Эхо старых книг

Размер шрифта: 13

Barbara Davis

THE ECHO OF OLD BOOKS

This edition is made possible under a license arrangement originating

with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis

Literary Agency

Перевод с английского Лианы Шаутидзе

Пролог

21 июля 1954 г. Марблхед, Массачусетс

Он прибыл в солнечный летний день – большой конверт из плотной коричневой бумаги с красным штампом «Срочно», дважды отпечатанным на лицевой стороне. Смотрю на этот конверт, лежащий поверх потертого кожаного бювара вместе с остальной дневной почтой. Почерк на бумаге мне знаком, как и имя отправителя.

Откидываюсь на спинку кресла и перевожу дыхание. Даже сейчас, спустя столько лет, воспоминания вызывают трепет. Подобно фантомной боли в ампутированной конечности – когда источник боли исчез, но ее ощущение осталось – мысли о потерянном прошлом всплывают так внезапно и с такой остротой, что застают меня врасплох. Сижу с этой болью, дожидаясь, пока она утихнет.

Лучи послеполуденного солнца, проникнув сквозь рейки жалюзи в мой кабинет, рисуют полосы маслянистого света на ковре и стенах, на полках, заставленных книгами, наградами и сувенирами, собранными за многие годы. Мое убежище. Однако сегодня, как видно, прошлое нашло меня здесь.

Открываю конверт и вытряхиваю содержимое на рабочий стол. Теперь передо мной – прямоугольный бумажный пакет и небольшой белый конверт с запиской, прикрепленной к нему скрепкой.

Пересылаю, согласно приложенному письму.

Узнаю аккуратный почерк Дикки, моего племянника.

В последнее время мы редко общаемся – с годами наши пути разошлись, – но по-прежнему посылаем друг другу открытки на праздники и дни рождения. Что же он мне прислал?

Достаю из белого конверта единственный листок и кладу его на бювар. Здесь почерк уже не Дикки. Но тоже знакомый. Острые, угловатые буквы, с сильным наклоном. Письмо, написанное призраком.

Дикки,

после случившегося между мной и твоей семьей ты, несомненно, сочтешь наглостью мою попытку с тобой связаться. Прекрасно осознаю последствия моего разрыва с вами и не хочу снова втягивать тебя в эпицентр событий, но я обнаружил, что есть вопросы, которые спустя столько лет требуют разъяснений. И поэтому должен в последний раз попросить об одной услуге. Прошу тебя переслать прилагаемый пакет твоей тете, поскольку ее местонахождение мне неизвестно. Я предполагаю, что вы все еще поддерживаете связь, ведь ты всегда был ее любимцем, и я помню, как однажды она доверила тебе передачу одного деликатного сообщения. Именно это воспоминание дает мне смелость сейчас обратиться за помощью. Я хотел бы, чтобы посылку не вскрывали перед отправкой, поскольку ее содержимое носит личный характер и предназначено только для глаз твоей тети.

С глубочайшим уважением и благодарностью,

Х.

Смотрю на аккуратно заклеенный пакет, и комната внезапно кажется маленькой, душной и тесной. Тринадцать лет без единого слова, и теперь, из ниоткуда, – тайная посылка, отправленная через нашего давнишнего посредника. Почему сейчас? Для чего?

Я рву грубую бумагу, и руки становятся липкими. Появляется тисненый кожаный корешок. Голубая обложка с мраморным рисунком. Название книги, выведенное золотыми буквами, наносит внезапный удар.

«Сожалеющая Белль».

С усилием сглатываю ком в горле, от волнения перехватывает дыхание. Я так долго пробыла в оцепенении, так старалась не вспоминать, что забыла, каково это, когда тебя режут и ты истекаешь кровью. Собираюсь с духом, откидываю обложку – и прижимаю руку ко рту, подавляя рыдания. Разумеется, внутри есть надпись. Ты никогда не упускал шанса оставить за собой последнее слово. Только я не была готова к тому, что твой голос зазвучит у меня в ушах, когда я стану читать слова, написанные на титульном листе, – стрела, нацеленная прямо в мою совесть.

Как, Белль? После всего… как ты могла так поступить?

Глава 1
Эшлин

«Нет ничего более живого, чем книга, которую очень любят».
Эшлин Грир, «Уход за старыми книгами и их хранение»

23 сентября 1984 г. Портсмут, Нью-Гэмпшир

Как это часто бывало по воскресеньям после обеда, Эшлин Грир вышла на охоту. На сей раз охота велась в грязной задней комнатке винтажного бутика, расположенного в двух кварталах от «Невероятной истории» – магазина редких книг, которым сама Эшлин владела и управляла почти четыре года.

Вчера ей позвонил хозяин бутика Кевин Петри и сообщил, что парень из городка под названием Рай принес несколько коробок книг, а у Кевина негде их хранить. Не хочет ли она зайти и взглянуть на эти книги?

Далеко не впервые она проводила свой одинокий выходной, роясь в поисках сокровищ. Чаще всего уходила с пустыми руками, но не всегда. Однажды Эшлин обнаружила первое издание «Всех существ, больших и малых», причем книгу, судя по всему, никто даже ни разу не открывал. В другой раз из коробки, набитой старыми кулинарными книгами, ей удалось вызволить первое издание «Потерянного горизонта». Фолиант пострадал от плохого обращения, но после серьезной реабилитации Эшлин получила хорошую прибыль. Такие находки случались нечасто – можно сказать, почти никогда, – но если уж случались, восторг полностью оправдывал все труды.

Сегодняшние коробки, к сожалению, выглядели не особенно многообещающими: в основном недавние бестселлеры Даниэлы Стил, Дианы Чемберлен и прославленного короля слезоточивых романов Хью Гаррета. Авторы, несомненно, уважаемые, но отнюдь не редкие. Вторая коробка содержала более эклектичный набор: несколько книг по здоровью и питанию – одна обещала плоский животик за тридцать дней, в другой рекламировали достоинства макробиотической диеты.

Эшлин действовала быстро, стараясь не держать книги слишком долго в руках, но, возвращая их в коробку, не могла не уловить тонкие вибрации. Эти тома принадлежали человеку, который был болен, напуган и беспокоился об ускользающем времени – почти наверняка женщине.

Таким вот даром, похожим на абсолютный слух или чуткий нос парфюмера, обладала Эшлин. Способность различать звучание, эхо, которое сопутствовало некоторым неодушевленным предметам – а точнее, книгам. Эшлин понятия не имела, как это работает. Она только знала, что все началось, когда ей было двенадцать.

Родители снова ссорились, и Эшлин, выскользнув через заднюю дверь, вскочила на велосипед и яростно крутила педали, пока не добралась до маленького книжного магазина на Маркет-стрит. Тогда этот магазинчик служил для нее островком безопасности – и до сих пор таким оставался.

Его владелец Фрэнк Этуотер, как обычно, приветствовал ее молчаливым кивком. Он знал, каково ей дома – да и все в городе знали, – но ни разу не затронул эту тему, а вместо этого предлагал ей убежище, когда родительские скандалы были совсем невыносимыми. Эшлин никогда не забывала его доброту.

В тот судьбоносный день она сразу направилась в любимый уголок с детскими изданиями. Она помнила всех авторов и названия, а также точный порядок, в котором книги стояли на полках.

Она прочитала каждую из них как минимум один раз. В тот день появились три новые книги. Эшлин провела пальцами по незнакомым названиям: «История доктора Дулитла», «Тайна амулета из слоновой кости» и «Дети воды». Последнюю из них она взяла с полки.

Тогда это и произошло. По рукам и груди пробежала рокочущая волна, заполняя все тело такой печалью, что стало трудно дышать. Эшлин выронила книгу, и та распласталась на ковре у ее ног, как подбитая птица.

Может быть, ей показалось?

Нет. Она и вправду это почувствовала, физически. Боль была настолько реальная и жгучая, что на глазах выступили слезы. Но как?..

Эшлин осторожно подобрала книгу с пола. И на этот раз не отстранилась от нахлынувшего потока. Горло едва не сдавливало рыданиями. Плечи содрогнулись от ощущения потери – огромной, не знающей ни пощады, ни конца. Тогда она еще не знала, что бывает боль, которая охватывает тело, врезается в душу. Эшлин просто сидела и пыталась осмыслить новые чувства.

Наконец тоска затихла, утратив часть остроты. То ли Эшлин привыкла к ощущению, то ли эмоции растаяли и улетели. Она не знала, как именно это произошло, и спустя многие годы все еще не была уверена. Может ли книга изменить свое эхо, или те эмоции, которые она сохранила, навсегда застыли во времени и не могут быть стерты?

На следующий день Эшлин спросила у Фрэнка, откуда взялись новые книги. Он рассказал, что их принесла сестра женщины, сын которой погиб в автокатастрофе. Тогда Эшлин все поняла. Удушающая печаль, давящее ощущение под ребрами – так проявлялось материнское горе. Но ответ на вопрос «как?» все еще ускользал от нее. Действительно ли можно ощутить эмоции другого человека, лишь прикоснувшись к принадлежавшему ему предмету?

В течение следующих недель она пыталась воссоздать ощущение, наугад доставая книги с полок в ожидании еще одного внезапного всплеска эмоций. День за днем ничего не происходило. Затем однажды она взяла в руки потрепанный экземпляр «Виллетта» Шарлотты Бронте, и мощная волна радости прокатилась по ее пальцам, словно поток прохладной воды, легкой и пенистой, но поразительной по своей интенсивности.

Вскоре попалась третья книга, сборник стихов Эллы Уилер Уилкокс «Королевство любви». Затхлая мужская энергия книги странным образом противоречила ее романтическому названию, доказывая, что эхо книги не связано с жанром или сюжетом. Скорее, оно было отражением ее владельца.

В конце концов у Эшлин хватило смелости рассказать Фрэнку об эхе. Она боялась его реакции – вдруг он скажет, что она прочитала слишком много сказок? Однако он внимательно ее выслушал, а затем удивил ответом.

– Книги подобны людям, Эшлин. Они поглощают то, что витает вокруг них в воздухе: дым, капли жира, споры плесени. Почему бы и не чувства? Они ведь так же реальны, как и все остальное. Нет ничего более личного, чем книга, особенно ставшая важной частью чьей-то жизни.

Эшлин удивленно округлила глаза.

– У книг есть чувства?

– Книги – это как раз чувства, – просто ответил он. – Они нужны для того, чтобы заставить нас чувствовать. Чтобы связать нас с тем, что внутри, а там иногда скрывается такое, о чем мы даже не подозреваем. Вполне логично, что в процессе чтения некоторые наши эмоции… оставляют следы.

– А ты это умеешь, чувствовать такие следы?

– Нет. Но это не значит, что не умеют другие. Думаю, ты не первая и не последняя.

– Значит, в этом нет ничего страшного?

– Мне кажется, нет. – Он потер подбородок. – Судя по твоему рассказу, это своего рода дар. А дар предназначен для того, чтобы им пользовались. Иначе зачем он? На твоем месте я бы еще попрактиковался, чтобы понять, как он работает. Тогда ты не испугаешься, когда подобное снова произойдет.

И Эшлин стала тренироваться. А еще с помощью Фрэнка она кое-что выяснила: оказалось, у этого явления есть название – психометрия. Термин был придуман в 1842 году врачом Джозефом Родесом Бьюкененом, а в 1863 году геолог по имени Дентон опубликовал книгу под названием «Душа вещей». Если вкратце, то Эшлин была своего рода эмпатом, только чувствовала не людей, а книги.

Фрэнк был прав: книги как люди. Каждая несет свою уникальную, как почерк или отпечаток пальца, энергию, и иногда эту энергию можно ощутить.

Эшлин провела ладонями по джинсам, пытаясь стереть печаль, которая просочилась в ее пальцы из коробки с кулинарными книгами. То была обратная сторона ее так называемого дара. Не все отголоски – радостные. Как и люди, книги испытали свою долю душевной боли – и, как люди, они многое помнили.

С годами она научилась ограничивать свое взаимодействие с книгами, наполненными негативным эхом, а также избегать определенных изданий. Но иногда увернуться от этого было невозможно, как, например, сегодня. Облегчить свою задачу она могла лишь одним способом – действовать как можно быстрее.

В последней коробке оказалось еще несколько романов, все в отличном состоянии, но для ее магазина ничего не подошло. Затем, на дне коробки, Эшлин наткнулась на издание книги Кадзуо Исигуро «Остаток дня» в мягкой обложке.

Ничего особенного: довольно потрепанная обложка, страницы сильно пожелтели, корешок помят. Но сквозь все это прорывалось мощное эхо. Заинтригованная, Эшлин положила книгу себе на колени, прижав ладонь к обложке. Иногда она играла в такую игру: пыталась угадать, есть ли внутри дарственная надпись, и если да, то что в ней сказано.

Ей нравилось представлять, как та или иная книга попала в руки читателя. Почему именно эта и по какому случаю? День рождения или выпускной? Повышение по службе?

За годы она прочитала множество дарственных надписей: одни были милыми, другие забавными, а некоторые настолько пронзительными, что на глаза наворачивались слезы. Было что-то восхитительно интимное в том, чтобы, открыв книгу, увидеть несколько строк на форзаце, как будто тебе дали возможность заглянуть в чувства самого издания, не имеющие ничего общего с автором, а целиком и полностью связанные с читателем.

Без читателя книга была чистым листом, предметом без дыхания и пульса. Но, едва став частью чьего-то мира, она оживала, обретала прошлое и настоящее, а при правильном уходе – и будущее. Эта жизненная сила всегда оставалась в книге, ее энергетическая сущность соответствовала духу владельца.

Некоторые книги, особенно сменившие нескольких владельцев, обладали смешанными голосами, и такие читать было труднее всего. Как раз такое впечатление Эшлин получила от экземпляра «Остатков дня»: сильные, многослойные эмоции. В книгах вроде этой почти всегда есть дарственная надпись. И когда она откинула обложку, ее догадки подтвердились.

Мой дорогой!

Честь – это не кровь или имя.

Честь – в том, чтобы быть смелым и отстаивать правду. Ты, любовь моя, всегда выбирал путь чести.

Ты всегда можешь этим гордиться так же, как я горжусь человеком, за которого вышла замуж.

Кэтрин.

Это было похоже на какое-то заверение, слова утешения, предложенные мятущемуся сердцу, но книга излучала тяжелое и тоскливое ощущение, что-то вроде сомнений вместе с отголосками вины и сожаления, которое намекало на то, что «дорогой», кем бы он ни был, совсем в этом не убежден.

Эшлин закрыла книгу, решительно отложила ее в стопку «неподходящее» и потянулась за последним экземпляром в коробке. Когда она достала его, в груди разлилось тепло: возможно, наконец-то обнаружено нечто стоящее. Книга тонкая, но очень красивая. Крышки отделаны на три четверти сафьяном с голубой бумагой в крапинку, ребристый корешок.

Эшлин затаила дыхание, рассматривая находку. Почти новенькая, не поврежденная. Переплет – судя по всему, ручной работы, – плотный и ровный. Обрез слегка пожелтел, но в остальном – в хорошем состоянии. Она взглянула на тисненую золотую надпись на корешке. «Сожалеющая Белль». Незнакомое название. Эшлин нахмурилась, продолжая изучать книгу. Имя автора не указано, названия издательства тоже нет. Странно, хотя и такое встречается. Однако что-то было не так.

Книга ощущалась странно тихой. Молчала, будто совершенно новая, на которой владелец еще не оставил эха. Нежеланный подарок, оставшийся непрочитанным? Эта мысль расстроила Эшлин. Как можно не читать подаренные книги! Она откинула переплетную крышку в поисках страницы с авторскими правами. Таковой не оказалось, а вот дарственная надпись была.

Как, Белль? После всего… как ты могла так поступить?

Эшлин уставилась на единственную строчку. Почерк неровный, слова заостренные, точно осколки, призванные резать и ранить. А в пробелах между словами, как и в многоточии, застыла печаль, отчаяние от вопроса, оставшегося без ответа. Под надписью ни имени, ни даты – очевидно, получателю они не требовались. Значит, человек близкий. Скорее всего, возлюбленная или супруга. Белль. Имя словно взывало с обложки. Возможно, получательница книги – тезка главной героини? А даритель – автор?

Заинтригованная, Эшлин начала перелистывать страницы в поисках имени писателя или названия издательства, но ничего не нашла. Никакой информации о том, как эта странная и красивая книга появилась на свет.

Отсутствие какой-либо информации могло означать, что права на книгу находятся в общественном достоянии, то есть она была написана до 1923 года. Если так, сохранилась она превосходно. Правда, имелось и другое объяснение, более вероятное: в какой-то момент книгу заново переплели, и в блок не удалось включить исходную страницу с авторскими правами.

Да и некоторые страницы могли повредиться или выпасть. Такое, конечно, случалось. Эшлин доводилось переплетать книги, которые в ее магазин приносили в продуктовых пакетах: разрозненные страницы, скрепленные шпагатом или резинками, покоробленные обложки, брошенные плесневеть в сырых подвалах, находки на чердаках, со страницами настолько сухими, что они рассыпались от прикосновения. Однако ни разу Эшлин не попадалась книга, в которой не нашлось бы абсолютно никаких следов ее происхождения.

Люди восстанавливают старые книги по разным причинам, но чаще всего в связи с сентиментальной либо коллекционной ценностью. И в том, и в другом случае всегда необходимо сохранить надпись с именем автора. Зачем кому-то тратить деньги на реставрацию книги и при этом опускать такие важные детали? Если только упущение не сделано намеренно. Но с какой целью?

Соблазненная обещанием литературной загадки, Эшлин перелистнула страницу. Едва она открыла первую главу, сквозь пальцы будто пробежал разряд тока. Вздрогнув, она отдернула руку. Что это такое? Мгновение назад книга молчала, не подавая признаков жизни, пока Эшлин не открыла ее и не пробудила ее содержимое. Так крохотный огонек перерастает в настоящее пламя от внезапного притока воздуха. Это ощущение было новым, и Эшлин определенно намеревалась его изучить.

Затаив дыхание, она прижала ладони к раскрытым страницам, готовясь к тому, что должно произойти. Каждая книга проявляет себя уникальным способом. Большинство из них дают еле заметное физическое ощущение: легкий зуд в челюсти, внезапный трепет в животе. Иногда эхо бывает более интенсивным. Звон в ушах или жжение в щеке, как будто тебя только что ударили. Временами появляются вкусы или запахи: ваниль, спелая вишня, уксус, дым. Однако сейчас было по-другому, как-то глубже и интуитивнее. Острый вкус пепла на языке. Соленые слезы обжигают горло. Жгучая боль в центре груди.

Разбитое сердце.

И все же Эшлин ничего не чувствовала, пока не раскрыла книгу, как будто эхо дожидалось своего часа, затаив дыхание. Как долго? И чьи это отголоски? Вопрос «Как, Белль?» явно адресовался женщине, однако книга излучала отчетливо мужскую энергию.

Эшлин еще раз осмотрела корешок, форзацы, оборотную сторону переплетной крышки, надеясь обнаружить какой-нибудь намек на происхождение книги. И снова ничего не нашла. Словно книга возникла из воздуха – призрачный фолиант, существующий вне литературного времени и пространства. Вот только она держала его в руках, и эхо было очень реальным.

Она оторвала ладони от страниц и встряхнула пальцами правой руки, пытаясь рассеять тупую боль в ладони. Старый порез снова дал о себе знать. Эшлин посмотрела на шрам в форме полумесяца, идущий от мизинца до основания большого пальца. Осколок стекла, случайно схваченный в момент паники.

Рана зажила без проблем, оставив изогнутую полоску сморщенной белой плоти, пересекающую ее линию жизни. Эшлин глубоко вдавила подушечку большого пальца в ладонь и несколько раз сжала и разжала пальцы – такое упражнение ее научили делать, чтобы предотвратить судорогу. Возможно, пришло время немного притормозить работу в переплетной и дать руке отдохнуть.

Вспомнив о мастерской, Эшлин подумала, что пора возвращаться.

Разложив «неподходящие» книги по соответствующим коробкам, она взяла загадочный томик и вышла в зал, где Кевин любовно полировал розовое бакелитовое радио.

– Похоже, на сей раз тебе повезло. – Он взял книгу, ненадолго открыл ее, затем снова закрыл, пожав плечами. – Никогда не слышал о такой. Кто это написал?

Эшлин смотрела на него, пораженная тем, что Кевин не ощутил кипящие эмоции книги.

– Не представляю. Здесь нет ни выходных данных, ни имени автора – даже об издателе ничего не сказано. Думаю, в какой-то момент ее заново переплели. Или, может быть, напечатали из тщеславных побуждений – что-то вроде повестей дядюшки Джона, только для семьи и друзей.

– Думаешь, кто-то захочет купить такую книгу?

Эшлин заговорщически подмигнула ему.

– Вряд ли. Но я обожаю загадки.

Глава 2
Эшлин

«Где еще человеческая натура бывает так слаба, как в книжном магазине?»
Генри Уорд Бичер

Эшлин заперла за собой дверь и удовлетворенно вздохнула, наслаждаясь обнадеживающим спокойствием, которое охватывало ее всякий раз, едва она переступала порог «Невероятной истории» – это было ощущение, что она целиком и полностью находится на своем месте.

Магазин принадлежал ей вот уже почти четыре года, хотя в каком-то смысле он принадлежал ей всегда. Так же, как она сама всегда принадлежала ему. Сколько Эшлин себя помнила, здесь она чувствовала себя как дома; бесчисленные полки с книгами окружали ее как верные друзья. Книги были надежны. Сюжеты следовали предсказуемым шаблонам, с началом, серединой и концом – обычно счастливым, хотя и не всегда. Однако если в книге случается что-то трагическое, ее можно просто закрыть и выбрать другую, в отличие от реальной жизни, где события часто происходят без согласия главного героя.

