Чёрная нить

Часть 1. Пролог

Адское пекло, как же Янар умаялся! Веки слипались – до того долго соплеменники готовились к казни убийцы и захоронению павших. Хотелось взвыть: «Ну давайте, ненаглядные! Рожайте! Делайте дело или не делайте – всяко уже едино!» Едкие речи вились в уме, но с губ не срывались. Янар оглядел фениксов, оцепивших воронку вулканического кратера. Перехватил беглый кивок собрата, подсказавший, что с приготовлениями покончено.

И прокричал в черноту ночи:

– Да сгинут в огне рождённые в огне! Да омоются они пламенем и упокоятся на веки вечные!

Взрыв свистов и рукоплесканий заглушил эхо прогремевших слов. Поднялся гомон, задорный и весёлый, как застольная песнь. Другим в миг погребения павших подобало бы держать головы склонёнными и хранить молчание, но на Ифлога властвовали иные устои. Фениксы провожали собратьев в последний путь улыбками, пылкими возгласами и плясками под барабанный бой.

Земля задрожала, грозясь просесть и обрушиться. Тени сгустились и потемнели, когда из вулкана повалили клубы чёрного дыма, подсвеченные отблесками забурлившего в жерле пламени. Огненные струи скопом хлынули в затянутое смогом небо и рассыпались ворохами искр. Часть окропила столпившихся фениксов, но не оставила ожогов, не испепелила перья на алых крыльях.

Фениксы упивались лавовыми брызгами на коже. С наслаждением наполняли лёгкие раскалённым воздухом. Один переминался у двух мёртвых тел, завёрнутых в красные шелка. Другой держал кинжал у горла скованной цепями вырожденки – гарпии-нереиды. Вместо перепончатых крыльев на её спине остались сочившиеся кровью обрубки. На предплечьях не было чешуек – вырвали. Почти лишённая чар вырожденка едва держалась на ногах и обращала дурной взор к небу. Белые волосы липли к её изрезанным щекам.

Мало кто жаждет смерти. Вырожденцы – не исключение. Но за жизнь существует одна равноценная плата – жизнь. Девчонку неспроста приговорили к казни. Вчера она обезумела и задрала двух фениксов. Пусть ликует, что Янар снизошёл до жеста милосердия и решил не пытать её. Мог бы кости по одной выломать. Мог бы на куски разодрать, чтобы поджарить каждый в кипящем масле.

– Великий Умбра! – Голос Янара хлестал кнутом. – Сохрани пепел павших в своих владениях и смешай его с пеплом уже упокоенных детей огня! Кто вышел из пламени, пусть угаснет в пламени!

– Кто вышел из пламени, пусть угаснет в пламени! – поддержал его хор голосов.

Двое фениксов сбросили свёртки с телами в жерло, а третий подтолкнул к нему зашипевшую вырожденку.

Стерлись улыбки. Смолкли и барабаны, и затих бивший по ушам гул. Звякнули стискивающие девчонку цепи. Она споткнулась. Подковыляла к краю воронки, обветриваемая пепельным дымом. Вдруг запрокинула голову. Рассмеялась, и ветер разнёс хохот над вулканом.

– Жизнь за жизнь! – выплюнул Янар.

Чары огня покрыли глаза фениксов искристой краснотой. Сотни пылающих взглядов прожгли вырожденку. Надзиратель резанул кинжалом по её горлу, и багряный ворот окрасил хилую шейку. Рот девчонки приоткрылся в немом вопле. Обмякшее тело ослабло и осело наземь. Подогнанное сочным пинком, соскользнуло с края воронки и сгинуло в дымно-огненной круговерти.

Захлопали крылья. Друг за другом фениксы рванули ввысь и закружились над кипевшим жерлом, образуя ритуальный круг.

Янар не разделил повального веселья. Поднялся в воздух, понёсся вниз и приземлился у подножия вулкана. Вбежал по лестнице, утекавшей в его глубины, и вскоре распахнул врата правительственного зала.

Трон царствовавшей на Ифлога династии высился у противоположной стены. Его соорудили предки Янара – верховные заклинатели огня. К делу подошли с толком. Подвесили кресло на прикреплённые к потолку цепи. Спинку из неопалимого дерева эвено украсили с двух сторон распахнутыми крыльями и увенчали черепом мантикоры. Черепа пылились и возле трона, усеивали помост и пятиступенчатую лестницу, к нему примыкавшую. Фениксы как бы вбили их в пол. Замуровали.

– Жаркой ночи, ягодка. – Янар ощутил укол чужого взгляда и щёлкнул пальцами.

Десятки факелов вспыхнули и озарили зал. Теперь света хватало, чтобы Янар мог рассмотреть дриаду. Закутанная в плащ, она стояла в углу и скребла ногтями стену. Горящие огни выхватывали из теней капюшона лицо, смуглое, искаженное гримасой боли и блестящее россыпью испарин. Выдержка дриады дала трещину. Азалия не железная – за доспехами хладнокровия бьётся живое сердце. Занятненько. Поначалу-то казалось, что её ничем не пронять. Но нет. Она даже на вулкан не пожелала подняться. Не захотела смотреть, как казнят её подопечную.

Злой рок свёл Янара с Азалией пару месяцев назад, когда Янар уже плюнул на гиблую затею – приручение вырожденцев. И пожелал обратить пеплом тех десятерых, кого отловил и насильно приволок на Ифлога. Достали! Утомили! Казалось, они быстрее сердца себе выгрызут, чем согласятся поладить. А жаль.

Два бога: Тофос – дневной, Умбра – ночной, создавали мир и населяли его существами. Тофос сотворил народности, чья магия опиралась на силы света, Умбра сотворил народности, чья магия опиралась на силы тьмы.

Позднее появились гибриды – дети двух существ, принадлежавших к разным, но созданным одним Богом народностям. Появились вырожденцы – дети двух существ, принадлежавших к разным народностям, созданным разными богами с противоположной магией. Вырожденцев часто называли идеальными орудиями убийства. Только по их венам свободно текли чары двух несовместимых существ.

Вырожденцы сильны, но за силу взята плата: чем старше они становятся, тем отчаяннее внутри них разгорается бой двух непримиримых сущностей – светлой и тёмной. К двадцати пяти годам вырожденцы впадают в безумие и превращаются едва ли не в дикое зверьё.

Само собой, держать в клане выводок тварей, кипящих противоборствующими чарами, глупость еще большая, чем попытки их приручить. Потому-то Янар и готов был развести руками, мол, не дано.

Но тут свалившийся ему на крылья племянничек – Рубин – притащил на Ифлога лесную девицу. Не блудницу для увеселений, а считавшуюся издохшей дочь Стального Шипа – павшего дриадского тирана. За Азалией хвостом подтянулись чистокровные существа, отвергнутые кланами и принявшие её поддержку. Подтянулись вырожденцы, которых Азалия воспитывала чуть ли не с рождения.

Двукровные ублюдки заглядывали ей в рот. Без прикрас. Бегали за ней как детвора за кормилицей.

– Всё кончено? – не то хрип, не то стон соскользнул с губ Азалии. Она пошевелила ими, словно проверяя, не исчез ли шрам на щеке. – Шивани мертва?

– Казнена. – Янар пересёк зал. Уселся на трон и принялся раскачиваться. – Можешь выдохнуть.

– Ты можешь выдохнуть, – с нажимом произнесла Азалия. – А мне они как дети.

– Шивани свихнулась.

– Знаю. Но гибель дитя – не то, чему до́лжно радоваться.

Скрежет тронных цепей истязал слух и отражался от стен зала. Янар выдохнул из носа дым. Поначалу густое сизое облако потянулось к ощерившемуся копьями и алебардами потолку и расплылось завитками.

– Мы их теряем, Янар, – женский голос, твёрдый, резавший похлеще ножа, разогнал тишину. – Я теряю детей! У меня и так их немного осталось. Пока ты решишься дать океанидам бой, мои подопечные сойдут с ума – впору иных воспитывать. А фениксы твои не…

Азалия осеклась. Невысказанные сомнения в мастерстве фениксов-бойцов будто сгорели по пути на волю.

– Такая ты умная, пока пасть не раззявишь, – с напускной вежливостью прочирикал Янар. – Не?.. И что же скрывается за сим «не»? Не ровня океанидам? Думаешь, разумно заявлять о таком верховному заклинателю огня? Не боязно?

– Я смолчала. – Кривоватую ухмылку с лица Азалии будто ветром сдуло.

– Видишь ли, ягодка, – запальчиво, но чётко выпалил Янар, – дерзкий поступок начинается с того мгновения, как ты впускаешь в свою садовую головушку дерзкую мысль.

Он смежил веки. Стиснул кулаки и постарался обуздать гнев, пламенем растекшийся по венам.

Тщетно.

– Океаниды! – Восклик Янара будто из каждого угла загрохотал. – В печенках у меня сидят твои океаниды! Ходят строем – то ли укуренные, то ли из могил восставшие! Ночь к ночи зад Дуги́1 вылизывают. А что он? Он возомнил себя карателем неугодных! Ведёт своих вояк по остывшим следам пламени. По нашим следам! Великое бесчестие для Дуги́ – не лишить феникса чести! По миру молва ходит, дескать, где ледяной всадник проскакал, там огневик развеялся пеплом.

– Я согласилась прилететь к тебе по одной причине. – Золотые глаза Азалии оставались спокойными и ясными. – Рубин поведал, что ты помышляешь с океанидами поквитаться. Я поверила. Привела к тебе воспитанниц. И что же вышло? Почему ты медлишь, Янар? Почему не ведёшь бойцов в Танглей?!

– Да потому что я не смертник, придура ты этакая! – Крик Янара громом разнесся по залу.

Десять факелов потухли. Выжившие негодующе зашипели и выстрелили огнём в потолок, рассеивая жар и рассыпая искры.

Ещё немного, и Янар схватил бы Азалию за шкирку и швырнул в вулкан. Хотя её стойкость восхищала. По её лицу не пробежала и тень испуга. Азалия не отшатнулась от стены. Знала, зараза, что Янар её не тронет. Больно нужна. Потаскуха! Рассудила, как видно, что упрёки в бездействии распалят его, и он бросится в пекло – в обречённую на позорный провал бойню с океанидами.

Да как бы не так! Янар пока что не пропил мозги, чтобы идти на поводу у подстрекательств.

Из горла вырывались клубы дыма. Вздох за вздохом Янар собирал крупицы не испепеленного гневом самообладания.

– Мне понятна твоя суетливость, – проскрежетал он, силясь потушить внутренний пожар. – Супруг твой ненаглядный гниет в танглеевском узилище. Но спешка – враг успеха. Стальной Шип2 – яркий тому пример. Ты и сама облажалась в битве за Барклей и сбежала, поджав листья. Уж прости, но меня не прельщает столь безотрадное будущее.

Капюшон чёрной накидки сполз с макушки Азалии, высвобождая тёмно-коричневые локоны. Янар напрасно на неё покосился – язык прирос к нёбу.

М-м-м… Ну что тут скажешь, Янар – мужчина. Залюбовался, кается. Потонул в золотых глазищах, искусно подведённых, в бахроме ресниц. Оценил полновесные груди – подтянутые корсетом и алой рубахой, они мелькнули за полами разошедшегося плаща.

Азалия – дева не первой свежести. И всё же она не утратила очарования. Могла бы скрасить Янару одинокую ночку. Или… Нет. Он знавал схожих девиц. Преследуя свои цели, они завлекали охмуренных мужей иллюзией приязни, а на деле, как ни ублажай, мечтали о потерянных любовниках.

Не упоминая уже, что жертвы столь расторопных девиц в итоге захлебывались кровью.

Киган – покойный отец Янара – говаривал, что внутри фениксов горит вечный огонь.

Так вот эти девки знают, как его потушить!

Стук сбил Янара с мысли:

– Входите!

Двери распахнулись.

В зал вместе с раскалённым воздухом и дымом шмыгнули двое: Зорий – верховный над бойцами, и Рубин – бастард Азера, старшего брата Янара. Оба чернявые и красноглазые. Оба в кожаных портках и безрукавках с открытыми спинами. Первого выделяло длинное лицо и вечно суженный зрачок. Второго – рыжая чешуя на предплечьях, выдававшая родство с дракайнами.

Оба синхронно преклонили колени, и алые крылья расстелились за их спинами.

– Жаркой ночи, дядя. – Рубин улыбнулся, обнажив приметные клыки.

Дядя! Огненный бес ему дядя, чтоб его!.. Заделал братец отпрыска клятой дракайне, а Янару теперь маяться.

Но полно-полно, бастард Азера пока что полезен.

Трон качнулся вперёд, и Янар спрыгнул с него, вприскочку спустился по лестнице и посмотрел на вставшего Зория.

– Вести пришли, мой правитель, – отчитался тот, сверкнув алыми глазами. – Океаниды умертвили трёх фениксов.

– Ледышки некстати очутились рядом с поселением, – добавил Рубин, – где наши промышляли разбоем.

Смех Азалии разнёсся по залу. Янару стало тошно от самого себя. В голове вспыхнула мысль, что упрёки в нерешительности более чем заслужены. Дуги́ совсем охамел. Он всё чаще затягивал петли на шеях фениксов. Охватывал всё больше территорий, к слову, ему неподвластных. Вопрос времени, когда он сыграет на опережение и первым развяжет войну.

– Разведка донесла, – подал голос Зорий, – что океаниды и ореады подписали договор вассалитета.

– Дурная весть. – Янар нахмурился и уточнил: – Что-то ещё?

– Сын дриадского правителя ошивается у Парников, – поведал Рубин. – Это деревушка к северу от леса Барклей.

– Олеандр? – Азалия устремила к нему нечитаемый взор. Её брови поползли на лоб. – Что он там потерял? Интересно…

– Весьма интересно, – Янар даже воспрял духом. – Это ведь он братается с сыном Дуги́?

– Память вас не подводит, – кивнул Рубин.

– Он не жилец. – Азалия сдула ниспавший на лоб локон. – Мои девочки отыщут его и прикончат.

Великий Умбра, даруй Янару сил не испепелить дурную девку! Он обернулся и пронзил её взглядом.

– Не прикончат! – отрезал тоном, не терпевшим возражений. – Тебе уже выпадал шанс его умертвить, и ты оплошала! Ныне я вершу его судьбу! Дохлым он не представляет для нас ценности, а живым может превратиться в рычаг давления. Ежели болтовня подтвердится, нам до́лжно перехватить Олеандра и пленить. – Янар распахнул крылья, разгоняя душное марево задымленного воздуха, и прошёл к трону. – Вдобавок нужно выведать, что творится в Танглей. Воины. Рядовые и каратели. Численность. Посты охраны. Заслать разведчика не получится – Дуги́ мнителен. Слыхал, пришлых существ он едва за порог хижин выпускает. Зорий?..

– Слушаю.

– Собирай воинов, – повелел Янар и обратился к Азалии: – Мы отыщем в Танглей крысу? Или они там все блюдут ведомую лишь им честь?

В тронном зале сгустилось безмолвие, которое вскоре нарушил едва слышный шёпот:

– Думаю, я знаю океанида, которому наши цели придутся по нраву. Я не горю желанием с ним связываться, но…

– Он поможет нам поставить океанидов на колени? – вопросил Янар.

– Да, – прозвучал ответ.

– Кто он?..

Глава 1. Дым у воды

Три недели спустя…

– Камус! – В одной руке Кира́ держал саблю, в другой – обтянутые чешуйчатой кожей ножны.

Он пару раз встряхнул ножны. Глендауэр не разглядел выпавших из них личинок. Наплодив дыр, они живо потонули в снегу.

Дражайший дядюшка Глена решил позабавиться. Неудивительно. В последнее время Камус только и делал, что сетовал на скуку. Вдобавок – стража видела – носил во дворец банки, невесть чем заполненные.

Чутьё и опыт подсказывали Глену, что Кира́ – не единственный, кто нашёл в ножнах личинок.

– Помогите! – прозвенел в ночи надрывный крик.

Тревога кольнула сердце Глена, но не погнула доспехи хладнокровия. Он дёрнул поводья на себя, останавливая ифрала. Приподнялся на стременах, чтобы осмотреться. Судя по стихшим за спиной шагам скакунов, Дил и Кира́ тоже замерли.

Не только мимолётные волнения – долг чести обязывал их отыскать заблудшую душу, молившую о помощи. К превеликому сожалению, она не торопилась выбегать на свет. Зов её стих, но продолжал звучать у Глена в ушах столь же звонко, сколь и неотвратимо.

Глен через плечо поглядел на собратьев и поймал два недоумённых взгляда, сверкнувших во мраке капюшонов.

Восседая на спинах ифралов, Глен и его соплеменники млели посреди заснеженных просторов на узкой тропке, прорытой копытами. Лунный свет играл на костлявых телах скакунов, покрытых белой чешуей, облизывал их уши-плавники и терялся во впалых глазницах, ныне обманчиво пустых и тёмных.

С двух сторон от тропки в сорока-пятидесяти шагах громоздились сугробы и высились сцепившиеся ветвями вековые ели. Снег покоился на игольчатых лапах и давил тяжестью, клоня их к земле.

Привычная картина, чарующая и ласкающая взор. Привычный путь – один из многих, ведущих в Танглей. Туда, где глухо рокочет прибой. Где льды толпятся в бессильной злобе у заснеженного полуострова. Где волны разбиваются о них в пену, подтачивают и омывают неприступные тверди. И отражения звезд тонут там – в недрах преисполненного мощи океана.

Привычный путь, который Глен и его собратья не единожды преодолевали, возвращаясь с разведки. Безотрадная дорога, которую нужно миновать.

– Коли внемлете, – мелодичный голос Дила вырвал Глена из раздумий, – я не уловил, откуда донёсся крик.

– И я не разобрал. – Кира́ скинул капюшон накидки, обнажая мертвецки-бледное лицо. – Игла?..

– Обождите, – отозвался Глен.

Не мог же слух их обмануть? Всех разом? Вздор!

Пока Глен озирался, с его губ срывались морозные облачка. Зрачки стали вертикальными и расширились. Зрение обострилось, и мир посветлел. Даже небосвод, бывший чёрным, окрасился лиловыми и синими оттенками. Невидимый художник будто обвел каждую еловую иголку. Но без толку. Ели росли слишком густо. Прятали в тенях свои территории и не дозволяли углядеть творившегося в потёмках. Просветы между елями казались дырами в непроглядные бездны. Морозный неподвижный воздух впитал запах хвои. Снег не приглушал смолистый аромат.

Быть может, кричавший бедолага упал? Быть может, лежит в снегу, и мороз сжимает его в объятиях?

Колдовской дар позволял Глену слышать чужие переживания. Воспринимать происходящее через него было сложно – всякий раз Глен будто оголялся перед вражеским войском и сдавался на его милость. Всякий раз пришлые чувства дурманили разум. Но ныне иного не оставалось.

Глен воззвал к дару – и тот отозвался на безмолвный клич, как блудная девица на перезвон монет.

Мир померк. Глен распахнул внутренние щиты и сосредоточился. Дил и Кира́ не источали никаких чувств. Но издали чем-то веяло. Чем-то… Глендауэр ожидал услышать чужую панику, но в сознании прозвенела и сгинула нотка чужого веселья. Странно… Он недоверчиво выгнул бровь. Захлопнул щиты и задумался, силясь укротить мнительность.

– За спиной. – Не сразу, но он перехватил и шорох вялых шагов. – Идёт.

– Истинно, теперь слышу. – Хвост меловых волос соскользнул с плеча Кира́ и упал за спину.

Не сговариваясь, трое развернули ифралов. Дил первым выскользнул из седла и спрыгнул наземь. Вскоре еловые ветви прошуршали и взорвались тучей снежных хлопьев. Снежинки взвихрились, потревоженные вынырнувшим на тропу найром. Чернявый и угловатый, совсем ещё подросток, он застыл, провалившись в снег по икры. Портки и плащ найра совсем истрепались. Темно-серая рубаха, похоже, недавно угодила в огонь. Пожёванная пламенем, она запеклась слева обугленной коркой и оголила поцарапанный бок.

– Вы… – Найр прижал к чахлой груди котомку из черной ткани. – Вы призраки?

– Ага, – Кира́ расплылся в улыбке. – Всадники Погибели. По вашу душу явились, милейший.

– Кира́! – Глен и Дил с укоризной поглядели на него.

Природа одарила найров множеством цепких глаз. Два сверкали там, где положено. Еще четыре красовались на лбу, щеках и подбородке. Юноша моргнул всеми. Его ноги задрожали и подогнулись. Он рухнул бы, но Дил вовремя подхватил его под локоть, не позволяя завалиться.

– Вы океаниды! – осенило найра. И он взмолился: – Помогите! Ради богов, помогите! Напали… фениксы… моё поселение… Верески…

– Разбойники, – понял Глен и уточнил: – Рдяные и чёрные одежды? Парные мечи и шлемы с клювами?

Удивительно, как у найра голова не отлетела – до того бодро он закивал:

– И чёрные и алые маски.

– Опять! – прорычал Дил.

Найр вздрогнул и прикрылся котомкой точно щитом.

– Сколько? – Кира́ подхватил поводья.

Голос найра сорвался на писк:

– Около дюжины. Но я не уверен. Я… я бросил всё и убежал. Мне совестно…

Ложь, – понял Глен.

– …Не знаю, спаслись ли другие…

Хм-м. Неужели найр в одиночку сбежал?

– …Я издали увидел фениксов и…

Издали? Как он тогда опалил рубаху, ежели не застал пламя фениксов? И почему от этого юноши не веет паникой? Почему он извалялся в снегу, но не дрожит?

– Дил… – Глен перевёл на него предупреждающий взор, и собрат отступил от улыбнувшегося парнишки.

– Ц!.. – Кира́ прицокнул языком.

Они уже догадались, что их дурят. А найр догадался, что они догадались, и его улыбка стала жутенькой.

– Заболтался я, да? – Он попятился к елям, шесть его глаз прищурились. – Лишнего сказанул.

Найр выхватил из рукава нож. Метнул. Дил не оплошал – воззвал к чарам и вырастил перед собой ледяной щит. Нож с глухим стуком врезался в щит и осыпал с него морозную пыль.

От былой беспомощности найра не осталось и следа. Окутывавшая его иллюзия начала развеиваться. В горле родился птичий клёкот. Плащ исчез, рубаха превратилась в кожаную безрукавку. С боков свесились парные мечи в ножнах, а за спиной с хлопком раскрылись алые перьевые крылья.

Феникс!

