Непокорная

Светало. Пока еще не особо дерзкий серый свет уже начал потихоньку теснить недовольную тьму. Скоро и свеча станет не нужна. Но это будет скоро, а пока… Женщина поднялась с постели и подошла к столу, на котором в массивном бронзовом подсвечнике мерцали три огонька. Возле стола женщина остановилась на несколько мгновений, взяла зеркало в серебряной оправе и посмотрелась в него. Большие серые глаза, обрамленные длинными темными ресницами, внимательно смотрели на неё из серебряной глубины стекла, и она, не выдержав этого взгляда, бросила зеркало на стол, закричав во весь голос:

– За что?! Господи! За что!?

Плечи женщины судорожно задрожали, из глаз хлынули слезы, а крик скоро превратился в вой.

Служанка, дремавшая на лежанке в соседней келье, вздохнула, зевнула, перекрестила рот, перевернулась на другой бок и забылась в беспокойном полусне. Она привыкла к такому вою. Когда же солнце поднялось над темным лесом, а роса засверкала алмазными переливами под его лучами, вой стих. Женщина утерла слезы с глаз, подошла к окну и растворила его. Сразу же в душную келью хлынула живительная прохлада летнего утра и веселый птичий гомон. Окно кельи смотрело на заросший кустарником закоулок между темно-красной стеной храма и серой бревенчатой оградой. Женщина глубоко вдохнула утреннюю свежесть, глянула сперва в светлую синь неба, потом в заросли кустов. В зелени листьев зацветающей сирени стоял широкоскулый лохматый мужик, одетый в грязную рубаху и рыжие порты. На лице мужика, изрядно изъеденном оспинами, красовался крупный крючковатый нос, а из-под густых нависших бровей внимательно смотрели на окно пронзительно черные глаза. Женщина не удивилась этому взгляду. Она видела его каждое утро: и зимой, и летом. Давным-давно, испугавшись в первый раз, она приказала прогнать дерзкого мужика, но тот упорно, презрев побои и укусы собак, на рассвете каждого утра снова и снова пробирался под её окна. Через месяц она велела оставить его в покое. И теперь смотрела на него точно так же, как на кусты. Стоит, ну и пусть стоит. Бог с ним. Женщина перевела взор на луг за оградой, золотившийся от множества распустившихся желтых цветов. Красиво! И её душа, измученными мрачными думами, вернее, краешек души, стал оттаивать, но, вдруг, в окружающем мире что-то случилось тревожное. Она не сразу поняла, в чем тут дело, а потом увидела, как хищная птица ринулась с высоты на копошившихся возле ограды цыплят. Одно мгновение оставалось до кровавой развязки этой трагедии. И в это самое мгновение из травы выскочила наседка, закрыла крыльями испуганных цыплят и зашипела так дико, что у женщины мороз по коже пробежал. И хищная птица ретировалась. А женщина, наблюдавшая из окна эту сцену, прижала руки к груди и прошептала сама себе.

– А меня никто не защитит. Только я могу защитить. Я сама. Не надо бояться.

Потом она еще раз глянула на мужика в кустах. Женщина никогда не разговаривала с таинственным незнакомцем, но сегодня решила нарушить эту традицию.

– Эй, – крикнула она. – Подойди поближе.

Мужик удивленно завертел головой, не понимая, к кому это обращается красавица из окна.

– Подойди, – повторила она, поманив его рукой.

Он повиновался и сделал несколько шагов к окну. Вся земля под окном усеяна битым кирпичом, но мужик, хотя и был бос, не обратил на эти острые обломки никакого внимания, ступая по ним, словно по мягкой траве-мураве. Он густо покраснел и часто мигал глазами.

– Как звать тебя? – еле заметно улыбнулась красавица.

– Мишка.

– Вот что, Мишка, а не знаешь ли ты ведьму какую-нибудь? Ведунью?

– Знаю, – просто ответил Мишка, будто его спросили о дороге к ближайшему погосту.

– Приведи её ко мне. Ночью. Приведешь?

