Ключи от Москвы. Как чай помог получить дворянство, из-за чего поссорились Капулетти и Монтекки старой Москвы, где искать особняк, скрывающий подводное царство

История первая. Особняк Степана Рябушинского

«Особняк так безобразен и нелеп, что даже честные сугробы и глыбы снега, которыми он окружен и засыпан, не смягчают его отвратительности», – писал в дневнике Корней Чуковский. Он говорил о бывшем доме фабриканта Степана Рябушинского, построенном в начале XX века гениальным архитектором Францем Шехтелем. Сегодня это признанный шедевр русского модерна, но в 1932 году, в другую эпоху с иными вкусами, Корней Чуковский называл его самым гадким образцом декадентского стиля. Писатель возмущался, что все испакощено похабными загогулинами и бездарными наглыми кривулями, что всюду мерзкая пошлятина. В наше время такая оценка звучит несправедливо и оскорбительно.

Давайте проникнем в мир шехтелевских идей, проследим за полетом воображения зодчего и поймем то, чего не принимали Корней Чуковский и его современники. Перед нами фантазийный особняк, который будто перенесся на московские улочки из страны грез – настолько он не похож на другие памятники архитектуры! Дом стоит на углу Малой Никитской и Спиридоновки, и мы обходим его, как скульптуру, с разных сторон, любуясь необычными огромными окнами и мозаикой с орхидеями. Шехтель рисовал эскизы этих нежных, невесомых цветов в натуральную величину, и по ним изготавливали мозаику в Петербурге в знаменитой мастерской Фролова.

Сейчас особняк заслоняют высокие деревья, но в начале XX века он горделиво красовался за ажурной кованой решеткой. Ее рисунок напоминает морские волны. Они будто пенятся и закручиваются в спирали, и дом, словно корабль, плывет по морю. Балкон над массивным крыльцом кажется палубой, а причудливые переплеты окон – водорослями, обвивающими корпус судна. Оригинальный облик особняка, где симметрию заменяет свобода мысли, объясняет его планировка – ведь здания в стиле модерн строили «изнутри наружу». Давайте в этом убедимся. Пусть главный вход закрыт уже более девяноста лет и в дом попадают со двора, представим, что мы перенеслись во времена первого хозяина и перед нами открывается парадная дверь.

В вестибюле сразу бросается в глаза пейзажный витраж напротив двери. Его создал по шехтелевскому рисунку художник Сергей Виноградов. Тихая река лениво течет среди холмов, по берегам склоняются деревья и желтеет листва.

Мы оборачиваемся и останавливаем взгляд на ручке двери. Она изгибается, словно распахнутые крылья бабочки, а узор мозаичного пола повторяет круги на воде. Архитектор говорил, что искусство должно заменять скучную действительность и дарить радость и праздничное настроение. Его творение подтверждает эти слова.

Все детали интерьеров, не только лепнину, росписи, оконные рамы, но и фурнитуру, рисунок паркета, фигурные решетки, Франц Шехтель продумывал до мелочей, превращая полезное в прекрасное. Архитектор трудился много и с упоением. Его внучка Марина вспоминала, что иногда мастер не покидал кабинет несколько дней и ему просовывали любимые бифштексы в приоткрытую дверь. «Без работы я был бы никуда не годен – как часы, не заводимые аккуратно и постоянно», – признавался он в письме к Антону Чехову.

Мы проходим в холл и будто попадаем в подводное царство. Приглушенный свет оттеняет зеленоватые стены. Мраморная лестница, словно бушующее море, поднимает высокие волны-перила – кажется, они вот-вот накроют с головой и утащат на дно. Мы слышим шум приближающейся воды, чувствуем брызги на коже, но кто-то взмахивает волшебной палочкой, и волны застывают в камне. Они символизируют вечное движение жизни.

