Между счастьем и бедой

Тайный голос высших сил. Незнакомый почерк веток

Мы, затерянные где-то между счастьем и бедой.

(Б. Окуджава)

Пролог

Всё в этом мире не случайно. Мы связаны невидимыми нитями бытия, опутаны тончайшей паутиной отношений. Мысли наши – лёгкие, невесомые – устремляются ввысь подобно дымку от костра. Они соединяются где-то очень высоко в единое облако вселенского разума.

Может их там много, этих облаков… Человека уже нет на Земле, а помыслы его и опыт лежат в этой большой копилке и продолжают служить живущим. Наши радости, надежды, любови, ненависти, глупости, облечённые в думы, уносятся ввысь, заполняя Вселенную.

Все мы маленькие светлячки в огромной бесконечности, но каждый хоть немного освещает мрак вокруг себя. Каждый посылает ввысь свою толику. Так и продолжается сама жизнь.

Испытания заставляют осмыслить пережитое. Неудержимо тянет описать, оформить в слова свой небольшой опыт. Строки ложатся на бумагу, а мысли тут же рвутся ввысь. Это моя крупица в общую копилку. Если я смогу поддержать кого-то в дни тягот, болезней, горя, то буду безмерно счастлива! Если желание поделиться не отпускает меня, так может это кому-то очень нужно? Ведь всё в нашем мире не случайно.

Глава 1

Неповторимый мартовский день

Дом был полон людей и цветов. Причудливые икебаны соседствовали с ординарными букетами. Цветы теснились в вазах и трехлитровых банках, тянули свои хорошенькие головки вверх, словно опасались затеряться. Люди тоже хорошели, будто оттаивали, и наслаждались общением. Из глаз исчезала озабоченность, ощущение праздника перетекало от одного гостя к другому. Близился чудесный момент легкости, доверительности и теплоты, ради которого вообще устраиваются любые застолья.

Я тихо ликовала. Праздновали мое сорокалетие, и все шло хорошо.

Разное толкуют насчет того, стоит ли отмечать сороковую годовщину. Тем более в Великий пост. Но я не смогла отказаться от возможности собрать вместе мой ближний круг. А еще я просто потребовала, чтобы взрослые явились со своими отпрысками! Для детей атмосфера праздника естественна, они подключаются к радости мгновенно. Взрослея, мы утрачиваем беззаботность, живём по пословице «Делу время, а потехе – час», а для них органичнее наоборот. Дети, как и цветы, всегда сделают всякий праздник ярким, да еще и звонким. Я любила этот шустрый маленький народец, копии моих друзей и родных. В каждом детском личике угадываются черты родителей, бабушек и дедушек, но всё же это физиономия другой, иной личности, за которой наблюдать – увлекательнейшее занятие!

Детьми верховодил сын. Он увлёк ребят в свою комнату. Оттуда доносились взрывы смеха, там происходила весёлая возня, и вершилось свободное творчество. Вскоре дети вытащили поднос со съедобными фруктовыми человечками. Хотите – ешьте, хотите – смейтесь.

Выпив-закусив, расшевелились взрослые. Один тост следовал за другим, пожелание летело за пожеланием. Гости старались порадовать именинницу, но торжественный пафос вытеснял задушевность. Скучновато сидеть во главе стола разряженной юбилейной куклой. Хотелось озорничать не по возрасту. И я заговорила сама:

– Внимание! Вижу, все хорошо раскрепостились. Теперь в самый раз попытать вас вопросами. Набросайте устно мой портрет. Не жалейте красок. Что я люблю, какие у меня увлечения, характер? Расскажите честно мне обо мне. Ведь я не вижу себя со стороны. Пожалуйста!

– Ты любишь кофе по утрам! – первым бодро откликнулся муж Володя.

– Шоппинг! – уверенно заявила Анжела. – Мы с Зойкой часто по магазинам ходим.

– Она любит шейпинг, – изящно вставила моя подруга Людочка. Она работала инструктором по аэробике.

– Дамы, вы не даете нам слово молвить! – посетовал Алексей, муж Анжелы. – Я уверен, Зоя любит читать.

– Любит, любит, – подтвердил мой брат. – Помнишь, мам, как она в детстве полы мыла? Дотрёт до книжного шкафа, сядет на пол и читает. А бабушка идёт её искать по комнатам, в каком там она углу спряталась!

– Мама лучше всех решает задачки по физике и математике, – добавил младший Вовка, высунувшись из комнаты.

Смотри-ка, услыхал. Следит за ситуацией.

– Она любит помогать людям, – негромко дополнила жена моего брата Елена. – Вы меня извините, я прилягу в спальной, оставлю дверь приоткрытой и буду далее участвовать во всех викторинах, КВНах… Я думаю, Зойка нам теперь покоя долго не даст, если её понесло.

Моя сноха вынашивала второго ребёнка. Мы все ждали скорого знакомства с новой родственницей. Уже знали, что будет девочка – ведь теперь есть УЗИ. Малышка жила в утробе матери, оставаясь пока безымянной. Ожидалась она крупной. В нашей семье все женщины рожали младенцев не менее четырех килограмм весом.

– А в чём помогать? Уточни, – вполне серьезно попросил мой муж.

– Да во всём! – крикнула Лена уже из спальни, пытаясь устроить там себя со своим огромнейшим животом. – Хозяева, извините, я ваши покрывала беспощадно изомну.

– Зоя в детстве стихи писала. Хорошие, – задумчиво сообщил мой отец. – В газеты и журналы посылала. «Пионерская правда», «Мурзилка». Иногда печатали.

Ему не дали договорить спокойно – папино воспоминание рассмешило всех гостей без исключения. Я сама, еле сдерживаясь, сказала:

– Так точно, отправляла! Только редко печатали, разок или два. Но очень вежливые отказы посылали с пожеланиями и наставлениями. Не ленились обстоятельно ответить пионерке.

– Я и не знал, Зоя! – изумился муж.

– Так это было задолго до тебя, – ответила я. – Я и сама уже смутно помню. А папа сказал, и я вспомнила, как строчила письма в разные редакции.

– То ли ещё обнародуется в ходе опроса! – предположил муж Людочки, Виктор, посмеиваясь.

– Всё-всё! – я захлопала в ладоши. – Хвалебная тема закрыта! Теперь добавьте ложку дёгтя! Какие недостатки мешают мне достичь совершенства? Главное – не скромничайте. Сегодня можно всё. Я даже приз вручу тому, кто назовет больше изъянов.

– Ты бываешь такая дотошная, – первой отозвалась моя сноха. – Вот сейчас, например, людям покушать не даёшь. Подала бы лучше горячее, чем нам головы морочить.

– Вы ешьте, ешьте и вспоминайте, – разрешила я. – Горячее будет непременно.

– Ты кофе пьёшь слишком много! – нарочито возмущенно заявил Володя.

– Она слишком любит помогать, участвовать в жизни других людей, – опять настойчиво сказала моя сноха.

– Но ведь ты же сама говорила, что это хорошо? – удивился Виктор.

