Святые русской Фиваиды

Пролог

Русская Атлантида

В один из летних дней 1854 года весьма представительный господин пятидесяти с лишним лет прибыл в село Кубенское, располагавшееся на восточной оконечности Кубенского же озера, которое было хорошо известно во всей Белозерской округе не только своей преизрядной протяженностью, более пятидесяти верст, но и весьма крутым нравом. Под воздействием штормового ветра и подводных течений оно могло воздвигнуть волны столь немыслимой величины, что ни один опытный пловец не отважился бы выйти здесь на открытую воду под парусом или на веслах даже по самой острой необходимости. А если и находились безумцы, решившиеся на подобный опрометчивый поступок, то они, как правило, становились добычей яростной стихии.

Однако следует заметить, что сколь внезапно на Кубенском озере могли приключаться такие кромешные ураганы, столь же внезапно они имели обыкновение затихать и являть взору изумленного странника картину совершенно благостную.

Наш путешественник – назовем его Андреем Николаевичем Муравьевым – следующим образом описал увиденное в своей путевой тетради: «Вечер был самый благотворный: ни одной тучки на небе, ни одной волны на озере, которое расстелилось синим зеркалом на необозримую даль, и только легкие паруса рыбарей на нем белели».

Само село Кубенское, куда прибыл Андрей Николаевич, немногим отличалось от нрава водоема, на берегу которого оно располагалось. Именовалось оно не иначе как «разбойничьим вертепом», а поговорки «пронеси, Господи, Кубенское» или «на Кубенском не обедай» многое говорили о нравах местного населения, почитавшего себя за держателей «ключей» от озера, куда со всей Белозерской округи съезжались рыболовы, охотники и богомольцы.

К числу последних можно было отнести и господина Муравьева, действительного статского советника и дипломата, поэта и православного публициста, который интересовался духовной историей Кубенской местности. За ней-то (сиречь духовной историей) он и приехал сюда из Москвы.

– А это на Порозовицу ехать надо, к Антонию на пристань, – разводили руками местные мужики, лукаво посмеивались и, стоя на берегу озера, указывали куда-то в северо-западном направлении, – там все у нас начиналось.

– Так выходит, что проехал я эту пристань, не зная о ее существовании? Ехал-то как раз оттуда, через Сямский монастырь, который посетил с благоговением, дабы поклониться явленной тут чудотворной иконе Рождества Пресвятой Богородицы.

– Выходит, барин, что проехали, – говорили мужики, осеняли себя крестным знамением, и один из них, вида степенного и обстоятельного, продолжал свою повесть. – Хотя и немудрено было: она ведь, пристань эта, на удалении от тракта находится, там еще Антониево-Введенский храм есть весьма примечательный.

– Чем же он, братец, так примечателен?

– Да тем, что, когда у Антония благовестят, то у самого Устья-Кубенского слышно, а там верст сорок будет, если не поболее…

И вот теперь, слушая этот воображаемый разговор, который происходил почти 170 лет назад, желание продолжить его и поведать московскому путешественнику (читателю в том числе) историю того места, куда он не попал в поисках духовных древностей Белозерской земли, возникает само собой, естественно и неподдельно.

Итак, на северо-западную оконечность Кубенского озера, а точнее к месту впадения в него реки Порозовицы, первые иноки-отшельники пришли из Новгорода еще в XIII веке. Тут ими была возведена деревянная церковь во имя святого Антония Великого, а также устроено монашеское особножительное поселение – идиоритм, имевшее распространение в Древней Церкви, то есть во времена того же Антония Великого (251–356), основоположника христианского монашества и, в частности, отшельничества как крайней формы иноческого служения.

По мысли подвижника, вместе монахи-отшельники могли собираться только на службу в храм, все же остальное время они должны были проводить в полном уединении – в отличие от общежительных монастырей, где и молитва, и труды, и трапеза совершаются вместе.

Читаем в «Уставе отшельнической жизни» преподобного Антония: «Находясь в келии своей, старайся исполнять следующие три обязанности: трудиться руками своими, читать псалмы и молиться… Представляй себе и говори: ныне я провожу последний день в мире сем. После сего ты не будешь грешить пред Богом… Не будь невоздержен в пище, чтобы не возобновились в тебе прежние грехи твои… Никогда не ослабевай в трудах своих, и Бог скоро даст тебе отдохновение… Как развалины дома, находящегося вне города, служат местом для всякой нечистоты, так и душа монаха, не пекущегося о своем спасении, есть вместилище страстей и нечистоты… Старайся, чтобы молитвы твои всегда орошаемы были слезами: Бог помилует тебя и освободит тебя от твоего внешнего человека… Как рыбы, оставшись долго на суше, умирают, так и монахи, находясь долго вне кельи или пребывая с мирскими людьми, теряют любовь к безмолвию. Посему как рыба рвётся в море, так и мы должны спешить в келью, дабы, оставаясь вне оной, не забыть о внутреннем бдении».

Пустынная местность на берегу Кубенского озера как нельзя лучше подходила для аскетического делания, безмолвия и «внутреннего бдения». Следовательно, посвящение обители святому Антонию было неслучайным, тем более в Новгороде Великом, на реке Волхов на тот момент уже существовал Антониев монастырь, что говорило об особом почитании новгородцами этого святого.

Сейчас об особенностях русского средневекового богомыслия мы можем только гадать, потому как, по словам протоиерея Георгия Васильевича Флоровского (1893–1979), религиозного мыслителя и историка, много в нем (богомыслии) «загадочного и непонятного». «Что означает, – пишет отче Георгий, – это вековое слишком долгое и затяжное русское молчание? Как объяснить это позднее и запоздалое пробуждение русской мысли? С изумлением переходит историк из возбужденной и часто многоглаголивой Византии на Русь, тихую и молчаливую. И недоумевает, что это. Молчит ли она и безмолвствует в некоем раздумьи, в потаенном богомыслии, или в косности и лени духовной, в мечтаниях и полусне?»

В этих словах Флоровского очень точно переданы атмосфера и интонация времени, о котором мы говорим, повествуя о первом, по сути, на Русском Севере идиоритме, положившем начало многим ныне хорошо известным монастырям – от Кирилло-Белозерского и Спасо-Прилуцкого до Динисиева-Глушицкого и Соловецкого на Дышащем (Белом) море.

Все движения и перемещения (мысли в том числе) здесь всегда были (и остаются по сей день) спонтанными и непредсказуемыми. Так, например, совершая в 1260 году хождение от Белоозера к Великому Устюгу и выйдя по реке Порозовице в Кубенское озеро, князь Глеб Василькович Белозерский (1237–1278) попал в великий шторм, который длился десять дней. Спасение князь нашел у Святого Антония. Можно предположить, что это высокое посещение неведомой доселе пу´стыни стало причиной ее возвышения и обустройства. Впоследствии Антониев-Введенский монастырь получил вотчины в Сямской волости, по юго-восточному побережью Кубенского озера, где в 1524 году был основан Сямский Богородице-Рождественский монастырь, который в 1854 году, как мы помним, посетил наш путешественник – Андрей Николаевич Муравьев.

В 1764 году древний монастырь у Антония на пристани, увы, разделил судьбу многих русских провинциальных обителей – сообразно «Манифесту о секуляризации монастырских земель», принятому императрицей Екатериной II, он был упразднен, а старцев обители переселили на Сяму. Только в 1846 году на северо-западной оконечности Кубенского озера началось возрождение почти угасшей здесь духовной жизни. На месте обветшавших построек пустыни возвели трехпрестольную Антониевскую церковь с Введенским и Спасским приделами и теплой трапезной, а также возвели колокольню, на которую водрузили колокол весом 155 пудов.

