Круглый год

Жир и войлок

Выход из станции метро Октябрьская и Центральный Дом Художника разделяют семь минут ходьбы по слякоти на колючем ветру. Но, стоит только подняться по широким ступеням и пройти через стеклянные двери под напором горячего воздуха, сразу попадаешь в пространство яркого искусственного света и сухого тепла, – внутри музеев не бывает времен года.

– Надо же, как вы похожи! – говорит гардеробщица, переводя взгляд то на меня, то на Веронику.

– Да, мы двойняшки! – привычно отвечает Вероника.

Взамен мокрых курток мы получаем два номерка и идем в первый по ходу зал.

Почти везде мы ходим вместе, так как в нашем случае любой третий – лишний, а идти куда-то одной просто скучно. Мы живем вместе с мамой в центре Москвы в маленькой квартире старого дома на Скаковой, и в этом году заканчиваем девятый класс. Мама любит говорить своим подружкам, что Вероника станет художником, а я – писателем, но мне кажется более реалистичным, что мы обе будем работать кассиршами в гипермаркете, хотя это и грустно. Но, пока не пришло время самим зарабатывать на жизнь, можно ходить по кинотеатрам, концертам и выставочным залам, не особенно задумываясь о будущем.

В Доме Художника два этажа и множество выставок. Пройдя мимо сувенирных лавок, мы медленно прогуливаемся по залам с детскими рисунками, современной деревянной скульптурой, советскими плакатами и живописью на шелке. По ходу попадается большая выставка нижнего белья сталинской эпохи, где демонстрируются черные солдатские трусы, растянутые майки, потертые рейтузы с начесом и мощные застиранные бюстгальтеры. Экспонаты размещены в больших стеклянных кубах и, в целом, повествуют о том, что никакого нижнего белья в ту эпоху практически не было. Мы пожимаем плечами и идем дальше.

В следующем зале экспозиция «Жир и войлок». Стены увешаны большими картинами, оформленными под стекло, они отсвечивают от ламп, и одним взглядом не охватить, что там, за стеклами. Мы стоим перед работой с нелепым названием «Опыт №12», что, очевидно, замещает отсутствие какого-либо названия для однообразной двенадцатой работы подряд. Это не графика, и не живопись, а, скорее, некая абстрактная аппликация. На суд зрителя предлагаются отпечатки жира на какой-то мятой оберточной бумаге, с приклеенными в некоторых местах кусками кустарного войлока. Мы ходим по залу, бегло осматривая картины, которые мало отличаются одна от другой, и возвращаемся к пояснительному плакату, который висит слева от входа на экспозицию.

Оказывается, что автор работ – иностранец, не профессиональный художник, а бывший военный летчик. Его самолет, сбитый или сломавшийся, упал где-то в тундре. Умирающего летчика нашли местные жители-оленеводы, принесли к себе в чум, раздели, намазали жиром и закутали в войлок. Так он пролежал около года, существуя в пространстве между жизнью и смертью, но все-таки выжил, выздоровел, вернулся домой в Европу, и начал создавать такие вот странные картины.

– Видимо, эта пограничное существование в войлоке наложило отпечаток на всю его дальнейшую жизнь, – говорю я задумчиво.

– Что значит, наложило? – возмущается Вероника, – этот войлок его полностью поменял! Был военный летчик, а стал художник! Или, как там называется тот, кто капает жиром на мятую бумагу?

– Наверное, эти сальные отпечатки должны быть наполнены переживаниями и воспоминаниями, мы должны это почувствовать.

– А, по-моему, это не очень удачная попытка донести свой опыт до людей, – пятна жира, они и есть пятна жира, хоть под стеклом, хоть без стекла!

Незаметно для себя мы опять начинаем обходить зал, разглядывая картины уже с новым знанием. Вероника молчит и хмурится, а через некоторое время спрашивает:

– Как ты думаешь, какой была его жизнь в течение того войлочного года? Время промелькнуло, как одно мгновенье, или, наоборот, было бесконечным путешествием непривязанного к телу сознания?

– Почему непривязанного? Чукчи не позволили его душе расстаться с телом!

– Мне кажется, ему все-таки удалось передать что-то про суть жизни и смерти, только я не могу словами этого выразить. Наверное, и мы также будем год болтаться у бабушки, в жире и войлоке, как этот бедолага.