Как, например, в жизни ее отца, которого часто выгоняли с работы. Не потому, что недостаточно умен или опытен, а потому, что просто был слишком зол. Вся округа знала о вспыльчивом характере Джералда Грира – кто-то испытал это на себе, а кто-то почти ежедневно слышал, как его злоба льется из окон. Орал на мать за то, что она пережарила свиные отбивные, купила чипсы не той марки или чересчур накрахмалила его рубашки. Ничто и никогда не было для него достаточно правильным или хорошим.

Люди шептались, что у Джералда проблемы с алкоголем, но Эшлин никогда не замечала, чтобы отец держал дома спиртное. «И то хорошо, – однажды проворчала бабушка Трина. – Всего один испорченный ужин, и мой зять готов спалить дом. Не хватало еще распалять его гнев алкоголем».

Мать, неприметная, как тень, обычно сидела в своей комнате и смотрела игровые шоу или спала после обеда, чему способствовал бездонный, казалось, пузырек с желтыми таблетками на тумбочке. Таблетки от душевной боли, как она их называла.

В то лето, когда Эшлин исполнилось пятнадцать, у Виллы Грир диагностировали рак матки. Пошли разговоры об операции, химиотерапии и лучевой терапии, но мать отказалась от лечения, решив, что ее жизнь не стоит таких усилий. Она умерла меньше чем через год, и ее похоронили за четыре недели до шестнадцатого дня рождения Эшлин. Своей семье и дочери Вилла предпочла смерть.

Неожиданно для всех, отца Эшлин сразила потеря жены: он то запирался в спальне, то вообще держался подальше от дома. Он мало ел и редко разговаривал, и в его глазах появилась тревожная пустота. А затем, во время вечеринки в честь ее шестнадцатилетия, на которой настояла бабушка – сама Эшлин праздновать не хотела, – отец забрался на чердак, вдавил в подбородок дуло заряженного «винчестера» и нажал на спусковой крючок.

Он тоже сделал свой выбор.

Эшлин переехала жить к бабушке и каждый четверг посещала психотерапевта, который помогал подросткам справиться с горем. Не то чтобы от этого стало лучше. Двое родителей ушли в течение месяца, и оба оставили ее по собственному выбору. Наверняка проблема в ней самой. В том, что она сделала или не сделала, в каком-то ее ужасном, непростительном недостатке, подобном безобразной родинке или дефектному гену. Вопрос вины стал постоянным спутником Эшлин. Как шрам на ее ладони.

После смерти родителей магазин стал убежищем, где можно спрятаться от взглядов и шепота, где никто не посмотрит на нее косо и не станет хихикать над девочкой, чей отец выбил себе мозги, пока она задувала свечи на праздничном торте. Однако не только самоубийство отца омрачило ее ранние годы. Эшлин всегда отличалась от других, была отстраненной и замкнутой.

Со странностями.

Такой ярлык Эшлин заработала в седьмом классе в первый же учебный день, когда расплакалась, взяв в руки потрепанный учебник обществознания, источающий ненависть к себе. Эхо оказалось таким мрачным и бездонным – таким неприятно знакомым, – что было почти невыносимо дотрагиваться до книги. Она умоляла соседку по парте поменяться с ней, но не хотела назвать причину. В конце концов учитель выдал ей другой учебник, но перед этим весь класс успел вдоволь над ней посмеяться.

Спустя годы это воспоминание все еще жгло, но Эшлин все-таки научилась принимать свой странный дар. Подобно умению рисовать или играть на скрипке, он стал ее частью и временами даже приносил утешение. Эхо книг заменило настоящих друзей, которые могли осудить ее или бросить.

Эшлин отогнала эту мысль, поставила сумку на прилавок и обвела взглядом магазин. Она обожала каждый дюйм его уютного беспорядка, истертые ковры и покоробленные дубовые доски пола, запах пчелиного воска в смеси со следами аромата трубочного табака Фрэнка Этуотера. Взглянув на стопку книг, ожидающую ее на стойке, на полки, которые нужно протереть от пыли, и на окна, которые давно следовало помыть, Эшлин пожалела, что так и не решилась нанять помощника для повседневных дел.

В прошлом месяце она едва не разместила объявление, даже написала текст, но в конце концов передумала. Дело было не в деньгах. С развитием переплетного бизнеса она заработала более чем достаточно, чтобы содержать персонал. Эшлин побоялась лишиться убежища, которое построила для себя – изолированный мирок из чернил, бумаги и знакомых голосов книг. Она не была готова впустить сюда чужого человека, даже если бы в результате получила больше свободного времени. Возможно, как раз свободного времени она и боялась.

Эшлин взглянула на старые вокзальные часы на стене, сняла с себя куртку и бросила ее на прилавок. Было около четырех, еще целый час на то, чтобы навести порядок на полках, прежде чем перейти в переплетную мастерскую. Сегодня там ее дожидался весьма разнообразный набор книг, среди которых были «Искусство приготовления пищи с травами и специями», «Путеводитель по поведению птиц в двух томах», «Поэтические произведения сэра Вальтера Скотта» и «Четыре измерения философии».

Разнообразие человеческих интересов никогда не переставало ее удивлять. Если кого-то где-то заинтересовала какая-то тема, даже самая необычная, можно не сомневаться, что об этом написана книга. И если существует какая-то книга, то кто-нибудь захочет ее прочитать. Эшлин считала своей профессиональной задачей соединить нужную книгу с правильным человеком и относилась к ней очень серьезно. Она росла с убеждением, что человек может научиться абсолютно всему из книг, и до сих пор в это верила. Да и как можно не верить, проводя свои дни в таком месте?

Покончив с разбором полок, она отполировала прилавок и пополнила запасы раздаточных материалов на уличной стойке, в том числе положила туда последний выпуск ежемесячного информационного бюллетеня магазина. Витринным окнам придется подождать мойки еще один день. Шестьдесят лет работы сказались на внешнем облике магазина, но ее клиентам, несомненно, нравилась и патина на старых полах, и переполненные деревянные полки.

В дальней комнате, где располагалась переплетная мастерская, Эшлин включила потолочные люминесцентные лампы, почти неприятно яркие после мягкого света главного зала. Маленькая комната казалась захламленной, но то был хорошо организованный хаос. Справа, сразу у двери, находился станок для сшивания страниц и подставка с бумагой для форзацев различных цветов и узоров. Левую часть помещения практически целиком занимал старинный чугунный аппарат, который когда-то вызывал в воображении Эшлин образы испанской инквизиции, пока Фрэнк не показал ей, как пользоваться им для прессования книг.

У задней стены стоял длинный рабочий стол. На полках над ним хранились различные инструменты: утяжелители для книг, шила, шлифовальные блоки, переплетные косточки, набор молоточков и лопаток. Там же лежали и менее специализированные принадлежности: вощеная бумага, скрепки и старый фен, которым она удаляла клейкие ценники с находок на гаражной распродаже. На краю стола в шкафчике со стеклянной дверцей содержался ассортимент растворителей и клеев, красок в баночках и тюбиках, лент и скотча для укрепления корешков, реставрационной бумаги для ремонта порванных страниц.

Когда-то вид всех этих предметов пугал Эшлин. Теперь же она воспринимала каждый инструмент как продолжение своей любви к книгам, как продолжение себя самой. После несчастного случая с ее отцом (как неизменно называла это бабушка Трина) Фрэнк предложил Эшлин работу. Поначалу – просто вытирать пыль и выносить мусорные корзины, но однажды, заметив ее в дверях переплетной мастерской, когда она, затаив дыхание, наблюдала, как он кропотливо препарирует первое издание Стейнбека, Фрэнк поманил ее к себе и дал первый урок по реставрации книг.

Эшлин оказалась прилежной ученицей, и через несколько недель ей разрешили регулярно помогать в переплетной мастерской. Сначала она занималась менее ценными книгами, а потом перешла к более редким и дорогостоящим. Спустя годы реставрация книг стала для нее почти священным призванием. Было что-то чрезвычайно приятное в том, чтобы взять в руки вещь, которой долго пренебрегали, возможно, даже плохо обращались, и снова сделать ее новой, сперва разрушив с величайшей осторожностью, затем снова собрав воедино – выпрямив корешок, удалив шрамы, вернув утраченную красоту. Каждая отреставрированная книга представляла собой плод любви, своего рода воскрешение, когда в сломанный и выброшенный предмет вдыхали новую жизнь.

Сегодня она первым делом просмотрела несколько страниц из Тома Свифта, которые оставила отмокать в большой эмалированной ванне в надежде удалить излишки клея, нанесенного во время опрометчивой попытки любительской реставрации. Даже у опытного переплетчика работа с клеем может вызывать трудности, а в руках увлеченного дилетанта обычно и вовсе означает катастрофу.

Небольшой лопаткой Эшлин осторожно поскребла смесь клея и старого скотча на краешке верхней страницы. Не готово пока, но еще несколько часов в воде должны сделать свое дело. Затем она просушит страницы, соберет текстовый блок, добавит новые переплетные крышки и форзацы, прикрепит обновленный корешок. Это обойдется клиенту недешево, зато книга покинет магазин в своем лучшем виде, и, если повезет, мистер Ланье усвоит на будущее, что ему не следует предпринимать попыток любительского ремонта.

Убедившись, что сделала все возможное, Эшлин вытерла руки и сняла рабочий халат, уже предвкушая, как поднимется наверх, в квартиру, сядет в свое кресло для чтения и обратится к словам, которые запечатлелись в ее сознании.

Как, Белль? После всего… как ты могла так поступить?

* * *

Эти слова все еще крутились в голове, когда Эшлин открыла дверь своей квартиры, вошла и сбросила туфли. Квартира Фрэнка Этуотера, как и его магазин, в детстве была для нее вторым домом и теперь тоже принадлежала ей.

Когда находиться рядом с родителями становилось невмоготу, Фрэнк и его жена Тайни разрешали ей прийти сюда после школы, перекусить, сделать домашнее задание или просто, свернувшись калачиком на диване, посмотреть «Мрачные тени». Затем Тайни внезапно умерла от аневризмы, и Эшлин сделала все, что было в ее силах, чтобы заполнить образовавшуюся в доме пустоту. В благодарность Фрэнк, скончавшийся шесть лет спустя, оставил ей все, чем владел. «Бог не благословил меня детьми, но Эшлин была мне дочерью, – гласило завещание. – Она стала радостью и утешением в моем горе».

Она ужасно скучала по нему, по его неизменной доброте, его тихой мудрости и любви к печатному слову. Однако дух Фрэнка все еще витал здесь – в старых бронзовых часах с позолотой, стоящих на каминной полке, потертом кожаном кресле возле окна, его заветной коллекции викторианской классики, каждый том которой до краев наполняли отголоски славно прожитой жизни. Перед переездом Эшлин немного обновила интерьер, в результате чего возникла эклектичная смесь викторианских форм, современного искусства и предметов ручной работы – все это на удивление хорошо сочеталось с высокими окнами квартиры и неоштукатуренными кирпичными стенами.

Зайдя на кухню, она разогрела в микроволновке остатки вчерашнего гунбао и доела его прямо из коробки, стоя над раковиной. Не терпелось погрузиться в «Сожалеющую Белль», но относительно еды и книг Эшлин держалась строгого правила: либо одно, либо другое, но никогда вместе.

Наконец, сменив джинсы на трикотажные штаны, она достала книгу из сумки, включила забавный самодельный торшер, найденный на распродаже прошлым летом, и устроилась в старом кресле у окна. Пару минут просто посидела с книгой на коленях, готовясь к эмоциональной буре, которая, как она знала, приближалась.

Затем вздохнула и открыла первую страницу.

Сожалеющая Белль
(стр. 1–13)

27 марта 1953 г. Нью-Йорк

Вероятно, ты удивишься тому, что я взял на себя такой труд. И задашься вопросом: почему после стольких лет я решил осуществить подобный проект – написать книгу. Поверь, в начале я и не задумывался о книге. Все началось с письма, с очищающего душу излияния, которое на самом деле не собираются никому посылать. Однако, едва мое перо побежало по бумаге, я обнаружил, что мне нужно очень много сказать. А сожалений накопилось столько, что не уместить в одну страницу. Или даже в несколько. И тогда я перешел к пишущей машинке – старому отцовскому «Ундервуду № 5», – за которой я сейчас и сижу, выколачивая слова, которые глотал уже дюжину лет, и вопросы, которые продолжают меня преследовать.

Как? Как, Белль?

Даже сейчас, после всех ошибок, которые я совершил в своей жизни – а их было немало, – о тебе я сожалею больше всего. Ты была главной ошибкой всей моей жизни, моим единственным сожалением, тем, что нельзя ни простить, ни забыть – ни мне, ни тебе.

Случаются в жизни потери, которые невозможно предвидеть. Бывает, горе приходит из темноты и выбивает землю из-под ног так быстро и ловко, что к этому не подготовишься. А иногда видишь занесенный кулак. Видишь его и просто стоишь, позволяя ему опрокинуть тебя навзничь. И позже – годы спустя – снова и снова спрашиваешь себя: почему я был таким дураком? Вот таким ударом ты и стала для меня. Потому что с самого первого вечера я видел, что будет дальше. И все равно позволил тебе сбить меня с ног.

Воспоминание о нашей встрече до сих пор не дает мне покоя, как раковая опухоль, которую никакое количество прожитых лет не в состоянии сократить, и сейчас обращение к ней не приносит мне удовольствия – но, может быть, наконец даст мне немного покоя. И поэтому я должен решиться и сделать шаг назад во времени. Вернуться к тому вечеру, когда все началось.

* * *

27 августа 1941 г. Нью-Йорк

Я осматриваю танцевальный зал отеля «Сент-Реджис», стараясь не дергаться во взятом напрокат костюме. Ничто так не выдает в человеке самозванца, как неловкое ерзание, а я, безусловно, самозванец.

Глядя на собравшуюся компанию – промышленников и их изнеженных светских жен, запивающих крабовые слойки охлажденной «Вдовой Клико», – можно почти забыть, что когда-то существовало такое явление, как Великая депрессия. Возможно, потому что кризис меньше коснулся этого блестящего, затянутого в шелка общества, чем остальных, припася худшее для людей с более скромным достатком.

Разумеется, в этом нет ничего удивительного. Заслуженно или нет, богатые всегда будут наслаждаться мягкой посадкой. Однако, что еще сильнее растравляет рану, многие из тех, чьи состояния уцелели, теперь, похоже, рвутся демонстрировать свою удачу на беспардонной выставке роскоши – вроде той, свидетелем которой я стал сегодня вечером.

Праздник в самом разгаре. Все сверкает изобилием и тонким вкусом, шампанское льется в бокалы, кружит в танце море белых галстуков и роскошных платьев, сшитых на заказ ради единственного вечера. Играет большой симфонический оркестр, столы ломятся от хрустальных чаш с креветками и икрой, сверкают ледяные скульптуры пухлощеких херувимов, официанты разносят коктейли на блестящих серебряных подносах. Богатство ошеломляет. Однако ничего другого и не следовало ожидать, ведь одна из принцесс обручилась с одним из принцев, и я пришел сюда понаблюдать, как им желают счастья – а также чтобы получше рассмотреть саму принцессу в ее естественной среде обитания.

Я не получал личного приглашения, а проник в качестве сопровождающего, с целью пообщаться, если удастся, с законодателями вкусов величайшего города Америки. Они – уважаемые потомки знаменитых нью-йоркских «четырехсот», чье название, как говорят, возникло из-за количества гостей в бальном зале Кэролайн Астор. И, как в бальном зале миссис Астор, сегодня вечером здесь собрались лишь самые сливки нью-йоркского общества. Мне самому, конечно, никогда не войти в такой список. Моя родословная недостаточно хороша – да у меня и вообще ее нет. Я просто умный прихлебатель со связями, карьерист, имеющий определенную задачу.

Замечаю в толпе сестер Кушинг: Минни и недавно вышедшую замуж Бэйб, вместе с их матерью (она же – брачный посредник) Кейт, для друзей Гогси. Также представлены Уитни, Мортимеры, Уинтропы, Рипли, Джафреи и Шермерхорны. На сегодняшнем торжестве заметно (хотя и не неожиданно) отсутствие кого-либо из клана Рузвельтов, который, как сообщается, находится в немилости у нашего хозяина. Никого это, кажется, не огорчает. И без них здесь много именитых семей. Красивые люди элегантно движутся по залу в изысканной одежде. И вот, в нескольких футах от меня, похожий на бульдога в вечернем костюме, мужчина, который за все это платит, – сам Большой Человек в окружении своих новых могущественных друзей.

И неподалеку – она почти всегда держится рядом – дочь Большого Человека. Я имею в виду не Сиси, которую несколько лет назад выдали за сына и наследника алюминиевого короля. Я говорю о младшей дочери, помолвка которой и празднуется сегодня – о тебе, дорогая Белль. Твоя фотография недавно появилась в «Сандэй ньюс», на ней ты запечатлена вместе с женихом, игроком в поло, носящим имя Теодор, как и три его предка вплоть до прадеда.

Несколько неприятных минут я наблюдаю за тем, как вы двое танцуете, оцениваю его достоинства и сравниваю их с моими – как это обычно бывает. Безупречный покрой пиджака, широкие плечи, блестящие золотые локоны, зачесанные назад ото лба. Черты лица, словно высеченные из хорошего куска мрамора, загорелая кожа – и слегка скучающий вид, с каким он вел тебя по паркету. Казалось, он мечтает оказаться не здесь, а в одной из комнат наверху, курить сигары и бросать на кон один за другим куски состояния его отца (конечно, если слухи не врут).

Пока вы, сплетя руки, с механической точностью перемещались по залу, я подумал, что вы подходите друг другу. К тому же выводу я пришел, увидев в газете фото с вашей помолвки: пара красивых, но пустых экземпляров. Одинаково богатые и одинаково скучные. Однако сейчас, когда я слежу с другого конца комнаты, как ты отходишь в сторону от партнера, ты совсем не похожа на женщину в газете, и на мгновение, провожая тебя взглядом, я полностью теряю ход своих мыслей.

Ты необыкновенно красива. Шелк бирюзового цвета облегает твое тело, точно вторая кожа, и, кажется, меняет цвет при движении. Синий, зеленый, затем слегка серебристый, словно чешуя какой-то огромной рыбы. Или русалка из сказки.

На тебе длинные бирюзовые перчатки в тон платью и простая нить серебристо-серого жемчуга у горла. Блестящие темные волосы зачесаны назад и собраны в замысловатый узел, полностью открыв взору идеальный овал твоего лица, маленький рот с пухлыми губками, изящный подбородок с едва заметной ямочкой. Завораживающее лицо. Твой облик отпечатывается в моей душе, как фотографический негатив. Или как синяк от удара.

Ты рассеянно отпиваешь из бокала шампанское, и твой взгляд, блуждая по залу, встречается с моим. Странное мгновение – между нами будто пробежал какой-то невидимый разряд, я ощутил его как притяжение магнита. Как природную силу.

Слегка склоняю голову, приветствуя тебя коротким, невозмутимым кивком, и, признаюсь честно, в этот момент считаю себя весьма обаятельным. Ты отворачиваешься, будто меня не заметила, и начинаешь говорить с женщиной, на голове у которой неудачный накладной шиньон. Жемчужное ожерелье, свисая вдоль твоей обнаженной спины, чуть ниже лопаток, раскачивается, как маятник. Эффект завораживает.

Все еще смотрю в твою сторону, когда ты отпускаешь свою спутницу и поворачиваешься ко мне, как будто все время чувствовала на себе мой взгляд. Что в твоих глазах? Упрек за нескромность? Приглашение к разговору? Не знаю. Твое лицо ничего не выражает, ничем не выдает твоих мыслей. Сразу же, в тот момент ледяного накала, мне следовало понять, что ты всегда будешь скрывать от меня какую-то часть своей души. Но я этого не вижу. Потому что не хочу видеть.

Подумал было, что ты отойдешь при моем приближении, исчезнешь в толпе, однако ты стоишь на месте, продолжая разглядывать меня поверх края своего бокала. Ты внезапно выглядишь очень юной и уязвимой, чего я до сих пор не замечал, и мне приходится напомнить себе, что ты совсем недавно отпраздновала свой двадцать первый день рождения.

– Осторожнее, – говорю я с улыбкой, подходя к тебе. – Шампанское может ударить в голову. Особенно если вы к нему не привыкли.

Ты насмешливо прищуриваешься.

– Я выгляжу так, будто пью шампанское впервые?

Мой взгляд скользит по тебе, задерживается на горле, тонких косточках твоих ключиц. Твоя грудь поднимается и опускается от дыхания немного быстрее, чем мгновение назад.

– Нет, – говорю я наконец. – Теперь я присмотрелся к вам повнимательнее.

Протягиваю руку и называю свое имя. В ответ ты называешь свое, как будто кто-то в этом зале мог его не знать.

Мой взгляд ненадолго задерживается на бриллианте грушевидной формы, сверкающем на твоем безымянном пальце. На вид не меньше трех каратов, хотя я плохо разбираюсь в подобных вещах.

– С наилучшими пожеланиями по поводу вашей помолвки.

– Спасибо, – говоришь ты, отводя взгляд. – С вашей стороны было очень любезно прийти.

Твой голос, поразительно глубокий для такого юного существа, слегка сбивает с толку, но в то же время меня забавляет твой элегантный ответ. Ты, конечно, понятия не имеешь, кто я такой. Если бы знала, вряд ли была бы такой вежливой.

