Гарбзадеги

© Jalal Al-e-Ahmad, 1962

© М. Алонцев, предисловие, перевод предисловия Х. Дабаши, 2024

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2024

Предисловие к русскому переводу «Гарбзадеги»[1] Джалала Але-Ахмада

Вошедшее в историю эссе Джалала Але-Ахмада (1923–1969) «Гарбзадеги» (1962) на родине[2] автора долгое время оставалось незамеченным. Сам Але-Ахмад удивлялся тому, как его текст уверенно набирал популярность по всему миру, какие дискуссии вызывал среди сторонников и противников. Способствовали канонизации текста и многочисленные переводы на иностранные языки. Со временем ключевое понятие текста – гарбзаде – вошло в разговорную речь как уничижительное определение человека, утратившего связь с корнями и увлекшегося всем «западным» (подобно тому, как после публикации знаменитой книги Эдварда Саида «Ориентализм» (1978) стал популярным термин «ориенталист»).

Читая «Гарбзадеги» в наше время, будь то оригинал или один из многочисленных переводов, мы должны учитывать всю значимость этого произведения. Русскоязычным читателям, вне зависимости от того, впервые ли они знакомятся с этим эссе или перечитывают его, я бы посоветовал мысленно поместить этот текст в ряд родственных ему произведений: «Наша Америка» (1891) Хосе Марти, «Души черного народа» (1903) Уильяма Эдуарда Беркхардта Дюбуа, «Черные якобинцы» (1938) Сирила Джеймса, «Речи о колониализме» (1950) Эме Сезара, «Проклятьем заклейменные» (1961) Франца Фанона, «Сопротивление и деколонизация» Амилкара Кабрала (ум. 1973), «Ориентализм» (1978) Эдварда Саида и «Могут ли угнетенные говорить?» (1988) Гаятри Спивак.

В иранском контексте бытование «Гарбзадеги» поначалу шло по иному пути. Его опубликовали через несколько лет после переворота против Мосаддыка, организованного в 1953 году ЦРУ и MИ-6, и незадолго до народного восстания 1963 года под руководством аятоллы Хомейни, которое, в свою очередь, стало своего рода репетицией революции февраля 1979 года, положившей конец существованию режима Пехлеви. В наши дни популярно ошибочное трактование «Гарбзадеги» как исламистского текста, призывающего к возвращению к исламу. Это далеко от истины. «Гарбзадеги» – это критика колониальной модерности, но не модерности как таковой. В центре внимания Але-Ахмада – центральная роль «машины» и «машинизация» мирового капитализма, однако впоследствии Хомейни и его сторонники исказили смысл текста, объявив его призывом к возвращению к исламу в его сверхполитизированной форме.

Источником вдохновения Але-Ахмада принято считать идеи прославленного философа того времени Ахмада Фардида (1904–1994) и его критику современных технологий, которая, в свою очередь, берет начало у Хайдеггера и других немецких мыслителей, например, Эрнста Юнгера, чей труд «Über die Linie» («Через линию») (1951) Але-Ахмад перевел на персидский. Таким образом, «Гарбзадеги» можно также рассматривать как критику машинизации и колониальной гегемонии, но ни в коем случае не стоит ассоциировать его с воинствующим исламизмом, захватившим страну вскоре после смерти автора. «Гарбзадеги» критикует колониальную (европейскую) модерность, не предполагая при этом перехода к исламизму, – такое толкование шло бы вразрез с идеями Але-Ахмада. Интерес Але-Ахмада к теории центральности «машины» во многом совпадает с лейтмотивом фундаментального эссе Хайдеггера «Вопрос о технике» (1954). Таким образом, два этих текста могут читаться как критический обзор преобладания вещей над человеком, поданный с двух сторон колониальной модерности. Хайдеггер противопоставляет Дазайн (Dasein)[3] технологии на равных, тогда как Але-Ахмад рассматривает колонизированную личность как подчиненную технологии. В свете неортодоксального подхода Але-Ахмада взгляды Хайдеггера на универсальность европейского Дазайна могут показаться чрезмерно детерминированными.