Думаю, он вспомнил, как я поддерживала их с Людочкой, когда Виктор уходил из первой семьи, уже к тому времени и так развалившейся. Непростое у них было время.

– Мне кажется, что в этом у Зои иногда проявляется своеобразный эгоизм. Она делает добрые дела больше для себя, чем для других. Удовлетворяет свои потребности, – философски рассудила Елена.

Моя сноха – журналистка. Выискивать проблемы, препарировать их и описывать – её профессия. Беременность временно изменила её фигуру, но оставила неизменным цепкий мозг. Журналисткой можно работать даже лёжа.

– Скажешь тоже! – не согласился Виктор. Он любил вкусно поесть и скорее разделял Еленино мнение насчёт горячего. – Если в итоге дело меняется к лучшему, то какая разница – для себя или не для себя?

– Не обижайте Зоечку! – осторожно побеспокоилась деликатная Людочка.

– Никаких обид! – поспешила заверить я. – Мне интересно! Выявляется, что одно и тоже качество может быть как положительным, так и отрицательным. Видимо, главное – мера во всём. Ленка! Ты заслуживаешь приз!

– Однако, как умны наши женщины! – воскликнул Алексей.

– Иногда она такая упрямая, – кокетливо поделилась мама. – Вот к примеру…

Доказательство моего упрямства осталось не раскрытым. Маму прервали дети. Они фонтанировали идеями, им некогда было ждать, когда взрослые наговорятся.

– Конкурс рисунков! – объявил мой сын на правах хозяина.

Ребята быстро выстроились неровной шеренгой, держа в руках листы с рисунками. На альбомных листочках можно было узнать всех нас. Родители в момент застолья глазами детей.

– Приз дай лучшему художнику! – потребовала моя племянница Вероника.

Ребятам достались шоколадки, а взрослым – запечённая утка. Глаза светились, звенели бокалы и смех, веселым ручьем журчала беседа. Мы говорили о том, что жизнь после сорока лет обязательно есть, и она будет еще интереснее прежней. Потому что мы бодры и опытны. Потому что мы хотим путешествовать и открывать для себя мир. Мы достаточно благополучны, мы вписались в эту новую жизнь, мы не сломались в девяностые годы, мы не покинули Родину. Получалось, что мы просто молодцы, и всё у нас получится! Однако невнятная грусть тонкой серебряной иголочкой колола мне сердце. Острое ощущение мимолетности момента нахлынуло в самый разгар застолья и уже не покидало. Завтра волшебство этого вечера растает. Люди разойдутся, цветы вскоре увянут. Останется лишь лёгкий след в памяти. Жизнь уже научила меня ценить неповторимые мгновения таких редких встреч. Да, наверно я бываю всякой – упрямой, занудной, еще какой-то – но я любила их, моих близких. Я подарила бы им всем звёзды с неба и по частице самой себя, лишь бы чаще видеться. Я много дала бы даже за возможность удлинить тот день хотя бы на пару часов. Но время никому не подвластно, и день закончился, как и всякий другой.

Разъезжались поздно. Долго прощались в коридоре. Утомленные, подвыпившие кавалеры неуклюже подавали пальто своим дамам, путали шарфы, роняли перчатки. Теперь уже взрослые колготились, словно школьники, а дети, хоть и зевали давно, но были довольны, что сегодня им позволили нарушить режим и не сдерживать себя в своих проявлениях.

Дом затих. Вместе с гостями улетучился смех, умолкла музыка. Муж уже дремал, а я ещё раз прошлась по комнатам, полюбовалась букетами. Впервые у меня так много цветов! Мне показалось, что после полуночи цветочные ароматы усилились, будто громче стали. Может, они так общаются – запахами? Ведь не зря их называют живыми. Цветы проживут в нашей квартире недолгую, хрупкую, но прекрасную жизнь. Я буду их холить до последнего дня угасания. Я стояла в своем цветнике совсем одна и прислушивалась к себе. Грусть нехотя покидала меня, словно бесцеремонный непрошенный гость, вдруг понявший, что ему не рады.

Всё в природе готовилось к рассвету, когда я, изрядно уставшая, забылась сладким сном рядом с любимым мужем. Почти половину из своих сорока лет я засыпаю с этим мужчиной. Нас, пожалуй, можно назвать счастливой парой. Наша размеренная семейная жизнь может показаться скучноватой, слишком предсказуемой, лишённой остроты, но у меня не было другого опыта супружества, и именно такая форма сосуществования казалась мне единственно возможной и приятной.

Глава 2

Бабий доктор

Доктор Пушкаревский уезжал рано, не завтракая. Жена еще спала, дети тоже. Педиатр Пушкаревская работала в районной поликлинике рядом с домом. У Саньки и Аньки весенние каникулы. А у главы семьи – операционный день.

Конец марта. Асфальт местами уже вскрылся. Впереди его старенькой «Нивы» деловито двигалась снегоуборочная техника. Серый снег обреченно шлепался в кузов. Вдоль дороги тянулся аккуратно срезанный сугробик с прослойками черноты, похожий на огромный шмат сала с прожилками. Но и он скоро растает, растечётся по земле, припекаемый солнцем.

Привычный маршрут не отвлекал от раздумий. Думалось доктору о шестнадцатилетней девочке, которую привезли в его отделение из далекого поселка. «Очень похоже на опухоль яичника. Нет, все же с неделю понаблюдать! Повторить все анализы и УЗИ, – размышлял доктор. – УЗИ пусть сделает Шерстнёва. Она мастер своего дела». Хирург Пушкаревский привык доверять только своим, проверенным специалистам.

«А как быть с говорливой бабулей, Марьей Владимировной? – мысли сами летели дальше. – Выдержит ли её старое сердце операцию? Надо посоветоваться с кардиологом. Да и Альфия Шакировна, анестезиолог, пусть подключается. Бабушка, конечно, крепенькая с виду, кремень, хоть ей и семьдесят два годка. Но риск есть».

На пустынной автобусной остановке отчаянно махала рукой молодая женщина с большой неуклюжей сумкой. Явно приезжая. И, кажется, беременная. Пушкаревский остановился, спросил с улыбкой:

– Куда так торопишься в такую рань?

– Довезешь до онкологического диспансера? Очень надо. Из деревни Балтачево я. Дорогу толком не знаю, но нужно мне на приём очередь занять пораньше. Говорят, народу там уж очень много собирается. Боюсь не успеть, – взволнованно поведала незнакомка.

– Садись, нам по пути.

Женщина сильной рукой легко забросила сумку на заднее сиденье, а сама проворно села рядом.

– На приём, значит? – уточнил Пушкаревский.

– Да, буду проситься, чтоб взяли. У меня направления нет – вот какая штука!

– Так как же ты без направления поехала? – удивился Пушкаревский.

