Повесть о чекисте

В пекло!

В этот день Анна Гефт ездила с Курманбаем в Переменовку: дед сдавал молоко на маслозавод, а она меняла китель и фуфайку мужа на продукты. В Ауле, где она жила, базара не было. В тряской телеге, запряженной полинявшим верблюдом, двадцать пять километров туда и обратно.

Вернулись поздно ночью.

Вот и саманная хата, крытая камышом. Здесь в годы войны Анна с ребятишками нашла приют и тепло.

С тревожным чувством ожидания – она всегда чего-то ждала, к чему-то прислушивалась – Анна миновала пристройку, где корова хрустко жевала сено, открыла дверь на хозяйскую половину, прошла в свою комнату и зажгла керосиновую лампу. Разметавшись на постели, спали сыновья. На столе так, чтобы она заметила сразу, лежало письмо Николая из Ростова.

Как была, седая от пыли, только сбросив на плечи платок, дрожащими от нетерпения руками вскрыла конверт.

Письмо датировано первым июня.

Николай писал:

«Дорогие мои Анка, Вовик и Котик! Ну вот и кончилось мое вынужденное безделье. Отправляюсь в путь, в пекло, в суровое испытание!..»

Из Ростова-на-Дону до станции Аул, что почти на границе Алтая и Семипалатинской области, письмо шло тринадцать суток.

В час, когда в далеком казахском селении Анна Гефт вскрыла конверт, в тот самый час четырнадцатого июня тысяча девятьсот сорок третьего года с ростовского аэродрома поднялся с выключенными огнями «ЛИ-2», на борту которого был Николай Гефт.

В кабине самолета их четверо.

Валерий Бурзи – кряжистый крепыш лет двадцати пяти. Николай знал о Бурзи немного: инженер-электрик, работал до войны в отделе главного энергетика Судостроительного завода в Николаеве. Бурзи предстоит прыгать с парашютом под Херсоном.

Наталия Шульгина – интересная молодая женщина, похожая на грузинку, и Александр Красноперов – ей под стать, видный, рослый мужчина.

Шульгина и Красноперов в оккупированной Одессе будут изображать молодоженов. В вещевом мешке «молодого» угадывалась рация, чему Николай искренне завидовал.

Они были замкнуты и углублены в себя. Каждый скрывал тревогу и неизбежное чувство страха за исход ночного прыжка, за достоверность версии своего появления в тылу врага, за надежность документов…

Николай еще раз мысленно проверил свою легенду:

«В бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля, сдался в плен. Был в лагере военнопленных. Заболел брюшным тифом. Находился на излечении в немецком госпитале. После выздоровления, как лицо немецкой национальности, отправлен к месту постоянного жительства, в Одессу, о чем свидетельствует маршбефель с подписью и печатью».

«Достовернее не придумаешь. Документы в порядке, – думал Николай, – но поверят ли в эту легенду чиновники „Транснистрии“? А почему бы им не поверить? Меня, заместителя главного инженера Нефтефлота, четвертого октября сорок первого года, выселили с семьей в Казахстан. Инженер, специалист по судовым двигателям – механик пимокатной артели! Мог я затаить обиду? Конечно, мог! Только и ждал удобного случая… И вот, в бою под Чугуевом, двадцать седьмого февраля… Такая подленькая история может растрогать до слез даже офицера гестапо!» Николай не терял чувства юмора.

Он достал из бокового кармана гимнастерки госпитальное заключение и с досадой заметил, что оно просрочено. Должны были вылететь первого, задержала техника…

Это омрачило его настроение.

Тяжело ныли колени – осложнение после брюшного тифа. Он действительно болел брюшняком, но не в немецком госпитале, а в Энгельсе-на-Волге. За ним самоотверженно ухаживали и выходили, а вот ноги… Месяца два ходил с палочкой.

«Госпитальное заключение мне придется продлить в Одессе. Да, Юля! – вспомнил он. – Она же в мединституте, у нее знакомые врачи…»

Зная место своей выброски, Николай попробовал представить себе весь предстоящий путь по Одесщине, но мысль снова вернулась к Юле Покалюхиной.

Николай Гефт

«Как она там, – думал он, – в оккупированной Одессе? Хрупкая, тоненькая Юля, с ее неуемной энергией и нетерпимостью ко всякой несправедливости, ко всякому злу?»

Познакомились они в тридцать третьем. Николай учился в Институте инженеров водного транспорта и преподавал в школе физику и технологию металлов. Тогда он и приметил ученицу восьмого класса Юлию Покалюхину. Он руководил школьной агитбригадой, а Юля успевала всюду: она была артисткой, администратором и даже автором пародий и скетчей.

Самолет сильно тряхнуло. Погасла лампа в плафоне. Бурзи приподнял шторку и увидел в иллюминаторе яркие вспышки зенитных орудий.

– Пересекаем линию фронта, – пояснил Бурзи.

Они шли с набором высоты. Альтиметр, висящий над дверью в летную кабину, показывал четыре тысячи триста метров.

Плафон снова загорелся, освещая тусклым светом кабину, скамьи по бокам и четверых людей, таких неуклюжих и малоподвижных, с парашютами и вещевыми мешками. Мерно гудят моторы, свистит ветер в закрылках.

«Интересно, получила Аня мое письмо от первого июня? – снова думает Николай. – Теперь не скоро я смогу написать…» Закрыв глаза, он пытается представить себе жену, такой, как видел ее в последний раз перед расставанием. Сыновья спят. Аня уложила волосы. Нарядная, в шелковой клетчатой блузке, совсем девчонка… и не скажешь, что она мать двоих пятилетних ребят… Прощаясь, они пьют брагу – хозяйка варила, – закусывают холодцом. Совсем не военного времени пиршество!.. Давно это было, в январе сорок второго… Должно быть, ребята выросли, вытянулись…

Самолет ложится на крыло, и кажется, что моторы работают не синхронно: один звучит низко, натужно, другой переходит на высокую звонкую ноту…

Некоторое время Николай, так же как и остальные, прислушивается, но самолет выравнивается, и снова плывет ровный, успокаивающий гул моторов. И снова его мысли возвращаются к дому.

«Я выполняю особое задание, лечу в самое пекло, – думает он, – а моя жена ничего об этом не знает, она даже мысленно не может быть со мной… Ну что ж, я сам избрал этот нелегкий путь чекиста-разведчика… Самое тяжелое еще впереди… И конечно, не опасность быть разоблаченным, нет! Самое страшное, если, считая тебя подлецом и предателем, отвернутся друзья, хорошие, честные люди…» От этой мысли его пронизал холодок страха, но, вскинув голову, он сказал вслух:

– Что ж! Пусть!.. – и упрямо повторил: – Пусть!..

Самолет начал резко снижаться. Стрелка альтиметра падала.

На переборке вспыхнула сигнальная лампочка.

Валерий Бурзи поднялся, проверил лямки парашюта, вещевого мешка и молча простился.

В кабину вошел бортмеханик, открыл замок люка и выжидательно стал смотреть на сигнал.

Наступила томительная пауза. Но вот лампочка мигнула и погасла.

Сквозь откинутую крышку люка вместе с ревом моторов в кабину ворвалась упругая волна воздуха.

Бурзи шагнул в открытый люк, и тьма поглотила его…

Бортмеханик закрыл дверку и ушел.

Самолет развернулся и, набирая высоту, лег на новый курс.

«Теперь уже недолго», – подумал Николай.

Он зримо представил себе карту Одесщины, в этих местах он когда-то бывал. Широкая, нисходящая к морю равнина между Тилигульским и Куяльницким лиманами.

Некоторое время самолет шел с набором высоты, но вот стрелка альтиметра снова начала падать: две тысячи двести… две тысячи… тысяча восемьсот…

Вспыхнула сигнальная лампочка.

В кабину вошел бортмеханик.

Прощаясь, Николай поднял руки в пожатии. Шульгина и Красноперов ему ответили.

Лампочка, мигнув, погасла.

Николай вдел руку в резинку кольца и шагнул в бездну…

Воздушный вихрь ударил его, стремясь опрокинуть навзничь…

– Раз… Два… Три… – считал Николай.

Автомат сработал безотказно. Гефта основательно тряхнуло – парашют раскрылся, и падение замедлилось. Но при рывке лопнула лямка вещевого мешка, скользнув по спине, мешок сорвался вниз… Земля еще не проступала из мрака. Под ним ни огня, ни отблеска… Что ждет его там, на земле?

Черная громада возникла неожиданно и стала надвигаться все быстрей и быстрей. Он чувствовал идущее навстречу ему теплое дыхание земли, запах сена…

Последние метры были мгновенны…

Он попытался встать на ноги, упал, больно ударившись коленями, но тут же вскочил и, погасив парашют, оглянулся. Где-то затявкала собака, лениво ответила другая. Недалеко было селение. Он сложил парашют, туго стянул его стропами и, отгребая ладонями, стал ножом ковырять землю: саперная лопата осталась в мешке.

«Не могу же я бродить по полю до самого света?! – думал Николай. – А что, если не найду? В мешке личные вещи, черт с ними, но деньги! С собой только пятьдесят марок…»

Надежно закопав парашют, он встал, но, сделав несколько шагов, почувствовал боль в коленях.

«Ничего, разойдусь, – подумал он. – Надо искать в радиусе километра, не больше», – и двинулся полем. Но уже через несколько минут Николай понял, что в этой кромешной тьме искать вещевой мешок по меньшей мере бессмысленно, а к рассвету надо быть как можно дальше от места приземления.

Он набрел на узкую колею проселочной дороги и пошел по обочине в южном направлении. Плетень, а за ним кусты мальвы проступили из тьмы внезапно. Из-за закрытого ставня дома под черепичной крышей чуть теплился свет. Осторожно Николай подошел к палисаду, перелез через плетень и заглянул за ставень. Он различил на столе керосиновую лампу с прикрученным фитилем, возле – палаш и пистолет. Рядом на лавке под серой немецкой шинелью спал человек.

Опасаясь того, что собаки поднимут всех на ноги, он снова подался в поле, нашел небольшой стожок, зарылся в одуряюще пахнущее сено и закрыл глаза, но уснуть не мог… В эти минуты он мысленно был в Одессе… Вытянутый по фасаду двухэтажный дом с балконом над воротами, первая дверь налево в подворотне, ступеньки… Дерибасовская, три… Дом, в котором он вырос… Как-то там его родители? Сумели ли они сохранить честь и достоинство советских граждан? Или сдался старик «на милость победителя»? Да нет, не может быть, чтобы батя, старый рабочий-наборщик, сдался, сподличал!..

Одна за другой гасли звезды. На востоке розовело небо Легкий ветерок перебирал листы корзинок подсолнуха.

Николай выбрался из сена, отряхнулся и зашагал по проселочной дороге на юг. Колени ныли, но, стиснув зубы, он шел быстрым, энергичным шагом. За поворотом дороги Николай нагнал мальчугана, ведущего на поводу тощую кобылу с выпирающими мослаками.

– Мальчик! – остановил его Николай. – Как называется во-он то село? – Он указал позади себя на теперь уже хорошо видные черепичные крыши.

– Катериненталь.

Николай ушел далеко, а мальчик с лошадью все еще стоял и смотрел ему вслед. Запомнилось выражение лица мальчугана; тогда оно удивило, потом Николай приметил что-то общее во многих встречавшихся ему лицах – настороженное выражение глаз, суровая складка у линии рта.

Примерно через час Николай вышел к хутору немецких колонистов Карлсруэ. В доме примаряон застал румынского жандарма и предъявил свои документы.

Маршбефель и немецкая госпитальная справка вызвали почтительное отношение, жандарм даже показал по карте маршрут на Одессу.

Только к вечеру он добрался до села Любимовка, пошел к примарю и попросил устроить его на ночь.

Примарь, маленький, хлипкий мужчина, надев на длинный нос сапожком старинное пенсне с тесемочкой, придирчиво проверил документы, покашливая в ладонь, сложенную лодочкой, задал несколько вопросов на плохом немецком языке. Видимо удовлетворившись ответами, он постучал в окно проходившей женщине и послал ее за Максимом Лузгиным, который оказался высоким, плечистым стариком с бородкой, пышными усами и умным, проницательным взглядом.

– Вот, Максим Фадеевич, – примарь кашлянул в ладонь. – Принимай постояльца. Накорми, как водится, ну и… Добрый немец идет в Одессу…

Лузгин молча постоял у порога, затем пригласил не то с усмешкой, не то с радушием:

– Пойдем, господин хороший! В аккурат к ужину…

Дом Лузгина каменный, на высоком фундаменте. В просторной комнате на столе аппетитно парит большой чугун молодой картошки и полкаравая хлеба.

За стол сели вчетвером: их двое, старая Лузгина и Мария – красивая молодая женщина с золотисто-бронзовой косой, уложенной короной вокруг головы.

«Королева!» – подумал о ней Николай.

Из скупого разговора за столом он понял, что Мария – невестка Максима Фадеевича, она назвала себя солдаткой.

За ужином Лузгин задавал Николаю обстоятельные вопросы и, помолчав, словно бы подвел итог:

– Стало быть, из армии ты убег?

– У меня с Советами свои счеты… – неопределенно сказал Николай.

– Стало быть, обижен ты крепко на Советскую власть?

– Обижен. Крепко обижен, – согласился Николай и поднялся из-за стола.

Мария быстро взглянула на него и отвернулась. Лузгин взял с сундука подушку, серое шинельного сукна одеяло и сказал:

– Ну что ж, господин «добрый немец», пойдем на сеновал.

На сеновал вела узкая деревянная лестница прямо из коровника.

Николай уже засыпал, когда внизу, в коровнике, загремели ведрами. Он увидел Марию: подоткнув подол, она взглянула наверх, подумала и решительно полезла на сеновал.

Слыша ее тяжелые шаги на лестнице, Николай с досадой думал:

«Жадная до жизни баба! А я ее – в королевы!»

Мария поднялась на сеновал, остановилась над ним молча, тяжело дыша.

– Стало быть, из армии ты убег? – повторила она вопрос свекра. Голос у нее был низкий, грудной. – Ты убег, а за тебя, сволочь такую, мой Василь бьется! – Женщина сказала это с такой уничтожающей силой, что Николаю стало не по себе.

Утром, чуть свет, он ушел, даже не поблагодарив за ночлег и ужин.

Николай шел весь день. По пути дважды проверяли документы, но ни маршбефель, ни госпитальная справка подозрений не вызвали. В одном из сел удалось купить кринку молока, ломоть хлеба, и он основательно подкрепился. Поблизости от Поповки на мосту через лиман стоял румынский пикет. Караульные драли с живого и мертвого. Николай подсчитал свои ресурсы – оставалось двадцать семь марок. Не густо.

Он подошел к мосту и остолбенел от удивления: прислонив карабин к будке, солдат играл на скрипке. Рыжая, облезлая скрипчонка в его руках издавала пронзительные звуки, то быстрые, плясовые, то протяжные, заунывные…

Словно заслушавшись, он ступил на мост и подошел ближе. «Молодое дарование», как мысленно окрестил он румына, никого не замечал.

Николай сперва привалился к перилам, потом перекинул одну ногу, другую, ступил на карниз и не спеша обошел сторожевую будку. Он уже миновал мост и шел по колонии Найзау, а со стороны лимана все еще звучала скрипка.

На шоссе ему повезло: попалась попутная машина, на которой он добрался до Великого Кута, но здесь полоса удачи кончилась. Румынский патруль обратил внимание на просроченную справку. Николай вылез из машины и долго уговаривал солдата. Исход дела решили пятнадцать марок.

До Лузановки он доехал без приключений. Здесь снова проверка документов, но все обошлось благополучно.

Возле магазина «Бакалейные товары господина Гаука» граждане «Транснистрии» дожидались попутной машины в Одессу. Николай зашел в магазин господина Гаука и, потратив марку, купил газету «Молва» за тринадцатое июня и присоединился к ожидающим.

Отпечатанная на скверной бумаге «Ежедневная информационная газета директора Ал. Н. Боршару» была удивительной смесью дезинформации и злобной антисемитской пропаганды, провокационной клеветы и слащаво-христианской сентиментальности. Газета прославляла предателя Власова и беззастенчиво рекламировала частную инициативу. Многочисленные хироманты, френологи, гадалки, астрологи, предсказатели по звездам и планетам, предлагали за скромную плату свои услуги. Явный, но предприимчивый шарлатан, чувствующий себя вольготно под солнцем «Транснистрии», взывал к читателям «Молвы»: «Перпетуум мобиле! Вечный двигатель изобретен мною! Ищу лицо с небольшим капиталом для сооружения модели. Московская улица, 87, квартира 26, Г. И. Ставский». Кинотеатр «Европа» предлагал зрителям сверхбоевик «Клад острова пиратов». «Спешите видеть! – надрывалась реклама. – Смертельная борьба за обладание кладом!». Газета оповещала читателей о том, что «торжественное богослужение состоится в Свято-Троицкой церкви с хором господина Мушенко». Военный преторат объявлял приговоры за хождение по городу позже установленного часа. Дирекция кафе «Лото» приглашала зайти – Ришельевская, сорок пять, – сыграть партию, или на «блины с джазом» пожаловать в ресторан «Гамбринус». Русский театр Вас. Вронского рекламировал пьесу украинского националиста Винниченко «Черная пантера». Походя, между прочим, специальный корреспондент «Молвы» из «верного источника» сообщал, что «Советы продали англичанам на сто лет Баку и Мурманск»! Рейхсминистр Заукель на страницах газеты занимался подсчетом человеческих резервов. Из ставки фюрера гремели победные реляции, а «тонкая, лирическая поэтесса», некая Пантелеева, уверяла в том, что:

Словом, антонеско-гитлеровский новый порядок в Одессе был установлен, он выл и кричал каждой строкой этой чудовищной газеты.

