Созданный для тишины
Человек за окном… Он пугает. Я дала ему имя Антон. Я сжимаю запястье с такой силой, что кисть начала неметь. Я помню запах, который шёл от Арсения; это был пот. Он не соизволил поменять футболку. Крыша протекает – весь пол в крови. Антон улыбается так, как не может нормальный человек: он похож на керамическую фигурку. Думаю, если бы он не улыбался, его лицо было бы похоже на морду бульдога. Мне пришлось обрызгать комнату освежителем воздуха, потому что вонь шла во все комнаты. Я кричала на Арсения:
– Перед тем, как умирать, мог хотя бы переодеться.
Он не отвечает.
Антон сидит на лавке, смотрит сквозь мою душу и при этом разъедает меня. Он пропитан кровью, но держит зонт. Будто это поможет. Кровь пропитала деревянные стены – она добралась до меня. Я не обращаю внимания: мой взор направлен на Антона. Я стараюсь не моргать, глаза абсолютно красны; боюсь, что, если переведу взор, он приблизится. Это продолжается уже третий час, а моя бессонница – третьи сутки.
Да, это я убила своего сына. Подсыпала в какао снотворное, а после, когда он уснул, повесила его в его же комнате. Но он всё же мог переодеться до этого. У меня вздуваются вены – стоило курить поменьше.
Волосы стали тяжёлыми: пропитаны влагой. Кровь стекает по моему лицу – часть попадает в рот. Я не чувствую металлический привкус. Часы пробили два ночи. Я читаю молитву. Читаю собственно-придуманную: я никогда не была верующей. Однако, вера появилась. Появилась в самый отчаянный момент, как всегда, как и у всех. Я не отрываю глаза от Антона. Молюсь, не отрывая глаза от нечисти, будто молитва может разбить керамику. Смехотворно. Однако, я верю, ведь большего мне не дано.
К слову, Егор валяется на кухне, захлёбываясь в своей, вперемешку с Божьей, крови. Да, и Егор пал от моих рук. А не надо было оставлять меня наедине с таблетками. Я не смогла похудеть после родов. Врачи сказали, что ей не суждено жить больше месяца. Так велел бог. Я поддалась таблеткам для похудения – не помогли. А он запрещал мне их запивать алкоголем. Он выпил его сам, за что в итоге поплатился. Я проткнула его шею ножом. Дважды. Человек не способен это выдержать, и я не выдерживаю.
Я разрушила свою жизнь, и я желаю у Бога прощения. Я готова понести что угодно, лишь бы Антон никогда не приблизился. Глаза высыхают. Я моргаю по одному глазу, и то нечасто, чтобы всегда видеть его. Да, я прошу Бога убить меня. Молитва заканчивается на словах:
– Уж лучше смерть, чем мрак души. Прошу, спаси…
И молитва начинается заново. На часах уже два тридцать.
Она спрашивает:
Как начинается цикл?
Я отвечаю. Ответ:
Петля к петле, и всё в петлю.
Комната общежития, обливающаяся каждую секунду чередующимися красками: красными и синими, заполнена пятнадцатью манекенами, каждый из которых одет в красный топ и чёрную юбку, на некоторых надеты чёрные колготки. Манекены на полу все поломаны. Комната обставлена скудно: диван, рядом с которым стоит тумбочка, нерабочий маленький холодильник, стол, дверь, отворяющаяся вовнутрь комнаты, наполовину перекрыта шкафом, так что теперь её не открыть без прикладывания силы. Лампочка комнаты светит фиолетово-розовым цветом. Всё уже давно сгнило.
Она догнала меня. Догнала и держит. Вцепилась своими ногтями мне в запястья, протыкая их насквозь.
Вопрос:
Ты рад её смерти?
Ответ:
Нет.
Манекены идентичны ей. Они смотрят на меня, улыбаются.
Мой правый безымянный пальчик очень сильно болит, ну, вернее, то, что от него осталось.
Вопрос:
203354061759735. Знакомое число?
Ответ:
Да.
Она моя мама. Её глаза полны безумия. Завидую. Но она смотрела не так. Она расспрашивает меня обо всём. Обо всём, что не успела спросить при последней встречи, когда её глаза были полны добром. Наказывает за моё гадкое поведение. Я не дал ей ни шанса. Ещё вчера она видела мои глаза, а я даже не могу вспомнить её сердцебиение. Она спрашивает:
Знал ли ты, что бог создаёт людей с определённой целью?
Ответ:
С какой?
При лёгком открытии рта видны клыки. Она готова прогрызть мне сердце.
Вопрос:
Что есть бог?
Ответ:
Ты.
Сильный стук в дверь и последующий монолог:
– Открывайте! Это полиция! В случае неповиновения нам придётся применить силу.
Вопрос:
Что делают люди после тридцати?
Ответ:
Умирают.
Имитаторы. Думаете, я поведусь на это. Мне всего лишь надо вырваться из лап моей мамы, и можно считать, что я свободен.
Вопрос:
Причина твоего существования?
Ответ:
Бог дал мне шанс…
Сидя в офисе, я лишь хочу задать один вопрос.
– Ты можешь перекрасить стены хотя бы моего офиса?
– Нет…
Игнорируя пустой ответ, я спрашиваю:
– Можешь хотя бы ответить почему?
– Нет…
Ответ ожидаем, ведь я вижу в её глазах, смотрящих на ногти, которые она пытается отточить, скуку.
– Ты скоро закончишь?
– Не будь ребёнком, ты сама всё знаешь.
– Но мне скучно.
– Поэтому я и предложил тебе работёнку.
