Славгород

© C. Вернер, текст, 2024

© АО «Издательский Дом Мещерякова», 2024

Глава первая

Гриша Рыкова привыкла к смерти. Притом ко всякой – насильственной, ритуальной, случайной, непреднамеренной, запланированной и даже массовой. Рыкову пугают только последствия смерти – бессовестно наживающиеся на горе ритуальщики, бабки-плакальщицы, гроб, который должен простоять дома открытым три дня, крест над могилой с самой ужасной фотографией и поминки с пьяными родственниками. Гриша даже могла бы считаться экспертом в смерти, настолько она была к ней близка.

– С тобой что ни день, то убийство. – Карпов виляет между машинами и приветственно поправляет свою патрульную летнюю кепку. На дворе снежно завершается зима. Гриша – растрепанная, в штатском, сердитая и выдернутая из постели раньше времени, в целом выглядит неплохо для пяти часов утра. Жмурики в их глуши действительно редкость. Если мотивы убийцы будут посерьезнее бутылки водки, то можно будет получить премию за его арест.

– Репутация так себе, – недовольно отвечает она и широко зевает в ладони, а после усиленно трет лицо и снова фокусирует взгляд на Карпове, который уже вовсю заигрывает с ней жабрами. – Воротник поправь.

Он, стыдливо проверяя форму, задерживается за ее спиной и укоряюще смотрит вслед. Рыкова, к большому сожалению, приходится ему удручающе вредной напарницей, точнее – коллегой, с которой они сталкиваются то тут, то там. Номинально напарниками они друг другу являться не могут: их распределили по разным категориям, и, несмотря на то, что Карпов всего лишь патрульный милиционер, а Рыкова – оперуполномоченная по особо важным делам, он был выше ее и физически, и по правовому статусу. Он и мужчина, и не собака, – дважды выиграл эту жизнь.

Не то чтобы жизнь Петра Карпова как навы слаще, чем жизнь Гриши как хорта, но он, по ее мнению, хотя бы выбрал свою жизнь сам, а не получил обязательство в виде желто-коричневой справки ветеринарно-санитарной экспертизы. Однако, если Гриша и похожа на злую собаку метафорично, то внешний облик Карпова приковывает взгляд буквальными отличиями. Сердце его по-человечески колотится, но под тонкой светлой кожей по синим венам к живым жабрам ползет холодная рыбья кровь.

– Петь, ну?

– Не бесись. На. – Он пихает ей в руки протокол и опись места происшествия, не желая услужливо читать все вслух. – Фас.

– Корректнее, конечно, сказать «апорт», – отвечает Гриша, – я же тело должна принести в зубах в морг, а не броситься и разорвать…

– Понятно, почему ты уже год работаешь одна.

А вот Грише непонятно. Она – выдрессированная служебная собака, поводок которой привязали к столбу и бросили. Как по книжкам Павлова, образцовая: невысокого роста, крепкого телосложения, челюсть развитая, все сорок два зуба на месте, хватка сильная, уровень послушания по шкале Брюхоненко – 98. У нее и в дипломе среднего специального образования указано «служебный хорт класса А», и в трудовом договоре написано «требуется работа в паре с человеком или иными видами по согласованию». И даже старая поговорка гласит: «Одиночество в работе порождает безответственность». И, мол, «хорошо бы поводку оставаться в руках», но сработаться с Гришей после смерти незаменимого напарника не удалось никому.

Он сделал с ней то, чего делать не мог по закону, – заставил поверить, что она сама по себе почти что равная ему, настоящему человеку. Молодого Анвара Сулейманова еще в юности, младшим лейтенантом, прислали сюда служить, потому что было не жалко – в родном ауле не осталось даже дальних родственников, а в Славгороде его доблесть и честь были нужнее – здесь, как и в других северных городах, можно было и пригодиться, и подзаработать деньжат.

Чтобы добраться до него хотя бы из Москвы, потребуется два самолета, поезд и еще минут сорок на машине-буханке. Потом пройти долгую проверку и осмотр на КПП, подписать кипу бумаг, дать подписку о неразглашении, и тогда, может быть, смурной пограничник откроет двери города перед приезжим, впуская в устоявшуюся жизнь автономного города закрытого типа свежую кровь.

Грише повезло – она здесь родилась, и высовываться отсюда не имеет права. Каждый рожденный в городе гибрид должен был выполнять гражданские обязанности, блюсти местный закон и выживать любыми доступными способами. К новой реальности Анвар адаптировался не быстро, но к своим сорока годам уже был почетным майором славгородской милиции, который принял шестнадцатилетнюю щенка-Гришу как напарницу.

Они вроде как сильно сдружились, и он разрешил ей не слушаться и даже не носить ошейник, или что там они носят? И еще они друг за друга стояли горой, как настоящая семья. Это все, что Карпов о них знал. С тех пор как Анвара застрелили прямо на задании, никто в милиции, помимо памятных дней, о нем не говорил. И Гриша тоже.

– Как там сестра? – отрешенно интересуется Гриша, лишь бы прекратить неловкое молчание, даже если оно обернется для нее новым укором. – Ее уже перевели в поселение?

– Еще в СИЗО, наверное. – Карпов пожимает плечами. Видно, что от воспоминаний ему стало не по себе. – Тебе виднее. Это же ты ее арестовала.

– Такая вот у меня работа. Не я законы придумываю.

– Но ты их поощряешь.

Каждая женщина вправе выбирать сама, но рожать третьего поперек закона – прекрасно зная, что у тебя заберут не только его, но еще и других детей – глупость, которую прожженному правилами мозгу не понять.

– Слушай, – из груди Гриши нежданно вырывается рык. Она приближается к Пете и настороженно прислушивается к его дыханию, которое переключается с человеческого на навье. Сам по себе Петя неопасный и даже приятный, но пугливый. Ненадежный. – Статью третью гибридского кодекса знаешь?

«Гибрид обязан слушать и исполнять закон. Наказание за непослушание – от года тюрьмы до смертной казни».

– Знаю.

– Ну и все.

Они друг другу нравятся: от «дружески-братского чувства» до «спали вместе пару раз». Но когда произошла ситуация с Мальвой, разыгрывать спектакли было нельзя. Петю окрестили позором семьи за отсутствие сил и права помочь сестре. Выгнали из навской общины, запретили даже приближаться к деревне. Ему больше не рада родная мать, которой выпала доля воспитывать Мальвиных близнецов. Вот они и видятся только на местах преступлений: он пишет протокол, она подписывает.

– Ты последнее время сама не своя. – Он говорит так, словно ему есть дело до Гришиных проблем. Такие как Петя способны беспокоиться только о том, что способны сами решить. Как меланхоличный мужчина, он предпочитает оставаться в паре шагов от бывшей боевой подруги.

– Я и никогда не была сама своей. Я казенная. Можешь быть свободен.

Гриша козыряет протоколом, прикладывая руку ко лбу. На запястье виднеется татуировка с персональной меткой – Х287693. Повезло, что клеймо больше не выжигают.

Она улыбается – иронично, но сдержанно. Гриша может показаться невыразительной, грубоватой женщиной, но она родилась псовым гибридом. И Карпов вполне похож на добросовестного мужчину средних лет, но живет с жабрами на шее и тягой к воде. И вынуждены они вести свое очередное тупиковое расследование в городе, который перенаселен гибридами шести видов.

Глава вторая

Гришина мама всю жизнь отбыла санитаркой. Отбыла – и на работе, и дома. Единственное, что она держала в чистоте, – это свою форму. Штаны с халатом выдавались больницей всего раз в пять или даже десять лет, и, несмотря на пролитые утки, вывернутые кишки и другие прелести тяжкого труда, форма должна быть накрахмаленной и идеально выглаженной. Из-за привычки настирывать ткань до блестящей белизны мамины руки всегда кололись от хлорки, и прикосновения ее казались неприятными. Из всех в семье только Гриша получила метку «служебная», а потому могла претендовать на зарплату, социальный пакет, почет и даже на уважение деда. И вот куда это ее привело.

– Да подыми ты, собака, ноги! – Санитарка в сердцах толкает шваброй уснувшего на лавочке перед кабинетом мужчину, который, может быть, уже и умер. – Напьются и приходят в тепло, сволочи! Сил нет!

Славгород, помимо своего уникального статуса города, о котором никто не должен ничего знать, является еще и удручающе серой провинцией, которой при нормальных условиях присвоили бы статус максимум колонии-поселения. Понурые лица, жесткие маты со всех сторон; и даже здесь, в больнице, никакого сострадания, покоя и помощи не дождешься. Суровая славгородская жизнь стерла не одну улыбку, в том числе и с врачебных уст. И даже к такому можно привыкнуть быстро и легко.

Крыло, в котором сидит Гриша, предназначено для приема гибридов, и потому оно больше походит на полуразвалившуюся пятиэтажку на окраине. Внутри пахнет сырым подвалом, людей на первом этаже – не протолкнешься. Почти завядшие цветы, давно не беленые потолки, отваливающаяся зелено-голубая краска от стен, похожих на подъездные, и потертый каменный пол, измученный временем, каждую трещину которого Рыкова уже запомнила, ведь пялилась в него час.

В понедельник ей дали отгул, хотя выходной в ее жизни – роскошь. Нервное перенапряжение и выгорание не причина забирать с ее плеч часть работы, и начальство не поощряет тех, кто жалуется, неважно выглядит, вступает с кем-то в отношения или хоть иногда радуется. Анвар говорил, что пусть Гришина метка кажется ей обидной, «служебная» – это от слова «служить», и что он сам служит, и в службе ничего плохого нет, это дело благородное. Вот только сейчас, уже после его смерти, особо важные дела в милиции Славгорода – это все преступления, которые совершаются против гибридских законов гибридами, и ловить виновников приходится тем же гибридам. Вот и выходит – праведная Рыкова живет лишь для того, чтобы разрушать чьи-то судьбы. Такую службу не служат даже демоны в аду.

– Григория Константиновна? – Из-за скрипучей деревянной двери появляется женская голова. На голове чепчик, на лице маска, видны только два ярко-янтарных глаза.

– Так точно. – Гриша поднимает голову и улыбается. Медсестра фыркает, и ее зрачки инстинктивно суживаются. Кошка почуяла характерный собачий запах. Благо за маской не видны ее искривленные в отвращении губы. Такая реакция происходит всего секунду: она естественна и уже давно не обижает.

Тяжело признавать это, но Гриша, как и другие гибриды, – всего лишь животное. И животным, как правило, управляют рефлексы, инстинкты, гормоны и прочее и прочее. Наверное, медсестра-балия побольше Рыковой в курсе того, что прикидываться людьми без чувств, химии и взаимной реакции на работе важнее прочего.

Когда Гриша следует за ней в кабинет, в нос ударяет крепкий мартовский шлейф из духов, кондиционера для белья и отдушки крема для рук. Она громко чихает, не успев прикрыть нос и рот рукой.

– Будьте здоровы, – громко приветствует врач и встает из-за своего крепкого дубового стола.

Крепкий он потому, что весь тот час, пока Гриша ждала в коридоре, они здесь жарко трахались, а хруста дерева или скрипа ножек об пол чуткий собачий слух не уловил. И все же запах феромонов и сигарет до конца так быстро не выветривается. Нельзя судить балий за мартовское безумие.

Рыкова поднимает голову, но на лицо доктора взглянуть не решается. Ей уже доставило особое удовольствие знакомство с медсестрой, поэтому синдром белого халата захватывает ее теперь полностью. Все, о чем она думает – лишь бы поскорее отсюда убраться. Ответить на пару вопросов и удрать. Но врач настойчиво протягивает руку для знакомства, словно Гриша мужчина, и не просто мужчина, а какой-то важный чиновник. Нехотя, она все же принимает жест уважения и крепко, несмотря на тошноту от сильных запахов, пожимает длинные пальцы (с надеждой, что руки вымыты).

– Жалобы есть?

– Никак нет.

Медсестра под маской тихо хихикает над солдафонским тоном Рыковой. Она, стройная и в меру общительная красотка, вполне имеет право посмеиваться над несуразной, крепкой и выглядящей старше своих лет милиционершей. Гриша осознает себя в каком-то уничижительном положении и смущается еще сильнее, только крепче стискивая ноги. Чтобы как-то отвлечься, она принимается разглядывать плакат за спиной врача о важности предупреждения суицидальных наклонностей. Визит к психотерапевту обязателен для Рыковой из-за того, через что ей приходится проходить. Как и сказал Карпов, она сама не своя.

– Табельное оружие сейчас носите?

– Никогда не носила. – Гриша берет паузу, реагируя на удивление мужчины напротив. Впервые она обращает внимание на смоляные черные волосы, клювовидный нос и глубокие темные глаза. Вирия. Их сложно заметить по запаху, но яркая внешность не оставляет ни единого сомнения. Гриша не удивлена: в крыле для гибридов не стали бы работать люди. Здесь всякое случается. – Хортам иногда положены только шокеры и дубинки. Мне нет.

– Каменный век, – не стесняется Харитонов А. Г., как указано на его бейджике. Александр Геннадьевич? Алексей Георгиевич? Андрей Герасимович? Не так уж и важно: Грише неинтересно знакомиться.

– Давайте к делу. Где расписаться?

– К какому? Вы торопитесь? – Он изумляется и откидывается спиной на стул. Мозгоправы реагируют на каждое подозрительное слово. Гришу охватывает страх, что она застрянет здесь надолго.

– Альберт Германович, – подает голос медсестра, – тут перечеркнуто.

Гриша нервно смеется не то над именем врача, такого типично вороньего, что даже не удивительно, не то над пометкой, которую сделала больница в ее карте. Перечеркнуто – как вся последующая Гришина судьба.

Глава третья

Мальва Карпова была осуждена по всей строгости, и суд этот прошел показательно. Сама Гриша на нем не присутствовала – мысленно, по крайней мере. Ее тело уже около месяца тогда жило само по себе: она ела, спала, ходила на работу, оплачивала по квитанциям свои задолженности, а потом повторяла по кругу каждое из этих действий автоматически. Ожидать смерти тяжело и скучно, но развлечения она себе не нашла.

Пете было по-настоящему больно. Раньше Гриша хотела бы утешить его, лишь бы самой почувствовать себя лучше. Сейчас подходить к нему ей не хотелось, и уж тем более не хотелось встречаться с Мальвой взглядом. Пусть внимание Гриши было обращено в слух, а веки прикрыты, она знала, что ледяные голубые глаза пробуривали ее заклятой вражеской ненавистью насквозь. У Мальвы были причины ненавидеть Гришу, но эти причины не были выше закона. Прокурорский вой на мгновение прекратился, и все словно инстинктивно подались вперед, когда раздался медвежий бескомпромиссный приказ. Самых могучих из гибридов каждому было велено слушаться.

Суды над гибридами проходят легко и быстро. Судья-аркуда словно занимает собой все свободное пространство – ее могучая рука крепко сжимает бумаги, оставляя на них вмятины, а хрупкая трибуна под напором локтей сотрясается. Это означает, что сейчас будет вынесен приговор – так и случилось. Не нужно было доказывать уже доказанную вину, и не нужно было оправдывать ту, которая не может быть оправдана. Закон суров к славгородским женщинам. Мусульманские четки, обмотанные как браслет на запястье, натирают Гришину руку. Сколько бы она ни пыталась быть похожей на Анвара – смелой, глядящей своим врагам в лицо, – у нее не получалось и никогда не получится. Она всего лишь сука, которой можно помыкать, дергая за поводок.

Мальва создана для материнства. Беременность ее красит – бледность превращается в чистое сияние, а голос становится мелодичным, потому что она всегда разговаривает со своими малышами. Навы разрождаются быстро, словно мечут икру. Их рыбье нутро позволяет всего за пять месяцев вынашивать здоровых малышей, которые уже к году отлично держатся на воде, толком не умея ходить. Они всегда казались Грише далекими и непостижимыми – высокие, стройные, обобщенные, – они уникальные: и гордятся своей природой, и стесняются ее. Мальва, конечно, гордится. Она бы родила целую пригородную деревню, если бы потребовалось. Так она сказала Грише однажды, давным-давно, трепетно сжимая в руках тест на беременность:

– Ну и пусть! Пусть выгонят из техникума!

– И что ты делать будешь? Без работы? Без будущего?

– Не говори глупостей! Дети – мое будущее.

– Дети?

Ее глаза искристо сверкнули.

– Я чувствую, что их двое. – Мальва мечтательно погладила себя по едва налившемуся жизнью животу.

– Хорошо, что не трое. Тогда бы пришлось одного щипцами убрать.

– Не говори так!

Гриша не радовалась ее безрассудствам – лучше бы ее джинсы не сомкнулись на талии по какой-нибудь другой причине. Фригидная, бездетная тетка – даже молоденькая, Рыкова создавала впечатление старухи, которой суждено умереть в одиночестве. Но такие как Гриша не доживают до старости.

Удивительно, что они с Мальвой сдружились, будучи такими непохожими. Не то жизнь в соседних подъездах стала основной причиной, не то рвение драться наравне с мальчишками, не то одинаковые выходные платьишки, купленные матерями в одном магазине… Пусть их планы на жизнь разнились – да и в целом пути разошлись – Гриша была благодарна Мальве за каждый преподанный ею урок. Той всегда было легко совершать ошибки, нарушать правила и преступать законы; Карпова была не от мира сего и сосуществовать с его порядками просто-напросто не могла. А Гришу с рождения отмерили по линеечке и всякое рвение получать оплеухи за проступки – отрезали. Вот так и дружили: одна безнаказанная, а вторая – законопослушная.

Легко было оказаться по разные стороны. Гриша не залетела, выучилась, добилась многого, долго тренировалась и совершенствовалась. А Мальва научилась размножаться – и все. Жестоко было обвинять мать в том, что она защищает свое дитя, но закон писан черным по белому, а не прозрачным по серому. Сложности заставляют Гришу рычать. Почему всем не быть нормальными? Тогда всего этого не было бы – ни судьи, занимающей собой все пространство в тесном зале, ни адвоката, скучающе мурлычущего себе под нос и даже толком не сказавшего слова в защиту подсудимой, ни прокурора с лысой макушкой, зарывшегося в бумаги, путающегося в словах от неопытности, ни самой Гриши, которой пришлось успокаивать кричащего годовалого ребенка, пока три здоровых борова из группы захвата прижимали хрупкую женщину к неотесанному деревянному полу.