Примечательно, что на противоположном берегу озера, в селе Чирково, расположенном близ Устья Кубенского, в 1861 году был воздвигнут, а в 1863 году освящен огромный, с гигантской трехъярусной колокольней храм во имя Афанасия Великого. И вновь место его расположения оказалось неслучайным. Начиная с XV века тут находился Лысогорский Богородице-Рождественский женский монастырь, основанный вдовой князя Димитрия Васильевича Заозерского благоверной княгиней Марией. К сожалению, никакой подробной информацией об этой древней обители на Кубенском озере мы не располагаем. Короткое упоминание о монастыре сохранилось лишь в «Дозорной книге монастырских вотчин» от 1615–1619 годов. Скорее всего, во второй половине XVIII века эта женская обитель, как и Антониев-Введенский монастырь, была упразднена, а ее постройки до нашего времени, увы, не сохранились.

Продолжая размышлять о смысле посвящения кубеноозерских храмов именно Святым Отцам Древней Церкви, неизбежно приходишь к весьма интересному выводу. По крайней мере, именно к нему нас подвигает упомянутый протоиерей Георгий Флоровский в своих классических «Путях русского богословия»: «Русский дух не сказался в словесном и мысленном творчестве… Эта невысказанность и недосказанность часто кажется болезненной… Сейчас уже не нужно доказывать, что в истории древнерусской культуры и письменности есть “хронология”. Сейчас перед внимательным историком настолько открывается все многообразие явлений и взаимная несоизмеримость отдельных исторических моментов и формаций, что уже не приходится искать единой общей “формулы” или обозначения для всей “Древней России”, точно действительно она была на одно лицо – от Владимира Святого до Тишайшего Царя. В действительности это не один, но много миров. И кроме того, никак нельзя строить и толковать русскую историю как некий обособленный и замкнутый исторический процесс. Русская история вовсе не так уж изолирована и разобщена с “великими семействами рода человеческого”».

В данном случае мы можем говорить о запредельном мире северного отшельничества, основанием которого стало не словесное (эпистолярное) богословие, но мистическое богомыслие (мудрование), не имеющее глубокой теоретической базы, однако исполненное глубокого и пронзительного сердечного горения, когда под словом «пустыня» понималось не столько бескрайнее и безлюдное пространство лесов, рек и озер, сколько совершенное внутреннее молчание – безграничное и вневременное, исихия (др. – гр. ἡσυχία), в которой сосредоточены спокойствие, тишина и уединение.

Итак, с одной стороны Кубенского озера благовестит Святой Антоний – началоположник христианского отшельничества, с другой – Святой Афанасий, архиепископ Александрийский, богослов и непреклонный борец с арианской ересью. Можно утверждать, что осмысление трудов этих двух великих старцев в белозерской местности носило, скорее, прикровенный характер. Опыт аскетов Древней Церкви, спасавшихся в пустынях Египта и Сирии, Палестины и Каппадокии, носившийся в воздухе, перенимался новгородскими отшельниками, уходившими в дебри Белозерского севера и здесь воплощавшими свое видение противостояния началозлобному демону.

«Человек согрешил и пал, а с падением его все пришло в смятение», – читаем у Афанасия Великого. Вот уж воистину великое смятение не только человеческое, но и природное простерлось над Кубенским озером, когда на его берег вышел князь Глеб Василькович! И именно в эту юдоль страстей, на это поле «невидимой брани», по словам афонского монаха Никодима Святогорца (1749–1809), вступают люди с разной степенью готовности к этим непростым и порой трагическим испытаниям. Кто-то из них обретет здесь святость, а кто-то навсегда сгинет в болотах Белозерья, в топях Шексны, в водах Кубенского озера, погибнет от рук лихих людей и зубов диких зверей в непроходимых Комельских и Глушицких чащах.

Аскетический опыт Древней Церкви попал на Русском Севере во многом на благодатную почву, потому как склонность к молчанию и уединению являлась (и является) ментальной чертой северян, когда сосредоточение, внешне строгое и даже суровое, таит внутри себя готовность к мистическому смятению, слезам умиления, обнаруживает натуру трепетную и сомневающуюся. Это состояние промыслительно точно было описано святым Афанасием Великим в одном из его посланий: «Когда я намеревался писать и принуждал себя помышлять о Божестве Слова, всякий раз далеко отступало от меня ведение, и я сознавал, что в такой мере остаюсь позади, в какой думал постигнуть. Ибо не мог написать того, что явно представлял умом, я что писал, то делалось слабее даже и той малой тени истины, какая был у меня в мысли».

Недостоинство и дерзновение, бесшабашная удаль и робость – все это, стоя на берегу Кубенского озера, испытывал князь Белозерский, находил в себе многие мятежные помыслы и сомнениям, конечно, предавался им, не ведая, что его ждет впереди, но все-таки отправлялся в плавание…

Однако вернемся к нашему путешественнику – Андрею Николаевичу Муравьеву.

Маршрут его, как следует из сделанных им записей, пролегал к островному Спасо-Каменному монастырю, расположенному на Кубенском озере. Читаем в его книге: «Еще нечто белое виднелось вдали, посреди озера, и это уже было не рыбацкое ветрило, но пятиглавый собор Спасо-Каменной обители, цель моего странствия. Я должен был воспользоваться тишиною вечернею вод, чтобы ее достигнуть, потому что с рассветом обыкновенно подымаются непогоды на беспокойном озере; меня заблаговременно ожидала большая лодка из села Кубенского, на ближайшем расстоянии от монастыря; но сколько не спешил я приехать к условленному сроку, ночь застигла на дороге, и, только после полуночи, мог я пуститься по озеру; уже сильно оно волновалось, так что нельзя было поставить паруса, от частых порывов ветра, и веслами рассекали волны, косвенно направляясь к острову… Заря вечерняя еще не совсем угасла, а уже восток багровел ожиданием утренней зари; молодой месяц прорезывался рогами из-за туч, которые висели над пучиной: какая разница с вечернею незыблемою тишиною! – это как бы сон младенца, который разыгрался в жизни бурными страстями юноши. Однако, хотя и с трудом, достигли мы благополучно желанной цели».

Трудно прервать цитирование столь живописного и чувственного свидетельства, оставленного Муравьевым о том опасном и в то же время ободряющем плавании по Кубенскому озеру.

Человек, поэтически одаренный, чье творчество ценили В. А. Жуковский и В. Ф. Одоевский, Ф. И. Тютчев и митрополит Филарет (Дроздов), друживший с А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским и Е. А. Баратынским (последний, впрочем, отмечал, что Муравьеву «недостает обдуманности и слога»), относился к своему путешествию не столько как к протокольной поездке столичного ревизора по отдаленным губерниям, сколько как к романтическому странствию по неведомой и загадочной русской Атлантиде, что вовсе не ушла под воду, но существует, являясь полусном-полуявью, как у Байрона: «Я видел сон, который вовсе не был сном».