Ифралы затопали. Подняли рёв. В их пустых глазницах вспыхнули белые огни. Синева чар подсветила чешуйчатые бока изнутри. Скакуны топнули. Снежный покров, послушный их воле, растаял. Паутинами расползлись и размножились индевелые узоры. Ледяной настил укрыл почву.

Феникс поскользнулся. Взмахнул крыльями, чтобы подняться в воздух. Водяной поток вырвался из ладони Глена и ударил парня так, что он впечатался спиной в ель. Воздух со стоном вырвался из легких феникса. Осыпавшийся с ветвей снег комьями усеял его крылья и обратился водой. Перенасыщенные жаром крылья зашипели. Замигали алым. Затрепыхались, вяло стряхивая влагу.

В мгновение ока Дил очутился рядом и поднёс острие сабли к горлу феникса.

– Кто вас подослал? – Голос Кира́ звенел сталью. – На кой? Жаждали заманить нас в ловушку?

Хрустнуло, и кадык феникса дёрнулся. Феникс сглотнул.

– Яд! – догадался Глен.

Дил схватил феникса за горло и перекрыл ему воздух, но не успел помешать отравлению. Яд из раскушенного ореха уже попал в кровоток, изо рта парня вытекла карминовая струя. Он кашлянул. Выплюнул сгусток крови вперемешку с осколками скорлупы и стек на лёд. Пламя жизни затухло в красных глазах, рассеченных вертикальными зрачками.

– Клятый смертник! – Кира́ соскочил с ифрала и подступил к мёртвому. – Чего он жаждал?

– Желал подвести нас к Верескам. – Дил убрал саблю в ножны и оглядел заляпанный кровью подол плаща.

– А ежели там и правда творится недоброе? – предположил Глен. – А ежели речи этого юноши не лживы?

– Риск – дело благородное, Игла, – Кира́ вздохнул. – Но…

– Но в данном ли случае? – вторил ему Дил.

Он снял капюшон, оголяя лицо, спокойное и благородное, будто высеченное из мрамора придирчивым скульптором. Кончик белых волос, заплетённых в тугую косицу, покоился на плече. Дил опустился на колено перед мёртвым. Пока он ощупывал его, Кира́, скрывшись за елями, осматривал местность. Вскоре вернулся и вскинул над головой пузатую склянку. За её прозрачными стенками посверкивали невзрачные лиловые искры, прилипшие ко дну.

Чары иллюзии! Вестимо, феникс взял их у цуйры – только её народу подвластно укрывать себя и других лживыми обликами.

Боги милостивые! Глена раздирали противоречия. Случившееся выглядело подозрительно. Чудилось, феникс ведал, где искать океанидов, и нашёл их, чтобы направить в капкан. И всё же небеса не раз становились свидетелями, как лёд и пламя схлестывались в битве. Как фениксы ради забавы скрещивали с океанидами клинки и плодили жертвы, обращая пепелищем кишевшие жизнью деревеньки.

– Поскачем, но сперва перестрахуемся, – решил Глен. – Подадим собратьям знак и попросим о помощи.

– Добро.

Дил вскинул ладонь и выпустил в небо белую вспышку чар, подавая сигнал бродившим неподалёку соплеменникам.

***

Время торопило. Они спешили как могли. Гнали ифралов по большаку столь резво, что в ушах свистел ветер. Заиндевелые прутья хрустели, выбитые осколки льда летели из-под копыт.

Ещё издали Глен услыхал звон надвратного колокола. Узрел за расстилавшейся к селению долиной дым и осознал: они безнадежно опаздывают. Смог вспухал и расползался над крышами домов. В небе мелькали крылатые силуэты, словно сотканные из пламени. Не дюжина. Больше.

Вестимо, фениксам не хватило удали напасть на Танглей. Посему-то они и ударили по близлежащему к океанидам селению. Испепеляя невинных и сжигая хижины, пожелали отомстить танглеевцам за отлов и умерщвление огненных душегубов и мародёров. А может, решили позабавиться? С фениксами трудно отличить одно от другого. Сотворяя первых из них, Умбра, должно быть, пребывал в дурном расположении духа. Вместо щепотки безумия и бравады отсыпал три ложки.

– Неслыханное нахальство! – донёсся из-за спины восклик Дила, и Глен мысленно согласился.

– Или скудоумие, – произнёс Кира́ и скомандовал: – Врассыпную!

Ифралы разминулись. Не щадя копыт рванули к горящему селению. Глен взял левее. Прижался к шее скакуна и помчался на звон колокола, качавшегося в надвратной башне, на душераздирающие крики, которые рвали тишину, били по слуху, то опадая, то раскалёнными иглами вонзаясь в уши.

Пламя гудело. Пожирало крыши домов и торговых лавок. Вопли набирали силу, галдёж влёт стал невыносимым.

Глен отстегнул плащ – тот упорхнул, гонимый ветром, – и огляделся. Взгляд выцепил слева трёх беженцев, справа ещё двух. Вдали мельтешили и другие, отсюда похожие на движущиеся точки. Все удирали от пламени. Обеспокоенные спасением своих жизней, норовили скрыться и затаиться.

Смельчаки. Живо сообразили, что превратятся в груду обглоданных огнём костей, ежели не ударятся в бега.

И только светловолосая наяда лет восьми стояла неподалеку от надвратной башни и с ужасом глядела на полыхавшую рядом повозку.

Чей это ребёнок? Живая мишень!

– Очнись, милая! – прокричал Глен, но крик потерялся в пронзительном клёкоте фениксов.

Неведомые силы заставили девочку обернуться. Страх отразился в её глазах огненными всполохами. Ветер всколыхнул голубые ленты в растрёпанных косах и посадил на них искры и тлеющий пепел.

– Лин… – Глен ни с кем бы её не спутал.

Как не спутал бы и ленты. Он сам минувшим вечером приобрел их у торговца.

– Ли-и-ин! – Глен подстегнул ифрала и выжал из него предельно возможную скорость, сокращая расстояние и стараясь опередить пикирующего к Лин феникса.

– Глени! – слетело с её губ.

Она встрепенулась. Дёрнулась в сторонку, желая убежать, но ноги подвели, и Лин упала и рассадила ладони. Глен в длинном кувырке сошёл с ифрала и сразу же загородил сестру.

– Не шевелись.

Сквозь дым Глен видел, как феникс снизился и закрутился. Видел, как с когтистых пальцев стекли рдяные чары. Как они сшились вокруг феникса огненным кольцом, и оно завертелось, испуская искры и розовя смог.

По венам разлился хлад колдовства. Между ладонями Глена проявились морозные нити. И чем пуще они разрастались, тем шире он разводил руки, чтобы вместить накопленную мощь.

Дуга пламени отслоилась от кольца, вертевшегося вокруг феникса. Ускоренная резким поворотом, понеслась к Глену. Он выпустил ей навстречу снежный поток. Два снаряда столкнулись в небе. Схлестнулись, передавливая и поглощая друг друга. Громыхнуло так, что догоравшая повозка подпрыгнула. Да что там! Показалось, в небе луна кувыркнулась.

Облако пара распухло и перекрыло участок неба, где соприкоснулись снаряды. Ни алого блеска крыльев, ни движения поблизости. Феникса отбросило взрывной волной?

Как бы там ни было, нельзя терять время!

– Вставай, милая! Вставай! – Глен свистнул ифрала, подхватил сестру под руки и помог подняться.

Лин болтало, как росток на ветру. Не ребёнок – тряпичная кукла. Глен поймал за поводья подоспевшего скакуна. Хотел подсадить Лин, но раньше, чем до этого дошло, обернулся на шелест дышащих жаром крыльев.

Струя пламени пробила в паровом облаке брешь и устремилась к Глену. Он схватил сестру в охапку. Прыгнул, уходя от огня и на лету мастеря вокруг себя и Лин водный кокон. Затем было падение на бок и мимолетная боль – рукоять сабли врезалась Глену в бок. Затем – свечение пламени, протаранившего землю. Грохот, поселивший в ушах мертвящий звон. Комья почвы и щепок брызнули, разметанные огнём. Часть прорвалась сквозь водную защиту и осыпала Лин и Глена. Он сбросил кокон, чтобы дать фениксу отпор.

Но некто оказался ловчее. Некто, чья крылатая тень проявилась за дымной взвесью по соседству. Из неё выстрелил клубок серебристого света. Неведомые чары ударили спускавшегося феникса в грудь. Его повело. Он бестолково забил крыльями, завился в воздухе пьяным мотыльком и рухнул за мешаниной обгоревших досок, в которую превратилась повозка.

– Умер? – пискнула Лин.

Глендауэр не отозвался. Ведал, что фениксы – твари на редкость упёртые и живучие. Их дару самоисцеления можно позавидовать. Благо им требовалось время, чтобы подлатать себя.

– К-кто его ударил? – вопросила Лин, когда Глен дозволил ей выпутаться из его объятий.

Ответ пришёл вместе с девушкой, вынырнувшей из дымной взвеси. Она приземлилась мягко, будто осевшая снежинка. И сложила за спиной перьевые крылья, явно перекрашенные в ореховый цвет. Волосы незнакомки скрывались за чёрным платком – он странно возвышался над её головой. То, что казалось меховым воротником на её плечах, вдруг ожило. Вскинуло усатую морду. Мелкие рожки зверя задергались, теряясь в голубой шерсти. Глаза, невозможно большие и синие, распахнулись.

Так вот кто ошеломил феникса!

– Силин! – выдала Лин.

– Эсфирь?! – Она замаскировалась, но Глен знал её в лицо.

– Глендауэр?!

Эсфирь ойкнула и прикрыла рот ладонью. Похоже, за топорщившимся платком она прятала изогнутые рога.

Прогремевший взрыв напомнил, что битва не окончена. Глен осмотрелся. Небосвод искрился огнями. Не утихавший рокот поглощал крики и звон клинков. Белые и алые одежды мелькали среди мерцающего хаоса, среди пляшущих теней и разбушевавшейся метели.

Океаниды рассредоточились. Теперь их стало куда больше – собратья откликнулись на былой зов Дила. Одни дрались насмерть и вырезали фениксов. Другие вытаскивали раненых из-под горящих обломков.

Из-за плеча донёсся клёкот. Глен повернулся. Обломки повозки, за которыми прежде упал феникс, обратились кучей пепла, а сам он худо-бедно оправился от ошеломления и теперь пытался устаканить тело на неверных ногах. Два алых крыла – правое погнуто – раскрылись, разгоняя дым.

– Я позабочусь о девочке! – Эсфирь уже стояла подле Лин. – Ступай, Глени. Ты ведь веришь мне?

Верит ли он вырожденке? Нет. Ежели так ставить вопрос – не верит. Зато он верит девушке, которая спасла в прошлом множество жизней. Едва ли собой не пожертвовала, чтобы уберечь лес и дриад от гибели.

– Больше, чем себе. – Глен двинулся навстречу неминуемой дуэли.

Из прорезей в металлическом шлеме с клювом на него смотрели глаза, безумные и ярко-красные. Будто и не глаза вовсе – два подсвеченных огнём сардоникса. Феникс тяжело дышал. То и дело переносил вес на левую ногу, силясь не перегружать правую. Его крылья уже не наливались пламенем. Он почти растратил запас чар.

Видит Умбра, бой сделается лёгким!

Глен выхватил из ножен саблю, превращаясь в комок инстинктов. Феникс обнажил парные мечи. Напружинился. Рванул в бой. И пошла пляска. Клинки скрестились. Лязгнули. Запорхали, наполняя долину стальной песней. От укуса короткого меча Глен ускользнул в повороте. Потом резанул саблей по алому крылу и всадил в него лезвие по самую рукоять. Горячая кровь брызнула на лицо и кирасу, привкусом ржавчины осела на губах.

Феникс взвизгнул. Глен схватил его за запястье и вывернул руку под жутким углом. Хрустнуло. Короткий меч выскользнул из когтистых пальцев. Глен подцепил его ступней и подкинул. Перехватил в полёте и направил острием за спину, пронзая пышущую жаром плоть.

Это был конец дуэли. Неоспоримый.

***

Трудно сказать, сколь долго продолжалась пляска льда и пламени. Но в один миг битва оборвалась. Птичий клёкот сотряс небо и всколыхнул дым. Фениксы друг за другом рванули ввысь и скрылись за облаками. Удивительно, но тогда же смолк и колокол. Казалось, он отсчитывал мгновения до окончания схватки, после чего отбил прощальный звон и затих.

Снег падал и падал. Подсвеченные отблесками пламени снежинки будто пытались укрыть омытую кровью землю. На долину обрушилась тишина. Ненадолго. Со стороны селения донёсся грохот. Крыша хижины обвалилась, поднимая вихри пыли и пепла.

Глен воткнул саблю в почву. Опёрся на рукоять, как старец на трость. И вздохнул полной грудью. Напрасно. Втянутый вместе с воздухом смог породил кашель, неуместный и неотступный. Чувствуя себя идиотом, Глен задержал дыхание. Но воздух вырвался на свободу, и кашель снова сотряс тело.

Стыдоба! Глен океанид? Или дитя изнеженное? Поди ж ты, кашель не может обуздать! Яды ведь вкушал в малых дозах, чтобы взрастить сопротивляемость. И ничего. Вкушал и ступал на плац. Бился с мастером Сэра́, когда мышцы сводило судорогами, а перед взором плыл туман.

– Внемлите повелению старшего карателя! – Глас Кира́ разнёсся по долине, будто метелью подхваченный. – Шестеро устремляют взоры к небу, неусыпно бдят за перемещением недругов. Изувеченные отступают в Танглей. Прочие оказывают выжившим помощь и заливают очаги пожаров.

– Принято! – откашлявшись, выкрикнул Глен, и тут же его поддержал хор голосов.

Никакой сумятицы. Воины работали чётко и слаженно, не ведали изнеможения. Они никогда не избегали изнурительного труда. Подчиняясь велению вышестоящих, могли и землю ложками копать, и валуны на горбах носить. И каждый из наказов исполнялся немедленно и безропотно.

С огнём же и вовсе никто не управился бы лучше танглеевцев. Недаром же Умбра преподнес им бесценный дар – умение воплощать и подчинять воле водную и морозную стихии.

Так и вышло, что вскоре Глен уже бродил среди остовов сожжённых хижин и торговых лавок. Осматривал раскиданную по земле утварь, обугленные повозки и бреши в каменной кладке колокольной башни. Как видно, только она и выдюжила под натиском вредоносного пламени.

Отрадно, хоть дым улетучился. Теперь дышалось куда легче. Жаль, живительная сила воды не спасала от мрачных мыслей. Мало кто сумел бы понять, что творится у Глена внутри. Он не выражал переживаний ни лицом, ни телом. Только близкие заметили бы, что сердце у него пребывает не на месте.

Сердце! В пылу недавней битвы Глен прислушался к нему и доверил Эсфирь дитя. Может, следовало прислушаться к разуму? Где схоронились Лин и Эсфирь? Отбежали к перелеску и затаились среди деревьев, нетронутых огнём?

– Наследник! – послышался из-за спины ровный голос, и Глен замер на развороченной улочке.

Обернулся и смерил подступающего собрата долгим взглядом. Высокий, поджарый и окутанный морозной дымкой Дил шёл бесшумно. Глядя ему в лицо, Глен не удержался от мысли, что приятель извечно выглядел, как дитя благородных кровей и помыслов.

Казалось, увидев Дила ныне, никто не заострил бы внимания на алых брызгах, изгадивших его кожаные кирасу и поножи. Или на разводах пепла и сажи, замаравших правильное, даже чересчур правильное лицо.

Отнюдь. Все смотрели бы глубже. Узрели бы не потрёпанного в бою воина, а благодетеля, достойного почитаний.

Правитель Дуги́ однажды сказал, что истинного воина красит скверна прогремевшего боя, ибо сражается он за правое дело. Обрастая увечьями, омываясь кровью и глотая пыль погонь, бережёт чистоту мира. Щитом служит на пути летящих стрел и раз за разом принимает удар.

– Шрамы и грязь не важны, – Глен встретил приятеля кивком. – Важна суть, которая за ними скрывается.

– Прошу прощения? – Дил замер напротив и учтиво поклонился.

– Мысли вслух. – Глен развернулся на каблуках и побрёл дальше по улочке. – Где Кира́?

– Будьте покойны, мой господин. – Приятель держался в шаге, как того требовали устои Танглей. – Он в заботах пребывает и…

– Боги, Дил!.. – взмолился Глен. – Прошу, выражайся свободнее.

– Привычки в ножны не спрячешь. – Дил улыбнулся уголком губ, и они поравнялись и зашагали рука об руку. – Кира́ возложил на плечи бремя командования. Занятная история с потерпевшими вышла… Жители Вересков никогда нас не жаловали. Нарекали порочными кусками льда. А ныне верещат, аки пташки. Молят о крове. На похвалу не скупились.

– Приязнь и нужда – не одно и то же.

– Воистину.

Улыбку с лица Дила будто водицей смыло. Глен проследил за направлением его взгляда. Всмотрелся вдаль, где шагах в тридцати-сорока светлела пробоина в окружной стене. Долина за ней и правда тряслась от гомона и топота десятков ног. Кутаясь в белые плащи океанидов, на бревнах восседала стайка поселенцев. К ним неспешно стекались собратья по горю.

Одни переругивались. Другие хранили скорбное молчание. Слышались тонкие всхлипывания и плач детворы. Но самих мальцов Глен не углядел. Верно, они за стеной жались друг к дружке, как стрелы в колчане.

– Фениксы полетели через горы, – сдержанно вымолвил Дил. – Пускать по следу погоню нецелесообразно. Покуда наши минуют перевал, огневики испарятся. Учитывая странности произошедшего, Кира́ рассудил, что разумнее будет доложить обо всём правителю Дуги́.

– Понял.

Кровавый рассвет – вестник невзгод – уже обозначился у горизонта бледной полосой. Глен окинул взором выраставшую за селением горную цепь Ааронг, похожую на крытый снежной сединой хребет огромного зверя. Восходящее солнце резко очертило островерхие пики, разбившие строй зловеще-причудливых облаков.

Бродившие по долине океаниды и жители Вересков казались снежинками, носимыми ветрами у подножия величавых твердынь. В северной части Ааронга властвовало молчаливое бездушие. Южную – отсюда незримую – обжил клан ореадов. Недавно они стали вассалами танглеевцев.

У Глена голова пошла кругом – до того долго он взирал на горную цепь, скованный её давящей тяжестью.

– Каковы потери? – Он ведал, что океаниды лишились двух соплеменников, поэтому уточнил: – Среди фениксов.

– Девятеро пожимают руки давним предкам, – Дил не шевелился. Стоял и глядел на мыски сапог, словно на него надели кандалы. – Но куда важнее иное… Не только нас подстерёг псевдонайр. Собратья наши тоже повстречали фениксов под масками иллюзии. Предвосхищаю, в уме твоём зародился вопрос, как такое возможно? Ночь к ночи танглеевцы на разведку не выходят. Меняется время. Меняются дороги. Вестимо, мы богов разгневали, раз они выложили фениксам внутренние сведения нашего клана? Или я зря возвожу напраслину? Боги ни при чём? Быть может, нам стоит опустить взоры к тем, кто пониже?

В сердце будто нож провернулся. Глен трижды размыкал губы, чтобы озвучить выводы, и трижды смыкал. Слова костьми вставали поперёк глотки. В Танглей с расцвета клана не водилось крыс. И уж тем более там не водилось изменников, готовых протянуть фениксу руку дружбы. Боги! Да водникам с огневиками и стоять-то бок о бок тошно – природная нетерпимость берёт своё.

– И почему беда никогда не приходит одна? – Глен посмотрел на приятеля.

С бледного лица на него взирали голубые глаза. Узкие вертикальные зрачки протягивались через них, как мосты через озера.

– Побеседуй с отцом, – посоветовал Дил. И добавил с нажимом: – Наедине, мой дорогой друг.

– Добро.

К тому времени, как они порешили с разговорами, солнце уже разлило свет по обезображенным пламенем руинам селения. С поднявшимся ветром бежали облака, и снег перестал. Дил и Глен свернули на главную улочку, служившую сквозным проездом через Верески, и застыли. Дорогу преградила груда древесного хлама и обломков, истерзанных огнём. На них покоился слой талого снега – слишком тонкий и невесомый, чтобы скрыть уродство покорёженной рухляди.

Из-под хлама выглядывали две обугленные ступни и перепачканная пеплом и копотью ладошка. Рядом с ней пылился вырезанный из дерева свисток-рыбка на шнурке. Он казался знакомым. Но где Глен его видел?

– Треклятые изверги. – Усилием воли он унял заклокотавшую в душе ярость.

Унял жажду броситься за фениксами. Разорвать на куски тварей, покаравших дитя, чья жизнь оборвалась, не успев начаться.

– Боги… – Дил выдохнул в кулак, и они с Гленом опустились на корточки и принялись разгребать завалы.

В четыре руки резво управились и вызволили мёртвое тело. Ожоги покрывали его до того плотно, что оставалось лишь гадать, кровь и чары какого существа текли по венам ребенка. Пальцы Глена дрожали, когда он повесил свисток на шею девочки, спеленал её в протянутый плащ и подхватил.

Они покинули селение. Вышли на продутую метелями долину. Ни криков. Ни брани. Больше никто не дёргал воинов за рукава, не донимал нескончаемыми вопросами.

Немало ночей канет в безвестность, прежде чем ужас случившего сотрется из памяти жителей и гостей Вересков. Но ныне, сидя на чём придётся и вдыхая запах гари, многие из них прикусили языки и подавили тягостные чувства, столь же понятные, сколь и затруднявшие работу океанидов.

Дил отлучился на зов собратьев и оставил Глена на растерзание смутным размышлениям.

А Лин и Эсфирь всё нет, – Глен уложил свёрток с телом на промёрзлую землю – больше некуда.

Что делать? Отправиться на поиски?

– Господин! – По громогласному голосу с хрипотцой Глен узнал Кира́.

Чем ближе собрат подбегал, тем явственнее проступали пятна крови на его кирасе.

Рослый и широкоплечий Кира́ совсем не походил на Дила. Гибридов видно издалека. Глен, к примеру, родился с разноцветными глазами. Синий унаследовал от покойной матушки-наяды. Белоснежный – от усопшего деда-океанида, Ваухана, за искусную скрытность и мощь прозванного Тенью Океана. Кира́ же отличался сероватым оттенком кожи и тёмными линиями на лбу, скулах и подбородке – несведущие часто принимали эти линии за увечья. На самом деле, за ними прятались глаза найра – второй сущности Кира́, ослабленной сущностью океанида.