Петя думает, что ей легко это дается – вот так запросто ломать человеческие судьбы. Повезет, если малышу подыщут достойную семью или хотя бы недостойную, но семью. Если нет, то в институте Брюхоненко врачи помогут малышу комфортно уснуть. Повезло, что это не Гришино дело. В институте учат, что думать о других – это плохо. Чувств и эмоций к концу службы не должно оставаться. Вот и в Грише не осталось.

Когда Мальву приговаривают к пожизненному заключению в колонии-поселении, Грише не хочется злорадствовать. К тому времени, как Мальва забеременела третьим ребенком, нарушая закон о двух детях в гибридских семьях, пути их давно разошлись. От прежней Мальвы осталось лишь имя. Хибару, в которой Гриша нашла ее с ребенком, пущенная как ищейка на запах по следам, даже не нанесли еще на карту. Эти алтайские поля на рассвете надолго Грише запомнились. Все ей запомнилось – включая Мальвино проклятье.

– Чтоб ты сдохла, мразь! И каждый твой выродок! Проклинаю, суку нещенную! Никого после себя не оставишь!

Разъяренная мать кричала, охваченная горем. И тогда мужики с нее посмеялись: наша, мол, Рыкова, да чтоб детей, да никогда.

Следующим вечером задержка в два с небольшим месяца у Гриши прекратилась. Это к лучшему. Больше о беременности она не думала.

Глава четвертая

Гриша вернулась в больницу – к Альберту Германовичу и его медсестре – хоть физически и не сдвинулась с места. Врачи пока не могут объяснить, почему у некоторых видов гибридов срок беременности короче, чем девять месяцев, но, наверное, плохо стараются искать ответ.

– Что, простите? – Гриша отрешенно переспрашивает, когда понимает, что от нее уже минуту ждут ответа. – Не замужем, детей нет.

Какой бы там ни был вопрос – обычно этот ответ подходит.

– А с чем это связано? – заискивающе интересуется Харитонов, и ткань халата натягивается на его острых плечах. – Может, поговорим больше о вашей жизни?

В нос ударяет стойкий запах колючего одеколона. Явно хочет, чтобы все кругом чихали, и чтоб он всем говорил: «Будьте здоровы!» – ведь он весь из себя врач. Посмотрите на него: он располагал двенадцатью годами жизни и отучился, ведь жить ему лет до ста двадцати. Роса седины слегка охватила его виски. Ему пятьдесят, хоть и выглядит на тридцать с небольшим. Грише же всего тридцать четыре, но ее вид старше своих лет вынуждает медсестру сочувственно вздыхать, заполняя и переписывая карточку пациента.

– Это просто не мое. Дети, муж, дом. Я выбрала карьеру. – Гриша старается звучать дружелюбно, не раздражительно. Альберт ценит ее старания, но скрыть истинные чувства не под силу даже ему, знатоку психологических уловок.

– Но если бы подвернулся достойный мужчина? С большим домом, хорошим достатком?

От смеха Рыкова несчастно фыркает. Откуда у славгородских собак будки и миски с мясом? Хороша сказка, что тут скажешь.

– Рождение ребенка облегчило бы вам жизнь, – продолжает настаивать он.

– Вы же мне все равно его не заделаете. Зачем это все?

Грише пес нужен, а не ворон. Альберт Германович годам к семидесяти только очухается, что ему нужны жена и дети, и то – для галочки. Так уж вирии приучены с самого детства, что семья – это очередной институт, который необходимо окончить.

– Я на вашей стороне, – он поднимает руки в жесте доброго намерения, – и только на вашей. Знаю, что вам это может показаться давящим, смущающим и досаждающим обстоятельством, но…

– Это?

– Необходимость быть полезной обществу путем деторождения.

Пока всех кругом ограничивают, принуждая отсиживаться в тюрьме пожизненно за рождение лишнего ребенка, ее, хорта, вынуждают рожать, угрожая всеми возможными способами. Хочешь не хочешь, а надо, потому что хорты – всего лишь расходный материал, пушечное мясо и охранники на границе. Пограничники служат лет по десять и вешаются. Откуда брать новых, если Гришка Рыкова не родит? Или если любая другая откажется тоже, следуя ее примеру?

И потому как дурной пример заразителен, всех самых свободных решено устранять. Чтобы не вякали лишнего, не сеяли раздор и не затевали смуту. Хортов всегда стабильно много. Не получилось воспитать – легче списать. Родят нового – снова можно попробовать воспитать правильно.

Гришу воспитали правильно, даже слишком. Ей даже не обидно, что ее спишут. Срок годности истек. Через месяц ей тридцать пять.

– Подпишите мне справку, Альберт Германович. Скажите комиссии, что я в своем уме и здраво отношусь к ситуации. И что я осознаю, к чему меня приговаривает город. Вернее, не так – я осознаю, до чего дослужилась сама.

В горле начинает першить, и слова даются все труднее. Гриша не думала, что ей придется объяснять свою покорность. Она знает законы и правила, она хорошо училась в школе и окончила институт с отличием. Выхода другого нет – все сложилось именно так, как и предполагалось.

Взгляд врача тяжелеет сочувствием.

– Мне жаль, что вам придется на это пойти. Славгород вас не забудет.

Гриша лишь улыбается в ответ. Ни тени сомнения, ни горя в ее взгляде нет. Никто по ней скучать не будет – так ей кажется.

Длинные вороньи пальцы удерживают ручку, казалось, из последних сил. Удивительно, как долгожителей пугает смерть. Гриша знала, о чем сейчас думает Альберт. Вспоминает свои тридцать пять: первые серьезные пациенты, первые прорывы в лечении, первая завершенная диссертация и первые овации в главном корпусе института видовой биологии имени Брюхоненко. Он думает о том, что жизнь его тогда только началась – уже уверенно растет борода, удается жить вдали от родителей, с утра еще не бьет в голову похмелье. Придя сегодня домой, он вернется к особому славгородскому кодексу, выискивая несправедливость и причину, почему именно тридцать пять лет и ни годом больше. Он вспомнит изношенный, уставший Гришин взгляд и подумает: может, она действительно успела сделать все, что хотела? И больше ей не о чем мечтать?

– Я пропишу вам снотворное – оно поможет держать режим сна в норме.

– Нет нужды. – Гриша пожимает плечами. – Я сплю как убитая.

Альберт хотел бы нервно рассмеяться, но ком в горле мешает дышать. Он только недавно перевелся из института сюда: там они ставили опыты, наблюдали, делали выводы и помогали кому-то психически выздоравливать – и никогда лицом к лицу не сталкивались с такими, как Гриша.

С теми, у кого в бланке «Эвтаназия» – и рядом галочка.

Глава пятая

Гриша родилась в Славгороде. Все гибриды родились в Славгороде – другого им не дано. Правительство держит в секрете само их существование и давно уже позабыло, какую пользу можно было отсюда извлечь. Предки нынешних жителей города сформировали определенную экосистему, в которой существовали друг с другом, и передали ее своим детям, а те – своим. Когда же дело дошло до Гриши, она твердо решила, что не будет обрекать еще кого-нибудь на существование в этом городе. Хотя сам Славгород она по-своему любила. Здесь для нее прописаны правила.

Грише сложно описать все прелести своей малой родины, но их не так уж и много. Город населен густо, и потому так тщательно контролируется прирост населения. Там, где убудет, – обязательно прибудет, и наоборот. Пускают сюда не всякого, и, если по-честному, совсем никого не выпускают. Конечно, всякое правило можно нарушить – процветает контрабанда, нелегальный вывоз, так или иначе прорывается граница. Стены автобусных остановок расклеены и расписаны буквами РЁВ – названием революционного молодежного движением. Им свойственны громкие лозунги: «Свободу гибридам! Правду миру! Хватит сидеть в клетке!» – их Гриша не понимает. Но по-милицейски она благодарна всем преступникам города – работа у нее не кончается.

До того, как тут поставили остановку, до конца улицы было только поле. Славгородская степь и до сих пор беспощадна к любому беглецу. Даже если удастся перепрыгнуть через забор, обвести вокруг пальца пограничников, подкупить мясом охранных собак – далеко не убежишь. Барнаул в трех часах езды с большой скоростью, а других городов рядом и нет. Некоторые части поля заминированы еще со времен Великой Отечественной. Куда ни глянь – выжженная солнцем трава и бескрайнее небо. Грише никогда не хотелось отсюда бежать. Она всегда чувствовала себя на своем месте.

В Славгороде каждому полагалось свое место, потому гордиться тут нечем. Озерцо Топь приютило нав – они расстроились домиками по берегу и могли совмещать свою обычную жизнь с особенной, рыбьей и водной. В историческом центре города, в добротно построенных домах жили вирии, аркуды и керасты – те, кто силой, умом и хитростью смогли отвоевать у людей часть их комфортной жизни. Там, где вечером лучше не ходить в одиночку, – на серой окраине в панельках, разбитых на общежития, жили они – такие как Гриша, – отщепленные от общества, но притом служащие только ему, балии и хорты. Иногда они перемешивались: в трущобах встречались аркуды, а в хороших квартирах обживались балии. Всякому правилу были исключения, и всякий закон переступали нужной шириной шага.

Люди были везде и всякие – богатые и бедные, добрые и злые. Их, казалось, в городе живет меньше, чем гибридов, – но, скорее, они просто невзрачнее. Особой статистикой Гриша не владеет, но уверена, что Славгород – это город гибридов и людей, а не людей и гибридов. Именно гибридов сюда привезли, дали кров, цель в жизни и повесили замок. Остальные, невиновные – обычные люди, попавшие под ту же гребенку, – это неприятное последствие истории. Надзиратели тюрьмы тоже территориально в тюрьме, но при этом они не наказаны.

Рыкова ценит свое обиталище за серую понятность и точность. Все улицы под прямым углом, и дома возведены логично. Никакой другой жизни они, коренные жители-гибриды, не знают и знать не должны. За пределами города их не ждут.

РЁВ. Никто, кроме них, раньше не противоречил режиму. Гриша знала некоторых из них, но не в лицо – они скрывают себя масками, банданами, шапками и шарфами. Им в первую очередь нужно прятать свой истинный вид – керасты не покажут змеиных глаз с вертикальными мембранами, которые заметны при моргании; навы не оголят шею с жабрами и руки, если на них чешуя; балии, аркуды и хорты не покажут запаха – в этом им помогут ярко-противные арабские масла, привезенные тайком. Каждый житель Славгорода знает, что РЁВ – ребята плохие и скандальные, но ловить их не просят. Верхушка считает их безобидными вандалами, а вручную нарисованные плакаты поднимаются на смех.

Гриша сама смеется, увидев алые буквы «Выбери жизнь». Это про аборты? Про рак? Антисуицидальная реклама? Или у гибридов – не такая жизнь, какая следует быть? Гриша-то не знает, как надо жить. Ей выдали инструкцию, и она послушно следует правилам. Отступить от них страшно, один шаг не в ту сторону – и собьют с ног.

Она выдыхает, прикрывая глаза и поворачивается к дороге, слыша, что подъезжает нужный автобус. Его конечные станции «Кладбище» и «Отдел милиции» – то, что нужно.

– Эй! – В плечо резко врезается миниатюрная фигура, даже относительно Гришиного невысокого роста похожая на неуемного подростка. – Смотри, куда прешь!

Голос высокий, на волосы ненадежно натянута шапка, черты лица не разобрать. В первую секунду после удара Гриша гневается, но сразу смолкает, стоит пробежавшей мимо девушке повернуться к своему препятствию спиной. На старой кожаной куртке сзади выскоблены ключом три буквы, поверх царапин красная краска: РЁВ. Она одна из них.

Прежде чем Гриша инстинктивно порывается в погоню, революционерка изящно перемахивает через высокий забор. Делает это так, словно никаких физических усилий ей это не стоит – признак хорошей координации и ловкости. Гриша завистливо рычит: даже если бы она за ней бросилась, этот забор разделил бы их раз и навсегда.

Девушка хорошо скрыла все свои особенности. Но кое-что Гриша заметила – наполовину светлую бровь и пряди волос такого же цвета, контрастировавшие с темными концами, – свойственная только одному виду аномалия. Пятно на шерсти.

Гриша скалится, обнажая зубы. Балия, значит. Гибриды существа разношерстные, разнокалиберные и иногда отличные от привычных стереотипов, но кошку от собаки не скрыть. В игру «угадай вид» она не умеет проигрывать.

Глава шестая

Капитан уверен: волноваться не о чем, и РЁВ, по сути своей, безопасен. Они даже ничего не сожгли – и для него, бурого медведя, это главный аргумент, как будто иных способов навредить населению нет.

В одном кабинете с ним душно и тесно, хотя спор их длится всего пять – семь минут. Работать с мужчинами было не в тягость лишь в юности. Тогда всех коллег мужского пола Гриша воспринимала как тех, кто имел право ей помыкать – потому что старше, умнее, опытнее. Хорты взрослели быстрее – биологически, и потому совершеннолетними признавались уже в пятнадцать, но тогда, приходя на работу, были обречены стать рабами. И сама Гриша этой рабыней была. Принеси, подай, уйди, не мешай.

– При всем уважении Гриша опять идет окольными путями. Ей нужен союзник – умный, надежный, влиятельный и настырный. Капитан подходил, но она не учла его медвежью нерасторопность.

– Я думаю, вы ошибаетесь. РЁВ действует плавно и добивается своих целей так или иначе. В цифрах – более пятидесяти процентов славгородской молодежи подвержены идее равенства и братства.

– А равенство и братство – это плохо?

– Ну вот мы же не равны. Если бы были, то вы бы мной командовали, как кутенком.

Взгляд медово-карих глаз делается удивленным. Стены тут же сотрясает громогласный смех, похожий на рокот в бочке. От вибрирующего звука железный штырь в руке гудит в месте недавнего перелома, и Гриша морщится от ощутимой боли.

– Гри-шеч-ка, – фамильярничает он. – Откуда такое рвение к глухарям?

Долгая и неторопливая аркудская жизнь ему на руку: несмотря на то, что сам он в расцвете сил и стареет неспешно, перебиваясь на спячки каждую зиму, глаза его помнят Гришу молодой, зеленой и неопытной. Даже сейчас, на закате своей жизни, Гриша не сможет доказать свою квалифицированность и опытность.

– Да так, приснился дурной вещий сон. – Она натягивает улыбку. Терять ей нечего, будет действовать из-под полы. – Я пойду тогда. Работы много.

– Правильно-правильно, – одобрительно басит в ответ. – Каждый день происходит что-то важнее юношеского максимализма.

Гриша старается как можно быстрее ретироваться из кабинета, но, прежде чем она закрыла дверь, в спину раздается:

– Кофе сделаешь, дорогуша?

Живот скручивает от тошноты. «Он не со зла, не со зла», – повторяет себе мысленно.

– Нет.

Простое и твердое слово, но дается очень нелегко. Рыкова не дожидается реакции капитана, потому что знает ее, привычную, наперед.

Менять что-то – гнусно и совестно, словно вековой устой и мужское влияние помогали все это время Грише дышать. Вот она, неблагодарная, отвергает шанс прислуживать тому, кто всегда ее услужением пользовался – и чем это может для нее обернуться? Увольнением со службы? Насилием? И все же Гриша непреклонна: она милиционерша, а не кофеварка. От собственной смелости расправились плечи. Гриша способна на это! Отказать, переиначить, отвергнуть, прогнать и обогнать в чем-то мужчин – она может!

Озарение хлопает дверью за ее расправленной, выпрямленной спиной. На кончиках пальцев покалывает и щекочет в носу – это чуйка. Мистически точная интуиция Гришу никогда не подводит. Так она дослужилась до места, на котором стоит сейчас; так она вытянула Анвара, своего наставника, со дна обычной бумажной волокиты; это сделала она – память будто бы внезапно вернулась к ней. Она сама рвалась с поводка и сама себя дрессировала, и ничья помощь ей не нужна.

Может, эта уверенность ложна и мимолетна, и, может, Гриша – как оказалось, прожженная самовлюбленная эгоистка – именно сейчас, как никогда раньше, нуждалась в осознании собственной силы.

Перед глазами тут же возник образ целеустремленной балии, которая торопится по своим важным делам; в ее голове – по предположениям Гриши – мысли только яркие, вспыхивающие, особенные. Это требует смелости: говорить то, что никто не хочет слышать. Были ли в ее сумке очередные плакаты, чтобы развесить их? Что на них было написано? От кого она бежала, если не было хвоста? Или же куда она торопилась?

Запаха ее почти не осталось. Гриша не смогла ничего уловить; наверное, РЁВ и это придумал как-то обходить. Обидно: ищеек лучше хортов не сыскать.

Гриша может игнорировать свои вопросы неделю-две, а потом все равно сорвется на поиски. Единственное, что она понимала прекрасно, – этих недель у нее почти что и нет. Терпеть зудящее желание некогда. Хочешь пуститься в погоню – вперед. Пятки прожигает болью, будто она целую вечность стоит на гвоздях.

Желания путаются. Гриша успокаивает себя: если она успеет разрушить РЁВ изнутри, то ее имя еще долго будет вышито на знаменах. Нитки, сшивающие режим по кусочкам, уже не скрыть. Ей ведь не хочется уходить безызвестной – так вот же он, шанс раскрыть крупнейшую преступную организацию в городе. Хватай и беги.

Глава седьмая

Гриша, очевидно, переоценила и РЁВ, и себя. Она настолько выше головы еще не прыгала. Папки, которые ей вручают, – не больше двух листов толщиной и покрыты пылью. Никто не вкладывал сюда материалы года с пятнадцатого. Ни улик, ни зацепок, ни действующего следователя.

– Кому они на хер сдались, – раздраженно пробубнила бабка-архивариус, не согласная соприкасаться с Гришей без платочка в руках.