– Не дают, сволочи, в нашей районной больнице. Сами-то разобраться не могут. А я чувствую, нелады со мной. Тётка у меня здесь в городе, навела справки. Говорит, к Пушкаревскому надо. Спец по нашим бабским болезням самый лучший. Буду к нему порываться. Как думаешь, возьмет он меня без направления? Не выгонит? – молодуха была не робкого десятка, звонко сыпала словами.

– Думаю, можно попробовать. Только он принимать будет с 16-00 на первом этаже. С утра у него операции.

– Ну, ждать буду, погуляю. Очередь пораньше займу. А ты там работаешь?

– Там.

– То-то я чувствую, пахнет у тебя в машине больничкой! Не поможешь?

Пушкаревский прямо-таки ощутил, как два карих глаза смотрели ему в висок, жгли угольками. Он, не отрывая взгляда от дороги, неопределенно сказал: – Посмотрим. Ты подходи в 16-00 в поликлинику, спроси, где первичный приём.

– Слушай, – она развернулась к нему всем телом. Пахнуло какими-то цветочными духами. – Я могу хорошего деревенского мяса тебе привезти. Мёда. Сахара. Я в совхозе столовой заведую. И своих две коровы. Ты с этим Пушкаревским поговори, а? Не пропадать же мне!

– А дети есть? Муж? – доктор Пушкаревский улыбался.

– Есть! Двое. Девка да малайка. А муж… – она чуть призадумалась и энергично махнула рукой. – Есть, в общем. Ну, поможешь что ли?

– Приходи. Видно будет. Сообразим чего-нибудь.

– А я мяса тебе…

– Мясо-то с собой везёшь, что ли? – усмехнулся Пушкаревский.

– Нет, мёд только прихватила на всякий случай. Но я привезу, ты не думай, не обману.

– Ладно, сиди там в 16-00. Не уходи до конца приёма. Все, приехали. Тебе сюда, а мне в другое здание. Видишь крыльцо? Туда и ступай.

Молодуха подхватила сумку и была такова.

Доктор Пушкаревский поставил «Ниву» под сосенками во дворе, направился к себе в кабинет.

Звуки и запахи. По ним каждое утро он определял, как прошла ночь в его отделении. Шаркая тапочками, новенькие пациентки тянулись вдоль стеночки к лаборатории. В руках баночки с анализами, в глазах испуг. Ничего, обвыкнутся. Не они первые, не они последние. Санитарка Галя домывала коридор, гремя шваброй и гулко топая. Гале было чуть за пятьдесят, но, несмотря на возраст, она ухитрялась мыть полы в каких-то невозможных босоножках на высоких квадратных каблуках. Кажется, лет тридцать назад эта модель была в моде. Кажется, громоздкое сооружение называлось платформой. Сама же Галя была моложавой крепкой блондинкой. Звезда кино Мерилин Монро вряд ли сумела бы выглядеть лучше Гали в этом возрасте, останься она в живых. Но актриса давно ушла в мир иной, а энергичная санитарка величаво и шумно передвигалась по коридору на немыслимых платформах, горделиво неся швабру, словно скипетр. И ведь чисто мыла! Не придерешься.

В кабинете доктор Пушкаревский включил громкую связь со старшей медсестрой. Спокойный ровный голос отозвался сразу:

– Доброе утро, Сергей Алексеевич.

– Доброе пока. Как дела, Рая? Кто у нас дежурил? Руслан?

– Он спит. Мы не будим пока. Ночью откачивал воды у Семёновой. Помните её? Ночью муж привозил.

– Ну, все сделали?

– Конечно. Руслан все и сделал. Эльвира помогала.

В дверь поскреблись. Так могли только свои.

– Войдите! – крикнул Пушкаревский.

Вошла буфетчица Дуся с подносом в руках. На нём рядом с блюдом, полным свежей выпечки, в большом бокале благоухал черный кофе. Серьезный завтрак для серьезного мужчины. По вкусу и вовремя. Доктор это ценил.

– Пирожки и плюшечки сегодня отменные, как вы любите, – доложила Дуся, ставя поднос перед заведующим.

– Спасибо, Дусенька, спасибо, красавица, – не скрывая аппетита, не церемонясь, доктор принялся за еду. – У-у, кофе просто замечательный! Вот моя Елена Николаевна никогда такого мне не варила.

Дуся, теребя передник, стояла около стола, не уходила.

– А ты чего над душой стоишь? – усмехнулся хирург. – Сказать чего хочешь? Говори, не тяни.

– Племянницу мою не посмотрите? Болит что-то у неё.

– Ой, Дуся, Дуся! Сколько ей?

– Двадцать годков.

– Я ведь, Дуся, онколог, хирург. Ну, зачем ко мне-то сразу? Девчонка, может, застудилась или забеременела, а ты её в онкологию суешь. Пусть сходит в районную поликлинику.

– Вы всё равно лучше всё знаете. Я только вам доверяю. Посмотрите… – упрямо твердила буфетчица

– Ладно, черт с тобой! Поесть не дашь спокойно. Пусть в следующий понедельник приходит. Руслан посмотрит. Хватит твоей племяннице Руслана. Она не Людмила случайно? – Сергей Алексеевич любил острить по любому поводу.

– Стыд-то какой, молодой парень смотреть будет, – тихо возразила Дуся.

– А стареющий онколог – не стыдно, да? – Пушкаревский расхохотался. – Ну, дуры вы, бабы, честное слово. Приводи свою принцессу, разберемся.

Буфетчица бесшумно удалилась. За ней в кабинет без стука вплыла солидная фигура анестезиолога Альфии Шакировны.

– Альфия, тебе чего? – с набитым ртом беззлобно возмутился доктор Пушкаревский. – Дадите вы мне позавтракать сегодня или нет?

– Знаем, Алексеич, твои две страсти: кофе покрепче и женщин побольше, – хохотнула широкоплечая Альфия Шакировна. – Дело у меня к тебе.

– Садись. Излагай. А я уж, извини, буду жевать.

– Жуй-жуй, глотай, Алексеич. Вот что: в 310-ой палате есть пациентка такая – Петровская.

– Ну, Валентины Фёдоровны палата. Какие проблемы?

– Возьми её себе. И в плане операций передвинь ее чуть ближе.

– С чего бы? Сама знаешь, какой у меня план. На месяц все расписано сверх нормы, хоть ночью режь. А еще внеплановые будут, как обычно.

– Да очень прошу, Алексеич.

– По фамилии на родственницу твою не похоже. В карман, что ли положили за услуги, Альфия? – Пушкаревский досадливо поморщился. – Вот ценю тебя, как специалиста. Привык к тебе. Но и грешки твои знаю, слушки доходят. Сколько же стоит со мной договориться?

– Ладно, Алексеич. Я не прошу, сами суют. А тебе, скажешь, не суют?

– Еще как! Но я не беру, ты знаешь.

– А я иногда беру, ты тоже знаешь. А если бы ты брал с каждой хоть рубликов по пятьсот, то давно бы «Ниву» свою поменял и дачу бы отстроил. Кому хуже-то? Мы свои люди, давай без ложной скромности. И им не накладно, и тебе хорошо.