– Ты искал меня? – Стоило Кира́ отойти от соплеменников, он отбросил ненужные любезности. – Что-то случилось?

– Мне нужно отлучиться, – Глен сразу перешёл к главному. – Очень нужно, брат. Я позже всё объясню.

– Таишься?

– Кира́, прошу тебя…

– Ежели нужда зовёт, ступай.

Глава 2. Чёрная нить

Ифрал пугливо ступал по снегу, погасшим на дне глазниц светом давая понять, что изнурён. Глен не желал его мучить. Ведал, что впереди за холмом скрытая под снегом почва усеяна гравием. Посему выскользнул из седла и продолжил путь пешком, влекомый едва уловимыми ароматами.

Глена вёл приторно-сладкий запах духов, приходившихся по нраву Лин. Вёл запах серы и копоти, оставшийся после Эсфирь. Следы от двух пар сапог тоже подсказывали дорогу. Хвала Умбре, они не путались. Тянулись через перелесок к ручью у подножия горной цепи.

Лин и Эсфирь далековато отступили. Когда Глен подобрался к ним, утро уже отвоевало у ночи право на господство. Лучи солнца крались по перелеску. Не теряя надежды отогреть стылую почву, выстреливали из прорех меж лиственными кронами.

Справа земля твердела, брала круто вверх и перетекала в скальный гребень. Слева бежал ручей. За просветами в кустах можжевельника журчала водица, чистая и прозрачная, словно расплавленное зеркало. Извечно затянутая морозной дымкой, она облизывала и подтачивала мшистые валуны и полировала темневшие на дне окатыши и каменное крошево.

Ступая тише мыши, Глен свернул туда, откуда доносились голоса. Шмыгнул в тень дерева и прильнул к нему спиной, наблюдая за парочкой на другом берегу ручья. Устроившись на корточках у воды, Лин промакивала влажной тряпицей ссадины на коленях. Восседала нарочито прямо, словно надеялась, что завидная осанка скрасит впечатление, подпорченное изгвазданным в грязи и пепле и порванным у белоснежного воротничка платьем.

Эсфирь была рядом. Опустившись на колени, полоскала ладони во льдисто-холодном ручье, отмывая налипшую грязь. Тонкие светлые руки разрезали водицу. На запястьях красовались плетёные из серебряных нитей браслеты. Первый украшало белое перо, второй – лоскуток тёмной кожи.

Заурядные побрякушки? Ничего подобного. Они служили Эсфирь оковами. В них крылись силы, помогавшие ей держать в узде беспокойные чары. Эсфирь – вырожденка. Ребёнок двух существ из разных народностей, созданных разными богами с несовместимыми колдовскими основами: светом и тьмой.

Дети, зачатые в столь порочном союзе, нередко погибали во чреве матери. Часто принимали смерть от рук тех, кто их породил. Но ежели вырожденцев щадили, ежели они росли и крепли, за ними, дыша в затылок, созревал враг пострашнее – безумие, пробуждаемое двумя противоборствующими в них магическими течениями.

Помимо Эсфирь, в мире не нашлось бы вырожденки, которой было бы подвластно заглушить в себе пагубный бой чар.

– Может, вернёмся? – Восклик Лин сбил Глена с мысли. – Вроде стихло всё.

– Глендауэр найдёт нас. – Эсфирь воззрилась на чёрные коготки. – Мне нельзя возвращаться.

– Почему? – Лин почесала сизые чешуйки, плотно укутывавшие предплечья.

– У ваших стражей возникнут вопросы, – отозвалась Эсфирь.

– Какие? – недоумевала Лин. – О твоём вмешательстве в бой? Так ты расскажи, что помогла сыну владыки. Ежели в клан к нам заглянешь, правитель Дуги́ наградит тебя. Ты ведь слышала о нём?

Лицо Эсфирь заострилось. Бледная линия губ стала тверже.

– О да-а, – протянула Эсфирь со столь красноречивым видом, будто тень владыки Танглей уже выросла за спиной. И едва разборчиво проворчала: – Мало мне было Антуриума, Аспарагуса и Каладиума, нужно ещё Дуги́ навестить…

Слова сорвались с обескровленных уст и застыли на них кривой усмешкой.

Глен вздохнул. Он ведал, какая молва гуляла об отце. Волны слухов о нём то поднимались, то опадали, ибо он весьма неохотно покидал Танглей. Толковали, что владыке Дуги́ довольно взгляда, чтобы повергнуть недругов в пучину страха. Что он карает провинившихся столь же часто, сколь смеживает веки. А совершенное бесстрастие отсекает от него слабости, которыми грешат иные. Да что там! Беседы о жажде сойтись с владыкой Дуги́ в дуэли, пусть и потешные, всегда отдавали стремлением добровольно сойти в могилу.

До слуха Глена долетело фырканье ифрала за холмом. В то же мгновение сугроб подле Эсфирь зашевелился. Комок снега приподнялся над почвой, устроившись на голове выглянувшего силина. Синие глаза-блюдца с подозрением уставились на Глена. И утробное рычание разнеслось по перелеску.

– Небо? – Эсфирь покосилась на зверя, стряхивая с пальцев влагу. – Что-то случилось?

– Глени пришел! – Крик Лин отразился от гор и затихающим эхом расплылся по воздуху.

Усатая морда медленно исчезла в сугробе. Горстка снежных хлопьев на голове силина улеглась и прикрыла брешь.

Видит Умбра, Глен не желал встречаться с Эсфирь. Не хотел даже возрождать её лик в памяти – боялся пробудить давно уснувшее чувство. Глен и помыслить не мог, что их с Эсфирь пути вновь пересекутся. Но госпожа Судьба распорядилась по своему усмотрению. Это благодать? Или кара?

Борясь с желанием развернуться и убежать, Глен вынырнул из тени. Проскакав по выступающим над водой камням, в три прыжка миновал ручей и очутился на другом берегу под прицелом тёмного взора.

Тело окатил жар чужой плоти. Дурные предчаяния воплотились. Как и в день знакомства с Эсфирь, Глена пронзила мысль, что до сего мгновения он влачил жалкое существование, а ныне обледенелая кровь оттаяла и заструилась по венам. Сердце затрепетало, окрылённое радостью встречи.

Глен будто давнюю соратницу встретил. Будто отыскал потерянную часть себя.

Загадка из прошлого проявилась – чёрная нить протянулась от запястья Эсфирь к запястью Глена и тут же исчезла.

Показалось? Глен отмахнулся от видения. Снова посмотрел на девушку. И ветер загулял в волосах, лаская зардевшееся лицо. Мир мгновенно обернулся цветущим садом. Клановые невзгоды и суета показались такими незначительными, не стоившими и крохи внимания.

Нелепость! Какие силы породили столь несуразные чувства? Опять!

– Братец! – Глен дёрнул щекой, стоило Лин прильнуть к нему. Обнял её скорее инстинктивно, нежели осознанно, и провёл ладонью по её перепутанным косицам. – Хвала Умбре, живой!

– Благого дня, Глендауэр. – Голос Эсфирь растёкся в ушах талой водицей, натужная улыбка озарила её лик.

– Благого дня, достопочтенная леди.

Рядовое приветствие отзвенело и смолкло. Глен вгляделся в измученное лицо напротив. Память коварно подбросила воспоминания о прежней Эсфирь. Хрупкой и белокожей. С пепельным узором вен. С бурей кудрей чернее океанских глубин. И налётом заразной непосредственности.

Тогда чудилось, что Эсфирь живёт в грёзах наяву. Теперь же груз пережитых невзгод придавил её к бренной земле. Разбил воздушные замки. Уронил в нечистоты мира и заставил вкусить его горечь.

Эсфирь изменилась. И без того тощая, совсем исхудала и осунулась. Тазовые кости выпирали острыми углами. Ключицы, оттененные кожными провалами, выглядели страшно. Грива кудрей превратилась в шапку сальных завитков, отчего изогнутые рога казались огромными и тяжеловесными.

В движениях и жестах Эсфирь появилась нервозность. Чёрный взгляд колол настороженностью. Штаны с заплатами на коленях облегали ноги с прутики толщиной. Широкий кожаный ремень опоясывал талию – столь узкую, что Глен, верно, сумел бы обхватить её ладонями – и скрывал нижнюю часть утеплённой мехом кофтёнки, державшейся на зашейных и заспинных подвязках.

Не девушка – восставшая покойница!

– Эсфирь не говорит мне, кто она такая, – Лин отстранилась от Глена, ковырнув снег мыском сапога. – Ты знаешь её сущность, братец? Она сирена, истинно? Нет, погоди-ка, у них же нет ни крыльев, ни рогов… Гарпия?..

Ни та, ни другая, – Глен заприметил рукоять малого клинка, торчавшую из сапога Эсфирь.

Нож? Стилет? Кинжал? Не узреть. Но рукоять у оружия дрянная: потёртая, с разводами ржавчины. Нет гарды для упора пальцев. Даже липкая обмотка отсутствует. За такой клинок и пару медяков жалко выложить. Он скорее недруг в бою – обманет и подведёт, дав иллюзию защиты.

– Братец! – снова прошелестел тонкий голосок. И Глен посмотрел на насупившееся дитя. – Ты меня слушаешь?!

– Как ты оказалась в Вересках, юная леди? – вопросил он. – Разве я дозволял тебе отлучаться из Танглей?

– Дозволял, – проворчала Лин, уперев кулаки в бока. – Ужель запамятовал? Я ведь говорила, что матушка Ии поедет туда за сурьмой и румянами. И ты разрешил мне их сопровождать!

И правда разрешил. Боязно вообразить, к чему могло привести данное на поездку согласие.

– Мы втроём поехали, – Лин вызволила из волос листок. Поглядела на него сурово, словно он нанёс ей оскорбление. – Когда фениксы напали, там… там крыша упала, балки всякие… Нас разделило. Я только услыхала, как матушка Ии повелела мне бежать. Ну я и побежала. Глени!.. Ия ведь спаслась? А госпожа Майя?

– Я… – Глен припомнил Ию.

Припомнил курносую наяду, недавно хвалившуюся перед Лин дарованным… Деревянный свисток-рыба! Так вот почему Глен счёл, что лицезрит его не впервой!

– …не ведаю. – Отрава лживых слов осела во рту горечью.

Напрасно Глен солгал. Но у него язык не повернулся сказать сестре, что её подруга мертва. Не сейчас!

Журчание воды услаждало слух и разливалось в душе умиротворением. Глен обратил взор к Эсфирь, и по коже россыпью пронеслись мурашки. Чешуйки на предплечьях приподнялись. Глен отвернулся, готовый взирать на что угодно – на одетые в снежные платья ели и кусты можжевельника, на струящуюся водицу, на замаранные кровью и пеплом сапоги, – но только не на Эсфирь.

– Э-эх. – Тревоги осколками льда засверкали на дне зрачков Лин. – Надеюсь, госпожа Майя и Ия живы.

– Эсфирь, – Глен поспешил увести разговор в безопасное русло, – окажите честь, даруйте мне согласие на беседу.

Лёгким наклоном головы Эсфирь одобрила просьбу. Глен попросил Лин прогуляться – неподалёку, чтобы не упустить её из виду. Шагнул назад и наступил на что-то мягкое. Влёт отскочил, но сделанного не воротил. В воздухе, истязая слух, прозвенел истошный визг. Из сугроба стрелой вылетел силин. Ещё до того, как он приземлился, на кончике его хвоста вспыхнул серебристый шар.

– Небо!..

Под крик Эсфирь силин метнул чары. Глен в пируэте ушел в сторону, и шар ошеломления ударил по еловым лапам, стряхивая с них снежную пыль.

– Успокойся! – взвилась Эсфирь, и зверь зашипел почище змеи. – Глен не нарочно!

– Прощу прощения, любезный, – Глен тряхнул ладонями, гася ненароком призванное колдовство, – но вы не меньше меня повинны в случившемся. На кой вы за мной притаились?

Силин наградил его злобным взглядом, как бы говорящим: «Где хочу, там и сижу. Нашёлся тоже умник!» И прыгнул в сугроб. Вспахивая снег, пополз следом за успевшей отбежать Лин.

Сгустившееся безмолвие иссушало. Играло на струнах терпения. Глендауэр и Эсфирь оцепенели, будто не существовало в мире блага драгоценнее, нежели глядеть друг на друга.

Она первой умертвила тишину:

– Не знала, что у тебя есть сестра. – И отвернулась, чёрные глаза, мнилось, устремились в безвременье.

– Не родная, – уточнил Глен. – Лин – чистокровная наяда. Её отец и матушка трудились на благо клана и мира. Служили в числе тех, кто от сезона к сезону кочует и бережёт чистоту рек и озёр.

– Наяды очищают воды, – поняла Эсфирь.

Глен кивнул:

– Родных Лин настиг злой рок. Они пали от рук грабителей. Она осталась с дедом, но вскоре и его забрала смерть.

– И ты приютил её?

– Верно.

Улыбка вновь расцвела на бледных губах. Эсфирь тронула кончик своего крыла, окрашенного в цвет прибрежного песка. Чёрный платок, прежде скрывавший её рога, лежал на снегу у кромки воды.

– Я заметила фениксов за скалами, – произнесла Эсфирь. Глен застыл, ноги будто вмуровали в каменную кладку. – Издалека. В тех местах густо растут деревья. Рядом бьёт ключ, можно набрать чистой воды. Мы с Небом намеренно вышли ночью, чтобы не привлекать внимания…

Откуда вышли? Они живут неподалёку? Где? Вопросы рвались на волю, но Глен запер их, сцепив зубы.

– Фениксы пролетели над нами. – Эсфирь говорила тихо, но с каждым словом её голос обретал уверенность. – Пронеслись мимо и приземлились у Ааронга. Они странно себя вели, Глен. Подозрительно. Сперва беседовали с крылатой девушкой. Потом наблюдали, как она колдует. И под влиянием её чар двое фениксов лишились крыльев, будто в других существ превратились…

Цуйра! Иллюзионистка! Её видела Эсфирь.

– …Еще двум огневикам девушка передала склянки с чарами. И улетела. Фениксы долго расходились. Первыми ушли изменённые. Вторыми – двое со склянками. Оставшиеся потоптались у гор и взлетели друг за другом. Я немного выждала и помчалась следом. Показалось, они замыслили недоброе.

– Молю, припомните, не беседовал ли с ними океанид? – Краем глаза Глен следил за силином и Лин.

– Хм-м, – Эсфирь умолкла, явно отрисовывая в уме воспоминания. – Нет… Думаю, не беседовал. Хотя… Нет. Вряд ли. Они все разом прилетели. И уж точно никто бескрылый их не ждал.

Что ж, танглеевская крыса могла и раньше передать огневикам вести о посланных на разведку океанидах.

– Благодарю за сведения. – Глен учтиво поклонился.

Сознаться, только ныне в голове укоренилось постижение, что он взирает на древнюю вырожденку. И чем пуще она мрачнела, тем чаще он подавался к ней, подстегиваемый незримым кнутом.

Впервые они повстречались в смутную пору. В разгар вспыхнувшей в лесу Барклей борьбы за власть. По воле злого рока Эсфирь затянуло в круговерть интриг и кровавых распри, не щадивших ни разум, ни плоть. В то время никто не ведал, кровь и колдовство какого существа текут по венам Эсфирь. Даже она не ведала, ибо в её памяти не сбереглись воспоминания о прошлом.

Но позже истина всплыла на поверхность. Когда Эсфирь покинула Барклей, вскрылось, что она – воплотившийся миф, без прикрас. Эреба-гемера. Плод страсти древних существ, бытовавших на земле задолго до пришествия ныне живущих. Согласно одной из легенд, на соплеменников Эсфирь обрушилась кара Тофоса и Умбры. Боги наказали эребов и гемеров за нескончаемые войны и разрушения и заперли в неведомых чертогах.

Кто вызволил Эсфирь? Как? С какой целью? К прискорбию, Глен до сих пор не располагал ответами на многие вопросы.

– Не сочтите за дерзость, милая леди, – он передёрнул плечами, пытаясь избавиться от волнения, – но могу я выведать, где вы проживаете?

– То тут, то там. – Эсфирь уже сидела на снегу у водицы и расчесывала пальцами слипшиеся кудри.

– Ваши крылья окрашены. Рога вы прежде скрывали за платком. Вы бродите по ночам, чтобы не привлекать внимания. Вестимо, живёте в тени и…

– А как иначе? – Эсфирь посмотрела на Глена как на умалишенного. – Да, я стараюсь не высовываться. Я…

Она с опаской глянула на Лин и едва слышно пролепетала:

– Я вырожденка. В прошлом все так и норовили потыкать в меня клинками! Ну или использовать! Слухи обо мне сведущие уже доверили ветру, и он разнёс их по миру. А я жить хочу! Даже сейчас, беседуя с тобой, я рискую!

– Я не желаю вам смерти, – твердо заявил Глен.

– Может быть. – От Эсфирь повеяло теплом. Но оно вмиг улетучилось, подавленное тревогами. – Мы едва знакомы. Как много тебе известно? Что ты знаешь обо мне? Владыка Антуриум…

– Поведал обо всём, – докончил Глен. Чёрные глаза манили и увлекали его на дно, как разверзнувшиеся бездны океана. – Доверил сведения о вас мне, Малахиту и Аспарагусу. Вы Древняя. Эреба-гемера. И я, вопреки гласу рассудка, решил отбросить сомнения и просить вас принять мою помощь и опеку. Прошу вас, Эсфирь… Заклинаю, идёмте со мной. Вырывайтесь из тисков страха и одиночества, ибо я готов протянуть вам руку. Опирайтесь! Отец мой не посмеет пролить вашу кровь, клянусь честью! Сестрица моя рассудила верно – у меня пред вами долг жизни. Да поразит меня Умбра в самое сердце, ежели речи мои осквернены ложью!

Эсфирь прыснула в кулак.

– Я давно с тобой не разговаривала, – с горькой усмешкой вымолвила она. – Уже и забыла, как красиво ты умеешь говорить. Знаешь, если бы все существа умели говорить столь же ладно и складно, мы разучились бы отказывать. Я была рада повидаться, Глен, но… Веришь, когда я слышу слова «идёмте со мной», мне хочется улететь подальше. Может, так совпало, конечно, но в моей жизни они извечно влекли за собой неприятности.

– Эсфирь…

– Ежели я пойду с тобой, опять какое-нибудь дерьмо приключится.

Услыхать из уст Эсфирь слово «дерьмо» было равносильно падению солнца на землю. Глен малость опешил. Уже вздумал кивнуть и возвратиться к собратьям, но только перехватил чёрный взгляд, и словно ветер сорвал остатки потрёпанных парусов – оковы стойкости обратились снежной пылью. Глен упал на колено. Склонил голову, как жертва перед палачом.

– Глендауэр!.. – Эсфирь вскочила.

– Оно уже приключилось, – возвестил Глен. – И вы в том не повинны. Не торопитесь. Умоляю, поразмыслите над моим предложением ещё разок.

Глава 3. Катартирио

– Я не пойду с тобой, – отозвалась Эсфирь.

И Глен уважил её выбор, подогретый страхом за жизнь и нежеланием ввязываться в сквернопахнущие истории. Подозвал Лин – и вскоре они скрылись за заснеженным холмом.

Побитые морозом листья прошелестели. Ветви заскребли друг о друга, приветствуя залетевшие погостить ветра. Те выдули из Эсфирь остатки сил, и она как подкошенная упала на валун. Одиночество царапнуло сердце когтистой лапой. Вдруг сделалось тягостным и неправильным.

Может, Эсфирь следовало пойти с Гленом? Может, стоило ответить согласием на столь пылкие упрашивания? Хотя она бессовестно солгала бы, сказав, что они не вгоняли в краску и недоумение. Нет, Глен и прежде вёл себя чудаковато. Но в былые дни они всего разок беседовали с глазу на глаз. Или?.. Да! Всего разок.

Честно, если бы Эсфирь не знала, что океанидам чужды сладострастные привязанности и побуждения, рассудила бы, что сын Дуги́ ею… околдован? Увлёкся? Ни с того ни с сего. Глупость какая, ну! В его речах и раньше таился мёд. Правда, Глен не падал на колени. И уж тем более не производил впечатление юноши, который готов пожертвовать честью ради блага малознакомой и опасной вырожденки.

Странно… Эсфирь не призывала чары очарования. Может, просто приняла желаемое за действительное? В конце концов, она всегда чувствовала связь с Гленом и его названным братом Олеандром. Порой чудилось, что к первому от неё протягивается чёрная нить, ко второму – белая. Белую Эсфирь даже сшивала из чар, чтобы связать Олеандра с собой и провести в обитель духов.

Точно. В ложных выводах повинны пустые домыслы. Эсфирь просто позволила себе поверить, что и братьев влекут к ней схожие ощущения. Хотя Олеандра к ней и правда влекло. В прошлом ей пришлось отказаться от него. Расставание с ним далось тяжело. Их разлучили не по её воле. Но по своей воле Эсфирь решила не противиться желанию владыки Антуриума – отца Олеандра. Антуриум напрямую заявил, что не видит сына рядом с Эсфирь.

Олеандр…

Имя серебряным колокольчиком прозвенело в сознание и пустило по телу дрожь взволнованности. Перед внутренним взором возникло лицо цвета корицы с колючими малахитовыми глазами. Время так и не выжгло его из памяти, только примирило с неизбежной разлукой и болью потери.

Как давно Эсфирь не видела Олеандра? Где он? В Барклей? Женился и радуется жизни?

Уныние невзначай подкралось и приобняло Эсфирь своими крыльями. Но она тут же заперла пущенные на волю чувства и слабости.

– Небо… – И перевела взор на сугроб, из которого выглядывал голубой хвост-метёлка. – По нраву тебе снег пришёлся, а? Ладно. Посиди пока что, нам с Анку души нужно забрать.

Эсфирь расправила плечи. Вытянула ладонь перед собой, словно для рукопожатия.

– Явись мне, друг и враг всего живого, – слова заструились парко́м в морозном воздухе, – оружие мира сего, отец смерти!

Призыв отзвенел и растаял в воздухе. Полоса чар – чёрная, с приметными белыми вкраплениями – вспыхнула у ладони. Закружилась, твердея и обращаясь клевцом Танатос. Его тёмную рукоять венчали металлические пальцы, сжимавшие похожее на клык лезвие, окутанное призрачной синевой. Когда Эсфирь поворачивала лезвие острием к лицу, оно казалось до того тонким, что едва ли не исчезало.