Ей не хотелось рыться в документах, чтобы услужить собаке, – так бабка и сказала, только очень тихо. Они – люди – думают, что если понизить громкость у неприязни, то она перестает быть явной. Но все, от взгляда до мельчайшего тремора, выдает их с потрохами. Особенно таких, как эта Лидия Васильевна – не слишком-то много народу стоит ниже ее статусом – уборщики служебных помещений да такие, как Гриша, – и потому она так явно отрывается на них. Подмети здесь, нет, вот тут, и хорошенько протри полы. Но как хорошо ни выполняй свою работу, все равно она кому-нибудь расскажет, что у тебя руки растут далеко не из плеч.

На ненависть Гриша уже не реагирует. К смирению приучают быстро, едва учишься ходить и говорить. Не осталось уже таких обидных слов, которых она не слышала. О положении хортов в обществе мало треплются. В нужный момент их вовремя задавили, пугаясь прыти и силы, и вынудили их всю свою жизнь посвящать службе. Их много – так много, что не жалко, если не станет одного или двух. Хорты пользуются плохой репутацией из-за повышенной агрессивности и грубости, несмотря на все старания: пьют, воруют, подсаживаются на наркотики, слепнут еще в молодости от драк и вредного шоколада, а потом убивают кого вздумается, если доведены до ручки. Гриша не лучший рассказчик хортовских историй. Она выросла в странной, но относительно благополучной семье. Правда, в таком районе, что ни одного друга-хорта уже в живых не осталось. Один в тюрьме, вторую убили, третий не вылезал с границы, пока не пустил пулю себе в лоб из оружия сослуживца. Или, может, сослуживец его застрелил. Даже если и так, никто бы не стал расследовать его гибель.

Для Лидии Васильевны они все – вот такие, как в худших рассказах. «Я вашего брата повидала, я вашу породу знаю, я ваш вид видывала» – так она ответит на любое оправдание честного гражданина. Старая советская закалка дает о себе знать.

Здесь, в Славгороде, Советский Союз жив до сих пор. Ни о каких внешних политических распрях они и не знают. Все давно пущено на самотек – названия секретариатов прежние, вместо банков Сберкасса, депутаты съезжаются на созывы. В пользовании советские рубли, техника старая, иногда, в богатых семьях, благодаря контрабанде, можно встретить и плазму, и стиральную машину немецкого производства. Даже какие-то вышки с языками проводов себе поставили, только Гриша эти вредные излучения не одобряет. Газеты просят стороной все незнакомое обходить. Здесь не было перестройки – на это требуются силы и время, а все подыхают на работе от темна до темна.

Застойная вода превращается в болото. Наверное, поэтому Лидия Васильевна так похожа на жабу. Удивительно, как не додумались сделать еще один вид гибридов из таких недовольных старух.

Гриша улыбается ей натянуто, хотя про себя желает скорейшей смерти. Для облегчения. В Славгороде особой жизни все равно нет. Гриша сама не знает, с чего все началось и как продолжилось, но итог-то один – все брошены и недовольны. Менять? «Вон, уже вызвались смельчаки». – Она вспоминает РЁВ с усмешкой. Три глупые буквы.

Это случилось до ее рождения – век хортов короток, они природой научены быстро вставать на ноги, работать, размножаться и умирать. Прабабки и прадеды Гриши были кем-то сотворены, но сама она никогда не задавалась этим вопросом. Кем-кем? Богом, природой, фашистами – всеми сразу и одновременно. Правильного ответа все равно нет. Не издано книжек, не снято документалок, не ходит молва. Есть они и есть – страна будет только рада, если они все вымрут, но они все держатся – с мизерными зарплатами и без хорошего будущего. Живут совсем рядом с остальными людьми, в соседнем городе, в одном мире – и никто о них никогда не узнает. Грише от этого даже спокойно: меняться ей боязно.

– Вот тут пиши номер удостоверения, – шепеляво указывает ей бабка костлявым, шершавым пальцем, – а тут свою фамилию и имя.

Почерк у Гриши идеальный, каллиграфический – нужно было чем-то выделяться. Хортам дозволено окончить только восемь классов, и нужно было брать от этого все возможные знания, ведь книги так запросто им не достать. Каждый проходит распределение и получает свою категорию. Их всего три – служебные, чтобы служить; хранители, чтобы прислуживать; и запасные – те, кто совсем безнадежен для службы и за которыми требуется особый контроль. Конкуренция бешеная: всем нужна хорошая работа. Хорты быстро загибаются от бедности – остальные виды, конечно, тоже, но их почти не метят пригодными или непригодными. Хорты выносливы, преданны, сильны – что требуется для службы в полиции или охраны границы. Больше ничего от них не нужно.

Гриша потому в свое время была совершенной отличницей. Везде первая: быстрее, выше, сильнее. Почти не драчливая, хоть и многое приходилось выгрызать зубами. Мама поднимала ее одна и даже говорила: «Я так тебя хотела, так тебя ждала»; а Гриша про себя все винила ее: «Могла бы хоть мальчиком меня родить». «Кто знает, – отвечала мама, – твой папа не справился ни с чем». Об отце Гриша слушать не хотела, и разговор затихал. Она его не знала и знать не желала.

Славгород для Гриши является домом, в который не хочется возвращаться после работы.

Входная дверь общежития обтянута искусственной кожей, прикрепленной на канцелярские кнопки – сами жильцы старались. Стены обшарпанные, пахнет кислой мочой, и где-то в углу спит отравившийся водкой сосед. Длинный коридор и, кажется, бесконечное количество дверей вдоль стен. Все они пестрые – относительно новые, старые, железные, деревянные, проломленные ногами, окрашенные в не-коричневый. Жуткое, жалкое зрелище, почти ненавистное каждому, кто сюда возвращается. Рыкова уже не поднимает головы – ни здесь, ни перед зеркалом в тесной прихожей перед общей кухней. Она идет в самый конец, словно надеется найти там выход или белый спасительный свет. Но нет: хрустит старый замок, с трудом поддается ручка, и ключ нужно вытаскивать рывком. Будка впускает хозяйку.

Грише полагается комната в улучшенном и недавно построенном милицейском общежитии – но она попросила оставить ей комнату, которая раньше полагалась ее маме. С детства здесь ничего не изменилось, ремонт ей не давался. Перебираешь одно – ломается другое. Оставлять эту комнату все равно некому, и поэтому Гриша давно отчаялась что-то чинить.

Десять квадратных метров. Повидавший многое двуспальный диван-кровать, вечно собранный, потому что не хватает сил разбирать. Завешанное трюмо с зеркалом, чуть покосившийся шкаф, в котором съедается молью накрахмаленный пылью парадный китель. Старенький телевизор, над которым полка с маминым книжным наследством, к которому Гриша не прикасается уже давно. Обои желто-серого цвета с уродливым узором и красный настенный ковер, который можно рассматривать бессонными ночами.

Гриша включает телевизор не глядя, лишь бы на фоне был шум. Им показывают пару разрешенных каналов – с сериалами, музыкой и новостями Алтайского края, из которых ничего толком не понятно. Информационный вакуум создается намеренно, и виртуальная связь для славгородчан – тоже контрабанда, которую передают вместе с простенькими сенсорными телефонами через забор. Иные способы распространения информации, кроме контролируемого властями кабельного телевидения и газеты на дешевой бумаге, запрещены. Кому от этого хуже? Гриша только рада, что ее от лишнего шума оградили. Она переодевается долго, слушая глупые признания в любви с экрана и под окном, и сама ухмыляется. Любовь – вот что здесь держит. Всех, но не ее саму, – у нее в сердце пусто.

И в животе, кстати, тоже.

На общей кухне – никого. Гриша чуть ли не крадется к нужному холодильнику, словно там нет еды, которую покупала она. Уже сотню раз пригоревшая кастрюля, поставленная на огонь, распространила характерный запах по всему коридору. Может, эта ситуация и осталась бы незамеченной, но, когда живешь в доме, где полно чутких носов, надеяться на одиночество бесполезно. Неподалеку тихонько отворилась дверь. Пара ловких шагов – и на кухне появляется Сережа. Вот оно, само значение любви во плоти.

Иногда он зовет себя Анис, с арабского «товарищ», – в те дни, когда переодевается в разные костюмы и платья на потеху публике единственного в городе ресторана «Интурист». Гриша раздражалась его инфантильностью, но принимала единственного адекватного соседа как друга. Сережа – мужчина, с которым обычной женщине нельзя переспать просто так; к нему ходят заскучавшие, кто по связям прознал, где в Славгороде отыскать настоящую восточную сказку. Он, подобно истинной змее, обвивается вокруг шеи, сбрасывает шкурку, поблескивает чешуей в свете луны. Рахимов один из немногих керастов, которые не привыкли прятаться в тени. Его, в некоторых местах прозрачный, черный шелковый халат осторожно приоткрывал все, что могло заинтересовать покупателя. Продавал ли он себя по своей воле? Нет, но никогда не позволит себе этого стесняться. Он предпочитает шелк и носит свои длинные каштановые волосы распущенными. Сейчас они собраны в пучок заколками-палочками, на китайский манер. Гриша сделала вид, что озарение кухни его красотой ее не задело.

Внимательные узкие зелено-карие глаза непонимающе моргают вертикальными мембранами. Рыкова все так же молча отскребает от кастрюли перловку, смешанную с тушенкой из говядины (хочется верить), едва теплую кашу пробует с ложки. Текстура липкая, вязкая, но она покорно жует – и похуже ела.

– Именно из-за плохого питания твоя фигура поплыла, – фыркает Сережа, не сдерживая отвращения к Гришиному ужину.

– Нормальная еда. Мясо как мясо.

Это собачья еда, конечно. Но Грише нравится – готовить она не мастерица, а питаться в придорожных кафешках не хватит зарплаты. Хлеб с майонезом – отличный завтрак, кусок сала с позавчерашними макаронами – хороший ужин. Сережа прав, и Гриша осознанно, старательно портит свою красоту.

Она не расчесывает вьющиеся пушистые русые волосы, нестриженная годами длина которых либо заплетена в косу, либо убрана в хвост. Быстрорастущие когти укорачивает под корень (или обгрызает до крови безжалостно). Позволяет бровям лежать в разные стороны, веснушки на лице скребет хозяйственным мылом. Единственное, что ей уже не подвластно, – цепляющая прохожих гетерохромия. Правый глаз наполовину голубой, левый полностью карий.

– Как твои дела? – сладко интересуется Сережа, бесшумно проползая между Гришей и плитой. – Я по тебе соскучился.

Отвязаться от него не получится, потому что он вездесущий. Сережа танцует восточные танцы перед разными толстыми кошельками, и всегда стремится добиться своего, но вряд ли получает заслуженное – раз по-прежнему обивает обшарпанные углы общаги. И все же скромности ему не занимать, чем разительно отличается от других керастов. У него миндалевидные глаза, высокие скулы, чешуйки на локтях и коленях – и больше ничего со скромным тихим видом его не роднит.

– Нормально, – сухо отвечает Гриша. – Твои как?

– Тоже славно. – Сережа радостно подается ближе и присаживается прямо на стол, несмотря на Гришину трапезу. – Слышала, что «Коммунист» опять открылся?

– Мне-то какое дело до незаконных подпольных ночных клубов для наркоманов и проституток?

– Ауч, не рычи! Я думал, ты, наоборот, заинтересованное лицо. Его же открыл РЁВ. Преступники-радикалы, нет? По твоей части.

Ложка с грохотом ударяет по тарелке. Гриша рассеянно покачивает головой и тянется за своим кнопочным телефоном, словно он даст ей какую-то подсказку. Она понимает – между теми, кто подкладывается под начальников той или иной масти, ходят определенные сплетни. Может, капитан сходил к проститутке, проболтался, и та сразу эту информацию по новостной цепочке передала. Через подружку – к подружке, и рано или поздно дошло до Сережи. Гришу осеняет – Сережа может быть с РЁВом заодно.

Уши инстинктивно дергаются от заветного слова, но виду она не подает. Сережа сам понимает и сразу применяет к соседке свои непрошеные, но полезные таланты: обвивает плечи руками, подойдя к ней сзади, и прикладывает щеку к макушке. Дожидается, пока Гриша перестанет утробно рычать, и шепчет:

– Моя девочка, я знаю, как тебе тяжело. Ты выведешь всех на чистую воду. Пойдем со мной.

Перед Сережей устоять не получится даже с Гришиной каменной выправкой. Проходит всего несколько мгновений, прежде чем она тает от массажа плеч. Волосы его теперь распущены и нежно щекочут кожу, когда он наклоняется. Нос заполняет запах приятных арабских масел. Гриша даже не задается вопросом: где он их взял, в нашей-то глуши? – только вдыхает поглубже, словно дым, и на секунду задерживает воздух в легких, чтобы окончательно опустошить голову.

Может, это были не масла, может, они вовсе не друзья; но Сережа спасает ее от ночи в рыданиях. Место плохого занимает хорошее: они долго хихикают, плетут друг другу косы, держатся за руки. Гриша не обнажает ему тело – они ведь несовместимы – но обнажает душу, и в какой-то момент выворачивает то, что никому не собиралась говорить. Они вместе посчитали – остался месяц, но месяц долгий, такой, как бывает зимой – пусть не самый радостный, зато морозный, насыщенный и, как кажется, нескончаемый.

– Перед смертью ведь не надышишься, – пугливо выпаливает Гриша, давно решившая, что менять что-то поздно и она свое уже отжила.

– Ерунда, – улыбается ей Сережа, сминая фольгу изящными пальцами. От каждого его движения позвякивают кольца и браслеты.

– Хотела бы я быть похожей на тебя хоть немножечко, – мечтает Гриша, – ты это каждый день, наверное, слышишь.

Он вдруг вспыхивает как спичка, и удивительно бледные щеки рдеют, словно никто и никогда не отмечал его красоту. Может, ему приятно, потому что Гриша скупа на комплименты? Ей пришлось стать бесчувственной, чтобы не ощущать боль и унижение, но вместе с тем она отбросила и приятное – доброту, дружбу, любовь.

– Эти ребята… РЁВ… за что они борются?

– За человечность, наверное. – Сережа поднимает плечи, опускает. Он как священная книга знаний. Гусеница для Алисы из старой потрепанной сказки. – Чтобы жизнь гибридов перестала быть похожа на кошмар. Хотят равноправия, единства, воли.

– Ты поддерживаешь их?

Гриша знала, что ей он врать не будет.

– Отчасти. Но не представляю, где мне искать место в их идеальной реальности. Моя жизнь не сахар и слаще она точно не станет. Пойти работать на тот же завод, что и другие, чтобы всю жить батрачить за копейки и не иметь шанса влиять на жизнь самому? Вроде бы равенство, но не то, какое хотелось. Моя судьба о другом.

Он сказал – за человечность. Что это такое, Гриша не знает. Но хотела бы узнать.

– Отведешь меня к ним, туда?

Сережа загадочно улыбается.

– Думал, ты уже не попросишь.

Глава восьмая

В клуб их не пускают. Гриша пожелала остаться собой – хмурой на вид и грубой на ощупь. От всех предложенных платьев она отказалась – во-первых, стеснялась их надевать, во-вторых, боялась себя потерять. Ничто не мешает Грише магическим образом стать какой-то другой – потому что Сережина косметичка была наготове, – но в обитель революционеров ей хотелось войти собой. Своей, а не чужой кожей прочувствовать все, что они хотят донести. «Коммунист» – это храм равенства и свободы, но неверующая Гриша суется в него с непокрытой головой и красным удостоверением в кармане.

– Лапуля, я сейчас вернусь. Договорюсь с тем парнем и мигом все улажу.

Сережа кивает на хорта с дважды переломанным носом, и Гриша переводит взгляд на охрану.

– Учуял, что ты не из простых. – Сережа хихикает, будто это игра.

– Я им всем в матери гожусь, вот и перепугались.

РЁВ – или та его часть, которая дышала, курила или блевала в окрестностях перед входом в подвал – создавала впечатление крайне молодой организации. Клуб по интересам, секция, кружок. Рыкова опять вздумала соскочить – скорее всего, серьезность дела она сама же и преувеличила, чтобы придать существованию хоть какой-то смысл.

Рука сама собой потянулась к сигаретам в оставленной на хранение Сережиной сумочке. Она бросила где-то полгода назад – смертникам запрещены вредные привычки, чтобы здоровые органы можно было благополучно изъять. Ей уже показывали фотографии больных раком детей, страдающих от смертельных болезней стариков, несчастных многодетных матерей – но только людей – город маленький, автономный, и «запчастями» необходимо делиться. Удивительно, как слаженно работает система, – все всему покорны. Или только одна Гриша?

Взгляд невольно блуждает между телами и лицами. Тонкая коричневая сигарета со вкусом вишни обжигает пальцы, крепко ее сжавшие, когда к главному входу подъезжает черная машина. Таких машин Гриша не видывала за пределами государственных парковок – иностранные марки, а значит, и владеют ими очень влиятельные люди.

Из машины выходят трое – двое мужчин и одна девушка. Они суетливы, но темнота мешает Грише разглядеть их внимательнее. Идет явный спор, в котором девушка проигрывает. Ей всучивают небольшой ящик, чему она противится. Выглядит так, словно мужчины оказывают на спутницу влияние – негативное, и Гриша инстинктивно шагает вперед. Воображаемый ошейник впивается в шею – не ее это дело.

Дворняга игриво лижет Гришины пальцы. Перед собаками она устоять не может – сразу присаживается на корточки, принимая всю возможную любовь от пушистой морды. Пузо упитанное, шерсть пыльная и глаза почти что человеческие – неужели кто-то когда-то воспользовался этой самой верностью, чтобы создать чудовищ?

– Жучара, отстань от человека! – Вслед за собакой подскакивает потерявший ее из виду хозяин лет десяти на вид. – Теть, сигаретку стрельнете?

– Малой, бросал бы ты это. Не то будешь выглядеть как я.

– Так вам вон сколько!..

– Ну сколько? – Гриша смеется и назло пацану закуривает снова. Огонь мелькает в ее разноцветных глазах. – Двадцать всего, – шутит она.