У первой ступеньки гребень волны изгибается в импровизированную скамью, над которой всплывает медуза-светильник. Узкие лампочки качаются, напоминая прозрачные щупальца. Мы поднимаемся по лестнице, и медуза перевоплощается в черепаху – сверху светильник похож на панцирь. В углу возвышается трехъярусный витраж с балконом: абстрактный рисунок представляется то морской пеной, то грозовыми тучами, что обрушиваются ливнем, а металлическая ограда закручивается в глаза и уши филина, таинственной ночной птицы. Лестница ведет к холлу второго этажа со световым фонарем и галереей, где арку поддерживает мощная колонна из темно-красного мрамора. На серебристой капители – на верхушке – прекрасные кувшинки переплетаются с чудовищными саламандрами. Будто добро и зло символически спутываются в один клубок. Все в этом мире связано!

Если мы посмотрим вниз, то заметим, как лестница завивается по спирали, словно морская раковина. Это ключ, который помогает раскрыть замысел планировки – ведь комнаты тоже размещаются вокруг лестницы по спирали. Такая линия, похожая на улитку, не только главный мотив декора, но и основной принцип композиции. Гениально, правда?

Мы спускаемся по ступенькам, и рисунок паркета, где будто разливается вода, направляет в столовую. Холл словно перетекает в эту комнату. Гигантское окно почти во всю ширину стены выглядит как рама картины. Оно расширяет пространство за пределы дома и выводит в сад.

Потолок закругляется, как крышка сундука, а стены окружают дубовые панели. Во времена Степана Рябушинского над ними тянулись росписи, закрашенные уже в советское время. Не сохранились и люстра с плафонами-подснежниками, и белый мраморный камин, на котором женщина-бабочка изящно расправляла крылья. Мы идем в соседнюю гостиную, где по резным дверям вьются розы на длинных стеблях с шипами – кажется, стоит дотронуться, и уколешь руку. Лепнина на потолке напоминает затянутое ряской озеро, на поверхности распускаются цветы и высовываются из раковины улитки. В узорной рамке блестит небольшой плафон, расписанный художником Августом Томашки. На фоне ясного неба сияют желтые хризантемы, и еще одна улитка шевелит длинными рожками.

Мы переходим через вестибюль в большой кабинет, и перед нами – зеленый мраморный камин с горкой по эскизам Франца Шехтеля. Комнату оплетают ветви лавра, они проявляются на оконной раме, перекидываются на резные двери и сползают на ручки. Лавровое дерево качается и на витраже. Оно прижимает листья к горе, и ее склоны изгибаются, словно мужчина вытягивает шею и опускает плечи. Человек и природа сливаются в одно целое. Витраж соединяет большой кабинет с малым, где лавр опоясывает стены. Здесь хозяин дома беседовал с деловыми гостями.

Степан Рябушинский, представитель знаменитой династии банкиров и текстильных магнатов, руководил торговой частью семейной фирмы – заведовал складами и магазинами. В 1916 году с братом Сергеем он основал первый в России автомобильный завод «АМО», в советское время переименованный в ЗИЛ. Участок на Малой Никитской улице Степан купил в июне 1900 года, когда ему было двадцать шесть лет, и уже в августе утвердил план особняка. Представьте, архитектор создал проект дома буквально за два месяца! Работы начали в следующем марте, и по документам в августе 1902 года стоял особняк с целым комплексом служб во дворе. По купеческой традиции Степан записал дом на имя жены Анны. Ее комнаты с детскими разместились на втором этаже.

После строительства, в 1904 году, хозяин особняка решил устроить тайную моленную. Он был ревностным старообрядцем, а сторонников этой веры тогда считали раскольниками, поэтому семейную церковь спрятали от посторонних глаз под крышей.

В секретную комнату вела отдельная узкая лестница с вытянутыми ступенчатыми окнами. Шехтель оформил моленную в духе византийского храма с широким куполом. Степана Рябушинского не смутила ни авторская трактовка христианских символов в росписях, ни католическая вера архитектора. Франц Шехтель перешел в православие только во время Первой мировой войны, в разгар антинемецких настроений. Он поменял имя и стал Федором.

Степан собирал древние иконы, не жалея денег на их покупку. Художественные шедевры разыскивали по разным углам империи скупщики. Они часто привозили иконы в плохом состоянии, с поздними наслоениями и утратами, и Рябушинский устроил во флигеле реставрационную мастерскую. Коллекционер мечтал открыть Музей русской иконы в здании, где сейчас работает Китайский культурный центр, но не успел. После революции Степан Рябушинский эмигрировал с семьей в Италию, где управлял суконной фабрикой, изучал старинные иконы и писал статьи, а его необыкновенный особняк переходил из рук в руки. В марте 1918 года туда вселился отдел виз Наркоминдела и хлынул поток иностранцев, которые пытались покинуть страну. В следующем году в дом въехал Госиздат, и там толпились литераторы. Особняк занимал и психоаналитический институт, и детский сад, и ВОКС – Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.