Русскоязычные читатели знакомятся с «Гарбзадеги» в эпоху, когда этот текст приобретает новое значение. Печальный опыт постколониальных наций насчитывает уже более двух веков, демократические амбиции формируются в узусе постколониальных государств, а Израиль возглавляет союз сил Запада, совершающих геноцид в Палестине. В этом контексте диагноз, поставленный Але-Ахмадом, лишний раз подтверждает нужду Глобального Юга в переосмыслении деколонизации и корректировке своих демократических амбиций.

Эссе Але-Ахмада – это классический текст, со временем обретший статус «означаемого», так как сохраняет актуальность вне зависимости от изменения статуса колониальности, которая некогда послужила поводом для его создания.

Хамид Дабаши, профессор Колумбийского университета

Между вороной и куропаткой. Хитросплетения иранской модерности

Книга Джалала Але-Ахмада, русский перевод которой предлагается читателю этого издания, создает сложности с самого первого слова – название является неологизмом, который ее автору суждено было огранить и популяризировать. На протяжении всей книги Але-Ахмад пытается разными средствами объяснить публике, что он имеет в виду под персидским словом гарбзадеги, – он использует не только свои эмпирические наблюдения, статистику, примеры событий из истории и современности, но и богатое наследие классической персидской литературы. В частности, автор приводит притчу о вороне, которая мечтала стать куропаткой и стремилась копировать ее поступь. Тщетно пытаясь подражать куропатке, ворона теряет свою походку – этой аллегорией Але-Ахмад подводит итог восприятию модерности в Иране.

Модерность – понятие многоаспектное, и ему дано великое множество определений. Не стремясь вступать в дискуссии, которые не являются целью ни данной статьи, ни этой книги вообще, я остановлюсь на характеристике, сформулированной Энтони Гидденсом, который выделяет и мировоззренческие, и экономические, и политические грани модерности. В своем пространном определении модерности Гидденс указывает на три ключевых ее выражения – (1) определенный набор отношений к миру, идею мира как открытого для трансформации посредством человеческого вмешательства; (2) комплекс экономических институтов, особенно промышленного производства и рыночной экономики; (3) определенный набор политических институтов, включая национальное государство и массовую демократию. Несмотря на широкий охват этого определения, не стоит ограничивать модерность только этими областями – так как модерность оказала огромное влияние на литературу и изящные искусства, науку и образование, нравы и привычки людей…

Колыбелью модерности считается Европа, а ее корни принято искать в эпохе Просвещения, деятели которой, рассуждая о религии, науке, политике и обществе, сформулировали новый взгляд на мир, приведший к колоссальным преобразованиям в жизни людей и, среди прочего, к возникновению идеи неумолимого прогресса. С одной стороны, модерность позволила иначе взглянуть на окружающий мир, сделала его рациональным и умопостигаемым, а постепенное ослабление религиозного догмата в обществе превратило мусульман, иудеев, индуистов и последователей других учений из еретиков и отступников в другие религиозные общины, которые ничем не лучше или не хуже христианских. Но, с другой стороны, постоянное стремление к изменению мира, вера в абсолютную рациональность законов его существования и отрицание любого сверхъестественного начала в нем – чуть позже Макс Вебер назовет это «расколдовыванием мира» – создавали единую лестницу прогресса, на разных ступенях которой отныне располагались все народы, населявшие землю. Прогрессизм, выражавшийся в стремлении не только к технической революции, но и к кардинальному преобразованию самого человеческого естества, лег в основу многих политических идеологий, повестка которых в ходе истории полностью противоречила друг другу (например, марксизм и национал-социализм); он же создал основу для восприятия народов, которые в XIX веке (а иные – и в более ранние эпохи) стали подданными огромных колониальных империй, как «отсталых». Другими словами, модерность до известной степени сформулировала и узаконила колониализм.