Я продолжаю печатать на ноутбуке пустые, как и душная комната, как и забитая снегом улица, как и мир, который еле видно через забитые досками окна, слова. Слова, говорящие о данных людей, которых я спас, которым я исправил работу сердца. Жаль, что на приём ко мне попадает не так много людей, отчего мне приходится сидеть в бездушной комнате больницы, которую толком не успели отремонтировать, с маленьким взрослым, а ведь я – желанный работник, через мои руки прошли десятки пациентов с патологиями сердечно-сосудистой системы, мне возвели огромный ценник, кучи наград, налички и немалый счёт на карте, миллионам людей хотелось бы, чтобы такое счастье случилось с ними, а не со мной, но мне не дают возможность заниматься тем, за что дают деньги, которые мне не нужны, а я даже не понимаю, почему хочу работать хирургом и хочу ли вовсе. Эти стены не дают мне покоя, когда мир – счастья.
Какой-то благодетель решил, что будет хорошей идеей сделать мир монотонным – чёрно-белым, прикрепил плитку ко всем поверхностям земли и некоторым людям, которые, такое чувство, решили, что им это к лицу. Лицу, которое теперь даже не лицо… Ну, теперь на месте, где должно было быть лицо, у них их суть или, можно сказать, биография. Подходи и читай. У хирурга – скальпель, у продавца – касса… Кроме некоторых. Это счастливое меньшинство. Люди в здравом состоянии, будто это их ничуть не напугало, даже наоборот, взбодрило. А я ведь задавал людям вопросы на этот счёт, но все отвечали, как один: «Ты трезвый?» – видимо, они не знают, хотя откуда им знать, но я не пью. Может, мне стоит начать принимать нейролептики? Благо есть хоть один человек, который меня понимает – Саша, жаль, что она бесполезна, не собирается помогать, так ещё и мешает.
– Слушай, если ты будешь дальше сидеть и думать над этой хренью, то мы никогда не пойдём домой, – сказала Саша с явной усталостью. – Твой монолог, конечно, был трогательным, но не для меня, ведь я никак не могу тебе помочь, даже если захочу, так что принимайся за работу.
В дверь постучали, отперев которую, я увидел девушку лет двадцати, обличённую в чёрно-белую плитку.
– Добрый день, Антон, – говорит она, попутно передавая папку с досье о новом пациенте.
– Благодарю.
Девушка уходит, оставляя меня в душной комнате.
– Как ты с ней любезничаешь, – говорит Саша.
– Меня сейчас больше интересует, почему в мой кабинет не вставят кондиционер.
Телефон на моём столе зазвонил, а это означает, что дискуссии с Сашей на время прерываются, ведь ей придётся поработать, если со мной хочет поговорить босс.
Я беру трубку.
– Антон Людвигович, добрый день. Хотел бы вас бла… бла… бла… К вам скоро придёт Анастасия с досье, которое вам придётся бла… бла… бла… – я демонстративно двигаю руку в сторону Саши и быстро нажимаю на кнопку выключения микрофона.
– Тебя к телефону, Сашенька.
– И почему выслушивать этого идиота приходится именно мне?
– Ну, от тебя большего не требуется, – она надувает щёчки, – да и к тому же, ты сама мне это предложила, говорила: «Ой, у тебя так много работы, давай я хотя бы буду выслушивать твоего босса, чтобы хоть как-то тебе помочь», – а я спросил: «Всегда?» – и ты такая: «Да. Да», – и ты с таким энтузиазмом делала это, пока не начала осознавать, на что подписалась.
Саша подходит к моему столу, берёт трубку и, смотря в стол, слушает босса, а я только и чувствую, как она хочет сказать, что она говорила чуть по-другому, пока моё внимание сосредоточено на папке, в ней было нечто новое, а именно то, что она не была обличена в плитку.
Ранее, когда я получал папки с данными о пациентах, мне приходилось звать на помощь Сашу, ведь я не мог их прочитать, когда она и видела, что она чёрно-белая, и могла читать содержимое, объяснялась она так: «Мои глаза… Они всё видят неодинаково. Левый видит всё, как ты. А правый видит цвета, свет и тени, счастье», – а ведь я мог до этого сам догадаться, Саша одна из тех, кто болеет гетерохромией, у неё левый глаз голубой, а правый серый, но я не понимал ещё одной вещи, и я спросил: «А когда у тебя оба глаза открыты, что ты видишь?» – она ответила: «Я вижу всё сразу: смесь, палитру, называй, как хочешь».
Я открываю папку и на первой странице вижу фотографию и некоторые паспортные данные, которые мне кажутся очень знакомыми, однако…
– Вот оно что, а я-то думала, что он с ним никогда больше не встретится, – произнесла с некой улыбкой удовольствия и бодрости Саша, микрофон всё ещё выключен. – Антош, он тебе никого не напоминает?
Её рука с чёрно-красным маникюром приближается ко мне, и её палец указывает на фотографию Людвига.
Мне эта фотография никого не напоминает, но…
– Как жаль, но жалость продлится недолго, – говорит она, а улыбка на ней просто расплывается, глаза горят, она демон, который слишком мал для своего возраста, с накладными рожками, красными короткими волосами, милым личиком, на скуле которого набита татуировка трефы, браслетами на руках, красном топике, чёрной юбке, худощавой фигурой, чёрными колготками и дьявольским хвостиком. – Думаю, ты сам вспомнишь, увидев его шрамы.
Мы заходим в кафе, она держится своей холодной рукой за мою кисть. Она спрашивает:
– Зачем ты хочешь нас рассорить?