И протягивает ему сигарету – сама же свою первую попробовала, как и все, за гаражами больше двадцати лет назад.

– Ты все скурить решила? – Недовольный Сережа выныривает из стайки светловолосых, бледных нав. Их серебристые волосы мерцают в темноте.

– Изымаю улику. Слышал, что бывает за контрабанду?

Она ловко прячет пачку в задний карман джинсов. Ей никогда бы не удалось иначе достать такие сигареты, Сережа прекрасно это знал. Словно вспомнив про скорую Гришину судьбу, он сочувственно вздыхает.

– Ну и что бывает? На кол сажают или сжигают на костре?

– Милиция тщательно ищет, по каким артериям запрещенка протекает в город. Пока не казнят, но времена грядут суровые. – И Гриша звучит почти гордо. Она верит, что ее коллеги по-прежнему важны и эффективны – не зря же почти весь хортовский народ хранит в городе порядок.

– Если, конечно, этим не сама милиция и занята.

ЭТИМ. Власти не хватило бы ума придумать, как прокормить свой город (их ведь не учили этому в институте Брюхоненко). Ей снисходительно улыбаются, будто говорят: служивая, какое найдут? Какое поймают? Всем же выгодно, всем же удобно. Самой тошно, что такая дурная. Она мотает головой, отказываясь воспринимать правду напрямую. Лучше как-нибудь завуалированно, как обычно докладывают гибридам: не уточняя, используя размытые формулировки и только лишь намекая.

– Короче, тебе нужно расслабиться. Не будь ментом, будь собой.

Гриша не уверена, что помнит себя настоящую. Она расстегивает куртку и распускает волосы – это все. То ли от никотина, то ли от разочарованного взгляда, щеки ее розовеют. Никто не назвал бы Гришу красивой – вот и Сережа молчит. Беда была лишь в том, что Гриша тайком нуждалась в комплименте. Она, как засохший цветок, который долго-долго не поливали, все ждала и ждала шанса расцвести. Хоть бы капельку воды в почву – и радовала бы еще долго, стоя на подоконнике в любое время года. Вот почему она задерживалась с Петей, хоть и едва терпела мужское тело, нутро и характер. Он разговаривал с ней, выпытывал всякое и веселил присказками. Звук его голоса, заполнявший их когда-то почти общую спальню, согревал сильнее, чем холодные рыбьи руки.

Гриша утрирует – никто из них не похож на животных внешне, однако внутри их разрывает между звериным и людским. От животных прародителей им достались особо сильные для человека черты – чуткий нюх собак, плечистая мощь медведей, изящность и пленительность кошек, водная адаптированность рыб, извилистость и гибкость змей, зоркость вороньего глаза и чистота ума – а все остальное, например, хортовскую преданность, балийскую распущенность или вирийскую высокомерность, гибриды почерпнули от пороков второй своей половины. Такое уж свойство человеческое: к низменному и инстинктивному приплетать возвышенное и духовное. Стандарты, которым Гриша старалась соответствовать, по сути, ничего не значили. И все же…

– Пойдем.

Она умело скрывает волнение в голосе и шагает к низкому входу в полуподвальное помещение. В толпе она вынуждена отстать от Сережи, который извилисто проскальзывает среди гибридов всех мастей и размеров.

Для протокола: место происшествия оказывается вовсе не таким, каким Гриша его успела себе нафантазировать. Она ожидает увидеть притон с влажными от осевшего пота стенами, затянутый дымом. По углам должны происходить грязные соития, всякие облегчения и прочие интимные события. Драки, песни, танцы и все возможные животные глупости. Но тогда бы это была привычная общага, в которой она влачит существование по жизни. А тут все же неизвестный до этого городу клуб.

Communa – с французского «социум» – гласит надпись на стене. Посетители клуба сбиваются в группки по интересам, делят большие тарелки со съестными закусками и потягивают из банок что-то санкционное, неправильное для обычного продуктового склада Славгорода. Кто-то приглушенно слушает музыку, кто-то оживленно спорит. На первый взгляд узкое вытянутое помещение заполнено людьми, но ни одного человека здесь нет.

Ее пропустили – не потому, что она не похожа на мента, а потому, что она хорт. Здесь она среди своих.

– Эй, красавица! – Парень за баром опирается локтями на гладко-лакированную стойку. Кажется, это умасленная дверь от шкафа-купе, перевернутая задней стороной. – Хочешь чего-нибудь заказать?

Кончики его усов подкручены, а уложенные назад волосы кажутся на вид такими мягкими, что хочется запустить в них пальцы. Скованная пристальным взглядом харизматичного красавца, Гриша старается сообразить, что могла бы здесь заказать. За спиной балии исписанные мелом таблички с наименованиями, знакомыми лишь смутно. Гриша открывает рот и тут же закрывает. «Ну и кто теперь нем как рыба?» – пошутила бы Мальва.

Ей бы здесь понравилось. Знала ли она об этой общине? Может, участвовала в создании? Вряд ли, под конец своей второй беременности она ударилась в спасительную секту, обещавшую свободу ей и ее детям.

– Дай угадаю! Колу?

– Отцепись от женщины, Шурка. – Сердитое клокотание доносится из-за спины. Так они, балии, усмиряли друг друга – словно щелкали маленькими клычками и языком, доказывая свою правоту.

– Ладно, налью кваса в кружку «50 лет КПСС».

Гриша закатывает глаза. Ладно, она старая. Это не так обидно, как могло бы быть.

– Хватит выделываться, тебе самому скоро пятьдесят.

– Мне сорок один! – Он задыхается от возмущения.

Гриша не дала бы этому Шуре больше тридцати. Это удивительно даже для балии – долгожительством отличаются только аркуды и вирии. У балий молодость пусть и не столь быстротечна, как у хортов, но все же рано или поздно увядает. Поэтому-то они живут на полную: пьют, гуляют, влюбляются. И так по кругу – и душой, и телом. Некоторые все же выглядят неугасающими и юными даже в сорок.

Наконец Гриша оборачивается на свою заступницу. В полумраке битых неоновых ламп ее лицо не кажется знакомым.

– А! Это ты! – Красивое лицо в ту же секунду искажается удивлением. Гриша вдыхает окружающий ее воздух поглубже. Чихнуть себе не позволяет, но чувство такое, словно насыпали перца в нос. – Извини, мы тут от ментов прячемся, поэтому собакам тяжко.

– Откуда ты…

– Знаю, что ты хорт. Думаешь, не видно?

Гриша хотела спросить: «Откуда ты взялась на мою голову?» – но промолчала. Светлые пятна в темных волосах, на бровях, ресницах – как бельмо на глазу. Рыкова пытается проморгаться, но кошка никуда не исчезает.

– Отцепись от женщины, Илля, – передразнивает подругу Шура и протягивает Грише коричневую шипучку в стакане с маленькой шоколадкой в придачу. Не в кружке и не квас: сжалился. – За счет заведения.

– То есть за мой? – сурово переспрашивает пятнистая девушка.

– За твой, Илля, за твой.

Гриша никак не может сообразить, как ее зовут – сказанное мягким голосом «Илля» звучит скорее как присказка.

– Ульяна?

– Ильяна. – Она делает акцент на «И» в ответ, совершенно недовольная тем, что ее имя рассекретили.

Вообразив вдруг себя интересной и соблазнительной, Гриша смело отхлебывает колу и упирает ладонь в бок, ведя бедром. Ильяна опускает взгляд на этот финт и совсем не смущается. Только улыбается.

– Мы тебя ждали. Пойдем в мой офис.

Офис – это о чем? Гриша молча кивает и шагает вперед, даже не удосужившись спросить причину интереса к ее персоне. Ильяна не выдерживает, и у самой двери с табличкой «Служебное помещение» оборачивается, и ее лицо оказывается на одном уровне с Гришиным. Оказывается, не так уж она и миниатюрна. Рыкова хмыкает, пряча шоколадку в задний карман брюк – оставит ее на потом, когда по-настоящему захочет приблизить свою смерть. Собакам сладкое нельзя, это ведет к слепоте, разрушению суставов или сахарной зависимости. Однако в течение жизни любой хорт так или иначе нарушает запреты – а после зовется «старым» уже в тридцать пять лет.

Революционеры обычно не ждут в своих логовах тех, кто способен испортить их планы. Грише совершенно не близко ощущение фальшивой свободы, которое в «Коммунисте» пытаются искусственно создать. Город выстоит, что бы РЁВ ни подготовил. Ильяна не создает впечатление опасной лидерши организованной группировки, и по привычке Гриша морально готовится к встрече с очередным мужчиной за дверью того самого «офиса». Разговор будет тяжелым – «мы тебя ждали», – и спина от подвальной тесноты у Гриши потеет. Хорошо было бы быть покрытой шерстью и не чувствовать ни липкой тревоги, ни тошноты от беспомощности.

Прошлая Гриша ни за что не дала бы слабину и точно не отступила бы назад. Но нынешняя же застывает на месте и не спешит укорачивать остаток своих дней одним махом чужого несогласия с законом.

– Что? – Не выдержав паузы, Гриша хмурится.

– Жду от тебя хоть какую-то реакцию.

– Ты сказала – я пошла.

– И? Ты каждого так будешь слушаться?

– Вопросы пришла задавать я.

Они нажимают друг на друга, сравнивая влияние. Грише думалось, что миниатюрная Ильяна – всего-то посыльная – совсем неопасна для нее, скорее выступает раздражающим мимолетным фактором. И, словно прочитав уничижительные собачьи мысли на свой великолепный кошачий счет, Ильяна сверкает глазами:

– Вертухайка, – ругается первая.

– М-мятежница, – не остается в долгу вторая, чуть заикнувшись. Они будто опять столкнулись плечами перед полуразваленной автобусной остановкой.

От общего к частному – кошка с собакой, они и есть кошка с собакой. Гриша хмурится и отворачивается.

Обменявшись любезностями, они отступают – достаточно всего пары слов, чтобы удовлетвориться упрямством друг друга. Им невыгодно ссориться, но Гриша думает, что Ильяна заводит ее в кабинет для разговора о подкупе или о шантаже. Ильяна же думает, что Гриша сама о ней не знает и просто пришла в клуб поразвлечься, что типично для любого уставшего от рутины гражданина. Про их стычку на остановке она совершенно не помнит (в то время как Рыкова не выпускает это воспоминание из головы), и, наверное, оттого совсем не боится удостоверения в нагрудном кармане износившейся курточки.

– Краем уха услышал ваш диалог за стеной – если хотите, можем обсудить возникший конфликт.

Глава девятая

Это будто заговор. Намереваясь под единым законом праведно убить Григорию Рыкову физически, кто-то решает сделать это, для репетиции, морально. Иначе почему так больно бьют? Заныло все тело от бессилия и отчуждения. События последних дней сильно выматывают Гришу, и она готова сдаться: расследование – это глупая идея. Она не следователь, Славгород – не преступная цитадель. Все, Гриша, фу. Нельзя.

Взгляд Ильяны не сочувственный и не жалостливый. Это работа, борьба и больше ничего. И все же природная кошачья эмпатия ноет, как опухшая гноящаяся рана. Гришина беда сочится, но сама она от нее отворачивается, не желая замечать.

– В первую очередь мы говорим о том, что ни одна живая душа не достойна умерщвления. – Альберт Харитонов заумен, высокопарен, подкован знаниями, но Григория не готова к такой поддержке. Никакие гибридские медицинские атласы не помогут залезть в крепко закрытую собачью душу.

– Хватит, – молит Ильяна за Рыкову, зная, что молчание той будет долгим. Но после голос ее меняется. – Ей плевать на твои убеждения. Она пришла сюда показать нам, что готова перед смертью на что-то сгодиться. Пришла выслужиться перед своими – до последнего вздоха.

Удивительно, как эта кошка точна в своих высказываниях. Рыкова захлебывается воздухом на ее полуслове, угадывая, к чему она начнет клонить прямо сейчас.

– Заткнись! – Григория, вопреки решениям Ильяны, взревела нечеловеческим рыком. – Кто ты вообще такая?!

Позже Ильяна расскажет, она – плохая девочка из плохой семьи. Но сейчас она лишь пожимает плечами, словно сама себя не знает. Гриша могла бы упрекать ее молодостью, безрассудностью, но она только воет про себя по-волчьи, чувствуя у себя в крови отголосок предков. Все они чувствуют – начался сезон охоты. И хищница тут, вопреки всему, – Гриша. Ильяна на секунду вздрагивает от горячей хмурости, пришедшей по ее душу представительницы власти.

– Альберт, объяснись ей.

Харитонов мнется, выгибая пальцы в неловкий замок. Он разбирал в своей практике различные сложные случаи, но мирить власть и сопротивление ему еще не приходилось. Он не рад, что Ильяна совсем не воспринимает Гришу как серьезную угрозу – по крайней мере, не признает этого вслух.

– Я представляю «Новую волну». Мы помогаем гибридам обходить законы, которые… которые стоят жизни. Мы знаем, что тебе сейчас тяжело. Возможно, некоторые идеи тебе не близки… – Альберт осторожно кивает на Ильяну, подразумевая ее явные радикальные мысли. – Но мы на твоей стороне.

– Вы на ее стороне. Я связная, – акцентирует наглая балия, намекая, что не заинтересована в Гришином выживании.

Альберт говорит о каком-то спасении, но Гриша совсем не хотела от чего-то спасаться. Не хотела увиливать, трусливо поджав хвост, потому что принимает смерть в качестве достойной награды за службу. Ее наконец отпускают в увольнительные, длиной в вечность. Ежедневно множество гибридов разрождается детьми, замкнутый в круг город гибнет от перенаселения, и ей всего лишь нужно уступить ранее арендованное место. Не все обязаны умирать в этом городе, и даже она могла бы остаться в живых, но должен же хоть кто-то. И не от голодной жизни на скудную пенсию, не от руки пьяного супруга, не от тяжелых родов – а просто так, в светлой палате, после сытного вкусного ужина.

– Довольно этих бесполезных бесед. – Ильяна цокает языком и разводит руками. – Не хочет – значит не хочет. У вас есть много других забот – аборты, дети, браки, разводы… Пусть уходит.

Альберт вспыхивает, как будто юнцу отказали в свидании. Он бросается к столу Ильяны, сделанному из старой школьной парты. На их теперешней авансцене все обретает вторую жизнь. Диван обит старым покрывалом; стулья – советские «Венские» – тщательно отремонтированы и перекрашены; а с потолка свисает люстра такая старая, что даже на барахолках такую не сыскать. В Москве за такие вещи платили бы двойную цену.

– Все заслуживают второй шанс, – молит Харитонов, стараясь найти контакт с Гришиными глазами, которые заполонили сухие слезы. – Пожалуйста, Григория, дайте и нам его.

Совсем неясно, о чем говорит Альберт, но Гришу воодушевляет готовность Ильяны отказать ей, рубя с плеча. Она горько усмехается, глядя в кошачьи бесстыжие глаза. Илля замечает, как разнятся ее зрачки – среди темных коричневых ям виднеется лужа, отражающая небо. Разного цвета, надо же!

– Что вы от меня хотите? Рассказывай, – охрипшая от беззвучных рыданий, приказывает Гриша. Пальцы ее в треморе тарабанят по бедру.

– Мы хотим… Мы – «Новая волна» – хотим обеспечить нужную отсрочку от эвтаназии… я ошибочно дал вам доступ к ней… – мямля, начинает Альберт, но она его тут же прерывает. Предавший ее психотерапевт теперь только раздражает.

– Нет, ты. – Гриша кивает на Ильяну. – Ил-ля, – впервые это имя звучит так неряшливо, издевательски и тяжело, – расскажи ты. Чем ты тут занята?

Ильяна поджимает губы. На фоне раздосадованной Рыковой кабинет кажется ей безвкусным и чужим. Лучше бы все эти вещи давно выбросили.

– Давай выйдем на крышу.

Ильяне не хотелось задохнуться вместе с Гришей. Терпкий покорный собачий запах кружил голову. Она хорошо собой владела – умела формулировать мысли и вести за собой людей. Может, только из-за Ильяниных воодушевляющих речей и жила до сих пор светлая мысль о будущем в головах ее слушателей. Ей казалось, что Гришу увлечь будет несложно. Не знающей хорошей жизни – ей, служебной! – будет легко показать все прелести свободного Славгорода.

Не за горами ты, современный Славгород – а среди сухих степей. Ильяна мечтала о нем и досконально знала, как говорить о нем. Ей помогало природное умение говорить простые слова из глубины себя. Там, где у балий, как говорят в народе, «мурчалка» – в самом деле, может, находится душа. И эта душа звучит сама собой в нежном рокоте урчащих слов. А о чем говорить – уже неважно.

Воздух свежий. Минута обеим – подумать. И после Ильяна начала. Неспешно, с самого начала. О своих идеях и о благах. И Гриша вроде реагировала на сказанное. Охала, вздыхала, подавалась вперед и возмущенно отстранялась. Рассказчица ждала вопросов – но нет. Беседа не клеилась. Гриша лишь послушно выслушала важный для Ильяны монолог и еще немного молча смотрела вдаль.

– Понятно.

Вот что Гриша сказала. Ильяна рассказала ей все – по крайней мере, все то, что требовалось знать. Неясным оставалось лишь то, хотят ли члены РЁВ свободы для гибридов, или же они желают запереть людей. У их организации были связи с врачами и школами, с социальными службами и даже с партией (вернее, ее остатками), и именно балийская изворотливость помогла в этом.

– Сколько у тебя осталось жизней? Две, три? – Гриша усмехается. На самом деле балии, как и все смертные, проживали всего-навсего одну.

– Очень остроумно для той, кто в зубах собственную цепь держит, – отвечает таким же тоном Илля, но улыбается – впервые, наверное, за вечер. Как-то искренне даже, и на душе у Гриши становится тепло.

Ильяна очень старается донести до Гриши, что желает ей помочь, да так, что и впрямь убеждает в этом и саму себя. Она приказывает себе не привязываться к тем или иным «задачам» – так она называет тех, кому приходится помогать. В их организации неясная структура и в целом все равны, просто кто-то примыкает дольше, кто-то присоединился лишь вчера.