Будучи объяснительной парадигмой колониальной политики, модерность вместе с тем являлась ее обратной стороной. В Северной и Южной Америке вчерашние колонисты становились лидерами движений, которые потомки назовут национально-освободительными, формулировали новые идеологии и идентичности. Колониальные администрации строили школы и больницы, создавали фактории и плантации, запрещали одни обычаи и вводили другие. С одной стороны, эта политика распространяла и воплощала в жизнь модерные представления о прогрессе. С другой – уничтожала локальные общественные структуры, автохтонные институты и местные практики. Уже в ХХ веке подобные колониальные подходы стали подвергаться жесткой критике, а их наследие – коренным образом переосмысляться. Для понимания природы этих процессов читатели могут попробовать перечитать «Бремя белого человека» Киплинга и определить, насколько уместным в наше время видится полный самопожертвенного благородства пафос стихотворения.

Двадцатый век считается эпохой «высокого колониализма» – временем, когда колониальные империи стремились к пику своего могущества, борясь друг с другом за новые территории, рынки сбыта и торговые маршруты. Колониальная экспансия европейцев в Азии и Африке несла за собой идеи и институты модерности, с которыми знакомились представители местных элит. Колониализм и технический прогресс способствовали укреплению связей между разными территориями, поэтому, начиная с XIX века, европейцы всё чаще посещали Средний Восток и Северную Африку, Иран и Индийский субконтинент, а жители этих территорий – Европу. Во Франции, России и Британии подданные иранского шаха или османского султана восторгались уровнем науки и образования, архитектурой и искусством, политической системой и общественной жизнью. Они ходили в театры и университеты, посещали больницы и суды, становились членами тайных обществ. Так жители региона знакомились с модерностью.

Иран, или Персия, как тогда в Европе называли эти земли, был одним из главных направлений колониальной экспансии. В 1796 году в Иране к власти приходит династия Каджаров, которая стремится расширить зоны своих владений. Так, в Закавказье интересы Каджаров сталкиваются с российскими, что приводит к двум Русско-персидским войнам (1804–1813 и 1826–1828). Тяжелые поражения, потеря территорий и унизительные условия мирных договоров заставляют каджарские элиты иначе взглянуть на положение дел в собственном государстве. Боеспособность армии становится главной заботой правительства, которое приглашает европейских инструкторов для преобразования военного дела в стране. Однако перемены требуются не только в армии.

С самого начала своего правления каджарские шахи были озабочены проблемами собственной легитимности. Будучи выходцами из кочевого тюркского племени, которое на территорию Ирана попало благодаря Сефевидам (1501–1736) – династии, сделавшей эти земли шиитскими, – они пытались управлять государством с весьма пестрым этническим составом. Большую часть пригодных для жизни земель населяли племена иранского, тюркского или арабского происхождения, представители которых зачастую не имели ни общего языка, ни единых целей. Каджарские правители пытались выстроить сложную систему лояльностей внутри управляемого ими государства, а в конструировании своей легитимности опирались на два столпа – иранизм и шиизм.

В течение долгого времени главным воплощением иранизма на территориях от Анатолии до Центральной Азии являлся главный иранский эпос – классическая персидская поэма Абулькасима Фирдоуси (ум. 1020) «Шахнаме» (перс. «Книга царей»). В своем произведении Фирдоуси воспевает доисламское прошлое Ирана и повествует о царях, правивших этой землей с начала времен и до арабского завоевания и прихода ислама. На протяжении столетий «Шахнаме» считалась главной царской книгой, указывающей на «иранскость» правителя независимо от его происхождения. История земель, которые теперь называют Ираном, сложилась таким образом, что в течение долгого времени этими территориями управляли династии тюркского и тюрко-монгольского происхождения, воспринявшие, однако, иранскую придворную культуру, словесность и изящные искусства. «Шахнаме» не только стала частью этого иранского «культурного багажа», но и превратилась в один из мощных механизмов легитимации правителей – с развитием книжного дела почти что каждая крупная династия оставила после себя одну или несколько роскошных и богато иллюстрированных копий главного иранского эпоса.