– Не будь глупышкой. Я просто предложил выпить. Никакого подтекста здесь нет.
В ресторане людно, но мы с ней будто вдвоём на балу, иначе будет просто невозможно понять, по какой причине свободен столик в центре зала и около выхода.
Она спокойно, будто под препаратами, говорит:
– Господи, да к чему всё это? Я не настолько тупа, чтобы не понять, что ты просто хочешь, чтобы я тебе дала.
Вокруг всем плевать. У них свои любовные романы восемнадцатого века.
Я отвечаю, пока мы стремительно движемся в бальном танце к столу:
– Ну, грубить с твоей стороны – это низко, да и к тому же что-то ты не сильно против, а до твоего тела мне нет дела.
В зале лишь один проигрыватель. Лица молчат. Наверное, музыку слышно отчётливо. Красные обои на стенах, дерево – вставки в стены и колонны, удерживающие второй этаж, чёрные потолки – всё это идеальное сочетание прекрасного между собой. Я не знал, что ад настолько красив.
Мы садимся за пустой стол в центре, на нём стоит, как и на всех остальных, бутылка розового вина, никто не заставит посетителя её пить, однако если ты её открыл, то ты её купил по завышенной стоимости. Люди, которые редко могут оплатить себе трапезу в этом или в принципе в каком-то ином ресторане, открывшие вино, забирают его себе домой, ведь иначе официант при уборке стола заберёт и отнесёт его в бар для дальнейшего использования.
Я открываю вино, разливаю его по стаканам.
– А кто будет за него платить? – спрашивает она, указывая на бутылку.
– Ну, если для тебя это так важно, то я.
Я протягиваю ей бокал, она его берёт, и мы чокаемся гранями. Я не свожу с неё глаза. Она спрашивает:
– Тебе удобно в перчатках? Может, ты их снимешь.
Подходит официант, спрашивает:
– Вы готовы сделать заказ?
– Ещё минуту.
Этого времени абсолютно достаточно.
Сдерживая мелкий смешок. Смех без эмоций – жуткая хрень. Я говорю:
– Перчатки? Точно, точно. Я же ради них тебя сюда и пригласил. – Она озадачилась. Я делаю паузу, чтобы она допила второй бокал. – Видишь ли, твои руки чуть ли не идентичны рукам моей жены, я скажу даже прямо, ты вся очень похожа на мою жену, – я держу её кисть двумя руками, иногда меняя их местами. Её пальцы так расслаблены, что поддаются полному контролю, она будто кукла. – А раз похожи, значит, я смогу посмотреть, как они будут смотреться.
Она несколько изумлена, держит два пальца у слёзных желез закрытых глаз, пытается проанализировать. В её голове мутно от третьего бокала. После она говорит:
– Наверное, это меньшее, чем я могу отплатить.
Я снимаю с себя перчатки, под которыми находятся точно такие же, надеваю их ей на руки. Говорю:
– Смотрится и в правду хорошо, и не только перчатки на твоей руке…
Я уже с трудом сдерживаю смех, хотя это и не требуется, всем же вокруг плевать на происходящее. Она в недоумении, она сидит, вытянув руки, с широко открытыми глазами. Я говорю:
– Конец человечества необычайно красив, уж я-то знаю, а ваш не идёт ни в какое сравнение…
Я снимаю с неё перчатки. Она спрашивает:
– Всё кончено?
– И не только. Ты ведёшь слишком разгульный образ жизни, твой муж, а ещё более отец были бы очень недовольны твоим поведением, хотя вскоре им станет плевать на это. Подумала бы ты над своими словами в суде, но, как жаль, они не будут иметь достаточного веса для оправдания.
Я встаю, официант подходит ко мне и спрашивает:
– Уже уходите?
– Ещё нет. Мне, пожалуйста, зелёный чай и, если можно, печенье с кусочками шоколада, – мой взор демонстративно уставляется на неё, – а ей просто подливайте вино, я сейчас всё оплачу и пересяду на стол возле двери.
Те самые шрамы на бедре, о которых ещё говорила Саша, те самые зелёные глаза, которые я увидел в досье пациента, та самая чуть тёпленькая водичка, которой я смывал кровь с перчаток. Мои глаза были спокойны, будто я только что прочёл заурядную городскую газету, когда душа разрывалась от паники из-за совершённого убийства. Люди в палате во всю говорили о смерти пациента, пока я намыливал своё лицо. Это убийство совершил даже не я, а Саша, ведь мне бы просто не хватило смелости на такое. Это она разрезала нити, соединяющие две части аорты, нанесённые вторым кардиохирургом, девушкой, которая чуть ли не копия Саши, которая была так добра ко мне, которая рассказывала, что происходило у неё во время рабочей смены, пока был перерыв, на котором она предлагала купить мне кофе. Добрая душа, имя которой я не знал.
Саша говорила: «Не парься. Тебя это не коснётся», – однако это не оказалось правдой, но и не особо ложью. Чем-то между. Около часа спустя, когда пациента окончательно признали мёртвым, меня начали расспрашивать, мол, что я чувствую после своего первого пациента, умершем во время операции, на что я начал говорить, что я не работал над тем сосудом, который нашли не до конца сшитым. Я указал на копию Саши, и после ко мне не приставали.
– Что ты чувствуешь по этому поводу? – спрашивает Саша, которая на вид не испытывает угрызений совести.
– Зачем ты убила его?
– Убила его? – ответ несколько меня поразил. Я же чётко видел, как она разрезала нити, нанесённые ею. Я был в первом ряду и видел весь акт. – Ты такой наивный.