– Альфия! Моя «Нива» еще лет двадцать бегать будет. А дача мне даром не нужна. Есть у нас огородик с конурой. Как приеду туда – так бегут соседки с болячками. А к моей Елене детей тащат. Никакого покоя. Не поверишь – собак даже ведут. Нет, я люблю отдыхать там, где меня не знают. По путевке, в пансионате, подальше от дома. Редко удается, правда.

– Возьмешь Петровскую?

– Альфия, иди! Все в рабочем порядке. Валя Фёдоровна – сама опытный врач. Ты зря так. Сделали из меня идола какого-то! Будто я звезда какая. Убеди свою Петровскую сама, – завотделением посмотрел на часы. – У-у, все, испортили мне сегодня завтрак – ты да Дуська. Разве можно в операционный день! Сиди, куда пошла?! Оперативка уже.

Через пять минут собрались все врачи отделения. Долговязый заспанный Руслан в мятом халате. Изящная, седеющая блондинка Валентина Фёдоровна. Очень похожая на русскую княгиню. Плотненькая, невысокая Валентина Григорьевна. Очень похожая на русскую крестьянку. Обе по-хорошему амбициозны, преданы делу. Профессионалки. Последней вошла старшая медсестра Раиса. Вот и вся Пушкаревская гвардия.

Глава 3

Плохие новости

Самый полезный подарок на свой юбилей я сделала себе сама: недельки за две до сорокалетия оплатила курс обследования в Клинике профилактики. Хотелось убедиться, что организм готов бодро двигаться по жизни дальше. Разве можно это комфортно сделать в районной поликлинике? Там загоняют по очередям к специалистам в разных концах города, затерзают бумажной волокитой. А здесь все в одном месте, по предварительной записи. Деликатный персонал, новейшая аппаратура.

Потом я планировала со спокойным сердцем отдаться в руки косметолога. Пусть поколдует над морщинками, чтоб исчезли. И, обновленная, войду в следующее десятилетие. Ведь не за горами сорок пять. А в сорок пять – баба ягодка опять! А чтоб ягодке быть, надо холить цветочки.

Первые результаты вполне радовали. Мое тело служило исправно. А что бы ему обижаться на хозяйку? Не курила. Абортами не шалила. Спортклуб посещала. Полезный зеленый чай полюбила.

Всё шло легко, обследование даже доставляло удовольствие. В самом конце марта оставалось еще посетить маммолога и гинеколога. А там можно и в салон красоты записываться. Душа пела, сама себя уважала.

Маммолог отпустил меня с улыбкой, заверив в полном здравии по его части. Гинеколог Ольга Викторовна тоже была весьма приветлива. Но уж очень долго разглядывала результаты УЗИ.

– Я вас покину ненадолго. Пойду, переговорю с врачом по УЗИ, – наконец сказала она.

Я осталась в кабинете одна. В окно билось лучами мартовское солнце. Небо удивляло чистой голубизной. Весело капало с крыши. Галдели дети. Разве в этом прекрасном мире, в такой день, может появиться недобрая весть?

Ольга Викторовна вернулась. Я, как нетерпеливая школьница, заёрзала на стуле.

– Я должна Вам назначить биопсию. Сделаем прямо сейчас.

– Вы считаете, что нужно?

– Да, я так считаю, – ее голос прозвучал безапелляционно.

Я покорно взобралась на кресло. Теперь они даже удобные, мягкие. Позаботился какой-то конструктор о женщинах.

Лежа, я видела широкую полосу бесконечной голубой дали. На небе не было ни облачка.

Ольга Викторовна обещала позвонить сама. И позвонила, как обещала, вскоре, в один из вечеров. И возвестила, что предательские клетки найдены.

– Так что жду вас у себя завтра в 16-00. Я вам выпишу все направления, – лаконично завершила гинекологиня.

Муж сидел в кресле перед телевизором, смотрел фильм. Я стояла за его спиной. Он не видел, как я замерла, прислонившись к стене, беззвучно плача. Он повернулся только через три-четыре минуты, недоумевая. А я присела, подползла к креслу, уткнулась в его колени, дала волю слезам и отчаянию.

Мы оба технари по образованию. В институте изучали детали машин, теорию механизмов, но так бесконечно мало знали об устройстве человеческого организма и возможных сбоях в его работе. Два весёлых невежды, мы с юности верили, что будем жить долго и счастливо, и умрем в один день. А, может, и вовсе не умрем…

– Утро вечера мудренее, – прошептала я, вытирая вспухшее лицо. Завтра поедем к Ольге Викторовне. Давай-ка спать.

Сон – это маленькая смерть. Организм приостанавливает основную работу, набираясь потенциальной энергии из космоса. Я всегда любила замирать рядом с Володей. За годы жизни у нас определилось несколько поз для засыпания. Самая любимая называлась «в домике»: на правый бок, поджав коленки, я прижималась к нему спиной. Володя, большой и теплый, обхватывал меня руками, почти вбирая. Я уже много лет прячусь в этом «домике» от всех бед.

Ольга Викторовна сидела за столом вся белоснежная, с прямой спиной. Я же – обмякшая, заплаканная – вжалась в кресло напротив.

– Я направляю вас к доктору Пушкаревскому. Он заведующий гинекологическим отделением в онкологическом диспансере. Наберитесь терпения. Условия там попроще, нежели у нас. Он все вам скажет, каким будет лечение и каков объем операции. Это пока всё. Восстанавливаться после операции будете у меня, – она говорила чуть громче и чётче, чем обычно, словно я была глуховата.

– А анализы не могли перепутать? – мой голос прозвучал слабо, неуверенно.

– Это исключено, – твердо заявила Ольга Викторовна.

– Операция неизбежна?

– Да. Но у вас есть выбор – пустить все на самотёк или попытаться излечиться, пройдя все назначения.

Ольга Викторовна чеканила слова, не пытаясь мне сочувствовать и жалеть. Она была строга, официальна и неулыбчива.

– Могу лишь посоветовать, – понизив голос, добавила она. – На операцию надо попасть только к Пушкаревскому.

– А как это сделать?

– Вы должны это сделать. Жду вас у себя после операции. До свидания.

Я вышла на негнущихся ногах. Муж ждал в машине.

– Давай заедем домой за моей спортивной формой, а потом отвезёшь меня в «World-class». А я тебе всё по дороге расскажу.

Володя не спорил и не переспрашивал. Он рулил, ловко лавируя в потоке машин, и вскоре подвёз меня к моему спортклубу.

Я ходила в этот клуб с самого его открытия. Когда-то мы приезжали сюда с подругами, прихватив совсем маленьких детей. Они галдели и шалили, бегая между тренажёрами, а молодые мамы оттачивали фигуры и шикали на них по очереди. Дети выросли, а мамы продолжают заниматься. Аэробика стала частью жизни.