– И ты тут с самого начала, – предполагает Гриша.

– Неплохой из тебя следопыт, получается.

– Ты придумала это?

– О Пресвятой Лев, конечно же нет! – Ильяна фыркает от смеха. Это милее, чем фыркала медсестра, насмехаясь над Гришиным некрасивым уставшим лицом. Она упоминает балийского бога – значит, есть путеводная звезда, за которой они в своей революции следуют. От слова на букву Р Гришу передергивает.

Рыкова поднимается с крыши, хотя чувствует, что разговор еще не окончен.

– Замечала, что у нас давно не видно звезд?

– Что? – рассеянно переспрашивает Ильяна. – А. Да, наверное, с заводом связано. Все небо затянуло смогом… Надо бы заняться этим вопросом, подниму его на следующем «РЁВе»… Ты куда?

– Домой. Спать. Кому-то завтра на работу, в отличие от мечтателей.

Интерес к Ильяниной организации у Гриши пропал сразу же, как только у самой Ильяны проснулся интерес к ней. Гриша совсем не доверяла этой заманчиво предложенной помощи и по-прежнему тешилась уверенностью, что не нуждается в ней. Неблагодарно, да и что с того?

– Составишь на меня дело? Приставишь слежку? Посадишь всех? – Илля веселеет, хотя для веселья нет причин. Гриша не слышит ее слова, потому что они бессмысленные. У нее самой нет никакой власти. – О, а посмертно у вас награждают?

Их шутки взаимно болезненны, и Грише хотелось бы хоть раз увидеть эту кошку без издевательской, попустительской и безразличной гримасы. Ее лицо словно всегда искажено тяжестью планов, и голова забита громкими мыслями, смысл которых собакам не понять. И, к счастью, Гриша и не пытается.

– Насколько это было больно?

На одетой Ильяне не видно шрамов, и ничего не выдавало в ней травм, но Гриша знала и чувствовала, что каждое сказанное слово царапает ей глотку изнутри. Наверное, битый побитого чувствует.

– Мне не было больно. Но мне было пять. И семь. И десять. А потом пятнадцать. Четырежды пятнадцать. Дальше я перестала считать. Типичная кошачья жизнь – шпыняют кому не лень.

– И ты все еще веришь в Бога?

– В себя. – Она аккуратно убирает одну-единственную слезинку. Гриша завидует ей: осталось еще чем плакать. – Верю в себя. И ты в себя хоть разочек поверь. Потом. Как будет время.

Пресвятой Лев. Великомученица Анна Вирийская. Лесная община. Бог-озеро Топь. Герой Юрий Гагарин. Теперь «Новая волна». Все как будто помешались. Откуда название-то такое взяли? Волна… никто из них даже не увидит моря. Хотя если бы Гриша спросила, может, Харитонов объяснил бы ей, откуда взялось такое название. Умные, начитанные вирии – только они читали о море и представляют себе, как оно выглядит. Однако и они, какими бы ни были, все равно застряли вместе с остальными.

Почему застряли? Никому не выгодно больше использовать гибридов в своих целях. Ни их сила, ни красота, ни ум людям давным-давно не нужны. У людей появились деньги – большие, некоммунистические, – и появилась сама по себе отдельная сила, невероятная красота и развитый ум: они все это купили. Наверное, в новом ФСБ все еще лежат старые папки с грифом «Совершенно секретно», но печатный шрифт документов в них выцвел, а сама бумага обветшала. Большая земля ждет, что Славгород сам себя сожрет.

– Посажу. Сожру с потрохами. Обязательно. – Гриша улыбается напоследок и ныряет в маленькую дверь, ведущую на лестницу с крыши. Ей следует как можно скорее убраться из этого места и никогда о нем не вспоминать.

РЁВ – Гриша вычеркивает. Нечего ей с ними якшаться.

Грише хочется к Карпову. Выйти за него замуж, забеременеть от него той же ночью – все, чтобы забыть о кошке и о ее шайке добродетелей. Жаль, что первое запрещает закон, а второе – природа. Хорошие, надежные мужчины не валяются на дороге, как ошибочно полагает предатель-психотерапевт, сдавший ее «Волне». Не больно-то нужен Грише какой-то домашний колотила, тот же пограничник! От этих никакие щенки не спасают.

Ее первая привязанность – крепкая, незаменимая, благоговейная великомученица-мать – вышла замуж и родила, бросив подругу запросто. Ни к чему хорошему это не привело. Все уже знают о ее подвигах – газета клеймит громкие заголовки, а радио и местное телевидение не умолкают, сообщая лживые новости – мол, «истинное зло» наказано. Бабки у подъезда то признают героиню мученицей, то осуждают за распутность. Церкви то устраивают службы в память о ее ребенке, то всячески отрицают смерть в капсуле, в которую помещают всех изъятых незаконнорожденных детей (это, мол, безопасный сон, пока не найдут бездетных родителей взамен). Все в Славгороде идет от противоречий – одних судят за лишних детей, а других за их отсутствие. И Гриша не в обиде – закон есть закон.

Два дня из драгоценного оставшегося Грише времени минует – и все это время лицо Мальвы Карповой преследует ее и по делу, и без. В конце концов она сдается и идет к ней на свидание.

Много раз она мечтала о нем: о том, как нежно Мальва будет щебетать ей сплетни, пока единственное разрешенное кино не оборвется на самом интересном месте из-за внепланового отключения электричества во всем городе. Или, может быть, они выпьют покрашенного в красный винный цвет самогона, нарежут жалкие остатки еды из холодильника и до утра не будут спать, раздражая общажных соседей. Живот предательски закрутило.

Мальву облачили в белую простынь, навевающую образ Девы Марии. В такую скучную религию в Славгороде с советских времен не верят, однако ситуация требовала радикальных мер. Пять лет назад навы уже отвоевали право обучать детей в своей деревне, не контактируя с обществом – значит, и вопрос о количестве потомства можно обжаловать, – так потребовали представители духовенств Славгорода и бесполезные правозащитные организации. Грише не противен вид Мальвы, но чем-то она ее отталкивает. Из грешницы навы пытаются сделать богиню, и кто этому виной? Быть может, и сама Гриша, позволившая Мальве зазнаться в юности. Восхищаясь ею, она лишь вскармливала эгоистичного демона в хрупком бледном теле. Навы держатся годами вне социума – и, вырвавшись из пут набожности своих бабок, стремятся отличиться и хорошим, и плохим.

Мальва предстает перед Гришей похудевшей, постаревшей и осунувшейся. Во всяком случае, каяться не хотелось – не сильно Гриша во что-либо веровала. Как милиционерше, ей позволили войти в специальную комнату для временных свиданий с семьей и супругами. Тут Мальве даже не пялились в спину охранники. В колонии-поселении ей не позволяли носить простыню, которую использовали для газетных фото, однако роба заключенной была выбелена уже чуть ли не до дыр. Обтирая руки о низ живота после тяжких трудов в полях, она создала на ткани шрам из грязи, напоминавший всем ее почитательницам о том, как жестоко и безвозвратно она лишена возможности иметь детей.

Тут Карпова не одинока: каждая женщина Славгорода носит на своем чреве хотя бы один шрам.

– Не думала, что ты придешь повидаться.

В ее голосе изменилось все – от подбора слов до манеры и придыхания. Грише приходится сдерживать себя, чтобы не скривиться, будто от скрежета металла. Чутким ушам неприятно эхо комнаты, а Мальва намеренно пытается звучать, словно она – гром среди ясного неба.

– Откуда все это? Неужели ты выволокла эти повадки из своей секты?

О том, что происходит внутри озерного круга, ходят лишь легенды. Семья Карповых давно исповедовала типичную для нав религию, схожую с шаманизмом, но из-за разногласий с законом Мальва переметнулась к радикалам. Вот они-то и топят неверных, лишь бы принести жертву своему богу, называя убийства ритуалами. Два озерных берега не ладят между собой. Петя всего лишь носит коловрат и окуривает спальню травами, а вот Мальва…

– Зачем ты пришла? – вопросом на вопрос атакует умудренная опытом Мальва.

Мало-помалу им все же приходилось сталкиваться, и всегда все заканчивалось так, будто они по судьбе обречены быть врагами. Гриша арестовывала Мальву без особых сожалений – воспоминания, горести и совесть проснулись потом.

– Попрощаться.

– Уезжаешь в отпуск?

Ирония уместна. Только один хорт по собственному желанию смог покинуть Славгород – и его имя до сих пор прославлено на весь мир за открытие космоса.

– А-а! – Мальвино лицо просияло осознанием. – Точно-точно. К тебе вернулось то, на что ты сама меня обрекла.

– Приятно было повидаться. – Гриша старается не терять самообладания. – До встречи на твоем дне.

В аду – если по-навьи.

Мальва тут же залилась стенаниями. Рухнув на колени, она взвыла неведомую Грише молитву на едва разборчивом языке. Если бы у Мальвы был хоть один шанс стать настоящей мученицей, грехи Гриши приписывали бы ей в заслуги – и потому она оплакивала ее теперь, еще живую, чтобы этот вопль стоял в ушах даже тогда, когда будет слышен лишь звук капельницы. Злобная нелюдь, вот ты кто, Мальва.

От души, казалось, отлегло, когда тюрьма осталась далеко позади. Всего-то пять километров пешком по пустырям – и спать.

Глава десятая

/ Причины неконтролируемой агрессии у женщин психология симптомы что за болезнь /

Поиск

– Дохлый номер, – подает голос Вэл, громко хлопая дверью кабинета. – Собаки перегрызли провода.

– Неужели им самим не нужен интернет? Ну, хотя бы для порнушки? – Илля поднимает на вошедшего фирменный кукольный взгляд, словно от этого связь как-то вернется.

Без толку – Вэл, по всей видимости, не обладает магическими способностями. Старый пузатый компьютер испускает страдальческий вздох и выключается от сильного нажатия ногтем на кнопку. Чтобы хоть изредка пользоваться этой техникой, Ильяна и правда готова идти по головам.

– Выкладывай уже.

– Ты же знаешь условия. – Вэл наклоняется над столом и улыбается во все оставшиеся двадцать два зуба, восемь из которых отлиты из золота (или, скорее, из позолоченного железа). Многие бы приняли его улыбку за похабщину, но уж Илля знает своего отца: этот старый пройдоха если и намекает на что-то, то точно на свою долбаную игру в рыбалку.

Она выжидает еще минуту, пока его улыбка не становится заискивающей. Он явно что-то раздобыл и хочет поделиться за достойное его седой голове вознаграждение.

– Ладно. – Она протягивает ему телефон с сенсорным экраном: старенький и разбитый, но еще способный запускать примитивные приложения с Большой земли. Так они между собой называют мир за пределами Славгорода.

Пользоваться техникой им негласно дозволено лишь в подвалах, чтобы никто нигде их не видел. Рядовой славгородец пользуется кнопочным телефоном – иногда даже цветным, если положение в обществе позволяет. Пишут на бумаге, хранят данные в папках и в архивах; водят машины советского автопрома (исключения – безрассудные, подкупившие всех кругом мужики, вроде Иллиного родителя); занимаются исключительно полезной деятельностью под надзором остальных. Никому не выгодно, чтобы у них здесь была мало-мальски пригодная для жизни дыра. А они всё не дохнут, как ни топчи. Ох эта система! Как же Ильяна рада идти против нее напролом.

Вэл восторженно выхватывает телефон из дочериных рук, поудобнее усаживается на диван и, пока грузится приложение, выкладывает ей все, что узнал. Говорит и басит: родители мертвы, мужа и детей нет, круглая одиночка, никому даже не друг, бла-бла. Самому интереснее светящийся маленький экранчик. Видя его искренний восторг от завершенного дела (или уровня в игре), Илля в очередной раз удивляется, кто тут кому ребенок.

– Что ж, – отрешенно подытоживает Ильяна, когда рассказ довольно быстро подходит к логическому концу. – Получается, никакая опасность нам не грозит.

– О нет, – в очередной раз загадочно улыбается Вэл, – я тебе говорю: все кругом нее безынициативны и безопасны. Но вот она…

– Я с ней общалась – безвольный робот, порабощенная ватница. Верит в партию, верит в благо собственной смерти. Даже не понимает, зачем это все придумано и откуда взялись такие правила. Была здесь, в нашем логове, и не удосужилась ничего расспросить. Только плакала и ныла.

Ильяна знает, что Вэл сейчас скажет. У него на все один ответ.

– Вот когда ты малая была – тогда…

– Хватит! – Илля сурово хлопает по столу ладонью и даже не шипит, когда чувствует тяжесть от удара в суставах. – Добрее была, знаю! Я и сейчас добрая – но одной добротой за это все не расплатишься.

Довольный отцовский взгляд мрачнеет. Уж какой он колодец грехов в своем прошлом хранит – одному Гагарину, бороздящему космос, известно. Ему нравится говорить своей приемной дочери: «Вся в меня» – но тогда он подразумевает свою хорошую, осветленную тяготами семейной жизни, сторону. Сейчас она тоже «вся в него» – в того, которого не застала и знает только по слухам.

– Поберегись ее. Оставьте в покое всех, кто с ней связан – и ее саму, – предостерегающе говорит Вэл, инстинктивно касаясь челюсти, которая пострадала от давней встречи с местным КГБ. Сейчас осталась только милиция. – Конечно, куда тебе мои слова. Ты же собралась к ней в гости сегодня.

Ильяна вспыхивает смущением и отворачивается к стене лицом. Там должно быть окно, но они в подвале. Всю жизнь скрываются – сначала нельзя было упоминать семью, с которой живешь; теперь нельзя упоминать и себя саму.

Забылось как-то, что они тоже люди. Может, чуть более дикие, однако живые и настоящие, пока не убьют. И как же Илле, всю жизнь боровшейся за свою жизнь, так легко допустить смерть этой Рыковой?

– А знаешь что? – Ильяна упирает руки, пощипывая себя саму за бока. – Ты прав. Не стоит мне с ней возиться. Дела и поважнее есть.

– Да-да, – недоверчиво хмыкает он. – Молодые вы, вот и безмозглые.

Вэл Зильберман, как это иногда бывает, позвякивает своей старой закалкой. Он живет чужой жизнью, давно истратив свою настоящую, данную такими же покорными родителями-хортами, как и Рыкова. Когда-то он тоже стоял перед выбором в свои тридцать пять – и правильно сделал, что выбрал жизнь. Ильяна и представить не может, что было бы с ними, если бы Вэл стал очередным прахом в подвале института Брюхоненко. Сергей Брюхоненко, кстати, делал здесь с ними то же самое, что со своими живыми головами, отделенными от собачьих тел – его тоже заперли здесь за какие-то шпионские взаимодействия с американскими спецслужбами. Потом убили пациенты, обезумевшие – они соглашались на эксперименты ради еды. Да и сейчас эта практика жива, нужно же как-то гибридов до конца изучить.

– Ты невыносимый дед.

– Еще не дед, – стреляет он глазами, поправляя серебристые от седины волосы, – да и не хотелось бы.

У них простой семейный устав: не приводи новую жизнь в мир, пока сам с собой не разберешься. Поэтому вместо обыкновенной женитьбы, рождения детей и продолжения работы на заводе Валерий Серебряков выбрал торговать наркотиками, перестреливаться с плохими парнями и развивать влияние преступного сообщества на жизнь Славгород. Теперь Ильяна вынуждена терпеть нравоучения от просроченного на двадцать лет хорта, который сумел избежать смерти.

– Я просто хотела провернуть ту же аферу, что и ты, – немного запоздало, но Ильяна старается оправдать свою жестокую настырность. «Никому бы не понравилось, если бы к нему лезли прямо перед самым гробом», – скажет он.

– Вечно у тебя какие-то аферы, Илюша. Никому бы не понравилось, если бы к нему лезли перед самым гробом, – блещет предсказуемостью Вэл, уставившись в дорогой сердцу экранчик, чтобы избежать жгучего взгляда дочери. – И мой опыт тут ни при чем.

– Но у нас есть готовый план действий! Я бы не лезла, если бы не знала, что могу помочь!

– Ильяна ловит молчаливое осуждение от отца. – Это только потому, что она из милиции?

У балий куда более прозаичный метод отбора. Они либо годятся для обслуживания людей, то есть красивы и чрезмерно эмпатичны, либо не имеют никаких перспектив. Пусть отец и не допустил, чтобы жизнь Илли докатилась до распределения, сама она прекрасно осознает: помогать – это призвание. Она – всего лишь брошенный на улице котенок, которого подобрал влиятельный мужчина и вырастил в хищную рысь; но если бы она так и осталась там, на помойке, она либо умерла бы, либо помогала людям через раздвигание ног. Что тут скажешь? Ее вид создали для ублажения потребностей, а они бывают всякие. В разговоре с Гришей Илля не стерпела и упомянула меньшее из пережитого, но с женщинами подобное случается постоянно, даже несмотря на то, что чьи-то отцы не расстаются с пистолетом.

– Послушай, – отец поднимается и делает шаг навстречу, чтобы примириться, – она бы боролась, если бы хотела. У нее нет семьи и нет жизни, за которую стоило бы цепляться. Поверь мне, жизнь хорта – та еще каторга. Ты уже и забыла, каково это было – в обычном мире. Как там, кстати, мой брат Мгело? Как граница?

– Не попрекай меня. Ты сам вынудил меня позабыть обо всех тяготах и заниматься только тем, что нравится. – Ильяна хмурится, но тоже подходит ближе. Уж кто-кто, а Вэл всегда старается ее поддержать.

Он сделал все, чтобы РЁВ превратился из подвального сборища в мощную опасную структуру – своими деньгами, конечно же. Ильяна старается не думать, откуда эти деньги взялись и чьих жизней они стоили. Она оправдывает откупы отца и недовольна лишь тем, что его интересуют дела друга, а не будущее города. Лидер РЁВ и ее отец сдружились давно – кажется, еще тогда, когда Вэл занимался контрабандой, в том числе своих для зависимостей. Сейчас телефоны, нормальные джинсы и удобоваримые консервы Илля покупает у других собак, из-под полы достает сама, пусть и на эти же грязные деньги. Отец же пользуется человеческими путями, вращаясь в продовольственных сферах повыше.