Отъезд

Почему нас отправляют к черту на кулички? Почему не разрешили остаться дома? Ведь мы уже самостоятельные, и нас двое! Полгода уговоров оставить нас в Москве не дало никакого результата.

– Вы только думаете, что уже взрослые. За вами, девочки, нужен присмотр, да и мне так будет спокойнее, – мама вздыхала, но решения не меняла, – всего один год. Денег подзаработаю немного и вернусь. А вы хоть с бабушкой познакомитесь поближе, – она же вас почти не знает. Школа там такая же, как и здесь – освоитесь!

Говоря по правде, другая школа нас не очень беспокоила, – учиться на тройки можно, где угодно. Но, как же наша квартира на восьмом этаже с видом на ипподром, наш любимый парк? Кинотеатры, кафешки, метро, наконец! Все наше находится здесь, на улице Скаковая, в самом сердце столицы!

Бабушку Машу мы видели пару раз, когда она приезжала в Москву, но это было давно, еще, когда мы жили всей семьей, а с тех пор мама только изредка с ней перезванивалась. Мы не могли понять, будет ли бабушка Маша, на самом деле, рада нашему приезду, или она просто не нашла повода отказаться.

– Пиши письма, Вика, – от Вероники не дождешься! – кричала мама с перрона, посадив нас в плацкартный вагон поезда Москва–Оренбург. Когда поезд тронулся, мы с Вероникой невесело посмотрели друг на друга и вздохнули.

– Что мы там будем делать целый год? – спросила она вполголоса.

Я пожала плечами. Может быть, если прямо сейчас мы могли бы пойти работать кассиршами, то маме не пришлось бы ехать на заработки, а нам, неизвестно, куда.

На следующее утро мы уже были в Бугуруслане, маленьком городке в предгорьях Урала, на родине нашего папы. Бабушка Маша должна была встретить нас на перроне, но опаздывала. Как выяснилось, она думала, что нумерация вагонов будет с головы поезда, а оказалось, что с хвоста. В результате этого недоразумения мы стояли и смотрели, как пустеет перрон, и только минут через пять после того, как все разошлись, к нам подбежала запыхавшаяся пенсионерка в вязаной шапке, бежевом пальтишке и очках в толстой оправе. Она нас обняла, расцеловала, сказала «Вы ж мои хорошие!», и тогда мы поняли, что это и есть наша баба Маша. От вокзала мы шли пешком, и по дороге молчали. Дом бабы Маши находился недалеко, на улице Карла Либкнехта. Мы спросили, кто это такой, она не знала. Ее дом ничем не отличался от прочих, только у калитки стояла старая будка с нарисованным окном.

– Собаки – то у меня давно нет, а эту будку специально не убираю, – объяснила баба Маша, – пусть чужие думают, что во дворе есть собака, так спокойнее.

С первого взгляда было неприятно все, – и скрипучее крыльцо, и запах старого дома, и низкие потолки, и примитивная ванна с туалетом. Удивительным оказалось то, насколько быстро стерлось это первое впечатление.

Бабушка выделила нам две отдельные комнаты, но они оказались такими маленькими, что в них было тесно даже спать. Мы попросились на время расположиться в зале, где стоял диван, круглый стол, шкаф с зеркалом и телевизор, покрытый белой вязаной салфеткой. Здесь было три окна с широкими подоконниками, на которых можно сидеть, хотя бабушка этого не одобряла. Впрочем, она не одобряла, и открытые двери, и открытые окна. «Зачем форточку открыли? И так холодно!» – говорила она. Позже выяснилось, что есть конфигурации типа «не открывайте, и так жарко, или не открывайте, и так хорошо», но, в любом случае, все должно быть закрыто. Более или менее, мы с этим смирились, – открывали окна, когда ее нет дома, и закрывали, когда она обращала на это внимание.

В первый день бабушка разложила диван, застелила его одеялами и заправила накрахмаленным бельем, с которым мы встретились впервые в жизни.

– Ба, а зачем белье крахмалят?

– А как же еще? Белье обязательно надо крахмалить!

Этот ответ ничего не разъяснял, но, как выяснилось, бабушка никогда не подвергала сомнению привычный уклад жизни, и вообще мало говорила. Сначала мы думали, что это от того, что она плохо нас знает, но и полгода спустя, когда она уже точно различала, где я, а где Вероника, ничего особенно не поменялось – баба Маша по-прежнему была немногословна.