Пока Николай знакомился с «Молвой», к бакалейной лавке господина Гаука подошла грузовая машина с пустыми баллонами из-под углекислоты. Люди бросились к машине.

Когда они немного отъехали от Лузановки, шофер остановил машину и собрал с пассажиров плату за проезд.

Минут через тридцать Николай слез на Пересыпи: дальше машина не шла.

По заданию он должен был явиться к сестре своей жены, Зинаиде Семашко, но от Пересыпи до Малороссийской, где она жила, было далеко, ходить по городу небезопасно, да и по-прежнему ныли колени.

Подумав, он решил, что самое разумное – отправиться на Большую Арнаутскую, тринадцать, к Юле Покалюхиной.

Николай шел по городу, избегая оживленных улиц, при виде жандармских патрулей сворачивал в подворотни, пережидал… С каким-то странным чувством неверия в реальность того, что он видел, читал названия улиц: короля Михая I, Гитлера, Антонеску, вывески с фамилиями частных владельцев… Ему встречались сверкающие галунами румынские офицеры с дамами и денщиками, несущими покупки. Какие-то шумные, верткие дельцы времен Фанкони… Смешение языков и наречий… Он шел по своей родной Одессе, городу, где прошли его детство и юность, зачастую не узнавая улиц, так они изменились…

Уже подходя к дому тринадцать по Большой Арнаутской, он почувствовал волнение, но подумал о том, что тринадцать – число счастливое.

Окна в квартире Покалюхиных были открыты, горел свет, Юлия читала книгу, полулежа на диване… Николай остановился у окна – словно ничего не произошло, и войны не было, и лихолетья, сегодня концерт бригады, и он заехал за ней на машине…

Николай потянул дверь – она оказалась незапертой, – вошел в комнату…

Юля молча опустила книгу.

Николай увидел то же настороженное выражение глаз, ту же суровую складку у рта… Она изменилась…

– Какими судьбами? – наконец спросила Юля, ступив к нему навстречу.

– Добрым ветром! – улыбнулся Николай.

Минутная неловкость прошла, но все же прежней сердечности не было.

Пытливо заглянув в глаза, она сказала:

– Николай Артурович, плохие времена для шуток. Вы в моем доме, и я должна знать все, понимаете, все!..

– Всему свое время, Юля. Я хотел бы помыться. Если есть во что, переодеться и получить бинт…

– Вы ранены?

– Нет. Я разбил колени, надо перевязать…

С кухни вернулась мать Юли, она также была поражена появлением Гефта, но ни о чем не спрашивала.

– В прошлом году умер Тимофей Филиппович, муж, после него кое-какая одежонка… Правда, жить тяжело, только за тряпки и можно добыть немного продуктов, но кое-что осталось… – поливая ему на руки, сообщила Юлина мать.

Николай переоделся в свободные ему брюки и рубашку, расчесал еще влажные волосы, побрился и почувствовал себя, что называется, в форме.

Ответив на вопросы Юлии о жене и сыновьях, он спросил сам:

– Как старики? Ты давно их видела? Что делает отец? Работает?

– Родители живы. Со дня оккупации, месяцев восемь, Артур Готлибович не работал. – Юля улыбнулась. – Он говорил: «Пусть я сдохну, если стану на них работать!» Старики меняли на продукты вещи, жили трудно, но независимо. Через полгода тряпки кончились. Предложили ему портовые грузчики войти в артель, организовать питание рабочих. Старик подумал и согласился. Теперь он получает в день одну марку двадцать пфеннигов и обед. Грузчики им довольны, и у него хорошее самочувствие: трудится не на оккупантов, на рабочий класс.

– До наступления комендантского часа мы успеем сходить к родителям? – спросил Николай.

– В нашем распоряжении два с лишним часа…

Они шли по Канатной улице.

Николай видел, что Юля ему не очень-то доверяет.

В это время Юля думала, искоса поглядывая на Гефта:

«Откуда и зачем он появился в Одессе? Николай Артурович – немец. Советская власть поступила с ним круто, выселив его с семьей в Казахстан. Правда, это можно понять: где уж было в самом котле войны проверять и отсеивать людей! Да и немало местных немцев оказалось в пятой колонне… А он немец, и такой же норовистый, как его отец… Но отец же не сподличал!»

Словно прочитав Юлины мысли, он взял ее под руку и сказал:

– Юля, я такой же, как был. Ты можешь мне верить.

Миновав мост, они вышли на Дерибасовскую. Николай остался за углом, на спуске Кангуна, а Юля направилась к родителям, чтобы подготовить их встречу.

Стариков она дома не застала и хотела было предупредить Николая, но увидела Гефтов, спускавшихся вниз по Дерибасовской.

Покалюхина поздоровалась и поднялась со стариками по ступенькам. Материнское чутье подсказало Вере Иосифовне, что Юля пришла неспроста, она заволновалась и только хотела выспросить ее, как в комнату вошел Николай.

Вера Иосифовна всплакнула, что же касается Артура Готлибовича, он встретил возвращение «блудного сына», как подобает мужчине, сдержанно. Сын, хоть и «блудный», все-таки сын! При встрече не было сказано, как в библейской притче, «станем есть и веселиться, ибо этот сын мой… пропадал и нашелся», но Вера Иосифовна сберегла несколько зерен настоящего кофе, он был смолот и сварен.

За чашкой кофе Артур Готлибович рассмотрел документы сына. В результате семейного совета было решено, что Юля возьмет на себя продление госпитальной справки, а отец организует прописку в полиции и свяжется с «Миттельштелле», где у него есть один знакомый из местных немцев, некий Нолд.

К тому времени, когда, миновала радость первой встречи, наступил комендантский час. Пришлось обоим ночевать у стариков, хотя и было решено, что оставаться Николаю у отца до получения прописки опасно и первое время он будет жить у Покалюхиной.

Рано утром Николай и Юля ушли на Большую Арнаутскую.

Юля чувствовала, что Николай Гефт чего-то не договаривает, о чем-то умалчивает. Втайне она надеялась, что все, рассказанное им у родителей, ложь, нужная ему для какой-то большой цели. Но какой?

Уже дома, на Арнаутской, прощаясь с ним (она уходила в институт с его справкой), Юля спросила:

– Николай Артурович, вы по-прежнему ничего не хотите сказать мне?

В ответ он, как всегда, попытался отделаться шуткой.

Юлия настаивала.

Тогда, посерьезнев, он сказал:

– Понимаешь, Юля, я, как сапер, могу ошибиться один раз… Наберись терпения, прошу тебя.

После ее ухода Николай вышел из дома и, потратив всю наличность, купил все газеты, которые только оказались в киоске: «Молва», «Одесса», «Одесская газета» и «Буг».

До двенадцати он просидел над газетами, делал выписки. Кое-что ему удалось извлечь, но было трудно преодолеть противное чувство…

Потом он отправился на поиск оставленного ему на связь радиста Якова Вагина.

До Нового базара он добрался с трудом: по-прежнему ныли колени. Выйдя на Коблевскую, он разыскал нужный дом и перешел на противоположную сторону улицы. Из ворот дома, за которым он вел наблюдение, выбежал мальчуган с бумажной галкой, сложенной из листа тетради. Ребенок пытался запустить бумажную птицу, но она падала на асфальт.

– Что, брат, не хочет летать твоя галка? – спросил Николай мальчика.

– Не хочет… – вздохнул тот.

– Ну-ка, дай мне, – Николай взял из его рук птицу, развернул ее, разгладил на колене бумагу и сложил вновь (это он еще помнил). – Смотри, чтобы не улетела! – предупредил он и взмахнул рукой. Галка спланировала и, сделав плавный разворот, легла на тротуар.

– Вот здорово! – сказал мальчуган.

– Ты, парень, квартиру семь знаешь? – спросил его Николай.

– Знаю.

– А дядю Яшу знаешь?

– Там дядев Яшев нет, там только тети…

– А ты, парень, сходи, постучи и скажи, чтобы дядя Яша вышел на улицу.

Забрав бумажную птицу, гордый поручением, мальчуган удалился, а Николай снова зашел в чье-то парадное и стал наблюдать за домом. Через некоторое время из ворот показалась молодая женщина, в юбке и платке, наброшенном поверх рубашки. Она осмотрелась по сторонам и хотела было уйти, как вышел Николай…

– Вы спрашивали Якова Семеновича? – обратилась она к нему.

– Да, Вагина Якова Семеновича.

– А зачем он вам нужен?

– Привез ему весточку от друга…

В то же время Николай зорко наблюдал за улицей, поэтому появление патруля не застало его врасплох, он быстро юркнул в ворота.

Видимо, его бегство и послужило ему лучшей рекомендацией, потому что, оглянувшись, женщина не спеша вошла во двор, подождала, пока заглохли шаги на улице, и сказала:

– Яков Семенович в сорок первом, десятого октября, ушел из Одессы на военном транспорте… Я его жена… Глаша. Может, слыхали? Теперь и не знаю, кто я – солдатка или вдова… – Женщина утерла глаза кончиком платка и стала заправлять выбившуюся прядь волос.

– Я к вам, Глаша, дней через пять зайду. Разрешите?

– Господи, да конечно ж!..

Николай простился с женщиной и зашагал на Арнаутскую.

«Скверно, – думал он. – Вагин выбыл. Теперь я один… Совсем один в целом городе… А что, если воспользоваться рацией „молодоженов“? Ладно, поживем – увидим! – решил он. – Вагин ушел на транспорте, – снова он мысленно вернулся к связному, – ушел, и с тех пор никаких вестей…»

– вспомнил он чьи-то стихи, думая о простоволосой женщине, о Глаше с Коблевской улицы.

Николай шел углубленный в свои мысли, когда неожиданно услышал за спиной окрик. Первое побуждение – бежать! Но, сдержав себя, улыбаясь, он повернулся…

– Если не ошибаюсь, господин Гефт?!

С протянутой рукой к нему шел пожилой человек в нарядном, хорошо сшитом костюме песочного цвета, с пухлым, желтой кожи портфелем в руке. На груди его был Железный крест второй степени.

– Евгений Евгеньевич?! – удивился Николай.

Это был Вагнер, его преподаватель по Институту инженеров водного транспорта.

– Не помню кто, но мне сказали, что Советы сослали вас в Сибирь… С женой и детьми… Вы в Одессе? Как это вам удалось?

С подобающим выражением лица Николай произнес:

– Вырвался из ада… Перешел линию фронта, попал в Харьков, болел… И вот теперь, как лицо немецкой национальности, оказался на месте своего постоянного жительства… Только вчера прибыл.

– А семья? – сочувственно спросил Вагнер.

– А семья, – повторил Николай и, махнув рукой, отвернулся, – не спрашивайте…

– Может быть, я смогу быть вам полезен? Знаете что, – Вагнер взглянул на часы, – у меня еще есть полчаса времени. Зайдем в бодегу!

Они свернули с Полицейской на Ришельевскую, зашли в бодегу и заняли столик. День был жаркий. Вагнер заказал пиво.

Приняв почтительную позу, Николай произнес, не жалея патоки:

– Простите, Евгений Евгеньевич, я должен был это сделать раньше. От всей души поздравляю вас с высокой наградой!

Поглаживая пальцами крест, Вагнер сказал по-немецки:

– Служу великой Германии!..

Они чокнулись кружками и выпили.

– Так вот, милый Гефт, я заместитель начальника «Стройнадзора». Чтобы была понятна наша структура, я вкратце вас информирую. Во главе оберверфштаба – адмирал Цииб. В системе штаба – «Стройнадзор», который осуществляет контроль за ремонтом и строительством судов. Во главе «Стройнадзора» по одесским мастерским баурат Загнер. Я его заместитель. Мне известно, что на судоремонтном заводе есть нужда в инженерах… Хотите? Могу дать рекомендацию.

– Благодарю вас, Евгений Евгеньевич! Как только удастся получить аусвайс и оформить прописку, я воспользуюсь вашим любезным предложением. Простите, администрация на заводе румынская? – спросил Николай.

– Да, румынская, но кто же их принимает всерьез!

– Не говорите, Антонеску отхватил территорию от Днестра до Буга, наконец, Одесса, порт…

– Это небольшая компенсация за Трансильванию! – перебил его Вагнер. – Мозговая кость за верную службу хозяину! И если хотите, румыны не вывезут из «Транснистрии» и десятой доли того, что Германия выкачает из Румынии… – Вагнер покровительственно улыбнулся. – Так-то, молодой человек!

Вагнер имел весьма представительную внешность: седые виски, холодные серые глаза, массивный с горбинкой нос и руки, главное, руки – холеные, белые, с большим золотым кольцом-печаткой на безымянном пальце.

– Если, господин Гефт, вам понадобится помощь, можете на меня рассчитывать, – закончил Вагнер, поднялся и протянул руку.

Размахивая портфелем, не спеша, Вагнер двинулся вверх по Ришельевской.

«Переметнулся, мерзавец, со всеми потрохами! – глядя ему вслед, думал Николай. – Колоритная фигура! С него и начну я список…»

По проезжей части Полицейской улицы жандармы вели под конвоем человек двадцать мужчин и женщин, босых, оборванных, истощенных. На груди некоторых из них были дощечки с надписями: «Я был связан с партизанами», «Я распространял панические слухи», «Я перерезал провода связи». Сопровождая их, по тротуару двигались женщины и дети.

Николай пошел быстрее. Чувство гнева душило его. До боли в суставах он сжимал кулаки.

Возле дома на Арнаутской его поджидала Юля Покалюхина:

– Где вы пропадали? У вас же нет никаких документов! Я так волновалась!

– А вот волноваться и не надо было.

– Конечно! Храбрый заяц!.. – замолчав, Юля глазами показала ему на шмыгнувшего в ворота мужчину.

Мужчина в чесучовом пиджаке, глядя на него, чуть не вывернул шею. Глаза его, точно два буравчика, вонзились в Николая.

– Полюбуйтесь, это господин Пирог! – тихо представила чесучовый пиджак Юля. – Профессиональный антисемит и доносчик. Он водопроводчик, работал с напарником Давыдом Инжиром, так он на Давыда несколько раз доносил в сигуранцу, пока напарника все-таки не повесили. Обратили внимание, храбрый заяц, как он на вас посмотрел?..

– Пирог с гнусной начинкой! – усмехнулся Николай и перевел разговор на другую тему: – Как дела, Юля, со справкой?

– Вот ваша справка! – сказала она, передав ему документ. – Подписал доктор Буслер, человек он порядочный и держится с достоинством.

– А что, если, подписав справку, он позвонил в сигуранцу?

– У Буслера была Ася, моя сокурсница, с глазу на глаз, прямо сказала: «Стоящий парень, нужно помочь». Нет, доктор Буслер на подлость не способен. Пойдемте, Николай Артурович, в дом. Есть еще одна хорошая новость. – Она открыла своим ключом дверь, и они вошли в квартиру. – Я была на Дерибасовской у стариков. По представлению Нолда оберштурмфюрер Гербих подписал ваш аусвайс. Теперь дело за пропиской. Завтра вам надо пойти с отцом в полицию, поставить штамп и прописаться.

– За добрую весть спасибо! – Николай плотно закрыл окно и неожиданно спросил: – Скажи, Юля, все это время со дня оккупации Одессы что делала ты?

– Не понимаю вашего вопроса…

– Мне знакома твоя нетерпимость ко всякой несправедливости, и я хочу знать, до какой силы протеста поднялся твой голос?

– По какому праву об этом спрашиваете вы?

– Чтобы довериться тебе, я должен знать…

– Вы сказали «довериться»?

– Да, речь идет о доверии.