– Всем не поможешь.

– Но нужно пытаться. Это основа.

– У них – другая, – напоминает он про тех, кто в самом деле принимает за РЁВ решения. И они – не Ильяна. – Ты и так много стараешься.

Вэл поднимает ладони вверх и разводит их – похоже, сдается.

– Ну, может, она тебе вдруг дорога – тогда пытайся.

Ильяна смущенно отворачивается. Может, Гриша и симпатична, но это не имеет никакого значения. Ей бы не помешала соратница с волевой выдержкой, знающая все о внутренней милицейской системе. О своих планах Илля молчит – это касается только тех, кто входит в РЁВ. Отец, хоть и помогает, делает это из пенсионной скуки; настоящие сторонники должны быть вовлечены и радикальны.

– Мы с ней друг другу никто.

Глава одиннадцатая

Никому не будет больно. Гриша откладывает от себя записную книжку с похоронным бюро уже бесполезных контактов и вздыхает. Прощаться не с кем.

Дом, в котором она выросла, кипит страстями каждый день. Все заполнено эмоциями – перед каждой дверью стоят любовь и ненависть, страсть и безразличие, встреча и разлука. И лишь Гришин порог пустует – на него сунется только пьяный попросить сигарет или Сережа – за солью или со сплетнями. Ей странно вдруг быть одинокой: кругом только мебель и стены. Ни семьи, ни близких.

Каждый, кого Гриша считала бы своим, близким, родным, – либо погибает, либо исчезает бесследно. Она проклятая, с печатью – не трогай, убьет? Или ей просто предначертано потерять всех, чтобы никто не скучал?

Мальва – уж она-то в тюрьме не то что выживет – переродится. Петина служба пойдет в гору. За маминой могилой можно не ухаживать, удивительные кусты со съедобными красными ягодками растут там сами собой, не страшась алтайских зим и степных ветров. Отец не ищет Гришу, и скорее всего давно за предательство семьи усыплен – мама о нем всю жизнь ни слова. Некоторые бывшие и несбывшиеся помянут на какой-нибудь Юрьев день, опрокинув рюмочку, – на большее Гриша не рассчитывает.

Мокрые от слез ресницы слипаются в печальной дреме. Сегодня она не ужинает, и даже не помнит, что происходило на работе. Все дни сливаются в кучу. Гриша не пытается вести счет или насыщать остаток жизни событиями – иногда ест, иногда спит, гоняется за преступниками и хватается за дела-глухари; пару раз заходит на самодельный кальян к Сереже и помогает ему лечить синяки, оставленные нерадивыми клиентами, потому что общаться больше не с кем; в общем – доживает ровно так, как и живет.

Думает об Илле, но не решается вернуться в «Коммунист». Там ее не ждут, потому что в черно-белом Рыковском мире строгий отказ лишает тебя права просить помощи самой. Переваривая Мальвин яд, Гриша давится. Заслужила она, видимо. Пару раз допускает мысль: может, стоило бы согласиться на помощь? Но в чем бы ей помогли, и главное – от чего? Все же идет своим чередом. Родиться, пригодиться, убраться с глаз долой.

Слабачка! Гриша тихо всхлипывает, когда в дверь раздается ритмичный стук кулаком. Осталось меньше трех недель, и можно будет спокойно ложиться в больницу, и в палату войдет без всякого стука медсестра с инъекцией в руках.

Она лениво плетется открывать дверь и не смотрит в заляпанное потолочной краской зеркало – нет нужды. Вряд ли Гриша сильно изменилась на пороге своего тридцатипятилетия – все то же угрюмое лицо с веснушками.

Гриша ожидает увидеть на пороге Сережу, на крайний случай пьяного соседа или хотя бы Карпова, но по ту сторону тесной комнаты оказывается та, кого представить в таких условиях невозможно. На ее фоне обшарпанные стены приобретают вид особого заброшенного винтажа.

Рыкова оторопело смотрит на Ильяну и жадно изучает каждую деталь ее образа: плотно застегнутое пальто, растрепавшиеся от ветра волосы, носки ботинок, обращенные по-детски друг к другу, сцепленные за спиной строгие руки – все сейчас в ней одновременно странно и совершенно. Гриша ничего не смыслила в красоте, но нутром чувствовала, что женщину красивее Ильяны вряд ли можно найти.

Заспанная, заплаканная – ничего не укрылось от внимательного кошачьего взгляда в мутном свете коридора. И все же, несмотря на Гришину разбитость, Илля с пониманием улыбается и приподнимает пакет с едой. Ей тоже сегодня особенно паршиво – потому и пришла. Коты всегда смелее собак; если кто-то нравится – то лезут, а не просто ошиваются рядом. Гриша не приближалась к Ильяниному дому и офису, но взгляд ее особенных глаз как будто преследовал, внимательно упираясь в шею там, где она переходит в спину. Самое незащищенное место. Удачное для удара, чтобы сразу и наверняка ее переломать. Отчего-то принимать смерть из чьих-то рук изо дня в день становится все страшнее.

Гриша хочет спросить: «Что ты здесь делаешь?» – но не находит сил и молча пропускает свою новую не-подругу в комнату, плотно закрывает дверь на засов, неловко извиняясь за беспорядок вокруг. Ильяна лишь оглядывается, удивляясь армейской аккуратной пустоте и вещам, разложенным по полочкам, чуть припорошенным пылью – если в комнате и был хаос, то только в их головах.

– Я не знала, что ты любишь, поэтому захватила самое обычное, – неловко начинает Илля вместо приветствия – выкладывает на тумбочку хорошо упакованный салат и целую небольшую курицу. У Гриши автоматически выделяется слюна – хорошо сработал на запах рефлекс. – Как у тебя дела?

Дружить приятнее, чем враждовать. Гриша предлагает гостье сесть на сложенный диван (для себя ночами она его давно не раскладывает) и обещает принести чай, как только соседи освободят кухню. Привыкшая к хорошей жизни балия заметно смущается из-за таких коммунальных правил и аккуратно достает финальный аккорд предлагаемого ужина – особое вино, которое позволяет хмелеть даже быстро усваивающим алкоголь гибридам. Отцовская коллекция богата такими крепленными штуками, и обычно Ильяна не пьет. Но за день международной женской эмансипации… Можно и не чай.

Гриша от смущения вспыхивает и тут же вскакивает, обещая, что сейчас добудет им стаканы. Судя по решительному тону, ей предстоит чуть ли не бой за посуду, и настрой явно праздничный. Зачем пить за чью-то эмансипацию, она вряд ли понимает, но душой чувствует, что сегодня день примирения.

Оставшись наедине с комнатой, Ильяна проигрывает балийскому любопытству и, пока снимает пальто, умудряется разглядеть все, что уместилось на скромных квадратных метрах. Тут и старенький шкаф с потрескавшимся от времени лаком, и давно забытые, видимо, выставленные мамой, детские и юношеские фотографии на тумбе рядом. Благодаря старому изображению Ильяна с удивлением обнаруживает, что у Гриши красивая улыбка с ямочками.

– Ну, и куда тут умирать? – тихонько мурлычет она и осторожно касается кончиками пальцев пыльного слоя. – Еще жить и жить.

Рыкова возвращается чуть погодя – зачем-то задерживается, чтобы почистить зубы и умыться. Холодная вода чуть отрезвляет ее, еще сонную, но не разуверяет в том, что Ильяна собственной персоной пришла к ней сама, и притом совсем не для разборок. Гриша подозревала, что существуют такие дни, которые объединяют женщин без причин. Она никогда не праздновала мартовские праздники, потому что тонула в мужских коллективах и считала «других баб» какими-то совершенно непохожими на себя.

Ильяна умудрилась сделать из шатающейся тумбочки роскошный стол, из дивана – удобный уголок для расслабления, из оливье и курицы – чуть ли не настоящий праздничный ужин. Вдруг Гриша чувствует себя женщиной, словно Ильяна начинает смотреть на нее иначе: как на возможную соратницу, возможную подругу и – очевидно для нее – равную себе. Теперь Гриша улыбается ей по-настоящему: являет свои ямочки, морщинки в уголках глаз, острый крепкий ряд зубов.

– За женщин. – Ильяна поднимает жестяную эмалированную кружку. Гриша послушно стучит своей по ней в ответ. – И за твою терпеливую силу.

– И за твой напор, – вторит Гриша. – Не сдавайся ни перед чем.

Приятные слова дороги каждой. Может, ненадолго и не до конца, но они понимают друг друга. Этого хватит, чтобы разбежаться опять по разные стороны и глядеть издалека, но уже без ненависти и осуждения. Им – славгородским женщинам – лучше быть заодно.

Глава двенадцатая

Петю Карпова не заткнуть: ночью они с дежурными перекрыли казахские ворота для контрабанды. Сам он участвовал в операции лишь опосредовано, однако, если спросят, будет рассказывать так, словно стал главным героем. Когда-то хвастливость Карпова умиляла Гришу, но сейчас она лишь устало вздыхает – мол, я очень рада, но мне плевать. Одним паленым товаром станет меньше.

Что делала Гриша ночью – он не спрашивает. Но она впервые за долгое время выспалась, за это спасибо вину.

– Это крупнейшая дыра в нашем заборе.

– Ну и чему тогда радоваться? Сам жрать только местные харчи будешь. А их и так не особо было…

Славгород крайне бедный город, но жители в нем отнюдь не глупы. Везде можно отыскать лазейки, и самые ушлые давно гребут деньги за хорошую жизнь. Такие как Ильяна, наверное. Извне приходят крохи, потому что жалко тратиться на бесполезный ресурс. Гриша изредка слышит шепотки, но сама ни с кем о таком не треплется.

– Погранцов это… того. – Петя изображает руками то, что не может произнести. Взгляд у него становится рыбьим, стеклянным. Веселье сходит на нет. – Прям на месте.

Гриша инстинктивно скребет шею когтями. Строгие ошейники, которые она когда-то носила, оставили на коже шрамы – сейчас они вспухают от расчесывания. Хортов обучают одинаково. От границы Гришу спасла только вагина – дежурства вахтовым методом закончились бы тем, что она от кого-нибудь насильно понесла и ушла бы рожать одного за другим, присев сослуживцу на шею. Либо же умерла бы на столе, накрытом клеенкой, в квартире смелой бабки-медсестры, заманивающей девчонок на избавление под честное слово. Если сама на что-то годишься, на аборт можно не рассчитывать – порода служебных вымереть не может.

Когда угроза беременности перестала быть отягчающим обстоятельством для службы, ее место занял отказ от деторождения без уважительных причин. Ей даже обещали премию за рождение ребенка – двести тысяч рублей, которых при желании хватило бы на год. Качели начальственной милости женщин-хортов то подбрасывают вверх, то роняют вниз – никак им не угодишь.

– Бедные их жены, – с сожалением вздыхает Гриша. Вчера ходили в золоте, а сегодня их голыми выгоняют на мартовский ночной мороз. Злой мужской язык уже где-то точит – мол, эти суки сами подружкам проговорились, те своим мужьям, а там уж и милиция подключилась. Не думают, что хорт хорта всегда крыл, но когда служивый оборзел – получил по заслугам, потому что не волновался ни о чем, кроме денег.

– Я тут подумал… – Петин тон меняется. Искал причину заговорить, понимает Гриша.

– Мне же премия полагается… короче, дали талон на ресторан. Хочешь сходить?

Она рассеянно кивает, соглашаясь на ближайшую возможную кость. Петя аж подскакивает на месте, не ожидая согласия. Их отношения стали заметно натянуты, но уходить врагом Гриша не хочет. Пусть и по-своему, но она этого белобрысого мудака любит. А может, и не мудак он вовсе, просто не ее?

Петя нетипичный мужчина. Он вегетарианец, который любит купаться в озере и жечь дома травы для лучшего самочувствия. Жизнь положил, чтобы стать хотя бы добросовестным патрульным. Худого, высокого, еле-еле годного на службу по здоровью – его кое-как зачислили в институт, и каждый раз, видя синяки на светлой коже, Гриша неосознанно корит себя за то, что украла чужую мечту и теперь вынуждает за собой гнаться. Обычных милицейских, конечно, учат совсем иначе, чем служебных хортов, но мужское общество на то и мужское, чтобы мериться силой просто так. Поэтому колотят, да, и никого не жалеют – кем бы ты ни был.

– Правда? – Он улыбается ей так радостно, что сжимается сердце. Дурак, уже поздно привязываться снова.

– Да. – Рыкова старается звучать убедительнее, но даже не спрашивает, куда ехать и когда. Доживет ли она до даты этого самого талона? Вопрос хороший. Что-то все так и норовят теперь ее накормить.

Петя мягкотелый и привык думать намеренно только о хорошем – так распоряжается его религия. В озеро Топь нельзя входить в дурном настроении или с тяжестью в сердце: это утянет тебя на дно. Бог Топь покровительствует радости, праздникам, цветам и страсти, но никак не горечи, боли и плачу. Поговаривают, что утопленники приходят за теми, кто его правил ослушивается, но это наверняка только выдумки, чтобы пугать детей. Навы, живущие при озере, намаливают себе удачу и суются в воду только с улыбкой на лице. Вот почему Петя делает вид, что с Гришей ничего страшного не случится и что закон в ее случае не сработает. Он отворачивается, стоит ей поднять голову. Что-то прячет, но узнать что – нет времени.

Любая девушка положения, схожего с Гришиным, если ее позовут в ресторан, своему счастью не поверит. Думать о своем пропитании, о самой низменной потребности любого существа, приходится ежедневно. Тут гибриды – не иначе что животные. Голод девяносто третьего года давно доказал, что человечьего в них – только мясо. Гришу, малую, саму чуть не украли, чтобы сожрать, но это так давно было, что воспоминание об этом ее никак не трогает.

Работу свою она, несчастная, любит в первую очередь из-за талонов на еду – не нужно тратиться, ужиматься, выбирать продукты подешевле, вечно таскаться из гастронома в гастроном в поисках нужного. Милицейский паек – это консервы, крупы, растительное масло, несколько пачек галет и молоко, потому что кальций важен для зубов. Пока мама была жива, она стряпала из молока и творог, и сыр, а из круп и приправ, собранных соседкой-балией, творила самые вкусные супы на одной-единственной уваренной кости. Ничего, кроме обычной, самой элементарной еды, хорты не хотят. Сладкое, например, провоцирует слепоту и диабет, но Гриша приберегла шоколадку, которой ее угостили в «Коммунисте», потому что действие шоколада будет сродни наркотику – съест, когда станет совсем уж паршиво.

– Отлично! Отлично! – Восторг Пети возвращает Гришу из ее мыслей. – Я скажу тебе время чуть позже, надо сначала рапорт сдать. – Он машет рукой и хвастается идеально заполненными бумагами. Петя прекрасный сотрудник, даже жаль, что смерть Гриши не освободит ему места повыше. Хороший был бы мотив. – Ну, тогда до встречи?

– Пока. – Она машет рукой в ответ и продолжает притворяться подругой, чего бы это ей ни стоило. – Пока…

У Гриши самой бумаг полно – и в них черт голову сломит. С улыбкой принимается перебирать самые удачные дела последнего года: вирию, осужденную и освобожденную за клептоманию (оказалось, что красть из ювелирного магазина для них то же самое, что котам мяукать); аркуду, которая убила парня по неосторожности, сжав его голову бедрами во время приятного действа; балию, которая перезаражала венерическим букетом почти всех мужчин своего стоквартирного дома. У женщин преступные дела куда интереснее, чем у мужчин, – не кража у соседа, и не убийство за лишнюю банку огурцов из жадности, и совсем не отравление ртутью всей семьи за продвижение по службе. Мужчины абсурдны и жестоки в своих преступлениях, и Гриша тайком испытывала наслаждение каждый раз, когда обвинение выносило справедливый приговор.

Петя хвастается, что они схватили контрабандистов, но Гриша умудрена опытом – преступники сами скинули им подсадных уток и сдали ворота, которые им уже не были нужны, чтобы отвлечь внимание. Они – менты – для них даже не ужин, а перекус. Если бы он знал, насколько мало их собственное влияние на преступный мир Славгорода – давно бы сдал пистолет и корочку.

В глазах мутнеет от усталости. Гриша, расстроенно вздыхая, поднимается со своего места. Хорошо, что в животе не скручивает: она сытно пообедала сегодня в столовой. Еда, наверное, единственное, по чему она будет скучать там, в мире, где материального не существует. Разминая шею, Гриша упирается руками в стол и смутно припоминает, где оставила куртку. В одну секунду все кругом темнеет, и в пустом кабинете раздается грохот упавшего тела.

Глава тринадцатая

Дергает рукой – лязг. Все тело, затекшее от долгого пребывания в одной позе, ноет. Гриша хрипло фильтрует воздух полный песка пыли и гулко кашляет, когда обнаруживает вместо легких крепко отбитые мешки. Ей хорошо досталось – тут, видимо, женщина не женщина, обрабатывают всех одинаково. Мысли даются с трудом, шею душит что-то подвижное, притом хрустящее и крепко удерживающее. От ужаса Гриша дергается, и кожу сминает, щиплет. Цепь. Ее посадили на цепь.

Примерно за восемь часов до этого потерявшую сознание Гришу выволакивали двое плотно сбитых мужчин мрачного вида из милицейского отделения и никому не было до этого дела. Патрульные, как всегда, ночами отлынивали от дежурства, прохлаждаясь в курилках за забором. Территория пустовала из-за отсутствия машин. Те, кто забрал ее, очевидно, прекрасно знали свое дело. В Славгороде похищения почти не расследуются: ну куда можно деться из оцепленного периметра, обвитого колючей проволокой?

Мужчины не прячут свои лица, только сильнее натягивают на лоб капюшон черных кофт. Один из них на ходу курит, другой – ворчит.

– Какая же ты жирная, гадина. (Второму прилетает то рукой, то ногой. Обессиленная Гриша, хоть и оставалась без чувств, неосознанно отбивалась силой своей тяжести.)