Мы от этого не страдали нисколько – жизнь с бабушкой оказалась достаточно проста. В ее понимании было всего две грани происходящего – правильно и неправильно. Если ты во время встаешь утром, ешь на завтрак творожок, булку с маслом и вареный бурак, потом идешь по своим делам и, в целом, соответствуешь своему месту в жизни, то это хорошо. Если же ты во время не ложишься спать, говоришь лишнее, не ешь на обед первое блюдо, это нуждается в исправлении. В общем, мы должны были не опаздывать на занятия, застилать постель и не опаздывать к ужину. К ее правилам мы быстро привыкли, поскольку они были просты, а баба Маша не требовала от нас многого, видимо, потому что уже давно жила одна и не могла придумать, чем могут ей помочь две одинаковые девочки.

Весна

Есть ли более противное время года, чем ранняя весна? На улице сыро и грязно, мы ходим в школу по каким- то огрызкам льда, превращающегося в лужи, а остальное время сидим дома.

– Займитесь чем-нибудь, девочки, – говорит баба Маша, глядя на нас, то ли с жалостью, то ли с укором, – из угла в угол слоняться, тоже не годится. Носки свяжите, или кофточку какую, – у меня пряжа есть хорошая.

Нам все равно, – вязать, так вязать. Старая наволочка с клубками пряжи, изрядно попорченная молью, была выдана в тот же вечер, а спицы так и не нашлись, поэтому мы отправились в магазин. На втором этаже местного ЦУМа есть отдел, торгующий бусинами, лентами, нитками и прочей мелочью, у него собралась очередь. На крохотных весах здесь развешивают бисер по десять грамм, отрезают по двадцать сантиметров тесьмы, накладывают в мизерные мешочки разной мельчайшей чепухи вроде страз или крючков для одежды. В очереди за нами стоит женщина. Кажется, я где-то видела ее, но не могу вспомнить, при каких именно обстоятельствах. Отворачиваюсь в другую сторону, а там – тоже знакомое лицо, но человек чужой. Да, и откуда здесь взяться знакомым? Мы никого здесь не знаем! Я толкаю Веронику в бок:

– Они экономят даже на статистах!

– Чего? – не понимает она.

– Тебе никогда не казалось, что настоящий мир состоит из десятка реально существующих людей, и полсотни незнакомых в разных ролях, не более!

– Опять тебе что-то кажется? Ты просто не выносишь очередей, – иди на улицу!

Я вышла из магазина. Это правда, очередей я не выношу. Но почему все эти люди кажутся знакомыми?

Спустя пять минут появляется Вероника и смотрит на меня снисходительно:

– Все, спицы куплены! Успокоилась? Пошли носки вязать!

Рынок

Мысль о том, чтобы торговать мимозой накануне 8-го марта, подкинул нам один мамин знакомый еще в Москве. Он был большой знаток по части оригинальных заработков.

– Вы девчонки молодые, да к тому же одинаковые, – говорил он, смеясь, – у вас торговля хорошо пойдет!

Этот хитрый дядька, помимо основной работы, продавал на городских праздниках шары с гелием, ободки с ушами, вертушки, свистульки и прочий мусор. Кроме того, он покупал по объявлениям старые вещи за копейки, зная им настоящую цену и правильные места, куда эти вещи можно сдать за приличные деньги. Однажды он съездил за мимозой в Сочи, и выяснил, что поездка не окупилась. «Дешевле купить мимозу здесь же, на оптовом рынке, а продавать в любых проходных местах. Каждая точка дает свою прибыль, – сказал он, – поставишь одного человека – заработаешь три тысячи, поставишь четверых – получишь двенадцать». Эта идея показалась нам тогда очень привлекательной – первые весенние цветы, женский праздник, три тысячи с одной точки!

– Давай поторгуем мимозой или тюльпанами? Денег заработаем, – предложила я Веронике без особой надежды. Она посмотрела на меня безо всякого выражения на лице, но после некоторого раздумья ответила: «Давай!»

Так мы оказалась на центральном рынке Бугуруслана 5-го марта в половине восьмого утра. Это почти что февральское утро выдалось очень туманным. Под ногами растекались лужи, все дышало сыростью и холодом, зато непрозрачный молочный воздух скрадывал все ненужное, лишнее и случайное. Звуки становились мягкими, а пространство – обволакивающим, люди появлялись из тумана, и также быстро в нем исчезали. Приглядевшись к проходившим мимо людям, мы поняли, что на рынке еще не было ни одного покупателя, а только продавцы, занимающие свои места на весь день, и их оказалось достаточно много.