Ты снова оглядываешь меня с головы до ног, замечаешь мои пустые руки.

– Вы ничего не пьете. – Вытягиваешь шею, ища взглядом официанта. – Разрешите мне взять для вас бокал шампанского.

– Нет, спасибо. Я предпочитаю джин-тоник.

– Так вы британец, – говоришь ты, словно только что догадалась, почему я выгляжу чужим в этом обществе.

– Да.

– Что ж, вы забрались далеко от дома. Могу я спросить, что привело вас на наши берега? Едва ли вы пересекли огромный синий океан только для того, чтобы присутствовать на праздновании моей помолвки.

– Приключения, – отвечаю я лаконично и уклончиво, потому что не могу признаться в том, что на самом деле привело меня сегодня вечером в «Сент-Реджис». Да и в Штаты вообще. – Я здесь ради приключений.

– Приключения бывают опасными.

– В этом их привлекательность.

Ты снова ведешь по мне взглядом своих широко расставленных янтарных глаз, долго и медленно, и мне интересно, что же ты видишь – и насколько глубоко.

– И какого рода приключения вы ищете? – спрашиваешь ты с таким скучающим видом, какой иногда принимают в качестве самозащиты. – Чем вы… занимаетесь?

– Я писатель. – Снова уклончивый ответ, но ближе к правде.

– В самом деле? А что вы пишете?

– Разные истории.

Сейчас становится теплее, еще ближе к истине, но не совсем. Вижу, что возбудил твой интерес. Слово «писатель» обыкновенно оказывает такое воздействие на людей.

– Как Хемингуэй?

– Возможно, когда-нибудь стану таким, как он, – отвечаю я, потому что это, по большей части, правда. Однажды, быть может, я смогу писать, как Хемингуэй. Или Фицджеральд. Или Вульф. По крайней мере, таков мой план.

Ты морщишь носик, но не комментируешь.

– Вы не поклонница мистера Хемингуэя?

– Не особенно. В нем слишком много от небритого мужлана.

Твои глаза блуждают по танцующим, и на мгновение мне кажется, что тебе наскучило со мной говорить.

– Мне больше нравятся сестры Бронте, – наконец слышу я твой голос на фоне мелодии «Никогда за миллион лет», которую играет оркестр.

Я неопределенно пожимаю плечами.

– Задумчивые герои и продуваемые ветрами болота. Весьма… атмосферно. Но перебор с готикой, как на мой вкус.

Ты поднимаешь свой бокал, осушаешь его, а затем искоса смотришь на меня.

– Я думала, англичане ужасные снобы в отношении книг. Ничего, кроме классики.

– Мы не все такие. Некоторые из нас вполне современны, хотя, признаю, я поклонник Диккенса. Он был не особенно романтичен, но рассказать историю точно умел.

Ты вскидываешь шелковистую темную бровь.

– Вы забываете о сомнительной мисс Хэвишем и ее ужасном торте. Разве это не готика?

– Хорошо, согласен. Время от времени он сбивался с пути и сочинял про обреченных молодых любовников и женщин-затворниц в истлевших свадебных платьях, но, как правило, он писал о социальных проблемах. Имущие и неимущие. Неравенство между классами.

С непроницаемым выражением лица жду и гадаю, клюнешь ли ты на наживку. Я пытаюсь тебя заманить, вывести на определенную тему. Потому что у меня уже сформировалось мнение о тебе, и внезапно, необъяснимо, мне очень сильно захотелось ошибиться.

– А вы кто? – задаешь ты вопрос, ловко переводя стрелку. – Имущий или неимущий?

– О, определенно последнее, хотя и стремлюсь к большему. Возможно, однажды…

Ты вскидываешь голову, слегка прищуриваешься, и я вижу, что у тебя уже готов новый вопрос. По собственному признанию – искатель приключений без денег и перспектив, и вот я тут, на вашей милой маленькой вечеринке. Пью шампанское твоего отца и имею дерзость с тобой заговорить. Ты хочешь знать, кто я такой и как человек вроде меня вошел в эту дверь. Но не успеваешь спросить, как полная женщина в черно-рыжей тафте хватает тебя за руку и расплывается в улыбке под меловыми слоями пудры.

Она окидывает меня взглядом и, решив, что я не стою ее внимания, целует тебя в щеку.

– Желаю счастья, моя дорогая! Тебе и Тедди. Не сомневаюсь, что твой отец очень доволен. Ты сделала хороший выбор – и для себя, и для него.

Ты отвечаешь улыбкой. Не настоящей, а той, которую приберегаешь для подобных случаев. Заученной и механической. И глядя, как ты улыбаешься, я не могу избавиться от ощущения, что блестящая красавица в шелках и жемчугах, стоящая передо мной, – притворщица, актриса в роскошной костюмной драме, хорошо смазанный механизм из колесиков и шестеренок.

Как только женщина уходит, твоя улыбка исчезает так же внезапно, как и появилась. Без нее ты выглядишь опустевшей, странным образом менее сияющей, и я почти испытываю жалость. Таких ощущений я вовсе не ожидал от этого вечера и теперь злюсь на себя. Сочувствие – роскошь, которую люди моей профессии не могут себе позволить.

– Хотя я вас почти не знаю… но у меня впечатление, что вы несчастны. И это удивительно, ведь, казалось бы, вам удалось найти одного из самых завидных женихов в Нью-Йорке: нефть, земля, лошади. И собою хорош. Можно сказать, золотой мальчик.

Ты напрягаешься, задетая моим тоном. И тем, что я вижу тебя насквозь под твоей блестящей оболочкой.

– Похоже, вы довольно много знаете о моем женихе. Вы друг Тедди?

– Не друг, нет. Просто немного слышал о вашем молодом человеке и его семье. Им удалось окружить себя интересной коллекцией друзей. Не все из высшего света, но однозначно… полезные.

Между твоими бровями возникает небольшая жесткая морщинка.

– Полезные?

Я отвечаю холодной улыбкой.

– Всем нужны друзья в нижних слоях общества, вы так не думаете?

Ты явно растеряна. Не знаешь, как реагировать на мои слова. Являются ли они угрозой? Просьбой о знакомстве? Сексуальным намеком? Ты подносишь бокал к губам, забыв, что он уже пуст, затем опускаешь его раздраженным жестом.

– Вы здесь по приглашению?

– Да. Хотя я начинаю бояться, что моя спутница сбежала. Она ушла припудрить носик и не вернулась.

– И с кем же вы пришли? Неудобно спрашивать, но все же это моя вечеринка.

– Я пришел с Голди, – отвечаю я коротко, потому что, когда говорим о Голди, фамилия не нужна.

Твои ноздри раздуваются при упоминании ее имени.

– Мне кажется, тот, кто столь обеспокоен качеством друзей моего жениха, мог бы и сам быть более осмотрителен в выборе спутников.

– Я так понимаю, вы ее не одобряете?

– Не мое дело одобрять или не одобрять. Просто не знала, что ее пригласили. Я не привыкла общаться с женщинами, которые владеют кучей газет со сплетнями.

– Только одна из них – «со сплетнями», как вы это называете. Остальные – вполне серьезные издания.

Ты встряхиваешь головой и смотришь в сторону.

– Вы думаете, женщинам не место в газетном бизнесе? – спрашиваю я.

Твой взгляд возвращается ко мне, напряженный и цепкий.

– Полагаю, женщина имеет право заниматься любым бизнесом, который она выберет, лишь бы он был респектабельным. Но в этой женщине… – Ты замолкаешь, когда приближается официант, чтобы дать тебе новый бокал шампанского и забрать пустой. Ты отпиваешь небольшой глоток, дожидаясь, пока он отойдет, а затем подаешься ко мне ближе. – Вы должны знать, что в этой женщине нет ничего даже отдаленно респектабельного.

– Я так понимаю, речь идет о ее конюшне из молодых людей?

Ты моргаешь, сраженная моей прямотой. Или, по крайней мере, притворяешься сраженной. Ты из тех, кто судит по внешнему впечатлению, не удосуживаясь узнать, что может за ним скрываться. Это немного разочаровывает, но, возможно, в конечном итоге так для меня лучше.

– Вы знали и все равно пришли с ней? На такое мероприятие?

– У нее имелось приглашение, а я хотел прийти.

– Почему?

– Увидеть вам подобных в их естественной среде обитания. И, кроме того, Голди ничего не скрывает. Ни от меня, ни от кого-либо другого.

– И вам комфортно быть частью… конюшни?

Пожимаю плечами, наслаждаясь твоим возмущением.

– Это вопрос симбиоза, договоренности, которая работает для нас обоих.

– Понимаю.

Твои щеки заливает ярко-розовый румянец, снова напоминая о юном возрасте. Ты на пять лет моложе меня, но для мужчины эти годы равняются вечности. Вероятно, ты была хорошо защищена от реальностей мира мужчин и женщин, от того, как все это… работает. Внезапно задаюсь вопросом, что именно тебе об этом известно – и откуда. Борюсь с желанием сделать шаг назад и увеличить дистанцию между нами. Ты вдруг кажешься мне опасной, твоя отточенная невозмутимость контрастирует с тихим пламенем, которое начинает разгораться во мне. Откашливаюсь, усилием воли заставляю свой мозг схватиться за ускользнувшую было нить разговора.

– Мило, что вы беспокоитесь о моей репутации, но я большой мальчик. Однако дам вам один совет. Иногда то, что кажется шелковой сумочкой, на самом деле является свиным ухом. И наоборот.

Ты смотришь на меня, озадаченная.

– Что вы имеете в виду?

– По моему опыту, за грубой внешностью часто скрывается что-то вполне хорошее, в то время как блеск респектабельности нередко маскирует противоположное.

Твои ноздри снова раздуваются, словно ты учуяла врага. Я враг – или стану им, когда ты узнаешь меня лучше. Однако сейчас тебя заинтриговала игра слов. Уголки твоего рта дрогнули в улыбке. Думаю, это настоящая, искренняя улыбка, хотя и тщательно сдерживаемая.

– Таково ваше представление об остроумной беседе на вечеринке? Измученные метафоры?

– Просто напоминание о том, что люди не всегда такие, какими кажутся.

Ты медленно и оценивающе обводишь меня взглядом.

– Вас это тоже касается?

Моя очередь сдерживать улыбку.

– О, меня больше всего.

Вежливо киваю и отхожу. Я только что заметил Голди, которая появилась в зале со свежим слоем косметики и острым, ищущим взглядом. Я присоединяюсь к ней возле барной стойки, радуясь джину с тоником, который она сует мне в руку. Делаю большой глоток, борясь с желанием оглянуться. Ты – ниточка, за которую я не смею потянуть. Не потому, что боюсь причинить тебе боль, а потому, что уверен – уже в те первые минуты, – что боль достанется мне.

Однако в конце концов я оборачиваюсь. Ты все еще смотришь на меня, и я понимаю, что даже на таком расстоянии я не в безопасности. Ты просто ослепительна, ледяная Ева в скользком бирюзовом шелке. Красавица бала. Belle.

Белль.

Так я назвал тебя тем вечером и так всегда буду думать о тебе. Не по имени, которое тебе дала твоя семья, а как о моей Белль. Ведь пока притворяюсь, что не чувствую на себе твоего взгляда, я снова ощущаю уверенность: за твоим холодным фасадом скрывается другая женщина, не имеющая ничего общего с шарадами, разыгрываемыми вокруг нее.

Или, может быть, мне просто очень хочется верить в это сейчас – много лет спустя, когда я сижу за пишущей машинкой и изливаю воспоминания на бумагу, – за это заблуждение я цепляюсь, поскольку это легче, чем признать, что однажды я мог позволить так основательно себя обмануть.

Глава 3
Эшлин

«Под каждой выцветшей обложкой и шрамами на коже – жизнь, благородный поступок, разбитое сердце, потерянная любовь, пройденный путь».
Эшлин Грир, «Уход за старыми книгами и их хранение»

26 сентября 1984 г. Портсмут, Нью-Гэмпшир

Эшлин пила кофе с закрытыми глазами, борясь с тупой головной болью и смутной тошнотой под ложечкой. Такое иногда случалось после контакта с книгой, обладающей сильным эхом. Ощущение напоминало похмелье или ранние симптомы гриппа. Она знала, что не следует проводить слишком много времени с книгами вроде «Сожалеющей Белль» – их отголоски слишком сильны, чтобы держать такие издания на полках вместе с остальными. Эшлин называла их «темными книгами».

Посетители ее книжного магазина не знали о существовании эха, однако некоторые его чувствовали. Эшлин воочию видела, какой эффект «темная книга» может оказать на ничего не подозревающего человека: головокружение, головная боль, внезапные слезы. Однажды покупательница взяла с полки экземпляр журнала «Вэнити фейр», и всплеск эмоций настолько ошеломил ее, что ей пришлось попросить стакан воды. Бедная женщина. В тот день Эшлин решила навести порядок на стеллажах.

Она повесила на дверь табличку «Закрыто на инвентаризацию» и в течение следующих трех дней проверяла полку за полкой, прикасаясь к каждой книге в магазине, отбирая те, отголоски которых, по ее мнению, действовали слишком сильно, чтобы с ними могли справиться не ведающие о них посетители. Всего таких оказалось двадцать восемь экземпляров, и некоторые из них – весьма ценные. Теперь все они были вне досягаемости, надежно спрятанные в книжном шкафу со стеклянными дверцами в подсобном помещении магазина. «Сожалеющая Белль» почти наверняка окажется там же, когда Эшлин ее дочитает.

Она взглянула на книгу, лежащую сейчас рядом с ее сумочкой на кухонной стойке. Первая глава, прочитанная трижды, буквально отпечаталась в ее голове. Колкий разговор двух влюбленных, людей из разных миров, да еще и на ее помолвке – едва ли благоприятное начало. Название книги ясно давало понять, что счастливого конца ждать не стоит.

Вероятно, именно поэтому Эшлин не смогла заставить себя перейти ко второй главе. По правде говоря, она до сих пор не поняла, что именно читает. Мемуары? Роман? Прощальное письмо от мужчины к бывшей возлюбленной, заключенное в красивый переплет? Эшлин понятия не имела. Знала только, что погрузиться в любовную историю с печальным концом, даже вымышленную, – не лучшая идея после того, как она упорно старалась удержаться от пропасти, когда ее собственный брак рухнул таким оглушительным образом.

Его измены, не до конца оформленный развод и внезапная смерть. И все же Эшлин казалось неправильным считать себя вдовой после гибели Дэниела. Она не могла назвать себя и разведенной, хотя фактически их брак распался несколько месяцев назад. И поэтому она очутилась в странном подвешенном состоянии, посещала нового психотерапевта и понятия не имела, что будет дальше. Снова, как в детстве, она спряталась от всех в своем убежище. Но за безопасность приходилось платить.

Эшлин с горечью осознавала, как сильно обеднела ее жизнь за последние четыре года. У нее не было ни близких друзей, ни серьезного профессионального круга. Она тщательно избегала всего, что могло бы привести к романтическим отношениям. Так создавался узкий мирок, в котором один день мало чем отличался от другого. С другой стороны, она избавила себя от нежеланных потрясений, так что отшельничество стоило того. По большей части.

Возможно, поэтому «Сожалеющая Белль» так ее притягивала. Эта книга предлагала побег от однообразия, путешествие, для которого не требовалось покидать относительную безопасность суши.

Однако дело не только в безопасности, и Эшлин поняла это в тот момент, когда открыла книгу в задней комнате Кевина. Возникла связь, которую она не могла определить словами, что-то колючее и знакомое скрывалось под горечью и предательством – ощущение, что какие-то дела остались незавершенными. Именно такой представлялась ее собственная жизнь, как если бы она сидела в коридоре, дожидаясь невидимого сигнала, который пригласит ее войти в комнату. Как прерванный на полуслове рассказ или недопетая песня.

Осознание было неприятным. И теперь, когда Эшлин приняла эту мысль, ее было нелегко отбросить. А все потому, что парень из Рая оставил в магазине Кевина пару коробок с книгами.

Не впервые ее заставали врасплох отголоски книги. На самом деле такое случалось довольно часто. Скандальные секреты обжигали кончики ее пальцев. От тяжелых печалей словно камень застревал в горле. От неистовой радости покалывало кожу головы. Эшлин всякое испытала. Однако никогда не чувствовала ничего похожего на то, чем отозвалась в ней «Сожалеющая Белль».

Взгляд Эшлин снова скользнул к книге. Даже в закрытом виде она тянула к себе, чаруя своей анонимностью, увлекая загадочностью слов, после неизвестно скольких лет забытья все еще зовущей, чтобы ее прочитали.

И отголоски…

С годами Эшлин начала думать о них так, как парфюмер описывает ноты аромата. Некоторые из нот были простыми, другие – более сложными, где тонкие слои эмоций объединялись, создавая единое целое. Верхние ноты, сердцевинные и базовые.

В «Сожалеющей Белль» отголоски были сложными, тяжелыми и медленными. Забыв об осторожности, Эшлин положила руку на обложку. Сначала появилась горечь, огненная и острая на подушечках пальцев. Это были верхние ноты, первое впечатление. Затем последовала более глубокая и округлая сердцевинная нота – предательство, которое ударяло под дых. И наконец, базовая нота, самая ощутимая из всех – горе. Но чье?

Как, Белль?

Чем больше она об этом думала, тем сильнее убеждалась в том, что красивая и загадочная Белль не была плодом воображения автора. Он ясно дал понять, что Белль – это псевдоним, который он для нее придумал. Ее настоящее имя было сознательно опущено, как и его собственное. Фактически, ни одного из персонажей книги не называли настоящим именем. Может быть, потому, что тогда их было бы легко узнать?

Нахмурившись, Эшлин пролистала страницы, как будто ответы могли просто лежать между ними, как старое любовное письмо или засушенный цветок с платья для выпускного бала. Конечно, ничего не нашлось. Если она хочет что-то узнать, придется поработать. Наверняка в ее телефонной книжке записан кто-нибудь – профессор или библиотекарь, – кто мог бы пролить свет на эту тайну. Или, пожалуй, есть более простой способ. Если Кевин знает имя человека, который принес ему коробки, она, возможно, смогла бы с ним связаться.

Спустившись вниз, в магазин, Эшлин открыла страницу «Г» в телефонной книжке и нашла номер Кевина. После двух гудков ответила женщина. Эшлин узнала голос – это Кэсси, подражательница Мадонны и любительница жевательной резинки, она работала в бутике, когда у группы, в которой она пела, был перерыв между концертами.

– Привет, Кэсси, это Эшлин из «Невероятной истории». Кевин на месте?

– О, привет. Не-а. Сегодня утром они с Грегом уехали на неделю на Багамы. Я жутко завидую.

– И кто теперь всем заправляет?

– Я, наверное. Чем могу тебе помочь?

– Хотела кое-что спросить насчет книги, которую я купила. Она была среди тех, что Кевину на прошлой неделе привез какой-то парень. Вот я и хотела узнать его номер.

– Хм… определенно ничего об этом не знаю.

Эшлин представила, как она надувает пузырь из жвачки, и подавила раздражение.

– Ты не знаешь, Кевин хранит информацию о тех, кто приносит книги на продажу?

– Извини. Это к нему. Только его не будет до следующей среды.

– Спасибо. Тогда позвоню, когда приедет.

Эшлин повесила трубку и вернулась к телефонной книжке. Ждать неделю – это слишком долго.

* * *

К тому времени, как Эшлин перевернула табличку на двери стороной с надписью «Закрыто», она в общей сложности провела в режиме ожидания на телефоне полтора часа и оставила семь сообщений, в том числе одно для Клиффорда Вестина, старого друга Дэниела и нынешнего главы английского отделения Университета Нью-Гэмпшира, другое для Джорджа Бартоломью, профессора УМАСС, который был к тому же постоянным клиентом ее магазина, а также по сообщению для двух своих конкурентов, торговцев раритетами, и трех знакомых библиотекарей.

К сожалению, эти телефонные звонки ничего не дали. Никто никогда не слышал о «Сожалеющей Белль». Придется расширить поиски. Можно обратиться в местное отделение Ассоциации продавцов антикварной книги. И в Международную лигу торговцев антикварной книгой. В библиотеке Конгресса существовал отдел авторских прав, но Эшлин пугала перспектива ввязываться во всю эту бюрократическую волокиту. Тем не менее, возможно, без этого не обойтись.

А пока, оторвавшись от подсчета дневной выручки, Эшлин снова обратила взгляд к книге, еще сильнее, чем прежде, желая разгадать ее секреты. Сделать какое-нибудь ошеломительное научное открытие, наткнуться на ранее неизвестную работу и увидеть ее описание в солидном журнале, таком как «Обзор английских исследований» или «Новая литературная история» – это было заветной мечтой каждого торговца редкими книгами. Однако интерес Эшлин был не академическим, а личным, интуитивным, не поддающимся объяснению.

И поэтому она отложила дела и продолжила читать.

Сожалеющая Белль
(стр. 14–29)

4 сентября 1941 г. Нью-Йорк

Через неделю после нашей первой встречи я оказался на ужине, устроенном Вайолет Уиттиер и ее супругом в честь твоей помолвки с великолепным Тедди. В своем доме Уиттеры собирали узкий круг знакомых, и посетить его было идеей Голди. Не знаю, как она это устроила. Вероятно, воспользовалась давним должком, образовавшимся в результате замалчивания какой-то не слишком лестной истории, хотя доказательств этому у меня нет.

Твое лицо на миг каменеет, когда ты замечаешь меня среди гостей, не так, чтобы другие обратили внимание, но я это вижу и улыбаюсь, когда ты возобновляешь обход комнаты – холодное пламя в оловянно-сером шелке, плывущее между нарядно одетых людей. Время от времени ты останавливаешься, затем идешь дальше, оставляя за собой след прохлады.