Я же мог ему помочь, я же мог его спасти. Все говорили, что его состояние запущено, что ему помогать – это неоправданная трата времени, что пациент, даже если он будет с новым сердцем, будет инвалидом оставшуюся жизнь, которая будет недолгой. Но они решили прийти с этим вопросом ко мне, с вопросом: оправдана ли его жизнь перед тратой сил, и я ответил, что да. Любая жизнь оправдана перед смертью. И они дали мне это дело. Дали, ведь понимали, что я справлюсь и с ним. Или надеялись, что я справлюсь. Но надежды тщетны.
В комнате, обклеенной чёрно-белой плиткой, заполненной такими же людьми, висели камеры, следящие за процессом, за внутренностями человека, от которых некоторым людям плохо, а некоторым нет, за мной и Сашей, которая совершила убийство, но к которой нет претензий. Если бы я тогда остановил её, или же не пустил в палату, предварительно заперев в своём офисе, или же попросту не взял бы в тот день её на к себе на работу.
– То что-то тогда бы изменилось? – спрашивает Саша и делает паузу, которую может заполнить мой ответ. Ответа не было. И с малой улыбкой на лице он спрашивает: – Может, проблема в тебе?
Я в ванной комнате. Саша сейчас в коридоре гостиницы, она заперла меня в номере с незнакомкой, которая скоро покончит с собой. Она говорит:
– Если хочешь покончить с собой, то препаратов в моей аптечке хватит, хотя их даже немного больше.
– Можешь показать, где она?
– Правый шкафчик от зеркала.
Я открываю его и вижу кучу флаконов и пачек с анорексическими веществами, ими заполнен весь шкаф, создавая некую стену. Каждый флакон и пачка – кирпичик.
Девушка стройного телосложения, волосами светло-коричневого цвета, с серым правым и голубым левым глазами, хлопковыми шортами бледно-оливкового цвета и серой толстовкой говорит:
– Слушай, раз ты у аптечки, то можешь мне дать амфепрамон.
Я нахожу пачку в середине стены, достаю, из-за чего вся стена рушится и падает на меня, от чего я роняю амфепрамон, только несколько флаконов, стоящих на деревянном ящике, удержались, но ни один из них не нужный мне препарат. Придётся искать на полу средь кучи других веществ. Поднимая разные белые пачки и понимая, что они не то, что мне нужно, я, чтобы хоть как-то упростить себе задачу, отсортировывал их в углу комнаты. Пока я поднимаю и переставляю флаконы, можно услышать, как таблетки внутри бьются о стенки и друг о друга. Мои руки до сих пор трясутся.
Когда я пришёл домой, я был в сильной панике. Мои руки с трудом удерживали предметы весом пол килограмма, при этом имели сильную дрожь и заторможенность, будто у меня болезнь Паркинсона. Мой разум был сосредоточен на убийстве.
– Ты слишком много думаешь об этом. – говорила Саша.
– Ты не понимаешь, скоро люди заявятся в полицию, покажут записи с камер, тебя посадят, а я, в лучшем случае, отделаюсь лишением работы, ведь я же тебя приводил на работу.
– Ты слишком много думаешь, – продолжала Саша, – и при этом глубоко ошибаешься. Я его не убивала.
– Но я же видел… – произнёс я с несколько жалобным голосом и чуть сдерживая слёзы.
– Ты видел свою реальность, когда я нет. Глаза божьи видят истину. Ты не бог, иначе бы разгуливал по райским садам и смотрел с высока, как тешатся люди.
– Тогда кто ты?
В ответ лишь молчание.
Я сам знал ответ, иначе бы не слышал воплей в тишине.
Вопрос:
Что есть бог?
Ответ:
Ты.
– Может, тебе стоит отдохнуть, – говорила Саша, при этом несколько приближаясь ко мне, – как-то расслабиться. Я даже знаю как…
Она открыла кухонный шкафчик и достала оттуда красное вино.
– Можешь открыть? – спрашивала Саша.
Я взял бутылку, но не удержал и выронил её на пол, и она разбилась.
– Можно было и догадаться… – говорила Саша, протягивая руку к сохранившемуся донышку с вином. – Ну ладно, не вини себя, с кем не бывает.
Саша достала бокал из того же шкафчика, налила в него вино и протягивала его мне.
– Пей, иначе сойдёшь с ума…
Я взял бокал и сделал небольшой глоток. Вязало язык. Отводя бокал от рта, я спросил:
– Зачем ты просишь меня это пить?
– Я же говорила, – Саша пододвинулась ко мне, не касаясь ни единой поверхности, просто паря, – пей, иначе сойдёшь с ума. – Она держала мою руку с бокалом в моём наполовину открытом рте, от чего мне приходилось глотать вино, чтобы не поперхнуться.
Когда я выпил бокал, когда я поставил его на стол, она села обратно на своё место и минуту наблюдала, как я смотрел на бокал, после спросила:
– Тебе налить ещё?
– Давай.
Следующий бокал я выпил сам, неспеша, пока Саша смотрела на этикетку вина.
– Корвина. Чувствуешь привкус миндаля или малины?
– Да. Миндаль, отдалённо.
Она наливала мне третий бокал, при этом улыбаясь.
– Ты явно под успокоился.
Взяв бокал, я выпил его наполовину, и после он исчез у меня из рук. Теперь он был у Саши.
– Думаю, тебе хватит, – она держала бокал двумя пальцами так, будто это сигарета, и при этом, чтобы вино выливалось на мой пол. – У тебя ещё есть работёнка. – После она ослабила пальцы и выронила бокал, который также разбился.