– Да как же нет-то? – радостно засуетился мужик, щеря в улыбке редкие кривые обломки зубов. – Конечно, приведу. Непременно.

Ночью Мишка помог сухонькой старушке забраться в окно красавицы, потом подал колдунье её тяжелую суму.

Ведьма долго раскладывала на столе свою колдовскую утварь, а затем глянула прямо в глаза внимательно наблюдавшей за ней женщины.

– Рассказывай!

И та рассказала всё без утайки: что знала, чего боялась, о чем думала и мечтала. Колдунья, не проронив ни слова, слушала её и что-то усердно мешала в небольшой глиняной кринке.

– А сколько я молилась! – била себя ладонью по груди рассказчица. – А он мне не хочет помочь. Не хочет! На тебя теперь уповаю…

Старуха повелительным жестом остановила исповедь страдалицы, долго перебирала какие-то камни, коренья причудливой формы, кости, а потом приказала женщине выпить из кринки снадобья и зашептала скороговоркой.

– Истрепана душа твоя. Истрепана. На мелкие клочочки. Любовь тебя спасет. Новая. И зарубцуется твоя душа от любви. Зарубцуется…

– Но у меня есть муж, – бескровными губами прошептала женщина.

– Забудь его! – прохрипела старуха, глянув в упор на свою собеседницу. – Не нужна ты ему! И он тебе не нужен! Не забудешь, коли, не жить тебе! Забудь!

Женщина глянула в глаза колдуньи и обмерла: как у него глаза, у мужа её – звериные на выкате. Колдунья же притихла, дала еще снадобья страдалице и опять за своё.

– Миленочек тебе нужен. Приезжай на Троицу в большое село за реку. Приезжай.

Старуха провела по лицу женщины скрюченной куриной лапой, собрала в суму свою утварь и проворно вылезла в окно.

В праздник пресветлой Троицы она не пошла в храм к заутренней молитве, а приказала служанке подать мирское платье.

– Как так, матушка?! – вытаращила глаза служанка. – Грех ведь…

Молчи! – топнула ногой рассерженная женщина и замахнулась на служанку. – Делай, что говорят! Забыла кто я?! И карету вели заложить! Кататься поеду!

Голос у неё был властный, строгий и резкий, будто удар бича. Служанка, никогда не слышавшая такого гласа хозяйки, сразу же притихла и стала повиноваться во всем.

Когда карета въехала на околицу села, праздник там был в самом разгаре. Почти возле каждой избы стояли украшенные разноцветными лоскутами березки, на завалинках лежали охапки луговых цветов. А в небе сияло солнце румяное да радостное, словно влюбленный юнец, добившийся долгожданного свидания. Возле самой большой и богатой избы собралась толпа. С высокого крыльца улыбающиеся песенники в ярких рубахах веселили народ задорными припевками, а внизу, возле первых ступеней шла разудалая пляска. Около толпы карета остановилась, тут же к ней подбежал хмельной мужичонка и заорал петухом.

– Слезай в наш хоровод, милая.

Он даже руку к женщине протянул, но дотронуться не успел, откуда-то выскочила сухонькая старушка, оттолкнула мужика и прикрикнула:

– Не замай! Не ровня она тебе! Это боярыня! Из Москвы она путешествует.

Потом старуха улыбнулась чуть смутившейся путешественнице, взяла её за руку и повела в избу. Вслед за боярыней хотели прошмыгнуть в избу монашек да рыжий парень, одетый как мастеровой, но два дюжих мужика на крыльце мигом дали им от ворот поворот.

Федор Юрьевич Ромодановский глава Преображенского приказа сидел в своем кабинете и кутался в соболью шубу. Зимой по утрам всегда зябко в кабинете его. Уж не раз имел Федор Юрьевич со старшим печником серьёзную беседу, но толку от тех бесед, как с козла молока.

– Помещения, больно, у вас просторные, – разводил руками печник, – вот и выстывает всё за ночь. Не напастись мне на вас дров. Пока тут всё прогреешь. А калить печь без конца тоже опасно. Потерпите малость.