Люди используют выражение «перехватывает дыхание» – я и сам употреблял его не раз, – но, когда я смотрю на тебя из-за стакана с сильно разбавленным джин-тоником, до меня доходит, что я никогда по-настоящему не понимал его значения. То есть до тех пор, пока вдруг не обнаружил, что мне нечем дышать.

Ты окутана искристым светом, как будто лучики прилипли к твоей коже, и на мгновение мне чудится, что прохлада поднимается от тебя серебристыми волнами, словно жаркое марево над тротуаром летом. Чувствую себя полным дураком, влюбленным мальчишкой. Абсурд, поскольку я давно не мальчик. И все же не могу отвести взгляд. Ты – лед и сталь в обрамлении холода, но это оказывает на меня противоположный эффект: влечение к тебе настолько сильное, что оно кажется опасным.

Быть рядом с тобой нужно для дела, напоминаю я себе. Это средство достижения цели. Однако работе не полагается вызывать такого приятного волнения. Или ввергать в такое смятение. Моя задача требует определенного уровня отстраненности, умения держаться в стороне, наблюдать на расстоянии. Цепкий взор, холодный рассудок и всегда, всегда выдерживать образ – таково призвание, для которого я особенно хорошо подхожу. И вот я стою здесь и смотрю тебе вслед, а в глазах у меня туманится.

Ты сбиваешь меня с толку, превращая все мои намерения в пыль. Я почти забываю, что приглашен сюда не просто так, ведь иначе наши пути никогда бы не пересеклись. Последняя мысль ударила, как молния. Осознаю вдруг, что я мог быть избавлен от того, что дальше неизбежно произойдет. Я – мотылек в плену холодного пламени, сгоревший еще до того, как игра началась.

«Следует быть более осмотрительным», – повторяю я себе, но я уже слишком зачарован, чтобы соблюдать осторожность… и да, признаюсь: уже слишком влюблен.

Хозяйка дома, проявляя гостеприимство – или, возможно, просто следуя какому-то условленному плану, – берет под руки меня и Голди и ведет нас по комнате, представляя своим друзьям, пока мы наконец-то не оказываемся лицом к лицу с почетными гостями.

Твой Тедди – сама любезность, улыбается нам и кивает. Ты держишь его под локоть, но это показной жест, демонстрация солидарности, а не любви. Или, может быть, это инстинктивное желание защитить себя от невидимого электричества, проходящего между нами? Хотя, возможно, я просто вижу то, что хочу видеть, и вы двое на самом деле без ума друг от друга, и тебе с ним далеко не так скучно, как я вообразил в тот первый вечер.

Тебе удается изобразить улыбку, когда нас знакомят, – опять та же фальшивая улыбка, но даже она исчезает, когда миссис Уиттиер представляет вам Голди. Тут наша хозяйка ускользает, оставляя нас вчетвером. Мы неловко пытаемся продолжать разговор. Твой взгляд замирает на усыпанных драгоценностями пальцах, лежащих на моем рукаве, затем скользит к довольно пышной груди, прижатой к моей руке. И ты сдерживаешься, чтобы не скривить губы от отвращения.

Ты смотришь мне в глаза, одна твоя темная бровь слегка приподнимается. Полагаю, этот взгляд призван меня пристыдить. Однако стыдиться мне нечего. Сдержанно киваю, прежде чем извиниться и отойти. Твой взгляд сверлит мою спину, пока мы с Голди идем прочь, и я кожей чувствую твою досаду. Ты рада избавиться от меня, и в то же время раздражена тем, что от вас двоих так публично отмахнулись. Новая для тебя ситуация, в чем я совершенно уверен.

Позже мне удается переговорить наедине со златовласым Тедди. Я провел небольшое расследование и многое о нем знаю. Теодор, коротко – Тедди. Второе имя – Лоуренс, как у его отца и деда. Родился 14 апреля 1917 года. Половину одиннадцатого класса проучился в школе Браунинга и успел попасть в команды по трем видам спорта до своего внезапного и окруженного недомолвками ухода. Последние полтора года учебы в старших классах прислуживал священникам в католической школе «Иона», прежде чем перебрался в Принстон, где отличился в качестве капитана команды по поло, а также укрепил свою репутацию распутника и гуляки. Лошади были не единственным увлечением Тедди в те дни – интересно, в курсе ли ты? И встал ли он на путь исправления?

Когда я подхожу, он что-то себе наливает. Виски, по-моему. И, судя по стеклянному блеску его серо-зеленых глаз, далеко не первую порцию. Когда я протягиваю руку, он сверкает зубами, притворяясь, что помнит меня. Поздравляю его с удачным выбором невесты, просто чтобы растопить лед, затем перевожу разговор на политические новости. Что он думает о вступлении США в военные действия в Европе? Как он относится к тому, что Рузвельт тянет время, несмотря на неоднократные просьбы Черчилля о помощи? Как смотрит на то, что Виши сдал Париж немцам?

Мгновение он хмурится, глядя в свой уже почти пустой стакан, потом снова поднимает взгляд. Моргает влажными осоловелыми глазами, двигает огромной челюстью, подыскивая нужный ответ. Тишина начинает становиться неловкой, когда он наконец находит слова.

– Я бы сказал, французишки на этот раз сами должны разобраться и не втягивать нас в свои войны. Если хотите знать мое мнение, американцам следует больше беспокоиться о том, что творится здесь, у нас под носом, чем о том, что происходит по ту сторону Атлантики.

Как раз за этим я и пришел. Стараюсь выглядеть безразличным.

– А конкретнее?

– О деньгах, конечно. О том, кто их контролирует. Если мы не будем осторожны, то скоро окажемся в полной власти ублюдков – если уже не оказались.

– И кто же эти ублюдки?

– Стайны. Берги. Розены. Выбирайте.

Он, конечно, имеет в виду евреев.

– Все они?

Тедди медленно, с усилием моргает, не заметив моего сарказма.

– Ну во всяком случае те из них, кто богат. А таких большинство. Зарабатывают деньги на всех остальных, вместо того чтобы честно работать. Скупают все, что попадается под руку.

Ирония момента почти невыносима. Приходится стиснуть зубы, чтобы не напомнить, что сам он ни дня в жизни не работал, а его семья владеет акциями половины железных дорог, нефтяных компаний и верфей в Соединенных Штатах, не говоря уже о многих милях недвижимости на Восточном и Западном побережьях.

Его лицо наливается яростью и багровеет от усилий, необходимых, чтобы связать вместе столько предложений. При этом парень явно гордится тем, что сумел произнести свою маленькую речь, как будто давно ждал случая высказаться – пусть даже мнение и не его собственное.

Мрачно киваю, салютуя джин-тоником.

– Похоже, вы хорошо об этом подумали. Я имею в виду, о том, кто виноват в нынешнем тяжелом положении вашей страны. Розены и им подобные.

Он морщится, как будто я сказал что-то глупое.

– Разве это требует каких-то особых размышлений? Кто еще, по-вашему, стал причиной этой чертовой катастрофы? А теперь нас пытаются обанкротить чужой войной. Им это удастся, если мы не подсечем их под колени. Им и коммунистам с головорезами из профсоюзов. Они уже подмяли под себя Рузвельта. Следующим будет Конгресс, попомните мои слова.

Его слова имеют привкус вторичности, как будто ученик изображает директора школы, и я подозреваю, что он просто как попугай повторяет чужие высказывания. Вероятно, потому что никогда не удосуживался думать своей головой. Разумеется, держу эту мысль при себе, как и все другие мои подозрения. Голди устроила наше приглашение на эту напыщенную вечеринку не для того, чтобы увидеть, как меня выведут отсюда за ухо.

Тедди, выплюнув последние политические тезисы, резко переходит к более общим вопросам и в конечном итоге заводит разговор о лошадях и поло. Не то чтобы я удивлен. Могу держать пари, это единственные темы, по которым у него в самом деле есть собственное мнение. Однако, видимо, когда ты так богат и красив, как молодой Тедди, не нужно быть умным. Мир всегда будет благосклонен к Адонису с трастовым фондом, каким бы он ни был тупым.

Терплю общение с Тедди достаточно долго, чтобы дождаться знакомства с некоторыми из его друзей – точнее, из друзей его отца, с которыми мне было бы полезно заиметь связь, – так что наш разговор нельзя назвать совсем уж пустой тратой времени. В конце концов, за связями я сюда и пришел. Когда темы начинают иссякать, указываю на свой пустой стакан и, принеся извинения, оставляю их, не зная, кого презираю больше: его – за то, что он полный дурак, или тебя – за то, что ты сочла возможным выйти замуж за человека, который явно тебя не достоин.

Едва я налил себе еще выпивки, хозяйка зовет нас к столу. Притворяюсь удивленным, что мы с тобой сидим рядом друг с другом. По правде говоря, это не случайность, как и тот факт, что Тедди усадили за противоположным концом стола, как можно дальше от нас. Голди сидит бок о бок с ним и, чтобы занять его, открыто флиртует. Смотрю, забавляясь, когда она кладет одну из своих усыпанных драгоценностями рук на предплечье Тедди и склоняет к нему голову, что-то шепча ему на ухо.

Тебе явно не по себе, твой взгляд постоянно обращается к их краю стола – опять же, незаметно для других, но не для меня. Наконец за супом мне удается привлечь твое внимание и начать разговор.

– Я был одновременно рад и удивлен, – говорю я со своей самой обаятельной улыбкой, – обнаружив, что сижу рядом с почетным гостем.

– С одним из них, – отрывисто отвечаешь ты. – Нас ведь двое.

– Да, конечно. Но мне повезло, что я сижу рядом с лучшей половиной.

Ты фыркаешь, не принимая комплимента.

– Разве вы не предпочли бы сидеть рядом со своей… дамой? Уверена, она по вам ужасно скучает.

– Ох, вряд ли. – Вежливо улыбаюсь, многозначительно глядя на конец стола, где Голди и Тедди прекрасно поладили. – По-моему, она неплохо проводит время. И кажется, ваш жених весьма увлечен… разговором.

– Не сомневаюсь, что она блестящая собеседница.

Твое замечание пропитано ядом, и я изо всех сил стараюсь не рассмеяться.

– Конечно же, вас не беспокоит, что Тедди падет жертвой чар Голди?

Ты кладешь ложку на стол и холодно смотришь на меня.

– Не смешите. Едва ли она во вкусе Тедди.

Мне очень хочется заметить, что Голди, громкоголосая и дерзкая блондинка, в точности соответствует вкусу Тедди и что он недостаточно хорош ни для нее, ни для тебя. Однако сдерживаюсь. Верно одно из двух: либо ты мне не поверишь, либо и без меня знаешь, что я прав.

– А кто в его вкусе? – говорю вместо этого. – Вы?

Твой взгляд снова скользит в тот конец стола, обдает сидящую там парочку ледяным холодом.

– По крайней мере, не женщина, которая называет себя Голди. Это кличка для спаниеля. Или псевдоним для актрисы водевиля.

Прячу улыбку, забавляясь твоей язвительностью.

– Это из-за ее золотистых волос. Когда она была маленькой, отец называл ее Голдилокс. Вот прозвище и прилипло.

– Трогательная история. Полагаю, она сама вам ее рассказала?

– Угадали. Похоже, они с отцом были довольно близки. А вы? У вашего отца есть для вас ласковое прозвище?

– Я никогда не была любимицей отца. Эта роль досталась моей сестре.

Твое холодное безразличие исчезло, обнажив эмоции, оставленные какой-то детской травмой. Никак не ожидал, что меня пригласят в эту дверь – по крайней мере, не так скоро, – но не собираюсь упускать возможности.

– А как он называл вашу сестру?

– Сокровище. Он называл ее «мое сокровище».

В твоем голосе – звон разбитого стекла, которого, как ты надеешься, я не услышу. Как я могу его не заметить, когда вдруг, несмотря на гул общего разговора, мы словно оказались в комнате одни? Вино развязало тебе язык, и в этот момент откровенности я испытываю одновременно неловкость и озарение. Вот наконец передо мной настоящая Белль – та женщина, которая, как я подозревал с самого начала, скрывалась за фальшивыми улыбками. Которая не управляется шестеренками и рычагами. Именно в это мгновение, с этим мимолетным замечанием, когда завеса упала, и ты ненадолго обнажилась, я понимаю, что на самом деле пропал.

Черт тебя побери!

Когда переходим к рыбному блюду, я меняю тему и говорю, что вдали от дома все кажется вкуснее.

– Или, может быть, это потому, что из-за войны у нас в Англии стал такой скудный рацион. Продажа сахара, масла и бекона теперь ограничена карточками, и, ходят слухи, если дело затянется, то карточки введут и на другие продукты. Надеюсь, США будут лучше подготовлены, чем мы.

– Мой отец говорит, что на этот раз нас втягивать не будут. Прошлая война научила нас не лезть в Европу. Тедди тоже так считает.

– А вы что думаете?

Ты дергаешь плечами в слабом намеке на пожатие.

– Я об этом не думаю. Совсем.

Твой ответ меня раздражает. Такое равнодушие, как будто я спросил о какой-то абстрактной математической задаче.

– Слишком заняты?

– С женщинами обычно не советуются по поводу войн. Мы посылаем наших мужей, братьев и возлюбленных умирать, заботясь о доме в их отсутствие, затем о том, что от них осталось, когда они вернутся домой – если они все же вернутся, – но нас редко спрашивают, что мы думаем.

Мое раздражение улетучивается, когда я перевариваю твой ответ. Я удивлен и рад, что ты не так равнодушна – и не так пуста, – как я боялся изначально. Открытие меня странно обрадовало.

– Отличный ответ для человека, который не особенно задумывается над этой темой.

– А у вас какие мысли? У вас они, наверное, есть. Признайтесь, вы злы на нас, янки, так же, как и все остальные в вашей стране?

– Мы не злы. Мы боимся того, что может произойти, если Соединенные Штаты останутся в стороне. Гитлер, конечно, надеется, что вы не вмешаетесь. И пока он, судя по всему, добивается своих целей.

– Полагаю, что вы интервенционист.

– Я наблюдатель. Всего лишь слежу за событиями с далекого берега.

– Кстати, о дальних берегах. Вы так и не сказали, что привело вас к нашим.

Смотрю в свою тарелку, сосредоточенно вытаскиваю косточки из лосося.

– Разве?

– Да. Вы только заявили, что ищете приключений.

Поднимаю на тебя взгляд с невинной улыбкой.

– Разве не все мы этим заняты?

Ты киваешь, как бы признавая, что я уклоняюсь от ответа.

– И как, нашли то самое приключение?

– Еще нет, но я здесь всего несколько недель.

– Надолго планируете задержаться?

– На данный момент это открытый вопрос. Полагаю, пока не получу то, что мне нужно.

– А именно?

– О нет, давайте не будем повторяться. Спросите меня о чем-нибудь другом.

– Что ж, хорошо. – Ты аккуратно промакиваешь губы салфеткой, оставляя на ней гранатовый след помады. – Давно вы начали писать?

Мои глаза все еще прикованы к салфетке, к отпечатку твоего рта, и на мгновение я глупо смущаюсь. Вопрос задан простой, совершенно безопасный. Такой можно задать на первом свидании. Велю себе дышать ровнее и расслабиться.

– Не могу припомнить, когда этого не делал, – наконец удается мне вымолвить. – Мой отец был журналистом, и я хотел стать таким же, как он. Когда мне было десять лет, он поставил в своем кабинете второй небольшой письменный стол и подарил мне одну из своих пишущих машинок, огромную блестящую черную штуковину, которой я пользуюсь до сих пор. На такой же машинке печатал Хемингуэй. Мой отец был большим его поклонником. Я сидел там часами, набирая всякую ерунду. Потом отец читал то, что я написал, отмечая ошибки карандашом и оставляя советы на полях: «подбирай более сильные глаголы», «меньше неопределенности с эпитетами», «говори только самое важное и предоставь остальное воображению читателя». Он был моим первым редактором и любителем «нашей дорогой старой колонии», как называл Штаты. Вероятно, именно поэтому я сейчас здесь. Отец любил Нью-Йорк, и в его рассказах город выглядел чудесным.

– Полагаю, он ужасно вами гордится.

– Он умер, к сожалению. Почти десять лет назад. Однако мне хотелось бы думать, что отец гордился бы мной, будь он жив.

Твой взгляд смягчается.

– Мне очень жаль.

Это стандартный ответ, когда кто-то упоминает о смерти, дежурная вежливость, но твой дрогнувший голос подсказывает мне, что ты говоришь от души. Потом я вспоминаю, как Голди рассказывала мне, что ты потеряла мать в юном возрасте. Долгая болезнь, не помню какая. Помню только, что она умерла в какой-то частной больнице на севере штата. Это был один из тех фрагментов, которые ты просто собираешь в папку на случай, если в какой-то момент он понадобится для предыстории, но в моем представлении слова о ее смерти никак не связывались с человеком из плоти и крови, потому что тогда ты не была плотью и кровью. Теперь же, когда ты сидишь так близко, что наши локти иногда соприкасаются, та история воспринимается совсем по-другому.

– Спасибо. Очень мило с вашей стороны.

– А ваша мать? Она…

– Мать жива, однако осталась в Беркшире. Я надеялся, что она поедет со мной, но отец похоронен на кладбище в Кукхэме, и мама отказалась его бросать. Ослиное упрямство – так она говорила о моем отце. Они были очень похожи друг на друга, эти двое. Союз, заключенный на небесах, если вы верите в подобные вещи.

– А вы верите?

Твое лицо не выдает эмоций, но в вопросе чувствуется нотка печали и оттенок смирения перед судьбой, которые невозможно скрыть. Мне удается улыбнуться, хотя улыбка, кажется, получилась извиняющаяся.

– Я видел это своими глазами, так что вынужден поверить. Однако это не я только что обручился. Поэтому более уместный вопрос: а вы?

Ты избавлена от необходимости отвечать, потому что появляется официант, который убирает наши тарелки и предлагает следующее блюдо. Я пью вино, пока меняют посуду. Осознаю, что говорил чересчур свободно, позволив личным подробностям проникнуть туда, где им нечего делать. Я редко бываю неосторожен, особенно в отношении такой опасной вещи, как правда, но ты оказываешь на меня странное влияние. Заставляешь меня позабыть, кто я и зачем сюда приехал.

Пока мы наслаждаемся новым блюдом, ты беседуешь с другим своим соседом – железнодорожником по имени Брейди, с которым я немного пообщался во время коктейлей. Притворяюсь, что полностью занят окровавленным куском говядины на своей тарелке, и слушаю обсуждение, разворачивающееся за столом. Похоже, все тут единодушно поддерживают Чарльза Линдберга – Счастливчика Линди, как его теперь называют, – и его заявление о том, что жестокости Гитлера в Европе не должны волновать США.

Наконец ты отодвигаешь от себя нетронутую говядину, поворачиваешься ко мне и продолжаешь разговор с того места, где мы остановились.

– Я никогда раньше не встречала писателя. Расскажите побольше о вашей работе.

– Что вы хотели бы узнать?

– Вы сейчас что-нибудь пишете? Возможно, роман о британце, любителе приключений, который пересек большой синий океан, чтобы узнать все о роскошных американцах?

– Так и есть. – В самом деле, именно такова моя задумка, хотя это не вся правда. Всю правду ты узнаешь позже, но к тому времени ущерб будет уже нанесен. Пора сменить тему, прежде чем ты станешь слишком любопытной. – Теперь моя очередь задать вопрос. Одна птичка нашептала мне, что вы недавно приобрели несколько лошадей из Ирландии. Это ваше собственное увлечение или из-за любви вашего избранника ко всему, что связано с лошадьми?

– И кто же эта птичка? Она сегодня тоже здесь?

– Я не говорил, что птичка – «она», но да.

Твой взгляд перемещается на противоположный конец стола, где Голди хихикает над какой-то шуткой твоего жениха. Некоторое время ты смотришь на них, задумчивая и сдержанная. Когда наконец возвращаешься ко мне, уголки твоего рта приподнимаются, придавая тебе слегка кошачий вид.

– И она не возражала, что мое имя всплыло во время вашего… интимного разговора?

Пожимаю плечами.

– Она не особенно ревнива, по крайней мере, в отношении меня. И не возражает, что я интересуюсь вами.

– Значит ли это, что я стану частью вашего романа? Поэтому вы появились рядом со мной во второй раз? Чтобы изучить современных американских женщин и затем написать о своих наблюдениях?

Смотрю на тебя поверх бокала, вопросительно склоняю голову набок.

– А вы хотели бы, чтобы о вас писали подобным образом? Двухстраничный разворот с фотографиями: «Один день из жизни американской наследницы».

Твои глаза предупреждающе сузились на случай, если мой вопрос не гипотетический.

– Не люблю, когда обо мне пишут.

Я широко, обезоруживающе улыбаюсь.

– Вам не стоит бояться. Я предпочитаю оставить это дело вашему мистеру Уинчеллу. У него получится лучше, чем когда-либо у меня. Хотя мне все же интересно узнать о лошадях. Вы не производите впечатления любительницы конюшен.

Ты изгибаешь бровь.

– Неужели?

– Нет.

– А какое впечатление я произвожу?

Ты флиртуешь со мной, используя томный голос и свои дымчато-янтарные глаза так, чтобы твой жених это заметил. Платишь ему той же монетой. Я только рад подыграть. Однако мне интересно: готова ли ты к такой взрослой игре?

– Пока не знаю, – честно отвечаю я. – Не могу вас понять. Но рано или поздно я вас разгадаю.

Ты моргаешь, изумленная моей прямотой.