Вторым столпом каджарской легитимности был шиизм, который с XVI века стал религией как иранских элит, так и большей части населения. Как и их предшественники, Каджары продолжили поддержку шиитских институтов и религиозных авторитетов, выделяя большие суммы на строительство культовых сооружений, обустройство учебных заведений и поддержку шиитских ритуалов. Духовенство стало важной частью поддерживаемого каджарской династией баланса сил, который помогал ей оставаться у власти. Это увеличивало социальный капитал иранских религиозных авторитетов и трансформировало его в капитал политический. В то время, когда в большей части мусульманского мира суннитское духовенство страдало от критики со стороны религиозных реформистов и светских модернистов, в Иране положение шиитского духовенства только укреплялось.

Говоря о роли духовенства в жизни каджарского государства, невозможно обойти вниманием эпизод, связанный с выдачей и отменой табачной концессии. Необходимость пополнения казны в эпоху колониализма толкала Каджаров к выдаче концессий – эксклюзивных прав на разработку той или иной отрасли хозяйства, промышленности или инфраструктуры. Взамен обладатель концессии обязался регулярно платить в казну определенную сумму денег. Концессии выдавались на разработку рыбных промыслов, строительство дорог, открытие банков. В марте 1890 года концессия на разработку табачных промыслов была выдана британскому майору Тальботу – ее условия позволяли майору регулировать закупочные цены на табак. Это, в свою очередь, вызвало негодование торговой среды, которая традиционно имела тесные связи с духовенством. Против концессии начались протесты, которые достигли своего апогея после вмешательства представителя духовенства. Ведущий на тот момент религиозный авторитет Ирана Мирза Мохаммед Ширази издал фетву (богословско-правовое решение), объявлявшую курение табака смертным грехом. В результате иранцы стали массово отказываться от полюбившегося многим из них табака, а выступления против концессии только расширились. В результате в 1892 году шах вынужден был отменить концессию, после чего Ширази отменил фетву. Эти события продемонстрировали, как быстро религиозный авторитет духовенства может трансформироваться в авторитет политический.

Исключительная сложность устройства элит каджарской эпохи, их гетерогенность и многоликость усложняли попытки проведения модернистских реформ, в которых нуждалось государство. Наиболее масштабная среди них относится к середине XIX века – ее вдохновителем был министр Мирза Таги-хан Фарахани (1807–1852) по прозвищу Амир Кабир. Иранский реформатор провел несколько лет в Османской империи эпохи Танзимата – модернистских реформ, которые и вдохновили его на преобразования в Иране. У Амир Кабира было множество противников, которые противодействовали и ему самому, и его начинаниям (противники добились его отстранения, ареста, а затем и умертвили его), однако одному из достижений суждено было оказать значительное влияние на иранскую интеллектуальную жизнь второй половины XIX – первой половины ХХ века. По приказу Амир Кабира был основан Дар оль-Фонун – первое иранское высшее учебное заведение университетского типа, которое должно было ковать кадры для новой модернистской политики. Создано оно было по образцу одноименного османского заведения и в итоге стало alma mater для целой плеяды иранских интеллектуалов.

История Амир Кабира говорит нам как минимум о двух вещах: с одной стороны, главными поборниками модерности в Иране были представители элиты, с другой – среди правящей верхушки было множество противников подобных преобразований. Так или иначе, но в XIX веке гораздо больше иранцев стало посещать европейские страны: они восхищаются свидетельствами научно-технического прогресса, политическими и общественными институтами, культурой и искусством и мечтают привить эти достижения на Родине. Вдохновленные идеями об ограничении власти монарха, национальном самосознании и общности, о роли религии в жизни людей и новых типах отношений внутри общества, эти авторы, которых позже назовут роушанфекран (перс. «ясно мыслящие»), не только внедряли новый язык для описания жизни иранского общества (как древнего, так и современного), но и становились первыми агентами модерности. Так иранская публика получила первую правительственную газету (а затем – и неофициальную прессу), узнала слова вроде «демократия», «конституция» и «парламент», увидела иные способы организации отношений между властью и обществом.