Никто не выжил бы, тронув этот клевец. Рассекая плоть, он не оставлял порезов, не пускал кровь. Он безболезненно и запросто отсекал душу.

– Перемещаемся… – Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

Сгинуло припекавшее макушку солнце. Сгинули смолистый запах хвои и краски мира. Тишина прихлопнула звуки, и Эсфирь окинула взглядом бесцветные земли. Пребывая здесь подолгу, она порой ловила себя на мысли, что начинает различать малейшие оттенки серого. Деревья и ручей. Скальные гребни и облака. Всё вокруг застыло в безвременье, но в тот же миг осталось на местах.

Эсфирь очутилась в Катартирио. В пристанище неприкаянных душ, ищущих пути к вечному покою. Большинство таких путей-переходов скрывалось невесть где. Один – в Эсфирь. А второй…

– Анку? – Зов холодом пронзил безмолвие. Эсфирь обернулась, выискивая недавно обретённую напарницу. – Ты спишь?

– Жнецы Погибели не спят, – послышался сверху замогильный шёпот, и Эсфирь вскинула голову.

Не спят! А то как же! Анку вечно не спала, причём в самых непригодных для сна дебрях. Завёрнутая в угольный плащ, ныне она напоминала кучу изодранного тряпья. Устроилась на ветви высоко над землей. Лежала на животе. Свесив потонувшие в рукавах руки, едва ли слюнки не пускала.

Нет, Анку всегда откликалась на мольбы о помощи. Особенно если Эсфирь не постукивала по её макушке клевцом, чтобы увериться, что жница – создание диковинное, вроде живое, а вроде не очень, вроде из плоти и крови, но это не точно.

По доброй же воле Анку и пальцем о палец не била. Её не волновало, что блуждающие в Катартирио духи мучаются. Не волновало, что они не отыщут дорогу к покою, толкаемые силой её не храпа.

Анку появилась в Катартирио неожиданно…

Однажды Эсфирь зазевалась и споткнулась о тело, невесть как залетевшее в обитель духов. Сдавленное «хр-р-р» подсказало, что неведомая тушка жива и мирно спит. Но разве такое возможно? Как она попала в пристанище мёртвых?

Эсфирь послушала глупую ногу, присогнувшуюся для тычка, а надо было слушать голову, потому как потревоженное сочным пинком создание явно оскорбилось. Зато живо встрепенулось. С удивительной скоростью взлетело, будто подхваченное незримыми веревками, и зависло в воздухе.

Лоскуты изодранного в лохмотья плаща словно придерживали невидимые слуги. Капюшон сполз с макушки неизвестной. Обнажил седые локоны и лицо безнадёжно мёртвого существа — обескровленное и туго обтянутое кожей, с ввалившимися глазами без зрачков.

В целом загадочное создание выглядело как заурядная девушка. Вернее, на девушку оно походило куда больше, чем на кого-либо другого. Только руки подвели – они у незнакомки, разумеется, были, но в виде голых костей, тронутых гнильцой.

– Вы дух? – озадачилась Эсфирь, гадая, как вполне себе живое существо очутилось там, где бродят не вполне живые существа.

– Меня зовут Анку, и я жница Смерти, – последовал колкий ответ. – Ваша напарница и слуга.

Вот те раз! Эсфирь до того сильно удивилась, что могла лишь хлопать губами точно выброшенная на берег рыба.

Анку камнем слетела на землю. Подступила ближе и протянула ладонь к Эсфирь – так тянутся к бабочке, боясь согнать её с цветочного лепестка. Крылся в этом жесте робкий посыл. Невысказанное желание увериться, что напротив стоит собеседник из плоти и крови. Казалось, жница всю душу вложила в столь бесхитростное действо, хотя, возможно, даже не сознавала, что такое душа.

Сердце Эсфирь заколотилось у горла, когда костяная рука легла ей на плечо. Во взгляде Анку полыхнуло восхищение. Оно, словно солнце, согревало и растягивало губы в улыбке.

– Это и впрямь вы… – прошептала жница.

Ответа не получила. Разум Эсфирь перегрелся, пытаясь совладать с потоком хлынувших в голову вопросов.

Эсфирь и Анку побеседовали через пару-тройку деньков. Правда, разговор вышел бестолковым. Эсфирь-то – дуреха! – понадеялась, что жница может знать её, может знать эребов и гемеров… Но какой там! Анку никак не соприкасалась с миром живых. Понятия не имела, что там творилось и творится. Серьезно! Она и про себя-то толком ничего не знала.

Откуда она взялась? Не сплелась же из пустоты!

Боги будто вшили в Анку престранные ответы, ничего не пояснив.

И они выскальзывали из её рта, как жуки из открытой банки:

– Я жница Смерти, – твердила она, и голос её звучал по-особенному, будто отражённый от скал стон раненного зверя. – Часть Катартирио – пристанища духов. Пришла, потому что ощутила ваш, Танатос, запах. Да, есть и другие жнецы. Они придут в своё время. Откуда? Оттуда же, откуда пришла я. Откуда я пришла? Оттуда же, откуда придут они. Нет, вы не воняете, но мы вас чуем. Просто чуем! Чем пахнете? Смертью. Как пахнет смерть? Так же, как вы. Глупый вопрос!

Впрочем, Анку не походила на лишённое рассудка существо, невесть кем ведомое.

Она и рассуждать умела, и строить предположения:

– Кто вы такая? – отозвалась она позднее, когда Эсфирь снова навестила её, закидала иными вопросами и рассказами о своей нелёгкой жизни. – Вы Танатос – неокрепшее олицетворение Погибели. Почему неокрепшее? Трудно сказать… Нет-нет, вы такой не стали. Вы такой родились. Вы упоминали, что жили с исчезнувшими древними… Их заперли… Да-да… Хм-м… Тут возможны варианты… Думаю, вы не окрепли тогда, потому что в вас не было особой нужды. Скорее всего, ваш дар проявился в далёком прошлом, но почвы для его взращивания не оказалось. Может, ваши соплеменники отличались особой живучестью, а может, боги заперли эребов и гемеров прежде, чем мы и вы себя осознали – сложно судить, нужно знать, в какой момент вы родились. Нужно знать историю. Сведения об эребах и гемерах, как я поняла, практически утеряны. Одно могу сказать: сейчас ваш дар начал раскрываться в полной мере. Теперь в вас нуждаются. Теперь в нас нуждаются! Мы пребываем среди ныне живущих, а они мрут как мухи.

Стоило отдать Анку должное, её слова, пусть отчасти и путанные, вселили в Эсфирь уверенность. Эсфирь – Танатос. Самая настоящая. Она родилась такой, потому что кто-то должен был занять это место. И Катартирио – её земля.

Всё верно.

Воспоминания развеялись и ускользнули, оставив сладкое послевкусие. Эсфирь почувствовала себя немного глупо, в очередной раз оглядев не спавшую на ветви Анку – и всё-то ей нипочем!

– Просыпайся! – Крик Эсфирь загрохотал из-под каждого сугроба и сбросил жницу с ветви.

Анку бухнулась наземь пыльным мешком. Под её накидкой что-то противно хрустело и скрипело, пока она собирала руки и ноги и поднималась – со стороны казалось, будто груда тряпья оживает и пытается сложиться в существо, привычное глазам живых. Худая, как скелет, жница встала. Скинула остроконечный капюшон, окруженная шевелившимися лоскутами своего плаща. По её впалым глазницам, видимо, в конец отчаявшись уйти на покой, ползали серебристые духи мошкары.

– Жнецы не спят!

Да-да. И в тот же миг они – не нежить. Анку вообще считала это слово ругательным и просила к ней его не применять.

– Чего вы хотели? – Её вопрос прошелестел в черепушке Эсфирь, не удосужившись сперва затронуть слух.

– М?.. – Эсфирь увидела, как из кармана жницы выползает отряд призрачных жуков.

Кошмар! Одни походили на крошечные лепешки. Лапки других и вовсе бежали отдельно от сплющенных тушек. Злой рок не пощадил бедолаг. Зелен лист, они пали под кованым мужским сапогом.

– Анку?..

– Ну?..

– Ты хотела бы выйти к дышащим? – Эсфирь потыкала рукоятью клевца темноту под кустом. Птенчик с погнутым крылом выпрыгнул оттуда и втянулся в оружие серебристой дымкой, улетая на покой. – Однажды я завела в Катартирио Олеандра. Думаю, тебя тоже смогу сопроводить.

– Не сможете, – с горечью отрезала Анку. – Вы до сих пор не понимаете, да? Я неспроста называю их мир – миром дышащих. Я там дышать не могу. Наши с вами умения в чём-то схожи. И вы сочли, что мы схожи в остальном? Не заблуждайтесь! Вы и тут, и там вольны бродить. Я – нет. Первый же луч солнца обратит меня пеплом. А порыв ветра унесёт его в могилу.

– Но Олеандр!.. – заикнулась Эсфирь.

– Явное исключение, которому должно найтись объяснение, – огрызнулась Анку. По её плащу пробежали тёмные искры, а в следующий миг от неё повеяло тяжелым замогильным холодом. – С иными такой трюк не пройдёт. С Олеандром вас что-то связывает. Вы упоминали о белой нити… Примите совет – узнайте о ней. Полагаю, неподалёку вы и ответ откопаете об исключительности этого юноши. Нет дышащим хода в пристанище духов! Уясните. И никого больше сюда не приводите – пожалеете.

С точки зрения Эсфирь, услышанное не снимало вопросы о приходе дышащих в Катартирио. Конечно, она не собиралась приводить сюда кого попало, но в уме-то затеплилась мысль о кое-ком вполне конкретном. Что ежели Олеандр – не единственное исключение из правил? Чёрная нить тянулась к Глену, верно? Следовательно, его Эсфирь тоже смогла бы привязать к себе и завести в пристанище мёртвых?

Или белую и черную нити ничего не связывает? Чушь! Олеандр, помнится, говорил, что за совпадениями кроются неразгаданные закономерности. Вряд ли две такие похожие нитки не объединяет одна суть.

– У меня две просьбы. – Эсфирь снова посмотрела на Анку. – Вторую озвучу, когда покончим с первой. Нужно проводить души. Бойня неподалёку грянула. Кровь пролилась. Не заметила?

– Нет.

Кто бы сомневался! У Анку ведь дел по горло: надо под каждым кустом поваляться, каждый бок отлежать – их у неё целых два! Весьма трудно выкроить среди стольких забот мгновение, чтобы помочь душам.

Эсфирь опустила лезвие клевца к земле. Подобравшиеся жуки втянулись в него дымками и улетели в вечное обиталище первородного покоя.

– Задержи феникса, который может говорить. – Эсфирь ударила рукоятью клевца по земле.

По округе прокатился громовой рокот. Прозвенел меж деревьев, как осколок металла в кувшине, и рванул на поиски освободившихся от оков плоти душ, чтобы настигнуть их и утянуть к путям-переходам.

Вскоре почти все шумы стёрлись. Остались только тихие щелчки, с которыми у ручья начали сшиваться серебристые тени. Слетевшись на зов клевца, души погибших у Вересков росли и множились. Дрожали и смазывались, заново обретая уцелевшие руки и ноги.

Одно из умений позволяло Эсфирь слышать чужую боль. Ныне каждого умершего жалили скверные воспоминания. За каждым умершим стояла своя история, свои тяготы, вина, сожаления. Но пуще прочих терзались пострадавшие в пожаре. Сколько их пришло? Три десятка? Четыре? Пять?

Немыслимо!

Искалеченные души умерших выстраивались вдоль берегов ручья. Те, у кого вместо глаз зияли провали, беспокойно озирались и пихали друг друга локтями. Зрячие недоумевали. Осознание, что привычные земли вдруг лишились красок, отвергалось множеством умов.

– Танатос! – В зове Анку прозвучали вопросы: «Почему вы медлите, чего ждёте?»

– Иду! – Эсфирь вихрем понеслась по кривым рядам, пропуская души погибших через себя и морщась от снятых с них мук.

Серебряные тени таяли в груди и утекали в клевец. Чужая боль липла к телу, резала и кусала, но разум не омрачала. Теперь Эсфирь могла приглушать отнятые у мёртвых терзания и утолять ими голод.

В один миг она впитала последний дух, в другой – затылком ощутила цепкий взор и обернулась.

– Такой нужен? – Анку перемахнула через ручей к сшившемуся из серебра фениксу.

– Ты!.. – Он неприлично выругался и прожёг Эсфирь пылким взглядом. Мог бы – в кучку пепла бы превратил. – Ты вылетела из дыма! Ты и твой клятый силин!

О, как совпало! Этот феникс сражался с Гленом!

Эсфирь проскакала по выступающим из ручья камням и подскочила к фениксу. При жизни рослый, в Катартирио он словно истончился. Да и сверкал не ярче капли росы в безлунную ночь. Левое крыло феникса уцелело. В правом темнел порез. Пониже груди зияла колотая рана.

– Вы кто такие, чтоб вас огненные бесы побрали?! – проорал феникс.

Бросился наутёк, но удрать помешала выращенная Анку преграда. Незримая и несокрушимая, она оттолкнула беглеца на место. Он споткнулся, но не упал. Опёрся о дерево, лихорадочно ощупывая лицо.

– Чего вы с собратьями желали добиться? – Голос Эсфирь загробным холодом разнёсся по перелеску. – Зачем сожгли селение?

Ещё одна едкая брань ударила по ушам:

– Катись в пекло, дрянь!

– Скажи. И я позволю тебе уйти на покой.

– Да пошла ты!..

Анку вскинула ладонь к уху. Рукав её разодранной накидки закатался, оголяя костяное предплечье. Анку растопырила пятерню и принялась медленно сжимать кулак, как бы царапая воздух.

Разум Эсфирь не поспел за узримым. Она запоздало разгадала замысел жницы и не успела пресечь редкостную дурость. Феникс разразился диким воплем. Усиленные стократ тяготы пережитого при жизни обрушились на него и прибили к земле, давя тяжестью. Он попытался доползти до ближайшей ели, но невидимая преграда не исчезла. Он врезался в неё и лбом и повалились на бок.

– Говори! Говори! Говори! – Каждое слово Анку сотнями лезвий иссекало сознание феникса.

– Хватит! – Возглас Эсфирь ослабил её хватку. Феникс обмяк. – Никаких пыток! Никаких издевательств над мёртвыми! Ты с ума сошла?!

Жница не откликнулась. Её почерневшая до локтя рука сгинула в рукаве.

– Теперь я точно не получу ответы. – Иногда Эсфирь хотелось набить Анку болючую шишку. – Нельзя же так, ну! Сама ведь мне твердила, что всякого рода пытки наказуемы! Как твоя рука?

– Сносно, – прозвучал ответ. – Озвучьте вторую просьбу.

Эсфирь тронула феникса клевцом. Забрала дух и окутала теплом, даруя столь недостижимый в мире дышащих покой.

– Ты говорила, что владеешь артефактом. – Неспешно, капля по капле, Эсфирь утихомирила поток сдёрнутых мук. – Зеркалом души. Через него ты можешь видеть души живых, правильно?

– Правильно. – Губы Анку изогнулись в улыбке, так не вязавшейся с мрачным обликом.

– Есть один юноша, – продолжила Эсфирь. – Глендауэр. Он океанид. Иногда мне кажется, что я вижу нить, которая протягивается от меня к нему.

– Ещё одну нить?

– Чёрную, угу. Хочу, чтобы ты посмотрела на душу Глена. Я пыталась, но не увидела ничего особенного.

– Это несложно, – Анку прислонилась спиной к дереву. – Но я его не отыщу. Живых я не вижу и не слышу. Зеркало лишь дух отражает.

– Я укажу на него, – Эсфирь кивнула. – Приведу к тебе. Хотя… Думаю, вскоре он сам меня найдёт.

Глава 4. Обитель льда

Глендауэр повелел сестре набрать в рот воды и не плодить в клане слухи об Эсфирь. Как на беду, Лин ступила на порог того возраста, когда интерес и жажда познания бьют ключом. И Глен достаточно хорошо знал сестру, чтобы понимать тщетность попыток пресечь её неуёмное любопытство.

Лин, как выразились бы океаниды, оседлала излюбленную волну. Без устали сыпала вопросами, омываемая желанием разгадать сущность Эсфирь. С напором, не делавшим чести юным барышням, силилась вызнать, кто же Эсфирь такая, раз сведения о ней возбраняется разливать по чужим умам.

Увы, Глен не сумел бы даровать сестре не отравленные ложью ответы. Но и лгать он не хотел. Посему отвлекал Лин то молчанием, то рассказами о недавней схватке с фениксами.

Лин закипала пуще и пуще и пихала Глена локтями, норовя соскользнуть с ифрала.

– Ты нарочно меня путаешь! – верещала она, пока их скакун неспешно огибал долину и тщился не наступать на спрятавшиеся под слоем снега камни, поджидавшие неосторожных и беспечных. – Ну расскажи-и-и! Я сберегу секрет, если нужно!

Великий Умбра, пощади!

Ну не мог Глен доверить ребёнку тайны Эсфирь. Хотя и подозревал, что ежели вести о ней растекутся реками, мало кто возжелает полоскать во столь сомнительных водах возникшие домыслы и молву.

Древняя вырожденка. Эреба-гемера. Хозяйка сказочного оружия – клевца Танатос. Обернутся ли её побуждения привкусом пепла на устах ныне живущих? А может, вслед за нею возвратятся её могущественные соплеменники? Пошатнут ли они земные тверди? Превратят ли землю в поле вечной брани?

Право слово, ежели размышлять о таком, задорной пляской покажется грызня с привычными мерзавцами – с теми же фениксами или граядами, не обременёнными душевными изысками вроде порядочности и сострадания.

Оживших мифов сложно опасаться, истинно? Познания об Эсфирь не укрепились бы в головах танглеевцев. Немногие из них верили слухам и сказаниям, а об исчезнувших Древних большинство и слыхом не слыхивали.

– Ты опять меня не слушаешь! – прожурчал в ушах восклик, и Глен будто вынырнул со дна озера.

Он уже отринул распоясавшиеся при встрече с Эсфирь чувства и оброс броней успокоения.

– Слушаю. – Ныне голос звучал ровно. Сердце стучало тихо. – Но ответить не волен.

– Пф-ф!..

Сумерки сгущались. Впереди, у берегов обледенелого океана, рождались силуэты скучившихся потерпевших. Под их сапогами хрустела изморозь. Дыхание мешалось и струилось паром в морозном воздухе. Океаниды кружили рядом в снежно-белых плащах правительственной стражи.

Глен слышал плач детворы. Слышал вой солёного ветра, врезавшегося в неприступные ледники. Похожие на звериный оскал, они белыми зубьями высились над водной гладью и несли безмолвную стражу.

Чуть правее от берега ввысь убегала стена – древняя ледяная твердыня, щитом отгородившая утекавший в океан полуостров Танглей. В стене не виделось ни ворот, ни дверей. Могучая и непомерно высокая, она олицетворяла мощь крайнего севера и тянулась к облачным царствам. Метели скулили над её вершинами, сплетаясь в причудливые узоры. Теребили дюжины синих знамён с вышитыми серебром скрещенными иглами. Призрачные и мелкие – для смотревших снизу – хранители Танглей стояли на стене припорошёнными снегом изваяниями: не приглядишься – не отличишь от ледяных глыб.

Глен взмахом ладони сообщил собратьям о своём прибытии и подвёл скакуна к стене. С хрустом по ней расползись трещины, образовавшие чёткий контур. Прямоугольный кусок льда блеснул серебром. Не успел подтаять, как схлынул к земле водой. За появившейся дырой со скрипом распахнулись ворота, встроенные в каменное сердце стены.

– Лин, – обратился к сестре Глен и направил скакуна в селение, – мне надобно побеседовать с владыкой. Ежели дозволишь, я сопровожу тебя к поместью и ненадолго покину.

– Можешь хоть навсегда меня покинуть, – пробурчала Лин, растирая щеку, к которой примерзли дорожки слез.

– Лин…

– Ты плохой!

Плохой? Что ж, пусть так. Глену не привыкать. Для отца он вечно плохой. Как же иначе? Нежеланное дитя, рождённое наложницей-наядой. Признанный за неимением иных детей бастард с осквернённой кровью, которого мать породила в тайне и долгое время воспитывала вдали от Танглей.

Не ведая о дитя во чреве, матушка Ламара ушла со службы и покинула Танглей. Глен увидел свет в Светлоречье – в удалённой от родных просторов деревушке. Там воздух благоухал сладостью цветов. Земля пружинила мхом. Деревья раскидывали кучные ветви, и птицы, напевая песни, вили гнёзда.

В ту пору Глендауэр не ведал, кто приходится ему отцом. Вызнал правду, когда матушка, подкошенная хворью, привела его в Танглей и явила взору принца Дуги́ – среднего сына владыки Ваухана.

По законам Танглей, наложницу, сокрывшую дитя от океанида из властвующей семьи, следовало казнить. Но правитель Ваухан сжалился и дозволил ей коротать отведённый срок рядом с соплюшкой-сыном.

Глен видел, как смерть забрала матушку. Она упокоилась, и он остался в окружении сотен собратьев, но в то же время в одиночестве. Ни птиц. Ни цветов. Ни речки с кишевшими в ней головастиками. Лишь льды вокруг и промёрзлые воды.

В Танглей не приживалось тепло солнца. Здешний ветерок не ласкал лицо, а царапал кристаллами льда. Тут не пахло росой и отсыревшей почвой. Деревья можно было по пальцам пересчитать.

Соплеменники с обледенелыми лицами глядели на Глена свысока – с вершины своего бесстрастного великолепия. Излишне мечтательный, он привык делать, что вздумается. Ему были чужды и этикет, и строжайшие устои Танглей, о которые он постоянно спотыкался, ибо насчитывалось их превеликое множество.

Обретённый отец не щадил Глена и наказывал за малейшую провинность. За преподнесённый букет цветов:

– Будь любезен, объяснись, – отец едва не заморозил букет взглядом, – каким прибоем тебя принесло ко мне со столь нелепым даром? Право слово, ты не океанид!

За неосторожные вскрики, забавным эхом разлетавшиеся по дворцу:

– Чего ты желал добиться, позволь спросить? – отчеканил отец. – Породив шум, ты потревожил мой покой. Потревожил покой правителя. Ты не океанид, Глендауэр. Кровь наяда отравила тебя, и ты не волен обуздать её пагубный зов. Эхо счёл забавным? Что ж, посиди-ка в пещере. Уверяю тебя, от стен её отражается наипрекраснейшее эхо.