– Вы всегда так уверены в себе?

– Не всегда. Но бывает, я смотрю на головоломку и сразу понимаю, как сложить все ее части.

– Выходит, я головоломка.

Отпиваю вино, не спеша отвечать.

– Каждая женщина представляет собой загадку, – говорю я наконец. – Некоторых разгадать труднее, чем других. Но знаете, я обнаружил, что самые сложные больше всего стоят усилий.

На самом деле все это просто болтовня – легковесная светская чепуха, сочиненная под влиянием момента, – но звучит, по-моему, неплохо. Таинственная и немного зловещая бархатная перчатка, брошенная посреди ужина. Я очень доволен собой, когда вижу, как слабый румянец окрашивает твои щеки. Он тебе идет.

– Ну так вы ошиблись, – говоришь ты слишком мягким тоном, чтобы я тебе поверил. – Я любительница конюшен. Или, по крайней мере, пытаюсь ею стать.

– Потому что хорошая жена должна интересоваться тем, что интересует ее мужа?

– Это не имеет ничего общего с Тедди. Ну почти ничего. Прошлой весной он возил меня в Саратогу, показать своих чистокровок. Их готовили к первой гонке. Мы встали очень рано, чтобы посмотреть, как наездники их тренируют. Они были такими красивыми, гладкими, сильными и быстрыми, как ветер. Я сразу поняла, что хочу свою лошадь. У нас дома в Хэмптоне есть несколько, но они только для верховой езды. А чистокровные – для спорта. Пришлось постараться, но в конце концов я уговорила отца купить мне пару на день рождения.

Смотрю на тебя, переваривая то, что ты только что сказала, – и то, как ты это сказала. Словно речь шла о пустяке.

– Ваш отец купил вам пару скаковых лошадей… в подарок на день рождения?

– Да, милую гнедую кобылку и каштанового жеребенка. И приказал переделать конюшню, где они будут содержаться. Понимаю, звучит ужасно высокомерно, но в основном это было сделано просто для того, чтобы меня заткнуть. Отец убежден, что теперь, когда он выполнил мою просьбу, я потеряю интерес. Говорит, я слишком быстро меняю увлечения.

– Это так?

– Зависит от обстоятельств.

– И от каких же?

– Насколько это увлечение мне интересно.

– И вам интересны лошади?

– Очень! Нужно так много всего узнать. Для этого существует целый язык. Это первое, чему вы должны научиться, если хотите, чтобы вас воспринимали всерьез. А я хочу. Мне пришлось даже вникнуть во весь племенной бизнес. Я понятия не имела, что есть так много факторов, которые необходимо учитывать в делах между мужскими и женскими особями. Нужно хорошо в этом разбираться, чтобы все получилось, как надо.

Ты так очаровательна в своей болтовне, настолько поглощена обсуждением нового хобби, что не осознаешь, как может трактовать наш разговор посторонний слушатель – например, юный официант, в этот момент ставящий перед тобой блюдце с куском грушевого пирога. С трудом сохраняю невозмутимое выражение лица.

– Да что вы?

– О да. Это целая наука. На эту тему существует масса литературы, но одни только книги мало помогут. Мои подруги считают меня ужасно неженственной из-за того, что я интересуюсь такими вещами, но я обнаружила, что если хочешь добиться успеха в чем-то, то нужен практический опыт. – В твоем голосе теперь звучит какое-то мурлыканье, хриплое и кошачье. Ты делаешь паузу, одаривая меня хитрой улыбкой. – Нельзя ничего бояться. Нужно сразу прыгнуть и испачкаться. Вы не согласны?

Я чуть не выплюнул вино. Я принял тебя за невинную, простодушную девочку. Теперь вижу, что был не прав. Ты прекрасно осознаешь свои слова и понимаешь, как они могут быть истолкованы. И получаешь огромное удовольствие, дразня меня подобным образом.

– Да, пожалуй, согласен, – говорю я, изо всех сил пытаясь сохранить серьезность. – И чему вас научил этот прыжок?

– О, многому. Например, тому, что следует быть очень избирательным при выборе самца. Учитывать темперамент. И показатели, такие как размер и выносливость. Все это очень важно для удовлетворительного результата.

Отставляю стакан и вытираю губы салфеткой. Если ты желаешь поиграть в игры, кто я такой, чтобы портить тебе удовольствие? Я и сам люблю играть. Но только с целью победить.

– И как думаете, вы сделали мудрый выбор?

Твоя улыбка становится шире. Радуешься, что я решил подыграть.

– Боюсь, на данный момент еще слишком рано об этом судить. Полагаю, время покажет.

Киваю в знак благодарности юноше, который только что налил мне кофе, затем поднимаю чашку ко рту, пряча за ней улыбку.

– Хотел бы я увидеть этих ваших лошадей.

– А я была бы рада вам их показать, – беспечно отвечаешь ты, отрезая кусочек грушевого пирога. – Возможно, как-нибудь и получится.

– Завтра днем я свободен. Тем более давно хотел съездить в Хэмптон. Слышал, это красивое место.

Ты смотришь на меня, будто кролик, попавший в ловушку. Ты не готова к тому, чтобы охотник, которого ты увлекла в такую веселую погоню, наконец-то тебя поймал, но, попавшись в капкан, храбро держишься.

– Вы ездите верхом?

– И вполне сносно, – холодно отвечаю я, с удовольствием наблюдая твое замешательство. – Давно не ездил, но такие навыки ведь не забываются, верно?

– Да… наверное, нет.

– Значит, увидимся завтра?

К моему удивлению, после беглого взгляда на Тедди ты соглашаешься встретиться со мной на следующий день в два часа пополудни возле конюшен твоего отца. Улавливаю сдержанный поздравительный кивок от Голди. Она не в курсе, что я назначил свидание, но видит, что я чем-то доволен.

Вероятно, слишком доволен.

Ужин быстро подходит к концу, и я понимаю, что, покинув столовую, мы расстанемся на всю ночь. А пока мне приходится наблюдать, как ты топчешься рядом с Тедди, и утешать себя мыслями о завтрашнем дне.

Глава 4
Эшлин

«Мы читаем не для того, чтобы убегать от жизни, а чтобы научиться проживать ее более глубоко и насыщенно и познавать мир глазами других».

27 сентября 1984 г. Портсмут, Нью-Гэмпшир

Эшлин поморщилась, переворачивая переплетную крышку, и пожалела, что не выпила вторую чашку кофе. Она пришла в мастерскую пораньше, чтобы приступить к работе над последней находкой Гертруды Максвелл на гаражной распродаже – сборником детективов о Нэнси Дрю в тканевом переплете, предназначенным в качестве рождественского подарка для ее внучки, – но не чувствовала особенного вдохновения.

Глаза были сухими, в затылке все еще чувствовались остатки головной боли. Она снова засиделась допоздна, перечитывая те отрывки из «Сожалеющей Белль», которые показались ей особенно интригующими. А в этой книге все было интригующим. Намеки на то, что мотивы автора могли быть менее чем благородными. Загадочные отсылки к блистательной Голди. Восхитительная игра слов, которой герои перекидывались во время ужина.

Огромным усилием воли она наконец закрыла книгу и выключила свет. Не терпелось узнать, что произошло на следующий день в конюшне, но прежде всего Эшлин хотела разгадать тайну происхождения книги.

Возможно, рукопись потерялась, а потом кто-то ее случайно обнаружил и переплел некоторое время спустя. Или, что более вероятно, это была работа начинающего автора, который не смог найти издателя. Однако эти версии не объясняли отсутствие имени писателя.

Что тогда остается?

Эшлин почти исключила оплошность со стороны переплетчика. Такое, конечно, случается, и все же маловероятно, чтобы переплетчик, способный создать такую красивую книгу, оказался столь невнимательным, что упустил имена автора и издателя, а также страницу об авторских правах. И о многом говорил сам текст, сочащийся презрением: к отцу Белль, к Тедди, а порой и к самой Белль. Но ничего такого, что могло бы выдать имена прототипов. Эта чрезмерная осторожность выглядела намеренной.

Вчера вечером она записала два имени: Кеннет Грэм, который помог ей найти покупателя на довольно хороший экземпляр «Викария Уэйкфилда», обнаруженный ею на распродаже поместья в прошлом году, и Мейсон Девани, владелец букинистической лавки в Бостоне, который иногда писал статьи о литературных расследованиях.

Эшлин взглянула на часы. Звонить слишком рано. Пожалуй, она поработает до открытия магазина и отложит звонки на обеденное время – тогда больше шансов застать людей у телефонов.

Она надела пару белых хлопчатобумажных перчаток, готовясь к тщательному осмотру «Потайной лестницы», когда услышала звонок в магазине. Простонав, Эшлин сняла перчатки и побежала взять трубку. Фрэнк был непреклонен в том, чтобы его не беспокоили во время работы над переплетами, но у него были сотрудники, которые присматривали за магазином, пока он трудился в мастерской. А Эшлин – пока, по крайней мере – одна.

– Доброе утро. Магазин «Невероятная история», – ответила она, добавив в голос капельку утреннего оптимизма.

– Мне сказали, ты звонила.

– Кевин?

– К твоим услугам.

– Я думала, вы с Грегом на Багамах.

– Были. Но вместе с нами туда явился и тропический шторм «Исидор», поэтому мы удрали, пока еще летали самолеты. Да и не жалеем. Там дикая жара, и мы оба покраснели, как омары в кипятке. Короче, я вернулся и звоню, хотя и не потому, что ты меня об этом просила. Я сейчас был в задней комнате, перебирал коробки, которые пришли за день до нашего отъезда, и нашел кое-что, что может тебя заинтересовать.

– Что именно? – Эшлин даже не спросила, книга ли это. Разумеется, книга. – Что ты нашел? И во сколько она мне обойдется?

– Это мне предстоит решить, а тебе – услышать. Пока сообщу только, что ты определенно захочешь прийти.

– Выкладывай уже, Кевин.

– Ну и что в этом интересного?

– Можешь хотя бы намекнуть, о чем речь? Мне взять с собой чековую книжку или сразу дарственную на автомобиль?

Кевин рассмеялся.

– Речь не о Библии Гутенберга. Просто говорю, что тебе точно будет любопытно. Я бы принес сам, но я тут один, а значит, тебе придется зайти.

– Ладно. И все-таки ты жестокий человек. Знаешь ведь, что я не смогу вырваться, пока не закроюсь.

– Тогда увидимся в шесть.

Раздался резкий щелчок и короткие гудки. Эшлин уставилась на тяжелую черную трубку, понимая, что от волнения забыла спросить его о парне из Рая.

* * *

Ровно в шесть Эшлин заперла магазин и прошла два квартала до магазина Кевина «Зайди дважды». Хозяин сидел за прилавком и заполнял ценники.

Он взглянул на нее с вежливой улыбкой.

– Привет. Что тебя привело?

– Очень смешно.

– Эй, мой отпуск пропал! Дай мне хоть немного развлечься.

– Уже закончил?

– Ну хорошо, – проворчал он, в притворной обиде надувая губы. – Но ты пожалеешь, что не отнеслась ко мне полюбезнее. – Он заговорщически ухмыльнулся, залез под прилавок и достал небольшую книгу в мраморно-голубой обложке. – Та-дам!

У Эшлин мурашки побежали по коже, когда она взяла книгу из его рук. Это была точная копия – или почти точная – той, которую она теперь носила в своей сумочке. Тот же размер, такая же марокканская кожа, такой же ребристый корешок. Хотя при ближайшем рассмотрении она заметила разницу. Голубой цвет был иного оттенка, слегка отдавал зеленым. Эшлин взглянула на корешок, прочитала название, оттиснутое золотом: «Навсегда и другая ложь».

И снова имя автора и название издательства отсутствовали, как и какие-либо следы заметного эха. У нее возникло искушение тут же раскрыть книгу и проверить то, что, как она подозревала, содержится внутри, но в этом не было необходимости. Она уже знала, что держит в руках, и хотела открыть издание без свидетелей.

– Поверить не могу. Почти идентичная! Где ты ее нашел?

– Тот парень принес еще четыре коробки, когда я уехал в отпуск. До сегодняшнего дня у меня не было возможности в них заглянуть. Я знал, что ты захочешь ее взять, как только увидел. Что думаешь о первой?

– Пока ничего. Никто о ней даже не слышал. Как будто этой книги никогда не существовало.

– Странно, да?

– Да, довольно странно. – А теперь их две, и это, вероятно, означает, что ситуация примет еще более необычный оборот. – Я звонила людям, которые, как мне казалось, могли бы помочь, но пока безуспешно. Может быть, с этой повезет больше. Сколько за нее просишь?

– Не хочешь хотя бы полистать? Убедиться, что это та самая книга?

Эшлин покачала головой:

– Я и так уверена. Сколько?

Кевин потер подбородок, задумчиво прищурился.

– Я никогда не брал с тебя слишком много. Наоборот, всегда называл самую низкую цену. Но тут другое. Эту ты по-настоящему хочешь. Она явно тебе нужна.

Эшлин посмотрела на него с удивлением. Она никогда не замечала в Кевине стяжательских наклонностей. Однако ее приятель был прав: ей вправду нужна эта книга.

– Все в порядке. Назови свою цену.

– Отдам ее за… – Кевин сделал эффектную паузу. – За коробку шоколадных бомбочек от «Сикост свитс». И не вздумай торговаться! Это мое последнее предложение.

Эшлин расплылась в улыбке.

– Договорились. Хотя, думаю, они уже закрыты. Можно, я пришлю их тебе завтра? Обещаю, без обмана.

– Отлично. Но помни, я знаю, где ты живешь.

– И еще… Мне нужна одна услуга.

Кевин ответил преувеличенным закатыванием глаз.

– Ты становишься капризным ребенком.

– Знаю. Но это легкая просьба. Тот парень, который принес коробки… У тебя случайно нет его номера? Не подумай, что я собираюсь его преследовать или что-то в этом роде. Просто хочу задать ему несколько вопросов.

Кевин помрачнел.

– Боюсь, не смогу тебе помочь. Ничего о нем не знаю, кроме того, что его отец умер несколько месяцев назад и он наводит порядок в доме старика. Он привез еще кое-какие красивые вещицы, в том числе отличный старый винил, который, вероятно, в конечном итоге я оставлю себе.

– Разве тебе не нужно будет послать ему чек за все это?

– Обычно я бы так и сделал, но этот парень не взял ни цента. Сказал, что ему просто не хочется выбрасывать все в кучу мусора на свалке. За оба раза не пробыл здесь и пятнадцати минут.

– А тебе не приходится вести учет, как в ломбарде?

– Не-а. Это ведь делается на случай, если кто-то пытается сбыть украденное имущество – драгоценности, стереосистемы и тому подобное. Никто не попадет в тюрьму за старый альбом «Семьи Патридж». Какое-то время я записывал имена и адреса, но потом мне стало лень. Хотя порой и случаются всякие странности. Приходят, к примеру, некие родственники и требуют вернуть вещи своей бабушки, после того как я выложил за них деньги. Доходит до скандалов. Если подумать, возможно, мне стоит прикупить новую амбарную книгу. Однако сейчас это тебе не поможет. Извини.

Эшлин махнула рукой.

– Да не важно. Я не особенно на это надеялась. Продолжу свое расследование.

– Думаешь, они и правда могут чего-то стоить?

– Нет, ничего подобного. Я просто никогда не сталкивалась с такими… даже не знаю, как назвать. Я только начала первую книгу, но то, что успела прочитать, кажется таким личным. Как будто ее писали для единственного читателя.

– Как письмо?

– Как очень длинное письмо. Или как дневник. Но зачем тогда тратиться на профессиональный переплет?

Кевин пожал плечами и почесал в затылке.

– Если управление этим магазином меня чему-то научило, так это тому, что люди придают своим вещам огромное эмоциональное значение. Кто знает? Возможно, ответ заключен во второй книге.

– Может быть. – Эшлин накинула ремень сумки на плечо. – Что ж, пойду, займусь чтением.

* * *

Эшлин быстрым шагом возвращалась обратно в свой магазин, чувствуя, как новая книга будто прожигает дыру в ее сумке. Продолжение или приквел? Или вообще не связана с первой? Она еще понятия не имела, что означает новая находка, но намеревалась это выяснить. Заранее достав ключ от двери, она помчалась вверх по лестнице в квартиру и, даже не удосужившись снять туфли, упала в кресло для чтения и включила торшер.

Несомненно, оформление книг было задумано так, чтобы они походили друг на друга, но, положив их вместе, Эшлин увидела очевидные различия. Для переплета «Навсегда и другой лжи» использовалась чуть более вощеная кожа, а ребра на корешке были рельефнее.

Она взяла новую книгу, положила ее на ладонь. Как и первая, эта не имела никаких признаков износа. И тоже была странно тихой. Никакого эха – по крайней мере, снаружи.

Затаив дыхание, Эшлин откинула переплетную крышку, готовясь к волнам жгучей боли, которые привыкла ожидать от «Сожалеющей Белль». Сначала – ничего. Однако через мгновение возник едва заметный зуд в кончиках пальцев. Холодное трепетное ощущение, ничуть не похожее на то, к чему она готовилась. Эшлин с трудом удержала руку, прислушиваясь к нарастающему чувству онемения и покалывания, медленно ползущему вверх, охватывающему, подобно морозному инею, ее ребра, грудь, горло… Верхняя нота… сердцевинная нота… базовая нота…

Обвинение. Предательство. Разбитое сердце.

Эшлин ахнула вслух, когда интенсивность ощущения возросла. Эта книга звучала совсем иначе, нежели «Сожалеющая Белль», которая почти обжигала пальцы своей враждебностью и затаенным страданием. Здесь же – полная противоположность. «Навсегда и другая ложь» обдавала резким холодом, как порыв январского ветра, и казалась странно… бескровной.

Обычно эхо гнева звучало горячо и резко, как болезненная и обидная пощечина. Но в этом гневе не было жара, только бело-голубое ледяное пламя. «Нет, – подумала Эшлин. – Это не гнев. Отчаяние». Отчаяние и пустота, такая глубокая, такая до боли знакомая, что у нее сжалось горло.

Эхо было женским.

Эшлин смотрела на форзац открытой книги, догадываясь, что за произведение она держит в руках – и кто, почти наверняка, его написал. Она открыла титульный лист. Да, как и ожидалось, там была строка, написанная красивым почерком с сильным наклоном.

Как??? После всего… ты можешь спрашивать об этом у меня?

Слово «меня» было подчеркнуто не одной чертой, а двумя; поверх вопросительного знака красовалось злобное чернильное пятно. Эшлин открыла «Сожалеющую Белль» и прочитала надписи на обеих книгах, одну за другой. Вопрос и ответ.

Как, Белль? После всего… как ты могла так поступить?

Как??? После всего… ты можешь спрашивать об этом у меня?

Навсегда и другая ложь

(стр. 1–6)

27 августа 1941 г. Нью-Йорк

Девушка не должна влюбляться на собственной помолвке.

Не должна, однако со мной так и произошло. Для опытного притворщика я оказалась легкой добычей. А ты был весьма опытным, как я вскоре узнала.

Но не будем забегать вперед. Хочу рассказать всю историю правильно, поэтому прежде всего следует обрисовать сцену. Вот в чем суть: рассказать историю правильно – то есть так, как все произошло на самом деле, а не как ты заново изобрел в своей миленькой книжице. Итак, начну с самого начала, с того судьбоносного вечера в танцзале отеля «Сент-Реджис».

Я приняла предложение руки и сердца от молодого человека, которого более или менее хорошо знала с детства. Отец Тедди был одним из самых богатых и известных людей Нью-Йорка и деловым партнером моего отца. Идеальный союз. По крайней мере, так считал мой папа, когда его устраивал. Слияние богатств двух семей.

О да, я бунтовала. В те дни у меня не было ни малейшего желания выходить замуж за кого-либо. Мне едва исполнился двадцать один – во многих отношениях все еще ребенок, – и я видела, как выдали замуж мою сестру, видела, как она увядает под тиранией мужа, бесконечно вынашивая детей, которых производила на свет с пугающей частотой.

Сиси была заметной фигурой в моем детстве, особенно после смерти нашей матери. Будучи на девять лет старше, она воспитывала меня в строгости. В ту пору на нее легли почти все заботы по дому. Сиси управляла хозяйством с поразительной эффективностью, во всем помогала отцу, занималась кухней и всеми покупками, а в семнадцать лет взяла на себя роль хозяйки за столом, когда отец приглашал гостей. В моих глазах (а на какое-то время и в глазах папы) она сделалась хозяйкой дома. Но я видела, как брак принизил ее, сделал менее заметной и менее ценной.

Насколько я могла судить, основным вкладом моей сестры как жены было соответствие роли племенной кобылы, и подобная перспектива меня ужасала. Я мечтала жить собственной жизнью: учеба, путешествия, искусство, приключения. И не сомневалась, что все это получу. Поэтому можешь представить себе мое удивление, когда я обнаружила, что стою в зале отеля «Сент-Реджис» рядом с Тедди в новом вечернем платье от «Уорт» и слушаю, как за нас поднимают тосты все самые выдающиеся члены общества «Кто есть кто» Нью-Йорка. Что ж, надо признать, мой отец бывает очень убедительным, если он что-то решил. А в отношении Тедди он уже принял решение.

– За счастливую пару!

Коллективный возглас бьет меня по ушам. Следуя правилам, поднимаю фужер и в нужные моменты улыбаюсь. В конце концов я дочь своего отца и прошла хорошее обучение. Внутри же я словно оцепенела. Такое чувство, будто смотрю в окно и наблюдаю за кем-то другим со стороны. Однако это явно происходит именно со мной, и я не могу понять, как это допустила.