– Хорошо. В дни обороны я работала, как все, на земляных работах. Когда наши войска оставляли город, я хотела эвакуироваться, но тяжело заболел отец… Пришли оккупанты. Мать совсем опустила руки, и все заботы по дому легли на мои плечи. 22 октября, когда взлетела на воздух комендатура на Маразлиевской, начались репрессии, массовый террор. Помните на Арнаутской, 17, примусную мастерскую Миши Шраймана? Я была дружна с сестрой его жены, Фримой. Наступило тяжелое время, и мы все предупреждали Мишу об опасности, но он и слушать не хотел. «Э, что там, – говорил он, – я, Миша Шрайман, кустарничал при Советах и буду кустарничать при румынах! Миша Шрайман не делает политику! Миша Шрайман – король одесских примусов и керосинок!..» Когда все это началось, Миша Шрайман исчез… Жена и Фрима очень волновались… Мы пошли искать короля одесских керосинок… И нашли… Его повесили в Александровском сквере на старом платане… Их было много на деревьях сквера, сотни… – Юля зябко потерла руки, ей стало не по себе от воспоминаний. – Шрайманы боялись оставаться дома и перешли ко мне. Жили в этой комнате. Моя семья увеличилась вдвое… Прошла неделя или две… Не помню… Но однажды ночью ко мне пришла Тася Бакман с маленьким ребенком. Потянулись дни, недели, месяцы, полные страха и тревоги… Вы не думайте, что все это было так просто! Вот!.. Я покажу вам… – Юля достала из-за висящей на стене картины сложенную пожелтевшую от времени «Одесскую газету» и развернула перед Николаем. – Вот, читайте, здесь, подчеркнутое карандашом!..

«ПРИКАЗ

командующего оккупационными войсками

г. Одессы.

…

Ст. 2. Все жители Одессы обязаны сообщать в полицию о каждом скрывающемся еврее.

Укрывающие, а также лица, которым было известно местопребывание евреев, но они не сообщили об этом, – КАРАЮТСЯ СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ».

Николай прочел и молча сложил газету.

– Как-то девочка Таси Бакман заболела. Услышав детский плач, Пирог донес в полицию. Они пришли, когда дома не было Шрайманов, схватили Тасю Бакман и ее ребенка, их убили по дороге в полицию… А господин Пирог сделался коммерсантом, деньги, полученные за услуги полиции, он пустил в оборот, открыл комиссионный магазин… За Тасей Бакман пришла очередь Шрайманов, они погибли все, и Мишина дочка, Рая, такая красивая… Она хотела стать киноактрисой… В начале февраля умер отец…

Николай встал и прошелся по комнате. Он знал Мишу Шраймана, веселого, предприимчивого одессита.

– У меня к тебе есть один вопрос… – сказал он.

– Да?

– Ты знаешь Артура Берндта?

– Берндт… Берндт… – Вопрос был неожиданным.

– Помнишь, на «Украине» ты отправилась к нам в Туапсе, – напомнил он. – Тебе было плохо, и Артур Берндт, радист, уступил тебе свою каюту.

– Как же, помню. С его сестрами дружила ваша Аня, их звали Эльза и Эрна…

– Я с Артуром учился в Институте инженеров водного транспорта, он был на факультете связи.

– Берндт по-прежнему живет на Малороссийской, рядом с родными Ани.

– Артур работает?

– Нет. Он не желает работать на оккупантов.

– Узнаю старую гвардию! Что он делает?

– На Большой Фонтанской дороге, против тюрьмы, открыл магазин. Отец Артура, колбасник, поставляет ему копчености. Торговля идет бойко. Вы, наверное, не знаете, Берндт женился.

– Вот как? Кто же она?

– Елена Холм. Вдова. Ее муж, врач, был арестован в тридцать седьмом году… Интересная женщина. Артур влюблен в нее по уши.

– Скажи, Юля, могли бы мы сегодня же навестить родных Ани? Ну и, конечно, если удастся, повидать Берндта.

– Признайтесь, Николай Артурович, вы сегодня обедали?

– Признаюсь, не обедал…

– Как вы относитесь к манной каше?

– Весьма положительно, еще с детства. Особенно с клубничным вареньем…

– Сейчас я сварю, правда на воде и… Обойдетесь без варенья, ну а после…

Но и после на Малороссийскую они не пошли: подумали и решили отложить визит к родным Ани до получения документов.

Вопрос с пропиской был решен на следующий день: Артур Готлибович вписал сына в «авторизацию» – список жильцов квартиры, а в полиции сказал, что его семья обменяла паспорта на аусвайсы, и попросил поставить штамп. Не сверив представленную «авторизацию» с копией, хранящейся в полиции, чиновник поставил штамп прописки.

С легальным положением пришло чувство уверенности, и Николай отправился на Мечникова, два, в Управление «Стройнадзора».

Чтобы внушить большее уважение к своей персоне, Вагнер продержал его в приемной около часу, но в кабинете поднялся Николаю навстречу, был очень любезен, тут же написал отличную характеристику и рекомендацию на имя директора завода инженера Купфера.

– Купфер – румынский немец, – предупредил его Вагнер, – но ярый румынофил. Отлично владеет русским. Если у вас возникнут какие-либо трудности, обращайтесь прямо ко мне.

Но трудностей не возникло. Шеф завода, как его здесь называли, инженер Купфер дал приказ о зачислении Николая Гефта старшим инженером по механической части.

Уже наследующий день надо было приступить к работе, поэтому нельзя было откладывать встречу с родными жены и Артуром Берндтом.

На Малороссийской его и Юлию приняли сердечно, Николай не открыл им своей миссии, но и не рассказал официальной версии своего появления в Одессе, держался он просто, непринужденно. Разумеется, родителей интересовала жизнь дочери и внуков, но Николай не мог полностью удовлетворить их любопытство: он расстался с женой и детьми полтора года назад, а письма от Ани были скупыми и краткими. На вопрос, что он думает делать в Одессе, ответил, что завтра начинает работать на судоремонтном заводе. Отец поджал губы и, не скрывая своего неудовольствия, сказал:

– А вот Берндт отказался работать на немцев…

Николай это замечание пропустил мимо ушей и обратился к свояченице:

– Кстати, Зина, у меня к тебе просьба: зайди к Артуру и спроси, могу ли я его повидать.

Зина вышла из комнаты.

Общий разговор как-то заглох, поэтому все оживились, когда вошла Зина и сказала, что Берндт дома один и, конечно, ждет его.

С Артуром они не виделись пять лет. Он мало изменился. Такой же быстрый в движениях, немного угловатый, вот только глубокой складки на переносье раньше не было.

Артур вышел.

Николай осмотрелся: в комнате чувствовалась заботливая женская рука. На стене среди фотографий теплохода «Украина» висел портрет женщины.

Артур вернулся с бутылкой холодного вина и фруктами.

– Жена? – спросил его Николай, разглядывая женский портрет.

– Да, Лена…

– Красивая женщина. Ты счастлив?

Словно не слыша вопроса, Артур разлил по бокалам вино. Они чокнулись.

– Поздравляю! – сказал Николай.

– Счастлив я? – потягивая маленькими глотками вино, повторил Артур. – Даже не знаю, что тебе ответить… Тревожно мне… Не сплю по ночам, прислушиваюсь…

– Ты чего-то боишься?

– Не за себя, за нее боюсь, за Лену. Открыл я маленькую лавочку на Большой Фонтанской, напротив тюрьмы. Лена завела интрижку с тюремным начальством, спаивает надзирателей, угощает вином конвойных, и все это ради того, чтобы «толкнуть», как она говорит, передачи заключенным, письма…

– Смелая женщина! А ты, что же, против?

– Я против безрассудного риска, против бравады, с которой она все это делает. Начиталась чувствительных романов и вот… При случае еще хвастает, смотрите, мол, какая я бесстрашная! Понимаешь, у нее это азарт, игра в конспирацию. Я удерживаю ее, а она меня иначе, как немецким прихвостнем, не называет…

– Так, а что же ты, «немецкий прихвостень», на немцев не работаешь?

– Ну, этого они не дождутся! Конечно, мы с тобой, Николай, немцы, но не гитлеровцы же. Нет, не будет этого…

– Стало быть, сопротивление?

– Да, сопротивление.

– Пассивное… – усмехнулся Николай.

– Да, пассивное, – по инерции согласился Артур, но тут же спохватился: – Постой, ты это к чему?

– К тому, что от такого сопротивления врагу ни жарко, ни холодно.

– По-твоему, чтобы жарко, надо так, как Лена?

– Нет, я этого не говорю. Но, изображая на лице мировую скорбь, сидеть в лавочке и продавать оккупантам колбасу… Ты меня извини, но для этого большой ненависти не требуется.

– Что же делать?

– Сопротивляться! Сопротивляться активно!

– Ты считаешь, что я могу?

– Еще как!

– Например?

– Ты можешь собрать радиоприемник, чтобы можно было принимать сводки Совинформбюро?

– Конечно, могу…

– Сколько тебе на это нужно времени?

– Дней десять, двенадцать.

– Детали у тебя есть?

– Надо порыться в барахле. В крайнем случае можно купить на базаре, и не только переменные конденсаторы, там по дешевке идут станковые пулеметы, ручные гранаты… Недавно у румынского солдата за три марки я купил партизанскую листовку!

– Где она? – заинтересовался Николай.

– Сейчас принесу. – Артур вышел из комнаты и тут же вернулся с листком из детской тетради в клеточку.

Печатными буквами, кое-где расплывшимися, химическим карандашом на листке было написано:

«ТОВАРИЩИ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКИ!

На ваших глазах гитлеровские бандиты вывозят в Германию награбленное добро из нашей Отчизны.

Кровопийцы высасывают все соки из нашего города.

А из Германии возвращаются вагоны с пушками, пулеметами, бомбами, несущими смерть нашему народу.

Саботируйте немецкие приказы, срывайте перевозки, уничтожайте паровозы, вагоны, пускайте составы под откос!

Не мазутом, а песком засыпайте буксы! Поджигайте эшелоны, цистерны с бензином!

Смерть фашистам!

Да здравствует свободная Советская Украина!

Подпольный райком КП(б)У

Одесского Пригородного района».

– Очень сильно и убедительно! – в раздумье сказал Николай. – Мужественные люди, как видишь, они не сложили оружия! Можно взять эту листовку?

– Да, конечно, если она тебе нужна. Так ты, Николай, серьезно?..

– Насчет радиоприемника? Совершенно серьезно. Через две недели я к тебе зайду. Надо только, чтобы Лена об этом ничего не знала. Детали на базаре сам не покупай. Поручи кому-нибудь, кто бы не вызвал подозрений, – подростку, любителю…

– Хорошо, я буду осторожен. Но скажи, Николай, ты в подполье? В самой гуще борьбы? Да?

– Я твой старый товарищ, Николай Гефт. Мы с тобой дружили еще в институте, разве этого мало?

– Так, но…

– Ты мне не доверяешь? У тебя есть сомнения? – перебил его Николай.

– Нет, ты меня не так понял… Я тебе доверяю, но…

– Ты можешь отказаться, я тебя ничем не связываю. Подумай и через Зину Семашко сообщи мне, как-нибудь условно, скажем «Окорок достать не могу». Я буду знать, что Артур Берндт снова перешел на пассивную форму сопротивления. – Николай налил в бокалы вино. – За удачу, Артур!

– За удачу!

Николай вызвал через открытое окно Юлю, и они направились на Большую Арнаутскую. У него было отличное настроение, он даже пробовал шутить, но безответно. Молча они миновали ограду старого кладбища и вышли на Преображенскую. Здесь их остановил патруль, проверил документы и один из жандармов попросил закурить. Николай достал пачку румынских сигарет.

«Странно, – подумала Юля. – Он же не курит!»

Возле Успенского собора, когда они повернули на Большую Арнаутскую, в свете фар идущей навстречу машины она увидела на его лице улыбку, и долго сдерживаемое раздражение прорвалось, она резко спросила:

– Вы что, не обратили внимания на замечание Семашко?

– У меня, Юля, хороший слух. Ты можешь говорить тише, – по-прежнему улыбаясь, сказал Николай.

– Мне, например, не безразлично, что родители Ани считают вас подлецом! – вскипела Юля.

– Это заблуждение, оно скоро пройдет.

– Вы же не курите, откуда у вас сигареты?!

– Я готов носить при себе даже флягу с вином, если это обеспечит мне расположение жандармского патруля…

– А вы понимаете, что это противно?

– Понимаю. Тебя, очевидно, привело бы в еще большее негодование, если бы ты узнала, что я собираюсь сделать… Думается, пришло время нам поговорить серьезно.

– Вряд ли сейчас подходящее время и место для серьезного разговора…

Они остановились возле разрушенного дома. На стене, оклеенной веселыми обоями, ветер шевелил отрывной календарь.

Николай полез по груде битого кирпича, добрался до полуразрушенной стены, сорвал листок календаря и вернулся к поджидавшей его Покалюхиной.

– В этом доме жизнь остановилась, – он чиркнул спичкой, – пятого октября сорок первого года. А пятнадцатого наши войска оставили город… Придет время, и люди по крупинке будут собирать приметы этого времени, и календарный листок… На, Юля, сохрани его. Ты меня прости, девочка, что я не сказал тебе раньше. Я всегда в тебя верил. И пришел я к тебе первой – не к отцу, не к родным Ани, к тебе. Но дело, которое мне поручено, не терпит слепого доверия. Я должен был проверить тебя, узнать, с кем ты. Если ненависть твоя горяча, а ум холоден и сил у тебя хватит для борьбы, мне нужен такой, как ты, человек. Не торопись с ответом, подумай.

Некоторое время Юля стояла молча, нервно комкая листок календаря… Потом она, протянув руку, сказала:

– Я обещаю вам…

Николай пожал протянутую руку, и они пошли быстрее – приближался комендантский час.

Сражение начинается

Ровно в семь часов утра Николай был в Управлении «Стройнадзора». Каждый рабочий день начинался с оперативного совещания в кабинете морского строительного советника Загнера. На «говорильне», как мысленно окрестил эти совещания Николай, завод принимал заказы на ремонт судов от Морской транспортной службы – «Зеетранспортштелле».

В этот день присутствовали: майор Загнер – человек с красным бугристым лицом, в очках с золотой оправой, в форме СС; его заместитель Вагнер – самодовольный, одетый в безукоризненный серый костюм, с крестом на груди; шеф завода Купфер; главный инженер Петелин; главный механик Сакотта и Николай Гефт.

В начале совещания майор Загнер передал заказ на ремонт одного бота марки «РО» 16-й гафеншуцфлотилии, двух ботов серии «Д» 30-й деляйтфлотилии, одного катера 9-й флотилии Очакова и двух судов 4-й флотилии фишкутеров из Ак-Мечети. Майор уточнил сроки ремонта судов, подписал требование на материалы и, остановив невидящий взгляд на Купфере, сдерживая раздражение, по-немецки сказал:

– Объясните, шеф: почему в ковше завода четыре недели стоит сторожевой корабль «ПС-3», принадлежащий германскому военному флоту? Работы по установке двигателя должны были быть закончены к первому июня! Вчера меня вызывал по этому вопросу начальник оберверфштаба адмирал Цииб. Я не желаю краснеть перед командованием из-за вашей нераспорядительности!

Николай написал записку и передал ее через стол Вагнеру.

Купфер поднялся с кресла и, глядя в окно на бегущие облака, по-румынски начал что-то неторопливо говорить…

– Прикажете, господин шеф, пригласить переводчика?! – перебил его Загнер. – Потрудитесь говорить по-немецки!

Проглотив обиду, Купфер перешел на немецкий. Корректно, так же тихо, не повышая голоса, он долго объяснял причину задержки монтажных работ. По Купферу, выходило так, что на заводе нет специалистов по двигателям этого типа, что машина получена некомплектной, в связи с чем целый ряд деталей приходится изготовлять на месте…

Во время длинного монолога Вагнер подошел к баурату с запиской Гефта и, наклонившись, что-то тихо ему сказал.

Баурат согласно кивнул головой, оставил записку у себя и перебил Купфера:

– Все ясно, господин шеф. Ответственным по установке двигателя на «ПС-3» назначите инженера Гефта! Даю вам три дня срока. Двадцать пятого июня я сам приеду на ходовые испытания!

Николай заметил ироническую улыбку инженера Петелина, за этой улыбкой скрывалось: «Посмотрим, инженер Гефт, как с этой задачей справишься ты. Смотри, не сломай себе шею!»

Мысленно Николай принял вызов Петелина, он знал, что с главным инженером предстоит еще не одна схватка впереди. Этот, с позволения сказать, русский инженер только при оккупантах защитил диплом. С прилежанием, достойным лучшего применения, он в совершенстве изучил румынский язык. В качестве главного инженера, Петелин старался больше, чем Купфер, пустить завод на полную мощность. Он издевался над рабочими, подвергал их незаслуженным наказаниям и штрафам. Все это Гефт узнал за то краткое время, что был на заводе.

Из Управления «Стройнадзора» Гефт выехал на машине с Купфером, Сакоттой и Петелиным.