Мне захотелось почувствовать, как тело слушается меня. Я встала поближе к зеркалу, в первый ряд. Мои руки и ноги привычно двигались в ритм, подчиняясь командам инструктора Светочки. Я видела себя в зеркале напротив. Упражнения вполне мне удавались. Я не один год выстраивала эту фигуру, я любима, я так хочу жить! Я хочу жить!

Тело звенело, как обычно, после занятий. Струился такой солёный, здоровый пот. Какое удовольствие стоять под душем, обтираться чистым полотенцем! Медленно одеваясь в раздевалке, я думала, что вновь приду сюда нескоро. А, может, уже никогда не приду?

Из клуба я направилась к матери. Пешком, по узкой улочке вдоль трамвайных путей. Я несла свою беду, словно холодный чугунный шар. Хорошо бы разбить его об асфальт на мелкие кусочки. Но это было невозможно. Беда вцепилась в меня крепкой хваткой, без хирурга не обойтись.

Дверь открыл отец. Мать возилась с рассадой, производя какие-то очень важные манипуляции с дохлыми зелёными росточками. Ей было не до меня. Я откашлялась и вкратце изложила свою историю. Мать молча рылась совком в пластиковом ящике. Потом медленно сказала, поучительно растягивая слова:

– Тебе надо очень серьёзно заняться собой, Зоя. Это очевидно. Не тяни резину.

Потом она пожаловалась, что баклажаны совсем хилые взошли.

– Не то, что в прошлом году, не то, – сетовала мама, качая аккуратно уложенной головой. – А вот помидорки меня радуют! Сильные росточки взошли! Помнишь, какие были мясистые осенью? В этом году я посажу еще новые сорта. Не дождусь мая. Скорее бы!

Садовница она была знатная. В мае моя мать словно расправляла крылья и уносилась на свои земельные угодья. А меня в мае должны прооперировать, и я совсем не представляла себя после этого.

Я уже надевала обувь в прихожей, когда отец спросил, выглядывая из другой комнаты:

– Ты что так скоро? А чаю? Мать пироги пекла.

– Я сыта, папа. И очень спешу.

– У меня руки в земле! – прокричала мать. – Отец закроет за тобой. Звони!

Отец суетливо сунул мне пакет с пирогами для Володи, и дверь родительского дома закрылась.

Я опять шла пешком. Теперь уже домой. Пешие прогулки меня всегда успокаивали. Справа и слева пробегали нарядные парочки. Весна. Любовь. Жизнь. А я рядом, но словно в футляре. Легкий весенний ветерок все-таки немного бодрил. Мысли медленно упорядочивались, выстраивались по значимости.

Я вспомнила, что моя мать издавна делила болезни на приличные и неприличные. Например, вполне пристойно в обществе сказать: «У меня, знаете ли, небольшая сердечная недостаточность». А тут разве скажешь вслух, что у твоей дочери? Такое рычащее слово из трех букв, от которого веет смертельным холодом и сковывает ужас! Этак ведь всех знакомых напугаешь. Не эстетично. Никакой элегантности в общении! Бедная моя смешная мама. Я простила её в тот свежий весенний вечер, не успев толком обидеться.

Теперь было самое время подумать о главном: я ведь не умру сразу. Я еще поживу. Я еще что-то успею. Надо как-то поддержать свой дух. Слезами не поможешь. А что пишут маститые психологи в своих популярных книжках? Решено! Иду в книжный магазин. Давно, кстати, не заходила. Порыться на полках – такое удовольствие!

Муж удивленно вскинул брови, когда увидел меня на пороге с охапкой книг, брошюрок и пакетом пирожков.

Я выпила только свой зелёный чай, а Володя набросился на тёщино угощение. Наверно, не ел целый день. Я чувствовала себя эгоисткой, но мне было необходимо срочно заняться только собой! Разве не это присоветовала моя мать? А я всегда была послушной девочкой.

Я взяла карандаш, ручку, все купленные книжки, простую школьную тетрадку и закрылась в спальной. Главное – овладеть ситуацией. Не позволить страхам и жалости затмить разум.

Я не знаю, сколько прошло времени, но приблизительно к полуночи в моей тетрадке появились первые записи:

Постановка цели: выздоровление!

Представить цель зримо, как уже достигнутую. Я вижу, как покидаю больницу, прощаюсь со всеми, кто мне помог. Я дарю им подарки! Я счастлива! Я чувствую свои розовые здоровые слизистые оболочки! Все отлично!

Я не буду терзаться сомнениями! Я буду терпелива и мужественна!

Я постараюсь пройти через то, что мне предстоит, как сквозь чистилище, не потеряв себя, и извлеку опыт из всего. Я познаю запредельное и больше не вернусь туда. Я отнесусь ко всему, как к фильму про другого человека.

Нужно наблюдать за всем происходящим, будто это не я, а другой человек.

Нужно взлететь над суетой сегодняшнего дня, мысленно подняться вверх, в небеса, представить себя большой белой птицей, летящей над миром.

Я – большая белая птица. Я лечу над миром. Я люблю этот мир. Я прощаю всех за нелепость и суету. Я приемлю этот мир, таким, каков он есть. Я только попробую послать сверху ещё больше добра на землю.

Володя спал на диване. Я укрыла его теплее и пошла укладываться сама. Новые книжки, безжалостно исчирканные в поисках нужных мыслей, лежали стопочкой у кровати. Тетрадку пристроена тут же. Большим белым птицам тоже надо спать.

Глава 4

Быть Богом

В жизни каждого мужчины есть несколько значимых для него женщин. Он может любить их, безумно желать, осыпать подарками, но так до конца и не понять милых его сердцу дам. У доктора Пушкаревского в жизни было очень много женщин. Он их понимал. Он их тонко чувствовал. Он их видел насквозь. Он знал, как ранимы и уязвимы даже самые сильные из них. Он умел их лечить. Он чинил их, как сломавшихся кукол. Он продлевал им жизнь. Это было главным делом онколога Пушкаревского.

Вот только долгих разговоров и объяснений доктор терпеть не мог. Оперативки проводил коротко. Обход не затягивал. Старался как можно быстрее перейти к самому важному делу дня. Поэтому сам Пушкаревский никогда телефонную трубку не снимал, избегал досужих диалогов. А звонков было очень много!

Приходилось старшей медсестре Рае выполнять роль секретаря. Она знала, когда шефа лучше не беспокоить. Поэтому доктор был весьма удивлен, когда перед выходом в операционную Раиса попросила его ответить на звонок.

– Это ваши дети, – извиняющимся голосом сказала она. – Вдруг что-то срочное.

– Папа, папа! – прокричал в трубку двенадцатилетний Саша. – Можно мы с Анькой возьмем домой щеночка?

– На улице подобрали? – строго спросил отец.

– Нет, это щеночек соседский. Он такой хороший, чистенький и красивый! Мы обещаем, что будем сами за ним смотреть! Разреши, папа!

– Главное, чтоб не мешался у меня под ногами. И живёт пусть в вашей комнате, – коротко распорядился отец. – Всё у вас?

Спасибо!

– Еще звонили из мэрии, – раздался робкий голос Раи.

– Еще откуда? Говори быстрее!