Вдохновленные европейскими примерами, иранские роушанфекран предлагали самые разные проекты, направленные на модернизацию государства и общества. Так, Мирза Ага-хан Кермани выступал за полный разрыв с более чем тысячелетним исламским наследием и возвеличивал доисламское прошлое Ирана, опираясь, с одной стороны, на антиарабские пассажи из «Шахнаме», а с другой – на популярные тогда романтический национализм и расовые теории. В его понимании иранцы, потомки ариев, были великой нацией, но они не стали переселяться в Европу, как это сделали другие их собратья, а потом стали жертвами катастрофического арабского завоевания, навсегда повергшего их в пучину невежества. Схожий антиисламский пафос можно найти и в работах его современника – Мирза Фатхали Ахундзаде (в русскоязычных источниках часто встречается вариант фамилии «Ахундов»). Одним из важных проектов еще одного известного просветителя, Мальком-хана, были предложения по реформированию персидского алфавита – от упрощения до перехода на латиницу. Многие интеллектуалы были еще и литераторами, внедрявшими новые жанры и веяния в персидскую литературу (например, драматургию). В их понимании модерность должна была быть всеобъемлющей.

Ключевую роль в распространении новых идей играли тайные общества и газеты. Иранцы, бывавшие в Европе, Османской империи и Британской Индии, знакомились с идеями масонства, а первое подобие ложи в самом Иране основал упомянутый выше Мальком-хан в 1858 году. Посетителями собраний общества были крупные каджарские сановники, философы, поэты, привлеченные идеями реформ, модернизации и просветительства. Ложа была закрыта шахским указом в 1861 году, однако выходцы из нее чуть позже стали основателями других тайных обществ и важными деятелями конституционного движения. Тот же Мальком-хан, проживая в Лондоне, основал в 1890 году газету «Канун» (перс. «Закон») – один из главных рупоров идей конституционализма. Со схожими идеями выступала выходившая в Калькутте «Хабл ал-Матин» (араб. «Крепкая вервь»). Эти издания переправлялись в Иран нелегально, так как внутри страны критика правящей династии со страниц газет была невозможной. Зато получили распространение «ночные письма» – прокламации, которые расклеивали на стенах. В конце XIX – начале ХХ века это был основной способ антиправительственной агитации.

Апогеем чаяний иранских модернистов становится Конституционная революция 1906–1911 годов, в событиях которой можно проследить тренды политической жизни Ирана предшествовавших ей десятилетий. С одной стороны, это небывалый подъем публичной политики и распространение большого числа идеологий – национализма, конституционализма, социал-демократии и т. д. С другой – ослабление государства Каджаров, которые могли управлять страной в относительно спокойное время, но так и не отошли от революционных потрясений, растеряв внутри- и внешнеполитический авторитет. Наконец, важную роль в динамике революционных событий играют крупнейшие колониальные державы. Россия и Британия поддерживали разные стороны этого конфликта (шаха и конституционалистов соответственно), а сама революция закончилась после введения российских войск на территорию Ирана и подавления последних очагов выступлений. Но даже несмотря на такой конец, неоспоримыми результатами революции остаются введение конституции и парламента.

Важно понимать, что лагерь конституционалистов (равно как и их противников) состоял не только из секулярных мыслителей – на стороне борцов за ограничение власти монарха выступали представители духовенства разного возраста и степени влияния. Споры шли и вокруг законности самой по себе конституции как документа, регулирующего порядок вещей в государстве, и вокруг того, какой принцип должен быть положен в основание этой конституции. Должна ли конституция быть основана на шариате или лишь соответствовать ему? Или же в основе конституции могут лежать нерелигиозные установки, представления о естественных и неотъемлемых правах человека, о которых говорили мыслители европейского Просвещения? Этот зародившийся в эпоху Конституционной революции конфликт в значительной степени продолжает определять дебаты вокруг настоящего и будущего Ирана и по сей день.