В машине Купфер по-русски, примиряюще, сказал:

– Я очень сожалею, господин Гефт, что вам не дали времени осмотреться, но… – он развел руками. – Говорят, с корабля на бал, а у вас с бала на корабль…

– Если то, что сейчас произошло, можно назвать балом! – вставил Петелин.

В здании дирекции Гефту отвели кабинет на втором этаже с окнами на механический цех, электростанцию и эллинг. Где-то там, за всеми этими сооружениями, было море, перечеркнутое линиями причалов.

Николай снял трубку телефона и попросил механический цех. Услышав визг и грохот работающих станков, он потребовал:

– Шефа механического цеха!

– Кто говорит? – по-немецки спросил кокетливый женский голос.

– Старший инженер по механической части Гефт! – ответил он также по-немецки.

– Одну минуту! Я сейчас разыщу шефа. Иван Александрович где-то на территории. Что передать?

– Прошу его зайти ко мне!

Николай положил трубку и в ожидании подошел к окну.

Он знал Ивана Александровича Рябошапченко еще бригадиром, познакомился с ним на практике. В сороковом году они случайно вместе отдыхали в гагринском санатории водников. Рябошапченко пробился в люди, как сам говорил, из учеников слесарного дела, кажется кончил годичную школу в Кронштадте, плавал на линейном корабле машинистом-турбинистом, у него ясная голова и золотые руки. С кем сейчас Иван Рябошапченко? Сделал при оккупантах карьеру, из бригадиров – в начальники цеха?! Неужели служит румынам на полусогнутых, как Петелин?

Его размышления прервала девушка, стриженая блондинка со смазливым личиком. Пестрое узкое платье подчеркивало ее пышные формы. Явно кокетничая, она сказала:

– Шеф на эллинге, он сейчас придет, Я секретарь. Немцы меня зовут Лизхен!

«Секретарь начальника механического цеха… Странно, зачем подобная должность? Разве что для немецкой информации!» – подумал Николай, но вслух сказал:

– Отлично, Лизхен! – и протянул ей руку, – Николай Артурович Гефт! Благодарю за оперативность!

В кабинет вошел Рябошапченко, и Лизхен, бросив Николаю многообещающий взгляд, выпорхнула из кабинета.

После ее ухода оба они почувствовали какую-то неловкость. Поздоровались как старые знакомые, молча постояли у окна, затем Гефт сказал:

– Да, Иван Александрович, я вас не поздравил…

– С чем? – удивился Рябошапченко.

– С должностью начальника ведущего цеха!..

– Знаете, Николай Артурович, от этой должности я, как от чумы, бежал… Не помогло. Петелин поставил обязательное условие. Я полгода не работал, семья шесть человек, нужда, каждый хочет есть. Торговать не умею, в доносчики пойти – совесть не позволяет…

– Кстати, – перебил его Гефт, – что это за девица у вас в секретарях?

– Секретарь!.. – усмехнулся Рябошапченко. – Табельщица она, но ей такая должность не к лицу. Сверху поставили. Она по-немецки бойко лопочет, ну и вообще… К немцам добрая…

– Расскажите, Иван Александрович, что там у вас с «ПС-3»? В каком состоянии дизель? – Гефт перешел к столу. – Чья бригада работает на монтаже? Почему затянули срок?

Слушая доклад, он пытливо разглядывал начальника цеха. Выполнение его миссии во многом зависело от этого человека, от того, с кем он будет в этой борьбе.

А Рябошапченко, чувствуя на себе пристальный взгляд инженера, нервничал. От волнения у него сохло во рту. Обстоятельно информируя о работах по установке двигателя, он часто умолкал, чтобы собраться с мыслями. Думая, по привычке двигал желваками, вытягивал губы, словно собираясь засвистеть, и поджимал их вновь.

– Вы говорите, что работает бригада Берещука? – перебил его Гефт. – Ну что же, давайте, Иван Александрович, пройдемся на корабль…

Они вышли из кабинета и спустились вниз.

Рябошапченко был пониже Николая ростом, поэтому, разговаривая с ним, он задирал голову. Его темно-карие глаза, прищуренные от яркого солнца, смотрели на Гефта с внимательной хитрецой.

Над входом в механический цех бросалось в глаза барельефное изображение святого Николая Мирликийского – покровителя морского промысла. Святой достался в наследство еще от тех времен, когда завод был эллингом «Русского общества пароходства и торговли» – РОПиТ. В бытность Гефта на заводской практике этого барельефа не было: его заштукатурили и сровняли со стеной. При оккупантах штукатурку отколупали и барельеф восстановили.

«Чему же теперь покровительствует святой тезка? – мелькнула у него мысль. – Пиратскому промыслу гитлеровцев?!»

Незаметно они дошли до пирса, где был ошвартован немецкий сторожевик.

Николай прикинул на глаз тоннаж корабля: шестьсот, не больше. Посмотрел вооружение: одна зенитная пушка, две двадцатимиллиметровых, спаренный пулемет и бомбосбрасыватели.

«Досадно, что такую щуку придется выпустить в море!» – подумал он, спускаясь вместе с Рябошапченко в машинное отделение.

Бригада Михаила Степановича Берещука встретила их появление настороженным молчанием. К работе еще не приступали, один покуривал, другой суконкой шлифовал зажигалку, третий читал, двое завтракали, здесь же, на станине, расстелив газету.

Гефт поздоровался с бригадой и приступил к осмотру. Придирчиво, педантично он исследовал все части двигателя, от центровки до топливных насосов высокого давления. По тому, как он это делал, рабочие поняли, что перед ними не механик Сакотта, а инженер, отлично знающий свое дело.

Изредка Гефт задавал скупые вопросы бригадиру.

«Разумеется, значительная часть монтажа выполнена, – пришел он к заключению. – Но как выполнена?! За такую работу в прежнее время я бы с треском снял бригадира!»

Николай Гефт помнил бригадира по первому знакомству с заводом в студенческие годы. Уже тогда Берещук был одним из лучших специалистов по судовым двигателям, он вырос здесь, в этом цехе, сложился в мастера, тонкого знатока корабельного сердца.

«Что же это? Нарочитая небрежность? – думал Гефт. – Если бы я мог запросто сказать Берещуку: так, мол, и так, дорогой человек, нужно, понимаешь, мне нужно, чтобы двигатель работал! Но ведь не скажешь!.. Надо становиться к машине самому и шаг за шагом преодолевать сопротивление. Каким же я буду подлецом в глазах этих людей!» – но вслух, вытирая руки ветошью, он сказал:

– У меня такое впечатление, что осталось сделать не так уж много: закончить центровку, ликвидировать пропуски во фланцах маслопровода, опрессовать, отрегулировать топливные насосы, форсунки и наладить пусковую систему. На всю эту работу нам дано три дня. Руководство я беру на себя.

– Три дня?! – ахнул Берещук.

– Да, Михаил Степанович, три дня. Я сделаю точные замеры клиньев, а вы, шеф, – обратился он к Рябошапченко, – лично проследите за тем, чтобы в цехе снимали прострожку с самым минимальным допуском. Пойдемте, Иван Александрович, наверх, поговорим…

Они поднялись на верхнюю палубу, присели на люк-решетку.

Посвистывающий в ковше буксир замолчал, и в наступившей тишине они ясно услышали снизу, из машинного отделения, сказанное кем-то в сердцах:

– Вот немецкая шкура! Выслуживается, стервец! – Голос был густой, басовитый.

Не сдержав улыбки, Николай взглянул на Ивана Александровича:

– Серьезные ребята у Михаила Степановича!

– Это не со зла… – забеспокоился Рябошапченко. – Конечно, голодно, жить трудно, некоторые вот мастерят зажигалки – и на рынок… Тут ничего не сделаешь… А работают они добросовестно…

О добросовестности рабочих Гефт не спорил, он только что убедился в наличии у рабочих совести.

В тот же вечер, уже закончив свой трудовой день на немецком сторожевом корабле, по дороге с пирса Гефт встретил на территории завода Полтавского. В довоенное время Андрей Архипович плавал старшим механиком на теплоходе «Аджаристан», часто заходил в Туапсе, встречались они за бутылкой «сухого».

– А я слышу, травят по заводу байки: Николай Гефт появился! Нет, думаю, не может того быть! А ты, скажи пожалуйста!.. – тряся руку Николая, говорил Полтавский.

– Давай отойдем в сторонку, – предложил Николай, чтобы выиграть время.

Они перешли дорогу и сели на скамейку.

Из отводного колодца с шипением вырывалось белое облачко пара. С электростанции доносилось тяжелое дыхание дизеля. А прямо над их головой в густой листве акации чирикала какая-то пичуга.

– Не томи, Николай Артурович! Какими судьбами ты оказался в Одессе? На Марти?

«Что сказать? Ответить по легенде – оттолкнешь от себя человека. Солгать – концы не сведешь с концами», – подумал Николай и решил в пределах возможного придерживаться золотой середины:

– В сорок втором меня взяли в армию, прошел я курсы «Выстрел», был командиром. Во время боев за Харьков свалил меня брюшной тиф. Когда наши Оставляли город, я был в горячке, в бреду. Пришли гитлеровцы. Как я выжил – не спрашивай, но выжил. Потом немцы отправили меня по месту постоянного жительства. Приехал я в Одессу. Старикам и без меня тяжко, на их иждивении долго не просидишь, да и трудповинности не миновать. Пошел к Вагнеру – я у него учился, – получил рекомендацию. Жить-то надо…

– Надо! Ох, как надо! – подхватил Полтавский. – Теперь-то я уверен, что надо! На Волге-то их как разделали, а?! Выходит, и «непобедимых» бить можно! – сказал и боязливо оглянулся по сторонам. – Да! А где же Анна? Сыновья?

– Аня с ребятами в глубоком тылу, в Казахстане. Работает, ни в чем не нуждается…

– Что же это мы сидим, как короли из чужой колоды! – спохватился Полтавский. – Обмоем встречу? У меня тут на шаланде есть бутылочка «сухого»!..

Гефт очень нуждался в объективной информации, поэтому, узнав о том, что Полтавский работает здесь же, в механическом цехе, мастером, согласился.

Они вернулись к пирсу, поднялись по трапу на самоходную шаланду, где Полтавский налаживал двигатель. Мастер засветил от аккумулятора лампочку, порылся в рундуке с ветошью, извлек неполную бутылку сухого вина и два пластмассовых стаканчика. Расположились они на рундуке, и беседа завилась куделью.

За этот час в машинном отделении самоходки Гефт узнал многое – Полтавский был человек наблюдательный и на язык острый.

В первые месяцы оккупации судоремонтный бездействовал. Но помаленьку на завод начали возвращаться рабочие. Электроэнергии не было. Привезли румыны откуда-то токарный станок и приспособили его на ручное вращение. Однако оккупантам завод был нужен, они рыскали по всей Одессе в поисках двигателя для электростанции и наконец нашли на толевом заводе паровую машину. Ее устанавливали месяцев пять. К тому времени нашлась предательская душа – кладовщик, выдал румынам затопленные детали двигателя. Привезли еще несколько токарных станков, но работа на заводе шла со скрипом. Рабочие относились к делу с холодком, короче говоря, саботировали. Да и судов в ковше не было. Изготовляли всякую ерунду – ножи, вилки, зажигалки. В сорок втором начали поступать на ремонт суда. Работа велась медленно, словно бы нехотя, каждый норовил словчить для себя дефицитного материальчика да вынести на базар, – что ни говори, «частная инициатива»! К примеру, на шаланде «Хаджибей» поставили прокладки из картона, а клингериту «приделали ноги». С шаланды «Амур» растащили весь инструмент. Стоял у пирса немецкий буксирный катер, так ребята обрезали швартовые концы и унесли. Манильский канат частник на базаре хватал с руками. О баббите, цветных металлах и говорить нечего: не успеешь оглянуться – на базаре! Малый токарный станок по частям с завода вынесли. Конечно, это воровством не назовешь, это борьба за существование и борьба с новым фашистским порядком, сопротивление одиночек. Да и друг к другу рабочие относились не очень-то доверчиво: были среди нас и доносчики – подлые душонки, и предатели. Нечто вроде сознательного сопротивления началось после «Белой крепости», по-румынски «Читата альба».

– Я тебе, Николай Артурович, про эту «Белую крепость» расскажу подробно, потому я так мыслю, что эта паршивая посуда дала некоторую подвижку рабочему сознанию! – сказал Полтавский и разлил по стаканчикам остатки вина.

Полтавский рассказывал длинно, с большим количеством крепких словечек и отступлений.

История с «Читата альбой» представилась Гефту так.

Привели на буксире в капитальный ремонт небольшое колесное судно, приписанное к порту Констанца. Как у всех колесных пароходов, вал паровой машины на этом судне был поперечный, формы мотыля. Надо было поставить новую нащечину взамен сломанной. Нащечину изготовили на заводе, а устанавливала бригада Ляшенко. Хотя бригадир дело знал, ограничителей не поставил. Нагрели нащечину, как положено, до четырехсот градусов, Ляшенко дал команду: «Майна помалу!» Крановщик на мостовом кране не расслышал команду и смайнал гак крана на полную. Нащечина просела ниже своего места и прочно села на шейке вала. Пробовали снять нащечину при помощи болтов с подогревом бензогорелкой – не вышло: болты лопнули. Доставили из котельного цеха гидравлические джеки… Словом, провозились дня три, пока сняли нащечину, но металл на шейке вала задрали. Эта авария надолго задержала ремонт «Белой крепости». Бригада ждала больших неприятностей, но все сошло благополучно. Такой исход дела людей воодушевил, они почувствовали, что у них есть оружие, и они могут бороться. Кто-то и совсем осмелел – на буксирном катере «Форос» забил деревянные чопы в краны продувки цилиндров, это могло вызвать крупную аварию. Но заметил обер-механик, и этим вопросом занялась сигуранца, много дней вела следствие. С тех пор люди стали осторожнее, и, хотя нет у нас на заводе организованного сопротивления, все же борется каждый в одиночку, и все по-разному. Вот только Петелин въелся в печенку. Перед начальством выдрючивается, а с рабочих шкуру дерет…

– Скажи, Андрей Архипович, что за человек Петелин? – спросил Николай.

– Ничего об этом… – Полтавский сделал выразительный жест рукой, – не скажу, но если он тебя шибко интересует, посмотри за октябрь прошлого года «Одесскую газету». Оккупанты годовщину справляли, так Петелин у них на банкете от имени русской интеллигенции речь держал…

– Что за речь? – заинтересовался Николай.

– Ты прочитай сам, боюсь, мне не поверишь, да и, по правде сказать, подзабыл я…

– А что Рябошапченко?

– Иван Александрович между двух огней. Покрывает, как может, нашего брата, но ему приходится ухо держать востро. Опять же Петелин с него требует… Вот, может, с твоим приходом ему полегчает… Ну, бутылка пустая, времени много, пошли по домам! – закончил Полтавский.

– Следующая бутылка за мной! – пообещал Гефт.

Совсем стемнело, когда Николай добрался домой, на Дерибасовскую. Теперь он жил здесь в большой проходной, с окнами во двор комнате, служившей раньше прихожей и кухней одновременно.

В комнате родителей он увидел свояченицу и с досадой подумал: «Прислал ее Берндт, испугался, чертяка!»

Выждав время, когда Вера Иосифовна ушла варить кофе и они остались одни, Зина сказала:

– Артур просил передать: «Окорок в коптильне, будет готов дней через пять».

Вошел отец, услышав сказанное Зинаидой, резко спросил:

– Это кому же окорок?

– Начальству. Надо смазать мою колесницу! – с улыбкой ответил Николай.

– Не нравится мне, сын, твоя колесница! – проворчал Артур Готлибович. – И дорогу ты выбрал грязную. Старым друзьям стыдно смотреть в глаза…

Николай с трудом отмыл солидол, въевшийся в руки, переоделся и сел за стол. Он был доволен сегодняшним днем, но ужин проходил в обидном молчании. Кофе овсяное на сахарине не вызывало аппетита, чечевица, усилиями матери превращенная в печеночный паштет, тоже не радовала. Если что и доставляло удовлетворение Николаю, так это непримиримость отца к оккупантам и к позиции сына, перебежчика, работающего на гитлеровцев.

«С моей стороны жестоко держать отца в неведении, – думал, Николай. – Но рисковать я не имею права. Старик в кругу друзей может похвастаться – такое за ним водится – и погубить все дело».

Словно угадав его мысли, Артур Готлибович демонстративно отставил чашку недопитого кофе, взял очки, книгу и вышел из комнаты, резко хлопнув дверью.

Ушли и Зина с Николаем. Они молча шли по Пушкинской улице, когда Николай неожиданно спросил:

– Помнишь, Зина, в тридцать седьмом я привозил Аню в Одессу рожать? Таково было ее желание, хотя в Туапсе сколько угодно опытных врачей…

– Как же, помню, – и, подумав, что Николай упрекает жену за каприз, добавила, как бы в ее оправдание: – Так ведь Аня ждала двойню, боялась…

Словно не слыша ее, Николай сказал:

– Ты меня тогда угощала мочеными яблоками… Помнишь? В подвале у вас стояла кадушка с антоновскими мочеными яблоками… Теперь на люке я видел сундук…

– Мало ли что там стояло! – обиделась за сестру Зинаида. – Теперь нечего держать в подвале, рухлядь всякая валяется…

– Послушай, Зина, а не могла бы ты привести этот подвал в порядок?