Еще задолго до своего путешествия на Русский Север Андрей Николаевич написал стихотворение «Стихии», читая которое сейчас, мы можем увидеть и оценить особую склонность нашего путешественника и сочинителя именно к мистическому ви́дению, к передаче эмоциональных состояний романтика как личности страдающей, таинственной, мучимой многими противоречиями, уповающей на чудо и, разумеется, вверяющей себя фатуму (вспомним «Фаталиста» М. Ю. Лермонтова), который у Муравьева со временем трансформируется в Божественное Провидение:

Опыт собеседования с духом стихий со временем пригодится паломнику Муравьеву, когда он, преодолев бурное Кубенское озеро, пристанет к Камень-острову, тому самому, на котором в 1260 году нашел спасение от шторма князь Глеб Василькович, отплывший от пристани Антония и вновь застигнутый непогодой (сказался суровый нрав озера). Другое дело, что теперь, в отличие от романтического героя, Андрей Николаевич неустанно повторяет молитву Иисусову, уповая едино на помощь Спасителя и Его святых.

Читаем у Муравьева: «Хотя и с трудом, достигли мы благополучно желанной цели. Предваренный настоятель ожидал нас на берегу; но мы не могли причалить к настоящей пристани, от сильного прибоя волн, и должны были объехать кругом островка, чтобы выйти на берег с противоположной стороны. Несколько сажень составляют всю каменную площадку сего острова, ровно столько, чтобы можно было на нем поместить церковь и келлии; волны били в основание настоятельского дома, и сильно завывал ветер в окна».

Речь идет об одном из древнейших монастырей Русского Севера, дошедших до наших дней, – островной Спасо-Каменной обители. Самым удивительным образом этот монастырь, предположительно основанный в XIII веке, окажется впоследствии связан с Троицкой обителью преподобного Сергия (об этом будет рассказано позже), что позволяет нам говорить о неслучайности духовных путей в русской средневековой истории, о провиденциальности и закономерности событий, о знаковом характере личностей, чья связь носит не только объективный, но и метафизический характер.

Вернувшись из той своей поездки, Андрей Николаевич напишет: «Предпринимаю описание родной нашей Фиваиды, которую только что посетил в пределах Вологодских и Белозерских. Едва ли кому она известна из людей светских, а многие однако же слышали о Фиваиде Египетской и читали в патериках Греческих о подвигах великих Отцев, просиявших в суровых пустынях… Но кто знает наш чудный мир иноческий, нимало не уступающий Восточному, который внезапно у нас самих развился в исходе XIV столетия и в продолжение двух последующих веков одушевил непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера? На пространстве более 500 верст, от Лавры до Белоозера и далее, это была как бы одна сплошная область иноческая, усеянная скитами и пустынями отшельников, где уже мирские люди как бы вынуждены были, вслед за ними, селиться и составлять свои обитательные грады там, где прежде особились лишь одни келлии. Преподобный Сергий стоит во главе всех, на южном крае сей чудной области и посылает внутрь ее своих учеников и собеседников».

Вышедшая в 1855 году в Петербурге книга Муравьева «Русская Фиваида на Севере» стала событием примечательным. По сути, впервые представитель столичной элиты не просто совершил поездку по собственному Отечеству, припав не к европейским, как это было принято, но к российским древностям, а написал об этом книгу, произведшую на соотечественников сильнейшее впечатление.

Вопрос автора: «Кто знает наш чудный мир иноческий?» – прозвучал риторически. Выяснилось, что почти никто! И это притом что современник Андрея Николаевича известный славянофил и литератор Степан Петрович Шевырев уже посвятил своему путешествию на Север воспоминания «Места благословенные. Вакационные дни 1847 года». Может быть, причиной невнимания к «Местам благословенным» стало весьма неоднозначное отношение к самому автору со стороны столичных интеллектуалов, видевших в Шевыреве фигуру одиозную, реакционную, консервативную, чьи верноподданические реляции вызывали у столичных либералов недоумение, а порой и отвращение. Может быть и так, но это ни в коей мере не отменяло литературного дарования Степана Петровича, его проникновенного слова и любви к описываемому предмету.

Прочтем несколько выдержек из его воспоминаний: «Красота человека, даже и та, которая дается ему от природы, зависит от его образования, обычаев, воспитания, предрассудков – и потому так изменчива. Но красота мира Божия зато неизменна никогда. С Белозерского вала я любовался дивным захождением солнца, которое в полном блеске, по безоблачному небу, скатывалось в волны Болоозера…

В лодке отправились мы к монастырю. Он стоит среди волн и утвержден на сваях, как маленькая Венеция. Кельи примыкают к воде – и волна доплескивает в окна, из которых можно удить рыбу. Петр Великий посещал этот монастырь и любил его: ему, конечно, нравилась смелая мысль утвердить стены его над водами озера, которое довольно глубоко и изобильно рыбою. От монастыря идет к другому острову мост длиною с полверсты, утвержденный на сваях. Ворота монастыря стоят в воде. Вы въезжаете через них в маленькую пристань, где выходите на ступени внутренней монастырской ограды (речь идет о Воскресенском Кирилло-Новоезерском монастыре близ Белозерска – М. Г.)…

На возвратном пути в Кириллов мы вышли из тарантаса у подошвы горы Мауры, на которую надобно же непременно взойти, чтобы здесь помянуть преподобного Кирилла… Здесь открылось мне одно из тех великолепных зрелищ природы, которые хотя видишь раз, но они врезываются неизгладимыми чертами в воображение. Италия и Швейцария, Апеннины и Альпы много угощали меня своими видами; но признаюсь, есть мгновения природы в нашем разнообразном Отечестве, которые не уступят в красоте апеннинским и альпийским, хотя имеют совершенно другой характер. Кругозор обнимал бесконечное пространство во все стороны, на несколько десятков верст… Часть неба с правой стороны была одета тучей, в ней гудел отдаленный гром, и она скрывала сие огромное пространство…

Не хотелось оторваться от этого зрелища. Но колокол монастырский накануне воскресного дня призывал ко всенощной. Мы поспешно поехали в обратный путь. Миновавшая туча и заходящее солнце образовали чудную двойную радугу, которая ярко озарила все небо перед нами и сияла над монастырем, как небесные ворота…

Места прекрасные, благословенные! На всяком шагу природа дарит вам здесь свои возвышенные впечатления, освященные памятью мужей, угодивших Богу и засеявших всю эту землю семенами духовного просвещения».

Таким образом, к середине XIX века выяснилось, что русское средневековье – не просто набор мертвых фактов и имен из учебника по истории, но совершенно живое, актуальное бытование, исполненное красоты и особого мироощущения, и термин Русская Фиваида (или Северная Фиваида) как нельзя лучше отражает это.

Примечательно, что в начале ХХ века посыл Степана Петровича и Андрея Николаевича получил свое развитие. Интерес к древностям Русского Севера стал, говоря современным языком, трендом. В 1902 году граф Павел Сергеевич Шереметев, историк, художник, общественный деятель выпустил книгу «Зимняя поездка в Белозерский край», в которой тема Русской Фиваиды получила свое продолжение. Можно утверждать, что жанр путевых заметок как нельзя лучше подошел для описания загадочной местности, о которой столичный вельможа до того момента не имел ни малейшего представления. Так, перед взором странника проходят удивительные картины – заснеженное Кубенское озеро и островной Спасо-Каменный монастырь, Ферапонтово и озеро Бородавское, величественный, не уступающий по своим размерам Троице-Сергиевой лавре Кирилло-Белозерский монастырь, и нарядная Вологда.

Вполне возможно, что интерес к северной теме Павлу Сергеевичу передался от его отца Сергея Дмитриевича Шереметева – историка, коллекционера, действительного тайного советника, который в 1889 году опубликовал «Путешествие по Северу России в 1791 году» Петра Ивановича Челищева – еще одно имя, которое нельзя не упомянуть, говоря о первооткрывателях Северной Фиваиды. Питомец Пажеского корпуса, однокашник Александра Николаевича Радищева по Лейпцигскому университету, член масонской ложи «Муз» Челищев отличался нравом строгим и известной резкостью в суждениях. Его северные заметки разительно отличаются от записок С. П. Шевырева и А. Н. Муравьева.