Наконец я нахожу упаковку амфепрамона, на ней написано, что вещество предназначено для краткосрочного лечения ожирения. Бросаю его девушке.
– С тобой что-то не так? – задаю я ей вопрос.
– В смысле?
– Ну зачем тебе столько аноректиков?
– Кое-кто из твоей семьи болел ожирением. – Сказала оживившаяся девушка с усмешкой.
– С чего ты взяла?
– Даже не знаю… – Говорит с улыбкой на лице девушка, попутно вытаскивая из пачки амфепрамон и кладя его за щеку. – А хочешь, открою тебе тайну? – спрашивает она, выдерживая паузу для моего ответа, но его не будет. – Меня и всех тех, у кого мои глаза, не существует. Даже той, кого ты зовёшь Сашей.
Я видел, как ускорилось движение моей крови. Я видел, как расщеплялся песок в моём желудке. А теперь меня оставили без этого.
Я очнулся в новом для меня месте. Оно не похоже на мой дом или же улицу, по которой я шёл на работу. Листья в чёрно-белой обёртке, трава с чёрно-белой плёнкой, цветы без запаха. Уже как полтора месяца зима. Я в роще, а передо мной церковь. За деревьями слышны голоса. Они повторяют:
– Чтобы человечеству стало проще, надо, чтобы оно забыло своё прошлое.
Или:
– Отсутствие воспоминаний развязывает руки.
Глупая мысль, порождённая из-за детского мышления. Воспоминания позволяют не повторять ошибки прошлого.
Голоса приближаются, и за секунду передо мной появилась толпа, каждый из которой был без головы. Окружив, они стали хватать меня за каждую раскрытую часть тела, будто запястье или шея. Каждый из схвативших прикладывает малую силу, чтобы протащить меня подобно рабам на мельнице, при этом продолжая сверлить мне уши бреднями про воспоминания. Это похоже на хоровое пение.
Открыв дверь в церковь, дотащив до середины комнаты, толпа растворилась, и я остался один. Один в Колизее на виду тысячи зрителей. Зрителей без голов. Зрителей из керамики. Тишина. Из всего сброда выделяется только одна персона. Она жива, да и стоит отдельно от всех: прямо под крестом. Её лица невозможно разглядеть из-за бинтов, кроме одинокого голубенького левого глаза, из спины растут крылья, рост около трёх метров, а над головой свисает нимб. Она не говорит, но я слышу. Слышу тишину. Слышу:
– Смотря на тебя, можно сказать, что ты четыре из семи. Жалкая середина, у которой есть только одиночество.
Грубые слова для того, кто так близок к Богу. Слышно:
– Ты рос отстранённо от всех – не удивляйся, кем ты станешь.
Она будто мать, ругающая ребёнка за оплошность. Слышно:
– Сделай мне одолжение: убей того, кто тебе так дорог, а после найди свидетеля своей кончины.
Вопрос:
Есть ли выбор?
Ответ:
Нет…
Мы идём к выходу. Прошло всего десять минут после последнего бокала. Меня мутит. Я беру ключи и выхожу в подъезд, Саша выходит за мной. Она говорит:
– Можешь дать мне ключи.
Я спрашиваю:
– Что значит «не существует»?
– Это и значит.
Я ищу в её словах хотя бы малую долю здравого смысла, однако, смотря на то, как она из последних сил открывает пачку амфепрамона, я понимаю, что это бессмысленно, и с кем я вообще имею дело.
Я смотрю на то, как новая пачка амфепрамона падает на кровать, утопая в одеяле. Она достала все таблетки, что там были. Она непринуждённо командует мной, а я беспрекословно выполняю любые её прихоти. И почему это продолжается даже с незнакомой мне девушкой. Она спокойно, будто бы на самом деле ничего не происходит, говорит:
– Дай мне стакан воды.
Я заметил, что, когда Саша закрывала входную дверь в мою квартиру, она сломала ключ, от чего он стал похож на стоп-знак, при этом она абсолютно невозмутимо отдала его мне в руки.
Сейчас мы идём к гостинице. Она пьёт холодный кофе, а меня не покидают мысли об её действиях. Конечно, её действия редко поддаются логике, но это уже перебор. Я спрашиваю:
– Зачем ты это сделала?
Она удивлённо мычит, не отвлекаясь от питья кофе. Я уточняю:
– Зачем ты сломала ключ?
Она держит трубочку зубами, будто боится, что её у неё заберут. Она говорит:
– Он тебе больше не понадобится.
– Что?
– Тебе больше не понадобится твоя квартира. Можешь выбросить обломок ключа.
Я подаю ей стакан с водой, смотря на гору таблеток. Я спрашиваю:
– Ты хочешь проглотить всё разом?
– Нет. Думаю, буду выпивать по три таблетки.
Я смотрю на кучу пачек, отсортированных в углу ванной, и спрашиваю:
– А с остальными как?
Она недовольно на меня смотрит, говорит:
– Слушай, я же сразу сказала, что хочу покончить с собой, так что не задавай глупых вопросов. Меня от смерти отделяет только эта горка таблеток, поэтому с остальными делай что хочешь.
Она сказала это так, будто я это знаю уже как месяц. Я спрашиваю:
– А где же мне теперь жить?
– Ой, да не парься ты так из-за мелочей.
– Мелочей? Ты также говорила, когда появилась эта мерзопакостная плитка. Ты говорила, чтобы я не беспокоился, ведь это временно, но годы шли и до сих пор идут, а она всё ещё при мне. Теперь же мне придётся жить на улице, потому что ты так сказала…
Она прерывает меня с видом, будто я виновник того, что произошло. Она, дуясь, говорит:
– Что временно, то мелочь. К слову, напоминаю, я занимаюсь этим, потому что ты сам просил меня осчастливить тебя.