Дождавшись подходящего момента, ускользаю – Тедди остается обсуждать поло со своими приятелями по клубу, – а сама иду искать тихий уголок. От жары и духоты в сочетании с шумом разговоров и музыки начинает болеть голова. К тому же меня тошнит от мысли, что скоро стану такой же, как сестра. Скучающей. Обозленной. Невидимой.

«Тедди – не Джордж», – напоминаю себе, хватая с подноса у проходящего мимо официанта фужер с шампанским и залпом осушая его. Мой жених спортивен и энергичен, и, по мужским стандартам – то есть, как известно, по единственным стандартам, имеющим значение, – Тедди обладает высокими достоинствами, и почти каждая женщина в Нью-Йорке считает его ценным уловом. «Проблема заключается в том, – думаю я, оглядываясь в поисках еще одного подноса с шампанским, – что я не желаю вообще никого ловить». Вечеринки, ужины, светские беседы. Отдых на модных курортах и бесконечная смена нарядов. Боже, помоги.

Однажды отец одобрительно назвал Сиси «покладистой». Потому что она уважает такие понятия, как верность и долг. Как раз в тот самый день он сообщил мне, что я должна выйти замуж за Тедди. Когда я ответила, что не заинтересована в браке, он с вымученным терпением стал объяснять, что иногда человеку приходится делать то, что необходимо для высшего блага. Разумеется, он говорил о своем собственном высшем благе, состоящем в защите не слишком честной империи, которую ему удалось выстроить после принятия сухого закона.

Тедди и его родословная должны были в этом помочь, а наш брак стал бы стратегическим союзом, призванным продвинуть дела обеих семей и устранить зловоние новых денег, полученных от десятилетней торговли нелегальным канадским виски. Однако брак – это ведь не просто денежный союз. По крайней мере, так я наивно полагала. Я люблю Тедди, как любят непослушного щенка или неуклюжего кузена, но ничего не чувствую, когда он меня целует – никакого тепла и никакого волнения.

На том этапе жизни мой опыт общения с мужчинами был весьма ограниченным – как и положено молодой девушке, окончившей школу для девочек всего три года назад. И все же я где-то уловила идею, что между мужчиной и женщиной должно быть нечто большее, чем подчинение и долг, что-то глубокое и объединяющее, из области химии и природных стихий.

Вот такие мысли проносятся у меня в голове, когда я смотрю по сторонам и впервые замечаю тебя. Отвожу взгляд, пораженная собственными мыслями и жаром, который разливается по шее и достигает щек. Но после еще нескольких глотков шампанского снова тебя ищу. И ты стоишь там, высокий и темноволосый, с пронзительными голубыми глазами на слегка удлиненном лице, и все еще наблюдаешь за мной. Намек на улыбку дергает уголки твоего рта, будто что-то тебя рассмешило, но ты предпочитаешь это скрывать.

В выражении твоего лица есть насмешка, которая заставляет меня смутиться, и дерзость, которая немного злит и в то же время вызывает мурашки по коже. Смотрю и заставляю себя не отвернуться, даже когда ты идешь ко мне через зал. Допиваю остатки шампанского в фужере, когда ты оказываешься передо мной.

– Осторожнее, – говоришь ты тихим и вкрадчивым голосом. – Шампанское может ударить в голову. Особенно если вы к нему не привыкли.

Окидываю тебя взглядом, изо всех сил стараясь изобразить пренебрежение.

– Я выгляжу так, будто пью шампанское впервые?

– Нет, – отвечаешь ты, убирая со лба прядь темных волос и пробегая по мне глазами. – Теперь я присмотрелся к вам повнимательнее.

Что-то в твоем взгляде вызывает тревожное чувство, как будто у меня в животе внезапно вспорхнула стайка бабочек. Может быть, просто потому, что ты стоишь так близко. Вдоль линии твоего подбородка пробилась щетина – очевидно, ты не успел побриться, перед тем как сюда прийти. Вечерний костюм, хотя и вполне подобает случаю, сидит не так хорошо, как ему следует: рукава пиджака чуть коротковаты, швы на плечах слегка сморщены. Скорее всего, это не твой собственный, шитый на заказ костюм, а взятый напрокат.

Замечаю, что ты не пьешь, и предлагаю бокал шампанского, но ты отказываешься своим холодным, резким британским тоном. Образованный, но не утонченный. Мне вдруг приходит в голову, что ситуация довольно необычная: тебя явно пригласили на мою помолвку, хотя я с тобой не знакома.

Пока говорим о книгах, изучаю твое лицо, пытаясь понять, что делает тебя красивым, поскольку, взятые по отдельности, черты немного не соответствуют классическим стандартам. Нос, узкий и длинный, делает тебя слегка похожим на ворона, рот слишком широкий, чересчур полные губы и подбородок с выраженной ямкой. Нет, решаю я, не так идеален, как показалось на первый взгляд. Однако твои глаза – эти пронзительные светло-голубые зрачки, окруженные темным кольцом, – задерживаются на мне так долго, что становится неловко, и внезапно я не могу придумать, что сказать.

Испытываю облегчение, когда появляется Элейн Форестер. Она – мать одной из подруг Сиси, а ее муж, чье семейное чайное состояние испарилось после «Краха», – давний соратник моего отца. Надеюсь, что ты уловишь намек и удалишься, но после того как Элейн, осыпав меня слащавыми банальностями о Тедди и моей удаче, уходит, мы снова остаемся одни.

Ты склоняешься ко мне и произносишь поздравления так тихо, будто поверяешь мне секрет. Не могу отделаться от ощущения, что надо мной насмехаются. Отмахиваюсь от слов, едва не позабыв ответить «спасибо». Но это не предел твоей наглости. Отнюдь. Ты начинаешь обсуждать моего жениха, словно желаешь составить каталог всех его качеств и достижений. Твои комментарии звучат скорее как оскорбление, нежели как похвала, и ты даже имеешь дерзость вслух предположить, что я не рада помолвке. Как будто мы давно знакомы и ты имеешь какое-то право на свое мнение.

Игнорирую твою дерзость и спрашиваю, как ты оказался на моей вечеринке – ведь я тебя не знаю. Ты представляешься, однако твое имя я слышу впервые. А имя твоей дамы – которое ты произносишь, не моргнув глазом, – хорошо мне знакомо, хотя не делает тебе чести. Голди пользуется в Нью-Йорке весьма дурной славой.

Не нахожу слов, удивляясь тому, что Голди где-то в этой толпе пьет шампанское моего отца и наверняка вытворяет черт знает что. Каким образом одна из самых скандальных женщин города – самозваная журналистка – сумела заполучить приглашение на мою помолвку? Несомненно, это работа моего жениха, который никогда не упускает случая увидеть свое имя и лицо в прессе.

Следовало сразу понять, что ты за мужчина, если якшаешься с дамой как минимум на десять лет старше себя. Могу добавить: с дамой, знаменитой своим пристрастием к молодым поклонникам. Невольно думаю: что за мужчина свяжется с подобной женщиной? Кажется, я даже бросила какое-то замечание на этот счет. Ты недовольно хмуришь брови и сообщаешь мне со своим высокомерным акцентом, что люди не всегда являются теми, кем кажутся, и в первую очередь – ты сам.

Какой я была дурой, что не поверила тебе на слово.

Навсегда и другая ложь

(стр. 7–10)

4 сентября 1941 г. Нью-Йорк

Каково же было мое изумление, когда я увидела тебя через неделю на званом обеде в доме Уиттиеров. И снова с ней. У нее слишком желтые волосы, чересчур тесное платье и хриплый смех. А также пестрое прошлое и глупейшее имя.

Голди.

Вы ходите по комнате парой, сплетя руки, вежливо улыбаетесь, когда вас знакомят с моими друзьями. Сегодня ты в великолепно скроенном смокинге – подарок, полагаю, и весьма щедрый. На ней – муар сливового цвета, облегающий ее фигуру, словно вторая кожа. Она красива, я признаю. Хорошо сложена и идеально одета. Правда, на несколько лет старше, чем большинство мужчин твоего возраста сочли бы привлекательным. Что ж, возможно, тебе нравятся именно такие женщины.

Ты осматриваешь комнату, как будто делая мысленные заметки, запоминая имена и лица, возможно, ранжируя их по размеру капитала. Пока тянется время коктейлей, притворяюсь, что меня не волнует, где ты находишься, и что я не замечаю твоего общения с Тедди. Но безуспешно. Сам факт твоего присутствия заставляет меня нервничать. Дело не в том, что твой взгляд время от времени встречается с моим. И не в том, как ты одариваешь меня мимолетной улыбкой, чуть вздергивая уголки губ. Я не могу понять, почему ты вновь вернулся, как фальшивая монета к своему владельцу. Чего ты хочешь от нас? И от меня лично?

К счастью, наконец зовут к ужину. Рассадка гостей продумана заранее, на столе, возле каждого прибора, стоят именные карточки из веленевой бумаги цвета слоновой кости. За ужином я смогу следить за тобой с безопасного расстояния.

Странно. В тот момент мне пришло в голову именно это слово – «безопасное», как будто одно твое присутствие таило в себе некую угрозу. Просто смешно. Разве я могу подвергаться опасности в красивой комнате, наполненной людьми самого безупречного происхождения?

С безмятежной улыбкой ищу взглядом Тедди, ожидая, что он присоединится ко мне. И тут я вижу, что возле моей карточки стоит твоя, а не его. Этот факт тебя, похоже, совсем не удивляет.

Мой жених садится у противоположного конца стола – рядом с твоей дамой. Когда я занимаю свой стул, она вскидывает на меня глаза, словно почувствовав, что я наблюдаю. Ожидаю увидеть ревность, раздраженный взгляд той, чей спутник переметнулся к сопернице. Я давно привыкла к таким взглядам от женщин. Особенно от тех, кто надеялся заполучить Тедди. Однако в ее взгляде только холодная оценка. А еще настороженность, любопытство. Как будто она пытается решить, как ей со мной поступить.

Я первая опускаю глаза, смущенная ее открытым взглядом, но успеваю заметить, как вы переглянулись. Не знаю, как ты устроил эту нашу вторую встречу – ты так и не рассказал, – но что-то в выражении твоего лица вселяет уверенность, что она не случайна. Из вежливости – или потому, что я уже выпила слишком много коктейлей, – позволяю тебе втянуть меня в разговор. Мы говорим о лошадях. По крайней мере, с них начинаем. Обсуждаем мой новообретенный интерес к скачкам, недавнюю поездку в Саратогу на турнир «Спинауэй Стейкс» и папин подарок на мой день рождения.

Случайно – а может быть, неизбежно – мы подходим к теме разведения лошадей. Не помню, кто первым из нас об этом упомянул. Ты спрашиваешь, как вышло, что я заинтересовалась подобной темой. Причем говоришь настолько снисходительно и ехидно, с такой уверенностью в себе и своем британском обаянии, что я невольно стискиваю зубы. Ты раззадориваешь меня своей вежливой улыбкой, намекая, что я какая-то богатая маленькая мисс, которая попросила пони на день рождения и получила сразу двух, но я не желаю быть недооцененной. Внезапно мне очень сильно хочется поставить тебя на место.

И вот мы говорим уже вовсе не о лошадях. Мы оба это понимаем и все равно повышаем ставки с каждой двусмысленной фразой, приближаясь к грани непристойности.

Для меня внове такая чувственная война слов. Тем не менее это кажется поразительно знакомым. Вроде дежавю. Каким-то образом я знаю, куда это может привести и чем закончиться. Теперь ясно, в чем состояла опасность, о которой я подумала ранее. Как раз в этой потребности что-то тебе доказать. И возможно, самой себе тоже. А что именно доказать – этого я и сама пока не понимаю.

Ты ухмыляешься, явно довольный собой, а я прихожу в ярость, запутавшись в собственной паутине. Не знаю, как выбраться, не выставив себя неопытной глупышкой, но я скорее откушу себе язык, чем доставлю тебе подобное удовлетворение. Поэтому дерзко и безрассудно продолжаю игру, которая мне совершенно не по плечу – и, как подозреваю, ты хорошо это видишь. Хочу тебя шокировать, но ты не поддаешься. Совсем.

В конце концов ты разоблачаешь мой блеф.

Твои глаза смотрят в мои – раньше я и не замечала, какого они насыщенного голубого оттенка, с маленькими золотыми крапинками по краям, – и внезапно мне становится ужасно жарко, что, полагаю, обычно и случается, когда играешь с огнем.

– Мне очень хотелось бы увидеть этих ваших прекрасных лошадей, – говоришь ты с той ленивой улыбкой, которую наверняка отточил до совершенства, чтобы смущать таких юных дурочек, как я.

– А я была бы рада вам их показать, – отвечаю я, потому что мне не остается ничего другого. Ты выложил свои карты на стол, и я должна сделать то же самое. – Возможно, как-нибудь и получится.

– Завтра днем я свободен, – небрежно предлагаешь ты. – Тем более давно хотел съездить в Хэмптон. Слышал, это красивое место.

И вот так я попалась в ловушку.

Глава 5
Эшлин

«Реставрация – долгое и сложное дело, особенно когда ущерб значителен. Прогресс будет медленным. Возможны неудачи. Проявите терпение и будьте настойчивы».

28 сентября 1984 г. Портсмут, Нью-Гэмпшир

Эшлин пыталась сосредоточиться на текущей работе – она удаляла остатки старой льняной ленты со второй книги Гертруды о приключениях Нэнси Дрю, – но не могла думать ни о чем другом, кроме как о тайне, связанной с ее последней литературной находкой.

После нескольких глав «Сожалеющей Белль», явно написанных мужчиной, было интересно погрузиться в «Навсегда и другую ложь» и увидеть первую встречу влюбленных глазами девушки. Узнать подробности того вечера в танцзале отеля «Сент-Реджис», прочитать почти идентичные строки диалога. Обе книги раскрывали взаимное, постепенно разгорающееся влечение. Детали повествования совпадали.

Возможно… совпадали слишком уж точно?

Эшлин была убеждена, что это не просто вымысел: персонажи реальны, а история их любви – если ее можно так назвать – настоящая. Но что, если она ошибается? Что, если книги были задуманы как своего рода метапроза, литературный трюк, призванный создать иллюзию звучания двух разных голосов? Пара влюбленных делится своими старыми обидами. Этакий романтический детектив на тему «Кто виноват?».

То была интригующая концепция, которая могла бы объяснить отсутствие имени издателя на обеих книгах. Экспериментальная проза, причудливая и нарушающая правила, по-прежнему в чести у литераторов. Тридцать лет назад подобные произведения были бы, вероятно, отвергнуты в пользу более безопасных проектов. И быть может, автор обратился в издательство с предложением самому оплатить печать книги, как это сделал Эрнест Винсент Райт в 1939 году, когда не смог заинтересовать ни одного издателя своим романом «Гэдсби» (не путать с «Великим Гэтсби» Фицджеральда).

По задумке Райта, в его книге не было ни одного слова с буквой «е» – самой распространенной гласной в английском языке. Если верить легенде, автор даже заблокировал на своей пишущей машинке клавишу «е», чтобы эта буква случайно не проникла в текст. В свое время книга почти не вызвала интереса у публики, но в конечном итоге заслужила известность как редкая и курьезная вещица. Сегодня коллекционер, которому посчастливится найти экземпляр, увидит цену в пять тысяч долларов.

Возможно ли, что Эшлин наткнулась на нечто подобное? Да, вполне. Однако это не объясняло эха. Никакие литературные ухищрения не могли вызвать то, что она чувствовала, когда к ним прикасалась. Отголоски книг не были трюком. Там звучали настоящие, мрачные и глубокие последствия прошлого. Вопрос только – чьего прошлого?

Руки Эшлин замерли, когда она представила себе, как «Сожалеющую Белль» и «Навсегда и другая ложь» берут с полок и кладут в коробки, чтобы отвезти в магазин Кевина с его лавовыми лампами и бакелитовыми радиоприемниками. А теперь книги попали к ней. Вдруг Эшлин не просто так обнаружила их в задней комнате Кевина? Что, если именно ей суждено разгадать их секрет?

Все еще погруженная в эти мысли, Эшлин взяла нож и сделала первый разрез, а затем осторожно отделила переднюю и заднюю переплетные крышки от текстового блока. При всей заманчивости перспективы раскрыть литературную тайну, ей не с чего было начать. Ни один персонаж не назван собственным именем, да и от прозвищ вроде Сиси и Белль тоже не оттолкнешься. Конечно, есть еще Голди, но, кажется, это тоже своего рода псевдоним. Хотя… Белль ведь упомянула, что всем в Нью-Йорке известно имя Голди. Наверняка на это стоит обратить внимание. Много ли в 1941 году было женщин среди владельцев газет?

В порыве вдохновения Эшлин встала из-за стола и направилась в зал, к полкам, посвященным журналистике. Невелик шанс сразу что-то найти, но попытаться стоит. К сожалению, на журналистской полке располагалось всего восемь книг, и все они были посвящены иностранным корреспондентам времен Первой и Второй мировых войн, включая потрепанный экземпляр «Праздника, который всегда с тобой», довольно хорошее издание сборника «Хемингуэй о войне» и книгу «Лица войны» Марты Геллхорн, третьей жены Хемингуэя. Неудивительно. Фрэнк обожал все, связанное с Хемингуэем.

Эшлин проверила раздел по американской истории, но большинство произведений здесь были посвящены либо войне, либо политике. В разделе о торговле и промышленности она нашла множество книг по добыче полезных ископаемых, железным дорогам и автомобилестроению, однако ничего по газетному бизнесу.

Такая задача должна быть по плечу Рут Трумэн. Вообще-то, следовало позвонить Рут еще с самого начала. Сейчас она перешла на неполный рабочий день, зато у нее почти тридцатилетний опыт работы библиотекарем и настоящий талант в области всевозможных исследований.

Эшлин пролистала «Ролодекс»[1], нашла номер Портсмутской публичной библиотеки и сняла с рычагов старого телефонного аппарата черную трубку.

– Доброе утро. Говорит миссис Трумэн. Чем я могу вам помочь?

Эшлин невольно улыбнулась. Рут Трумэн отвечала именно так, как этого ожидаешь от библиотекаря: вежливо, профессионально и чрезвычайно деловито.

– Привет, Рут. Это Эшлин из «Невероятной истории».

– Эшлин! Рада слышать тебя, дорогая. Давненько ты не звонила.

– Имеешь в виду, давненько не мучила тебя вопросами?

– Не глупи. Я всегда рада помочь чем могу. Что тебя интересует?

– Я тут наткнулась на одну книгу и хотела бы разузнать о ней побольше. Название – «Сожалеющая Белль», но кто ее написал – не знаю. Я не пытаюсь найти саму книгу, она у меня есть. А вот имя автора на ней не указано, страницы с авторскими правами тоже нет. Вообще никаких данных. Абсолютная анонимность.

– И ты надеешься, что я смогу подсказать тебе, кто автор?

– Вообще-то я надеялась на помощь с одним из персонажей. Там есть женщина по прозвищу Голди – хочу понять, кто она такая.

– Хм. Сожалеющая Белль и Голди… Не так уж много информации. Есть что-нибудь еще?

– В 1941 году она жила в Нью-Йорке и владела несколькими газетами. Собственно, это все, что я знаю. О, и она была вроде как… – Эшлин замолчала, подыскивая уместное слово. – Весьма свободных нравов, – наконец произнесла она. – Встречалась с мужчинами значительно моложе ее.

– Что ж, рада за нее, – со смехом ответила Рут. – Приятно знать, что в те времена хоть кто-то весело проводил время.

– Так что скажешь? Есть шанс выследить эту загадочную женщину, о которой почти ничего неизвестно?

– Не могу гарантировать, но сделаю все, что в моих силах. Итак, 1941 год, Голди из Нью-Йорка, владела газетами и любила молоденьких. Правильно я запомнила?

– Все точно.

– Хорошо, я займусь. На этой неделе я одна в смене, так что времени в обрез, но если ее имя попадалось в прессе, я его найду.

– Ты просто чудо, Рут. Я твоя должница.

Не успела Эшлин повесить трубку, как раздался звон колокольчика над входной дверью магазина. Она подняла глаза и с удивлением заметила Кевина.

– Что ты здесь делаешь посреди дня? Прогуливаешь работу?

– Я собирался пообедать, поэтому решил занести тебе кое-что.

Он вытащил кусок бумаги из заднего кармана.

Эшлин озадаченно посмотрела на сложенный конверт, который он ей протянул.

– Что это такое?

– Прочитай. Не внутри, а на нем.

Эшлин развернула конверт и увидела аккуратно напечатанный адрес: «Ричард Хиллард. Харбор-роуд, 58, Рай, Нью-Гемпшир». Она подняла глаза.

– Что это?

– Нашел его на дне одной из коробок, которые принес тот загадочный парень. Не знаю, нужно ли тебе еще с ним поговорить, но решил принести.

Эшлин была готова кинуться к Кевину с объятиями.

– Спасибо! И да, я все еще хочу с ним связаться. Это потрясающе!

– Так в чем там дело? Это давно утерянные работы Фицджеральда или кого-то еще? Только не говори, что я упустил целое состояние.

Эшлин улыбнулась.

– Серьезно в этом сомневаюсь, все-таки подобные находки довольно редки. Однако книги необычные, так что, полагаю, для кого-то они могут представлять академический интерес. Пока я просто хочу узнать, кто их написал. На данный момент интуиция подсказывает мне, что это не вымысел. И я надеюсь, что мистер Хиллард сможет подтвердить мои догадки.

– Только не упоминай мое имя, если надумаешь его преследовать, ладно?