Зина остановилась и, переждав, пока их обогнал прохожий, спросила:

– Для чего это, Коля? – У нее и голос дрогнул от волнения.

Когда его готовили к заброске в Одессу, чекисты обсуждали с ним разные варианты легализации. Тогда они решили, что по прибытии в Одессу он отправится к Зине. Николай пошел к Юле Покалюхиной и не жалел об этом, но…

«Пришло время, – подумал он, – сказать Зине правду».

– У вас в подвале мы установим радиоприемник, будем принимать сводки Информбюро, – решился Николай. – Люди должны знать правду. Это поддержит их мужество, даст силы в борьбе.

– Что я могу сказать, Коля… Я тебя поцелую… – Она притянула к себе его голову и поцеловала в лоб сухими от волнения губами. Затем было двинулась вперед, но вернулась к нему и сказала: – У меня на сердце, Коля, словно праздник какой…

Он долго стоял и смотрел Зине вслед, пока она не скрылась, затем свернул на Большую Арнаутскую.

Юля на кухне варила кофе.

Николай вошел в комнату. Перебирая на ее столе книги, учебники по анатомии и педиатрии, он наткнулся на тонкую клеенчатую тетрадь с конспектом по… богословию!

Юля на подносе внесла кофейник и две чашки.

– Что это? – спросил он, показывая клеенчатую тетрадь.

– Запись лекций. В институте не ставят зачета в книжку по основным дисциплинам, если нет отметки по богословию.

Пропуская сквозь пальцы страницы тетради, исписанные убористым почерком Юлии, в раздумье он сказал:

– Интересно… Очень интересно… – И неожиданно: – Юля, ты можешь отдать мне эту тетрадь?

– Возьми. Ты решил заняться богословием? – не без иронии спросила Юля.

– Ты угадала, – ответил он серьезно. – У меня к тебе два поручения. Первое: у вас в институтской библиотеке есть подшивка «Одесской газеты»?

– Никогда над этим не задумывалась. Думаю, что есть.

– Посмотри номера за октябрь прошлого года, найди репортаж о банкете в честь годовщины со дня оккупации Одессы и выпиши, слово в слово, выступление инженера Петелина Бориса Васильевича.

– Петелина Бориса Васильевича, – закрыв глаза, повторила Юля. – Так, второе?

– Достань в лаборатории института десятипроцентный раствор желтой кровяной соли.

– Сколько?

– Кубиков двадцать пять – тридцать.

– Хорошо. Это все?

– Все.

– Тогда у меня для тебя есть новость! Я добыла сводку Совинформбюро! – Юля положила перед ним листок, вырванный из блокнота.

Николай взглянул на сводку, пододвинул к себе пепельницу и сжег бумагу.

– Где же ты добыла, как ты говоришь, эту сводку? – Он взял чашку и слушал ее, прихлебывая кофе.

– У меня есть знакомая – студентка мединститута Аня Осика. Ее дядя, местный немец, открыл мыловаренный завод. Живут они – угол Рождественского переулка и Новосельской. У них в доме с разрешения коменданта радиоприемник. Осика любит гадать на картах. Я зашла к ней погадать. Как водится, вышла мне дорога через казенный дом, а на сердце лег червонный король и много-много денег и счастья. Словом, Осика в своем репертуаре. Когда подошло время, я напросилась на кофе. Аня ушла заниматься хозяйством, а я включила приемник. Успела прослушать сводку и к ее приходу переключить на Берлин. Духовой оркестр, марши, хриплые крики… «Как ты можешь слушать такое?!» – возмутилась Аня и выключила приемник. Я пришла домой и по памяти записала…

– Глупый и совершенно ненужный риск! Я запрещаю тебе заниматься отсебятиной! На первый раз считай, что ты получила выговор, ну, а если подобная история повторится… Пеняй на себя.

Ничего не сказав, Юля стала убирать со стола.

– Вот ты и обиделась. Тебе, видимо, кажется, что это веселая самодеятельность прежних лет. Понимаешь, Юля, мы все должны подчиняться военной дисциплине, усиленной чрезвычайными обстоятельствами подполья. Плохо, если ты этого не понимаешь…

– Ну хорошо, больше это не повторится, – тихо сказала Юля.

Николай простился и, захватив клеенчатую тетрадь, ушел.

Прошло два трудных, напряженных дня.

Николай вкладывал в установку двигателя всю свою силу, все знания человека, истосковавшегося по настоящему делу. Он сам руководил центровкой двигателя, проверил зазоры между стрелами на фланцах валов коленчатого и гребного. Строго рассчитывал клинья и следил за тем, как их пришабривали, подгоняя на месте. Он сам отрегулировал пусковую систему и перебрал редукционный клапан. Наблюдал за опрессовкой топливных насосов и форсунок. И если бы не окружающая его атмосфера неприязни и недоверия, Николай от этой работы получил бы искреннее удовлетворение, но он знал, на что идет, и был готов ко всему.

К концу третьего дня они опробовали двигатель в работе, тщательно отрегулировали нагрузку по цилиндрам, проверили все навесные агрегаты. Машину можно было предъявить к сдаче на ходовых испытаниях.

Завтра, двадцать пятого июня, точно в срок, назначенный Загнером, сторожевик отдаст швартовы я выйдет в море.

Между строк…

Николай Гефт

В полной темноте на ощупь Николай открыл дверь, пошарил по столу руками, нашел лампу и зажег. С тех пор как бомбили Плоешти, на электростанции не хватало горючего.

Родители давно спали.

В комнате было тихо, но в ушах еще плыл звонкий гул двигателя. Ходовые испытания затянулись. Неожиданно на корабль прибыл адмирал Цииб в сопровождении майора Загнера. Ходили в порт Сулин и вернулись в Одессу поздно вечером.

Николай достал из-под подушки кофейник, завернутый в газету, кофе был чуть теплый, налил кружку и, почти залпом, выпил.

Перед ним лежала клеенчатая тетрадь конспекта по богословию, он перевернул обложку и прочел:

«Беседа первая. Голос церкви – голос божий».

Из бокового кармана он извлек великолепную авторучку, полученную сегодня на ходовых испытаниях в подарок от эсэсовца Загнера, снял колпачок и написал на первой странице:

«Кто ищет истину – найдет ее в светлой православной церкви.

Николай Гефт. Одесса, 25 июня 43 г.»

Затем, отложив авторучку, он открыл флакон с желтовато-бурой жидкостью, обмакнул перо, прочел первые строки конспекта: «Святой Киприан говорит, бог устроил церковь, чтобы она была хранительницей откровенных истин…» – и между строк написал:

«Удалось не только легализоваться, но и проникнуть в военно-морскую часть гитлеровцев. Собрана значительная информация. Но данный мне на связь Яков Вагин выбыл с нашим транспортом в дни эвакуации. Остается последняя надежда – рация Саши Красноперова. В случае крайней необходимости мне было дано разрешение на связь с Красноперовым. Думаю, что такая необходимость наступила. Если же не удастся передать информацию по рации „молодоженов“, придется переправить ее через линию фронта со специально посланным человеком. С этого дня я буду заносить в эту клеенчатую тетрадь всю собранную информацию:

Раздел первый: „Структура германских военно-морских сил“…»

Было около четырех часов утра, за окном уже брезжил рассвет, а Николай все еще писал отчет:

«Петелин – сознательный враг. Это не приспособление к обстоятельствам. Он как бы нашел себя в атмосфере злобной антисоветчины. Ярче всего об этом свидетельствует его выступление на банкете в честь „освобождения Одессы от большевиков“».

«Только теперь русская интеллигенция вздохнула свободно, – говорил Петелин. – Только сейчас мы чувствуем счастье свободы и за это благодарим наших спасителей Румынию и Германию!»

Отложив перо, Николай заметил, что наступило утро. Он поднес близко к окну клеенчатую тетрадь, проверил ее страницы при дневном свете – доклада, написанного между строк конспекта по богословию, не было, он словно и не был никогда написан.

Отодвинув кровать, Николай спрятал за плинтус раствор желтой кровяной соли. Разделся, лег и тут же уснул.

Разбудил его отец.

Вчера после окончания испытаний Николай получил разрешение на отдых, но, подумав, решил пойти на завод. Надо было поговорить с Рябошапченко, откладывать разговор не имело смысла.

Он встал, позавтракал вместе с отцом, побрился и отправился на завод. По дороге на углу Дерибасовской и Гаванной купил «Молву».

К себе в кабинет он зашел ненадолго, просмотрел наряды и направился в механический. В конторке Рябошапченко не было. Лизхен приветствовала его:

– Знаете, Николай Артурович, о вас шефы так хорошо отзывались…

Ответив на приветствие, он вышел из цеха и направился к пирсу, но возле эллинга встретил Ивана Александровича.

Рябошапченко сухо поздоровался и двинулся в тень, к скамейке.

– Что нового в газете? – спросил он, кивнув на «Молву» в руках Гефта.

– Еще не смотрел, но, думаю, ничего, кроме клеветы и дезинформации, – ответил Николай, разворачивая газету. – Главная ставка фюрера сообщает о победах германского оружия на Кубанском предмостном укреплении, о боях в районе Орла… Что касается истинного положения, то Советское информбюро передает…

«Что это, провокация?» – подумал Рябошапченко и решительно поднялся со скамейки:

– Вы меня простите, Николай Артурович, но я бы не хотел слушать, что передает Совинформбюро!..

– Чураетесь правды?

– Можно начистоту?

– Валяйте!

– Я человек думающий, – говорил он спокойно, не повышая голоса, но предательские желваки выдавали его волнение. – Кто вы, Николай Артурович? Если посмотреть, с каким душевным рвением вы доводили дизель на «ПС-3», вы служите эсэсовцу Загнеру не за страх, а за совесть. Послушать ваши комментарии к «Молве», вы… Словом, вы меня понимаете. Если сказал лишнее, не обессудьте… – Он двинулся к эллингу.

– Иван Александрович! – остановил его Николай. – Где же такое видано – обвинить и не дать оправдаться! А говорите, что вы человек думающий. Давайте вспомним: после осмотра в вашем присутствии дизеля я понял, что бригада Берещука монтаж саботировала. Но я же не побежал к Загнеру или к Купферу, чтобы нажить на этом политический капитал! Так?!

– Ну так…

– Больше того, я добился, чтобы бригаде Берещука выписали премиальные. Со временем я скажу вам больше, но сейчас… Поймите, Иван Александрович, поймите и поверьте: это было нужно!

– Предположим…

– Там, где есть предположение, есть место надежде. Я уверен, что мы поймем друг друга.

– Сейчас мне кажется странным, что были другие времена и люди были яснее и понятнее… – Рябошапченко снова присел на скамейку, откинулся в тень акации и, словно думая вслух, сказал: – Помните, Николай Артурович, отдыхая с вами в Гагре, мы ходили в ущелье реки Жоэквары смотреть развалины Башни Марлинского. Мне хорошо запомнился этот день перед вечером, седые от мха камни и ваши слова… Вы помните, что вы тогда сказали?

– Нет, не помню.

– А я хорошо помню. Вы сказали: «Александр Марлинский, штабс-капитан лейб-гвардии драгунского полка, декабрист, сподвижник Рылеева, умер, как солдат, но память о нем хранят эти камни. Завидная жизнь! Память о нас с вами вряд ли сохранят потомки». Помните?

– Очень смутно…

– А я помню. К чему это? Да! Память потомков. Кто знает, Николай Артурович, может быть, потомки и вспомнят о нас, живших в это трудное время… Кажется, я говорю путано…

– Нет, все ясно. Мне ваша мысль понятна… Хотелось бы, Иван Александрович, задать вам один вопрос… – нерешительно начал он. – Вы можете не отвечать, дело ваше…

– Многозначительное вступление, – улыбнулся Рябошапченко.

– Скажите, почему вы остались в Одессе?

Улыбка сбежала с лица Рябошапченко. Он пожевал, губами, отчего скулы пришли в движение, искоса поглядел на Гефта, словно прикидывая в уме, стоит ли отвечать на поставленный вопрос. Но, видимо решив, что стоит, сказал:

– В этом нет ничего зазорного, могу ответить. Бригада ремонтировала судно «Ворошилов». Было решено довести хотя бы один дизель, чтобы судно могло уйти своим ходом в Новороссийск. На «Ворошилове» должен был эвакуироваться и я вместе с семьей. В это время бомба угодила в хлебозавод, что на улице Хворостина. Мою бригаду перебросили на ремонт печи. Пока мы работали на хлебозаводе, «Ворошилов» ушел. После этого надо было срочно монтировать кислородную станцию – не было кислорода для сварочных аппаратов, требовали госпитали кислород для тяжелораненых. Где тут было думать об эвакуации! Четвертого октября вызвали в военкомат и сообщили, чтобы я на эвакуацию и не рассчитывал… «Остаетесь в Одессе!» – сказали мне. Как видите, Николай Артурович, я совесть мою мог бы не тревожить, но очень мне тяжко, что остался… Да я и не скрываю этого…

Из-за эллинга показалась Лизхен, она достала из кармана зеркальце и поправила краску на губах.

По лицу Рябошапченко скользнул отраженный зайчик, Иван Александрович как-то погас, замкнулся в себя, стал снова серым, обыденным.

– Николай Артурович, вас хочет видеть шеф Купфер! – сказала Лизхен, увидев Гефта.

– Откуда известно шефу о том, что я на заводе?

– Шеф спросил, где Иван Александрович, я сказала, что на территории с инженером Гефтом, а он сказал…

– Дальнейшее ясно. Жаль прерывать наш разговор, Иван Александрович, но мы еще к нему вернемся.

– Если хотите.

– К начальству придется пойти.

У Купфера его подстерегала неожиданность:

– Господин Гефт, – сказал Купфер. – По представлению майора Загнера оберштурмфюрер Гербих дал указание отделу снабжения выделить вам премиальный паек. Вы знаете, где помещается магазин «Фольксдейче миттельштелле»?

– Нет, шеф.

– Угол Новосельской и Петра Великого. До двенадцати можете воспользоваться моей машиной.

Николай поехал в магазин, получил объемистый пакет с продуктами, отвез его на Дерибасовскую и сказал матери:

– Тут, мама, на двоих. Подели, пожалуйста, все поровну.

Вера Иосифовна была не очень сильна в политике, к тому же продукты есть продукты, а аппетит двух взрослых мужчин надо чем-то удовлетворять.

– О! Настоящий кофе! Отец так любит кофе…

– Хорошо, – согласился Николай, – кофе оставь целиком.

Захватив пакет, уже вдвое меньший по объему, он дал шоферу адрес: «Коблевская!» В самом начале улицы отпустил машину, пошел пешком. Квартиру семь нашел сразу, на первом этаже, с пристроенным тамбуром, сквозь открытые окна которого пробивалась буйная зелень домашних растений.

На стук вышла еще молодая полная женщина в откровенном капотике, с бумажными папильотками в бесцветных волосах.

Разговаривая с Николаем, она доедала, зажав в кулаке, куриную ножку, кокетливо отставив мизинец с длинным и грязным ногтем.

– Мужчина, молодой и красивый, в нашем гареме?! – воскликнула она.

– Мне нужно видеть Глашу Вагину…

– Быть может, Брунгильду? Так это я!

– Увы, я не король бургундов! – улыбнулся Гефт. – Мне нужна только Глаша Вагина.

– Какая жалость. А я через окно увидела вас! – вздохнула Брунгильда. Швырнув обглоданную кость в горшок с фикусом, она обтерла ладони о капот и протянула руку:

– Будем знакомы! В случае чего – поимейте в виду! Заходите, я провожу вас.

С яркого света он попал в темную кухню, затем в коридор, заставленный сундуками, в самом конце его они остановились перед дверью, из-за которой слышался стрекот швейной машины.

– Глашенька, миленькая, к тебе прекрасный рыцарь! – сказала толстуха, распахнув дверь.

Швейная машина умолкла.

Николай вошел в комнату, пахнущую машинным маслом и дешевым одеколоном. Над кроватью с горкой взбитых подушек – коврик «Лисица и виноград», в бутылке, висящей горизонтально на ленте, – макет парусной шхуны, стол, на нем – гора разноцветных лоскутов, швейная машина – и бедность, нужда из каждой щели.

Глаша, в нижней рубашке и юбке, набросив на голые плечи такой же коврик, что висел на стене, смущенно ему улыбнулась.

Николай кивнул головой Брунгильде и перед ее носом захлопнул дверь.