С политической точки зрения, события Конституционной революции подорвали и без того не слишком крепкое положение Каджаров во главе Ирана. Революционные события не только ограничили власть монарха, который теперь должен был считаться с парламентом и конституцией, но и усилили влияние колониальных держав в стране. В 1907 году между Британией и Россией была подписана конвенция о разделе сфер влияния, согласно которой северная часть Ирана отдавалась под контроль Российской империи, а юго-восточная – Британской. Это соглашение фактически превращало Иран в полуколонию. Как уже отмечалось выше, в ходе революции две империи поддерживали разные стороны: Россия – шаха и абсолютизм, а Британия – конституционалистов. Несколько лет спустя, в годы Первой мировой войны, две страны, уже в статусе союзников, сделали Иран своим плацдармом в противоборстве с Османской империей, стоявшей на стороне Германии. С российской стороны договор был «порван и уничтожен» большевиками, хотя отказываться от притязаний на иранские территории они не собирались.

В мае 1920 года Волжско-Каспийская флотилия подошла к иранскому порту Энзели в провинции Гилян, где находились уведенные белыми корабли. Вернув контроль над кораблями и захватив город, большевики задумались о создании в регионе подконтрольного им правительства и вступили в переговоры с Кучек-ханом, лидером сепаратистского Дженгелийского движения. В июне была провозглашена Гилянская советская республика, однако век ее был недолог. Дальнейшая экспансия была остановлена иранскими войсками, Кучек-хан разругался с коммунистами, а большевики удовольствовались возвратом уведенных кораблей. В результате сепаратистское движение было подавлено, а советское правительство начало выстраивать отношения с Ираном, которые завершились подписанием договора о дружбе в феврале 1921 года.

На фоне большевистской угрозы в Иране, а также сепаратистских движений в разных частях страны на иранской политической сцене стремительно возвысился новый герой – Реза-хан Савадкухи. В юности он поступил на службу в Персидскую казачью бригаду – ее создали по образцу терских казачьих частей под командованием офицеров из России. Бригада была проводником российских интересов в Иране и поддерживала шаха в ходе Конституционной революции. После прихода к власти в России большевиков и их отречения от царской политики персидские казаки содержались британской миссией. Все российские офицеры и инструкторы были уволены, а командующим бригадой был назначен Реза-хан. В феврале 1921 года части казаков под его командованием заняли Тегеран, правительство было отправлено в отставку, а новое возглавил соратник Реза-хана Сейид Зия Табатабаи. Фактически эти два человека стояли за событием, которое современные исследователи называют переворотом. Реза занял пост военного министра, через некоторое время вытеснил Табатабаи из состава правительства и начал собирать всё большую власть в своих руках. В 1923 году он стал премьер-министром, а в конце 1925 года был провозглашен шахом и объявил о начале правления в Иране новой династии – Пехлеви.

Эра Резы Пехлеви была ознаменована крупными переменами в Иране. Новый шах и его команда, состоявшая из людей, получивших европейское образование, стремились создать новый образ «современной» страны. Примером для иранских преобразований служила соседняя Турция, которая под руководством Мустафы Кемаля Ататюрка вступила на путь вестернизации и секуляризации. Преобразования Ататюрка касались политической системы, общественных отношений, роли религии в государстве, науки и культуры. В видении Реза-шаха и его соратников такой путь должен был пройти и Иран. Модерность встала на государственные рельсы.

Среди терминов, характеризующих эпоху Реза-шаха, особенно популярны два – «авторитарная модернизация» и «государственный национализм». Оба они указывают на роль монархии в преобразовании страны. Реза и его соратники действительно создают в Иране новую государственную структуру, основанную на контроле и порядке. В последние годы правления Каджаров их власть едва ли распространялась за пределы крупных городов, а в отдельных регионах всем распоряжались главы племенных и этнических объединений. Силой созданной им армии Реза-шаху удается положить конец центробежным тенденциям и уничтожить источники авторитета на местах. Власть отныне не должна выстраивать систему сложных альянсов с разными местными силами, теперь она правит этими территориями через бюрократию. Именно в эпоху Реза-шаха в Иране создается модерное государство, которое использует свою монополию на насилие и управляет отдельными землями посредством разветвленных бюрократических механизмов. Государство становится унитарным, а его присутствие – вездесущим.

