чистой воды акт устрашения. Напугать, правда, почти никого не удалось, да и удар был так себе, но по ФАПу попали, и деревянное здание сгорело со всеми лекарствами, инструментами и документами. Теперь жителей Забойска, Русского Дола и нескольких соседних деревень принимали в госпитале, где силами Владимира Григорьевича оборудовали, кроме всего прочего, стоматологический кабинет и даже приемную психолога-психотерапевта. У последнего не было проблем с клиентурой – война калечит психику людей даже больше, чем их тела. Правда, Маргарите Львовне пришлось поездить по окрестным селам, объясняя людям, зачем им приходить к психиатру – против этой профессии у многих было сильное предубеждение, хотя психотерапевт – такой же врач, как и все остальные. Но люди почему-то боятся обращаться к таким специалистам и годами живут с незалеченными душевными травмами.

Надежда решила позвонить мужу прежде, чем вернуться к чтению писем. Если у того нет аврала, то идею музея стоило бы обсудить с ним. Вернувшись в здание почты, она посмотрела на пакеты с гуманитарной помощью, которые еще не забрали, снова вспомнила о Екатерине, подивившись, что та не приходит, и направилась к столу, на котором стоял старомодный аппарат семидесятых годов с вращающимся диском.

Здесь её ждало разочарование – в трубке телефона царила гробовая тишина. Такое случалось часто, и причин тому могло быть очень много – от перебоев с электричеством до проблем на линии. Надежда вздохнула и достала из сумочки, которую она еще с утра поставила на полку под вешалкой у двери, мобильный телефон. Мобильная связь в Русском Доле почти не работала и появлялась крайне редко. Причём никто в посёлке не знал, какие причины обусловливают наличие или отсутствие оной. На этот раз связь была, и Надежда быстро набрала телефон госпиталя. Трубку сняла Слава – полное имя у девушки было Мирослава, она была на вид такой типичной украинкой – крепкой, кругленькой, румяной – кровь с молоком. Владимир Григорьевич, однако, считал, что Слава чем-то похожа на молодую королеву Викторию. Мнения по этому поводу в семье разделились: Виталий был согласен с отцом, Надежда и Вовка – нет.

– Воинская часть такая-то, – сказала Слава, назвав номер, присвоенный госпиталю. – Военный госпиталь такой-то.

– Привет, Слава, как у вас погода? – сказала Надежда.

По телефону приходилось говорить «эзоповым языком», чтобы информацию не перехватили те, для кого она не предназначена. Слава правильно поняла вопрос Надежды, а спрашивала та о том, есть ли горячка в больнице, занят ли ее муж на операции.

– Здравствуйте, Надежда Витальевна, – прощебетала Слава приветливо. – Пока ясно, но с запада дует непонятный ветерок. Владимир Григорьевич поливает грядки, как закончит, скажу ему, чтобы позвонил.

Нет, пока раненых не подвозили, – так расшифровывалось то, что сказала Слава, – но, возможно, ожидаются. Владимир Григорьевич на обходе, когда закончит – подойдёт.

– Передай ему, пусть пробует звонить на мобильный, – сказала Надежда. – Стационарный чего-то не работает, а мобильник ловит.

– Хорошо, – согласилась Слава, – передам.

Повесив трубку, Надежда услышала за окном чьи-то шаги. Точнее, чьи шаги она сразу узнала и обрадовалась – наконец-то объявилась «пропажа» – Екатерина.

Глава 6. Письмо поисковика

– Привет, Катюша, – приветствовала гостью Надежда, когда Катя вошла в помещение почты. – А я уж переживать начала – не приходишь и не приходишь…

– В Забойск ездила, – ответила Катя, обнимая подругу, – лекарства для Мишутки передали.

У Кати с ее мужем Сергеем своих детей не было. Они женились в тринадцатом, зимой, а в четырнадцатом Сергей ушел в ополчение. Сейчас он капитан и командует ротой Народной милиции. Был дважды ранен, награжден медалями. На побывку приезжает, но не так чтобы часто.