– Ой, зачем вы так! – всплеснула руками Глаша и, понизив голос, сказала: – Немка она. Бруна ее звать. Ей про моего Якова все известно. Я знаете как ее боюсь! К ней «фазаны» ходят…

– Кто, кто?

– «Фазаны», ну румынские офицеры.

– Я, Глаша, привез вам от Якова Вагина посылку, возьмите.

– Ой, что вы!..

– А на словах Яков просил передать, что лучше вас, красивее вас нет на целом свете… Он любит вас, свою Глашеньку, и вернется к вам!.. Обязательно вернется, только ждите его, ждите!..

– Никогда он не звал меня раньше Глашенькой… – Губы ее дрожали, на глаза навернулись слезы. – Господи, за что же это мне!..

– За любовь, за верность… – сказал Николай, но мыслями сейчас был далеко, в аульской саманной хате…

Глаша преобразилась. Куда девалась ее придавленность, болезненная жалкая улыбка. Она вся как-то поднялась, расцвела на глазах и действительно стала красивой.

– А Бруну эту самую не бойтесь, Глаша. Вы ей скажите, что я немец и… Ну, ухаживаю за вами, что ли…

– Как можно! Она знаете какая вредная! Вернется мой Яков, Бруна ему насплетничает, что вот, мол, к ней ходил немец, ухаживал…

– Вы, Глаша, не бойтесь. К тому времени, когда вернется Яков Вагин, не будет этой женщины, я вам обещаю.

– А можно мне вас спросить?

– Да.

– Как ваше имя или хотя бы фамилия?

– Не надо, Глаша. Когда вернется Яков, я зайду к вам, мы выпьем по стопке вина и вспомним это страшное время, которое вас не согнуло, не надломило вашей души…

– Вы уходите? Прошу вас, возьмите коврик на память. Я их шью на базар, а Бруна продает… Кое-как пробиваюсь…

Николай свернул коврик и взволнованный, сам не зная почему, вышел из комнаты.

В оранжерейном саду тамбура его поджидала Брунгильда. Она была в голубом платье, туго стянута корсажем, отчего в глубокий разрез выдавались упругие полушария грудей. Не было на ее голове и папильоток. Завитая, напудренная, с накрашенными губами, она была среди тропической растительности тамбура экзотическим, ярким цветком…

Николай, потрепав ее по щеке, сказал:

– До скорой встречи! – и вырвался на улицу, подумав: «Нашла фазана!»

С Коблевской Николай поспешил на Большую Арнаутскую, но Юли дома не застал. Подумал и решил посмотреть магазин Артура Берндта – его соседство с тюрьмой сулило большие возможности.

Николай сел в вагон люстдорфской линии. Трамвай с грохотом и скрежетом едва тащился, его швыряло, словно шаланду в штормовую погоду. Пульмановские вагоны – гордость Одессы – были вывезены в первые же месяцы оккупации.

В этот полуденный, знойный час пассажиров немного.

Жены чиновников румынской администрации, живущие на дачах Большого Фонтана, они нагло, как хозяева, входят с передней площадки и бесцеремонно требуют места. Хлыщеватые офицеры. На задней площадке жмутся солдаты, вчерашние крестьяне, в пропотевшей, грязной и оборванной форме, забитые муштрой и палочной дисциплиной, небритые и утомленные. Женщины с узелками, едущие в тюрьму с передачами. Благообразные горожане с цветами – эти направляются на кладбище навестить могилы своих близких.

Паренек со смышленым лицом читает плакат патронажного комитета, призывающий жертвовать в пользу бедных.

– Сперва сделали людей нищими, потом бросают нищим подачки! – говорит он и презрительно сплевывает в окно.

Николай выходит из трамвая возле тюрьмы, здесь же, на остановке, магазин. Маленькое, одноэтажное здание, узкое, словно коридор, с подсобкой в конце. В магазине значительный выбор колбас, бакалеи, вин и наливок. За стойкой женщина, Николай узнал ее сразу: Лена, жена Артура Берндта. Высокая, стройная, типичная южанка, с большими карими глазами, крупными чертами лица. Возле нее какой-то чин тюремной администрации, он перегнулся через стойку и, плотоядно заглядывая за корсаж женщины, что-то говорит ей, тихо и многозначительно. У противоположной стены в позе больных, ожидающих очереди на прием, сидят женщины с узелками.

Разговаривая с румыном, Лена бросает в их сторону обещающие взгляды, подмигивает. Всей своей фигурой, подвижными руками, лицом она словно бы говорит этим женщинам: «Сейчас, миленькие, стараюсь для вас. Вот только околпачу этого солдафона, и все будет в порядке!»

Глядя на Лену, он вспомнил сказанное Берндтом: «У нее это азарт, игра в конспирацию!» Артур тысячу раз прав, и, разумеется, никакого настоящего дела поручить Елене нельзя, решил Николай и вышел из магазина.

«Но если Елена в магазине, Артур сейчас дома один, и я смогу повидаться с ним без помех. Тем более, что отсюда рукой подать…» – думал он, дожидаясь трамвая.

Доехав до городской водопроводной станции, Николай по Складской пешком дошел до Малороссийской и, постучав, терпеливо ждал у двери, пока не услышал голос Берндта.

– Открывай, Артур! Это я, Николай Гефт!

Громыхнув засовами, Берндт открыл дверь, пропустил его в прихожую и поспешил в комнату:

– Извини, что заставил ждать, – сказал он на ходу. – Пока спрятал все детали… Черт! Горячий паяльник сунул в чемодан!.. – он достал из-под кровати чемодан с инструментами и вытащил электрический паяльник. – Чуть пожар не наделал!..

– Как подвигается работа?

– Приемник будет готов через два-три дня. Где ты думаешь им пользоваться?

– В подвале Семашко…

– У Семашко? – удивился Берндт.

– Да, во дворе вместо бельевой веревки протянем белый электрошнур, конец введем в отдушину погреба. А для конспирации повесим на шнур пару твоих рубах. Получится неплохая антенна! Как думаешь?

– Меня беспокоит не эта сторона дела… – Артур нерешительно замолчал.

– Семашко?

– Да. Очень большой риск. Имеем ли мы право…

– Надо так, чтобы без риска. Слушать будем на телефоны три раза в неделю, в определенный час, когда стариков нет дома…

– Что ж, дело твое.

– Вот что, Артур, есть еще одно поручение…

– Дай справиться с первым.

– Одно другому не помешает. В прошлый раз ты хорошо сказал: «Мы с тобой немцы, но не гитлеровцы!» Помнишь?

– Да, помню.

– На Одесщине много немецких колонистов. Напиши, Артур, листовку к местным немцам.

– Сумею ли я?..

– С тех же позиций: мы немцы, но не гитлеровцы! Призывай немцев саботировать приказания гитлеровцев, уклоняться от призыва в армию! От всякой работы на оккупантов, от сдачи хлеба, шерсти, молока!.. Ты можешь начать так: «Товарищи немцы!» Или нет: «Гитлеровская война проиграна!» Хорошо, правда? Война проиграна! Пусть те, кто еще на что-то надеются, знают: надежды нет, война проиграна! Это началось еще там, на Волге! Так как, Артур, напишешь?

– От имени кого будет обращение? – спросил Берндт.

– Подпишем так: «Немецкие патриоты». Или: «Патриотическая группа советских немцев». Помни, Артур, листовка должна быть убедительной, сильной, а главное, краткой! С лаконичностью телеграммы! Хорошо?

– Попытаюсь.

– Жене ни слова. Для нее ты можешь оставаться «немецким прихвостнем», это даже лучше.

От этих слов Берндта покоробило. Николай понял, что сделал ошибку:

– Прости, Артур, кажется, я сказал глупость…

– Сказал правду. Сейчас я принесу бутылку вина…

Николай не собирался засиживаться, но отказаться было нельзя.

Артур принес бутылку и налил полные стопки вина.

– Вот ты хочешь выпустить листовку, – прихлебывая маленькими глотками вино, сказал Артур. – По-моему, это полумера. Они от нас отмахнутся, как от назойливой мухи. Врага надо уничтожать, взрывать военные учреждения, солдатские казармы, склады боеприпасов, горючего, совершать диверсии!

– Ты прав, Артур, все это надо, и это они получают полной мерой. И поезда летят под откос, и пылают баки с горючим, и смертельная пуля мстителя подстерегает каждого из них. К счастью, силы нашего сопротивления не исчерпываются Берндтом и Гефтом. И все-таки значение листовки огромно. Пользоваться радио запрещено под угрозой смерти, печать в руках оккупантов. Целые дни население города кормят ложью и клеветой под пресным соусом военных маршей. И вдруг – листовка! Сводка Совинформбюро! Уже сама по себе листовка – свидетельство борьбы, а правда?! Правда с быстротой света распространяется по всему городу. Правда дает надежды, силы!..

Раздался резкий стук в дверь.

Артур вскочил и прежде всего спрятал паяльник. Заметно побледнев, он вышел в прихожую и распахнул дверь.

На пороге стояли человек в форме СС и жандарм.

– Герр Берндт? – спросил эсэсовец, заглядывая в список.

– Да, я Артур Берндт… – высказанное минуту назад решительное требование террора уступило место растерянности. – Прошу вас, заходите! – сказал он и пропустил эсэсовца вперед.

– Благодарю! – он вошел в дом, а жандарм остался на лестнице.

– С кем имею честь? – спросил эсэсовец, увидев в комнате Гефта.

Гефт молча показал удостоверение и любезно предложил:

– Стакан сухого вина?

Эсэсовец кивнул головой.

Артур принес еще одну стопку и налил в нее вина. Рука его дрожала.

– Гауптшарфюрер «Фольксдейче миттельштелле» Франц Вебер! – представился он. – По заданию оберштурмфюрера Гербиха я проверяю политическую лояльность лиц немецкого происхождения:

– Ваше здоровье, господин Вебер! – поднял стопку Гефт.

– Ваше! – ответил эсэсовец. Он выпил до дна, поставил пустую стопку на стол, открыл кожаный портфель и, просматривая анкету, спросил: – Вам, герр Берндт, принадлежит торговое заведение на Люстдорфской линии?

– Да, небольшое торговое заведение… – ответил Берндт, он все еще был взволнован.

– Мы поддерживаем частную инициативу, но истинный немец, да еще с дипломом инженера, мог бы принести бо́льшую пользу рейху, выполняя работу по своей специальности.

Гефт видел оберштурмфюрера Гербиха только мельком и в полутемном коридоре «Миттельштелле», но Франц Вебер явно во всем подражал своему начальнику: он был так же подстрижен ежиком, носил такие же усы щеточкой, казалось, что и глаза у него такие же, как у Гербиха, – голубовато-серые.

– Вы не состоите в «Союзе немцев Востока», вы не посещаете курсы немецкого языка, – монотонно перечислял Вебер, – вы игнорируете военные усилия третьего рейха…

– Господин гауптшарфюрер, – видя состояние Берндта, вмешался Гефт, – смею вас заверить, что инертность моего коллеги Берндта имеет веские основания. Он страстный поклонник фюрера, но… Артур Берндт тяжело болен… Туберкулез, неизлечимая форма…

Вебер резко встал, брезгливо, двумя пальцами взял стопку, из которой пил, и посмотрел ее на свет, словно рассчитывая увидеть палочки Коха. Захлопнув портфель, зажав нос платком, он рявкнул:

– В течение пяти дней представить медицинскую справку! Честь имею!

Артур было хотел проводить Вебера, но Гефт опередил его и вышел вслед за гауптшарфюрером.

– Что теперь будет? – спросил Артур, когда Николай вернулся.

– Ничего не будет, – Николай налил в стопки вина. – Придется доставать тебе медицинскую справку.

– Зачем ты это сказал?

– А ты что, хотел в качестве защитника третьего рейха отправиться в Линц, на военную переподготовку? – перебил его Николай. – Давай лучше выпьем, и я пойду.

Они допили вино, оставшееся в бутылке, и Николай ушел. Он направился снова на Арнаутскую. На этот раз Юля была дома. Он попал на лукуллово пиршество: кукурузные лепешки, жаренные на подсолнечном масле.

Следуя приглашению, Николай оказал честь лепешкам, но совесть его была неспокойна: Покалюхины жили трудно, нуждались, а он отдал половину продуктов чужому человеку Глафире Вагиной.

«Юля человек сильный, вряд ли она приняла бы мою помощь, – успокоил он себя. – Да и Глашу поддержать надо было. Суть дела не в продуктах, важно, что прислал их Яков».

Когда они остались, одни – Софья Ильинична ушла на кухню мыть посуду, – Николай рассказал о трудностях с передачей информации.

– Понимаешь, Юля, мне необходимо повидаться с одним человеком, его имя – Александр, фамилия – Красноперов, насколько я помню, он должен был открыть в городе посредническую контору, в крайнем случае можно разыскать его через Шульгину. Запомни пароль: «Есть небольшая партия маслин, цена сходная». Ответ: «Таким товаром не интересуюсь. Нет ли строительных материалов?» Договорись с ним о встрече – дне, времени и месте. Хорошо продумайте место встречи, оно должно быть безопасным и удобным для обоих…

– Хорошо. «Есть небольшая партия маслин, цена сходная», – повторила она. – «Таким товаром не интересуюсь. Нет ли строительных товаров?..»

– Строительных материалов, – поправил ее Николай.

– «Нет ли строительных материалов?..» Несколько дней ушло у Юли на то, чтобы увидеться с Красноперовым. Она узнала адрес Шульгиной и два вечера наблюдала за домом, пока не дождалась Александра.

Встреча была назначена в церкви святой Марии Магдалины во время панихиды по случаю двадцатипятилетия со дня казни в Екатеринбурге последнего русского венценосца Николая II и его семьи.

Направляясь на встречу, Гефт понимал всю шутовскую сущность этой панихиды. Он встретил людей, убеленных сединами, бывших офицеров царской армии, на их лицах была вежливая скорбь и сознание особой ответственности, возложенной на них историей. Особенно «прыгал в глаза» бывший подполковник Пустовойтов. В советской Одессе он служил дворником одного из коммунальных домов. Теперь господин Пустовойтов вылез как таракан из щели и расправил усы. Не один он, много их, таких же бывших…

Панихиду служили четыре священника во главе с настоятелем храма. Высоким, заливистым тенорком он тянул:

– …со святыми упокой, Христе, душу раба твоего… государя императора Николая Александровича, государыню Александру Федоровну, наследника цесаревича Алексея Николаевича, великих княжон Ольгу, Татьяну, Марию и Анастасию… Вечная им память…

И хор церковных певчих низкими испитыми голосами подхватил:

– Вечная память… Вечная память… Ве-е-ечна-ая па-а-мять!..

Александр Красноперов тронул его за руку. Они отошли немного в сторону, чтобы поговорить, не привлекая внимания.

– Как тебе нравится эта скорбь по царе-батюшке? – спросил его Красноперов. – Здесь весь цвет «Союза бывших офицеров царской армии», власовские подонки и, даже, деникинские контрразведчики в прошлом, теперь сотрудники сигуранцы и гестапо!.. Что, Николай, у тебя?

– Нужна до зарезу рация. Вся надежда на вас, «молодоженов».

– Должен тебя огорчить, рации нет.

– Как нет?! Я же сам видел…

– Приземлились, выкопали три ямы в меже, заросшей бурьяном, и закопали рацию, запасной комплект питания и оружие. Некоторое время спустя, это я позже узнал, крестьяне пололи кукурузу пропашными плугами и наткнулись на рацию. Потом на этом месте две недели была жандармская засада. Ездила за рацией Наталия, так еле унесла ноги.

– Что же вы думаете делать?

– Мы уже посылали за линию фронта одну женщину, но… перейти Буг ей не удалось, и она вернулась.

– Плохо. Если у вас появятся какие-нибудь возможности, дайте знать. Я ухожу.

Николай вышел из церкви, увидел на противоположной стороне улицы Юлю, перешел дорогу и ускорил шаг. У трамвайной остановки они расстались. Николай поехал в центр, слез на Вокзальной площади, пешком добрался до Дерибасовской и вдруг почти у ворот своего дома увидел Глашу Вагину.

– Что вы здесь делаете? – с беспокойством спросил он.

– Жду вас…

– Пройдите вперед, к спуску Кангуна!

Он осмотрелся, не заметив ничего подозрительного, пошел вперед и свернул за угол.

– Что случилось, Глаша? Откуда вы узнали мой адрес?

– Два дня назад я случайно встретила вас с Аркадием Дегтяревым.

– Дегтяревым? – удивился он, но фамилия показалась знакомой.

– Я подумала, что вам угрожает опасность, пошла за вами, видела, как вы вошли в этот дом…

– Постойте, Глаша, о какой опасности вы говорите?

– Вы шли с Дегтяревым, шутили и улыбались, а он работает в сигуранце…

– Откуда вам это известно?