– А может его дыбой постращать? – мелькнула у Ромодановского мысль, когда он в очередной раз передернул под шубой плечами от холода. – Только хуже бы не было…

Додумать идею он не успел. Растворилась дверь и в кабинет ввалился раскрасневшийся от мороза капитан-поручик Григорий Григорьевич Писарев.

– Вызывал, Федор Юрьевич? – прямо с порога рявкнул капитан-поручик.

– Вызывал, – жестом велел гостю сесть на лавку Ромодановский. – Тут такое дело, Григорий. Без обиняков начну. В Суздаль тебе надо поехать. Евдокия там в блуде погрязла.

– Какая Евдокия?

– Лопухина, стало быть, царица наша бывшая. Я-то еще с прошлого лета о том ведал, а до Петра Алексеевича, до государя нашего слух только сейчас долетел. Ох, и рассвирепел он. Доставь, кричит, сюда кобеля мне этого, я его лично на кол посажу. Так что, Григорий, поезжай в Суздаль и привези мне его…

– Кого? – нахмурился Писарев.

– Кабы я знал, – развел руками Федор Юрьевич. – Евдошка-то хитрая… Сам знаешь, что в тихом омуте… Моих людей вокруг пальца обвела. Монашки все тоже рот на замок, как оборону круговую заняли. Твердят, что быть такого не может в обители святой. Мои люди сунулись туда, да без толку. Не смогли… А я, честно говоря, и не настаивал особо, думал обойдется да забудется. Не обошлось… Ты же найти должен того подлеца во что бы то ни стало. В первую голову служанку Евдокии попытай, она о хозяйке всё должна знать. Вот… Подход к ней подыщи… Да чего я учу тебя, ты человек опытный. Ученого учить, только дело портить. На месте разберешься, что к чему. Завтра поутру и выезжай.

Когда ярко красное солнце вылезало на краешек серого неба, раскрасив широкие луга розовым блеском, сани капитана-поручика Григория Григорьевича Писарева промчали окраинные строения города. Потом они выехали на широкую дорогу, которая: то пряталась в дремучем лесу, то выбегала на речной берег с просторными луга ми. Кони в Преображенском приказе все справные да сытые: ловко бегут, лишь пыль снежная из-под копыт летит. И возница правит ими опытный. С умом путешествие подготовил: лисьим покрывалом капитана-поручика укрыл, в ноги горшок медный с горячими камнями поставил. Путешествуй и радуйся Григорий Григорьевич! Григорий Григорьевич порадовался немного, а потом вновь не особо приятные думы одолели его. О бывшей царице он всё размышлял, об Евдокии Федоровне. Вспомнилась капитану-поручику свадьба царская, на которую вся Москва приходила поглядеть. Новоявленная царица по нраву москвичам пришлась: и собой хороша, и уважительна, и набожна.

– Вот войдет в тело, – шептались промеж себя горожане, – славная царица будет. Не сыскать лучше…

Через пяток лет москвичи шептались уже по другому поводу: молодой государь в амурных делах был замечен в Кукуе на немецком конце. С дочерью трактирщика Анной Монс (или Монсихой, как прозвали её на Москве) презрел царь заповедь господню. Вроде и таились они, но в таком граде, как Москва, шила в мешке не спрячешь. А следом хуже того грех случился: привез государь из военного похода жену себе новую – Екатерину. Законной же супруге строго велел в монахини постричься, а когда та не согласилась миром, то приказал постричь её насильно. И постригли. Шептаться к тому времени на Москве перестали, кровушки тогда возле кремлевской стены много пролилось. Своей рукой царь головы стрельцам недовольным рубил. И другим супротивникам полной сторицей от руки государевой доставалось. С радостью царь-батюшка за всякое недовольство квитался, вот бывшие шептуны и заопасались. Голова-то у каждого своя да одна. Увезли Евдокию Федоровну в суздальскую обитель и забыли все о ней. А она, видишь ли, непокорство проявила. Да какое непокорство, при живом-то муже…