– Еще из мусульманского управления. От муфтия Таджутдина.

– По каким вопросам? – голос Пушкаревского становился все более раздраженным.

– Не пояснили, сказали – перезвонят.

– Ну и пусть звонят попозже, после семи вечера. Все, меня нет!

Артисту, чтобы сыграть роль, удивить искусством, необходимо перевоплотиться в свой персонаж, взлететь над суетой. Хирургу тоже нужно отрешиться от всего мелкого, земного, почувствовать силу рук, решимость, ясность ума, уверенность. Стать ненадолго Богом.

Через пять минут Сергей Алексеевич стоял в операционной. Женщина, лежавшая перед ним, была ему важна и значима в тот момент больше чиновников, религиозных деятелей и даже собственных детей.

Операций в тот день запланировали три. Последнюю проводил Руслан. Пушкаревский наблюдал. Когда уже было ясно, что все идет своим чередом, без непредвиденных осложнений, он покинул операционную.

В узком больничном коридоре, рядом с его кабинетом стояли человек пятнадцать посетителей, не меньше. Пушкаревский выставил вперед согнутую в локте правую руку, словно щит. Так и проделал путь до своей двери. Потом развернулся, строго спросил:

– Это что же, за прооперированными столько набежало ухаживать? Вы будете мешать, господа хорошие, работе медсестёр. А сестрички наши свое дело знают. Попрошу очистить помещение и остаться по одному человеку на больную. Вашим близким нужен покой.

– А можно узнать о состоянии? – неуверенно спросил кто-то. Этот вопрос Пушкаревский слышал по десять-двадцать раз за день.

– Отвечаю всем сразу: тяжелых больных сегодня не было. Состояние у всех такое, какое и должно быть. Для каждой дамочки сделано всё, что возможно.

С этими словами он удалился в кабинет. А к нему уже спешила верная буфетчица Дуся с подносом в руках.

На обед был гороховый суп. Густой, наваристый. На второе – гречка с тефтелями. Ароматные мясные шарики с подливкой развалились вальяжно, гарнира не видно. А на третье – кисель. Рядом хлебушек – свежий, ноздрястый. Больничная еда – самая полезная.

– Ну, Дусенька, куда ж так много?!

– Ешьте, Сергей Алексеевич. С устатку хорошо пообедать – милое дело, – суетилась буфетчица.

– Да, устал, есть немного. Но если такими порциями поглощать твою еду, то я работать не смогу, спать потянет. А мне еще в поликлинику на приём.

– А вы поспите полчасика, – вкрадчиво посоветовала Дуся.

– Ой, Дуся! Ну, да иди уже, корми больных. Поди, ходячие наши дамы гремят там ложками в столовой. А я и вправду отдохну минут двадцать. И вперед!

* * *

Вот уже второй десяток лет Пушкаревский вел первичный приём с одной и той же акушеркой – Алевтиной Николаевной. Когда он только пришел сюда молодым врачом-интерном после института, она уже была опытной медичкой и работала с его наставницей – известной в своё время доктором Французовой. Годы шли. Французова давно на пенсии. Пушкаревский заменил ее, стал завотделением. А Алевтина Николаевна так и осталась тем, кем была. Время текло, как вода, наука развивалась, но очереди на прием становились все больше.

– Снился мне сон, Алевтина Николаевна, что пришли мы с тобой в этот кабинет, а принимать некого. В коридоре пусто, – пошутил Пушкаревский, быстро что-то записывая в карточке больной.

– Роздыху пока нам не предвидится, Сергей Алексеевич. Тянутся страдалицы со всех концов.

– Давай, приглашай следующую дамочку.

– Там рвется одна, говорит из Балтачево. Без направления.

– А-а…пришла колхозница! Давай, заводи ее, – Пушкаревский вспомнил свою утреннюю попутчицу.

– Ну, куда же ты с такими сумками? – возмутилась Алевтина Николаевна, глядя на странную пациентку. – Неужели нельзя оставить в гардеробе?

– Она без сумок никуда! – засмеялся Пушкаревский. – Я с ней немного знаком.

– Я здесь в уголок их поставлю, – бойко затараторила больная.

– Гляди, в кресло не прыгни с сумками, кенгуру, – ворчала акушерка.

– А мне к Пушкаревскому было надо! – выпалила деревенская молодка. – Где он принимает?

– Ну, ты, девка, совсем! – приструнила Алевтина Николаевна. – А это кто же? Фамилию давай свою говори, год рождения да ложись в кресло.

– Муфтахова Оксана. Двадцать восемь лет.

– Погоди, не пугай ее, Николаевна, – улыбаясь, сказал доктор.

– А я не боюсь. Только примите. А я в долгу не останусь!

– Да-да, ты нам с Алевтиной Николаевной мяса, мёда привезешь. Сахара еще из совхозной столовой притащишь.

У акушерки вытянулось лицо.

– Я отблагодарю, не сомневайтесь, – продолжала свою песню пациентка.

– Все, молчать! Не мешай мне работать. Лежи смирно! – прервал ее Пушкаревский.

Ненадолго воцарилась тишина. Послышалось чириканье воробьев за окном, да шарканье прогуливающихся во дворе больных.

Минутами позже доктор сказал:

– Коровы не хватит со мной рассчитаться. Пузырный занос у тебя. Последствия безобразно выполненного аборта. Можешь в суд подавать на тех, кто тебе аборт делал.

– Ну, какой уж там суд! – запричитала Оксана. – Лечиться скорее надо. Возьмёте меня к себе?

– Возьму, – Пушкаревский уже заполнял документы. – Звони домой, говори, что остаешься у нас недели на две. Надо срочно начинать курс химиотерапии. Справятся дома без тебя? Дети маленькие?

– Мальчишке семь, а девчонке три. Так еще две коровы у меня, – шустрая Муфтахова не терялась.

– С тобой можно болтать до утра про твоих коров, – остановил её доктор. – Иди на третий этаж, к медсестре Кате. А за коровами теперь уж муж пусть смотрит.

– Так разошлась я с мужем недавно! – весело сообщила пациентка.

– С мужем разошлась, но забеременеть сумела. И на аборт сбегала. Ладно, мы с тобой еще обсудим твою личную жизнь, времени у нас будет много, – рассмеялся Пушкаревский.

Вечернее солнце щедро струило розовое золото в чисто промытые окна. Все процедуры закончены, назначения выполнены. Коридоры опустели. Наступил час сериала – роскошное развлечение и эмоциональный допинг в однообразной больничной жизни.

Столовая превратилась в кинозал. Буфетчица Дуся и санитарка тетя Галя, строго чтя местные традиции, пресекали всяческие попытки новеньких переключить «с этой мути на что-нибудь посодержательней». В отделении давно утвердились свои вкусы. Да и то верно – в чужой монастырь со своим уставом не лезь. Бывали тут продвинутые пациентки, лежали со своими телевизорами. Но вскоре убеждались, что вместе следить за развитием сюжета, сливаться в едином ахе или охе куда как интереснее и полезней для психики, чем сидеть в одиночестве в палате, просматривая тревожные новости. И индивидуальные телевизоры либо замолкали, либо служили службу, если столовая совсем уже не вмещала всех желающих, и женщины делились по группкам.