Вот как Челищев описывает посещение Кирилло-Белозерского монастыря: «Лишь только отворили мне Предтеченскую церковь, то в оной возле дверей показался сумет снега, против царских дверей на дьяконском месте куча галочьего помета в толщину пальца в два; по среди церкви нашли мертвую галку, ибо по неимению во оной церкви в верхних окнах стекол, все кормящиеся в монастыре галки от холодной и ненастной погоды имеют убежище в сей церкви. Когда же стали служить молебен, то они, как бы помогая нам петь, приударили на своих голосах внутри ж церкви столь громко, что наших и не было слышно… В церкви же равноапостольного князя Владимира, что при Успенском соборе, по неимению ж в ней в окнах стекол, весь пол и князей Воротынских гробницы замело снегом, и вырытые из земли при копании фундамента человеческие кости в ней стоят прямо на носилках не опрятанными по христианскому обряду опять в землю. За таковое в церквях нерадение некоторые трудники ропщат на архимандрита за то, что он в починку церквей ежегодно из казны получает триста рублей, кроме подаяний от доброхотных людей; к тому же, из штатных служителей имеючи своих мастеров, не может починить уже стекол, а не только что другое или новое сделать. Архимандричьи и все монашеские кельи в великом беспорядке и нечистоте. При архимандричьих кельях садик из нескольких больших кедровых деревьев, на коих по малому числу бывает шишек».

И это тоже Русская Фиваида на Севере…

Картина неприглядная, что и говорить, но узнаваемая. Особенно если сравнить ее с тем, что еще совсем недавно мы могли повсеместно видеть после почти 80-летней эпохи гонений на Церковь в России. Стало быть, периоды расцвета и упадка духовной жизни были всегда, сменяли друг друга, потому как сказано у Екклесиаста «что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и не ничего нового под солнцем» (Еккл. 1:9).

О времени, к которому относятся воспоминания П. И. Челищева, очень точно в своей монографии «Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси» сказал церковный историк и публицист Иван Михайлович Концевич (1893–1965 гг.): «В начале XVIII столетия наступает для монашества вековой период гонений. Закончилась эпоха Московской Руси, прошедшая под знаком симфонии, сотрудничества Церкви и государства. Теперь же под влиянием гуманизма появляются новые идеи “естественного права”. Целью государства является теперь достижение здесь на земле “всеобщего блага”. Осуществлению этого блага должна подчиниться и Церковь, как и все государство. Власть светская становится самодовлеющей, все исключающей… Для поверхностного взгляда могло показаться, что монашество уже окончательно погибло. На самом же деле из векового периода гонений иночество вышло очищенное и обновленное в прежней своей духовной красоте».

Начиная на этих страницах рассказ о Русской Фиваиде на Севере и ее святых подвижниках, было бы недопустимым заблуждением отворачиваться от подобных горьких, а порой и драматических фактов из жизни северных аскетов, причем в разные эпохи – от новгородской колонизации до первых посланцев святого преподобного Сергия Радонежского, от петровских реформ до наших дней.

Временная протяженность, постижимая только проживанием, коррелирует здесь с очевидной и вневременной бескрайностью, где человек почти неразличим и является лишь малой частью общего Божественного замысла. В любом случае, по мысли иеромонаха Иоанна Кологривова (1890–1955 гг.), «русский человек мучается огромностью и безбрежностью своей земли». Но именно в этом мучении, в этом внутреннем переживании безвременья и безграничности интуитивно вызревает его склонность к мистическому видению собственной греховности и несовершенства, к безраздельному упованию на волю Божию, причем порой в самой радикальной форме.

Иоанн Кологривов в своих «Очерках по истории Русской Святости» замечает, что «черты духовного радикализма у русского народа» во многом выражаются в «большой доле безразличия к миру и к его благам… В стране неограниченных далей и безмерных протяжений с суровым климатом, почти без всяких внутренних рубежей и без определённых географических границ, широко открытой для всевозможных нашествий, человек легко приобретает сознание своей физической слабости и бренности своих дел. Зачем, – думает он, – накапливать и дорожить тем, что обречено на гибель? К чему подчиняться юридическим нормам, которые сегодня имеют силу, а завтра потеряют всякое значение? Человек инстинктивно сосредотачивает привязанность на том, чего никто не может у него отнять». То есть на вере, которая оказывается выше изначальной метафизической обреченности (эсхатологического мировидения в целом) и непосредственной (антропологической) предрасположенности к аскезе.

Казалось бы, все просто – Северная Фиваида сама воспитала отшельников и анахоретов, сделав невыносимость жизни в этих северных краях желанной для них. Но по мысли Владимира Николаевича Лосского (1903–1958), выдающегося православного богослова, историка Церкви и философа, русский мистицизм имеет под собой куда более глубокие корни, нежели объективные географические и климатические причины.

С одной стороны, Лосский рассматривает религиозную мистику как область, не доступную пониманию, как неизреченную тайну, сокровенную глубину, нечто такое, «что может быть скорее пережито, чем познано, то, что скорее поддается особому опыту, превосходящему наши способности суждения, чем какому-либо восприятию наших чувств или нашего разума». С другой же стороны, он настаивает на том, что богооткровенная истина должна переживаться нами «в таком процессе, в котором вместо того, чтобы приспосабливать его к своему модусу восприятия… мы, наоборот, должны понуждать себя к глубокому изменению своего ума, к внутреннему его преобразованию, и таким образом становиться способными обрести мистический опыт. Вне истины, хранимой всей Церковью, личный опыт был бы лишен всякой достоверности, всякой объективности; это было бы смесью истинного и ложного, реального и иллюзорного, это был бы “мистицизм” в дурном смысле этого слова».

Следовательно, речь идет о значительном внутреннем усилии над собой, о повседневном духовном делании, на которое, что понятно, способны немногие, но без которого невозможно постижение пусть и бытового, частного богомыслия, как, впрочем, и того пространства, куда уходят отшельники, для совершения своих аскетических подвигов, то есть подвизаться.

Начало этому исходу, этому освоению Русской Фиваиды было положено в XIV веке преподобным Сергием Радонежским, чьими трудами, а также трудами его учеников и собеседников, по словам А. Н. Муравьева, были «одушевлены непроходимые дебри и лесистые болота родного Севера».

Что значит «одушевлены»?

Значит – наполнены смыслом повседневного и ежечасного богопознания.

Глава первая

Собеседники и ученики преподобного Сергия

Эпизод с отроком Варфоломеем, описанный Епифанием Премудрым в «Житии преподобного Сергия», является, пожалуй, одним из самых загадочных в русской агиографии рубежа XIV–XV веков.

Напомним его: некий отрок по имени Варфоломей семи лет от роду отправлен своим отцом Кириллом, боярином из окружения ростовского князя, пасти лошадей. Мальчик выполняет эту повинность с тяжелым сердцем, ведь все его думы о том, что старший брат Стефан и младший Петр весьма преуспевают в обучении грамоте, а он никак не может овладеть навыками чтения, чем крайне печалит родителей и вызывает гнев учителя. Мальчик очень переживает, поскольку изо всех сил старается постичь грамоту, но наука не дается ему. С этими грустными мыслями отрок Варфоломей оказывается на опушке леса, где видит стоящего под деревом неизвестного старца в облачении схимника, которого раньше никогда не встречал в этих краях. Старец совершает молитву, и мальчик как зачарованный следит за ним, не в силах оторвать от него взгляд.