– Что-то это не похоже на счастье…
– Счастье получаешь тогда, когда перестаёшь страдать. К тому же ты сам хотел попасть в рай.
Я собираю в рюкзак отсортированные наркотики, поглядывая на девушку, лежащую на кровати. Возможно, она ещё дышит. Прошло уже десять минут с нашего последнего разговора, после которого я начал заметать следы, а от неё нет ни звука. Я подхожу к кровати, избегая лужу разлитой воды, смотрю на её каменный взгляд, пущенный в пустоту. Я не стал проверять пульс.
Я недоумённо смотрю ей в глаза. Я спрашиваю:
– Я хотел попасть в рай?
Она поставила кофе на бордюр и приблизилась ко мне, обняв за шею. Она говорит:
– Да, ты лично мне это сказал. Сказал, когда мы были наедине. Сказал, когда я о чём-то рассказывала. Сказал с надеждой, что когда-нибудь это случится. Я помню твои эмоции в этот момент. Я помню: ты не улыбался; ты был добрым, убитым другими мальчиком, а я бездушной оболочкой. Тебе был интересен мир до определённого момента.
Она перестала говорить, чтобы поцеловать меня. Она не отрывала взгляд от моих голубых глаз.
– Я всегда буду с тобой, Антоша, потому что ты об этом меня попросил. Ты попросил, чтобы я тебя осчастливила, и я это сделаю, не переживай, ведь я же люблю тебя.
Я стою у входной двери, провожаю взглядом девушку. Она умерла в компании промокших пачек амфепрамона. Полиция когда-нибудь будет здесь. Это девушка умерла без моего участия. Я никогда не был в этой комнате.
Я стою у комнаты в гостинице. Саша говорит:
– Если жилец будет в комнате, то не переживай, просто чувствуй себя как дома.
– В смысле будет в комнате? Разве мы не пришли, чтобы ограбить её?
– Да успокойся. Ты знаешь всё о ней, так что разберёшься.
Я вхожу в комнату.
Солнце отражается в чае. Такое яркое и такое тёмное. На небе нет облаков. В кружке голубого цвета, на которой нарисована улыбка, в которой концентрат уже остывшего зелёного чая настолько велик, что на дне он обладает едким кисло-горьким вкусом, находится чайный пакетик, он и придаёт такой вкус чаю, после держания его в кружке около двадцати минут.
Саша должна скоро прийти.
Солнце становится всё больше; оно медленно становится красным гигантом, но ведь ещё рано. Люди на улице видят лишь голубое небо, а я лишь скорую смерть на всей земле. Солнце поставит точку в нашем прогрессе. Все труды наших предков канут в пучину. Все гении всех людей вместе взятых бессмысленны перед смертью. Почему люди строят из себя гениев, когда настоящие давно мертвы? Почему люди поклоняются богам и желают получить их благословление, когда разумнее будет получить гений того, кто создал колесо, чтобы использовать его на благо человечества, чтобы создать мир абсолютных людей. Но сейчас это уже всё бессмысленно. Я разрываю масляную плёнку чая, ведь это так интересно. Это интереснее, чем то, что происходит вне кафе. Зачем мне смотреть в лица тех, кому наплевать на мир.
Я отпиваю немного коричневатую жидкость, имеющую терпкий, горьковатый вкус и едко-кислое послевкусие. В кафе входит мужчина, на вид лет сорока семи, который подмечает меня, единственного человека, сидящего в тёмном помещении, подходит ко мне.
– К вам можно подсесть?
– Пожалуйста…
Человек, одетый в цилиндр, серое пальто, под которым бежевый не заправленный свитер, чёрные брюки, снимает головной убор, под которым были короткие волосы, гусарские усы, голубые глаза, после пальто и вешает верхнюю одежду на вешалку рядом.
– Вы знали, что мужчины должны снимать головной убор при входе в помещение?
– По-вашему, я не соблюдал этикет?
– Вы несколько припозднились и сняли его не при входе в помещение.
– По-моему, вы довольно экстравагантны, но всё же, к вашему сведенью, головные уборы снимают, чтобы проявить уважение к лицам, в нашем случае я подошёл к вам.
Мужчина разумный и понимающий делает заказ у официанта, появившегося из ниоткуда. Можно заметить, что когда взор человека, сидящего напротив, падает на меня, то он начинает улыбаться.
Я смотрю в окно на солнце, его периметр стал оранжевым, по сравнению с обычным, однако центр всё такой же белый. Рядом со зданием расположена машина, на которой приехал мужчина. Он ждёт свой заказ, параллельно смотря на меня. Он говорит:
– Этот вечер, эти оранжевые тона, наполнившие город, настолько прекрасны, что хочется лишь дивиться такому. Вы так не считаете?
Я молчу, молчу не только сейчас, но ещё когда говорит он. Я хочу, чтобы он услышал мои вопли в тишине, но он не реагирует. Я кричу:
Ад наступает, дьявол делает шаги, а вы так быстро смирились?
Мужчина замечает:
– Вижу, вы много съели печенья, вам они нравятся?
Мой заказ: зелёный чай, три печеньки.
– Печенье, сделанное из сдобного теста, очень вкусное, так в нём ещё есть множество кусочков довольно качественного шоколада. Будто вкус детства, и почему же тогда мне они не должны нравиться?
Пауза. Я кричу:
Почему все такие безрассудные?
– Вы ненавидите кого-нибудь? – спрашивает мужчина.
– Что это ещё за вопрос?