За неуместно начатый рассказ о недавней прогулке:

– Ты не океанид, – процедил отец, и голос его прогнал из тела Глена тепло. – Лишь владыке дозволено свободно выражать мысли, ибо глас его достигает ушей каждого. Его же подданным сперва до́лжно принести извинения и увериться, что речам их готовы внимать.

Ты не океанид! Ты не океанид! Ты не океанид…

Слова эти, отдававшие презрением, звенели в ушах Глена от рассвета до заката и хлестали наотмашь. Его били по рукам палкой, ежели он тянулся не к тому столовому прибору. Привязывали к спине стальной стержень с шипами, ежели горбился. Злосчастная пещера служила Глену вторыми покоями, а вскоре к томлению в ней прибавились и телесные наказания: сперва розги, потом кнут, увековечивавший на спине рубцы.

Глен, сцепив зубы, сносил побои с завидным упрямством. Он искренне хотел прижиться в Танглей и заслужить похвалу отца – услыхать недостижимое: «Ты истинный океанид. Ты мой сын и наследник!»

Но время текло. И без того хрупкая выдержка давала трещины. Всё чаще Глен ловил себя на мысли, что страшится моргнуть. Всё чаще его настигали приступы паники и удушья – в горле будто скатывался морозный ком, когда Глен встречал ледяной взгляд отца.

Однажды Глендауэр выполз из тёмной пещеры на четвереньках и закричал так, что ледники сбросили снежные доспехи. Забился в судорогах, пытаясь урвать хоть глоток воздуха. Тогда показалось, что на лице прибежавшего отца мелькнула тень беспокойства.

Только показалось, потому как быть такого не могло. Глупость какая, ну! Привидится же диво…

Семь дней Глен пробился в припадках. Его опаивали снадобьями. Окутывали, пусть и скупыми, но столь желанными теплом и заботой. Возвратившийся в Танглей дед не отходил от его ложа. Отгоняя лекарей, восседал рядом и гладил по голове.

Как-то раз, дрожа под одеялом, Глен услыхал голос, приглушённый расстоянием:

– Ты не учишь его, Дуги́, – заявил дед. – Не остужаешь его кровь. Не укрепляешь. Ты разрушаешь его душевные опоры. И ежели ты продолжишь в том же духе, предвосхищаю, узришь вскоре его бездыханное тело. Решай. Судьба ставит тебя перед выбором. Могу дозволить тебе навестить Лета́ – посоветуешься с ним.

– Не сочтите за дерзость, – сухо отозвался отец, – но мнение брата-предателя меня мало заботит.

– Тогда делай выбор, – с непоколебимой твердостью возвестил дед.

– Кому мне доверить его будущее?

– У Антуриума подрастает наследник. Мальчонка тоже отбивается от собратьев. Глядишь, они с Гленом поладят.

– Значит, Барклей…

Глендауэр оставил Лин во дворе поместья. Доверил заботу о ней гувернантке Сурии и оседлал другого ифрала – Ириса, давнего друга, которого знал ещё нерасторопным жеребёнком.

Отступая к дому, Лин косилась на Глена как на отъявленного изувера, а он, поддавшись порыву, ляпнул:

– Ия мертва. Я видел её тело.

Сестра оцепенела. Её и без того бледное лицо совсем лишилось красок. Губы плаксиво искривились, а глаза наполнились влагой. В дворе стало угрожающе тихо. Казалось, Лин вот-вот потеряет сознание. Но она вдруг встряхнулась.

– Ты!.. – И наградила Глена взглядом, каким владыки одаривают приговорённых к казни. – Я спрашивала про Ию! Ты всё знал! Знал, но сказал, что ничего не знаешь! Ты солгал! Ты!..

– Лин…

– Ненавижу тебя!

Заготовленные оправдания будто замёрзли в горле. Глен открыл рот и закрыл, чувствуя, как доспехи напускного хладнокровия трещат по швам. Лин сбросила с плеча ладонь гувернантки и вихрем забежала в дом. Дверь бахнула так, что с козырька над крыльцом соскользнул ком снега.

Боги милостивые! Глен упал лбом на ладонь и судорожно вздохнул, надеясь, что хлынувший внутрь холод остудит жар разбушевавшихся тревог. Хотя Лин и нарекала Глена братцем, а он её сестрицей, куда больше они походили на отца и дочь. И отец из него вышел скверный. Он не ведал, как надлежит воспитывать детей, а уж тем более девочек. Не ведал и безустанно ошибался.

– Смилуйтесь, молодой господин. – Голос Сурии вернул Глена в действительность. Она поклонилась и заправила за ухо прядь тронутых серебром волос. – Лин юна и беспечна. Я побеседую с ней, не переживайте. У вас и без того полно забот. И как вы только всё успеваете? Я бы не смогла…

– Что ж, – Глен натянул поводья, и Ирис послушно шагнул за ворота, – подлинное счастье, что это мой удел, а не ваш. Не ругайте Лин. Во многом я повинен в случившемся.

Воинам не подобало являться во дворец во столь растрёпанных чувствах, и уж тем более – в изгаженных кровью доспехах. Посему сперва Глен наведался в купальни. Водица окутала благодатным умиротворением. Смыла не только грязь, но и пагубные мысли.

Глен быстро омылся. Скрыл изрезанное шрамами тело за штанами и белой рубахой. Сверху накинул серебристый кафтан и застегнул на ряд пуговиц. К поясу прикрепил ножны с саблей. А под рукавом спрятал стилет – пристегнул к наручу с хитрым приспособлением, способным выталкивать клинок в ладонь.

– Владыке Дуги́ уже сообщили о деяниях фениксов, – бодро сообщил прибывший из дворца слуга. – Он дозволил потерпевшим разместиться у наядов, а заодно изъявил волю собрать к полуночи воинский совет.

– Благодарю, – Глен кивнул и покинул купальню следом за слугой.

Небосвод уже помигивал звездными огнями. В Танглей они сверкали особенно ярко и услаждали взор. Казалось, облачные стражи рассыпали драгоценные камни по чёрным шелкам. Любо-дорого смотреть!

Пока Глен пытался возвратиться в избитую реальность, где ещё вчера не находилось места мстительным фениксам, раздорам с сестрой и беседам с Эсфирь, вёзший его Ирис поумерил шаг. Застыл у рва, усаженного шипами и заполненного водой. Пар валил от неё клубами. На поверхности воды лопались поднявшиеся из глубин пузыри, а воздух вокруг пропитался лазурным сиянием.

Ров сверкающим кольцом опоясывал дворец – десятки островерхих башен, облицованных льдом. В детстве Глен сравнивал обитель правящих с игольницей великанов. Ходили слухи, что при её постройке пало около пяти сотен океанидов, отчего изредка дворец величали возведённым на крови и костях.

Линейка хранительниц огибала ров, поблескивая остриями копий. Высокие и беловолосые, закутанные в доспехи из чешуйчатой кожи, девушки ступали шаг в шаг и выдерживали равное друг от друга расстояние.

– Благой ночи, господин, – хором произнесли они.

– Благой ночи. – Глен спешился, похлопал скакуна по спине и двинулся к перекинутому через ров мосту.

Взору предстало диковинное зрелище. У моста восседал воин. Белый плащ делал его почти незримым на снегу. Только исходившее от воды сияние выделяло могучий силуэт туманной голубизной.

– Прошу прощения, любезный, – проронил Глен, привлекая внимание. – Вам дурно? Позвать лекаря?

Воин повернул на зов изрезанное шрамами лицо, освещенное лазурным светом. В густой бороде путались сосульки.

– Господин Сэра́… – Глен признал своего мастера. – Благой ночи.

Ответом послужило лишь биение собственного сердца.

Мастер Сэра́ трижды моргнул, словно пытаясь разгадать, кто же замер перед ним и выпустил в мир заздравные речи. На дне его зрачков полыхнул серебряный огонь – мимолётный и такой незнакомый.

Что за диво? В душе Глена всколыхнулось зыбкое волнение.

Сэра́ поднялся и возвысился несокрушимой горой. Широкоплечий и белоглазый, с меловыми волосами до плеч и развитыми мышцами, он воплощал собой девичьи грёзы. В Танглей не отыскалось бы более прославленного и верного суровым идеалам клана стража. Выданными за боевые заслуги орденами он мог бы набить пару сундуков, а воспитанные им воины населяли добрую треть полуострова.

Запах крови и угрозы пропитывал мастера Сэра́, словно дождевая влага. С его уст не соскользнули слова приветствия. Он не поклонился. Тронул рукоять меча, и тот со скрежетом выскользнул из ножен.

Будь на месте Сэра́ иной воин, Глена озаботила бы блеснувшая рядом полоска клинка, но ныне он не повёл и бровью. И напрасно. Меч разрезал воздух, давая понять, что грядет удар. Глен резко ушел в сторону, ускользая от поцелуя стали. В голове вспыхнула мысль, что он плутает во снах, потому как наяву Сэра́ не позволил бы себе роскошь напасть на ученика и сына владыки.

Поблизости вновь сверкнул клинок.

Невозможная истина холодом пронзила Глена. Он отпрыгнул от широкого резака, выгнулся назад, пропуская над торсом второй удар меча и призывая чары. Их хлад разлился по венам. Снежная пыль стекла с рук, кружевом метели закружилась перед лицом мастера и заставила его отскочить.

По округе разнёсся трубный вой рога. На песнь боя начали сбегаться стражники.

– Опамятуйтесь! – воскликнул Глен.

Но Сэра́ не внял призыву. Белая вспышка чар сорвалась с его пальцев и впиталась в землю. Ледяной кол с треском отделился от почвы. Взмыл в воздух и крутящимся веретеном понёсся к цели. Глен смастерил ледяной щит. Кол врезался в него и отлетел. За ним последовал второй, третий, четвертый. Удары градом сыпались на щит. Глен прикрывался им и медленно пятился. Сэра́ шёл на него, бесшумно ступая и сжимая покрывшийся изморозью меч.

Глухой треск подсказал, что дело плохо. Удар. Ещё удар – и щит разлетелся ледяными осколками. На выделку нового у Глена не хватило бы чар. Приходилось отступать и уворачиваться от нёсшихся в лоб кольев. Клятый кафтан сковывал движения и гасил скорость. Сэра́ не давал и мига для передышки. Не позволял обнажить клинок, напирая грубо, с остервенением.

Океаниды рекой полированной стали стеклись к месту схватки. Двое обнажили сабли и бросились на Сэра́. Он пустил в ход меч, и стальной звон расплылся по воздуху, тяжелый и скорбный, как погребальная песнь. Невзирая на внушительные рост и вес, мастер двигался столь лихо, словно в его теле расплавились кости. Он непрерывно отражал удары.

Клинки порхали. Их пронзительный звон сотрясал ночь. Сэра́ достал одного собрата – меч укусил океанида в бок, и тот отпрыгнул ко рву и зажал колотую рану. Между пальцев заструилась голубая кровь.

Глен выпустил в мастера снежный поток. Тот сбил Сэра́ с ног. Но он тут же вскочил и подставил меч под саблю другого океанида. Подставил и подавился вздохом, когда по спине прошлось лезвие подло зашедшего сзади. Кровь голубым пятном вспухла на белом плаще Сэра́. Капли окропили снег и запарили на холоде. Мастер упал на колени, позволяя углядеть нападавшего.

– Дядя? – изумился Глен.

– Здравствуй, мой хороший, – елейным голоском пропел Камус.

Облаченный в белые штаны и рубаху с кружевными манжетами и жабо, он размашистым движением откинул за спину доходившие до лопаток волосы и спрятал окровавленную саблю в ножны.

Плутоватость Камуса чувствовалась во всём: в насмешливом взгляде, в кривом изгибе бледных губ. Даже его пальцы будто пускались в шальную пляску, когда он поглаживал подбородок. И одному только Умбре известно, на кой Камус нарисовал на щеке улыбающийся лик – две точки и дугу под ними.

– Мы с моей достопочтенной леди едва не пропустили всё веселье. – Камус сладко потянулся, протягивая руки к небу, и вдруг прокричал: – Милая Леит! Ну как я тебе? Сумел впечатлить?

Воины уже окружили Сэра́. Пока одни застёгивали на его руках оковы, другие помогали раненому стражу. Третьи озирались. В их числе пребывал и Глен. Ответ на невысказанный вопрос – к кому обращался Камус? – восседал на снегу у моста и скрывался в пошитой из кусков белой кожи кукле.

Она выглядела пугающе…

– С лестницы недавно упала, – с ноткой сожаления пояснил Камус. – Слегка раскорячило девочку…

Раскорячило – неподобающее слово. Правая рука куклы скручивалась вокруг шеи удавкой, левая нога была завязана узлом. Светлая шевелюра вздымалась над головой необъятным облаком. Глаза – алые пуговицы, под ними темнели разводы чёрной краски. Рот – круглый провал в набивке. Из-за него кукла казалась изумленной, будто охнула, да так и застыла – челюсть защемило.

– Аж зарыдала от восхищения, – Камус приложил пятерню к груди, как бы страшно польщённый. – Леит, ну что ж ты молчишь, право слово? Хоть бы благой ночи хранителям пожелала…

Кукла, само собой, не отозвалась, продолжая сидеть с открытым ртом и таращить в небо пуговицы.

– Владыка Дуги́! – Возглас нарушил тишину враз с тем, как за мостом распахнулись железные ворота.

Хранители уронили взгляды наземь и припали на колено. Глен последовал примеру собратьев. Покосился на Сэра́ – и воспоминание о недавней схватке разлилось в сердце горечью. Непонимание произошедшего твёрдым комом поднялось к горлу. Следом пришла усталость. Пришли невнятные, но дурманившие истомленный разум чувства хранителей: неверие и отрицание.

Обращаясь к своему дару в толпах, Глен зачастую терялся – как если бы превращался в ледяную глыбу, омываемую волнами. Он поспешил вырваться из плена чужих тревог, пока они не затянули, точно водоворот.

– Поднимитесь. – Голос владыки резал без ножа и надламывался, как старые кости.

Глен встал. Приосанился и обнаружил, что с боков его стиснули Дил и Кира́. Поклонился и встретил пронизывавший холодом взгляд: отец замер в двух шагах, рослый, с широким размахом плеч.

В народе поговаривали, что хорош тот правитель, которого слышно через всё поле. И отец с лихвой оправдывал эту молву. От него веяло обманчиво тихой первобытной силой, дремавшей в недрах плоти. Он двигался плавно и осторожно, как умудренный опытом старец, а на мир глядел кристально-чистыми голубыми глазами, на дне которых бушевали волны.

– Не помешало бы мне сну предаться, господа. – Глас Камуса прогнал застоявшееся безмолвие.

– Ступай, – сухо вымолвил отец, даже не поглядев на него. – А поскольку ты приходишься мне кровным братом, я даже позволю тебе пробудиться.

– Чёрная неблагодарность! – всхлипнул Камус. – Между прочим, это я твоего непробивайку сразил и…

– Умолкни. – Порыв ветра растрепал меловые волосы отца и раздул его белую накидку.

Хранители держали рты на замках, дозволяя владыке оценить положение и сплести паутину мыслей. Глен проследил за взглядом отца, мазнувшим по пятнам крови на снегу и перекочевавшим к Сэра́. Мастер восседал у моста. Поникший. Словно прозревший, и оттого покорный. Со скованными за спиной руками.

– Это я, мой правитель, – в гробовой тишине произнёс Сэра́. – Я передал фениксам сведения о расположении наших разведчиков.

– Что?! – Глен не поверил ушам.

Надумал выкрикнуть, что мастер, должно быть, чем-то одурманен, но не смог вырвать слова из пересохшего горла. Дил и Кира́ вскинули брови. Иные хранители обменялись недоумевающими взглядами.

И вдруг так странно стало… Глен будто очутился в параллельном мире, который явно сошёл с ума. Дядя в обнимку с куклой топтался у моста и жевал засахаренный крендель. Отец стоял перед Сэра́ неподвижно, словно выточенный изо льда. Глаза Сэра́, обычно подёрнутые морозной коркой и лишённые какого-либо выражения, ныне горели тусклыми звёздами и метались в смятении.

– Верно ли я вас понял, – молвил отец, явно даруя мастеру шанс отказаться от признания, – вы сознаётесь в измене и клятвопреступлении? Каетесь, что сознательно обнажили меч против наследника клана?

– Сознаюсь, – голос Сэра́ звенел осколками льда, – каюсь и не смею молить о снисхождении. За прегрешения свои отдам себя на откуп смерти.

Вздор! Глен приоткрыл внутренние щиты. Чтобы прочесть отца, пришлось очистить разум от тревог и обрасти броней успокоения. Не сразу, но едва распознаваемый поток чужих чувств просочился в сознание. Щиты непоколебимости в душе отца разрушились, надломленные дланью вопиющих подозрений.

Тоже сомневается, – пронеслось у Глена в голове, – тоже не желает слепо верить в виновность господина Сэра́.

– Слова ваши отзываются в моём сердце неверием, – проговорил отец, подтверждая домыслы. Казалось, в безвестность канула вечность, прежде чем он повернулся к стражам и выкрикнул: – Внемлите приказу!..

Глава 5. Невозможная истина

По велению владыки воинский совет отложили до рассвета. Поводом для отсрочки послужило нанесённое господину Сэра́ ранение. Несерьёзный порез. И всё же его надлежало осмотреть и промыть.

В Танглей даже недругов зачастую не казнили на месте. Что уж и толковать о прославленном мастере, служившем трём правителям и до сей пор не запятнанным чернью злонамеренных деяний. Лишь однажды на репутацию мастера пала тень – его бастард совершил кражу. Но Танглей – не тот клан, где отцов клеймили позором за проступки непутевых отпрысков.

Уведённого стражами Сэра́ ожидал допрос. Подтверждение вины могло повлечь за собой либо заключение в узилище и скорую казнь, либо суд поединком, где с провинившимися сходились в бою океаниды-каратели – виртуозные воины из элитного отряда, обученные с особой филигранностью.

Суд поединком мало чем отличался от казни. Но ежели замаравшим честь стражам предоставляли выбор, они в девяносто девяти из ста случаев отдавали предпочтение сражению на холодном оружии. Рождённые с клинком в руке, они и пасть желали, обнажив его напоследок. Желали распрощаться с жизнью, ускользая от поцелуев стали и слыша её прощальную песнь.

Танглей застыл в безмолвном ожидании. Над дворцом будто нависла тень огромной волны. Воины возвратились на посты. Владыка исчез во дворце. Следом в обнимку с куклой упрыгал и Камус.

Глен предложил Дилу и Кира́ отужинать, и вскоре они наведались в поместье и прошли в трапезную.

Середину просторной комнаты занимал мраморный стол. Стоявший на нём подсвечник устремлял к потолку завитки холодного огня. Синие отблески отражались в хрустале резных бокалов и играли на столовых приборах. Рыбные нарезки соседствовали с супницами. Блюда с дольками плодов были окружены кувшинами с нектарами и водой. Одну стену укрывали белые меховые шкуры. На другой чередовались скрещенные сабли и картины в посеребренных рамах.

Невзирая на холод снаружи, в трапезной хозяйничало тепло. Поместье было возведено у горячих источников, и нагретая водица струилась совсем рядом, щедро делясь жаром с обителью Глена и согревая ноги даже через подошвы сапог.

Пока двое слуг-наяд суетились вокруг стола, Глен пересек комнату и раздвинул тяжелые занавеси. Распахнул оконные створки, впуская морозные ветра. Подал собратьям знак, и они расселись.

Ели молча – никому кусок в горло не лез. Кира́ глядел в никуда, вяло ковыряя вилкой рыбу. Дил поглаживал ободок салатницы с водорослями и блуждал взглядом по кружевной скатерти. Глен попусту ожидал появления Лин. Сурия поведала, что та заперлась в покоях и не горит желанием вести беседы.

– Ты покинул поле боя и вернулся с Лин, – тронул уши хрипловатый голос, и Глен поймал хмурый взор Кира́. – Стало быть, ты за ней отлучался? Она пребывала в Вересках?

– Истинно, – Глен отложил вилку. – Скованная ужасом, стояла у горящей повозки и…

Он осёкся. Теперь уже две пары глаз смотрели на него через стол и будто в душу норовили пробраться. И чем дольше Глен оттягивал миг признания, касавшийся прилёта Эсфирь, тем крепче собратья вгрызались в него взглядами.

Дил и Кира́ слишком хорошо знали Глена, чтобы не понять очевидного:

– И о чём же ты желаешь солгать или умолчать, Игла? – поинтересовался Дил и растянул губы в улыбке.

В ушах Глена зашумело, как в закрученном брюхе раковины. Мнительность пробудилась и пустила корни в сердце. Он воззрился на приятелей. Может ли он рассказать им об Эсфирь?

Невидаль какая, а? Прежде рядом с ними не отыскалось бы приюта для подозрительности. Прежде Глен с лёгким сердцем доверил бы собратьям любые тайны. А ныне, припоминая пусть и рождавшие сомнения, но покаяния Сэра́, колебался и терзался раздумьями, кто на сей бренной земле вообще заслуживает доверия.

Право слово, ежели уж Сэра́ оказался клятвопреступником, чего тогда ожидать от других?

Глупость! Глен отогнал смутные мысли и взмахнул ладонью, на которой темнел давно заживший рубец от пореза. Дил и Кира́ ответили тем же, демонстрируя схожие увечья. Глендауэр и его приятели неспроста в прошлом вспороли кожу на руках. Неспроста переплели пальцы и дали крови вытечь в мир вместе с устными клятвами верности друг другу.

– Я узрел Лин у горящей повозки, – подал голос Глен. – Феникс едва не отнял у неё жизнь. Один его удар я отразил. От второго мы ускользнули. Третий мог бы настигнуть нас, ежели бы в бой не вмешалась Эсфирь. Она и увела Лин с поля брани.

– Эсфирь… – вымолвил Дил как будто с безразличием, но его глаза напряженно блеснули.

– Древняя вырожденка. – На лицо Кира́ упала тень. – О ней ты нам поведал, возвратившись из Барклей?

– Верно, – отозвался Глен.

– И ты беседовал с ней наедине? – с укором произнес Кира́. – Доверил ей Лин? Наследнику Танглей не пристало поступать столь неосмотрительно.

Истинно. Наследник Танглей не рискует. Он чист перед народом. Всегда спокоен, как водная гладь безветренной ночью. Он смиренно повинуется воле мудрейших и вышестоящих. Он – путеводная звезда клана.