Закончив молитвенное правило, схимник замечает Варфоломея, благословляет его и спрашивает, что ему нужно. Отрок, совсем по-детски, со слезами на глазах рассказывает таинственному незнакомцу о своей неспособности обучиться грамоте и просит схимника помолится за него Богу, потому что его молитва слишком слаба.

Дальнейшие события, описанные Епифанием Премудрым, иеромонах Иоанн (Кологривов) перелагает следующим образом: «Тогда незнакомец поднял руки и стал горячо молится. (Это, кстати, доказывает, что во времена Епифания на Руси молились еще, воздев руки.) Кончив молитву, старец вынул из кармана сосуд, взял из него нечто, по виду похожее на кусочек просфоры, и, дав Варфоломею, велел ему съесть, а при этом обещал, что теперь Бог ему даст разум для учения. После этого старец хотел-было идти своей дорогой. Но Варфоломей стал его умолять пойти вместе к его родителям. Когда они вдвоем вошли в дом, незнакомец, прежде чем прикоснуться к угощению, предложенному родителями мальчика, увел его в домовую часовню читать положенные на этот день Часы. Дав ему книгу, он велел ему читать псалом, а когда мальчик ответил, что не умеет, таинственный старец сказал: “Отныне Господь дает тебе знание”. Варфоломей немедленно начал читать без запинки и с этого мгновения стал проявлять большие способности к учению. Поев за семейным столом, старец попрощался с родителями своего маленького друга и заверил их в том, что на этом ребенке – особое благословение Божие, так, что он будет велик перед Богом и перед людьми. Мария (мать Варфоломея. – М. Г.) и Кирилл вышли с гостем, немного его проводить, но внезапно он стал им невидим. Они заключили, что это был ангел Божий».

Важно понимать, что приведенный выше эпизод из жития – не столько описание чудесного научения неразумного отрока святым схимником (точнее, ангелом Господним) грамоте, сколько духовное переосмысление слов из «Книги пророка Иеремии», входящей в состав Ветхого Завета: «И простер Господь руку Свою, и коснулся уст моих, и сказал мне Господь: вот, Я вложил слова Мои в уста твои» (Иер. 1:9).

В 1856 году святой праведный Иоанн Кронштадтский так прокомментировал это откровение пророка: «Прикосновение руки Господней к устам Иеремии было видимым знаком сообщения Иеремии дара слова и прорицания. Один не сильный в обществе человек поставляется Господом над народами и царствами, чтобы расточить и разрушить их, и опять создать и насадить! Такова честь пророку Божию и такова сила Божия!»

Великие и парадоксальные слова, которые мы обнаруживаем в этом комментарии – «один не сильный в обществе человек поставляется Господом над народами и царствами» – во многом раскрывают тайну отрока Варфоломея, который, достигнув 20-летнего возраста, постригся в монашество с именем Сергий. Показательно, что эти слова принадлежат пастырю, который в годы юности тоже не был силен в постижении наук и вызывал насмешки сверстников.

Воистину «от юности моея мнози борют мя страсти. Но Сам мя заступи и спаси, Спасе мой», как поется в первом антифоне четвертого гласа. То есть мистическое дарование даруется свыше, и только Божественный избранник принимает решение следовать этому «поставлению», по словам Иоанна Кронштадтского, или идти другим, «пространным» путем.

Варфоломей, а впоследствии инок Сергий, как мы знаем, выбрал путь, который святой Евангелист Матфей называет «узким» – «потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их» (Матф. 7:14). Подвижник не только начинает читать богослужебные книги, но и, преумножая дар, поданный ему таинственным старцем-схимником, идет дальше – пытается штудировать святоотеческую литературу, «сочинения Василия Великого, творения блаженного Диадоха, Исаака Сирина… Максима Исповедника… перевод Ареопагитик, сделанный иноком Исайей на Афоне в 1371 году» (Г. В. Флоровский).

Навык Сергия мы еще не можем назвать навыком богословствования, но это, без всякого сомнения, навык богомыслия практикующего литургиста и мистика-аскета. Подтверждением этих слов является тот факт, что, удалившись вместе с братом Стефаном после смерти родителей в удаленную лесную пустынь (урочище Маковец), Сергий возводит здесь деревянную церковь и посвящает ее Святой Троице. Факт примечательный и совершенно уникальный для русского средневековья первой трети XIV века, говорящий, бесспорно, об особом даре новоначального инока. Читаем у отца Иоанна Кологривова: «Иначе как объяснить необычайность этого факта, что деревенский юноша, мало образованный несмотря на свое боярское происхождение… так малоискушенный в богословских тонкостях, избрал для руководства своею религиозною жизнью самый высокий, самый таинственный и самый трудный догмат христианской веры? Церковь, посвященная Святой Живоначальной Троице – такого еще никогда не было на Руси. Таковую впервые воздвиг Сергий, и, хотя история его жизни доказывает его природный ум, один из самых замечательных, когда-либо бывших на Русской земле, – нет все же никаких оснований приписывать ему богословскую изощренность и отвлеченность мышления».

Эмоциональная включенность Сергия в осмысление Божьего Слова, постоянная внутренняя сосредоточенность на молитве, без которой преподобный не начинает ни одно дело, совершенно преображают его, совсем еще молодого монаха, наполняя жизненной опытностью и многими знаниями, без которых жизнь в лесной пустыни была бы невыносима – как, например, она стала невыносима для его старшего брата Стефана.

В середине XIX века митрополит Московский Филарет (Дроздов) (1783–1867) следующим образом прокомментировал особенности мистического тайноведения, на которое способен всякий христианин, но не всякий может различить и развить в себе этот богоданный дар: «Необходимо, чтобы никакую, даже в тайне сокровенную премудрость (мы) не почитали для нас чуждою и до нас не принадлежащею, но со смирением устроили ум к божественному созерцанию и сердце к небесным ощущениям». То есть речь идет о смиренном принятии новых ощущений, понять умом которые невозможно, ибо постигаются они лишь сердцем.

Вопрос о том, противостоят ли в таком случае мыслительное богословие и мистический интуитивизм, возникает сам собой. Владимир Николаевич Лосский отвечает на него так: «Богословие и мистика отнюдь не противополагаются; напротив, они поддерживают и дополняют друг друга. Первое невозможно без второй: если мистический опыт есть личностное проявление общей веры, то богословие есть общее выражение того, что может быть опытно познано каждым… Учение Церкви не имело бы никакого воздействия на душу человека, если бы оно как-то не выражало внутреннего опыта истины, данного в различной “мере” каждому верующему. Итак, нет христианской мистики без богословия и, что существеннее, нет богословия без мистики. Не случайно предание Восточной Церкви сохранило наименование “богослов” только за тремя духовными писателями: первый из них – святой Иоанн Богослов, наиболее “мистичный” из четырех евангелистов, второй – святой Григорий Богослов, автор созерцательных поэм, и третий – святой Симеон, называемый “Новым Богословом”, воспевший соединение с Богом. Таким образом мистика рассматривается в данном случае как совершенство, как вершина всякого богословия, как богословие “преимущественное”».

«Преимущество» преподобного Сергия заключается именно в его отрицании своего преимущества, как бы парадоксально это ни звучало. Он наравне с пришедшими в его пустынь трудниками и монахами принимает участие в хозяйственных и земляных работах, заготовке дров, корчевании леса, строительстве. Вместе со всеми он стоит на молитве, читает во время трапезы выдержки из житий святых угодников Божиих, вместе со всеми преодолевает трудности жизни в лесной глуши.