А зимой пятнадцатого под ночь к Кате в дом постучались. Она, хоть и была одна, открыла – правда, с оружием, Сергей ей привез пистолет и даже научил стрелять. На пороге оказалась худенькая девочка, на вид не старше пятнадцати, и совсем крохотный мальчонка. Это и были Даша и Миша.

Детишки попросились переночевать. Катя их пустила, накормила, а потом расспросила. Дети были детдомовские, и не родня друг другу – просто бежали вместе. Все началось с того, что в город приехали нацисты из одного из нацбатов – какого именно, ни Даша, ни, тем более, Миша сказать не могли. Головорезам чем-то приглянулось здание детдома – возможно, тем, что стояло на окраине города, а может – тем, что здесь когда-то располагались казармы. Сиротам велели выметаться. Даша как чувствовала – схватила в охапку Мишку, над которым шефствовала – руководство детдома поручало старшим заботу о малышах, и рванула на все четыре стороны. Точнее, не то, чтобы рванула – задержалась в окрестной застройке, затаилась в одном из пустовавших долгие годы административных зданий, где уже даже бомжи не селились, рассчитывая уйти ночью. Потому она видела, что произошло дальше.

Нацисты стали заселяться в здание детдома еще до того, как его покинули сироты. Моментально они стали «обмывать» своё «новоселье». Напившись, бандиты устроили охоту на сирот. Мальчиков избивали и пытали, девочек – сначала насиловали, потом избивали и пытали. Ночью во двор детдома выволокли человек под двадцать избитых детей и стали развлекаться, стреляя по ним.

Пока всё это происходило, Даша с Мишей сидели тихо, как мышки. Когда, под утро, дети были перебиты, а нацики угомонились, Даша с Мишей рванули, куда глаза глядят от этого страшного места.

С тех пор у Миши были проблемы со сном. Уже упомянутый психотерапевт госпиталя Владимира Григорьевича диагностировала у мальчика посттравматическое расстройство личности и выписала ему снотворное и антидепрессант. Поначалу Катя только горько улыбалась – идет война, ДНР и ЛНР никем не признаны, Россия помогает, как может, но где взять такие лекарства? Их не везут. Другое более важно – перевязочные материалы, антибиотики, средства для обработки ран, для дезинфекции, кровь для переливания, наконец…

Но за дело взялись Надежда и Маргарита Львовна. Им удалось найти в Ростове благотворительный фонд, который взял на себя оплату лекарств для Миши и доставку их до Забойного. Теперь раз в месяц Катя получала посылку, а Мишка спал спокойно, и потихоньку превращался в обычного пацана. Он ходил в школу, уже в третий класс, нормально общался с ровесниками, но порой на него накатывало что-то, он или начинал плакать, или замыкался в себе. Тогда на помощь приходили медикаменты. Но куда больше помогла, конечно, любовь Кати. Катя и, впоследствии, Сергей приняли Дашу и Мишу, как своих. Они даже собирались усыновить их, но дело пока не двигалось с мёртвой точки, ведь у детей не было вообще никаких документов. Хорошо, их хоть в школу взяли. Но Даша уже закончила школу, и ей хотелось продолжать учёбу, вот только с временными документами поступить куда-то было сложно.

С момента начала спецоперации Катя внимательно следила за ходом освобождения Украины от нацистов. Она обзванивала, как могла, все детские дома на освобождённых территориях в надежде найти хоть какие-то документы для своих приёмышей. Она даже выезжала почти к линии фронта, посещая те детдома, которые были разорены нацистами, но пока без толку. И процесс выдачи новых документов буксовал.

Зная о Катиной проблеме, ей стали помогать другие – и односельчане, и жители Забойска. К Кате то и дело являлся кто-нибудь из ее добровольных помощников, но, увы, пока с пустыми руками.

– Как вообще твои? – спросила Надежда, предлагая Кате присесть. – Чаю хочешь?

– По такой жаре? Я лучше просто водички холодной выпью, – улыбнулась Екатерина. – Нормально мои. Дашка сидит зубрит, поступать хочет, мне даже стыдно перед ней, что с документами такое. Мишка на каникулы вышел, в табеле отметки только отлично и хорошо. Постарался, молодец. Серега сейчас где-то под Углегорском, точнее не знаю – он не говорит, я не спрашиваю. Воюет…

Надежда протянула подруге кружку с водой; выпив, Катя хотела отставить кружку и увидела разложенные на столе письма.