– Я просто интересуюсь…
Она спрашивает:
Кого ты ненавидишь?
Ответ:
Бога.
– Думаю, скорее всего, это будет отец. – отвечаю я.
– И почему же?
– Ну, он убил мою мать, и с тех пор я совсем один.
Из мужчины вырывается смешок, я предпочитаю делать вид, что этого не заметил.
– А ваша мать, в смысле, кем она для вас была?
– Она была очень хорошим человеком, хотя мне трудно об этом говорить, я почти ничего не помню.
Он всё также неумело пытается скрыть смех, я всё так же этого предпочитаю не замечать. Он говорит:
– Ладно, думаю, раз ты так говоришь, значит так оно и есть. Всё же дети должны нести правду, которую им гласили родители.
Пауза. Я молчу – бессмысленно что-либо кричать. Он никогда ничего не услышит. Он говорит:
– К слову, вы слышали про проникновения к квартирантам, у которых крадут лишь аноректики?
– Да. Что-то подобное видел в газете. Человек обчистил уборную популярной модели и при этом сделал вид, что она просто наелась таблеток до такой степени, что сама раскидала флаконы по комнатам.
– А после она просто исчезла.
– Ну, это громко сказано, всё же, в газетах говорится, что она уехала за границу.
– А вы верите во весь смрад, что пишут в газетах?
– Нет. Жаль, что полиция не думает работать над этим делом.
– Конечно, жаль, но всё же может у них просто много работы.
После его слов я отворачиваюсь в окно, вижу Сашу, прилипшую к окну. Я говорю мужчине, который выглядел так, будто явно хотел позадавать ещё парочку вопросов:
– Извиняюсь, но мне пора…
Я ухожу, оставляя за собой чашку недопитого чая. Я дохожу до двери, которую мне открывает мужчина старых лет, мы обмениваемся оценивающими взглядами и расходимся.
Главная причина, из-за которой я всё ещё здесь, – это невидимые барьеры.
Я стою на крыше семиэтажного жилого дома, вход в подъезды которого закрыты. Крыша здания замурована, в котором сейчас люди занимаются повседневными делами. Кто-то, например, моет посуду, кто-то убирается в квартире, кто-то социально расслабляется, однако никто не задумывается о том, что я намерен покончить с собой. В прямом смысле никто. Никто из жителей дома, на котором я сейчас нахожусь, никто из жителей соседних домов, которые могут увидеть меня, сидящего и курящего на краю крыши, из окон, никто из прохожих на улице, которых в данное время суток немало, не соизволил даже посмотреть на меня, не говоря уже о спасении, в котором я не нуждаюсь. Я похож на человека, который всем заявляет о том, что собирается совершить самоубийство, чтобы в итоге получить внимание других, стоя на краю крыши, однако я не такой. Я желаю своей кончины, ведь это иллюзорное небо сводит меня с ума, оно так сильно рябит в глазах, что смотреть на него становится невыносимо. Я был бы даже не против, если бы в меня выстрелил снайпер или же какой-то человек подошёл ко мне сзади и столкнул бы меня, протолкнув через барьер, с крыши, но моим желаниям не сбыться.
Слышно, как два человека на улице обсуждают погоду. У одного из них плащ, под которым толстовка со снятым мокрым капюшоном, он журналист или кинематограф. У второго белая рубашка, заправленная в брюки, чёрный мокрый зонт. Наверное, работает в офисе. Он бухгалтер? В общем, у него вместо лица калькулятор.
Бухгалтер спрашивает:
– Макс, а когда успела растаять большая часть снега?
– Я не знаю. А что в этом плохого?
– Я не сказал, что это плохо, просто сейчас же февраль, снег же должен всё ещё оставаться на улице, а сейчас одни лужи и дожди.
– Не вижу в этом ничего плохого.
– Я тоже.
Люди ушли так далеко, что я перестал их слышать, ну и ладно. Такое чувство, что мне пришлось слушать диалог ненормальных, будто они не могут испытывать злость, страх или ненависть. Может, они под веществами, а может, просто оптимисты, но почему тогда даже они меня не заметили. Я забил на это. Я скидываю докуренную сигарету, которая проходит сквозь невидимую стену, и решаю, что, если я не могу пробраться через барьеры, значит, я их разрушу благодаря препаратам, либо умру от передозировки, меня устраивает любой исход. Я достаю из пиджака пачки катина и метамфетамина, которые посоветовала сохранить у себя Саша, и употребляю все сорок таблеток из обеих пачек, чтобы наверняка. Тело мякнет. Пытаясь удержаться на ногах, я срываюсь с крыши, попутно закрывая глаза.
Кровь стекает в щели между досками уже как три минуты, так что соседи снизу вскоре заметят, что у них на потолке образовалось пятно. Она говорила:
– Если лужа крови тёмная и очень большая, то следует посмотреть на шею…
Глубокая рана. Квартира четыреста шесть, трёхкомнатная, но без ремонта. Старьё. Она устарела ещё на стадии строительства. Труп посреди гостиной с порезанной шеей: я не стал тратить пули, всё же стоит экономить. Я обхожу квартиру, не то чтобы я пытался что-то найти, просто у меня есть время, около десяти минут, ну не хочется задерживаться здесь более. Не знаю, какие здесь потолки, но само здание потрёпано временем. Я захожу в какую-то комнату. Комната бабочек. Она была биологом? Это первая мысль, что пришла мне в голову, первая гипотеза, теория, идея, ассоциация. Бабочки, они мертвы, сухие, как в лепидоптерологических коллекциях. Она убила их, а я убил её. Всё справедливо. Хотя, по правде, некоторые бабочки просто искусственные. Циан, вишня, жёлтый – цвета бабочек. Как те шлюхи из «Лунтика». Да, точные копии. Их ещё и много, равное количество каждой. Комната не для эпилептика.