Религиозный мыслитель и историк Георгий Петрович Федотов (1886–1951) пишет: «Маковецкая пустынь уже не пригородный монастырь. Жизнь в ней уже северная Фиваида, среди зверей и бесовских страхований, среди природы, суровой к человеку, требующей от него труда в поте лица. В последнем уже дано различие северной трудовой Фиваиды от южной, созерцательной, – Египта. Пустынножитель, помимо своей воли, превращается в игумена монастыря. Не без сожаления встречает он первых своих учеников, которых не смогли отпугнуть труды сурового жития».

О чем сожалеет Сергий? О том, что его первоначальный замысел – уйти в полный затвор, повторив подвиг отшельников Древней Церкви, увы, не осуществился. Однако это не становится поводом для уныния и сомнений в правильности выбранного пути. Он «со смирением устраивает ум к божественному созерцанию», по словам владыки Филарета (Дроздова), абсолютно не почитая «сокровенную премудрость» для себя чуждой. Его недоумение и сожаление сродни искушению, но Слово, вложенное в уста юного Варфоломея таинственным схимником, дает ему силы перенести и победить его.

Подобный поворот событий (рост насельников монастыря) не застает Сергия врасплох. По мере расширения и умножения братии он начинает понимать, что все это происходит во исполнение слов святого Апостола и Евангелиста Матфея – «Так будут последние первыми, и первые последними, ибо много званых, а мало избранных» (Мф. 20, 16). Речь, разумеется, идет об избранничестве духовном, когда испытание пустыней проходят лишь те, для кого отречение от мира становится абсолютно добровольным умиранием для искушений, скорбей, душевной смуты и праздномыслия. Читаем у преподобного Исаака Сирина, епископа, аскета, писателя, жившего во второй половине VII века: «Без удаления от мира никто не может приблизиться к Богу. Удалением же называю я не переселение телом, но устранение от мирских дел. Добродетель удаления от мира состоит в том, чтоб не занимать ума своего миром».

Сергий видит свое промыслительное назначение в укреплении пришедших в его обитель как монашествующих, так и мирян. Епифаний Премудрый отмечает: «он (преподобный Сергий – М. Г.) для всех притекающих к нему был как бы источником благопотребным… Многие приходили к нему, не только ближние, но и издалече, из дальних городов и стран, чтобы только взглянуть на него и услышать от него слово, и все получали великую пользу и спасение души от назидательных его дел… Многих он научил своим душеспасительным словом и заставил их обратиться с покаянием к Богу… для грешников – верный поручитель».

Пожалуй, впервые в русской иноческой практике игумен становится наставником и духовником не только для монахов своей обители и окрестных мирян – к нему за советом и словом назидания начинают притекать умудренные подвижники из других монастырей – Сергий Нуромский, Евфимий Суздальский, Стефан Махрищеский, Димитрий Прилуцкий, которых именуют «Сергиевыми собеседниками». Происходит уникальное общение равных по своему иноческому опыту и служению старцев, где слово «старец» является вовсе не возрастной характеристикой, но показателем изрядного богомыслия и выдающейся житейской мудрости. И. М. Концевич замечает в этой связи: «Эти собеседники показывают нам величие того духовного образа, каким Сергий являлся в глазах своих современников, будучи учителем учителей и наставником наставников».

Ученики и собеседники преподобного Сергия, а также ученики учеников и собеседники собеседников святого подвижника представляют собой яркий пример духовной коллаборации внутри абсолютно живого церковного организма, где традиции сохраняются и преумножаются вне зависимости от географии и разницы исторических эпох, потому что у Бога все живы, ведь «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:31–32).

По своей сути святоотеческий посыл радонежского игумена упал на благодатную почву. В своей книге «Святые Древней Руси» Георгий Петрович Федотов пишет: «До одиннадцати учеников преподобного Сергия явились, в большинстве случаев еще при его жизни, основателями монастырей. Все они святые, и все они несут заветы преподобного Сергия в разные концы русской земли. Троицкая лавра в этом первом поколении ее иноков сделалась центром духовного лучеиспускания огромной силы. Правда, уже в следующем поколении богатый, осыпанный милостями московских государей, столь близко связанный с великокняжеской столицей монастырь перестает давать и святых, и новые монашеские колонии. Но многие из основанных им обителей сами делаются центрами лучеиспускания, духовными митрополиями. Через них живая преемственность св. Сергия сохраняется в русской святости по крайней мере до конца XV столетия.

По двум направлениям бежит этот духовный поток из Троицы-Сергия: на юг, в Москву, в ее городские монастыри, и на север, в лесные пустыни по Волге и в Заволжье. Значение этих двух направлений не только географическое: с ними связано, как увидим впоследствии, раздвоение двух основных путей русской духовной жизни…

Назовем северных пустынножителей из числа учеников преподобного Сергия. Св. Мефодий Пешношский основывает свою обитель на западе от Лавры, в Дмитровском уезде; Авраамий Чухломский и Иаков Железноборовский – в области Галича Костромского; Сильвестр и Павел Обнорские спасались на речке Обноре, притоке Костромы, в глуши лесов, покрывающих границы Вологодского и Костромского края. Среди собеседников преподобного Сергия знаменитейшими северными подвижниками явились св. Кирилл и Ферапонт Белозерские, Димитрий Прилуцкий (близ Вологды), Стефан Махрищский (в тридцати верстах от Троицы-Сергия), который был основателем и второго, Авнежского, монастыря в Вологодском уезде. Для большинства монастырей, связанных так или иначе с преподобным Сергием, характерно их посвящение имени Пресвятой Троицы».

Если развивать мысль Георгия Петровича, то можно утверждать, что великая северная пустыня простирается много дальше. Она минует вологодские и архангелогородские земли и доходит до Белого (Дышащего) моря. Так, в ареал Русской Фиваиды следует включить Успенский Александро-Ошевенский и Успенский Кирилло-Челмогорский монастыри в Каргопольской округе, Спасо-Суморин монастырь в Тотьме, Троице-Гледенский монастырь в Великом Устюге, Богоявленский Кожеозерский и Кий-островский монастыри в Онежской округе, Богородицкий Красногорский монастырь на Пинеге, Троицкий Антониево-Сийский и Николо-Корельский монастыри близ Архангельска, Спасо-Преображенская Пертоминская обитель на Онежском полустрове и, наконец, Спасо-Преображенский Соловецкий монастырь на Белом море. Перед нами открывается целая мистическая ойкумена, непостижимая и реальная одновременно.