– Что это у тебя? – удивилась она. Надежда вздохнула:

– С утра нацики машину фельдъегерей обстреляли. Без жертв, но часть писем, как видишь, всмятку. Решила разложить их по конвертам и задумалась. Можно, я с тобой посоветуюсь?

– Ради бога, – ответила Катя. – На что ещё нужны подруги?

– Тут, понимаешь, какая идея, – сказала Надежда. – Я сидела, перебирала их, и подумала, что эти письма вполне можно было бы разместить в музее, не оригиналы, конечно, копии. Ну, или создать музей солдатских писем. Понимаешь, в письмах война показана такой, как она есть. Без прикрас, без пафоса, без чернухи – просто война. Для солдата война – это его сегодня, его реальность. Но если вчитаться в эти письма, то понимаешь… – Надежда вздохнула. – Многое понимаешь. Что война – это неправильно. Что надо беречь мир. Понимаешь, почему важно защищать Родину…

Катя смотрела на Надежду с восхищением:

– Отличная идея! Знаешь, я бы отдала кое-что из Серегиных писем для экспозиции. Не думаю, что он обидится. Он у меня поэт, философ, он прямо так и пишет – мы, мол, пишем так, как будто нас суждено прочитать миллионам. Завтра-де новый бой, и ты не знаешь, выйдешь ли из него живым. Может, это последнее твоё письмо. Последнее, что ты скажешь дорогим людям…

– Что-то похожее наш батюшка в это воскресенье говорил, – кивнула Надежда.

– Так у нас же батюшка сам на фронте постоянно бывает, – подтвердила Катя. – С солдатами общается, исповедует их. Он сам воин, только и того, что без оружия. Так о чём ты хотела со мной посоветоваться? Хочешь сделать экспозицию у нас в клубе?

…Когда-то давно, когда Украина ещё была в составе СССР, клуб был в каждом селе, даже самом маленьком, в две-три улицы. С обретением независимости всё это хозяйство стало приходить в упадок. Клуб Русского Дола спасла бабушка Кати, её тёзка – Екатерина Матвеевна. Она растила Катю одна – родители подруги Надежды погибли в Афганистане, когда девочка ещё в школу не ходила. Катя выросла при клубе. Они вдвоем с бабушкой содержали его и тогда, когда украинские власти сначала сократили, потом – напрочь обрубили финансирование на эти учреждения. Кино в клубе больше не показывали, не приезжали коллективы самодеятельности, как в годы застоя, зато была библиотека, были дискотеки по выходным, а главное – у сельчан была возможность собраться вместе в любую погоду, как-то культурно провести время.

Новая власть ДНР была удивлена тем, что в Русском Доле ещё существует клуб, но кое-какое финансирование на него выделила. В Русский Дол привезли списанный киноаппарат, иногда в клубе стали крутить кино – не новые ленты или хиты, но народ собирался и смотрел. Фильмы привозили хорошие, вроде «Брата», «Брестской крепости», «Тумана». Привозили и новые фильмы, про марш на Приштину, про ополчение…

Вроде бы не так уж и важно, есть ли клуб в Русском Доле или нет. Конечно, посёлок без него не пропал бы, но существование этого «культурного центра» делало жизнь русскодольцев немного светлее и праздничнее, и в этом была огромная заслуга Кати.

– Да нет, – сказала Надежда. – Ну, то есть да, конечно, если есть такая возможность. Я сначала думала про школу в Забойске…

– Ты смотри на перспективу, – улыбнулась Екатерина. – Это сейчас у нас жизнь в селе еле теплится. Будет новая дорога – вернутся люди в Русский Дол, а дорогу уже строят. Так что, как прогоним бандеровцев, у нас в Русском Доле не только клуб будет, но и церковь, и магазин, и школа. В школе, конечно, музей делать лучше, чтобы дети с самого раннего возраста знали историю. Чтобы помнили и не думали забывать. А пока школы нет – я у себя всё размещу, ко мне ведь и так ходит и стар и млад.