Также новая власть демонтирует старую систему судопроизводства, основанную на шариате, и вообще стремится ограничить влияние шиитского духовенства. В Иране создаются светские суды, вводятся уголовный и гражданский кодексы и новая система исполнения наказаний. Власть ограничивает и второй инструмент влияния духовенства – образование. Создается новая система образования, изолирующая религиозные школы; в новых школах вводится обязательное изучение персидского языка, а стандарты обучения постоянно уточняются и дополняются. Также при Реза-шахе создается Тегеранский университет, первый в Иране. Бюрократия, суды и школы распространяют влияние государства на всю страну в доселе невиданных масштабах. Связь регионов с центром становится более прочной и быстрой благодаря строительству шоссе, а самым масштабным инфраструктурным проектом Резы Пехлеви становится Трансиранская железная дорога, соединяющая Каспийское море и Персидский залив. Улучшение сообщения между регионами страны означает более быструю доставку не только товаров, сырья или писем, но и вооруженных сил, способных, в случае чего, усмирить недовольство.

Авторитарная модернизация коренным образом меняет не только государство, но и общество. Современный Иран должен выглядеть «современно». Новые указы регламентируют одежду – мужчины, например, должны носить в публичном месте особые кепки цилиндрической формы (в Иране их до сих пор называют «пехлевийками»). Кепки впоследствии заменили на шляпы, сохранив принудительный порядок ношения. Представители духовенства должны получать разрешение на ношение религиозно маркированной одежды. Точно так же не допускаются кочевые и этнические наряды. Государство активно поддерживает созданные с его ведома организации, ратующие за «пробуждение женщин», – появляются женские клубы, кружки и пресса. В 1936 году Реза-шах издает указ «О снятии хиджаба», запрещающий женщинам носить одежду, соответствующую мусульманским правилам целомудрия. Другими словами, отныне женщина не могла прилюдно быть одетой в чадру, никаб или любые другие предметы одежды, указывающие на ее приверженность исламским нормам. То, что для одних становится символом прогресса, для других является поводом для затворничества или даже сведения счетов с жизнью.

Регламентирование одежды священнослужителей становится поводом для самого известного антиправительственного выступления эпохи Реза-шаха. В 1935 году в мечети Гохаршад в Мешхеде – главном шиитском культовом центре Ирана – с антишахской проповеди началась массовая демонстрация против новых законов. Местные военные и полиция отказываются подавлять акцию своих земляков, поэтому властям приходится ждать подкрепления из другой провинции. Так или иначе, духовенство, пользовавшееся исключительным влиянием при Каджарах и поддержавшее Резу при его вступлении на престол, теперь чувствует на себе всеобъемлющий контроль нового государства. Помимо регламентирования одежды и отмены фактической религиозной монополии на образование правительство ограничивает или вообще запрещает целый ряд шиитских практик и ритуалов – опять же, под предлогом их «несовременности».

Ограничения касаются и политической сферы. Парламент, одно из достижений Конституционной революции, становится декоративным органом власти. Ради сохранения жизни несогласные с политикой властей оказываются перед непростым выбором – внутренняя или реальная эмиграция. В 1931 году принимается закон о запрете коллективистской идеологии, фактически делающий нелегальными все левые силы в Иране. В 1937 году по нормам этого закона под арест отправляются 53 иранских коммуниста, а год спустя их приговорят к тюремному заключению. Их судьбы будут воспеты одним из осужденных – литератором Бозоргом Алави, который посвятит этому процессу и тюремной жизни роман «Пятьдесят три» и автобиографические «Тюремные записки». Впрочем, репрессии касаются не только политических противников шаха. Три его ключевых соратника, бывшие архитекторами первых реформ, оказываются в опале – двое из них умирают в заключении, а обстоятельства смерти третьего до сих пор окончательно не выяснены.