В своем «Очерке мистического богословия Восточной Церкви» В. Н. Лосский пишет: «Православие отличается большим разнообразием форм своей духовной жизни, из которых наиболее классической остается монашество… Целью (монашества. – М. Г.) может быть одно только соединение с Богом при полном отречении от жизни мира сего… Монах принимает постриг прежде всего для того, чтобы заниматься молитвой, внутренним деланием в монастыре или скиту. Между общежительным монастырем и уединением отшельника, продолжающего традицию отцов-пустынножителей, имеется несколько промежуточных этапов монашеской жизни. Можно было бы вообще сказать, что восточное монашество чисто созерцательного характера, если бы различие между обоими путями – созерцательным и деятельным – имело на Востоке тот же смысл, что и на Западе. В действительности же в Восточной Церкви оба пути друг от друга неотделимы: один путь немыслим без другого, ибо аскетическое совершенствование, школа внутренней молитвы именуется духовным деланием. Если монахи и занимаются иногда физическим трудом, то это главным образом в целях аскетических: сокрушать непослушливость природы и избегать праздности – врага духовной жизни. Чтобы достигнуть соединения с Богом в той мере, в какой оно осуществимо в земной жизни, необходимо постоянное усилие или, точнее, непрестанное бодрствование, дабы целостность внутреннего человека, “единение сердца и ума”, говоря языком православной аскезы, противоборствовало всем козням врага, всем неразумным движениям падшей человеческой природы. Человеческая природа должна изменяться, должна все более и более благодатно преображаться на пути своего освящения, которое есть не только освящение духовное, но и телесное, а потому и космическое. Духовный подвиг живущего вдали от мира киновита (киновия – монашеское общежитие. – М. Г.) или анахорета (отшельника. – М. Г.), даже если он и останется для всех невидимым, имеет значение для всего мира».

Невидимое служение не является выдумкой, чем-то запредельным и непостижимым. Оно ощутимо на уровне совмещения энергий (синергийности) то есть, соработничества Божественной благодати и человеческой воли в деле достижения спасения.

Святой Апостол и Евангелист Иоанн передает нам такие слова Спасителя: «Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего» (Ин.15:5). Следовательно, сам по себе человек не способен исцелить свою природу, изначально оскверненную грехом, обуздать свои «неразумные движения» (В. Н. Лосский), пусть даже если имеет к тому великое стремление. Без «росы Божественной жизни» (св. Макарий Великий) оно (стремление) тщетно и чревато многими искушениями и заблуждениями. «Тогда Иисус сказал ученикам Своим: если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною» (Мф. 16:24). Речь в данном случае идет об исключительно свободном и осознанном следовании за Христом, о добровольном обожении, ибо, по словам святого Афанасия Великого «Бог вочеловечился, чтобы мы обожилиись». Это и есть совместное богочеловеческое содействие, когда всякий подвизающийся (совершающий подвиг веры. – М. Г.) христианин становится в своем роде небо-земным существом, потому как вслед за апостолом Павлом повторяет: «Я и тружусь, и подвизаюсь силою Бога, действующего во мне могущественно» (Кол. 1:29). Причем не просто бездумно повторяет, но строит свою жизнь по Евангелию, где каждое событие имеет глубокий символический смысл, постижение которого наполняет смыслом повседневность с ее мытарствами, рутиной и соблазнами.

Для русской аскетической традиции Сергий Радонежский становится живым воплощением этой евангельской осмысленности, когда мистические тайны Слова находят свое применение здесь и сейчас, в повседневной жизни, то есть имеют вполне прикладное значение. Именно поэтому за преподобным игуменом идут люди, находя в его опыте и преподанных им уроках ответы на вопросы, которые каждый задавал самому себе.

Василий Осипович Ключевский утверждал, что преподобный пробудил в русском народе доверие к себе, «он открыл им глаза на самих себя, помог им заглянуть в свой собственный внутренний мрак и разглядеть там ещё тлевшие искры того же огня, которым горел озаривший их светоч. Русские люди XIV века признали это действие чудом… потому что его источник – вера».

Чудесным образом Сергий Радонежский стал для русского человека тем самым таинственным старцем, который некогда явился семилетнему отроку Варфоломею. Теперь же сам преподобный явился инокам и мирянам, князьям, крестьянам и городским обывателям.

К сожалению, в своем жизнеописании великого подвижника Епифаний Премудрый не оставил никаких упоминаний о том, каким Сергий был в повседневной жизни, не нарисовал его портрета (впрочем, для житийного канона это было естественно). Следовательно, нам остается лишь дорисовывать в своем воображении этот образ, опираясь на неоспоримые факты его биографии, переосмысливать их применительно как к историческому контексту, так и к жизненным обстоятельствам в целом, которые по своей сути носят вневременной характер.

Мистической составляющей в этом непростом и отчасти самочинном процессе является то важное обстоятельство, что жизнь святого радонежского старца от юности его была исполнена многих чудесных явлений и таинственных предзнаменований. Так, еще находясь в утробе матери, во время литургии ребенок троекратно воскричал – после чтения Евангелия, перед пением «Иже херувимы» и после возгласа «Вонмем, святая святым!» Как мы помним, семилетний отрок Варфоломоей удостоился видения таинственного схимника, подавшего ему знание грамоты. Уже будучи игуменом, Сергий извел из земли источник воды и воскресил умершего мальчика. Также преподобному, когда «появился на небе свет яркий, который всю ночную тьму разогнал», было видение многих прекрасных птиц, летавших над монастырем и его окрестностями, а неведомый голос, сшедший с небес, возвестил: «Как много ты видел птиц этих, так умножится стадо учеников твоих и после тебя не истощится, если они захотят по твоим стопам идти».

Наконец, за семь лет до его кончины, наступившей в 1392 году, преподобному Сергию явилась сама Пресвятая Богородица в сопровождении апостолов Петра и Иоанна. Г. П. Федотов так описал это умопомрачительное событие в своей книге «Святые Древней Руси»: «Пречистая же своими руками коснулась святого, сказав: “Не ужасайся, избранник мой, я пришла посетить тебя. Услышана молитва твоя об учениках, о которых ты молишься, и об обители твоей. Не скорби уже, ибо отныне она всем изобилует, и не только при жизни твоей, но и по отшествии твоем ко Господу неотлучно буду от обители твоей, подавая потребное неоскудно, снабдевая и покрывая ее”. И сказав сие, стала невидима. Святой же, в исступлении ума, одержим был великим страхом и трепетом».

Очень точной кажется последняя фраза в этом описании, которая совершенно неожиданно раскрывает перед нами преподобного как обычного человека, способного на «исступление ума», «великий страх» и трепет, что рождены мистическим ужасом созерцания Божественного сияния, перед которым даже опытный аскет и подвижник оказывается немощен и слаб.

Это и есть самоумаление, при помощи которого, по словам преподобного Феодора Студита (759–826), возможно «легко сокрушить и убить многоголового дракона гордости и самочиния».

Говоря иначе, преподобный Сергий Радонежский, будучи небо-земным существом, обладал гениальным даром снисхождения до слабости и несовершенства, потому как сам, будучи «одним из несильных в обществе» людей, был поставлен Богом на служение многим людям, и потому дарованное ему свыше соработничество с Создателем стало достоянием многих и многих.

Читаем у церковного историка Евгения Евсигнеевича Голубинского (1834–1912): «Своих угодников Бог прославляет свойственною им святою славою, дабы чрез них славилось Его имя, еще во время их земной жизни. Преп. Сергий еще при своей жизни пользовался этою святою славою в такой степени, в какой не пользовался ею никто из наших подвижников ни прежде, ни после, за исключением, может быть, только преп. Феодосия Печерского. Истинное монашество должно быть пустынножитием; но наша Россия вовсе не видала этого истинного монашества. И вот воздвизаемый Богом находится в Московской области юноша, который действительно уходит монашествовать в пустыню, как это делали древние святые отцы: быстро должна была потечи слава об этом воскресителе у нас истинного монашества сначала по Московской области, а потом и по всем пределам страны. Истинное монашество должно быть общинножитием, чего также вовсе не видела тогдашняя Россия; и вот этот юноша, ставший мужем, когда составился около его пустынной келлии монастырь, вводит в монастыре общинножитие: должна были потечи сначала по Московской области, а потом и по всей стране так сказать сугубая волна славы о преп. Сергии. Но этот насадитель в России истинного монашества, этот начальный русский пустынножитель и начальный русский общежитель… был воздвигнут Богом не только для того, чтобы быть вождем полка монашествующих, желающих истинно монашествовать, но и для того, чтобы быть неумолкающим вещателем слова душеспасительного ко всем, кто желал слышать это слово: и Московская область, а за нею население и всей России, видя в нем своего пророка и «яко единаго от (древних) пророк» устремилось к нему толпами и вереницами, чтобы слышать его душеспасительное слово».