– Хорошо, – машинально кивнула Надежда. – Но я… понимаешь, я сомневаюсь, можно ли размещать чужие письма в музее, это всё-таки личная переписка?

– Так можно спросить у тех, кто эти письма написал, – ответила Катя. – Найти их, обрисовать ситуацию – уверена, большинство только рады будут. Это же ты как будто войдёшь в историю. А если человека уже нет – то это память. Как Сергей мой говорит – человек может умереть, но его голос будет звучать из его писем. Будет говорить о том, что для него было важным… – Катя почему-то покраснела и оборвала фразу. Вместо этого она взяла со стола один из листков, и стала читать вслух:

«Здравствуйте, Наташа! Я был очень рад получить от Вас такое тёплое и доброе письмо. Ото всей души радуюсь новым успехам нашего клуба и надеюсь, что следующим летом поучаствую в подъеме найденного нами танка. То, что вам удалось найти живого члена экипажа – это невероятно. И, конечно, радует, что экипаж танка не погиб, а сумел спастись.

Признаться честно, я очень сожалею, что не могу участвовать в экспедициях этого года. Карелия – это край, который ещё хранит много тайн прошедшей войны. Мы уже проводили две экспедиции туда, до Вашего прихода в клуб, если Вас интересуют подробности, можете расспросить у Павла Кареновича. В одной из них мы нашли остатки финского „Спитфайра“[47], в другой случилась вообще детективная история – найденный нами БТ-5[48], который мы сначала посчитали красноармейским, имел удивительную историю: его подбитым захватили финны, использовали, как тягач, а потом восстановили до боеспособного состояния… и бездарно загнали в болото в сорок втором. Танк мы, конечно, восстановили как советский; теперь он стоит во дворе одной из школ Петрозаводска как памятник.

Я взял с собой Вашу работу по униформе красноармейцев Ленинградского военного округа тридцать седьмого – сорок третьего годов. Она меня порадовала – Вы скрупулёзно подошли к изучению предмета и сумели обратить внимание на те детали, которые другие исследователи не заметили. Это огромный плюс в нашей работе. Знаю, что сейчас Вы работаете над такой же монографией по Карельскому фронту и морякам Северного флота. Советую обратиться к Саше Болгову, он крупнейший специалист по ленд-лизу[49], а на севере ленд-лизовская форма и фурнитура встречались чаще, чем где бы то ни было, и не отразить это в Вашей работе Вам просто не удастся.

Как я уже сказал, мне очень жаль, что я не смогу поехать с вами в Карелию. Но я, как Вы знаете, офицер запаса и с началом Специальной военной операции просто не мог оставаться в стороне. Как историк и специалист по периоду Второй мировой, я прекрасно знаю, что такое нацизм. Какую опасность он несет людям, человечеству. Нацизм – это не просто возрождённое варварство – эта идеология способна полностью разрушить нашу цивилизацию. Впрочем, как и другая, на первый взгляд противоположная – либерализм. Это только кажется, что между нацизмом и либерализмом нет ничего общего – оба эти течения характеризуются резким неприятием всякого инакомыслия. Просто у нацистов есть дозволенная идеология, а у либералов – конгломерат дозволенных идей. Свобода при либерализме только кажущаяся, у этой свободы есть жёстко очерченные рамки.

На практике – здесь либералы и нацисты заодно, эти две „противоположности“ противостоят нам. Либерализм покрывает самый жестокий нацизм. Наверно, Вам хорошо известно, как это бывает, – история с соцсетью „Фейсбук“, разрешившей призывы убивать русских – это только самый очевидный пример.

Я уже давно говорил, Наташа, что у русского человека есть какое-то обострённое чувство справедливости. Это не достоинство, но и не недостаток; нашим чувством справедливости легко манипулировать, что хорошо показали примеры тысяча девятьсот пятого, тысяча девятьсот семнадцатого и тысяча девятьсот девяносто первого годов. Вместе с тем нас не так просто одурачить и ложь с манипуляциями мы чувствуем даже тогда, когда не понимаем, где именно нас обманывают. К сожалению, на Украине воспитали некоторое количество людей, у которых эти качества атрофированы. Я пытаюсь понять, как это произошло; для этого я общаюсь с пленными. Сейчас меня занимает амбициозная задача – описать этот процесс максимально подробно, чтобы другие сумели найти методы борьбы с подобной идеологической обработкой. Я не верю, что у русских в России есть врождённый иммунитет к этой заразе – к моему глубокому сожалению. Поэтому, как вирусолог изучает новый коронавирус, я сегодня занят изучением вируса украинства, конечно, когда позволяет боевая обстановка.