Вот только Глен никогда не просил, чтобы сиё бремя досталось ему. Куда лучше со столь тяжкой ношей управился бы чистокровный океанид – сын, которым владыка Дуги́, к прискорбию, не обзавелся.

– Браслеты Эсфирь целы, – голос Глена вплёлся в шум заморосившего дождя. – Мрак безумия не поработил её разум. И ваши попытки углядеть в ней зложелательницу лишены здравого смысла и отдают предубеждением. У меня перед ней долг жизни. Она уберегла меня. Уберегла Лин. Она узрела фениксов до того, как они обрушили на селение пламя. Узрела подле них цуйру, которая укрыла иллюзией двоих из них, а двум другим даровала чары.

Ладонь Кира́ облепили мерцающие искры колдовства. Кубик льда сорвался с пальца в чашу с отваром. Звякнул и вынырнул на поверхность. Поплыл, огибая размокшие листья и лепестки.

– Я спросил, беседовал ли с фениксами океанид, – ответил Глен на повисший в воздухе вопрос. – Эсфирь сказала, что не беседовал. Сказала, что огневики скопом прилетели, и никто из бескрылых их не поджидал.

– Помимо цуйры, – взял слово Дил, – их сопровождал кто-либо иной? Некто, кому подвластно влиять на чужой разум?

– Сэра́ отлучался в день нападения из Танглей? – спросил Глен.

– Отлучался, – кивнул Кира́.

– Эсфирь видела лишь цуйру, – произнёс Глен.

– Насколько мне известно, цуйры лишены умения сеять раздор в мыслях и толкать существ на ложные пути, – здраво рассудил Кира́. – Их чарам подвластно лишь обманывать глаза смотрящих.

Верно. Но цуйра могла укрыть иллюзией ещё одного феникса и направить его к господину Сэра́. Хотя и такое развитие событий виделось сомнительным. Во-первых, огневикам предстояло бы отыскать мастера. Во-вторых, он даже лже-океаниду не поведал бы о расположении разведчиков из Танглей. Кому должно знать, тот знает. Кому знать не должно, не должно и спрашивать.

Да что там! Глен и его собратья распознали врага под маской иллюзии. Ужель его не распознал бы Сэра́ – воин с вековым опытом? Вдобавок о скрытности его перемещений впору было легенды слагать.

А фениксы?.. Они на авось, выходит, уповали? Поставили многоходовой замысел под угрозу, аккурат перед его воплощением бросившись на поиски океанида, который то ли дарует им нужные сведения, то ли не дарует?

Ежели бы кто-то указал фениксам на Сэра́, ежели бы сказал, мол, вон там и тут он поскачет, тогда картина худо-бедно склеилась бы. Настигли, обманули иллюзией. Сэра́ решил, что беседовал с океанидом. Вернувшись в Танглей и узнав о бойне, осознал оплошность. Осознал и… напал на наследника клана? У дворца. Под носом у владыки и стражей. Какую иллюзию цуйре должно было явить взору Сэра́, чтобы он поступил столь неосмотрительно?

Как ни крути, в выстроенной Гленом истории все вели себя как беспечные полудурки. Разбойники-фениксы – ладно, в их головах дым гуляет. Но Сэра́… Может, он и правда действовал сознательно?

Сердце подсказывало Глену, что мастер не виновен, а разум склонялся к мысли, что виновен.

Право слово, разум и сердце Глена не понимали друг друга.

– Идём во дворец. – Он хлопнул ладонью по столу и ознаменовал тем самым окончание трапезы.

***

Они рано ступили во дворец. Поднялись по парадной лестнице, увитой фестонами застывшей изморози, и зашагали мимо статуй первозданных океанидов Дэлмара и Юскола, томившихся в нишах вдоль аркадного коридора.

Предки Глена сидели в тенях на хрустальных камнях, и сабли покоились на их коленях. Глаза первых братьев ныне казались странно внимательными, а лица – непостижимо суровыми и живыми.

Дэлмар и Юскол видели каждого, кто блуждал по галереям дворца. Видели, как правители сменяли друг друга на троне. Видели павшего владыку Ваухана и трёх его сыновей: Лета́, Дуги́ и Камуса.

Юскол и Дэлмар внимали летавшим вокруг шепоткам. Ведали, что Лета́ отринул наследие предков и обернулся изменником – сошёл с намеченного Вауханом пути и потонул в чуждом для океанидов чувстве – любви. Она увлекла Лета́ на греховную дорогу, подтолкнула к Азалии – дочери Эониума.

Влюблённые нарушили межклановый запрет, запрещавший подданым Тофоса делить ложе с подданными Умбры, и в конечном счёте поплатились за прегрешение. Были изгнаны и отвергнуты родными кланами.

Но за сим история не закончилась. Азалия и Лета́ породили двойняшек-вырожденцев и вновь навлекли на себя гнев отцов-владык. Океаниды и дриады вырвали корень зла – умертвили вырожденцев. В том бою пал Эониум. Пали десятки воинов из Барклей и Танглей. Азалию ошибочно сочли мёртвой. Лета́ же соплеменники сковали, вернули на родину и заточили в узилище.

В своё время история порочной любви захлестнула Танглей и достигла ушей первых братьев.

Они ведали обо всём. Наблюдали за Гленом, приплывшем во дворец ребёнком со скудными пожитками в котомке.

И ныне, бесшумно ступая по галереям, Глен никак не мог отринуть странное ноющее чувство. Чудилось, что Дэлмар и Юскол следят за ним и пытаются сообщить нечто важное и весомое.

К несчастью, Умбра не наградил Глена благом понимать безмолвные намеки.

Перед взором выросли обитые льдом двери и стражники с копьями.

– Благого утра, господин, – с холодной вежливостью выдали стражи.

И впустили Глена и его собратьев в тронный зал, под высокий, поддерживаемый колоннами купол.

Отец уже пребывал на месте. Нарочито прямо восседал в другом конце зала на возвышении, к которому вела широкая мраморная лестница, на троне, похожем на игольницу, как и дворец. Иглы трона короной высились над головой отца и указывали остриями на потолок – словно привлекали внимание к тяжелым зубьям и копьям, свисавшим с купола и готовым обрушиться на врагов.

Свет лился в окна зала. Заиндевелый пол искрился серебром, отзываясь на ласку солнечных лучей.

Дил и Кира́ стали частью белой линейки уже выстроившихся у стен собратьев. Ежели кто-то из них и переживал о грядущем, вида они не подавали. Отработанная веками невозмутимость превратила десятки лиц в маски.

Глен поднялся по лестнице к трону. Сведя ладони за спиной, занял место по правую руку от отца.

– Дозволите обратиться? – Наученный горьким опытом, теперь он всегда интересовался, готов ли отец слушать. Взмах бледной ладони рядом выразил согласие, и Глен снова разлепил губы: – Я не…

– …Не веришь покаянию господина Сэра́? – Прищур отца и растягиваемые им гласных толковали о неудовольствии. – В своих сомнениях ты не одинок. Коли истина скрывается за происками недругов, нам надлежит обнажить её. Посему я и созвал совет. Внимай речам мастера, Глендауэр. Наблюдай.

– Взор и слух мои явятся столь же острыми, сколь клинок. – Глен безропотно склонил голову.

Со старшими не препираются. Им подчиняются.

Двери зала распахнулись, и страх свернулся внутри Глена змеей. Бледный, сдержанный и весь подобравшийся Сэра́ заплыл в зал и преклонил колено. Плащ белым крылом расстелился за спиной мастера. Двое хранителей зажали Сэра́ с боков, держа сабли наготове. Другие, притаившиеся под аркадами на окружавших зал балконах, вскинули арбалеты.

– И снова я задаю вам вопрос, – глас отца гулким эхом отразился от стен, – вы сознаётесь в клятвопреступлении? Каетесь, что сознательно обнажили меч против наследника клана?

– Истинно, мой правитель, – отчеканил Сэра́ и поднялся с колен. – Сознаюсь и каюсь.

– Что подвигло вас к покаянию?

– Утерянные блага: долг, честь и верность клятвам.

– Что подвигло вас к предательству и нападению на Глендауэра?

– Смерть Хека́.

Смерть Хека́. – Слова осколками хрусталя прозвенели в голове Глена и перенаправили течение его мыслей.

Хека́! Бастард господина Сэра́. Юноша, не пожелавший идти по стопам отца и избравший путь кочевника. Хека́ возвратился в Танглей и попался на краже. Был осуждён и пал на боевой арене от руки Глена.

Ужель мастер Сэра́ затаил тихую обиду?

Пока Глен возрождал в памяти злополучное сражение, вбившее клин раздора между океанидами и прославленным мастером, хранители мерили того оценивающими взглядами.

– Боль потери грызла меня от ночи к ночи, – поведал мастер Сэра́. – В порыве гнева я даже разгромил трапезную и разбил вазу Нереуса. В роковой день покинул Танглей и отступил далёко к вулкану, у которого обнаружил феникса и цуйру и передал им сведения о расположении наших разведчиков.

В голове замигал тревожный огонёк. Глен посмотрел на отца. Получил разрешение вмешаться.

И вопросил:

– Добыв желаемые сведения, фениксы отпустили вас? Не сочли, что океаниды готовят ловушку? Не умертвили?

– Я лишь одного встретил, – ответствовал Сэра́. В его перепутанной бороде посверкивали снежинки. – Я не ведал о замысле фениксов. И меня не сподобились посвятить в его тонкости. Цуйру я и вовсе узрел издалека. Мельком. Более того, уж не сочтите за высокомерие, но один огненный разбойник – не чета ледяному воину с вековым опытом. И он, и я прекрасно сознавали эту истину. Вдобавок небеса ни разу не становились свидетелями непостижимого – не видели, как океанид и феникс жмут друг другу руки. Есть чему изумиться, согласитесь. Есть почва для доверия…

Череда вздохов заглушила пущенные по воздуху речи. Казалось бы, они развеивали сомнения. Но Глен всё равно отчаянно цеплялся за мысль, что феникс отпустил мастера, чтобы выставить виновным.

Вот только… Как цуйра и феникс могли повлиять на разум господина Сэра́?

– Я возвратился в Танглей, – роя себе могилу, продолжил Сэра́. – Вызнал к ночи о нападении фениксов и отправился на воинский совет. Судьба подвела ко мне господина Глендауэра, и гнев вновь затмил мой разум. Потом уж смирение пришло. Осознание, сколь тягостные грехи я взял на душу. Я раскаиваюсь, мой правитель. До сей поры я верно служил вам и сердцем, и мечом. И прошу оказать мне великую честь – даровать выбор между казнью и судебным поединком.

Сэра́ разом постарел и будто истончился. Сделался призрачным, потому как смерть уже помчалась к нему со всех ног.

Стук сердца отдавался у Глена в ушах. На вопросительный взгляд отца он мотнул головой.

Вынесенный приговор пронесся по стенам волной серебристого света:

– Вы обвиняетесь в измене, – с деланным равнодушием возвестил владыка. – Я готов удовлетворить ваше прошение.

Глава 6. Легенда

Три заката потерялись в безвестности. Три дня время отняло у ныне живущих.

Глендауэр хотел бы потеряться в царстве снов, но стражи сновидений не торопились распахивать врата своих владений. Глен то бродил по дому мрачной тенью, то неподвижно стоял у окна и успокаивал себя глубокими вздохами. Сердце жгло дико, а всему виной – нежелание верить в виновность мастера.

Гибель Хека́ подвигла Сэра́ ступить на ложный путь? А не Сэра́ ли толковал, что сын навлёк позор на его голову? Не Сэра́ ли сухо кивнул, когда владыка Дуги́ поведал, что в бою с Хека́ сойдётся Глендауэр?

Умбра милосердный! Да мастер Сэра́ едва ли не самолично вывел своего бастарда на боевую арену. Вывел. Дозволил Глену и Хека́ скрестить клинки и… затаил обиду на владыку и наследника?

Чудеса, право слово.

Непонимание сливалось с неверием и вгрызалось в сердце Глена. Волны подозрений бушевали в душе и трясли сложившуюся мозаику, будто надеясь вырвать кусочки, которые насильно поставили на неверные места.

Луч закатного солнца резанул по глазам. Глен ожил. Вылетел из дома белым ветром, наведался в поместье господина Сэра́.

И призвал к ответу его слугу:

– Мастер от злости и бессилия разгромил трапезную и разбил вазу Нереуса, – поведал Глен прибывшему на зов пожилому наяду с водянистыми глазами и жидкими белыми волосёнками. – Прошу вас, любезный, припомните, может, вы шум какой слышали? Или прибирались в доме после погрома?

Преклонные года ещё не ударили по осанке слуги. Он стоял нарочито прямо и ждал оказии вступить в разговор.

– Мастер по нужде нас зовёт, господин, – ответствовал слуга. – Разгромил он трапезную, не разгромил – боюсь, нас в известность никто не поставил. Думается, сам потом всё прибрал. Но вот ваза Нереуса, о коей вы говорите…

– Та-а-ак, – слова наяда каплей надежды пали в сердце Глена. – Что с ней, милейший? Молю, не томите!

– Ступайте за мной.

Они вошли в дом. Шелестя подолом плаща, слуга нырнул в арку, соединявшую две комнаты. Глен миновал её следом и очутился в просторной трапезной. Её обступали стены, украшенные щитами и скрещенными копьями. Висели без ветра тяжелые занавеси, прикрывавшие оконные створки. В углу на тумбе высились три вазы. Две не блистали красотой и изяществом. Одна же приковала к себе взгляд Глена. Он подплыл ближе. Подхватил вазу и покрутил, осматривая цветочную роспись у горлышка и похожую на застывшие волны резьбу у основания ножки. Вазу явно выделывали долго и усердно. Позолота на ручке равномерно отражала свет. Узор – ровный и чёткий. Никаких наслоений краски и бугорков.

– Нереус, – прочитал Глен серебристую подпись, выведенную на дне сосуда, и вопросил: – Давно сиё творение услаждает взор мастера?

– Давно, наследник, – отозвался наяд. – Как заходил я к господину, так всякий раз протирал её.

– Иные вазы Нереуса?..

– Иных я не видывал.

Что же получается? Господин Сэра́ сообщил, что разбил вазу прославленного гончара, но в то же время – вот она, целёхонькая, без единого скола и царапины, мирно лежит в руках Глена? Может, мастер разбил другую вазу, а затем приобрел у гончара её близнеца? Слуги могли не заметить подмены.

– Нужно допросить Нереуса… – Окрыленный грядущим успехом Глен рванул к входной двери.

Но ударившие в спину слова будто вырастили подножку и заставили оцепенеть:

– Так нет его, господин! Уж несколько дней как отсутствует. Вроде за каменьями отправился к ореадам.

Проклятье! Как дурак какой, Глен переминался, прижимая к груди злосчастную вазу. Что делать? Не заявляться же с нею во дворец? Не предъявлять же отцу столь сомнительное доказательство?

Вздор! Отец и без того в заботах как в реках купается. До сих пор гадает, чей клинок столь же скор и сокрушителен, сколь клинок Сэра́, и кому хватит мастерства одержать победу в судебном сражении. Отцу хватило бы. Но в таком случае он переступил бы через нерушимый закон, велевший ученикам и мастерам не направлять друг на друга оружие вне учебного плаца.

В прошлом Сэра́ вложил саблю в ладонь владыки Дуги́. Вложил сабли в ладони доброй половины карателей. Так и вышло, что линейка бойцов, способных дать отпор опытному мастеру, изрядно проредилась. А оставшиеся воины, ступив на боевую арену, поставили бы на кон не только свои жизни, но и честь правителя. Ибо океаниды-каратели с незапамятных времён не терпели поражений в судебных поединках.

– Как Нереус вернётся, сразу ведите его ко мне, – вымолвил Глен. – Скажите, что дело не терпит отлагательств.

Он учтиво кивнул слуге и возвратился в поместье.

Вскоре стражи сновидений распахнули перед Гленом врата своих владений.

Глендауэр шёл за владыкой Антуриумом и не верил глазам. Лес Барклей радовал взор и тонул в океане зелени. Даже воздух тут казался зелёным. Зелёным и тяжелым от влаги – чудилось, им можно жажду утолить. Мшистые стволы деревьев высились на каждом шагу. Под ногами пружинил ковёр из пожухлых листьев.

Улыбка тронула губы Глена, но стёрлась, стоило владыке замереть. С ветви перед ним спрыгнул смуглый мальчишка – тощий и угловатый, с растрепанными каштановыми волосами и цепким взглядом.

Сын правителя Антуриума? Скорее всего. Слишком уж похоже они выглядели: у обоих ямочки на подбородках и брови вразлёт. Только цвет глаз разнился – радужки владыки сверкали золотом. Многие, верно, сказали бы, что у его сына очи зелёные, но Глен не обманулся – сразу же приметил в них холодноватые вкрапления.

– Они малахитовые, – едва слышно прошептал он. – Не зелёные.

– Олеандр… – вымолвил владыка Антуриум. – Разве я не запрещал тебе бродить по лесу в одиночестве?

– Я хотел встретить вас. – Олеандр тряхнул головой, и запутавшиеся в его шевелюре листья полетели во все стороны.

Вестимо, он года на четыре младше Глена. Или лет на пять-шесть? Поди разбери! Хрупкое тельце и малый рост подсказывали, что Олеандру ещё полагается лепить куличики из глины. Но глубокий малахитовый взгляд рушил это впечатление, путал и намекал, что детские забавы давно и благополучно забыты, а их место заняли тяжелые для ума ветхие книги – один такой фолиант как раз покоился у дерева. «Законы доминирования света и тьмы» – гласила золотая надпись на истрепавшемся кожаном корешке.

– Так! – Олеандр подскочил к Глену и принялся обходить его по кругу. – Так-так-так… Значит, ты сын владыки Дуги́? Белый такой… О, ещё и разноглазый! Забавно. И холодом от тебя веет…

– Благого дня, господин, – отмер Глен, как только мальчонка застыл перед ним. – Боюсь, в словах ваших кроется зерно заблуждения…

Бровь Олеандра выразительно изогнулась. Похоже, ему претила мысль, что где-то и в чём-то он мог ошибиться.

– … Я бастард.

– Чушь хинова! – вздыбился Олеандр и сунул в рот пару алых ягод.

– Не бранись! – осадил его отошедший в тень лиственных крон владыка.

– Не буду. – Розоватый сок стекал по подбородку Олеандра. Он жевал ягоды и смотрел на Глендауэра как на диковинную зверушку. – Но я ведь прав? Бастард – тот же сын, только зачатый вне брака.

– Но я гибрид, – воспротивился Глен. – Рождён от наложницы. Кровь моя осквернена. Я не такой…

– Не такой, говоришь?! – Голос Олеандра громом разнёсся по лесу. Услышанное, судя по всему, задело его за живое, завитки его длинных ушей встали торчком. – Рехнулся?!

Олеандр зыркнул на Глена и обратил взгляд к владыке:

– На кой он унижает себя? Он сумасшедший?

– Он океанид.

– А, ну да. И этим всё сказано.

– Давай-ка полюбезнее, Олеандр, – пожурил его владыка. – Не оскорбляй доброго юношу.

Глендауэр молчал, стараясь, чтобы его лицо ничего не выражало. Хотя в груди всё клокотало от напряжения.

Не оскорбляй… Не бранись… Полюбезнее… Правитель Антуриум только беззлобно одёргивал и поправлял сына. Диво какое, а? Владыка Дуги́, услыхав столь дерзкие и смелые речи, уже бы давно залепил Олеандру пощечину.

– Кто поселил в твоей голове столь дикую мысль? – Надрывный восклик вырвал Глена из размышлений. Он моргнул, глядя в малахитовые глаза напротив. – Не смей так думать! Ты такой! И всем ты хорош! Не позволяй чужим домыслам посеять в душе сомнения!

Радость, охватившая разум, сплелась со страхом и запела в сердце Глена. Краска прилила к щекам, и он посинел до кончиков ушей. А вот до ушей Олеандра растянулась улыбка. Он протянул розоватую от ягодного сока ладонь, к которой прилипла древесная стружка. Глену захотелось ответить на приветствие. Но в памяти набатом отразились речи отца, велевшего не мараться в грязи без нужды.

Прямолинейный и неучтивый Олеандр сбивал с толку, но в то же время вселял надежду. Существовало два мнения – «его» и «неправильное», и он будто вызов бросал всем несогласным. Но, что важнее, между слов Олеандра звучало: «Добро пожаловать в Барклей, Глендауэр».

Сознание Глена кольнуло постижение, что здесь, в лесу, он обретёт покой. Никто не будет косо глядеть на Глена и наказывать розгами. Никто не запрёт его в пещере, ежели он, например, повысит голос или возьмёт не тот столовый прибор.

– Я постараюсь, – Глендауэр пожал замершую рядом ладонь. Поразмыслив, добавил: – Малахит…

– Малахит? – В глазах Олеандра по-прежнему стоял наглый вызов.

– Столь заурядное прозвище не приходится вам по нраву?

– Оно придётся мне по нраву, ежели ты прекратишь выкать.

В тот миг их души словно коснулись друг друга. Исчез владыка Антуриум. Исчезли лес и прыгавшие по ветвям птицы. Осталось лишь биение двух сердец. Лишь ощущение непостижимого единства взглядов и стремлений.

Тогда-то сын Антуриума и стал для Глена названным братом, а заодно – лучом надежды на светлое будущее.

– Брат… – Глен разлепил веки.

Ожидал, что до слуха долетят голоса Олеандра и Антуриума, затеявших поутру спор. Ожидал, что к ним примешаются звон кружек и повеление Камелии3 не захламлять книгами обеденный стол. Но сонливость развеяли кроткие переговоры служанок за распахнутыми оконными створками. Из-за приоткрытой двери лилась заунывная мелодия скрипки, расшевелившая подавленные тревоги.

Лин взялась за инструмент Глена? Поразительно! Прежде сестра отбрыкивалась от скрипки, будто та могла вдруг выпустить когти.

Дрожащие перед глазами синие пятна склеились в конус балдахина. Глен спустил ноги с ложа и сел. Босая ступня опустилась на что-то гладкое и подвижное. Тело! Усталость как рукой сняло. Глен вскочил. Благо cхватился за сердце – не за саблю, к которой потянулся, спутав валявшуюся на ковре куклу с врагом.

Вот бы дядя обрадовался, ежели бы Глен отсек Леит лохматую голову.

Боги! Глен выпустил воздух из лёгких, косясь на подругу Камуса, таращившую в потолок глаза-пуговицы. Как она сюда попала? Хотя ответ очевиден.