Мы с Вероникой прошли на задний двор, где стояли машины. Здесь было с десяток самых разных фургонов, от Газелей до рефрижераторов, и все заполнены цветами. Груды мимозы из только что распакованных ящиков выглядели, как скошенная трава, – они лежали снопами поверх картонных коробок, и желтым облаком терялась в тумане через несколько шагов. Чтобы оживить слежавшиеся ветки, продавцы трясли ими перед собой, часть цветов обязательно осыпалась, наполняя воздух желтым пухом и травяным запахом. Ровными рядами стояли тюльпаны – Гулливеры, высота стеблей была, чуть ли ни метровая, и они продавались вместе с луковицами. Продавцы группировали их по цвету – охапка белых, рядом – желтые, дальше красные, и в конце, несколько угрожающие, темно-фиолетовые. Отдельно стояла машина, полная нарциссов. Цветы были туго увязаны по 50 штук, и каждый букет был разного сорта. Самые дешевые – нарциссы с лимонными лепестками и белыми серединками; немного дороже – крупные, цвета яичного желтка с оранжевым носиком по центру, и самые дорогие – махровые, с темной каемочкой по контуру сердцевинки. Перед машиной стояли люди, на уровне сапог продавщицы и, глядя вверх, спрашивали, что по чем.

Когда мы были детьми, то, кроме мимозы, ничего к 8-му марта не продавалось. Первые тюльпаны появились на рынках позже, они были бледно-розовые и очень маленькие, продавцы держали их внутри самодельных фанерных ящиков с передней стенкой из стекла, а внутри обязательно горело несколько свечек, чтобы цветы не замерзли. Я помню, как мы с Вероникой стояли около этих ящиков, смотрели на тюльпаны и свечки, и думали, что это для красоты или освещения внутри ящика.

– Ну, что? Будем брать? – спросила я, кивая головой на мимозные ряды.

– А где их продавать-то? – отозвалась Вероника, оглянувшись по сторонам.

Мы прошли вокруг рыночной площади в поисках места, свободного от цветов и продавцов, и ничего не нашли.

– Знаешь, даже если мы что-нибудь продадим, то вся прибыль останется в тех цветах, которые не купили… Может, ну их, в самом деле!

– И правда, пошли отсюда!

От нашего обоюдного решения сразу стало легко и празднично, и, с чувством исполненного долга, мы вернулись домой с веточкой мимозы, найденной под ногами. Вероника была под впечатлением от туманной долины цветов, хотя ничего про это не сказала. Она еще целый месяц рисовала тюльпаны, нарциссы и мимозу. Правда, у нее получалось не очень красиво, но я тоже не стала про это говорить.

Пасха

Конец марта, это время сырого снега с дождем. Нет ни желаний, ни сил, – организм ждет солнца, воздуха и жизни без искусственного отопления. В новой школе мы с Вероникой получаем четверки и пятерки только по той причине, что больше нечем заняться, кроме домашних заданий.

На улице машины раскатали дорожки для ручьев, появился асфальт и по нему течет вода. Помню, в детстве мы всегда складывали кораблики из бумаги, надевали их друг на друга и ходили с этой стопкой от ручья к ручью. Бумажные кораблики неустойчивы, они быстро промокают, ложатся на бок и тонут. Дядя Витя, наш сосед со второго этажа, делал кораблики из пробок от бутылок. Он разрезал их вдоль, и сверху втыкал спичку, на которой был приклеен цветной бумажный флажок. Увидев у подъезда детей, он высыпал каждому по горсти разноцветной флотилии. Видимо, у него было много пробок и желание делать кораблики, но запускать их в весенние ручьи дядя Витя считал исключительно детским занятием. Весь двор ценил его кораблики, и у нас до сих пор где-то лежит коллекция пробочных судов с разноцветными парусами.

Но, если честно, быстрее всего плавали простые спички. Мы с Вероникой запускали их наперегонки, но потом путались, где чья, и кто выиграл. Теперь, видя никому не нужные ручьи, я немного грущу по корабликам нашего детства.