– Я не собираюсь его преследовать, обещаю. Всего лишь задам несколько вопросов. – Она снова взглянула на конверт, и все надежды рухнули. – Тут штемпель от 4 апреля 1976 года. Восемь лет назад. А само письмо от «Американской ассоциации пенсионеров». Сколько, говоришь, лет парню, который принес коробки?

– На вид примерно моего возраста, но сказал, что книги принадлежали его отцу. Вероятно, как раз Ричарду Хилларду. В любом случае стоит проверить. Обратись в справочную и спроси номер Ричарда Хилларда в Рае. Если номер найдется, попробуй позвонить. Но особых надежд не возлагай. Сын, похоже, не слишком разговорчив. У меня сложилось впечатление, что он просто хотел скорее покончить с уборкой дома.

* * *

Напутствие Кевина продолжало звучать в ее ушах, когда Эшлин набирала номер Ричарда Хилларда. Как оказалось, чтобы узнать его, потребовался всего один телефонный звонок и две минуты времени. Сложнее будет обсуждать эту тему с совершенно незнакомым человеком, не показавшись при этом сумасшедшей или слишком назойливой. Набирая номер, она все еще продолжала обдумывать, с чего начать разговор. После четырех гудков раздался громкий щелчок.

– Я не дома. Оставьте сообщение.

Ни имени, ни приветствия. И никаких признаков того, что ее сообщение дойдет до кого-нибудь с фамилией Хиллард. Эшлин хотела было повесить трубку, она терпеть не могла автоответчики. Никогда не успеваешь подобрать слова и не знаешь, успеешь ли сказать все, что нужно. Однако сейчас это была единственная зацепка.

– Привет! – выпалила она. От волнения тон получился неуместно веселым. – Меня зовут Эшлин Грир. Я хозяйка магазина редких книг в центре Портсмута. Пытаюсь связаться с мистером Хиллардом по поводу его книги, которую я недавно приобрела. Точнее, двух книг. У меня всего пара вопросов, так что я не отниму у вас много времени. Если сможете мне перезвонить, буду вам очень признательна.

Эшлин едва не повесила трубку, не оставив своего номера, но в последний момент спохватилась и дважды скороговоркой пробормотала цифры, присовокупив довольно жалобную просьбу перезвонить. Получилось все-таки очень похоже на сумасшедшую.

* * *

Эшлин только-только перевернула табличку «Открыто» на «Закрыто», когда в магазине зазвонил телефон. Она бросилась обратно к прилавку и схватила трубку.

– «Невероятная история».

– Здравствуйте, я перезваниваю мисс Грир.

У Эшлин часто забилось сердце.

– С кем я говорю?

– Итан Хиллард. Сегодня днем кто-то оставил сообщение на автоответчике моего отца.

– Да! – воскликнула она. – Это мисс Грир. Большое спасибо, что перезвонили. Я уж и не надеялась получить ответ.

– В вашем сообщении говорилось, что вы в Портсмуте.

– Верно, на Маркет-стрит. Простите, если застала вас врасплох, но у меня возникло несколько вопросов о недавно купленных книгах, и я подумала, вдруг вы сможете кое-что прояснить.

– Конечно, попробую. Что вас интересует?

Эшлин вдруг растерялась. Почему она заранее не составила список вопросов? Теперь, когда нужный человек на другом конце провода, она не знает, что сказать.

– Наверное, первым делом спрошу, сколько им лет. Не знаете, когда они были напечатаны?

– Не знаю ли… – наступила долгая пауза. – А о каких книгах идет речь?

– Ой, извините. Вы же понятия не имеете, какие издания я имею в виду. Речь идет о книгах «Сожалеющая Белль» и «Навсегда и другая ложь».

– Боюсь, вы обратились не по адресу. А откуда вы вообще взяли мой номер?

– Владелец «Зайди дважды»… того бутика, где вы оставили книги… нашел в одной из коробок конверт с адресом вашего отца. Я позвонила в справочную службу и узнала номер. В обычных обстоятельствах я не стала бы вас беспокоить, но в данном случае… Ну это очень особенные книги.

Послышался долгий вздох. То ли раздражение, то ли нетерпение.

– Вполне возможно, мисс Грир. Но боюсь, это не я их написал.

– Я и не думала, что это вы. Просто надеялась, что вы знаете, кто автор, или хоть что-нибудь об этих книгах.

– Нет, простите. Вы сказали, у вас книжный магазин?

– Да. В Портсмуте.

– Я просто в замешательстве. Вы звоните по поводу пары книг, о которых я никогда не слышал, и хотите, чтобы я сказал, кто их автор?

– Извините. – Эшлин велела себе притормозить и начать все сначала. – Мне следовало объяснить подробнее. У меня магазин редких книг под названием «Необычная история». Несколько недель назад вы принесли в винтажный бутик несколько коробок книг. Его владелец – мой друг. Он звонит мне, когда получает книги, которые, по его мнению, могут быть интересны для моего магазина.

– Прошу прощения. А я-то решил, что вы звоните по поводу моих книг. Тех, которые написал я.

Книги, которые он написал? Эшлин наконец поняла, почему он сбит с толку.

– Вот как. Теперь все ясно. Я и не знала, что вы писатель. А какие книги вы пишете?

– Снотворные в основном. Документальная литература, политология. Очень… академические.

– Звучит интересно.

– Уверяю вас, это не так. Но, мне кажется, я догадываюсь, о чем вы спрашиваете. Вы о тех коробках, которые я отвез в бутик несколько недель назад. Эти книги принадлежали моему отцу.

Наконец-то они сдвинулись с мертвой точки.

– Да. Книги вашего отца. Кстати, мне очень жаль. Я имею в виду – по поводу кончины вашего отца.

– Спасибо. В том, что касалось книг, да и вообще любых вещей, он был своего рода барахольщиком. Мне нужно было освободить место на полках для своих книг. Сосед подсказал мне магазин в Портсмуте.

– Вы случайно не помните пару книг в голубых обложках с мраморным рисунком? Переплет на три четверти из марокканской кожи? Золотое тиснение?

– Нет, не припоминаю. Их было так много. Думаете, они представляют особую ценность?

– Нет, – осторожно произнесла Эшлин. – Дело не в ценности, но они… интригующие.

– Интригующие? Чем же?

– На обеих не указано имя автора. Страницы с авторскими правами тоже отсутствуют. И сами тексты необычны. Не массовая литература, так сказать.

– Так мы говорим о беллетристике?

– Сомневаюсь.

– Мемуары, значит? Или автобиография?

– В том-то и дело. Не знаю. Они могут оказаться мемуарами или автобиографией, а может – ни тем и ни другим. Я обратилась к нескольким знатокам, но пока не нашла никого, кто слышал бы о таких названиях, хотя трудно проследить историю книги, не зная имени автора. Поэтому я и позвонила вам. Думала, вы прольете свет на эту тайну.

– Извините. Как я уже сказал, книги принадлежали моему отцу. А некоторые, возможно, матери. Я только снял их с полок и упаковал в коробки. Больше я действительно ничем не могу вам помочь. Однако странно, что вас так заинтересовали книги, которые, как вы говорите, не представляют особой ценности.

Эшлин колебалась. Парень подозревает, что она скрывает от него причину своего интереса. В каком-то смысле так оно и есть. Вот только она не может объяснить ему, что испытала, впервые открыв «Сожалеющую Белль», и что прикосновение к страницам вызвало у нее эмоциональную бурю. Итан Хиллард был ее единственной ниточкой. Нельзя отпугнуть его подобными откровениями. Он сочтет ее сумасшедшей, если она все ему расскажет.

– Я заинтересовалась, но вовсе не из-за их ценности, – ответила наконец Эшлин. – Просто никогда не встречала ничего подобного. Их сюжеты как бы переплетены воедино, словно на страницах между ними разворачивается спор. Но нет никаких указаний на авторство, и, видимо, это сделано намеренно. Не могу себе представить, почему кто-то утруждает себя созданием книги и при этом не упоминает в ней свое имя.

– Писатели делали это сотни лет.

– Да, но обычно они используют псевдонимы, как Бен Франклин и Сайленс Догуд. А у этих книг нет автора. Ни намека на имя создателя. Могу предположить, что автору не хотелось раскрывать всем подробности своей личной жизни, но тогда зачем вообще их записывать?

– Так вы утверждаете, что персонажи реальны? То есть все, о чем говорится в этих книгах, происходило на самом деле?

Он не удосужился скрыть скептицизм, и Эшлин это слегка разозлило.

– Думаю, да. Книги идеально дополняют друг друга в плане повествования, но стили совсем разные. Один текст написан мужчиной, другой – женщиной, и оба рассказывают одну и ту же историю. Любовный роман, который явно закончился плохо. В словах звучит столько муки и страдания… Красивое повествование, но в конечном счете грустное. Оба решили снять с себя вину за то, что между ними произошло. И главные герои – весьма необычные люди.

– Любовь, которая закончилась плохо? Звучит совсем не экстраординарно, если хотите знать мое мнение. Однако интересная идея – рассказать историю в двух книгах. Умный способ удвоить продажи.

– Сначала я тоже так подумала, но интуиция подсказывает, что дело не в продажах. Уверена, все описанное в книге реально. Только не знаю, с кем все это случилось.

– И вы думали, что могу знать я?

– Стоило попытаться. Вдруг вы видели эти книги в детстве или даже читали их.

– На самом деле я почти не читаю художественную литературу. Нет, не так – я вообще ее не читаю.

– Понимаю. Но вдруг ваш отец когда-нибудь о них говорил? Или вы вспомните, как они попали на его полки?

– Мне жаль, но ничем не могу вам помочь. Если честно, не понимаю, почему вас волнует, что там произошло между людьми, которые то ли существовали, то ли нет, но в любом случае желаю вам удачи в расследовании.

– Ладно, – сказала Эшлин, осознавая его желание закончить разговор. – Большое спасибо, что перезвонили. Извините за беспокойство.

Конечно, Эшлин не ожидала, что Итан с ходу раскроет тайну в этом телефонном разговоре, и все же чувствовала себя разочарованной, когда повесила трубку. Если Рут не найдет информацию о блистательной Голди, шансы узнать, что случилось между влюбленными, практически равны нулю.

Возможно, Итан прав. Возможно, все это нелепо, и лучше оставить поиски, пока ее не затянуло с головой. Книги и так уже отнимали время от работы в переплетной мастерской. Однако, даже признавая мудрость отказа от этой навязчивой идеи, Эшлин чувствовала притяжение героев книг – кем бы они ни были, – и их незаконченная история манила ее читать дальше.

Навсегда и другая ложь
(стр. 11–28)

5 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк

Ставлю машину во дворе за конюшнями за два часа до условленного времени. Я нарочно приехала на ферму пораньше, чтобы напомнить себе: сегодня мы будем на моей территории, и я не позволю тебе взять верх. Вчера вечером ты застал меня врасплох – я слишком удивилась, обнаружив, что ты слоняешься по гостиной Уиттиеров рука об руку со своей стареющей подружкой. Теперь же я готова к любой игре, которую ты можешь затеять. Как говорится, предупрежден – значит, вооружен.

Смотрю на часы, наверное, уже в сотый раз, всеми фибрами души жалея о вчерашней опрометчивости, коря себя за то, что не придумала какое-нибудь оправдание, когда ты так ловко сюда напросился. По крайней мере, мне хватило мозгов отказаться от твоего предложения поехать вместе. Вместо этого я одолжила одну из машин отца. Когда я уходила, меня даже не спросили, куда я направляюсь. В этом смысле мне повезло. Если твоя жизнь не волнует окружающих, никто и не задается вопросом, где ты есть и когда вернешься домой.

Снова бросаю взгляд на часы. Я вся на нервах после долгой дороги из города и все еще сомневаюсь в правильности решения сюда приехать. Я могла бы позвонить тебе утром и отменить встречу, сославшись на погоду или изменившиеся планы. Найти телефонный номер Голди было бы несложно, а она почти наверняка знает, как с тобой связаться. Однако это было бы похоже на капитуляцию, и я подумала, что в последнее время сдаюсь слишком часто. Перед отцом, моей сестрой, Тедди. Не хочется включать в этот список еще и тебя. И вот я здесь, жду под навесом, глядя на дождь, и жду шелеста шин на гравийной дороге.

Я всегда любила Роуз-Холлоу, даже в дождливые дни. Мне нравится ощущение простора, это огромное голубое небо, большой старый дом из серого камня с дымоходами, мансардными окнами и плетистыми розами. А дальше, за конюшней и яблонями, – зеленые холмы, где мать катала меня на санках, когда я была маленькой.

Ей тоже нравилось здесь, вдали от городского шума и суеты. В этом я на нее похожа. Тогда я об этом не думала, но у нас с мамой вообще было много общего – так много, что отца и сестру это даже смущало. Несмотря на воспоминания, мне приятно сюда приезжать, особенно сейчас, когда никого другого это место не интересует. Теперь Роуз-Холлоу принадлежит мне, если не по документам, то по умолчанию, хотя пребывание здесь меня иногда печалит. Возможно, отец перестал бывать в конюшнях по той же причине. Слишком многое напоминает о спокойных временах – до того, как он отослал мать в больницу. Я бережно храню в памяти те дни. Хотя отец желал бы, чтобы я позабыла.

Я помню Элен – маман, как я называла ее наедине. Помню, она пахла лилиями и дождевой водой и говорила, как герцогиня, с мягким французским акцентом. Ее глаза – янтарно-карие, как мои, и всегда печальные – закрывались во время обращения к Богу. Она научила меня читать странные молитвы с причудливыми словами, которые казались мне слишком громоздкими. Помню, она листала альбом старых фотографий, которые хранила под матрасом, и рассказывала истории, предназначенные только для нас двоих. И еще я помню, что ее наказали, когда отец обо всем этом узнал, и что в конечном итоге это ее надломило.

Даже сейчас при воспоминании о ней у меня сжимается горло. Она была слишком нежной для такого человека, как мой отец, слишком хрупкой для тех условий, в которые он ее поместил. Отрезанная и от семьи во Франции, и от друзей в Штатах, после рождения ребенка она каждый раз в одиночку сражалась с депрессией. И с бездной вины, после того как брат, которого я никогда не видела, убежал в сад во время обеда в доме друзей и свалился в пруд. Эрнест утонул, когда ему было четыре года.

После всего этого ее стали одолевать изнурительные приступы меланхолии. Отец не мог ей простить такой слабости характера. «Слезы – пустая трата времени», – говорил он. Признак трусости, отсутствия воли. Он искренне в это верил, как я имела шанс убедиться, когда пустила слезу в ответ на его приказ готовиться к помолвке до конца года.

Полагаю, теперь, когда я наконец согласилась выйти замуж за Тедди, он мною доволен. Я противилась, сколько могла, но в итоге отец победил, в чем он нисколько не сомневался. Однако я, как ты верно догадался, несчастна.

Я не горю желанием стать тенью, как это бывает с женщинами в семьях, подобных моей. Они становятся послушными, тихими существами, отходят на задний план, едва их полезность в качестве предмета для торга подходит к концу. Мы составляем меню, воспитываем детей, следим за последней модой, украшаем собой гостиную нашего мужа, когда он принимает гостей, и отводим глаза, когда его внимание обращается к юной красотке. Я же всегда мечтала о большем. Я хотела бы жить осмысленно и оставить после себя что-то достойное. Конкретных идей у меня, правда, не было. Может быть, что-нибудь, связанное с искусством или с преподаванием… Теперь, став женой Тедди, я лишилась этой возможности.

Я вдруг с изумлением обнаружила, что едва ли не завидую твоей подружке Голди с ее газетной империей и вольной жизнью. Каково это – быть капитаном собственного корабля, распоряжаться своей судьбой, жить независимо от мнения других?

Этой возможности я теперь тоже лишена.

Вид бриллианта на пальце левой руки возвращает меня из мечтаний в реальность. Неприятное напоминание. Скоро я выйду замуж, и, по мнению окружающих, ничего, кроме этого, мне и не нужно. У меня будет великолепное поместье в Нью-Йорке, уважаемая фамилия и пара сыновей, которые продолжат семейное дело. Дочери послушно и удачно выйдут замуж, как Сиси несколько лет назад. Это предстоит и мне, как только заставлю себя назначить точную дату.

Fin, как говорила маман. Конец.

Однако сейчас нет времени горевать по поводу необратимости принятых решений. Сердце екает от шороха шин. За лужайкой виден приближающийся автомобиль, и хотя одна часть меня надеялась, что ты не появишься, другая очень ждала встречи.

Ты выходишь из сверкающей серебристой машины с обилием хрома, и я понимаю, даже не спрашивая, что ты одолжил автомобиль у нее. По-моему, это совсем не твой стиль, хотя кажется странным знать такое о тебе, учитывая, что мы едва знакомы.

Вид у тебя непринужденный: ты одет в твидовый пиджак «Харрис» и свободные шерстяные брюки, на ногах – поношенные ботинки, на голове – шляпа, чуть сдвинутая набок. «Вот его настоящая одежда», – говорю я себе, когда ты подходишь. Вот кто ты есть на самом деле. Не светский лев, а деревенский парень, которого не беспокоит дождь и который уверенно чувствует себя в простой одежде.

На мне обычный наряд для верховой езды: куртка из серой фланели, белые бриджи и рыжие сапоги – их первозданный блеск выдает во мне новичка в конном спорте. Подарок от Тедди, который очень щепетильно относится к экипировке. Не знаю, зачем я так вырядилась. Погода с самого утра дала понять, что катания сегодня не будет, но я была обязана устроить достойное представление. У людей нашего круга есть униформа на любой случай, желательно с пришитой к ней модной этикеткой. Мы носим ее не потому, что она удобна или подходит для деятельности в данный момент, а потому, что именно это от нас ожидают. А мы всегда должны соответствовать ожиданиям общества.

Ты снимаешь шляпу и, встав под карниз, встряхиваешь ее, чтобы смахнуть капли дождя.

– Неподходящий день для верховой езды, – с ухмылкой говоришь ты. – Чем займемся?

При дневном свете и в простом одеянии ты выглядишь моложе, хотя не могу отрицать, что и дорогой костюм на тебе неплохо смотрится. Ты, наверное, вроде хамелеона – способен при необходимости раствориться в любой толпе. Только зачем кому-то может понадобиться такой навык? Задавшись этим вопросом, вспоминаю, как вчера вечером твои глаза методично осматривали комнату, словно делая мысленные фотографии.

Что же ты там выискивал? Или кого?

Мне вдруг приходит в голову, что мы впервые наедине. Мальчики, которые присматривают за конюшней, ушли на обед, а инструктор ушел домой из-за погоды. Теперь на нас никто не смотрит, и можно вести себя свободнее. Не знаю, почему меня это нервирует. Дело не в том, что я тебя боюсь. Я и не боюсь. Почти. Однако мне немного не по себе, когда ты рядом.

Ты смотришь на меня, дожидаясь ответа.

– Могу провести для вас экскурсию по конюшне, – предлагаю я. – И познакомить с лошадьми.

– С вашими подарками на день рождения?

В твоем тоне слышится насмешка, но она не вызывает раздражения, и я непроизвольно улыбаюсь.

– Да. С моими подарками на день рождения.

Твой пиджак и галстук намокли, на рубашке полупрозрачные пятна от капель дождя. От тебя пахнет крахмалом, теплой влажной шерстью и мылом для бритья. Отступаю подальше от этого запаха, мужественного и слегка волнующего.

– Попробую найти полотенце, чтобы вы могли вытереться.

– Не нужно. А вот от экскурсии не откажусь. – Твой взгляд скользит по моей фигуре, ненадолго задерживается на сапогах, прежде чем ты снова смотришь мне в глаза. – Кстати, выглядите как завзятый жокей. Отличный наряд. Жаль, не удастся его испытать. Возможно, мы выедем на прогулку в другой день, и тогда вы найдете ему достойное применение.

Отворачиваюсь, твое поддразнивание уже не кажется таким очаровательным. Ты следуешь за мной к двойным раздвижным дверям. Когда мы заходим в конюшню, шум дождя стихает, его сменяет густая непроницаемая тишина.

Внутри темно и прохладно, к ощущению сонливости примешиваются запахи влажного сена и конского навоза, и я вспоминаю, как в детстве, когда родители держали пони для нас с сестрой, заснула здесь на лошадиной попоне. В тот день тоже шел дождь, и я расстроилась, что Мистеру Оливеру не разрешили войти в дом, где тепло, поэтому я свернулась калачиком в его стойле, чтобы составить ему компанию. В поисках родители вывернули дом наизнанку, мама пришла в отчаяние, думая, что и меня, как бедного Эрнеста, постигла ужасная судьба. Когда конюх наконец обнаружил меня и привел в дом, отец так сильно меня тряс, что я сломала молочный зуб.

Тихий свист возвращает меня в настоящее. Ты стоишь рядом и крутишь головой, осматривая помещение. Высокий деревянный потолок и недавно прорубленные окна, свежий кирпичный настил в центральном проходе, блестящие новенькие двери и украшенные резьбой перегородки между денниками.

– Вот это да, – говоришь ты наконец. – Шикарно для сарая. Хотя, судя по виду камня, предполагаю, что он не новый.

– Нет. Дом был построен в 1807 году. Эта постройка появилась чуть позже, хотя тогда в ней, кажется, держали свиней или овец. Когда я была маленькой, здесь жил пони, но нам пришлось поднять крышу, прежде чем привезти новых лошадей.

– Держу пари, это обошлось вашему отцу в кругленькую сумму.

Пожимаю плечами, я ведь не имею ни малейшего понятия, сколько все это может стоить.

– Он отнес это к деловым расходам.

Ты смотришь на меня с удивлением.