Для дяди не существовало непроходимых путей и запертых дверей. Ему следовало родиться змеёй – до того ловко и бесшумно он просачивался в любые щели под носом у стражи.

О дяде гуляли путаные мнения. Одни поговаривали, что он родился с чудинкой. Другие возражали, мол, поначалу он рос и ничем не выделялся, потом уж повредился умом и прослыл чудаком, когда старший брат – Лета́ – невесть за какие грехи избил его хлыстом до полусмерти. Правда ли это? Глен не ведал, зная одно: при упоминании имени Лета́ обычно живой и озорной Камус менялся в лице и терял весь свой порой устрашающий шарм.

Глен пинком откатил треклятую куклу к окну и принялся одеваться, стягивая с тумбы заранее приготовленные рубаху и портки. Едва облачился и спустился в трапезную, как Сурия распахнула перед Дилом входную дверь.

– Благой ночи, наследник. – Дил даже не удосужился переступить порог. Сразу озвучил весть: – Владыка Дуги́ избрал воина для поединка с господином Сэра́.

– Кому оказана честь?

– Господину Лета́.

– Кому?!

***

Когда Дил и Глен покинули поместье, лик солнца уже наполовину потонул в океане и расстелил по воде медно-золотую дорогу. Подгоняемые жаждой узреть живую легенду, они подстегнули ифралов и рванули к узилищу до того лихо, что взвихрившиеся осколки льда замолотили по сапогам.

Дил скакал впереди. Глен держался за ним и никак не мог взять в толк, какой водный бес попутал отца. Вывести на бой давнего узника? Виртуозного бойца, истинно. Но вместе с тем – изменника, предавшего родной клан и отринувшего наследие предков ради Азалии, дочери владыки Эониума.

Не Глену порочить честь господина Лета́. Он и сам по юности ступил на путь падших и едва не повторил судьбу первого дяди. Но отец!.. Ужель он настолько доверяет окаянному брату-предателю? Ужель законы Танглей дозволяют узникам сражаться друг с другом?

Вестимо, прямого запрета не существовало. В противном случае отец не поступил бы столь опрометчиво. Да и выбор его не лишён здравого смысла, ибо взор отца пал на недостойного, но выдающегося – на искусного воина-карателя, прослывшего непробиваемым. В прошлом господину Лета́ даровали боевое прозвище – Алмаз.

– Пропустите наследника! – Возглас Дила резанул по ушам, и Глен вынырнул из раздумий.

Они на полном скаку приближались к стене. От неё отделился внушительный кусок льда и обратился хлынувшей под копыта ифралов водицей. Она разлетелась брызгами, стоило скакунам проскакать по ней и влететь под своды открывшейся арки. За ней, насколько хватало глаз, стелился лоснящийся багряными отблесками океан. И лишь узкий перешеек пересекал его, утекая к заснеженному острову.

Жаждавшие тишины не отыскали бы её сегодня у острова. Тут она отступала под натиском неуёмных перешептываний, и вечер оживал хлопаньем крыльев и криками птиц. Волны врезались в плавучие ледники и омывали десятки беловолосых голов, торчавших над поверхностью океана – целая толпа океанидов вынырнула, чтобы поглядеть на Лета́. Все как один навострили уши-плавники и устремили к острову рассеченные вертикальными зрачками глаза.

Там до неба вырастало узилище. Покрытый изморозью гигантский утёс, отливавший кармином закатного солнца. По стенам, врезаясь в камень, тянулись зигзаги-лестницы. Облака кольцом окружали плоскую вершину, словно надеясь задушить её в петле. Призрачные, ежели глядеть снизу, хранители несли наверху караул. Метели расписывали воздух вокруг них мудрёными завитками.

Глендауэр никогда не наведывался в узилище. В детстве никто не предлагал ему оценить мрачную красоту утёса. Юность Глен провёл в лесу Барклей. А когда возвратился в родные края, в душе бушевал столь лютый шторм, что Глен даже смотреть не отваживался в сторону пристанища заключенных. В то время он по горло увязал в своих тревогах. Не желал приближаться к мрачной твердыне и размышлять ещё и о нелёгкой доле узников.

Перед теми, кто выходил из узилища, расстилались лишь две дороги, и у обеих скалилась Смерть, ибо вели они либо на эшафот, либо на суд поединком. Думается, небеса впервые стали свидетелями непостижимого – узника выводили для боя с иным узником.

Дил гнал ифрала по перешейку. Глен дышал ему в спину и ощущал источаемые собратьями интерес и нетерпение. Два скакуна ступили на остров, запруженный океанидами. Дил и Глен спешились. Бок о бок заняли места в одной из двух линеек, расступившихся перед шедшими от узилища.

По образовавшемуся коридору шагали четверо: отец, отдавший силы разрешению насущных проблем, о чём свидетельствовали глубокие тени под глазами; двое стражников в белых плащах; и ожившая легенда – господин Лета́, которого встречали толпой как восставшего из мёртвых стража.

Томление в узилище не иссушило Лета́. Он не походил на обтянутый кожей скелет со впалыми глазницами. Отнюдь. Налитые мышцы змеились под прилипшей к телу белоснежной рубахой. Ноги Лета́ не протестовали против ходьбы. Он ступал твёрдо и уверенно, в тишине слышался скрип его сапог. Парок от дыхания с шипением вырывался из груди и струился в ускользавшем свету.

Лицо Лета́ украшала густая борода. Ветра осыпали её кристаллами льда и перебирали перепутанное серебро его волос. Шириной плеч и ростом Лета́ превосходил владыку Дуги́.

Внезапно Гленом овладело странное безумие. Захотелось встретить прямой взгляд первого дяди.

– Господин Лета́? – оклик сорвался с уст, сломив оковы напускной покорности.

Лета́ застыл. Повернул на зов бледное лицо, наполовину терявшееся в подмороженной бороде. Мелкие сосульки свисали и с бровей, и с ресниц.

Стражники обернулись. Отец тоже обернулся, но по какой-то причине не упрекнул Глена за проявленное своеволие.

– Глендауэр… – едва шевеля губами прохрипел Лета́, и его глубокие белые глаза засверкали, как лёд.

По коже Глена пробежали мурашки, когда на его плечо легла широкая ладонь в выцветшей перчатке.

– Ты уже совсем взрослый. – Голос Лета́ трещал, как иней на ветвях, но в речах таилось неподдельное тепло.

– Я… – Глен стоял, будто каменный, в голове окоченели мысли, кровь невыносимо стучала в висках.

– Лета́… – процедил отец.

– Иду, брат.

Чужая ладонь соскользнула с плеча Глена. Морщинки вокруг глаз Лета́ сложились в улыбку, и он догнал стражников.

– Великий Умбра, пощади, – пустил Дил по ветру слова, напоминавшие начало молитвы. – В смутное время мы живём, брат.

Глен поёжился. Осознание, что совсем скоро прогремит роковое сражение, прокатилось по телу волной дрожи.

– Ведаешь, когда бой грянет? – Глен посмотрел на Дила.

– На рассвете.

– Так скоро?!

– Истинно, – с холодной сдержанностью произнес Дил. – Владыка Дуги́ милостив, он дозволил господину Лета́ опомниться – предложил восполнить в памяти боевые приёмы. Но получил отказ. Господин Лета́ поведал, что не утерял мышечную память и готов выйти на бой, когда прикажут.

Блеск! Глен прищелкнул языком. Казалось, невезение дышало в затылок: сперва в клане не оказалось Нереуса, теперь вот господин Лета́ торопился лишить жизни мастера Сэра́. И всё же одна надежда ещё теплилась в сердце Глена. Мелькала перед внутренним взором ликом Эсфирь.

Она рассказала о цуйре и фениксах. И её повествование не противоречило покаяниям мастера. Но в миг беседы с ней Глен не ведал, каким бедствием обернется нападение огненных разбойников. Ежели бы ведал, задал бы Эсфирь сотню вопросов и допытался до каждой мелочи.

Нужно поговорить с Эсфирь.

– Я отлучусь. – Глен помчался к перешейку.

– Куда? – вопросил Дил, но ответа не получил.

Терпимость к вырожденцам не входила в число достоинств Дила. А Глен не хотел задерживаться и устраивать разборки.

Возможно, он не убережёт мастера от гибели. Возможно, сомнения в виновности Сэра́ лишены доходчивых подоплёк. Но Глен хотя бы приструнит свою подозрительность. Переговорит с Эсфирь, и у него не останется сожалений, что в попытках докопаться до мнимой правды он не сделал всё возможное.

Лишь бы Эсфирь не улетела. Лишь бы была у пристанища исчезнувших соплеменников…

Глава 7. Луч надежды

Глен покинул селение и повёл Ириса по тропке, пересекая заснеженный берег.

В быстро рассеивающемся тумане проявились очертания пустых сетей, покоившихся у кромки океана. Волны качали небольшое судёнышко, поскрипывавшее уключинами. У воды топтались два молодых наяда. Кучерявые и хорошо сложенные, они приходились Глену ровесниками. Тот, что повыше, глядел на потемневший небосвод, на котором зажигались бриллиантовые капли звезд. Другой то прыгал из стороны в сторону, то растирал плечи, будто готовясь к схватке.

Рыбаки. Но на кой им лодка? Не проще ли использовать чарующий голос как наживку?

– Пойте, любезный, пойте, – с ноткой издёвки прочирикал высокий. – Что ж вы дурью-то маетесь? Рыба сама себя не поймает!

– Да что-то голос меня нынче подводит, милейший господин, – сладенько проворковал низкорослый. – Будьте любезны, подсобите страдальцу. Усладите рыбий слух дивной песнью.

– У рыб есть уши? – изумился первый наяд.

– Сударь! – вскрикнул его собрат. – Вы редкостный бездарь, ведаете? Давайте-давайте, не робейте! Пробудите воображение! Представьте, что вы соблазняете юную деву с прелестными округлостями.

Высокий скривился.

– Пучеглазую деву, которая и говорить-то не умеет? – пробурчал он. – Только губами шлёпает…

– На кой девкам говорить?

– Так мы о девках или о рыбах?

– Одно к одному, – отмахнулся низкорослый.

Наяды осеклись и поклонились, видя, как Глен проезжает мимо. Он учтиво кивнул и оставил их за спиной. Появилось тягостное чувство, затмившее разум чернотой подозрений. Поведение рыбаков настораживало. Но почему? Из-за нарочито наигранных бесед? Нежелания петь? Лодки?

У Глена совсем нервы расшатались на почве расплодившихся проблем. Всюду мерещился подвох.

– Вперед! – Глен пустил Ириса в галоп до того резко, что из-под копыт брызнул гравий.

Они держали путь к пристанищу Древних. К Хрустальным скалам, где гемеры, согласно легенде, вели быт до исчезновения.

Дорога выдалась долгой и утомительной. Пришлось удалиться от Танглей на добрые семь вёрст.

Постепенно ледники уступили место Изои-Танатос – редким деревьям жизни и смерти. Их становилось всё больше, они скучивались рощей. Едва въехав в неё, Глен очутился в совершенно другом мире. И разница заключалась не только в том, что кроны местных деревьев светились, прогоняя ночной мрак. Тут каждую травинку окутывало призрачное сияние, каждый шорох звучал громче, чем положено. Чёрные стволы жались друг к другу и пузырились угольной слизью, готовой распустить на телах неосторожных цветы ожогов. Пухлые белые листья переливались в ночи и колыхались, словно тысячи колдовских лент.

Глендауэр не понаслышке ведал об этих деревьях. Похожая роща простиралась в лесу Барклей. В прошлом они с братом облюбовали её под логово. Изои-Танатос не поддавались ни огню, ни топору. Стояли как боги, неистовые и неколебимые, древние, как жизнь и смерть.

Порой рощу называли жалобной. И действительно, днями и ночами она полнилась стонами древесных стволов.

Живя в лесу, Глен однажды надумал взобраться на древнее дерево и сорвать пару листков, ибо в них томились целебные соки. Он подготовился: нацепил одеяние из толстенной кожи, надел столь плотные перчатки, что не чувствовал шероховатую кору под подушечками пальцев. Взобрался. Добыл сверкающие листья. И только спрыгнул, как брат шлёпнул его по руке, выбивая ценную добычу. Ещё в полёте к земле листья потухли, а стоило им упасть, они и вовсе превратились в пыль.

– С ума сошёл? – Олеандр тогда страшно разозлился, взирая на Глена как на полоумного. – Да, они целебные. Но, во-первых, сок их нужно пить, не отрывая листья от ветвей. А во-вторых, они могут как исцелить, так и умертвить. Такая себе игра случая, сознаешь? Готов рискнуть жизнью?

Гулкое уханье стволов разнеслось по роще. Глен тряхнул головой, отметая давние воспоминания.

Тропа подводила к расщелине в земле, через которую протягивался хрустальный мост. За ним сияло озеро – столь чистое и спокойное, что в нём отражалась картина, достойная запечатления на холсте: размышлявшие над водой шапки белой листвы и высившиеся вдали пики Хрустальных скал.

От озера веяло свежестью, даровавшей шаткий покой. Дувшие ветра сметали со скальных уступов пыль и утягивали за собой её сверкающие хвосты. Белесые крупинки парили над кронами. Глен уже блестел, как сугроб под лунным оком. Проклинал и рощу, и прекрасные в своей иности полупрозрачные скалы и старался не заострять на них внимания. Казалось, они разговаривали с Гленом. Велели устроиться в тихом уголке и отринуть мирские волнения.

Что за чары? Быть может, гемеры наложили на скалы защиту, чтобы отваживать путников?

Удивляться чему-либо у Глена уже не было сил. Он просто вёл скакуна вперёд, надеясь отыскать луч последней надежды. Читал стихи, пытаясь заглушить назойливые шепотки. Но тут же умолк, увидев ступившую в озеро чернокудрую девушку. Она взволновала куда сильнее – до вставшей дыбом чешуи. Расти рядом иные деревья, Глен притаился бы в тени крон. Но Изои-Танатос давали столько света, что от него не находилось спасения.

Глен осадил скакуна, страшась спугнуть Эсфирь неосторожным жестом или шорохом. Её кофтёнка и штаны покоились на плоском камне у кромки воды. На нём же лежали и ржавый нож, и клевец Погибели. Похожее на клык лезвие клевца горело в ночи и отливало синевой.

Ореол света обволакивал Эсфирь и очерчивал её рога. Неловкая и неказистая, она уже стояла по бёдра в воде. Сложив крылья, омывала обнаженное тело – до того тощее, что кожа обтягивала кости. Глен устыдился и отвернулся – негоже благородному воину глядеть на девичьи прелести. Подстегнул скакуна, но тот встал, как обледенелый, отказываясь идти по хрустальному мосту.

Эсфирь встрепенулась. Глен перехватил её чёрный взгляд – и в сознании укрепилась глупая мысль, что боги сжалились и послали Глену дар, желая извиниться за все невзгоды, которые вылились на его дурную голову.

– Глендауэр! – девичий восклик прошёл по воде мелкой рябью и словно пробудил рощу.

За деревьями друг за другом вспыхнули парные огни. Они мигали и двигались, приближаясь к озеру.

– Это силины, – поведала Эсфирь.

И Глен отнял ладонь от эфеса сабли и спешился. Из густевшего за озером мрака и правда выползали силины. Десятки глаз-блюдец потухли, когда мохнатые звери вынырнули на свет. Некоторые расселись у воды, другие, подергивая рожками, разбрелись по роще.

Иные девушки засуетились бы и прикрыли грудь – хотя бы грудь, – но Эсфирь нисколько не смущала нагота.

– Благой ночи, – подал голос Глен.

– Иди сюда! – Эсфирь покинула водоем и принялась одеваться. – Я знала, что рано или поздно ты найдёшь меня. Нам нужно поговорить.

– Ежели позволите, я тоже желал бы побеседовать с вами. – Глен смотрел на неё, и тревоги испуганно отступали в тень.

Пошёл навстречу зову, не смея ему противиться.

– Сюда никто не захаживает, – лепетала Эсфирь, шелестя одеждой. – Поговаривают, что Хрустальные скалы прокляты. Дескать, коридоры между ними имеют привычку превращаться в лабиринты.

– А здешнему свечению подвластно навсегда ослепить, – закончил Глен и пояснил: – Сказания о Хрустальных скалах перевраны. Но слухи пустили корни на подкормленной почве и несут долю правды.

– Тебе тут неуютно?

– Немного.

– Э-эх… – Эсфирь оправила серую кофтёнку и застегнула под грудью широкий пояс.

Растрепала кудри, стряхивая с них влагу и белесую пыль. Щелкнула пальцами, и клевец на камне исчез в дыму.

Глен замер в трёх шагах. Очи Эсфирь утягивали в мрачные пропасти, и он был готов шагнуть во тьму.

– Прежде я хотела изучить Морионовые скалы, – снова заговорила Эсфирь, – но в то время мне не хотелось оставаться у Барклей. Вот я и подалась на север, решила посмотреть на Хрустальные. Не знаю, может, на них защита какая лежит. Но сколько я тут ни бродила, прохода внутрь так и не нашла. И вообще мне кажется, что эти скалы меня недолюбливают. Думаю, я всё-таки с эребами жила. С пристанищем гемеров совсем не чувствую родственной связи.

Каждое её слово грузом ложилось на сердце Глена. Он хотел бы помочь Эсфирь, но это желание шло вразрез с нежеланием даровать пустые обещания. Он узнал о гемерах и эребах пару-тройку месяцев назад из ветхого фолианта, приобретённого Олеандром. Та книга располагала скудными сведениями, а в иных Глен не откопал даже беглого упоминания о сгинувших Древних.

– Стало быть, ваша память не возвратилась, – пропел он тихо, силясь сгладить неловкость.

– К несчастью. – Эсфирь отвела взор, и Глен ощутил пустоту – будто солнце внутри поглотили тучи. – О чём ты хотел поговорить? В Танглей дерьмо приключилось, да? Я ведь знала, что оно нагрянет!

Эсфирь наклонила рогатую голову, точно хин, надумавший бодаться. Глен улыбнулся уголком губ.

– Истинно. – И покосился на трущегося о ноги силина.

Следом за Эсфирь ступил на извилистую тропу. Сверкающие кроны сплелись над головой в плотный навес.

Глендауэр завёл рассказ. Вспомнил о цуйре, которую Эсфирь увидела подле фениксов. Поведал о лже-найрах под масками иллюзии, настигших отряды океанидов ещё до пожара. Об озарении, что в Танглей скрывается доносчик. О схватке с Сэра́ и его сомнительных покаяниях…

Казалось, путь до скал растянется в бесконечность, но Глен и глазом моргнуть не успел, как хрустальные осколки застелили прежде голую землю, а перед взором выросли полупрозрачные громады.

Волшебство – не иначе!

Хрустальные скалы лоснились переливами и помигивали прилипшими к резным граням пылинками. Навязчивые шепотки больше не терзали слух, не приказывали отмахнуться от невзгод. Рядом с Гленом бежала вприскочку гемера. Вестимо, она и гасила голоса, сбивавшие слабых духом с толку.

– Значит, ты не веришь в виновность мастера Сэра́? – Под кожей Эсфирь словно крохотные звезды зажглись.

Белесое сияние очертило её контуром. Она юркнула в широкую расщелину в скалах и скрылась из виду.

– Лабиринты, – напомнил Глен. – Не страшитесь заблудиться?

– Я тысячу раз тут бродила, – звонкий голосок разлетелся эхом. – Все дороги знаю.

– Что ж… – Глен шмыгнул в расщелину и ощутил себя загнанным в угол, зажатый стенами с боков.

Переминаясь неподалёку, Эсфирь усердно растирала нос. Его кончик уже покраснел.

– Я не верю в виновность мастера, истинно, – подтвердил Глен. – Посему я и потревожил ваш покой. Молю, припомните, быть может, не только цуйру вы видели той роковой ночью?

– Я пряталась, помнишь? – Эсфирь побрела дальше по коридору. Глен поспешил за ней. – Мы с Небом тихонько сидели за деревьями, боясь, что нас заметят. Вдобавок слово «цуйра» мне ни о чём не говорит. Я ведь плохо в существах разбираюсь. У неё лиловые крылья. Это точно. Чары тоже лиловые.

Определённо цуйра, – подумал Глен, когда они замерли под высоким хрустальным куполом. Вокруг – полупрозрачные стены с арочными проходами в тоннели. Часть проходов вела к тупикам и коридорам без крыш. Часть заставляла проделывать круги и возвращаться к исходной точке.

Гиблое место! Глен скользил взглядом по сверкающим стенам. Вдруг разум охватило дурное предчувствие. Стук сердца запорхал в ушах. По виску сползла подогнанная ветром капля пота.

– Стойте! – излишне резко приказал Глен.

Эсфирь споткнулась и едва не шлёпнулась. Перья на её крыльях встрепенулись и распушились. Глен вмиг очутился рядом и втянул носом воздух. Пахло кровью – никаких ошибок. Но откуда ею тянет?

– Кровью пахнет? – Глаза Эсфирь поглотил мрак.

Глен оставил вопрос без ответа. Зрачки стали вертикальными. Слух и зрение обострились. Совсем рядом раздался глухой шлепок, словно на землю бросили мешок с сырым мясом. Захлопали крылья – не одна пара, уж слишком вразнобой звучали хлопки.

Высившиеся сплошным кругом стены не позволяли узнать, что творится за их толщами.

Поблизости притаились друзья? Враги? Глен склонялся ко второму выводу. Посмотрел на Эсфирь и приложил палец к губам. Она вняла красноречивому посылу. Снова потёрла нос. Закивала. Он бесшумно скользнул к одной из арок и заглянул в тоннель. Чисто! Подбежал к соседней арке. В конце этого тоннеля танцевали на хрустальной осыпи невзрачные тени неизвестных. Девица с лиловыми крыльями проскакала мимо дальней арки. Глену хватило осторожного взгляда, чтобы признать в девчонке небезызвестную цуйру и углядеть на её локтях мелкие сероватые шипы.

В голове будто солнце взошло. Сомнения в виновности Сэра́ обрели смысл.

Клятая девчонка – не только цуйра. Она вырожденка. Цуйра-элиада. И второй её сущности подвластно считывать и менять чужие воспоминания, путать и подкладывать ложные.

– А… а… – Эсфирь открывала рот всё шире и шире и прерывисто дышала.

Нет-нет-нет! Глен дёрнулся к ней, но не успел предотвратить неизбежное.

– Апчхи! – Гулкий чих разнёсся по округе.