Вместе с тем я не забываю и о нашем общем деле. Хочу поделиться с Вами одной радостью – Вы первая узнаете об этом из всего нашего клуба. Как Вы знаете, я командую инженерным подразделением. Мы роем окопы, устраиваем временную фортификацию – блиндажи, защищённые огневые точки, позиции для артиллерии и так далее. Восемьдесят процентов наших занятий – земляные работы. Я не знаю, знаете ли Вы, но к поисковому делу я пришел курсантом инженерного училища. Во время учений мы случайно вскрыли братскую могилу красноармейцев. Наш курсовой офицер тут же связался с поисковиками, и те вскоре прибыли на место. Нашему курсу пришлось потратить больше сил, выстраивая линию обороны так, чтобы не потревожить прах павших героев, но зато поисковикам удалось восстановить имена сначала восьми красноармейцев из числа захороненных, а потом – и остальных восемнадцати, уже работая с архивами. Там я познакомился с профессором Руденко, тогда он был еще кандидатом наук, и с нашим Павлом Кареновичем…

Сейчас история почти повторилась – когда мои бойцы строили линию обороны на одной из здешних высот, они обнаружили человеческие останки. Рядом с телом лежали остатки трёхлинейки[50] с примкнутым штыком и, что более ценно – хорошо сохранившийся планшет[51] с донесением. Мне удалось ознакомиться с содержимым донесения в планшете – его от времени сохранили целлулоидные[52] листы, между которыми он лежал. К счастью, мне удалось законсервировать эти листы с донесением – за ними приехали специалисты, их передали в Луганск для дальнейшего изучения.

Но Вы же понимаете, что ни один поисковик не остановился бы на этом. Несмотря на то что здесь ужасная связь, я, воспользовавшись короткой передышкой, созвонился с несколькими знакомыми архивистами. Зная номер части, дату написания донесения и обстановку на фронте, я сумел установить личность погибшего! Честно говоря, я этим горжусь, ведь задача была непростой. Но теперь в могиле на одной из донецких высот будет лежать не неизвестный солдат, а гвардии ефрейтор Вилен Васильевич Якимов. И я уверен, что его родня вскоре найдёт своего родственника, пропавшего без вести в годы войны, а когда здесь станет спокойно – сможет посетить место его последнего упокоения.

Знаете, Наташа, поисковое дело – это, конечно, очень интересно, захватывающе. Это всё равно, что быть персонажем исторического детектива. Но главное в нашем деле не это, не адреналин, не драйв (Вы, наверно, сейчас улыбаетесь, думая о том, что для Андрея Репина драйв – это сидеть с кисточкой, бережно очищая от породы фаланги пальцев или гильзу, в которой, возможно, лежит солдатская памятка…). Главное – это как раз справедливость. Человек не должен пропасть без вести. Его прах заслуживает того, чтобы быть по-человечески погребенным. Я называю наших противников варварами, но они хуже. Варвары всё-таки погребали своих собратьев. Укропы бросают их в поле, как ненужный мусор. Мы, по мере возможности, стараемся их хоронить – и этим тоже приходится заниматься моим солдатам, но в сопровождении сапёров-минёров. Дело в том, что эти нелюди очень часто превращают трупы своих боевых товарищей в мины-ловушки – совершенно нечеловеческое поведение!

Мы, поисковики, не просто изучаем историю по материальным свидетельствам – мы возвращаем память о тех, кто эту историю творил. Для нас лозунг „никто не забыт, ничто не забыто“ – не просто красивые слова, а руководство к действию. Говорят, что война не кончится, пока последний её солдат не будет погребен. И мы надеемся когда-нибудь закончить еще ту, давнюю войну.