Новое государство подкрепляется новой идеологией. Национализм становится доминантой исторической и культурной политики 1920-1930-х годов. Эпоха Ахеменидов – первой иранской империи – называется золотым веком в истории Ирана, а задачей современных иранцев объявляется возвращение утраченного величия. Ведется активная «иранизация» страны. Новая система школьного образования включает в себя обязательное изучение персидского языка – еще за несколько десятилетий до этого жители отдельных регионов страны вполне могли обходиться без него. В архитектуре обретает популярность «неоахеменидский стиль», вдохновленный искусством древней империи. Начинается масштабная кампания по переименованию топонимов – городам и географическим объектам «возвращаются» иранские названия вместо иноземных (в основном арабских и тюркских). В тех случаях, когда не удается установить исконное название, новое имя нередко дают в честь действующего монарха. Кроме того, в 1935 году Реза-шах требует от международных организаций официально называть страну Ираном, а не Персией, как это было принято. Мотивация этого решения лежит в русле новой идеологии – слово «Иран» восходит к древнеперсидскому слову со значением «арийский» и указывает на связь страны с ее великой историей.

Апогеем государственного национализма становятся масштабные празднования 1000-летия со дня рождения Фирдоуси, прошедшие в 1934 году. Иранские идеологи превращают поэта в главного патриота Ирана, а его «Шахнаме» – в иранский национальный эпос. Восхваление доисламских царей, антиарабский пафос поэмы и ее «чистый» персидский язык теперь вплетаются в государственную политику. Язык также не остается в стороне от «иранизации». В 1935 году учреждается Академия персидского языка, одной из главных задач которой становится «очищение» языка от чужеродных элементов. Академия создает списки слов арабского и тюркского происхождения, которые необходимо заменить на слова, происходящие от иранских корней. Арабизмы и тюркизмы вытесняются из лексикона, а на смену им приходят, среди прочего, заимствования из европейских языков. Далеко не всем интеллектуалам подобные изменения приходятся по вкусу, однако некоторые представители образованных кругов ратуют за еще больший масштаб преобразований. К примеру, публицист Ахмад Касрави, один из ведущих интеллектуалов эпохи Реза-шаха, создает собственный вариант «чистого» языка, состоящего исключительно из слов, восходящих к иранским корням.

Конец правлению Реза-шаха положила его международная политика. После начала Второй мировой войны Иран поспешил объявить о своем нейтралитете, что, впрочем, не устроило СССР и Британию. На протяжении 1930-х годов Реза-шах пытался найти какую-то «третью силу», которая могла бы помочь Ирану избежать вмешательства двух старых соперников в свою политику. К этому периоду относятся попытки установления более тесных связей с гитлеровской Германией (в том числе на почве поисков «арийских корней»). Судя по всему, в реальности германское влияние в Иране было не слишком велико, однако именно оно стало поводом для решительных действий со стороны союзников. Дело в том, что, согласно 6-й статье советско-иранского договора 1921 года, СССР мог ввести войска в Иран в том случае, если иранские территории используются третьей стороной, которая несет угрозу советским границам. Опираясь на это право, 25 августа 1941 года войска союзников вступили в Иран, а уже 16 сентября советские части двинулись на Тегеран. Видя крушение своей армии, Реза Пехлеви отрекся от престола в пользу своего сына Мохаммеда Резы, был арестован и последние годы своей жизни провел на территории Южно-Африканского Союза.

В военные годы Иран был важным перевалочным пунктом в доставке в СССР грузов по ленд-лизу из США, а в 1943 году в стенах советского посольства прошла знаменитая Тегеранская конференция, на которой лидеры стран-союзников договорились об открытии второго фронта в Европе и обсуждали вопросы послевоенного устройства мира. Иран сыграл важную роль в обеспечении победы над фашизмом. Так в общих чертах выглядит привычный нам нарратив об участии Ирана во Второй мировой войне. При этом в самом Иране оккупация союзными войсками и последовавшие за этим события воспринимаются как национальное унижение, признак слабости государства и неспособности его вести независимую политику. Это были годы голода, неурядиц и военного диктата инозем-цев. Если для союзников Иран был «мостом победы», то для самих иранцев Вторая мировая война стала еще одним проявлением колониализма.