В 1931 году дом на Малой Никитской стали готовить к приезду нового хозяина – Максима Горького. Писатель находился в Италии, в Сорренто, и туда дошли слухи, что для него ремонтируют какой-то дворец или храм на берегу Москвы-реки. «Это будет нехорошо не только лично для меня», – писал Горький секретарю. По его словам, это произвело бы отвратительное впечатление на людей, кто, адски работая, обитал в хлевах. Но решение, где жить основоположнику советской литературы, приняли без него. «Какой нелепый дом!» – воскликнул писатель, впервые увидев московскую квартиру. Однако особняк наполнили его вещи, Горький освоился и с головой окунулся в дела. Давайте проведем с ним один день и посмотрим, что изменилось в сказочном доме в стиле модерн.

Писатель просыпался в восемь часов, выпивал два сырых яйца с лимонным соком и чашку кофе, за завтраком бегло просматривал газеты и в девять проходил в кабинет, который некогда принадлежал Степану Рябушинскому. Горький садился за письменный стол, большой, без ящиков, на высоких ножках, изготовленный для него на заказ. Где бы ни жил писатель, стол выглядел одинаково. «Казалось, он возит свою рабочую комнату с собой», – подмечал Самуил Маршак. Утром Горький создавал литературные произведения, и домашние не заглядывали в кабинет, чтобы не потревожить. Но в соседнем вестибюле топтались посетители, шептались, шуршали, хлопали дверью, а поэтому парадный вход закрыли и оставили только черный.

Горький писал от руки – он считал, что стук машинки вредит ритму фразы. В два часа дня он направлялся в столовую, где собиралась на обед вся семья, как когда-то и Рябушинские, правда, в другой атмосфере. К приезду писателя дом обставили казенной мебелью в духе элитных квартир того времени. Мраморный камин в столовой напоминал Горькому гигантскую зияющую пасть, и его разобрали. На обед спускалась с мансарды невестка Надежда Пешкова. Бывшую моленную переделали в ее художественную мастерскую, а для этого замазали росписи и прорубили большое окно – в 70-х годах проем заложили реставраторы, вернувшие тайной комнате прежний облик. Прибегали внучки Марфа и Дарья. Домашние жили на втором этаже, а писатель на первом – ему было сложно подниматься по лестнице. Сидел за столом и сын Максим. Он перепечатывал рукописи отца, переводил с четырех иностранных языков и помогал секретарю Петру Крючкову.

В секретарской, маленькой комнате возле черного входа, беспрестанно звонили телефоны. Туда стекалась нескончаемая почта. После обеденного отдыха Горький отвечал на письма, оставлял отзывы на произведения молодых литераторов, редактировал журналы – сотрудники изданий располагались в бывших служебных постройках во дворе и прибегали на совещания. Писатель работал десять или даже двенадцать часов, и так каждый день, без выходных и праздников. На ужин заглядывали гости, из столовой доносились звуки рояля. Горький курил сигарету из длинного мундштука и, по словам художника Евгения Кибрика, удивительно изящно ел – небрежно, как бы не уделяя внимания процессу.

После писатель заходил в соседнюю библиотеку – бывшую гостиную Рябушинских, где стены закрыли высокими книжными шкафами из красного дерева. Горький читал с карандашом в руках, делая отметки в тексте и на полях. Его коллекция насчитывала двенадцать тысяч томов – в комнате все не поместились, а поэтому ими заставили и лестницу-волну, и вестибюль. Массивные шкафы опустились на мраморные ступеньки, задавив эстетику модерна, а возле парадного входа спрятали витражные ширмы в виде крыльев стрекозы. Французский писатель Ромен Роллан вспоминал в дневнике, что Горький не вписывался в экстравагантные декорации особняка, его отталкивала варварская роскошь отделки. Он будто отгораживался от дома книжными шкафами, строя из них крепость.