А еще – мы сохраняем память. Человечество должно помнить свою историю, не вычёркивая из неё даже самые мрачные страницы. Идея манипулировать людьми, изменяя их память, не нова, как минимум, об этом писал Оруэлл[53] в своем романе „1984“. Может быть, главная проблема Украины как раз в том, что там забыли свою настоящую историю, попытались сконструировать себе другую, более великую и славную? В том, что за неимением героев или потому, что настоящие герои для новой истории стали неудобны, героев принялись лепить из предателей – Мазепы, Бандеры, Шухевича[54]? Но от осинки не родятся апельсинки, и те, у кого кумир – предатель, сами будут предавать.

Очень скучаю по нашим с Вами беседам. Всё вспоминаю, как мы гуляли ночь до утра в Петербурге. Петербургские ночи прекрасны, а в Вашем обществе и подавно. Убедительно прошу Вас не называть меня Андрей Николаевич – не такой я старый. Для Вас я просто Андрей, а будете упрямиться – стану величать Вас Натальей Ильиничной. Передавайте привет всем нашим…

Наташа, не стоит так беспокоиться обо мне. Поверьте, мне ничего здесь не угрожает. Я же сапёр, а не пехотинец или танкист. Конечно, война для всех одна, но риск погибнуть у меня всё-таки меньше. И я достаточно взрослый, чтобы свести этот риск к нулю.

Да, мне не обязательно было возвращаться в строй действующей армии. Но я не мог поступить иначе, когда моя Родина сражается – и сражается с возрождающимся фашизмом. Думаю, Вы это понимаете. И, поверьте мне, я вернусь целым и невредимым и ещё успею надоесть Вам своими нудными лекциями.

Пишите мне, Ваше письмо очень для меня дорого. Ношу его в нагрудном кармане, как реликвию. Здесь, на фронте, письма имеют особое значение – наверно, поэтому лежащие в витринах музеев письма солдат Великой Отечественной до сих пор не оставляют нас равнодушными, до сих пор трогают до глубины души.

Не будем прощаться. До скорой встречи, а пока я буду ждать следующего Вашего письма, теперь, наверно, из Карелии.

Ваш друг Андрей Репин».

Глава 7. Когда надвигается буря

– Вот тебе и ответ, – сказала Катя, закончив читать письмо.

– Где ответ? – спросила Надежда. – Я что-то не заметила.

– Мне кажется, в затруднительных ситуациях Небеса дают нам подсказки, – пояснила Екатерина. – Надо только уметь правильно их прочитать. О чем говорится в письме? О том, как важна память. Память о войне, память о тех, кто не дожил до победы. Письма – это память.

– Письма должен получить тот, кому они отправлены, – упрямо сказала Надежда. Катя вздохнула:

– Конечно. Но ведь на дворе XXI век! Ты сама говорила, что у твоего мужа в госпитале есть ксерокс. Отксерь эти письма и отправь по адресу. И в каждое письмо вложи небольшую записочку – мол, хотим снять с вашего письма копию для нашего музея солдатской славы Донбасса.

– Ты уже и название для музея придумала, – проворчала Надежда.

– На то я и работник культуры, – вздохнула Екатерина. Потом замолкла на минуту и добавила: – тебе не кажется, что громыхает сильнее?

Надежда прислушалась:

– Определенно. Так я на почте канонаду почти не слышу, даже при открытых окнах. Ну, громыхает что-то, так мы уже привыкли. А сейчас слышно отчётливо, как раньше…

Екатерина вздрогнула, и как раз в это время зазвонил телефон – стационарный.

– Почтовое отделение такое-то, – сказала Надежда, быстро сняв трубку.

– Вас беспокоят из воинской части номер такой-то, – голос в трубке, несмотря на нарочито-официальный тон, был таким знакомым, родным… – Как медицинское учреждение, вынуждены сообщить вам, что у вашего мужа обнаружено серьёзное заболевание – он в вас безумно влюблён.

– Володя, хватит дурачиться, – невольно улыбнулась Надежда Витальевна. – Ты там как? В работе? Поел хоть?

– Вот, сижу, обедаю, – ответил муж Надежды. – Пока затишье, сделал обход тех, кто лечится у нас. Как закончил, решил перекусить, а тут Слава сказала, что ты звонила. Что-то срочное?