– Или ты хиляк, – гыкает первый, роняя на свою жертву пепел. Более умело, чем второй, он упаковывает женщину в багажник, аккуратно убирает с лица волосы и хлопает крышкой.

– Че ты с ней цацкаешься? – пихает его напарник.

– Так это же искусство! – Тот выбрасывает окурок и улыбается, как будто хочет услышать аплодисменты. – Найти, отравить, выждать, подловить, проследить, схватить, вырубить, увезти… видишь, сколько действий?

– Да шлепнул бы посильнее, и в машину.

Они обмениваются недовольными взглядами. Служат одному делу уже лет пять и все никак не могут договориться.

Ни о собственной важности, ни о перепалках похитителей Рыкова не догадывается, пока лежит на сыром полу – настолько удобно, насколько ей позволяет устроиться цепь. Ей не нравятся эти сравнения – ошейники, миски, привязи, будки, – но она не считает их чем-то плохим. Цепь и цепь, собакам не привыкать. Она не двигается, застывает, срастается телом с бетоном. Ее давно никто не наказывал, совсем отвыкла.

Гриша обнюхивает себя, цепь, ее крепления, стены – и не узнает ни единого запаха. Ее охватывает собачья паника из-за незнания и неизвестности. Никакой знакомый тут не лежал, никакое вещество тут не просыпали. Хоть подвал и большой, она ощущает себя погребенной заживо. Иногда с потолка сыплется старая штукатурка – похоже, кто-то с силой топочет, танцует или ударяется головой. Здание ветхое, но это ничего не дает Грише – в Славгороде новых не строят уже давно. Как показывает практика, правлению города хорошо удается контролировать численность населения.

К концу дня (или просто спустя бесконечное количество часов), Грише приносят кость с остатками мяса, что-то похожее на голень коровы. От запаха свежей крови она одновременно скручивается тошнотой и рычит желанием. Голод пока что удается терпеть, хоть и мучительное заточение длится слишком долго. С ней никто не выходит на контакт; даже тот, кто принес еду, кинул ей кость без миски в щель двери. Вряд ли кто-то пытается покормить ее. Рыкова мрачно улыбается в темноту – ее тестируют. Самым бессовестным образом равняют с собакой.

Гриша видела собак – и уличных, и одомашненных. Из породистых в городе только помеси овчарок, доставшиеся жителям от потомков служебных собак. Славгородские собаки вполне терпимо живут – им подкидывают еду, чаще всего обходя десятой дорогой. Гриша была бы рада жить на улице, пусть и дрожа от холода, но находя счастье в хилом укрытии под крыльцом какого-нибудь давно закрывшегося гастронома. Сейчас ей счастье искать негде.

Ее держат недолго – изверги, конечно, но не маньяки. Все сутки Гришиного заточения над ее головой Стая вела ожесточенный бой. Попасть мячиком в стакан с пивом удавалось не каждому.

– Ты жульничаешь! Жульничаешь! Сейчас я тебе покажу! – вопит Сизый и с рычанием прыгает на своего главного противника – Хромого. Оба катятся по полу под оглушительный басистый смех. Сизый поставил на кон всю свою честь, достоинство и аж две пачки хороших сигарет. Проигрывать Хромому и законам физики он уж точно не хочет.

За ребячеством с веселой улыбкой следит стайный Вожак. Гриша его и знать не знает, но в мире, в котором живут Зильберманы, Стая достаточно весома, чтобы ее остерегаться. Все, что знает о них Ильяна, – они опасны, они хорты и они ответственны за подпольное городское снабжение.

В Стае не принято звать друг друга по именам, и все в ней переругиваются кличками. Вожак берет к себе новых щенков только сам, как в приют. Ему нужны обездоленные, но сильные духом. Именно поэтому он придумал такую проверку – сажать на цепь, кормить сырым мясом и ждать, начнет ли кто-нибудь пропажу разыскивать. Если собака не нужная, без хозяев, то завербовать ее в Стаю – раз плюнуть. Вожак плотно укоренился в Славгороде, но только благодаря своим верным псам – которые дохнут, притом регулярно. И по глупости, и по случайности – то заболеют, то подерутся, а Стае слабеть нельзя. Какой бы благородной ни казалась цель, мотив к повышению численности всегда прост и жесток.

Утро в милицейском участке началось с беспокойства Пети о Гришиной судьбе, но искать он ее не пошел. Она приучила сама – полезет, значит, получит за вмешательство. Так сошлись все три причины, по которым Гриша должна примкнуть к Стае, – она на пороге смерти, она не нужна и она хорт. Вожак в ней не сомневается.

– Сизый, что там наша принцесса? – подает голос Вожак, когда псы разбредаются по углам, чтобы перехватить бутербродов. Своей общностью они захватили две трехкомнатные квартиры на первом этаже с выходом в подвал и превратили их в одну огромную двухуровневую будку. – Давно ее проверял?

Сизый оборачивается с набитым ртом и пожимает плечами, мол, вроде все нормально было. Вожак поднимается с дивана, скрипя безвкусной кожаной обивкой, и, кашляя, наклоняется к входу в подвал. Чтобы его открыть, нужно сначала отодвинуть ковер, затем с грохотом поднять крышку и спуститься по небольшой стальной лесенке вниз. Пробраться мимо закруток, перешагнуть сломанный телевизор и отпереть дверь в чулан, где и сидят обычно пленники. Вожак добр характером и мягок нравом, но действует по привычке. Если бы Гришка не выдержала свои испытания, он бы вновь ее усыпил и отвез обратно, туда, где взял. Но его собачье чутье редко подводит – обычно отобранные кандидаты оказываются сговорчивыми и полезными.

Когда Вожак отворяет дверь, Гриша прикована к стене за шею цепью. Ему самому нравится метафора этого наказания – он горделиво носит ошейник, не снимая, уже лет двадцать. Мужчина, который входит в помещение, не выглядит злым или главным, и потому Гриша на него даже не смотрит. Невысокий, много места в этом помещении не занимает – больше ничего не почувствуешь, потому что темно. Запах хортовский, и этого достаточно. Хоть бы только в трусы не лез, остальное побоку.

– Мне думалось, ты будешь рвать и метать, как воинствующая валькирия.

– Как кто? – отрешенно переспрашивает Гриша. Ей запрещены многие знания, она же не вирия там какая-нибудь. – Ты кто такой?

Не видно, но слышно, как мужчина усмехается. Гриша подбирает под себя ноги, пусть и выпрямляла их недавно из-за того, что затекли. Не хочет, чтобы ее за них рывком вздернули.

– Не трогай меня.

– Как-то ты сильно переживаешь за свою жизнь. Неужели перехотела подыхать по доброй воле через месяц?

Гриша еще не размышляла об этом и не считала, сколько ей осталось. Но остаток жизни дан ей не затем, чтобы просидеть в подвале. «Долбаный город! Никого здесь нормального нет!» – глубоко внутри себя вопит Гриша. Все преследуют какие-то особые, неведомые цели. Хочется ныть, как маленькой девочке, – и, проснувшись от кошмара, рассказывать родителям про свой страшный-страшный сон.

– Отпусти меня.

– Отпущу. – Глаза собеседника наверняка заинтересованно сузились. Голос мягкий, чуть изношенный, значит, долго призывал кого-то что-то делать. Главный тут – это Гриша обнаруживает удивленно. – Для того и пришел.

– Кинь ключ под ноги.

Цепь надежно зафиксирована замком, и Гриша провела не один час, чтобы понять, как она прикреплена. Она знает, где кроется защита от срыва, и как именно ее привязь можно снять.

– Ого, какая властная, – посмеивается мужчина, и Гриша чувствует, что, несмотря на игривый тон, она ему совсем не интересна. Он больше похож на долбанутого Деда Мороза, решившего заиметь для компании Снегурочку.

О причинах своего похищения Гриша спрашивать не стала – вопрос слишком глупый. Она буквально недавно перешла дорогу революционерам, гонялась за десятком разномастных преступников, и, в конце концов, Мальва теперь получает хорошие пожертвования от всяких дураков за свой героизм, потому кто угодно мог нанять собак для того, чтобы наказать и проучить Рыкову. Чего ее искать? Или в общаге будет, или на работе.

Вожак с ней был бы согласен – найти ее проще простого. Он аккуратно передает ключ от замка в руки Гриши и только на секунду соприкасается с ее прохладными пальцами.

Она его вырубает четко и метко – сначала оглушает ударом рукой, а потом добивает головой о бетон. Нос хрустит громко, но Гришу это не коробит.

– Собаке место на цепи? – со злобой шипит она в темноту. – Да идите вы!

Гриша вскакивает на затекшие от сидения ноги и глухо стонет в кулак, сдерживая рвотный позыв. Все ее тело пытается вспомнить, как функционировать заново. Глаза, привыкшие за сутки к темноте, ослеплены проблесками света из приоткрытой крышки подвала.

Глава четырнадцатая

– Как это – не знаешь?

– Да вот так, – отмахивается Карпов, – ты что, думаешь, она мне отчитывается?

Ильяна багровеет от недовольства. Рыкова не появлялась у себя дома со вчерашнего вечера – и на работе ее не оказалось. Она патрулировала подъезд общежития всю ночь и отделение милиции весь день. И, выходит, только ее одну, чужачку, волнует, куда Гриша пропала. Для других ее словно и не существовало. Для всех, кроме этого…

– Ты ведь друг ее. Разве нет?

Как его?.. Петр Алексеевич Карпов, восемьдесят шестого года рождения. Жабры рабочие, под водой дышит (значит, топить бесполезно). Выходец из озерных сектантов. Сомнительный тип.

– Друг. – Глаза голубые подозрительно щурятся. – А ты кто?

– Мы… я… что-то вроде ее консультанта по одному делу. – Она сжимает руки в замок за спиной. Врет. – Меня зовут Ильяна. Приятно было познакомиться.

Что за имя такое, Ильяна? Пацана, что ли, хотели?

Карпов провожает ее взглядом, теряясь в предположениях. Гриша никогда не говорила о подругах; Пете казалось, что у нее вообще нет друзей. Какие-то соседи, какие-то знакомые, какие-то бывшие… Бывшие. Сам он ей бывший, а она ему – несбывшаяся. Понять бы, почему не склеилось, да исправить бы все…

Петя вечно такой – нерешительный, задумчивый, оттого Ильяна его не испугалась. Он ей не соперник и не помеха. «Будь на моем месте кто-то вроде отца, – думается ей, – этот дурень в штаны бы наложил». Представить только: около подъезда тебя ловит псового вида амбал, прижимает, курящего, к стенке, напирает что есть сил и требует, чтобы ты выдал местоположение уполномоченной сотрудницы, которая еще и подруга тебе самому. Иногда на руку, что тебя, мелкую девку, недооценивают. Илля знает, что Петя так и думает сейчас про нее: какая-то мелкая девка. Все они так думают.

– У нас ужин завтра в ресторане с ней. Напомни, как встретишь.

– Правда? – Ильяна натянуто и разочарованно улыбается, оборачиваясь на ходу. – В каком ресторане, напомни?

– А их много, что ли? – Петя улыбается ей в ответ. Вот дурак.

Ресторан и вправду один. Там они с отцом праздновали ее первый день рождения, дату которого она выбрала самостоятельно, когда перестала шипеть на новую семью из угла. Он старомодный, и стулья в нем обиты красным бархатом. Набойки на ножках в тон. В этот ресторан принято ходить в лакированных туфлях и красить губы яркой помадой, иначе, считай, зря пришла. Там красивые люди себя продают, а некрасивые привыкли всех подряд покупать (потому Ильяна туда и не ходит). Представить Гришу Рыкову в наряде типичного посетителя не получится даже в кошмарном сне; а вот Петя надеется, что в недрах ее собачьего шкафа есть что-то кроме шлейки и поводка. А у него? Найдется ли хоть одна приличная рубашка? Не натрет ли она воротником нежные жабры?

Этот ресторан щедрой любовью одаривает еще один мужчина – крепко сбитый, как любой другой добротный хорт, с озорными родинками в разноцветных глазах. Пусть в последний раз Илля видела его истекающим кровью, прямо на тот самый красный ковер, потому что отец впился тому в плечо и вырвал кусок мяса вместе с мышцами, он отчего-то запомнился ей весельчаком с широкой душой. Тогда лучшие друзья стали врагами.

Большой, наверное, остался шрам – там, где зарос укус, мышцы наверняка не восстановились. Гриша Рыкова дезориентировалась в пространстве и мазанула кулаком мимо челюсти – похоже, ей повезло попасть именно в сплетение рубцов. Герасим Волков давно уже не может как следует размять голову и плечи – так, знающие или ищущие могут узнать его из складской толпы. Худший подарок, который можно оставить вечно сбегающему преступнику – особая отметина.

Герасим раздосадованно царапает бетоном лоб, опираясь на голову, чтобы подобрать повисшую руку. Служебных хортов никогда не учили ничему хорошему, и им в такие ловушки попасть легко. Герасим знает по себе, плавал не в таком дерьме. Он знает, что стая без приказа не разорвет женщину, годящуюся им в матери. И он знает, что Рыкова застыла под люком, обомлев и растеряв всю решимость.

– Я бы тоже обосрался… – ругается Герасим, когда наконец встает. – Ничего себе удар… Далеко пойдешь…

Уже пришла.

Гриша должна ринуться вперед – схватить стул, разломать его о спины противников, уложить их всех в одну кучу; но она стоит, каменная, все раздумывая, а стоит ли соваться. Она умеет драться, но не может этим умением долгое время пользоваться. Найдись хоть один человек среди груды разбитых гибридов, ее бы расстреляли патрульные на месте происшествия без суда и следствия, как собаку, попробовавшую человеческую кровь.

Грише повезло потратить свою жизнь на бесполезную милицейскую инспекцию – найди нарушителя, прошерсти закон, кинь за решетку, – работа, не сопряженная с настоящей жестокой полевой работой оперативников. От обиды хочется плакать – ей всего-то остался месяц перед забвением, и ей придется уйти по-тихому, никем не замеченной. Нечестно, что всем она потребовалась именно сейчас, в самое неподходящее время.

В этом ей сочувствует даже молодая, не шибко умудренная опытом, все еще бойкая и готовая ко всему Ильяна. Гриша уйдет так рано, еще ведь ничего не началось! Будь у нее еще хотя бы год, она бы увидела прекрасный Славгород будущего, который все будут строить вместе в равенстве.

Гришу ловит Герасим: разворачивает за локоть и с грохотом впечатывает в покатую сыплющуюся стену подвала.

Глава пятнадцатая

– Отец!

Вэл Зильберман сидит за столом, по-мужски широко расставив колени – у него деловая встреча. На столешнице из гладко отполированного дуба – закуски, изящные для нынешнего времени. Повар «Интуриста», нанятый по специальному заказу, постарался переплюнуть самого себя и подал гостям устриц с лимонным соком и креветок в панировке.

На женский возглас реагируют сразу трое: непосредственно отец, напротив него – высокий, вытянутый как палка, седой вирия, и между ними приютился кто-то неприятный, скрюченного вида, непримечательный и совершенно обыкновенный человек. Ильяна с изумлением понимает, что за столом с отцом сидит мэр Славгорода.

Ильяна и раньше знала, что выросла в особенной семье, но сколько бы ей за это ни пеняли менее влиятельные ровесники, она мечтала жить с другими наравне. Ей хотелось говорить: «Я такой же, как и вы, человек!» – но она не человек, и не такая же. Для многих Зильберман купленная, продажная, избалованная – и не более. Хочется верить, что деньги отца тут ни при чем. Хочется верить, что Илля свою жизнь чем-то заслужила; но тогда и Гриша заслужила свою смерть. Знать бы только, чем?

– Извинись. – Лицо отца непроницаемо. Ему непозволительна лишняя нежность к малолетке на людях – слишком хрупко уважение других. Но Илля слишком взвинчена исчезновением Рыковой, чтобы принимать условия его игры.

– Давай выйдем. Это быстро.

Сейчас он ее прижучит – мол, что ты ко мне с этой своей псиной лезешь. Но что поделать с детьми, если они поколениями неисправимы? Найдут измученную собачку в подворотне и ноют: «Пожалуйста, давай заберем! Я честно-честно гулять с ней буду в шесть утра! Каждый день! Обещаю!»

Ильяна никогда не просила кого-то приютить с улицы. Она ревниво относилась к их маленькой семье; делить близких даже с самым неприхотливым животным было бы для нее невыносимым испытанием. Вэла всегда это удивляло, и ему даже думалось, что его девочка – с каменным сердцем. Однажды она перешагнула труп сбитого машиной котенка, сказав звонким детским голосом: «Жаль, но все равно никто не успел бы помочь. Сам попался».

Здесь нет вины Вэла, пусть он сам по себе и жесток, но многие годы Ильяна воспитывалась в притоне, где законно и незаконно трудилась ее родная мать, и этот опыт не искоренить, несмотря на несовершенство детской памяти. На нее влияли разные женщины: и умные, и красивые, и жестокие, и сердобольные до надоедливости. Все как одна почему-то звали ее Ильей. Может, мечтали, чтобы она выросла мальчиком (только как, если не родилась им?), и никто не мог ее обидеть. Голову ей брили – избавлялись от вшей, а одежда была какая придется. Такая она слонялась по улицам, отправленная по мелким поручениям.

Найденная мелкая девчонка долго не выговаривала коварную мягкость собственного имени, и Вэлу послышалось, как будто сокращенное, переливистое Илля. Так и записал потом на себя, забранную из грязи, назвал своей дочерью. По своим новым ненастоящим документам они люди, но внутри каждый свою природу знает.

– Сегодня эта ваша тупая «ежегодина». – Понизив голос, Илля нервно прикладывает ладони к ушам, прижимая их к голове. Опускает руки и топчет ногой. Вэл мерит ее тревогу взглядом.

– Уже лет шесть ни сном ни духом. – Он подозрительно щурится. – С чего ты взяла? Все на месте.

– Рыкова.