В одиннадцать часов вечера писатель слушал новости по радио и уходил в спальню – ее устроили в бывшем малом кабинете Рябушинского, куда привезли изысканный гарнитур с деревянной резьбой. Горький иронично называл свою комнату спальней балерины, но мебель там не менял, только попросил передвинуть изощренный шкаф с зеркалом, чтобы тот скрывал витраж с лавровым деревом и не бросался в глаза. Так все и осталось в доме, будто писатель уехал на дачу в Горках-10 или в Крым и скоро вернется. После смерти Горького в 1936 году Надежда Пешкова оберегала вещи, и через двадцать девять лет в особняке открыли музей. Теперь это один из самых уникальных мемориальных домов, где уживаются две разные эпохи. Возможно, они ругаются между собой, как склочные соседи. А может, дополняют друг друга, словно противоположности, которые притягиваются.

Судить вам.

Особняк Степана Рябушинского: ул. Малая Никитская, д. 6/2, стр. 5

История вторая. Квартира Алексея Толстого

Корней Чуковский заглянул в квартиру Алексея Толстого в неподходящий момент – ее хозяин в полумраке целовал какую-то женщину. Гость его смутил и испугал, он стал дрожать и умолять не выдавать тайны. «Пожалейте меня, пощадите меня!» – причитал растерянный писатель. Когда зажгли свет, Чуковский увидел, что его разыграли. Перед ним стояла Марьяна, дочь Толстого. Девушка собиралась уходить и прощалась с отцом. Такая мистификация нисколько не удивила гостя. Он знал, что Толстой с молодости любил шалить, гримасничать, каламбурить, придумывать смешные небылицы и превращать свою жизнь в театр.

Писатель нередко возвращался домой с нежданными гостями или за час предупреждал семью, что к обеду приедут человек тридцать, а если задавали вопросы, кто же будет, отмахивался: «Не приставайте! Мотался по городу, наприглашал не помню кого, но безусловно все – чудные люди!» Давайте представим, что мы тоже сидим за большим столом в гостях у Алексея Толстого. В позолоченных канделябрах мерцают свечи. Они бросают блики на дорогую, старинную мебель и отражаются в резном зеркале. Звенят хрусталики массивной люстры екатерининских времен, их отблески прыгают по роскошному фарфоровому сервизу. Нам чудится, что оживают предметы вокруг, шевелятся фигуры на вазах, а прекрасные дамы на картинах вот-вот покинут рамы и присоединятся к обеду.

«Мы боялись насорить, уронить, разбить», – вспоминал первый визит к Толстому литературовед Ираклий Андроников. Мы испытываем такое же беспокойство и переживаем, как бы не зацепить локтем английскую тарелку. Вот хозяин неторопливо и непринужденно рассказывает какой-нибудь нелепый случай, похожий на анекдот, и кто-то из гостей выбегает из комнаты – отсмеяться. Затем Алексей Толстой в красках описывает, как в Париже ходил на рынок в Латинском квартале, выбирал вино, такое древнее, что от пыли рук не отмоешь, как покупал камамбер, непременно свежий, чтобы утренняя роса не обсохла. Потом повторяет излюбленный жест, проводит ладонью по лицу, будто смывая паутину, и спрашивает, заранее зная ответ, пробовал ли кто-нибудь устрицы.

Наши соседи по столу, советские писатели, качают головами – они не видели заграницы даже во сне и едва ли завтракали в этот день. «Обрызнешь их лимончиком, подцепишь двурогой вилкой, а они пищат по дороге в рот», – делится Толстой впечатлениями об устрицах. Писатель любил вкусно поесть, и когда в 1934 году у него случилось два инфаркта, Максим Горький по-отечески наставлял друга, что не следует пить вино бочками, как делали деды в старину, и вообще лучше отдохнуть от наслаждений жизнью, особенно коллективных с пожиранием поросят. Современники не раз упрекали писателя в праздности, но многие и не подозревали о его фантастическом трудолюбии. Иван Бунин вспоминал, что Алексей Толстой напивался и объедался до безобразия, но проснувшись, тотчас обматывал голову мокрым полотенцем и садился за работу.