Итак, перечислим тех собеседников, сподвижников, современников, духовных наследников, учеников и учеников учеников преподобного Сергия Радонежского, которые, следуя заветам святого игумена, совершили великое отшествие на север, создав тем самым бескрайнюю вселенную, именуемую сегодня Русской Фиваидой.

Преподобные Кирилл, Ферапонт и Мартиниан Белозерские.

Преподобные Павел и Сильвестр Обнорский.

Преподобные Дионисий и Амфилохий Глушицкие.

Преподобные Корнилий, Арсений, Иннокентий и Стефан Комельские.

Преподобный Сергий Нуромский.

Преподобный Иоасаф Каменский.

Преподобный Димитрий Прилуцкий.

Преподобный Александр Куштский.

Преподобный Евфимий Сянжемский.

Преподобный Пахомий Великоозерский.

Преподобный Григорий Пельшемский.

Преподобный Иоанникий Заоникиевский.

Преподобный Кирилл Новоезерский.

Преподобный Иродион Илоизерский.

Преподобный Филипп Ирапский.

Преподобный Филипп Рабангский.

Преподобный Даниил Шужгородский.

Преподобный Игнатий Ломский.

Преподобный Зосима Ворбозомский.

Преподобный Александр Ошевенский.

Преподобный Пахомий Кенский.

Преподобный Лонгин Коряжемский.

Преподобный Симон Сойгинский.

Преподобный Феодосий Тотемский.

Праведный Максим Тотемский.

Преподобный Нил Сорский.

Преподобные Кассиан и Григорий Авнежские.

Преподобный Кирилл Челмогорский.

Преподобный Антоний Сийский.

Преподобные Зосима, Савватий и Герман Соловецкие.

Преподобный Агапит Маркушевский.

Преподобный Галактион Вологодский.

Преподобный Серапион Кожеезерский.

Разумеется, этот список не может считаться исчерпывающим. Имена многих северных аскетов история, увы, не сохранила. Более того, существующие жития принятых к общецерковному прославлению в чине преподобных подвижников, известных нам сейчас, отличает некоторый схематизм, и потому подробности их жизни нам практически неизвестны. Лишь немногие из означенных выше святых удостоились так называемого «пространного жития», позволяющего не только определить время и место подвига отшельника, но и погрузиться в эпоху, рассмотреть индивидуальные черты преподобного, услышать его голос, почувствовать его интонацию, увидеть великую северную пустыню его глазами.

Наиболее правильным и продуктивным при рассказе о святых Русской Фиваиды нам представляется именно жанр путевых заметок (вспомним П. И. Челищева, С. П. Швырева, А. Н. Муравьева и П. С. Шереметева), которые пишутся во время путешествия по Русскому Северу на рубеже XX–XXI веков, когда агиографическая литература во многом воспринимается уже как мифологическая составляющая современного бытования, бесспорно, совершенно иного, но при этом парадоксальным образом хранящего имена давно ушедших людей и черты миновавших эпох.

Речь идет о своего рода духовном странничестве, о вневременном паломничестве на Север (и не только на Север). Иеромонах Иоанн (Кологривов) точно подмечает в этой связи: «Духовное кочевничество – характерная русская черта, неотъемлемо присутствующая в русском идеале, а тип “странника” есть самый выразительный русский тип. Гоголь, Толстой, Достоевский, Константин Леонтьев, Владимир Соловьёв – все были странниками, и по своему духовному складу, и по своей внешней судьбе. Все они – искатели истины. Любовь к странничеству противостоит всему “буржуазному” в моральном значении этого слова».

А что же наш странник из 1854 года?

Его путь лежит к Успенскому Кириллову Белозерскому монастырю, основанному в 1397 году иноком Кириллом, постриженником Феодора Симоновского, архиепископа Ростовского, племянника преподобного Сергия Радонежского.

«В Духов день, рано после обедни, оставил я опять Вологду, чтобы довершить дальнее свое богомолье в обитель преподобного Кирилла, – вспоминает Андрей Николаевич Муравьев. – И на сей раз изменила мне погода, преследуя меня непрестающим дождем до крайней точки моего странствия, так что я не мог насладиться живописным видом Кубенского озера, ни посетить обители Спасо-Каменной (это произойдет позже. – М. Г.), на утесе посреди его широких вод… Волнообразными холмами подымалась почва земли, иногда каменистая, и с обеих сторон дороги открывались озера, довольно живописные. С одной из сих высот внезапно показалась, еще за десять верст, белокаменная обитель Кириллова, вся обнесенная башнями, как бы некий Кремль, в ярких лучах утреннего солнца, и тотчас же скрылось чудное явление; низменные места заменили опять холмистую природу. Глубокое впечатление произвел на меня этот первый взгляд на летописный Кириллов; он мне напомнил по внешности Лавру Сергиеву, напомнил и Грозного Ивана, с его обличительными посланиями инокам Белозерским, и весь царственный ряд державных богомольцев наших, шествовавших сим путем, начиная от Темного Василия и до Великого Петра, который посетил также сию обитель, тесно связанную с сердцем России, по своим священным воспоминаниям. Многоглаголивое минувшее провещало сердцу, когда сия сокровищница былого мелькнула передо мною, как призрак на небосклоне; – одушевленный давно желанным видением, забыл я усталость трудной дороги и поспешил достигнуть обители, доколе еще не ударил колокол к поздней литургии».

С момента написания этих слов прошло почти 170 лет, но здесь, на пути из Вологды в Кирилло-Белозерский монастырь, мало, что изменилось – те же населенные пункты Кубенское, Новленское, Сяма, Никольский Торжок, та же дорога, что тянется вдоль Кубенского озера, тот же Спасо-Преображенский Каменный островной монастырь на горизонте, вошедший в русскую историю как Спас-Камень. Со временем словосочетание Спас-Камень стало не столько топонимическим термином, сколько метафорой всего северного бытования, своеобразным парафразом знаменитой пословицы: «На Бога надейся, а сам не плошай».

Не оплошать и после неоднократных неудачных попыток добраться до островного монастыря автору этих строк удалось только весной 1990 года. Время электронных навигаторов и сетевой логистики тогда еще не наступило, и потому единственным источником более или менее достоверной информации об удаленных и труднодоступных населенных пунктах были водители междугородных автобусов. О Спас-Камне, разумеется, никто не знал, но выяснилось, что вологодские рыбаки часто ездят в Устье-Кубенское, откуда на моторах выходят в озеро, на котором якобы есть остров. Разумеется, никаких гарантий того, что это именно Спас Каменный, не было, но выбирать не приходилось, и я поехал.

Устье оказалось весьма живописным селом, некогда отстроенным купцами, занимавшимися в этих краях судостроением и гончарным делом, а также торговавшими рыбой, лесом и кружевами (вологодско-кубенскими, надо полагать). На противоположном от села высоком берегу реки Кубены, возвышалась уже упомянутая в прологе этой книги гигантская колокольня Афанасо-Лысогорского погоста села Чирково, та самая, что в годы о́ны переговаривалась