– Аркадий вырос на Коблевской, в доме рядом со мной. Я хорошо помню его отца, профессора, его все знали на нашей улице, он был горбатый. Когда в тридцать третьем старик Дегтярев умер и гроб положили на дроги, Аркадий сел рядом и играл в кремешки на крышке гроба. Он всегда, еще мальчишкой, был злым и жестоким. Когда пришли оккупанты, Аркадий предал коммунистку Никитину и ее двух сыновей, беженцев из Львова, они жили в том же доме… У него руки в крови. Я увидела вас с Аркадием и подумала, что вы его не знаете, что надо вас предупредить.

– Спасибо, Глаша. Но прошу вас без очень большой нужды не искать со мной встречи. – Он пожал ее руку и, еще раз поблагодарив, ушел.

«Откуда взялся этот Дегтярев?» – подумал он и вспомнил: Аркадия привел к нему в кабинет Петелин и сказал: «Мальчик из хорошей семьи. К сожалению, недоучка, но имеет склонность к технике. Не найдете ли возможность, Николай Артурович, использовать мальчика в отделе главного механика?» Это был конец рабочего дня, Николай собирался домой, на Дерибасовскую, и Аркадий вызвался его проводить. По дороге, разговаривая, он намекал на какие-то свои связи с подпольщиками в катакомбах. Разумеется, Николай на эту приманку не клюнул и высмеял его…

«По какому поводу была последняя стычка с Петелиным в кабинете майора Загнера? – пытался он вспомнить. – Да! Я приказал Рябошапченко укрупнить бригады слесарей на монтажных работах. Петелин опротестовал это распоряжение. Тогда я пожаловался майору, сказав, что Петелин снимает рабочих с немецких объектов на румынские коммерческие суда. Загнер разнес главного инженера в пух и прах! Теперь понятно – после этой стычки Петелин решил избавиться от меня при помощи провокатора Дегтярева».

– Хорошо, Борис Васильевич, вы бросили мне перчатку… – невольно вслух сказал Николай.

Перчатка поднята

На утренней «говорильне» у баурата отсутствовал шеф завода Купфер, его заменяли инженеры Сакотта и Петелин, но майор Загнер к ним и не обращался. Безоговорочно доверяя Гефту, все заказы стройуправления баурат направлял на завод через него.

– Завтра с утра в заводской ковш придут сторожевые катера «Д-9», «Д-10» и военный буксир «Ваграин». Заказ на переливку рамовых и мотылевых подшипников. Срок исполнения – десять дней. Инженер Гефт, напишите заявление на выдачу вам под отчет трех тысяч марок на баббит и бронзу, – распорядился Загнер.

Гефт здесь же на листке из блокнота написал заявление, и баурат наложил резолюцию.

По тому, как майор, сбычившись, водил головой, словно хотел выдернуть шею из тугого воротничка, можно было предположить, что у него скверное настроение.

«Проигрался в покер, не сварил желудок или неважные сводки с Восточного фронта?» – гадал Гефт.

– Получена телеграмма из Сулина с борта быстроходного эсминца «П-187»… – после длительного молчания сказал Загнер.

«Так вот оно что! Быстроходный эсминец! Будет гром из тучи!» – подумал Гефт.

И гром не замедлил:

– Инженер Петелин, акт подписывали вы?

– Я, господин баурат.

– Когда эсминец вышел из ремонта?

– Приблизительно неделю назад…

– Точнее!

– Десятого июля, – подсказал Гефт.

– Так что же, позвольте вас спросить, подшипники не выдерживают одной недели эксплуатации?! – Загнер уже не сдерживал своего раздражения. – Вот! – он швырнул Петелину бумагу. – Примите рекламацию! Эсминец будет доставлен на перезаливку подшипников портовым буксиром. Какой позор! Немецкий военный корабль на буксире, как баржа, как… Как черт знает что! – бугристое лицо Загнера потемнело от гнева.

– Совершенно очевидно, что баббит низкого качества! – подлил масла в огонь Вагнер.

– Я сам видел баббит… – начал оправдываться Петелин.

– Чем же, позвольте вас спросить, можно объяснить эту телеграмму!? – перебил его баурат.

Когда совещание закончилось, Сакотта выжидательно задержался в дверях – они приехали на машине Купфера.

– К сожалению, я должен еще получить деньги, – сказал Гефт. – Доберусь на попутной, в крайнем случае пешком…

Как-то Вагнер проговорился, что майор Загнер в дружеских отношениях с начальником гестапо.

– Герр майор, – начал Гефт, как только они остались втроем, – интересный случай…

– Да, я вас слушаю, – Загнер снял очки и, протирая стекла, уставился на Гефта.

– Несколько дней тому назад главный инженер Петелин рекомендовал мне, как мальчика из хорошей семьи, некоего Дегтярева. Петелин просил использовать его на работе в отделе главного механика. В тот же день я беседовал с этим «мальчиком из хорошей семьи». Дегтярев признался в своих близких связях с партизанами и предложил мне сотрудничество…

– Что? Что?! – Загнер надел очки и даже поднялся с кресла.

– Он сказал: «Вы, как старший инженер-механик, пользующийся доверием немцев, могли бы быть полезны нашим друзьям в катакомбах…»

– Как вы сказали фамилия этого… – Загнер взял карандаш и листок бумаги.

– Дегтярев Аркадий…

– Он придет к вам?

– Да. Я сделал вид, что заинтересовался предложением, и назначил ему свидание на сегодня в шестнадцать ноль-ноль.

– Очень хорошо! По этому вопросу к вам заглянет наш человек… Идите получайте деньги. Вы можете воспользоваться моей машиной, – он подошел к окну. – Она стоит у подъезда.

День только начинался, а дела было невпроворот. Сегодня чуть свет приходила Зинаида и сказала, что в двенадцать по радио будет передано важное сообщение Совинформбюро. Надо к этому времени обязательно быть на Малороссийской. Затем началась тонкая и сложная игра с начальником медницкого цеха Василием Васильевичем Гнесиановым. Прошлый раз он дал ему деньги на баббит. Гнесианов баббит купил в добрых, еще советских слитках. Николай все слитки тайно переметил и отдал в цех. Кроме того, сегодня должна состояться встреча с Иваном Александровичем Рябошапченко, откладывать ее больше нельзя.

Получив под отчет три тысячи марок, Гефт в машине баурата поехал на завод и вызвал к себе Гнесианова.

Начальник медницкого цеха вошел в кабинет и робко поздоровался. Пригласив его садиться, Гефт сделал вид, что заканчивает деловую записку, но в блокноте писал первые пришедшие на память строки:

Гнесианов уже немолод. Невысокий худощавый шатен, с пробивающейся сединой, черными кустистыми бровями и тонкогубым ртом. Он близорук и носит очки. В одну из встреч Полтавский дал очень меткую характеристику Гнесианову. «Хапуга! – сказал он. – Все мы считаем, что так и надо, не на свою власть работаем, но он, Гнесианов… Из хапуг хапуга! При всем том, веришь мне или нет, ждет не дождется, когда это нашествие кончится. Вроде он видит тяжелый сон и во сне думает, как бы ему проснуться!» Все это Николай припомнил, обдумывая тактику, которой надо держаться, и сказал:

– Ну вот. Простите, Василий Васильевич, что задержал. В прошлый раз на заливку мотылевых и рамовых подшипников быстроходного эсминца «П-187» мы израсходовали весь наличный запас баббита. Если мне память не изменяет, баббит покупали вы?

– Да, я. Вы мне давали деньги, подписывали акт. Я вам, Николай Артурович, показывал все слитки.

– Да, да, помню. Отличный был баббит. Так вот, завтра у нашего пирса ошвартуются два сторожевых катера и один буксир. У всех перезаливка подшипников. Вот три тысячи марок, Василий Васильевич, купите баббит.

– Расписку написать? – спросил Гнесианов, деловито пересчитывая оккупационные марки, или «рейхскредиткассеншейн», или РККС, как попросту называли кредитки, выпущенные немцами для территории между Днестром и Бугом.

– Зачем же мне расписку? – усмехнулся Гефт. – Разве мы не доверяем друг другу?

– Баббит вам показать?

– Порядок этого требует… Можете прямо сейчас поехать за баббитом…

– Спасибо, мне в цех надо…

– Как вам угодно, но чтобы баббит сегодня же был на заводе.

Озабоченный, Гнесианов вышел, а Гефт следом отправился на поиски Полтавского и нашел его с бригадой все на той же шаланде. Двигатель был установлен, и механик готовился к ходовым испытаниям.

Вызвав Полтавского на верхнюю палубу, Гефт сказал:

– Давно дожидается обещанная бутылка. Как смотришь, Андрей Архипович, если сегодня, к вечеру? Вино знатное, крепкое, венгерское бренди. На закуску есть баночка бычков…

– До чего заманчиво! – Полтавский проглотил слюну. – А дислокация?

– Знаешь что, пригласи еще Ивана Александровича Рябошапченко! Посидим втроем у него в конторке. Не возражаешь?

– Дело хозяйское! Стало быть, в шесть у Ивана Александровича в конторке. Будет передано!

Увидев возле эллинга инженера Сакотту, Гефт пошел к нему просить машину: надо было срочно поехать «за материалом».

Сакотта разрешил, но потребовал, чтобы к двум часам дня машина заехала за Купфером – он на совещании в дирекции порта у Дорина Попеску.

«Ну что ж, – подумал Гефт, – важное сообщение в двенадцать, к двум машина будет свободна».

Ровно в одиннадцать сорок пять Гефт остановил машину на Болгарской улице возле дома с проходным двором и приказал шоферу ждать. Через второй двор он вышел на Малороссийскую и условно постучал в дверь квартиры Семашко.

Зинаида работала на железной дороге, но в этот день, сказавшись больной, осталась дома и ждала Николая.

Кроме них, в квартире никого не было, но, соблюдая предосторожность, они спустились в подвал и закрыли за собой творило.

Николай зажег лампу, включил радиоприемник. Наушники они поделили, блокноты и карандаши были у каждого.

Наступила томительная пауза.

Боясь пошевельнуться, они вслушивались в наушники, в их тихо шелестящий звук, словно шум морской раковины. Но вот лампы нагрелись, послышался мелодичный звон, легкое комариное пение, затем все явственнее, все слышнее проступал в наушниках отсчет метронома… Тик-так… Тик-так… Тик-так… Тик-так… Эти позывные станции, этот счет времени вызывал ответный взволнованный стук сердца.

Николай посмотрел на часы: было без пяти двенадцать.

Вдруг они услышали звонкий хлопок, точно где-то там, в штурманской рубке страны, сняли с переговорной трубы крышку… И долгожданно и неожиданно прозвучал взволнованный голос Левитана:

– В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро!..

Придерживая левой рукой наушник, правой Зина прижимала карандаш острием к бумаге, чтобы унять в руке дрожь ожидания.

Николай видел ее состояние, но и он не мог совладать со своими нервами, сердце билось учащенно и тревожно.

– В двенадцать часов по московскому времени слушайте важное сообщение Советского информбюро! – снова, как и в первый раз, прозвучал голос Левитана, но казалось, что сказано это было по-новому, с какой-то особой, захватывающей значительностью…

И снова звучит метроном, настойчиво, неумолимо, как часы, ведущие время к неизбежному взрыву победы.

Стрелка часов на руке Гефта приближается к двенадцати…

В подвале душно, или душит волнение, пот заливает глаза.

В наушники врываются звуки кремлевской площади, неясный говор, гудки автомобилей, рокот моторов и шелест шин по брусчатке… Но вот все эти шумы поглощает первый аккорд курантов, празднично вступают трубы, льется песнь страны… С последним звуком гимна они снова слышат голос Левитана, удивительный голос, он звучит торжественно и задушевно:

– На днях наши войска, расположенные севернее и восточнее города Орла, после ряда контратак перешли в наступление против немецко-фашистских войск…

В ходе наступления наших войск разбиты немецкие 56, 262, 293-я пехотные, 5-я и 18-я танковые дивизии. Нанесено сильное поражение немецким 112, 208 и 211-й пехотным, 25-й и 36-й немецким мотодивизиям.

За три дня боев взято в плен более 2000 солдат и офицеров.

За это же время, по неполным данным, нашими войсками взяты следующие трофеи: танков – 40, орудий разного калибра – 210, минометов – 187, пулеметов – 99, складов разных – 26.

Уничтожено: танков – 109, самолетов – 294, орудий разного калибра – 47.

За три дня боев противник потерял только убитыми более 12 000 солдат и офицеров.

Наступление наших войск продолжается.

Выключив приемник, погасив лампу, они выбрались из подвала и сверили свои записи.

Чувство гордости и торжества, ощущение праздничной приподнятости не покидали их.

– Зина, надо сводку размножить, Пока у нас нет машинки, придется это делать от руки, печатными буквами. Да! – вспомнил он. – Если Артур дома, можешь его привлечь. Завтра же вечером сводка должна быть расклеена во всех районах города.

«Теперь понятно настроение Загнера и экстренное совещание в дирекции порта. Все ясно», – подумал он, направляясь к поджидавшей его машине.

В центре он приказал остановиться возле киоска и купил газету «Одесса», одну из двух частных газет, принадлежащую Георгию Г. Пыслару. Очень было интересно взглянуть на немецкую сводку с фронтов войны.

«Берлин (Бугпресс), – читает он. – Германское верховное командование из генеральной ставки фюрера в сводке от 15 июля 1943 года передает:..на участке у Орла все атаки большевиков отбиты с огромными потерями в живой силе и технике…» И все! Как будто советского наступления и не было!

«Фюрер, как всегда, лжет», – подумал Николай и перевернул страницу. Внимание его привлекла статья на третьей полосе: «Молебствие за упокой царя Николая II». Сотрудник господина Пыслару, не жалея сил, чтобы растрогать читателя, писал:

«…Стройно и задушевно пел хор церковных певчих. Будил окрест и замирал в голубой выси солнечного дня печальный перезвон колокольный. Впереди и по сторонам слышались сдержанные рыдания, виднелись слезы на юношеских лицах, словно росинки из белесых лепестков!!!»

«Барон Мюнхгаузен! – усмехнулся Николай. – Там и молодежи-то не было! А чтобы трубное сморкание в грязный платок господина Пустовойтова выдать за „росинки“ на юношеских лицах, надо быть действительно бароном Мюнхгаузеном!»

Войдя к себе в кабинет, Гефт вздрогнул от неожиданности: за столом сидел толстый совершенно лысый человек с вислыми украинскими усами.

Осклабившись, толстяк пошел к нему навстречу:

– Извиняюсь, мы то лицо, касательно Аркадия Дегтярева. Зовут нас очень заковыристо, так, что не все запоминают, – Фортунат Стратонович!

– Здравствуйте, Фортунат Стратонович! Садитесь! – довольно четко выговорил Гефт, чем привел посетителя в умиление.

– Мы к вам, уважаемый господин инженер… – не закончив, толстяк, крадучись, подошел к двери, открыл ее рывком, оглядел пустой коридор и, тщательно притворив, вернулся к столу. – Попрошу удостоверение, для порядка…

Гефт показал документ.

Видимо, удовлетворенный, Фортунат Стратонович присел к столу и доверительно, как со своим человеком, начал:

– Мы к вам, уважаемый господин инженер, по весьма щекотливому делу… – Это вступление, надо полагать, было заготовлено заранее. – Извиняюсь, осечка вышла у нас с Аркадием Дегтяревым. Следователь третьего кабинета сигуранцы Мланович Думитру получил насчет вас, то есть Гефта Николая Артуровича, сигнальчик. Конечно, сигуранца на лиц немецкой национальности расследований не ведет, а передает дела в ГФП на Пушкинскую… Но все же следователь решил на всякий случай заявление проверить и подбросил вам Дегтярева… Приносим вам, так сказать, извинение, а Аркадия Дегтярева… Словом, когда пес бросается на своих, его, – Фортунат Стратонович обвел пальцами вокруг шеи, – в ошейник и на цепь! Чтобы за зря не кусался! – От собственной шутки толстяк пришел в восторг и залился смехом. – Так что Аркадий в четыре к вам не придет, не ждите.

Вся закулисная сторона этого дела была Николаю понятна. Следователь сигуранцы Думитру Мланович – приятель Петелина, несколько раз он их видел вместе. «Сигнальчик», как говорит толстяк, поступил, разумеется, от Петелина. Ну, а в дальнейшем события развивались так: после его сообщения Загнеру тот передал начальнику гестапо, затем последовал окрик в адрес сигуранцы, а пострадал мелкий провокатор и шпик Дегтярев. Во всяком случае эту свою первую с Петелиным стычку он выиграл.

– Я глубоко возмущен всей этой историей, – сказал Гефт. – И с удовлетворением принимаю ваше извинение. Было бы желательно, Фортунат Стратонович, чтобы начальник «Стройнадзора» майор Загнер был поставлен в известность, письменно или устно. – Он протянул руку толстяку, пожал пухлую, влажную ладонь и, сунув руку в карман, вытер о платок.