От скал отразилось множественное эхо и стихло. Повисла тишина. Столь же угрожающая, сколь и красноречивая, она подсказывала, что шум не укрылся от слуха недругов. Они затаились, но ненадолго. Воздух неожиданно разогрелся. На хрустальной осыпи перед Гленом запрыгали далёкие отблески пламени, и стены прямо-таки затряслись от чуждого колдовства.

Феникс! Ладони Глена подсветились серебром чар. Он выскочил перед ведущей в тоннель аркой и узрел у дальнего прохода огненного разбойника в чёрной маске с прорезями для глаз и губ. Оба выстрелили одновременно. Пламенный и снежный потоки рванули друг к другу и столкнулись, будто два кулака. Бело-алое свечение ослепило Глена. Вслед за Эсфирь он отпрыгнул за стену.

Взрыв прогремел и пустил по тоннелю волну дрожи. Хрустальные осколки разметало. Они режущим вихрем хлынули из арки. С треском над ней разверзся разлом. По полупрозрачным стенам вокруг расползлись трещины.

И снова повисло обманчивое затишье, какое обычно сгущается перед штормом.

– Нужно улетать! – услыхал Глен сдавленное шипение вырожденки, приглушенное расстоянием.

– Свихнулась?! – рявкнул феникс. – Это сын Дуги́!

– Да плевать! Я не боец!

– Не ори!

– Это ты орёшь!

Со стены с грохотом свалился полупрозрачный кол. Звон расплылся по воздуху и заглушил последовавшие слова. Небосвод, совсем недавно бывший чёрным, неспешно окрашивался в синие тона. Близились рассвет и судебный поединок. И Глен понял: либо он рискует, либо прощается с господином Сэра́.

– Вас не заметили, – шепнул Глен и сунул ладонь в карман штанов. Вытащил чёрный жемчуг и вложил в дрожащие пальцы Эсфирь. – Летите в Танглей. Спросите Дила или Кира́. Донесите до их ушей мои догадки и скажите, что Сэра́ невиновен. Скажите, что цуйра уродилась вовсе не цуйрой. Она вырожденка. Цуйра-элиада.

– С ума сошел?! – тихо, но разборчиво пробормотала Эсфирь. – Я не брошу тебя!

– Я справлюсь. Вы знаете дорогу к роще. Уходите. Ежели вас задержат, покажете жемчужину.

Глен указал на дальнюю арку. Эсфирь заколебалась, сжимая дар в кулаке. Беззвучно выругалась. Побежала. Глен снова выпрыгнул перед входом в тоннель, под сводами которого прежде схлестнулись лёд и пламя. Выставил залитые чарами ладони перед собой, готовый отразить удар.

Опасения не оправдались. Ни феникса, ни вырожденки. Улетели? Нет. Явно спрятались.

Стены тоннеля были изрезаны разломами. На земле валялись груды осыпавшихся осколков. Осторожно, стараясь не наступать на хрустальную пыль, Глен шёл вперед. Крался к коридору за дальней аркой, где притаились недруги. Замер у прохода. Прислушался, но шорохи не тронули слух. По земле тянулся голубой кровавый след – казалось, недавно по коридору волочили израненное тело кого-то из танглеевцев. На стене напротив арки темнели кровавые отпечатки ладоней.

Тревога кольнула, но не помутила разум. Глен ожидал нападения исподтишка и прибёг к приёму, которому его обучили мастер Сэра́ и отец. Ледяная корка облепила Глена второй кожей. Немой приказ – и от тела отслоились семь морозных двойников: не приглядишься – не отличишь от Глена, не поймешь, у кого из близнецов бьётся в груди живое сердце.

Один двойник ступил в узкий коридор, служа проверочной мишенью, и тут же его снесло огненным шаром, ударившим в бок. Глена окатило жаром. Он выбежал в коридор вместе с другими двойниками. Слева никто не наступал. Справа в двадцати-тридцати шагах стоял рослый феникс. Его крылья распахнулись, ощетинились перьями и воспламенились.

Сражаться в столь тесном пространстве – то ещё удовольствие, но иного не оставалось.

Двойники медленно и плавно задвигались, вводя врага в заблуждение. Но Глен сплоховал – прижался к стене, уклоняясь от пущенного в лицо сгустка пламени, и на мгновение потерял власть над двойниками. Они чуть было не рухнули. Один принял на себя огненный удар и превратился в облако пара. А Глен уже выдал себя, потому сбросил ледяную броню и направил выживших помощников к врагу.

Языки пламени заплясали на ладонях феникса. Он явно вознамерился смести двойников одним лихим ударом. Взмахнул рукой, чтобы швырнуть огонь. В тот же миг Глен отдал безмолвный приказ, и двойники растрескались и разлетелись вдребезги. Ледяные градины лавинами обрушились на феникса и замолотили по стенам. Звон хрусталя слился с диким воплем. Часть осколков сгинула, угодив на горящие крылья врага. Часть просочилась в разрезы его маски. Феникс попятился, принялся отмахиваться ото льда как от назойливых мух.

Глендауэр присогнул руку – из-под рукава в ладонь скользнул кинжал. Швырнул в землю сгусток чар, и из неё выросла и взметнулась волна. Она капюшоном понеслась к цели, пропуская сквозь толщи брошенный вдогонку кинжал, накрыла феникса и прибила к земле.

Загрохотало. Со стены со звоном посыпались хрустальные колья. Вода с шумом расплескалась и сгинула. Белесая пыль поднялась густой завесой и воспарила в облаках расползавшегося пара. Глен увидел врага. Насквозь мокрый и лишённый возможности призывать пламя феникс барахтался в быстро растекавшейся крови. Из его груди торчала рукоять кинжала, что, однако, не мешало ему сыпать проклятиями и браниться не хуже заклятого пьяницы.

Врожденный дар позволял огневикам заживлять не смертельные раны. Глен не желал рисковать.

Дёрнулся к фениксу, чтобы добить, но тут же обернулся на шёпот:

– Бестолковые фениксы…

Вырожденка! Глен силился разглядеть девицу за сверкающей дымкой пара. Мог бы ударить наугад, но решил сберечь чары. Сероватый колдовской туман подкрался к сапогам и окутал ноги. Пополз выше, пронизывая и исследуя плоть, назойливым червем пробираясь в мозг.

К лицу резко прилила кровь. Вдохи и выдохи зашелестели в ушах вперемешку со стуком сердца. Глен пошатнулся и ощутил себя скованным ремнями подопытным на столе истязателя. В голове Глена копались, как в шкатулке с драгоценностями. И его разум, не устояв, поддался напору чужих чар. Они сошлись над головой сизым коконом, надавили и утопили в сером водовороте.

Действительность расплылась пятнами. Глен зажмурился, а когда распахнул веки, перед глазами расстелилась лесная поляна. Он очутился в лесу Барклей. Стоял среди злаковых колосьев, доходивших до пояса, и окидывал неверящим взглядом бредущую навстречу дриаду.

Воспоминания о былых ошибках наполнили Глена горьким сожалением. Пальцы до ломоты костяшек сжались в кулаки.

– Камелия…

Но разве она не мертва? Разве не сбросилась с обрыва вместе с ребёнком-вырожденцем во чреве?

Она шла, держа подол зелёного платья и прижимая к устам усыпанную розовыми цветами ветвь. Локоны золотых волос стекали по плечам Камелии. Росшие из предплечий листья вздрагивали в такт шагам.

Малахитовые глаза глядели на Глена со смуглого лица и манили сильнее, чем манит идущего по пустыне журчащий ручей.

– Мой дорогой… – Камелия улыбалась, и её улыбка лучилась добром и приязнью.

Боль вгрызлась в сердце Глена. Он попятился.

– Нет… – слетело с губ. – Ты мертва.

Камелия сощурилась, и в уголках её век собрались знакомые морщинки.

– Ты опять вино пил? – Она наступала, а он пятился, уложив ладонь на эфес сабли. – Есть способы убить себя быстрее, ведаешь?

Это она! – проплыла в сознании Глена мысль, полная ликования. – Точно она! Она всегда так говорила!

Его ноги будто вросли в почву.

Ты смотришь на вырожденку, полудурок! – подшепнул глас рассудка. – Она читает твои воспоминания и рождает иллюзию!

К глотке подкатил липкий комок. Глена затрясло и словно рассекло на две части. Одна не желала покидать иллюзию, где дорогая сердцу дриада была жива. Другая пыталась выдворить из головы губительные чары и вырваться из колдовских тисков, поработивших разум.

По позвоночнику стекал пот. Глен пожелал выхватить из ножен саблю, но рука на эфесе отказалась повиноваться. Тонкая ладонь Камелии с зажатой между пальцев ветвью протянулась к Глену. Мучительно захотелось коснуться смуглых пальцев, впитать их жар и вдохнуть запах разгорячённой кожи.

В безвременье кануло долгое, очень долгое мгновение, прежде чем Глен преодолел сопротивление тела и приподнял руку.

Приподнял и сразу же отдёрнул, спугнутый прогремевшим свыше голосом:

– Не смей! – Восклик вонзился в душу и заставил встрепенуться.

Камелия вздрогнула. Её взгляд забегал. А когда малахитовые глаза снова воззрились на Глена, в них мелькнула тень кровожадности. Ветвь в руке Камелии всего на миг сверкнула сталью, но этого хватило, чтобы Глен распознал замаскированный нож.

Глас с небес вновь вторгся в уши:

– Тебя дурят!

Лже-Камелия кинулась в бой со скоростью атакующей змеи. Её ветвь наполовину превратилась в нож. Камелия ударила широко, с размаха, желая резануть по глотке Глена. Он ушёл прыжком назад, и нож вспорол воздух перед носом. Отбежал в сторону, на ходу обнажая саблю.

Нож сорвался с руки лже-Камелии. Кувыркаясь в воздухе, полетел к Глену, со звоном врезался в выставленную саблю и затерялся в злаковых колосьях.

На поляне расчертилась крылатая тень неизвестной. Из-за деревьев один за другим вынырнули силины. На кончиках их хвостов, рассыпая искры, вспыхнули и раздулись шары ошеломления. Лже-Камелия метнулась в сторону, похоже, не понимая, что окружена. За её спиной проявились и раскрылись лиловые крылья. Она хлопнула ими, надеясь взлететь. И сразу же зашаталась, закиданная полетевшими со всех сторон сверкающими снарядами.

Глен видел, как Эсфирь приземлилась на поляну, окутанная тьмой. Видел, как из её сложенных у живота ладоней выросло мрачное копье. Оно рвануло к вырожденке. Вонзилось ей между лопаток и впиталось в тело. Девчонка упала лицом в колосья и забилась в судорогах, заходясь в вопле.

Поляну разорвало на цветные пятна. Дрожа и покачиваясь, они смазывались и лишались красок. День сменился ночью. Деревья обернулись полупрозрачными стенами. Под ногами снова захрустели хрустальные осколки. Глен замер с отведённой в сторону саблей. Мазнул взглядом по Эсфирь. Посмотрел на орущую, совсем ещё юную девчонку, катавшуюся по хрустальной осыпи. Крылья вырожденки трепетали. На посеревшем лице и оголённых предплечьях извивались вспухшие вены.

– Это болевые чары, – пояснила Эсфирь и тише добавила: – Не хочу убивать…

– Я сам.

Сабля льдисто блеснула в руках Глена. Он подступил к вырожденке и рассек её глотку от уха до уха. Изо рта девчонки хлынула кровь, растеклась по шее и залила густой краснотой ворот кофтёнки.

Покоившийся неподалёку феникс не трепыхался. Глен позволил себе вздохнуть полной грудью. Его истерзанный разум выпутался из паутины чужих чар. Но воспоминания об ожившей Камелии до сих пор отдавались в сердце покалываниями, мелькали перед внутренним взором и отравляли кровь.

– Извини. – Тьма вуалью стекла с Эсфирь и впиталась в землю. – Я испугалась за тебя, потому и вернулась вместе с силинами.

– Боги… – Губы Глена дрогнули в улыбке. Он заглянул в залитые мраком глаза, и тревоги сгинули в них, дрожь в теле унялась. – Я обязан вам жизнью. Всех слов мира не хватит, чтобы выразить мою признательность.

– Идём… – Эсфирь помрачнела.

Браслет с белым пером сверкнул на её запястье, когда она схватила Глена за рукав и потянула за собой. Они подошли к рассевшимся полукругом силинам, и те расступились, пропуская их к арке в стене. Под своды тоннеля убегала кровавая полоса, присыпанная хрустальными осколками.

Дурное предчаяние, кольнувшее Глена, с лихвой оправдалось, стоило ему нырнуть в тоннель. Он ожидал увидеть мёртвое тело, но и помыслить не смел, что наткнётся на груду сваленных трупов.

Представшая взору картина породила такой приток ужаса, что у Глена вздыбилась чешуя на предплечьях. В тоннеле запеклись голубые полосы и кляксы крови. Мёртвые наяды и нереиды лежали друг на друге, словно пыльные мешки. Океанидов не было – клятые лиходеи, должно быть, не отважились на них напасть.

Мягким кивком Глен попросил Эсфирь отойти. Она прильнула к стене, и он заплыл в тоннель. Опустился перед привлёкшим внимание трупом на корточки и смахнул с его лица прилипшие волосы.

– Нереус… – Глен узнал его по приметному шраму на щеке.

– Их сюда мёртвыми притащили, – защебетала Эсфирь. – Души, как видно, куда раньше отделились от тел, поэтому я их не услышала. А Анку… Она вечно твердит, что не спит, но на деле…

Глен не ведал, кто такая Анку. Хотел спросить, но вопрос встал поперёк глотки, запертый нахлынувшим потрясением. Возле Нереуса покоились зверски истерзанные наяды – двое юношей, это они недавно топтались у океана и вели беседу о девицах и рыбах.

– Та-а-ак… – протянул Глен, оглядывая мёртвых. – Ежели они убиты… Тогда кто у Танглей ночью болтался?!

Неужто фениксы под масками иллюзий?

Теперь Глен видел всё в ином свете. Топтавшиеся у океана фениксы попросту насмехались над танглеевцами, потому и вели себя придурковато и подражали речам водного народа, демонстрируя пренебрежение.

И сколько ещё огневиков ныне бродит по Танглей, укрывшись под иллюзиями? Ужель их число равняется убитым?

Что они замыслили?!

Глава 8. На острие ножа

– В моем селении под личинами павших наядов и нереидов скрываются фениксы, – сообщил Глен, глядя Эсфирь в глаза. – Я прошу вас донести столь безотрадную весть до моих собратьев.

– Жемчуг… – Она сжала в кармане дарованный кругляшок.

– Он поможет стражам распознать в вас друга, – отозвался Глен. – Этот жемчуг наделён колдовской силой. Его белый брат хранится у меня. Вместе две жемчужины представляют собой парный артефакт. Они связаны незримой нитью и улавливают сигналы друг друга. Разлучаются лишь по доброй воле владельца, выказавшего кому-либо искреннее доверие. Светятся и мигают, ежели хозяевам грозит опасность, и меркнут, ежели кто-то из них погибает.

– Поняла.

Знание о тайной силе жемчужин согрело сердце Эсфирь. Разлившегося внутри жара оказалось достаточно, чтобы сподвигнуть её на серьёзную глупость – полёт к океанидам. Ей случалось вести себя глупо, но обычно она не свершала глупость ради глупости. Всегда находились причины, заставлявшие сунуть голову в петлю и гадать, затянется она на этот раз или нет.

Сегодня Эсфирь хотела помочь сыну Дуги́.

Взлетела и понеслась к ледяному полуострову. Быстро обогнала скакавшего на ифрале Глена. Пару раз заплутала в тумане, потеряв всякое ощущение направления, но вскоре нашла верный путь и воспарила над снежно-льдистым берегом, подбираясь к ледяной стене, окружавшей полуостров.

Над океаном сплошным потолком низко нависали тучи. Со стороны казалось, что они готовы обрушиться в воду, и только золотая полоса рассвета у горизонта служит им подпоркой и мешает свершить замысленное.

Сквозь морозную дымку пробивались синие огни факелов. Они вспыхивали друг за другом и высвечивали реявшие на стене знамена с вышитыми скрещенными иглами и стражников в тяжелых металлических латах. Один выпустил в небо белую вспышку колдовства – предупреждение, что дальнейшее приближение чревато для Эсфирь встречей с копьями и стрелами, которые, несомненно, наделают в ней дыр.

Повезёт, если меня в ледяной глыбе не заточат, – мелькнула в голове мысль, – и я не рухну вместе с ней на дно океана.

– Я не враг вам! – выпалила Эсфирь, надеясь, что ветер донесет крик до ушей стражников. – Меня прислал ваш наследник! Я хочу поговорить с Дилом или Кира́! Пожалуйста, позвольте мне подлететь ближе!

Белая вспышка снова прошила воздух, намекая, что воины не уверились в чистоте её помыслов. Эсфирь выругалась и рванула к обледенелому берегу. Ступни мягко коснулись льда, но тут же проскользили. Ноги разъехались. Не удержав равновесия, Эсфирь шлепнулась и невольно хлопнула себя по лбу крылом.

Мир перед глазами пошатнулся. К месту позорного падения уже шагали строем океаниды. Их силуэты лишь благодаря раздувающимся за спинами плащам не сливались с первозданной белизной округи.

Единственная оплошность Эсфирь заключалась в том, что она раскорячилась на льду и тем самым, должно быть, развеселила неприступных господ. Иные грехи она на душу не взяла, поэтому без тени страха взглянула на воинов. Встать не рискнула, страшась довериться ногам, пускавшимся на льду в пляс. Только едва заметно приподнималась, чтобы не прилипнуть к берегу.

Быстро пришло понимание, что ползания по льду нисколько не позабавили стражников. Они окружили Эсфирь, обжигая холодом сильнее, чем кубики льда, брошенные на разгоряченное тело. Лязгнул металл. Воины выхватили мечи, и Эсфирь оказалась запертой в кольце из указывавших на неё клинков.

Двое океанидов замерли в шаге от соплеменников. Один держал наготове увесистую палицу. Другой в ней не нуждался – такой громадина сам по себе орудие убийства, одним взглядом пригвоздит к земле. В тёмном закутке вид его изрезанного шрамами лица наверняка подтолкнул бы встреченных им прохожих к побегу.

Громадина к Эсфирь и обратился, заставив её изумленно вскинуть брови:

– Благого утра, Эсфирь.

– Вы меня знаете?

Она оглядела напоминавшие сомкнутые веки складки на его лбу, щеках и подбородке. Гибрид? Наполовину найр?

– Заочно. – Чудилось, в голосе громадины таилась сила, которая на полпути остановила бы летящие к нему стрелы. – Позвольте представиться. Я Кира́…

– Кира́! – взвизгнула Эсфирь. – Так вы мне и нужны!

– Сын…

– Да-да-да! – Она отмахнулась и сунула ладонь в карман штанов. – Не в обиду вам будет сказано, но ныне мы только время потратим, выделывая словесные кружева! Меня к вам наследник направил. Вот!..

Эсфирь выудила жемчужину и протянула громадине. Ладонь зависла между остриями мечей. Чёрный кругляшок на ней источал призрачный свет, подсказывая, что с Гленом не случилось дурное.

– Глен велел передать вам, что господин Сэра́ невиновен, – затараторила Эсфирь. – Цуйра вовсе не цуйрой уродилась. Она – цуйра-элиада. Недавно мы сражались с ней и фениксом, а затем нашли мёртвые тела наядов и нереидов. Глен считает, что в вашем селении скрываются фениксы. Они прячутся под иллюзиями – под личинами убитых, которых мы отыскали!

– Где наследник? – Кира́ даже не шелохнулся.

– Скоро прибудет, – выдавила Эсфирь. – Я обогнала его ифрала.

– Отойдите!

Одно слово Кира́ – и мечи, уставившиеся на Эсфирь остриями, с тихим шелестом возвратились в ножны.

– Ожидайте наследника, – бросил Кира́ стражам и устремил взор к Эсфирь. – А вы следуйте за мной.

***

Томление в узилище не иссушило память Лета́. Коротая в неволе год за годом, он укрепился в мысли, что тишина и одиночество – соратники воспоминаний, ночь к ночи готовые поддерживать в них жизнь.

И ныне одна из картин прошлого пленила сознание. Лета́ всерьёз поверил бы, что время повернулось вспять, ежели бы впереди не маячил белым крылом плащ Дуги́, никогда не сопровождавшего его на судебные поединки.

Лета́ и Дуги́ шли по ледяному тоннелю нога в ногу. Ступали к занавешенной арке, за которой простиралась боевая арена Колдэр – залитая льдом круглая площадка, обнесённая перилами и окруженная ступенеобразно возвышавшимися рядами скамеек для зрителей.

Там испокон веков пела сталь. Там воины-каратели и замаравшие честь океаниды скрещивали клинки. И первые взымали со вторых единственно возможную плату за совершенные злодеяния – жизнь.

Узники, избравшие судебный поединок, выходили на бой без тени страха. Не взывали к Умбре, не молили о пощаде, чётко сознавая, что на боевой арене Умбра не одаривает приговоренных гневом или милостью. Отнюдь. Там вершилась воля владыки Танглей, а Умбре отводился удел безучастного наблюдателя.

Крытый тоннель, один из многих, пролегал под зрительскими рядами. Лета́ шагал по нему и улавливал доносившийся сверху топот десятков ног. Впервые за долгое время Лета́ чувствовал себя живым. Неожиданно подкралось осознание, что все бесславные воспоминания он сбросил за стенами узилища и теперь уплывает от них со скоростью скользящей по океану шхуны.

Жаль только, что вкус свободы оседал во рту привкусом горечи. Не грел душу ветерок от резвого шага, оглаживавший стянутые в хвост волосы. Не радовал напоенный влагой воздух. Ножны били по бедру в такт шагам. Перед взором раздувался плащ брата. Лета́ не мигая глядел Дуги́ в затылок и попутно приоткрывал внутренние щиты, выпуская на волю дар чувственного чтеца.

Было время, когда Лета́ мог внятно расслышать чувства Дуги́. Но ныне это казалось непозволительной роскошью. Брат оброс столь громоздкой броней непоколебимости, что принял бы на неё атаку войска. Казалось, Лета́ прорывался сквозь толщи океана, надеясь отыскать на дне зарытую в ил иголку.

В молчании они с братом подплыли к арке. Дуги́ потянулся к занавесу, чтобы открыть путь на арену, но Лета́ перехватил его ладонь. Пришлось. Заколебавшись, он отрезал бы им обоим дорогу назад, и вскоре его окатило бы брызгами крови – мёртвое тело Сэра́ упало бы к ногам.