Короткий ответ вынуждает Вэла съежиться. Его сначала перекашивает, потом складывает пополам, а после добивает сдавленным «твою мать!». Никому не нравятся призраки прошлого – особенно настырные. Илля никогда не узнает, что на самом деле случилось между ними десятки лет назад, но это что-то вынуждает Вэла содрогаться каждый год в ожидании возмездия. Главарь Стаи и правда отстал от Зильберманов несколько лет назад, потому что испробовал все способы достать недосягаемого врага. Он похищал близких, мучил братьев, пытал чужими руками и самого Вэла, но никогда еще не набирался наглости хотя бы краем задевать его дочь.

Но месть есть месть.

Глава шестнадцатая

В Славгороде денег нет. Кажется, кончились еще в девяностых – после развала Союза. Герасим лично застал страну, которая нуждалась в них – в гибридах. То для строительства аркуд припрячь, то для пахоты в Целинограде – выносливых к жаре керастов. Некоторые из них могли похвастаться знаниями о внешнем мире – редкие, многие давно погибшие, гибриды сами становились деньгами Славгорода, которыми город платил своему государству. Союз давал дотации и требовал проценты. Зачем еще дан гибридам животный дар, если нельзя запрячь их для дела?

Кто-то во время холодной войны вынюхивал в аэропортах незаконное, кто-то – ублажал министров и послов в банях. Знали ли китайцы, что их узкоглазые товарищи из Славгорода с чешуйками на бедрах обладают особым строением глотки просто по природе и поэтому так громко поют? Знали ли прибалты, что сокровища из недр моря им поднимают почти что потомки русалок? Знали ли тогдашние люди, что рано или поздно Славгород станет принадлежать сам себе?

Железная стена рухнула, и постсоветское правительство раскололось, обезумев в своей паранойе. Вот и закрыли их одних в итоге наглухо. Герасим смирился и откусил свой кусок, потому особо не высовывается – ругать власть в Славгороде не каждый горазд (только те, кто знавал жизнь получше). Он все-таки главный для города поставщик – именно Стая гоняет по городу кровь контрабандных товаров.

Гришка-то эта аккурат под девяностые и родилась, когда славгородская граница закрылась раз и навсегда. Герасим не сразу понял, что та смертница. Его интересовала лишь ее связь с кошкой Зильберманов. Стайные пацаны все для Вожака разузнали: мол, дорога́ она ей, за жизнь ее борется. А если Герасим попробует ускорить законный приговор, прибежит ли кто-нибудь – это легко проверить. Стая проверит.

– Успокойся ты! – Герасим одергивает руку, мимо которой Гриша с характерным звуком клацает зубами. – Выходи. – Тут же толкает ее в плечо к лестнице, на выход. – Давай-давай, пока не передумал.

Герасим, в отличие от Гриши, ее силу под сомнение не ставил. Он взъерошивает лишь для того, чтобы образумить: Стая слушается его, но не мгновенно. Как это бывает с собаками, иногда команды нужно повторять два-три раза, а недостаточно громкое «Нельзя!» не возымеет никакого эффекта.

Запах мокрой псины и затхлого пота загонщиков, разлитого пива, сушеного хлеба и свежей краски для стен – все, что Гриша осознает в первую секунду. Герасим отталкивает ее с прохода и сверкает в свете лампочки товарищам кастетом – без угрозы, но с предупреждением:

– Не трожь ее, иначе хуже будет.

Среди мужчин и женщин рассыпалось рычащее ворчание. Он имеет на них влияние, и не малое, потому никто не спорит. За его широкой спиной в кожаной куртке Гриша чувствует себя в безопасности – возможно, впервые со дня смерти своего наставника, – и расплывается в легкой уставшей улыбке, на секунду позволяя себе забыть, что он недавно ее похитил. Бдительность лишняя, когда душа тянется к защите и умиротворению. «Поскорее бы забыться, – думается ей, – и выпасть навсегда из этого жестокого мира постоянных угроз, грубостей, погонь и проблем».

В дверь настойчиво стучат. Герасим оборачивается на Гришу со взглядом «сидеть и не рыпаться» и разваленной, чуть покореженной походкой следует в коридор, к двери. Стая же, будто ничего не случилось, возвращается к своим делам – кто к игре, кто к лобызаниям. За это Герасим и ценит их – за послушание и покорность его словам, да, – но еще и за умение жить каждую секунду. Им всем отмеряно мало – пусть многие и будут бежать от смерти, рано или поздно она их догонит – не хочется провести последние дни в сожалениях, как это делает Гриша. Герасима тянет по-отечески стукнуть ее и обнять тут же, а потом пообещать, что покажет ей мир за жалкий остаток отведенного ей времени и купит мороженого, лишь бы не плакала. Только вот Гриша не плачет, и отец ей не нужен – она потупилась в пол и молча сидит.

Герасим всегда хотел дочь. Природа не даровала ему шанса возыметь ее естественным путем, с женщинами, но он лелеял надежду обрести семейное счастье как-то иначе. Сначала подбирал щенков – лечил и отпускал или иногда пристраивал в хорошие руки – себе оставить не мог, служебная каморка в военной общаге не позволяла. Потом уж завел красивую большую собаку Степу (думал, мальчик, оказалась девчонка) и души в ней не чаял. Кормил субпродуктами (считай, мясом!) как себя самого и делился последним куском суррогатного хлеба из обойного клея и травы, если денег не было совсем. Крал для нее и даже охотился на голубей в самое голодное время. Радовался, когда она, умная до невозможности, схватывала на лету команды и даже не просила ничего взамен – только утыкалась, пыхтящая, в широко раскрытую ладонь и жарко дышала мокрым носом, таким простым языком объясняясь в любви. Герасим любил ее как собственно рожденную и даже смастерил коляску, когда ее задние лапы несправедливо рано ослабли из-за болезни. Она ушла мирно и добровольно, не борясь, – и с тех пор Герасим ненавидит смерть и терпеть не может ей покорных.

Вожак с размаху открывает дверь, и Ильяна, стоящая на пороге, усмехается. Решимости в ней больше, чем страха – Волков не более пугающий, чем Славгород сам по себе. Он не темный закоулок с жаждущими легкого секса и не дешевые доступные наркотики из кошачьей мяты и синтетики. Всего лишь давно оскорбленный мужчина, никак не сумевший пережить подставу, – какую опасность он для нее представляет? Если бы горе было способно удушить и затопить, никто бы не выжил. Но вот они стоят, смотрят друг на друга: пытаются завершить истории, в которых даже не смыслят.

– Давай поговорим, Герасим, – предельно деловито произносит Илля, переходя в наступление. – Тебе уже пора перерасти эти дурацкие игры и перестать турсу́чить мою семью.

Перед ней – мужчина средних лет, слишком взрослый для дурачеств, ровесник отца. Борода седая, под шею укутан в черный свитер, ворот прячет трофейный ошейник, а ошейник – шрам. Волосы острижены коротко, «под троечку». Глаза, как у Гриши – разноцветные. Среди хортов не редкость, но особенность красивая. Это как у самой Ильяны – словно болезнь, выраженная белыми прядями ото лба и круглыми пятнами по коже. Видя трехцветных кошек, она подсознательно представляет их на своем вместе – береги себя и бегай от собак – ничего не поменяется.

Вэл никогда Ильяне не рассказывал, откуда взялась «ежегодина». Дочерям не доверяют такие знания, только сыновьям, но их не случилось. Передать свой бизнес Вэлу тоже некому, поэтому рано или поздно Стая его отожмет. Наверное, это просто бандитские разборки. Может, они и вовсе были хорошими друзьями, близкими и надежными друг для друга товарищами, может, всегда были врагами и соперниками. История не любит личных уточнений.

«Ежегодина» случается ровно в тот день, когда двадцать лет назад Вэл истерзал Герасима по собачьим правилам и стал единоличным владельцем какого-то общего дела. Волков остался ни с чем и новое дело создал себе сам: со своими хортами, со своими законами и со своими порядками. «Ежегодина» – это напоминание для Вэла Зильбермана, что он все еще обыкновенный пес, и как ни брыкайся, это напоминание срабатывает. Герасиму нравится делать акценты: он поздравляет с «ежегодиной» именными ошейниками и кусками мяса, преследованиями и похищениями, жестокостью и клацаньем зубов над ухом.

– Ну надо же! Даже куртку его себе присвоила и слова выбираешь такие же. Ну, сказано: яблочко от яблоньки…

– А что поделать? Папа хорошо воспитал меня, по-человечески. (Волкова передергивает, как от ругательства.) Отдай мне Гришу, и разойдемся по-хорошему.

Герасим заливается искренним смехом и делает шаг от двери, уходя от своей гостьи вглубь коридора. Ей ничего не остается, кроме как броситься следом – в самую гущу Стаи. Смелая, думает, что справится.

Каждый встречный скалится ей, реагируя на кошачье нутро – они рычат, она шипит. Никто не нападает, но кулаки сжимаются сами собой. Ильяна по привычке сама готова бить первой, лишь бы не «спровоцировать» и не «напроситься самой». Агрессоров, как водится, склонны оправдывать, вот и она, растерявшаяся среди враждебной толпы, щетинится в ярости. Герасим на то и рассчитывает, ставит на место, допуская в свою обитель наглую девушку. От природных инстинктов никуда не денешься: может, собаки кошку разорвут, а может, кошка морды собакам исполосует.

Теплые тяжелые лапы ложатся на плечи, и лишь чудом Ильяна не успевает отбиться. Ее нежно обнимают, успокаивая, и прижимают к себе. Спиной она чувствует мягкое сильное тело, и жмется поближе, хоть и доверяет своим ощущениям только на ощупь, подсознательно.

Ясный Гришин голос заглушает шум в голове. Она говорит, что здесь никто не сделает ей плохо – слишком страшатся ее саму, пришедшую за справедливостью и правдой. «Спасибо, что пришла за мной», – говорит. Врет, что папина Илюша храбра и сильна и что легко ей удается забить даже самых злых в углы – выть и скулить. Может, это ложь, может, сказка, но Ильяна верит в слова Гриши, словно дурочка, и всхлипывает, ослабевая в ее руках. Та лишь целует макушку, продолжая успокаивать, и говорит тихонько: «Сильная, сильная девочка, сильная, сильная…»

Глава семнадцатая

Буря вокруг затихает. Злые собаки больше не рвутся с цепей, снова склоняясь к кормушкам. Хозяин Стаи дал приказ молчать и разойтись – старая армейская привычка, которая всегда работает, хоть и гнетет Хозяина, однако помогает уберечь невинных и наказать виновных. Гриша заметила, что это – жест и одно-два слова, иногда фраза – и ничего больше. Не нравоучение, не унижение, не насилие – правило. И правила Стая соблюдает.

– Будьте моими гостьями, – торжественно просит Герасим, выгоняя одних стайных по домам, а другую часть – по делам. Становится ясно, что в этом притоне (или убежище) проживает только сам Хозяин и самые близкие к нему Псы. Ильяна подозревала об их иерархии и наблюдала издали – Стая для нее является образцом дисциплины, которую она пыталась перенять. По сравнению с тем, что творят эти ребята, их РЁВовские поползновения – детская шалость.

Ильяна трясется от ярости в Гришиных руках. Та старается удерживать ее – но с извилистой кошкой это не так-то просто.

– Нам нужно в ванную, – хрипло произносит Гриша, не привыкшая вести беседы после дня на цепи. Ну и методы у этого мужика, просто жуть. Зато рабочие: зубы чешутся, хочется кого-нибудь загрызть. Подобное в них, в хортах, подавляют в учебные годы. Ломают, если надо.

– По коридору и направо, – кивает Герасим, понимая, что противостоять тут бесполезно. «Женские штучки», как он думает, ему даются тяжко.

Гриша буквально хватает Ильяну и силком тащит ее в нужном направлении – как бы та не цеплялась за косяки дверей, обламывая ногти. Похоже, паническая атака, которую Илля испытала из-за спущенных на нее хортов, теперь переросла в настоящее бешенство – это подтверждает расцарапанное лицо Гриши, отразившееся в заляпанном зеркале. Порядком квартира не блещет, но Гриша, привыкшая к условиям похуже, без брезгливости вертит чуть поржавевший вентиль. Болевой синдром выворачивает запястье, и приходится крепко сжать зубы, лишь бы не вскрикнуть. Безмятежность из Гришиной жизни ушла с приходом Ильяны, и теперь старые травмы ноют с новой силой. Как колени на дождь – только ливень никогда не прекратится.

– Моя очередь тебя спасать, умолкни! – Переходя почти на рык, Гриша старается осторожно усадить дурную на бортик ванной, чтобы умыть ей лицо рукой, а не топить, как котенка, в раковине. Ильяна кричит кошачьим визгом так, что закладывает в ушах. – Да не вертись ты!

Ильяна упирается в Гришу ногами и хорошенько отталкивает ее, впечатывая в крепко закрытую дверь. Сама валится в чугунную ванну, на удивление даже не ударяясь ни головой, ни спиной. Фыркает, роняя на себя кусок хозяйственного мыла, и беспомощно мяукает, когда застревает каблуком в решетке полки для мочалок. Такой приблуды для мытья, как у этого преступника, Гриша не видела никогда – в их общаге обычный, пластиковый, с маленькой неудобной головкой, пожелтевший от времени. Тут же – неведомая вещь! – большая плашка с дырками под потолком, которая грубыми наждачными руками начищена до блеска. Хоть устройства Гриша не знала, включить все же смогла – и на Ильянину голову дождем полилась холодная вода.

Та пронзительно взвизгивает, и Гриша с довольным видом упирается руками в бока. Вода быстро мочит ее темные волосы, смешав светлые пятна с общей копной, а тушь уже течет по подбородку. Не удивительно – Ильяна выскребет ее щеточкой из баночки, предварительно смочив слюной – о какой уж тут стойкости речь! Несмотря на достаточно неприятную ситуацию, глубоко внутри Илля благодарна Грише за то, что она ее отрезвила. Но очень-очень глубоко внутри прячется эта благодарность.

– Да как ты смеешь вообще! – тихо и зло говорит Ильяна, сверкая суженными зрачками из-под потока черной воды. – Дрянь…

– Знаю, – спокойно отвечает ей Гриша, умываясь той же водой, которая не успевает упасть вниз. Царапины неприятно щиплют. Рука не унимается. – Но ты первая начала. Я лишь хотела выдернуть тебя из толпы.

– Нечего было меня трогать! Я бы сама справилась!

– Папочке тоже так сказала? Когда приперлась сюда без спросу?

Ильяна давится – то ли водой, то ли воздухом. Дергает за шланг, отрывает его от лейки и направляет бурную воду прямо Грише в умытое лицо.

Такие они выходят из ванной в кухню – босые, мокрые, злые. С волос, несмотря на все старания полотенец, капает вода. Они растеряли половину своих вещей – обе в майках, потому что одежда промокла и холодит. Вид девушек Герасима очень смешит. Сизый, сидящий за столом и уплетающий борщ, тупится, смущенный, в кусок хлеба.

Не любит Герасим недосказанности, есть за ним такой грех – сталкивать всех нос к носу.

– Поболтали по душам? – добродушно интересуется он, а после указывает на только что разогретую кастрюлю с варевом, если судить по довольному лицу поевшего, достаточно вкусным. – Борщик будете? На мясе. Настоящем.

Прежде чем Ильяна успевает возразить – а она наверняка хотела бы, – Гриша присаживается за стол и кивает. Ее готовность жрать с рук врага поражает Ильяну, но хорты не бывают врагами. Откушенные хвосты и разодранные уши забываются сами собой, когда перед мордами – общая миска. Зильберман не хочет оставаться в этой конуре, но холодный мартовский алтайский ветер не позволит ей дойти до дома живой в таком виде. Под грузным Гришиным взглядом она сдается: садится, отодвинув от себя предложенную тарелку, и вздыхает. Никто не произносит и слова, не замечает провокацию: Герасим пьет чай, Гриша хлебает суп, Ильяна смотрит в пол. Сизый, чувствуя себя лишним, тихо уходит.

– Долго собираетесь молчать? – настороженно интересуется Герасим, хмурясь. Их напряженность вынуждает его нервно елозить пяткой по полу.

Гриша молчит – лишь лязгает ложкой по тарелке. Ильяна звучно клацает зубами – нервничает и потому грызет ногти. Несовместимые и несуразные – в удивительно похожих белых майках, которые носят вместо белья. Что ж, кажется, что-то общее у них все-таки есть.

– Хотите обсудить произошедшее ранее? Или то, почему вы обе оказались здесь?

Кричи не кричи, а до этих двух не докричишься. Теперь они переглядываются, словно могут читать мысли друг друга, и Гриша даже усмехается – похоже, мокрый и усталый вид Ильяны немного радует ее.

Герасим не сдается: он налегает на стол локтями, твердо повторяет:

– Вы обе оказались здесь неспроста.

Хоть никто не спрашивает, он готов рассказать все сам. У Гриши дергаются уши – признак хортовского внимания. Ильяна, переставая стесняться, закидывает ноги на стул, усаживаясь на нем компактно, вопреки законам гравитации. Значит, тоже слушает.

– Нет, я, конечно, могу оставить вас в неведении – но вам же будет хуже… Жизнь в незнании – это худший кошмар. Был бы для меня. Ничего не бывает просто так.

Обе единогласно хмыкают. Они и не просят его говорить, но все равно – не заткнешь. Сейчас им даже немного приятно оказаться заодно. Дразнить нетерпеливого мужчину, возомнившего себя важным, своим безразличием – чистое удовольствие. Ильяна замечает, как мокрые волосы Гриши сворачиваются в витиеватые волны кудрей – завораживающее зрелище.

Герасим теперь тоже молчит и выдерживает в тишине целую минуту. Он старается отвлечь себя конфетой (красиво жить не запретишь!), но шуршание упаковки только сильнее расшатывает нервы. Гриша заканчивает трапезу, и Ильяна – лишь бы чем занять себя – выхватывает у нее посуду.

– Вау, – с удивленной улыбкой реагирует Рыкова. – Ты что, не белолапка?

– Ой, замолчи. – Ильяна хихикает и отворачивается к раковине. – Думаешь, меня родители никогда не заставляли драить посуду?

– А как же слуги? Блюдечки с голубыми каемочками?

– Как жаль, что я не принцесса.