Перед началом сеанса из уважения к временно отсутствующим по поводу операции и вновь вернувшимся в ряды товарок, кратко излагалось содержание предыдущих серий. Затем разговоры стихали, отключались сотовые телефоны, и только редкие негромкие возгласы раздавались в больничных стенах.

Которую неделю смотрели бразильский сериал «Семейные узы». Роскошная актриса Вера Фишер, игравшая главную героиню Елену, стала всеобщей любимицей. Из бессовестных газет знали про ее порочную личную жизнь, но все прощали за трепетный образ на экране. Дочь Елены, Камилла, вышла замуж за красавца Эдуардо. Радость омрачилась известием о том, что у молодки лейкемия, рак крови. На протяжении нескольких серий Камилла боролась с недугом, проходя курс химиотерапии. У нее выпадали волосы, ее тошнило – все точь-в-точь, как у многих пациенток отделения. Кому-то там, за стенами больницы этот безрадостный поворот сюжета мог показаться неинтересным. В гинекологическом отделении онкологического диспансера считали незатейливый бразильский фильм очень близким к правде жизни, и потому хорошим. Все происходящее с Камиллой воспринимали с большим пониманием.

Пушкаревский неслышно прошёл до столовой, встал сзади у стеночки. Экранные страсти доктора не волновали. Он с грустной улыбкой смотрел на затылки и плечи своих подопечных. Отметил про себя, что больные теперь одеты гораздо лучше, чем лет десять, даже пять назад. Этакие модные халатики! Даже какие-то удобные мягкие костюмчики из бархата наблюдаются. А какое разнообразие тапочек! Какие кокетливые парики на некоторых надеты! У двоих модные яркие банданы на бритых головах. Сотовые телефоны торчат из карманов. В общем, во внешнем облике женщин явный прогресс, чего не скажешь о здоровье. Тревожнее всего, что молодые женщины стали болеть чаще. Почти половина пациенток не старше тридцати лет. Диспансер работал, как конвейер, без простоя.

Пушкаревскому оставалось сделать описания операций. Потом можно и домой. Но трезвонивший телефон отвлекал, не давал сосредоточиться. Раиса уже ушла. Пришлось снимать трубку самому.

Слушаю, – глухо отозвался завотделением.

Говоривший долго и церемонно представлялся. Пушкаревский поморщился, понял, что это кто-то из мэрии, но позволил себе прервать его:

– Я не очень разбираюсь в чинах. В чем суть вопроса?

– К вам из нашей поликлиники направлена сотрудница, руководитель отдела внешнеэкономических связей. Хотелось бы, чтоб вы позаботились о ней. Отдельная палата, уход, питание. Лекарства мы вам достанем, какие потребуются.

– Отдельных палат нет, —сухо и устало сообщил доктор. – И не предвидятся пока. Больных очень много. Даже часть столовой и ординаторской у нас давно разгорожены под палаты. Люди лежат по десять человек. Тяжёлые – по четверо. Насчет лекарств – спасибо. Обратимся, скромничать не будем. Уход обеспечим.

– Но вы понимаете, это вам не просто пациентка… – упорствовал голос в трубке.

– У меня тут равенство, дорогой товарищ, – спокойно ответил завотделением, – Органы, с которыми я имею дело, устроены у всех женщин одинаково, независимо от социального статуса. Онкология не жалует ни старых, ни молодых, ни простых, ни высокопоставленных.

– Мне рекомендовали вас, как приличного человека, уважаемого хирурга, – чиновник начал раздражаться.

– Я дорожу только репутацией специалиста в своей области. Если резок – извините, каков есть. А дамочка пусть подходит. Обработаем в лучшем виде, не извольте беспокоиться. До свидания.

На этом помехи не закончились. Следующий звонок был из мусульманского Управления.

– Так случилось по воле аллаха всемогущего… – витиевато и певуче заговорил красивый баритон на том конце провода.

«Этого еще только не хватало! Спокойно завершить работу сегодня не дадут!» – подумал Пушкаревский, вслушиваясь в пафосную речь и нетерпеливо поглядывая на часы.

– Я не религиозен, господин, как вас там, – наконец удалось ответить ему. – Попрошу вкратце и попроще изложить дело.

Оказалось, что у взрослой замужней дочери муфтия обнаружена небольшая опухоль. Требовалось обследование, возможно, операция. И в который раз пошёл разговор об особых условиях. Требования касались не только палаты, но и того, чтобы рука мужчины-врача не коснулась тела правоверной. Палату, операционную и инструментарий должен был освятить мулла.

Пушкаревский в своей ироничной манере заявил:

– Ну, в палату я вашего аллаха ещё допущу. А в операционной я сам Бог и господин, так что извините, уважаемый. Подойдите в день, назначенный вам, с вашей принцессой. Посмотрим, что там у неё припухло.

– Сергей Алексеевич! – это уже из-за двери раздался голосок дежурной медсестры Кати. – Вы здесь?

– Здесь я, здесь, – пробурчал Пушкаревский, не вставая из-за стола.

– Вы мне расход обезболивающих не подписали, – прозвучало из-за двери.

– Катюша, на полчаса оставь меня в покое. Я зайду к тебе сам.

– Девочки, кто завтра к операции готовится – приглашаю в клизьменную, – Катин милый голосок послышался уже в отдалении, звеня где-то в коридоре. – Девочки, клизьмиться, пожалуйста, пройдите.

Дом встретил тишиной, безлюдьем и легким беспорядком. Скинул куртку в коридоре. Долго мыл руки душистым мылом. Включил электрочайник. Есть не хотелось. Дуся накормила плотно.

Хлопнула входная дверь. Легким шагом вошла жена.

– Серёжа! Ты дома, – то ли обрадовалась, то ли удивилась она. – Устал? Голоден?

– Да нет, Лена, я бы чайку крепкого с лимончиком и медом выпил.

– Сейчас организуем, – жена Лена закружилась по маленькой кухне, тесноватой даже для двоих. – А мы с ребятами наскоро поужинали яичницей, да я побежала к соседям. Димка у них заболел. Укол сделала.

– А дети где?

– Собаку пошли уже выгуливать. Ты же им разрешил стать собаководами! Ешь варенье, клубничное. Соседка Зинаида презентовала. А у тебя как дела?

– Все, как всегда, Лена. Ты расстели мне постель. Я прилягу.

– Как всегда – это значит всё нормально, Серёжа, – утешительно – резюмировала жена.

Уже засыпая, в полудреме, Сергей Алексеевич слышал, как вернулись дети. Топот в коридоре, негромкий смех, шиканье Елены. Тонкий щенячий лай нового члена семьи. Когда жена юркнула к нему под одеяло, он уже крепко спал.