– Ваше желание будет, извиняюсь, передано господину Млановичу. Рад был познакомиться! – Фортунат Стратонович даже шаркнул ножкой и выкатился из кабинета.

Гефт снял трубку и попросил медницкий цех. К телефону подошел Гнесианов.

– Как, Василий Васильевич, с баббитом? – спросил он.

– Купил. Лежит у меня в конторке. Зайдете, Николай Артурович, или принести к вам в кабинет?

– Зачем же таскать такую тяжесть. Я сейчас зайду…

Баббит в слитках был сложен на столе в конторке начальника медницкого цеха.

Гефт не ошибся: металл был тот же, на каждом слитке стояла его метка. Подтверждала это и паническая телеграмма с борта эсминца. Разумеется, подшипники на «П-187» Гнесианов залил старым баббитом, а этот металл спрятал где-то здесь, быть может под полом. Вот и следы земли на слитках.

– Хорош баббит? – спросил Гнесианов.

– Советский. Что, сторожевики и буксир пришли раньше времени?

– В ковше.

– Вот что я хочу вам предложить, Василий Васильевич, укрупните бригады. Ставьте на объект вместо трех-четырех рабочих восемь-девять.

– Что-то я не пойму вас, Николай Артурович… – удивился Гнесианов.

– Что же тут непонятного? Оплата труда не сдельная, рабочий от этого не пострадает…

– Ну, а фронт работ? Что будет делать на объекте бригада в девять человек?

– Зажигалки, вилки, ножи. Я слышал, они на базаре идут ходко… Что это? – спросил Гефт, указывая на отлитую муфту.

– Вторая муфта для буксирного теплохода «Лобау». Вчера одну отлили, обработали, вижу, ставить нельзя: металл при подгонке дал трещину. Приказал отлить другую… Вот отлили…

– Хорошо. Вы ее обработайте, покажите шефу, а поставьте первую…

– Опять я вас не понимаю, Николай Артурович…

– Экий вы, право, непонятливый!

– Стойте, стойте! Сообразил! На муфту затрачен материал, рабочая сила, а мы ее в сторону и ставим бракованную…

– Совершенно верно. А по поводу укрупнения бригад тоже сообразили?

– Тоже сообразил: видимость большой работы, а на деле – пшик!..

– Все правильно, Василий Васильевич.

– Так вот вам мое слово, Николай Артурович, я на такое дело не пойду. У меня жена, дети… Я свою голову подставлять не намерен…

– Вы хотите класть денежки в свой карман, а голову подставлять чужую? Так я вас понял?

– Опять же какая-то загадка…

– Загадка, да разгадка проста. Металл этот вы мне уже показывали, когда покупали баббит для эсминца «П-187». Вот видите метки, – он перевернул на торец несколько слитков и показал процарапанные буквы «Г. Н.». – Мои инициалы, я их поставил еще в прошлый раз. Вы этот баббит спрятали, а подшипники залили старым. Эсминец сделал переход до порта Сулин и вышел из строя. А теперь вы получили еще три тысячи марок и снова подсунули мне тот же самый баббит. Можете его спрятать и заливать старьем. Я вам не только не мешаю, но в случае неприятностей разрешаю сослаться на меня. Вам все ясно?

– Ясно-то ясно, да то, что вы мне предлагаете, знаете как называется? – Гнесианов втянул голову в плечи и замолчал.

– Что же вы замолчали? Это называется саботаж. Замораживание рабочей силы. Диверсия. Вы можете пойти к румынской администрации и доложить все как есть. Интересно, кому из нас поверят? Вам, после художеств на скоростном эсминце? Вам, дельцу по каким-то темным коммерческим операциям с металлом? Или мне, немцу, старшему инженер-механику, человеку, которому доверяет адмирал Цииб, начальник оберверфштаба?

– Так ведь боязно, Николай Артурович…

– Рисковали вы и раньше, но во имя чего?! Я предлагаю вам дело, сопряженное с риском, но во имя победы нашего оружия! Василий Васильевич, вы же русский человек!..

– А что, Николай Артурович, три тысячи марок я вам должен вернуть? – после паузы спросил Гнесианов.

– Зачем же? Баббит куплен. Качество отличное. Составьте акт, я подпишу.

– Понял вас. Все будет как в аптеке! – он оживился и стал прятать слитки в шкаф.

– Разумеется, вы можете эти три тысячи марок использовать по своему усмотрению, я постараюсь, чтобы деньги у вас не переводились, но советую поддержать рабочих. Многие живут очень трудно, нуждаются. И вот еще что, Василий Васильевич, никому, слышите, никому ни слова о нашем с вами разговоре. Для всех я инженер-механик, представляющий на заводе интересы немецкой администрации. Ясно?

– Все ясно, Николай Артурович.

– Я очень рад, Василий Васильевич, что мы с вами нашли общий язык. До свидания!..

В шесть часов, когда масса рабочих хлынула через проходную завода, Николай, стоя у окна своего кабинета, еще раз увидел мастера Гнесианова. Он шел с большой и, видно, тяжелой кошелкой. Во всей его маленькой, приземистой фигуре, напряженной руке, выражении лица можно было угадать беспокойство за судьбу металла, который он выносил с завода.

Николай открыл окно и, готовый прийти ему на помощь, прислушался к тому, что делалось возле турникета. Но все сошло благополучно.

Из механического вышел Полтавский и, приложив ко лбу ладонь козырьком, посмотрел на окно кабинета. Закатное солнце, отражаясь в стекле, слепило ему глаза.

Николай понял, что Полтавский высматривает его. Он достал из стола бутылку, коробку консервов, сунул их в карман и пошел в механический.

В конторке механического «секретарши» уже не было, но присутствовал ее запах (Лизхен душилась эссенцией розового масла).

– Ушла? – спросил Николай.

– Сегодня на полчаса раньше. За ней заехал шофер баурата, кажется, его фамилия – Беккер.

– Будьте с ней осторожны. Лизхен – глаза и уши Загнера, – предупредил Николай.

– Я этого не знал, но чувствовал печенкой, она меня редко обманывает, – усмехнулся Рябошапченко.

Он расстелил на столе газету и поставил банки, добытые им в санчасти. Общими усилиями были открыты консервы и распечатана бутылка. Гефт налил бренди в банки. Полтавский извлек из кармана несколько ломтей хлеба. Вилка была одна на всех, в универсальном ноже Рябошапченко, но это не портило сервировку. Каждый сделал себе бутерброд, они чокнулись и…

– Постойте, товарищи, за что? – спросил Гефт.

– За «товарища»! – предложил Полтавский.

– Тост хороший! Выпьем за то, чтобы вернулось к нам доброе, человечное обращение – товарищ!

Они выпили и закусили.

Бутылка была опорожнена еще только наполовину, а Николай уже понял: нужного разговора не получится. Пригласив Полтавского, он совершил ошибку. Тогда под предлогом, что в шесть тридцать у баурата совещание, он простился и ушел.

– Как думаешь, Андрей Архипович, с кем Гефт? Неужели с немцами? – спросил Рябошапченко, когда они остались одни.

– Николай, конечно, немец, но, думается, с фрицами ему не по пути, – сказал Полтавский. – Лично я ему доверяю.

– А что, если он и нашим, и вашим?

– Как это? Не пойму…

– Служит рейху, а с нами заигрывает на всякий случай, вдруг Гитлер выйдет из игры. Обеспечивает свои тылы…

– Знаешь, Иван Александрович, я как-то привык о людях хорошо думать. Трудно жить, если в каждом видишь подлеца…

– Так-то оно так, да время, Андрей, трудное… Есть такие, не выдерживают испытаний, они думают про себя так: ну раз-другой сподличал, зато выжил! А гордые да чистые, они в братских могилах гниют, в крутоярах накиданы…

– Не пойму я тебя, с чего бы это Гефту перед нами заискивать? Сами за чечевичную похлебку продались!.. – Полтавский замолчал.

– Понимаешь, Андрей, что-то во мне говорит: доверься! Наш человек! А вспомню, как он «ПС-3» доводил, думаю, нет, он на немцев работает. И посоветоваться не с кем. Была же у нас на Марти партийная организация! Были коммунисты – заводская совесть! Ну скажи ты мне, Андрей, куда они все подевались?!

– Сигуранца их…

– Знаю! – перебил его Рябошапченко. – Не могла сигуранца всех перевести! Народ же это. Разве весь народ изничтожишь?!

– А знаешь, Ваня, я могу делу помочь…

– Да ну? Как?

– Я, конечно, не ручаюсь, но надежду имею. – Полтавский выглянул в дверь, прислушался, затем вышел в цех и пустил на холостую станок.

– Зачем это ты? – удивился Рябошапченко.

– Так говорить спокойнее! Вчера вышел я с территории, иду к Приморской. Ты видел, возле бабка семечками торгует?

– Она на этом месте со времен царя Гороха…

– Купил я стакан семечек, бабка мне фунтик свернула. Я на ходу пересыпал семечки в карман, фунтик хотел было бросить, гляжу портрет: «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник…» Фамилия оторвана, но лицо мне знакомое. Где-то я этого человека видел, и совсем недавно! Веришь, всю ночь думал. Сегодня пришел на завод – вспомнил: на материально-техническом складе работает, только внешность изменил, борода у него, усы… Я сходил на склад, словно бы невзначай, глянул – он! Голову об заклад – он! – Полтавский достал из записной книжки фотографию, вырезанную из газеты, и протянул Рябошапченко. – На, Иван Александрович. Я думаю так: если человека на областную конференцию выбирали, стало быть, он коммунист достойный и связи с партией не порвал!..

На Рябошапченко смотрело с фотографии простое русское лицо, умные глаза, хорошая улыбка, на петлицах по четыре треугольничка – такому довериться можно, но…

– Ты сбегай сейчас, склад работает до семи! – подсказал Андрей.

– А что же, и схожу, – решил Рябошапченко. – Ты меня извини, допьем в другой раз. – Он поставил бутылку в шкаф и прикрыл папкой.

На складе еще работали, грузчики разгружали котельное железо и бочки с карбидом.

Рябошапченко сразу узнал человека, изображенного на фотографии; конечно, борода и усы его очень изменили, но не настолько, чтобы не опознать. Украдкой он вынул из кармана фото, сличил, сомнений не было: он, делегат!

Дождался Рябошапченко, когда закроют склад, рабочие пошли к проходной, а тот, с бородой, задержался, вышел последним.

Иван Александрович нагнал его:

– Извиняюсь, можно с вами побеседовать?

– Я тороплюсь… – сказал бородач, но шаг замедлил.

– Вы были делегатом областной партийной конференции…

Бородач остановился, смерил его настороженным взглядом и тихо сказал:

– Ты что? Белены объелся?

– У меня доказательства есть! – напрямик сказал Рябошапченко.

– Это какое же доказательство? – усмехнулся бородач.

– Отойдем в сторонку! – предложил Рябошапченко и не оборачиваясь пошел в сторону электростанции, там была скамеечка.

Идет, а сам прислушивается, но шаги слышны, бородач следует за ним. Сели они на скамеечку:

– Вот, гляди! – Рябошапченко издали показал на ладони снимок. – «Наш делегат на областную партийную конференцию, пограничник, старшина-сверхсрочник», – прочел он.

– Допустим. Что же дальше? – выжидательно произнес бородач.

– Нуждаюсь в совете…

– Ну-ка, дай портрет! – потребовал бородач.

Рябошапченко протянул ему фотографию. Тот взял, поглядел и, усмехнувшись, сказал:

– Отродясь такого не видывал! Лицо босое! – он вынул из кармана матерчатый кисет, насыпал на портрет самосада, свернул и закурил.

На Рябошапченко пахнуло горьким запахом крепкого табака. Огонек бежал по фотоснимку. Он ждал, что будет дальше.

Сделав затяжку, бородач спросил:

– Как ваша фамилия, имя?..

– Я начальник механического, Иван Рябошапченко…

– Вы и раньше были начальником? – прищурясь, спросил бородач.

– Нет. До войны был мастером. Петелин заставил, пришлось…

– Та-ак! – многозначительно протянул бородач. – Что же за совет вам нужен?

– Появился на заводе инженер, Николай Гефт, из местных немцев. Подбивает меня против оккупантов, а сам, если посмотреть на него, служит Гитлеру верой и правдой!..

– Та-ак, дальше.

– Думаю, не провокатор ли? Можно ему довериться? Или опасаться? С человеком надо пуд соли съесть, а времени в обрез.

– Та-ак! – снова протянул бородач.

«Немногословный товарищ», – подумал Рябошапченко.

– Меня на складе знают как Туленко Игната Ивановича. Поняли?

– Понял.

– Дня через три зайдите в обед, я вам скажу. Где взяли фото?

– Тут бабка семечками торгует, такой мне счастливый фунтик достался…

– Хороши семечки! – усмехнулся бородач и поднялся со скамьи. – Стало быть, через три дня. Если удастся раньше, приду сам в механический. Ну, бывайте! – бросил он на прощание и быстрым шагом пошел к проходной.

Только в десятом часу вечера Николай попал к Покалюхиной.

Зная его точность, граничащую с педантизмом, Юля беспокоилась, выходила на улицу, пыталась читать, но ничего не лезло в голову.

Увидев Николая Артуровича, от радости она забыла все обидные слова, припасенные для него в ожидании.

Николай выслушал собранную Юлией информацию, передал ей сводку Совинформбюро и собрался домой, на Дерибасовскую. Юля пошла его провожать.

В лицо дул освежающий ветер, насыщенный йодистым запахом моря. Мерцали крупные звезды, и тонкий серп молодой луны подсвечивал серебром темные кроны каштанов.

Они шли в полном молчании, потом, не сговариваясь, остановились возле скамейки и сели.

– Знаешь, Юля, каждый раз, когда кончается день, я мысленно подвожу черту, – сказал Николай. – Это вошло в привычку. Я припоминаю все, что сделано мною за день и что я мог бы сделать, но не сделал, не смог или не успел… И вот тут приходят сомнения… Кажется все мелким, незначительным… Хочется больших свершений, а главное, видеть, осязать их плоды! Я понимаю, что дело, которому мы служим, только тогда хорошо выполнено, когда ты сам остался в тени и никем не замечен…

Послышался топот кованых сапог, это шел патруль. Увидев на скамейке парочку, сержант подмигнул жандарму, бросил пошлую шутку, подошел к ним вплотную и потребовал документы.

Николай не спеша достал удостоверение старшего инженера немецкого военного флота.

У Юли сержант не стал смотреть ее студенческий матрикул, козырнув, он пошел вперед, а за ним жандарм.

– Мне приходится умерять свою жажду действия, переключать ее, сдерживать, вести наблюдение и предусмотрительный расчет… – продолжал он прерванную нить. – На все это должно хватить силы. Вот если бы… Знаешь, Юля, как трудно носить маску… Даже ночью я не имею права снять ее, как снимают на ночь протез, чтобы отдохнула культя. Жить в коллективе и быть окруженным ненавистью. Ловить на себе недобрые взгляды. Слышать сказанное вслед, сквозь зубы, с уничтожающим презрением: «Шку-ра! Немец-кая шку-ра!»

– Тебя кто-то взял за руку и повел по этой дороге? – спросила Юлия.

– Нет, я выбрал дорогу сам… Ты, конечно, права. Я не жалуюсь. Так, минутная слабость. Все мы человеки… Вот поплакался на дружеском плече, и стало легче. – Он поднялся. – Дальше, Юля, не провожай, уже поздно. Постарайся размножить сводку.

Через два дня к концу рабочего дня в конторку зашел Игнат Туленко. Он принес требование механического на резцы, для полного оформления не хватало подписи инженера Гефта.

Рябошапченко послал Лизхен с требованием к Гефту.

Когда они остались одни, бородач сказал:

– Можете Гефта не опасаться. Наш человек. Ясно?

– Ясно. Спасибо вам!

– Не за что. Без дела ко мне не ходите и никому ни слова. Ну, бывайте! – простился он и вышел из конторки.

Вместе с Лизхен в механический пришел и Гефт. Она забрала сумочку и ушла – на работе лишнее время Лизхен не задерживалась.

– Что нового? – спросил Гефт.

– Суматошный день. В двенадцать приезжал баурат, какой-то бешеный, носился по эллингу, пирсу. Так, ни за что, ударил рабочего – подвернулся под руку. Кричал на меня, брызгал слюной. В два часа шеф Купфер, всегда выдержанный, спокойный, а здесь устроил разнос бригаде Ляшенко. Сакотта, Миташерио, я не говорю о Петелине, – все словно с цепи сорвались…

– Это страх, Иван Александрович, страх перед будущим. Война проиграна…

– Допустим, но ведь они об этом узнали не вчера и не сегодня. Первый ветер надежды пришел к нам еще ранней весной с Волги, почему же именно сегодня так обострилось чувство страха?