– Он считает, у вас есть шанс заработать деньги с помощью этого вашего нового хобби?

– Я имела в виду другой бизнес.

– Позволите спросить, какой?

Мне становится смешно. Я тебя почти не знаю – точнее даже, совсем не знаю, – но у меня сложилось впечатление, что ты из тех, кто осмелился бы на что угодно.

– Это связано с Тедди, – тихо отвечаю. – С тем, что я согласилась выйти за него замуж.

– А, понимаю. Ваш отец думал, что, если он уступит насчет лошадей, вы увидите достоинства той жизни, которую получите в качестве жены Тедди, и с большей вероятностью примете его предложение.

– Что-то вроде того.

– То есть… подкуп.

– Так действует мой отец. Покупает все, что захочет. – «И сокрушает то, чего не может купить», – думаю я, но не говорю вслух. Я и так уже наговорила лишнего. – Давайте же познакомимся с лошадьми.

Я рада, что ты идешь за мной молча, оставляя свои домыслы невысказанными. Если повезет, лошади увлекут тебя настолько, что к этой теме мы уже не вернемся. Говорить с тобой об отце кажется неправильным. Не потому, что мне, вероятно, придется врать, а потому, что меня воспитали в убеждении, что семейные дела должны оставаться внутри семьи. Это правило отец вбил в голову всем нам: моей матери, сестре и мне. Верность семье и послушание ее главе – то есть ему. Я видела, что происходит, когда данное правило нарушают.

– Сколько лошадей вы здесь держите? – спрашиваешь ты, возвращая меня в реальность.

– На данный момент здесь шесть денников, но заняты только четыре. – Я указываю на первые два стойла слева. – Эти две строго для верховой езды.

На нас смотрят две пары любопытных глаз: первая принадлежит чалой по имени Бонни Герл, вторая – толстому черному мерину моей сестры, получившему кличку Ниппер из-за его склонности кусаться. Меня он, правда, ни разу не кусал, а вот Сиси никогда не любила животных – да и людей, если уж на то пошло.

Бонни Герл фыркает, когда мы к ней подходим, раздувает ноздри, прядет ушами. Она чует запах свежего воздуха, чует вкус свободы, и мне грустно, что я не могу ее вывести. Еще раз фыркнув, она обнюхивает мою ладонь. Поворачиваюсь к ней лицом, целую в бархатистую рыжую мордочку – и как я не догадалась хотя бы принести угощение!

– Прости, девочка.

Она мягко тычет мордой мне в щеку, как будто прощая мою нерадивость. Нежно похлопываю ее и снова целую.

– Она вас любит.

– Мы давно вместе. Родители купили их, когда пони стал для меня слишком маленьким. Одну для меня и другую для сестры.

– Какая из них чья?

Открываю рот, собираясь сказать то, чего не следовало, но вовремя останавливаю себя и пожимаю плечами.

– Сиси на самом деле не очень-то любит лошадей, поэтому обе в итоге достались мне. Они уже немолоды, но по-прежнему сильны и выносливы.

– Это на них мы должны были сегодня кататься?

Киваю и протягиваю руку, чтобы погладить чуб Ниппера.

– Жаль, мы не можем их вывести. Я теперь приезжаю не так часто, как раньше. Думаю, им понравилась бы прогулка.

Улыбаясь, ты похлопываешь Ниппера по шее.

– Думаю, и мне тоже.

Ниппер ржет и отряхивается от прикосновения, но тут же тянется к тебе снова. Настороженный, но жаждущий контакта с человеком, он желает ласки и внимания. Смотрю на него – послушного, с надеждой выжидающего, что я потянусь к задвижке и выведу его наружу, – и меня окатывает волна печали.

– Бедняжка, – тихо говорю я ему. – Невесело, когда тебя все время держат взаперти. Ждешь, что тебя кто-нибудь выпустит?

Ты опускаешь руку, поворачиваешься ко мне и некоторое время молчишь. Делаю вид, что не замечаю твоего взгляда, но от его тяжести у меня покалывает затылок. Мне хочется крикнуть: «Что? Что ты такого увидел?» – однако я боюсь услышать ответ. Я всегда старалась открывать миру как можно меньше своих мыслей. Но сейчас, похоже, это не имеет значения. Ты понимаешь, каково у меня на душе – особенно в той ее части, которая мне не нравится. И хочешь, чтобы и я об этом узнала.

– Мы все еще говорим о лошадях? – спрашиваешь ты, когда молчание затягивается, став неловким. – Насчет «кто-нибудь выпустит».

Твой хрипловатый голос, разбивший тишину, меня слегка тревожит. Изображаю веселую улыбку, хотя осознаю, что мне это плохо удалось. И все же продолжаю притворяться.

– Конечно, о лошадях! О чем же еще? – Затем делаю шаг в сторону, быть может, слишком порывисто, и подхожу к денникам на противоположной стороне. – Идите сюда, покажу вам свои подарки.

Ты встаешь рядом, продолжая рассматривать мое лицо. Ты явно хочешь расспросить меня подробнее, но как будто боишься, что я испугаюсь и сбегу. В этом ты прав. Я могла бы.

– Это Крекер Джек Прайз, – говорю я, указывая на гладкого темно-гнедого жеребца с лучистыми глазами и тонкой белой полоской вдоль морды. – Он родился в тридцать девятом году, а это значит, что по лошадиным меркам он все еще ребенок.

– Красивый.

– Правда же? Тренеры говорят, он станет чемпионом. Сообразительный и с блестящей родословной. Его отцом был Темный Выскочка из Лексингтона, он хорошо зарабатывал, пока ему не пришлось уйти из спорта из-за оскольчатого перелома.

Ты выглядишь впечатленным.

– А я-то считал вас новичком. Со всем этими терминами вы кажетесь профессионалом.

Твоя похвала мне приятна. Улыбнувшись, чувствую себя немного увереннее.

– Я ведь говорила вам, что много читаю.

– Он, по-моему, относится к вам более сдержанно, по сравнению с остальными.

– Лошади не похожи на людей. У них не бывает любви с первого взгляда. Для установления связи требуется время. С Ниппером и Бонни Герл я, можно сказать, вместе выросла. Они были как домашние питомцы. А вот со скаковыми лошадьми все иначе. Это, скорее, спортсмены, а не товарищи. К тому же пробудут они здесь недолго. Их привезли для знакомства и воспитания.

– Для воспитания?

– Их учат реагировать на команды, привыкать к седлу. Но это только начало. Когда они подрастут и смогут обучаться на скаковом кругу, их переведут в Саратогу.

– К лошадям Тедди?

Я замираю, встревоженная тем, что снова всплыло его имя.

– Да, полагаю. Крекер Джек будет готовиться зимой и весной и, надеюсь, следующим летом начнет участвовать в гонках двухлеток.

Ты проходишь дальше, чтобы заглянуть в последнюю кабинку.

– А как зовут эту красавицу?

Смотрю на каштановую кобылку с точеной мордой и идеально симметричными белыми «носочками», и правда красавицу, несмотря на ее далеко не гламурную родословную, и чувствую новый укол вины.

– Не знаю, если честно. Я еще не подобрала имя. Тренеры не сулят ей славное будущее, но мне она кажется многообещающей. По крайней мере, я на это надеюсь. На данный момент я зову ее Маленькая Девочка. Не оригинально, но сойдет, пока она не получит официальную кличку. Правда, мне нужно поторопиться и поскорее принять решение.

– Есть какой-то срок?

– Выбрать кличку чистокровному скакуну – большое дело. Есть множество правил, которым нужно следовать. Например, в имени должно быть не более восемнадцати символов. И это целый процесс. Вы представляете жокей-клубу шесть кличек в порядке вашего предпочтения, а последнее слово остается за ними.

– Разве это справедливо?

– Таковы правила. Я склоняюсь к кличке Свит Ранауэй. Не факт, что одобрят, но пока что это лучший из вариантов.

У тебя странное выражение лица. Ты слушаешь меня с таким напряженным вниманием, что мне хочется отвести взгляд.

– Назовите ее Обещание Белль, – вдруг предлагаешь ты.

– Обещание Белль?

– Вы же сказали, что она многообещающая.

– Да, но кто такая Белль?

– Вы. – На мгновение ты опускаешь глаза, почти смущенно. – Так я мысленно назвал вас, когда мы впервые встретились. В тот вечер вы были первой красавицей бала. Хотя, подозреваю, вы красавица любого бала и в любой вечер. Во всяком случае, с тех пор я думаю о вас именно так.

От твоих слов у меня загорелись щеки.

– Вы думали обо мне?

– Не скромничайте. Вам это не идет.

– Мы едва знакомы, – напоминаю я почему-то дрогнувшим голосом. – Откуда вам знать, что мне идет?

– Я хотел бы это исправить.

Пытаюсь скрыть волнение за нервным смешком.

– Ну если я Белль, то как же звать вас? Хемингуэй, наверное? Или Хеми?

– Мне все равно. Главное, зовите.

Отвожу взгляд. Ты флиртуешь со мной, и мне это нравится. Возможно, даже чересчур. Делаю шаг назад, но твоя рука легонько касается моей.

– Не уходите. Пожалуйста.

– Зачем вы приехали? – спрашиваю я прямо. – Чего вы хотите?

– Я же сказал – чтобы поговорить. Я думал, нам удастся поболтать во время езды, но можно обойтись и без лошадей.

Ты идешь обратно к открытым дверям конюшни, берешь там пару деревянных табуретов, ставишь их возле дверного проема. Я с раздражением наблюдаю, как ты вешаешь шляпу на ближайший гвоздь, садишься на один из табуретов и ждешь – с видом мужчины, привыкшего добиваться своего. Вопреки здравому смыслу я сажусь рядом.

Ливень усилился, и вокруг нас будто задернули плотный серый занавес. Только ты, я и шум дождя по крыше. Все мои чувства вдруг обострились, каждый нерв напряжен.

Ты улыбаешься, пытаясь меня обезоружить.

– О чем будем говорить?

Я смахиваю с рукава воображаемую ворсинку.

– Вы сами предложили, вот и задавайте первый вопрос.

– Хорошо. Расскажите мне о своем детстве.

Я озадаченно моргаю.

– О детстве?

– Хочу узнать про вас все. Вы заплетали волосы в косички? Кто был вашим первым мальчиком? Вам нравилось в школе?

– Кос не было, – отвечаю я, хотя понятия не имею, почему тебя это волнует. – И имени первого мальчика я не помню. А вот школу я терпеть не могла. Хотя нет, не саму школу. Мне не нравились девочки из моего класса. Как и директриса, миссис Кавано, которая меня невзлюбила за то, что я задавала слишком много вопросов и выводила каракули во время уроков.

– Каракули?

– На полях в школьной тетрадке.

– Писали имя своего мальчика?

– Стихи, – отвечаю я коротко.

– Вы сочиняете стихи?

Ты заметно удивлен. Да я и сама удивилась. Много лет не вспоминала о тех глупых стихах, которые сейчас вдруг пришли мне на ум.

– Все девочки так делают. Пишут дурацкие стишки о своих чувствах.

– Любовные поэмы?

Смеюсь, но сразу останавливаю себя, чтобы ты не принял мой смех за флирт.

– Что я могла тогда знать о любви? Нет, я писала всякую чушь. Чепуху о птице в клетке, которая мечтает вырваться на волю, взмыть в небо над городом и улететь далеко-далеко. Еще одно о том, как заблудилась в лабиринте из кустарника. Живая изгородь росла все выше и выше, и я не могла найти выхода.

– Глубокая вещь.

– Это был вздор, как говорят по вашу сторону океана. Но в то время я обожала поэзию. Читала все, что попадалось под руку, иногда – неприличное для девушки моего возраста. Я была убеждена, что, когда вырасту, стану Элизабет Барретт Браунинг.

Ты так пристально рассматриваешь мое лицо, словно что-то в нем ищешь.

– И когда вы собирались мне об этом рассказать?

Вопрос кажется странным, такой обычно задают человеку, которого знают много лет.

– В смысле – когда? Мы ведь только недавно познакомились.

Твои губы изгибаются в чувственной улыбке.

– Я постоянно забываю.

Не знаю, как тебе это удалось, но теперь ты как будто сидишь ближе. Мир словно сжался вокруг этой двери, и остались только мы с тобой, наши голоса и грохот дождя. И все же, поморгав, я вижу, что твой табурет стоит ровно там, где ты его изначально поставил. Опускаю глаза и смотрю на свои сапоги.

– В тот вечер, когда мы встретились… – говоришь ты, а затем добавляешь: – …в отеле «Сент-Реджис»… – словно мне нужно об этом напоминать. – Мы говорили о книгах, о Хемингуэе, Диккенсе и Бронте, но вы и словом не обмолвились, что тоже пишете.

– Потому что я не пишу! – Прозвучало слишком напористо, и я смягчаю тон: – То были всего лишь детские причуды, из которых вырастаешь. Знаете, как бывает, когда увлекаешься чем-нибудь так страстно, что на какое-то время полностью этим захвачен, а потом раз – и все кончено.

– Что же произошло?

Вздрагиваю от неприятных воспоминаний. Но ты смотришь на меня так внимательно, так пристально.

– Миссис Кавано, – отвечаю я наконец. – Она забрала у меня одну тетрадь и показала отцу. Там было… В то время я подражала Сафо. «Краснеющее яблоко, несобранное, забытое». Я понятия не имела, что все это значит, да и не особо интересовалась. Меня привлекали сами слова, их ритм, боль, которую они передавали. Мне хотелось как-то переписать их по-своему, поэтому я начала экспериментировать, пытаясь подражать этому прекрасному лиризму. Отец пришел в ярость. Назвал мои сочинения «грязью». Велел отдать ему все тетради, а потом при мне выдернул из них все страницы и разорвал в клочья. После чего вообще запретил читать любые стихи. Некоторое время я держала под кроватью дневник и продолжала писать, но сестра нашла его и донесла. Вот так завершилась моя поэтическая карьера.

– Сколько вам тогда было?

– Четырнадцать. Или пятнадцать.

– С тех пор вы ничего не писали?

– Нет.

– А почему бы не взяться снова?

Пожимаю плечами и отвожу глаза.

– Нет смысла.

– Но вам ведь есть что сказать?

– Вовсе нечего.

– Вот уж не верю.

– Я не такая, как вы, – говорю я ровным голосом, пока этот странный сеанс признаний не зашел слишком далеко. – У меня нет глубины. Нет… содержания, думаю, так бы вы это назвали. Если не считать содержанием мой трастовый фонд. Я не из тех, кто путешествует по миру в погоне за мечтами или выступает на конгрессах, как ваша подруга Голди. Когда-то я воображала себя такой, но быстро разочаровалась в подобных идеях. Я именно та, какой вы меня увидели, когда спрашивали о лошадях… Избалованная дочка богатого человека, привыкшая получать все, что захочет.

– А цена за это – послушание?

Выдерживаю твой проницательный взгляд, словно бросаю этим вызов.

– Не жалейте меня.

– И не думал. Каждый из нас делает свой выбор: бизнес, политика, брак по расчету. Люди называют это компромиссом.

– И у вас с Голди то же самое? – спрашиваю я, отчаянно желая переключить внимание на тебя. – Компромисс?

Ты вздыхаешь.

– Опять Голди. Ладно, спрашивайте. Что вы хотите узнать?

– Вы двое…

– …любовники? – заканчиваешь ты. – Не нужно стесняться. Я рад поделиться всеми пикантными подробностями. Только будьте готовы, они довольно мрачные.

Сижу очень тихо, решив не выдавать своей реакции, даже если подробности меня шокируют.

– Правда в том, что мои отношения с Голди… – Ты делаешь паузу, потирая подбородок. – Как бы сказать поделикатнее? Носят финансовый характер.

Забыв о своих намерениях, вытаращиваю глаза.

– Вы берете у нее деньги? За… Нет. – Я поднимаю руку. – Не важно. Даже знать не хочу.

– Бог мой! Да у вас грязные мысли, не так ли?

– У меня? Вы же сами…

Ты ухмыляешься, как будто я сказала что-то ужасно смешное.

– Она сейчас покупает новый журнал и предложила мне стать автором колонки. Зарисовки о жизни. Социальные темы. Не совсем Хемингуэй, но какой-никакой заработок, пока не появится что-то получше. И мне придется общаться с американской молодежью, вот как вы. Кто знает, возможно, я даже получу одну-две оплачиваемые командировки по стране.

– А как же насчет романа, который, как вы говорили, однажды опубликуете? Когда это произойдет?

Теперь твоя очередь отвести взгляд.

– Боюсь, до этой мечты пока далеко.

– Нет времени?

– Нет пульса.

– Что это значит?

– Что в сюжете пока отсутствует жизнь. И пока я не придумаю, как его реанимировать…

– …будете писать очерки о жизни и сопровождать своего босса на светские мероприятия?

– Скажу совсем откровенно, я даже жить буду у Голди, пока не найду собственную квартиру. Комнаты отдельные!

Смотрю на тебя скептически.

– Я с ней не спал, – твердо заявляешь ты. – И не планирую.

– Не думаю, что все, кто с ней спал, заранее это планировали. Она как большой блондинистый паук.

– Кажется, я слышу нотку ревности?

– Ревности? – одариваю тебя холодным взглядом. – Я помолвлена с одним из самых завидных женихов Нью-Йорка.

Ты встаешь, подходишь к раскрытым дверям и, сунув руки в карманы, смотришь на залитый дождем двор перед конюшней.

– Когда я говорил о браке по расчету, я имел в виду Тедди. Сказать вам, почему?

– Меня не интересует, что вы думаете о моем женихе.

– Вы боитесь того, что можете услышать? Боитесь, что я окажусь прав?

– Я не боюсь ничего из ваших слов.

– Неужели?

Внезапно ты снова оказываешься прямо передо мной, и я напрягаюсь из-за внезапной близости. Хочется увеличить дистанцию, но деваться мне некуда – если только нырнуть под твою руку и выбежать под дождь. Вместо этого я откидываю голову и смотрю в твои спокойные ясные глаза.

– Да.

– Даже если я скажу, что хочу вас поцеловать?

Ты не ждешь разрешения, но я даю его, когда твои губы смыкаются с моими. И, когда мое тело прижимается к твоему, мне приходит в голову, что мы с тобой шли к этому с самого начала. Что тихий огонек, который вспыхнул, когда я впервые тебя увидела, однажды переметнется сюда и застанет меня врасплох. И если я дам ему шанс, он охватит меня пламенем. А я не стану сопротивляться.

«Вот так это должно быть», – думаю я, когда наше дыхание сливается воедино, а внутри все плавится.

Вот так. Вот так. Вот так.

Сожалеющая Белль
(стр. 30–39)

5 сентября 1941 г. Уотер-Милл, Нью-Йорк

Есть сто причин не поцеловать тебя, тысяча, миллион, но я не могу вспомнить ни одной из них, когда твои глаза встречаются с моими. Твои губы так близко, твое дыхание учащается, у основания горла пульсирует крошечная жилка, неистово, как у птицы.

Я жду и почти надеюсь, что ты отстранишься, тем самым избавив нас обоих от хаоса, который мы собираемся устроить. Вместо этого ты отдаешься поцелую с такой захватывающей полнотой, что я уже не знаю, кто из нас дающий, а кто берущий. Растворяюсь в этом ощущении и твоем вкусе, в потребности, от которой я пытался себя отговорить, как только тебя увидел. Однако все уже свершилось, назад дороги нет, и сама мысль об этом ошеломляет меня, пока наши губы все дальше ищут и находят, поддаваясь друг другу.

Это совсем не входило в планы, трудно поверить, что я позволил себе такую безрассудность. Часть меня – та, что еще способна к рациональному мышлению, – почему-то уверена, что для тебя это внове, что ты никогда никому не уступала подобным образом. Мысль глупая, какая, подозреваю, рождается под действием морфина, введенного в вену. Вот бы эта эйфория длилась вечно… Но ей неизбежно должен прийти конец – и так оно и случилось.

* * *

Даже сейчас, спустя столько лет, не могу сказать, кто из нас наконец очнулся и прервал поцелуй. Хотелось бы думать, что это был я, но представить это трудно.

Тот поцелуй повлек за собой такое, о чем я не мог и мечтать. А затем – невыносимую потерю. С первого момента, с первых слов ты увлекла меня, как течение реки, и, не успел я опомниться, занесла так далеко в море, что я с головой ушел под воду. И ты дала мне понять, что это чувство было взаимно.

До сих пор не понимаю, как ты могла так меня целовать – будто готова отдать мне все на свете – и при этом сохранять холодную голову. Или, возможно, ты уступила течению в тот первый миг, как и в последующие моменты слабости. Вероятно, лишь позже, когда начал стираться эффект новизны, и ты осознала, что у тебя может быть со мной, а что нет, ты стала смотреть на вещи иначе.

1 Ролодекс – вращающийся каталог с карточками специального формата, содержащими контактную информацию людей или организаций.

Продолжить чтение

Эхо старых книг

Пролог

Глава 1Эшлин

Глава 2Эшлин

Сожалеющая Белль(стр. 1–13)

Глава 3Эшлин

Сожалеющая Белль(стр. 14–29)

Глава 4Эшлин

Глава 5Эшлин

Навсегда и другая ложь(стр. 11–28)

Сожалеющая Белль(стр. 30–39)

Глава 1
Эшлин

Глава 2
Эшлин

Сожалеющая Белль
(стр. 1–13)

Глава 3
Эшлин

Сожалеющая Белль
(стр. 14–29)

Глава 4
Эшлин

Глава 5
Эшлин

Навсегда и другая ложь
(стр. 11–28)

Сожалеющая Белль
(стр. 30–39)