Я захожу в другую комнату, пытаюсь осмыслить происходящее. Она сказала:
– Осмысливая происходящее, ты понимаешь, как достигнуть цели…
Не хочу уходить с пустыми руками, не хочу уходить, просто убив. Это же бессмысленно.
Она же биолог – у неё должно быть хоть что-то… Да, это – глупая теория, а это значит, что сейчас утро. Я ищу катин, катинон, амфетамин. Что-то из этого, ну или что-то похожее.
Я нахожу только пепсин. Да, точно, пепсин – это то, что я и искал. Я знал, что он у неё есть, всё же не зря же у неё столько бабочек, может, она их ела. Так сказать, бабочки в животе. Да, это – глупая теория, однако первая уже подтвердилась, а значит, возможно, что и это – правда.
Всё же меня не отпускает эта палитра трёх цветов, что-то она мне напоминает. Я вновь вхожу в комнату с бабочками. Бабочки и лампа накаливания, вот что должно находиться в комнате по мнению психопата. Да, я с такой лёгкостью повесил на неё бирку, ну и что? Она не сможет возразить, а значит, всё в норме. Она говорила:
– Достаточно лишь понять себя, чтобы понять остальных…
Я ложусь в центр комнаты; лампа смотрит на меня; я закрываюсь рукой, чтобы свет не бил мне в глаза. Смотря на кучу цветов, можно ошибочно подумать, что запах будет сильным, пробивающим ноздри, но нет. Я ничего не чувствую, даже запах пластика. Первая мысль насчёт запаха в белой комнате… Ну, думаю, без запаха, просто немного влажно, не более. То же самое в комнате бабочек. Я лёжа осматриваю комнату, скрывая рукой лампу. Вижу те же цвета, что и ранее: циан, вишня, жёлтый.
Я вспомнил, это – цветы…
Цветы проросли сквозь холодную плитку, вот так сильно они хотят видеть солнечный свет. Что-то наподобие лилий. Циан, вишня, жёлтый. Саша сидит на ветке тонкого деревца, такого тонкого, что кажется, будто это кустарник. Она смотрит на меня, качая ножками. Она спрашивает:
– Ты принял всю пачку разом?
Я подтупливаю, пытаюсь очнуться, смотрю по сторонам. Я не понимаю, где мы. Место, похожее на пригород, а время то ли утро, то ли вечер. Я говорю:
– Как ты и советовала.
Она смотрит на меня оценивающим взглядом. Даже через слой зимней одежды видно, что я сильно похудел с того, как перестал жить в квартире. Она спрашивает:
– С тобой всё хорошо? Может, сходим поедим?
Не знаю, сколько дней я не ел, может, в пределах недели, а учитывая аноректики, не удивительно, что я похудел. Я киваю Саше. Она говорит, направляясь в сторону солнца:
– Тут неподалёку есть магазинчик – зайдём в него, купим булочек…
Она слишком радостная для происходящего, пролетает через дорогу, когда мне приходится смотреть по сторонам и переходить через поток. Везёт же некоторым.
Мы заходим в супермаркет, который работает большую часть суток. Саша, разинув рот, осматривает магазин. Она сказала:
– Поищи себе пару каких-нибудь булочек. Любых вообще. Я заплачу.
Она убирается в даль. Мне бы ещё потом найти её.
Я направляюсь к хлебному разделу. Часто можно встретить среди хлебов полку с булками. Я беру два круассана с клубничной начинкой. Теперь остаётся только найти Сашу. Я обхожу десяток отделов, в которых с большей вероятностью я найду Сашу. Её нигде нет. Теперь я обхожу все отделы, которые будут у меня на пути. Сашу я нашёл в отделе с живой рыбой; она смотрит на карася, который смотрит на неё, игнорируя своих собратьев. Не знаю, насколько долго это продолжается, однако даже без учёта прошедшего времени это всё равно выглядит тупо. Гляделки двух идиотов. Саша замечает меня; на её лице нет улыбки; она явно недовольна. Она говорит:
– Это было очень грубо.
Она смотрит то на меня, то на карася. Она не знает, на чём укоренить свой взгляд. Я говорю:
– Извини…
Добившись от меня извинений, она переключается на рыбу. Её взгляд полон сочувствия, когда мой пуст, не только потому что я не могу испытывать что-то другое, но и из-за не сочувствия к рыбам. Она спрашивает:
– Может, купим их и отпустим на волю?
Видимо, сейчас утро. Я говорю:
– Ладно, давай.
Мы берём два карася и идём на кассу. Саша оплачивает покупки, потому что у меня нет денег, а откуда они у Саши, я не представляю, она также покупает жидкость для розжига по моей прихоти. Мы идём к реке, ну, так по крайней мере сказала Саша. Она вся сочится радостью, ведь мы же идём заниматься благими делами, что-то подобное она сказала. Я не вижу в этом ничего такого: отпустим мы двух рыбок на волю, когда остальные умрут в духовках или на сковородах. Всё в итоге вернётся на круги своя.
Мы подходим к берегу и сбрасываем рыб, которые плавали в небольшом контейнере, в воду. Саша очень довольна. Она говорит:
– Мы даём шанс этим рыбам эволюционировать…
Она говорит:
– Человеку нужно существо, которое по интеллекту будет таким же, как и он. Пусть это будут рыбки.
Думаю, они уплывут в новые снасти.