Глава 5

Илья Муромец в белом халате

Очередь тянулась, как путь в бесконечность. Я заняла за женщиной в сером жакете и погрузилась в вязкое томительное ожидание.

Где-то там, в конце узкого длинного коридора вершил высший суд доктор Пушкаревский. Не верилось, что сегодня всё закончится и разрешится. Немного обвыкнувшись, я начала ориентироваться. Половина присутствующих людей – сопровождающие. Мамы привели дочек, дочки поддерживают мамочек. Даже несколько мужчин застыли в скорбном молчании. Видно, привезли на приём каких-то дорогих им женщин.

Прямо на полу у стены расположились глазастые цыганки, похожие на стайку птиц с ярким опереньем. Они сидели на каких-то сумках или баулах, коротали время, переговариваясь вполголоса. Значит, этих вольных людей недуги тоже не жалуют, но не все же они больны. Цыганки, видимо, привыкли к таборной, коллективной жизни и им было странно отпустить свою товарку одну. Для меня же потянулись тягостные минуты одиночества и тревожных раздумий.

Прошло часа три, не меньше, когда я наконец-то вошла в небольшой кабинет. Мои документы лежали на столе. Незнакомый, чужой человек в белом халате, мужчина, похожий на немолодого Илью Муромца, бегло и устало листал карточку.

– Дети есть? – почему-то спросил он.

– Сын.

– Хорошо! Необходима операция. Ольге Викторовне я доверяю, но позвольте мне еще самому взглянуть.

Я повиновалась.

– Да, я так и думал. Подойдите недельки через три. А лучше сразу после майских праздничков, одиннадцатого мая. С вещичками в приемный покой. Все документы будут там.

– А оперировать будете вы?

– У вас несложный случай. Вполне справятся мои коллеги. У меня слишком плотный график более серьёзных операций. Есть еще вопросы?

– Да, – еле слышно сказала я. – А после этого живут?

Хирург холодно и досадливо взглянул на меня, потом на акушерку. Пожилая акушерка легонько подтолкнула меня в спину, направляя к выходу. Предательские слёзы набухали, застилая глаза. Уже у двери она коротко и чётко сказала мне в самое ухо:

– Не будь дурой.

Спасибо, неласковая женщина. Мне помогли эти три слова. Я поняла, что за место на операционном столе надо драться, как и за всё хорошее в жизни.

* * *

Я – золовка, она сноха. Она – сноха, а я золовка. Слово то, какое! Что в корне – зло или золото? Что имел в виду наш мудрый народ?

Мы сидим друг против друга на кухне. Так уж сложилось, что у нас нет никого ближе и родней. Между нами разница в десять лет, но нам это не мешает.

Мы пьем терпкий зелёный чай со смородиновым вареньем. Ей рожать через несколько дней, мне чуть позже на операцию, после которой уже не бывает детей. Роды – это больно, но естественно. Это продолжение жизни. Когда же тебе предстоит прижизненное вскрытие, чтобы иссечь что-то внутри – это страшно своей непредсказуемостью. Я так мечтала помочь ей с ребенком в первый месяц, а оказалось помощь потребуется мне самой.

– Итак, мы две здравомыслящие женщины, – заявила моя умница сноха. – Какие у нас исходные данные?

– Нам нужно попасть под нож обязательно к доктору Пушкаревскому. Но его операции расписаны далеко наперед. Он только смотрит вновь поступивших и берет сложные случаи, – ответила я.

– Будем писать список тех, кто мог бы нам помочь. Действуем по японской системе – не отсекаем даже малозначительных и невнятных персонажей, – руководила процессом Лена.

Список получился небольшой. Фролов Алексей – потомственный гинеколог в горбольнице № 18. Лёша – сын друзей моих родителей. Его мама принимала у меня роды. А сам Алексей принимал у Лены первую дочь. Может, врач врачу не откажет в просьбе. Если, конечно, Лёша согласится замолвить словечко. Лена добавила свою знакомую Лялю, гинеколога, у которой наблюдалась. Лялина подруга знает этого Пушкаревского лично. Вместе мы дописали Римму Петровну. Она терапевт с большим стажем, в городе знает многих. Добавили еще журналистку из Ленкиной редакции, которая брала когда-то у Пушкаревского интервью для местной газеты по проблемам онкологии. Не густо, но уже что-то.

– Действовать начнем уже сегодня. Я всех обзвоню сама, – продолжала Лена. – У тебя голос сейчас очень жалкий, хотя держишься ты молодцом. А ты пока старайся спать, есть нормально и много не думать.

Видно, Лена была убедительна, или люди в нашем списке оказались очень отзывчивыми, но Пушкаревскому позвонили все. Даже журналистка Эльза, которая видела его всего-то один раз, очень настойчиво просила за меня. Каждый отзвонился моей снохе и сообщил результаты переговоров. Пушкаревский отвечал всем примерно одно и то же. Из его слов трудно было понять, как же он поступит со мной.

Самой решительной оказалась Римма Петровна. Она позвонила мне сама:

– Как же ты могла сразу мне ничего не сказать? Я знаю тебя с детства, ты мне как дочь! Слушай, я не знакома с ним напрямую, но, конечно, наслышана о нем. Давай-ка сделаем так: я просто приеду к нему и попрошу. Не должен он отказать коллеге.

Дорогая Риммочка Петровна! Как много ещё будет она поддерживать меня словом и делом!

Глава 6

Подруги по несчастью

Новенькие сидели в опустевшей после завтрака столовой отделения, каждая со своими пожитками. Числом семеро. Шестеро были весьма дородны, даже молодая деловая краля, которая без умолку давала какие-то указания по сотовому телефону. Все переоделись еще в приёмном покое в халаты, носочки и тапочки. Одна я, седьмая, торчала среди них, как стручок горького перца, в бордовеньких джинсиках и красной водолазке. Только туфли сменила на тапочки. Я хваталась за свою добольничную жизнь, боялась с ней расстаться. Отсюда происходил этот нелепый молодежный прикид, несоответствующий учреждению.

Все тихо нервничали. Одна что-то отрывисто писала в блокноте. Другая читала одну и ту же страницу в газете уже с полчаса. Смуглая в ярком халате несколько раз снимала и одевала теплые шерстяные носки.

Деловая в дорогом шикарном халате тоже терзала сотовый не от хорошей жизни. Видно, обзвонив всех, кого знала, она первая и сказала:

– Ну, девки, знакомиться будем что ли? Чего молчком сидеть? Раз уж попали сюда, ё!

– Давайте, милые, – затянула плаксиво нараспев самая старшая из «девок». – Анна Платоновна я.

– Пенсионерка, поди? – усмехнулась очкастая и кудрявая.

– А то… Мне уж семьдесят лет отмечали.

– А выглядишь на пятьдесят! – хохотнула кудрявая. – Люба я.

Анна Платоновна и впрямь была хороша собой. Румяная, круглолицая, пухлая. Седые волосы сплетены в косу и уложены венком.

– Я Зиля, – чирикнула смуглая в шерстяных носках.