В Чистый четверг, накануне Пасхи, мы с бабушкой ездили на кладбище. Добирались долго, – сначала на автобусе, до конечной, а потом шли пешком вдоль невысокого кованого забора, огораживающего городское кладбище. На улицах города к этому времени уже было сухо, только вдоль дороги возвышались почерневшие сугробы. Как ни странно, кладбище напомнило мне Московские парки ранней весной, только оно было несколько меньше размером, ну, и с крестами и надгробиями. Над могилами росли высокие березы и клены, встречались даже сосны и дубы, но чаще всего попадались туи и сирень. Под деревьями лежал снег, сквозь ветки светило яркое солнце, и только по центральной асфальтированной аллее лился поток талой воды, как по каналу. Там, где появились проталинки, все было залито по щиколотку, и мы обходили лужи по снегу.

На могиле прабабушки ничего полезного мы сделать не смогли, – и прошлогодние цветы, и вазочка, все еще вмерзло в землю, и целиком пребывало в зимней спячке.

– Ну, протопчите, хотя бы, дорожки вокруг! – сказала бабушка, и мы, обутые в громоздкие зимние ботинки, ходили вокруг могил и приминали рыхлый мокрый снег между оградами.

Вчера мы красили яйца. Бабушка – луковой шелухой, Вероника – краснокочанной капустой и куркумой, а я – сушеной крапивой. Капуста дала красивейший сине-зеленый цвет, куркума – темно-желтый, крапива – коричневато-зеленый в крапинку, который мне совсем не понравился. Вероника сказала, что они похожи на яйца птеродактиля, а бабушка шикала на нее за такие слова. Когда все крашенки сложились в одну тарелку, получилось очаровательно! Луковые, самые темные, выглядели красными, на их фоне куркума стала вдруг прекрасно желтой, а пестрые «яйца птеродактиля» оказались светло- зелеными, но тоже очень-очень приятными.

Дед Миша

Мама, как твои дела? Ты, хоть, скучаешь по нас? Как думаешь, ты правильно сделала, что уехала? Напиши, что-нибудь о себе, а я расскажу про наше житье-бытье. Понятно, что здесь не может быть ничего интересного в привычном смысле, но, знаешь, здесь совсем другие, свои смыслы. Как бы это объяснить?

У бабы Маши есть сосед дед Миша, он помогает ей по хозяйству, а бабушка его подкармливает. Как-то на днях с утра пораньше дед Миша появился у нас на крыльце, приоткрыл дверь и позвал бабушку зычным голосом, как он это любит. Мы три раза прослушали его зазыванье, а потом в один голос прокричали, что она ушла на рынок. Дед Миша недовольно крякнул и пробурчал под нос что-то невнятное, – он явно не знал, чем бы заняться. Потом он сходил к себе домой и вернулся с пилой в руках, до обеда возился во дворе, а, когда вернулась бабушка, гордо доложил:

– Я убрал стол из-под сирени, – все равно там никто не сидит, потому что над ним куст нависает.

– Как же ты его убрал? – спросила баба Маша, – там столешница была прибита к старому пню.

– Вот так. Отпилил.

Бабушка пожала плечами, но возмущаться не стала – да, про этот стол никто не помнил, но он и не мешал.

На следующий день дед Миша опять все утро ходил вокруг дома, а за обедом похвастался, что спилил старую сирень, которая нависала над столом и загораживала свет молодой вишенке.

– Да какая же она молодая? – удивилась баба Маша, – ей уж лет двенадцать, она просто чахлая какая-то. Сирень-то ладно, она снова вырастет, не успеешь оглянуться.

На третий день дед Миша провел в палисаднике еще около часа. Вернувшись, он присел на табурет, как бы немного передохнуть.

– Маша, спилил я вишню эту, как ты и просила.

Баба Маша сердито посмотрела на соседа.

– Сдурел, что ли?!!

Дед Миша немного помолчал, а потом возмущенно возразил:

– Ну, что мне еще пилить, скажи? Я же всю зиму эту пилу точил!

Мне кажется, что это смешно. Вероника говорит, что это глупо.

Ну, не знаю. Мама, как, по-твоему?

Весна

Веронику оставили после уроков переписывать сочинение, а я пошла на речку. Как оказалось, до реки здесь совсем недалеко, минут пятнадцать ходьбы вниз по переулку. Сижу на мосту одна. Вода, ветер, лягушки квакают вокруг, и птички чирикают. Лодочка чья-то привязана. Стрекоз синих так много, что они постоянно врезаются в меня на лету. Ласточки роют норы под обрывом. Весь воздух наполнен их писком. Ни одной живой души вокруг.

Что тебе еще написать?

Начало лета

На эти выходные мы опять едем в Красноярку, – маленькую деревню, где живет двоюродная сестра бабы Маши. Бабушки-сестры удивительно похожи – невысокие, коренастые, морщинистые, только платки у них всегда разные, – у бабы Маши белый, а у бабы Клавы обязательно черный. На самом деле, можно было бы и не ехать, но в Бугуруслане жутко скучно, поэтому поездка в Красноярку для нас вроде развлечения. На самом деле, баба Маша берет нас для того, чтобы мы помогли ей нести сумки. Туда мы везем крупу, макароны и тушенку, а оттуда – картошку, яйца и молоко. До деревни час езды на маленьком старом автобусе, да и тот ходит всего два раза в день. В Красноярке новых домов нет, и людей почти не видно, улицы не асфальтированы, отопление в домах печное, а воду надо набирать в колонке. За деревней протекает река Большой Кинель, а за рекой – лес. На противоположный берег можно перейти по узкому деревянному мосту, но до него еще надо дойти.

Когда тебе кажется, что нет ничего, глуше Бугуруслана, и ты смиряешься с этим, то вдруг оказывается, что есть еще более заброшенные места. Я бы не удивлюсь, если бы мне сказали, что в этой Красноярке живет и Баба Яга, и Змей Горыныч, и Серый Волк просто потому, что должен же здесь кто-то жить, кроме бабы Клавы!

Первый раз мы оказались в Красноярке в конце мая, в один из хмурых ветреных дней, каких было много этой весной. Сидеть в душной избе не хотелось, и мы ушли гулять, хотя день выдался очень холодный. Мы дошли до соседней деревни, там заблудились среди запутанных улиц, и никак не могли понять, как вернуться обратно. Мы с Вероникой спорили на каждом перекрестке, и, куда бы ни сворачивали, в результате оказывались у одной и той же ржавой трансформаторной будки, которая, очевидно, была центром этой деревни. Пока мы кружили по местным дорогам, все больше молчали, но, если и говорили, то об этой погоде, – на что она похожа? Для ранней весны сейчас слишком тепло, для поздней осени слишком сухо, для пасмурного лета, жуть как холодно. Согласились на том, что в детстве таких холодных дней было много. Мы вспоминали колготки, летние кофточки, легкие вязаные шапочки и постоянное ожидание солнца. При этом на небе были лишь тучи и облака.

Лето и сейчас никак не начнется – ни тепла, ни солнца. Вероника сказала, что будет рисовать наброски с натуры, и даже взяла для этого в деревню свой альбом. Бабушки выдали нам две старые куртки, резиновые сапоги, детский стульчик и низкую скамеечку, сказали «С Богом!» и даже не спросили, куда мы пойдем и когда вернемся! Конечно, мы пошли в сторону реки. А куда еще можно податься в этой нелепой одежде и с неудобными табуретками в руках? Спасибо за это Веронике – великой художнице!

С утра накрапывал дождь, но потом он прошел как-то незаметно. Мы уселись под большим деревом с видом на реку. Вероника скрючилась над своим альбомом, пытаясь пристроить альбом на коленках, а ветер трепал листки, не давая ей рисовать. Вероника злилась, но занятие не бросала.

Я стала смотреть в другую сторону, чтобы не злить горе-художницу. Вот дорожка, ведущая к мосту, вьется изгибами, над ней летают стрижи – и их быстрое движение и вездесущий писк как будто сшивают небо и землю воедино. Ниточка тонкого птичьего голоса то высоко, то низко, то далеко, то близко. Все высоты и дали подтягиваются друг к другу, сливаясь в единое целое. Не хочется ни о чем говорить, а только смотреть на мелькание птиц, слушать их писк, и просто быть между небом и землей.

Дикие луга у реки сейчас зеленеют до самого горизонта. Трава поднялась такой густоты и сочности, что, глядя на нее, сразу вспоминаешь о силе природы, ее изобильности и непобедимости. Над полями плывут белые тяжелые облака, сквозь них видны просветы лазури, а ближе к горизонту залегает длинная череда темных туч, таких тяжелых и объемных, что кажется странным, как они могут держаться на небе при таком-то весе. Далеко у реки появляется стадо пятнистых коров. Видно, как пастух бегает вокруг них, направляя ведущих и подгоняя отстающих. Вероника не смотрит на небо и не видит коров, а рисует какие-то кусты у дороги. Кусты получаются похожими на ежей, а дорожка – на змею, Вероника рвет листок и завязывает с набросками.