Любовь в тени Октября

1

Осень 1935 года в Таллинне выдалась тёплой, и низкое солнце всё ещё согревало улицы. Аделе Лийв, едва войдя в главные ворота Таллиннского университета, вдохнула терпкий запах пожухлых листьев и старого камня, такой знакомый и в то же время такой загадочный. Университетские коридоры, с высокими арочными окнами и потускневшими стенами, казались погружёнными в тихий шёпот времени.

В тот день Аделе спешила на лекцию, о которой слышала немало любопытных слухов. В расписании значилось имя профессора Ханнеса Соомера, которого называли загадочной личностью университета. Говорили, что он читал свои лекции с необычной страстью, но при этом держался так, словно не принадлежал этому месту. Её однокурсники шептались, что в его глазах – блеск бунтарства, что его взгляды слишком свободолюбивы для тех, кто привык к безопасной посредственности. Эти слухи и её собственное любопытство привели её сегодня в эту просторную, старомодную аудиторию с потемневшими деревянными партами и скрипучим полом.

Когда Аделе вошла, профессор уже стоял перед аудиторией, держа в руках тетрадь. Он не обратил внимания на входящих студентов, лишь сосредоточенно изучал свои записи, как будто готовясь к чему-то великому. Ханнес Соомер был высоким, сдержанным мужчиной с густыми тёмными волосами, посеребрёнными на висках, и глубоким, пронзительным взглядом. Что-то в его облике – в его непринуждённой строгости, лёгком наклоне головы и спокойной уверенности – притягивало Аделе, заставляя забыть на мгновение о том, что она всего лишь одна из студентов.

Он поднял взгляд и, наконец, начал говорить. Его голос, глубокий и чуть хрипловатый, заполнил аудиторию, как мягкий осенний туман, обволакивая и погружая в особую атмосферу. Он не просто объяснял материал, а будто рассказывал историю, наполненную тайной и значением. Каждый жест, каждый взмах руки подчёркивал мысли, которые он старался передать. Время от времени он задавал вопросы – не вежливо и ожидая заранее известных ответов, как большинство преподавателей, а так, будто искал истину вместе с ними.

– В истории языка, – произнёс он, обходя кафедру и медленно подходя ближе к аудитории, – скрыты не просто слова и выражения. Это ключ к пониманию того, кем были наши предки, как они видели мир, что было для них важно. Язык живёт, он чувствует и дышит, и сегодня мы с вами попробуем прикоснуться к этому дыханию.

Аделе почувствовала, как внутри у неё растёт нечто, не похожее на обычное любопытство. В его словах было что-то, что пробуждало её воображение, как будто он не читал лекцию, а приглашал её в путешествие. Она наблюдала за ним, пытаясь понять, что именно её так притягивало. Возможно, это была его убеждённость в собственных словах – убеждённость, что знание языка и истории не просто академический предмет, но способ понимания самой жизни.

Ханнес Соомер продолжал лекцию, цитируя древние тексты на латыни, переходя к эстонскому фольклору, и Аделе чувствовала, как её внимание сосредотачивается только на его голосе и жестах. В какой-то момент он замолчал и посмотрел на студентов, задавая новый вопрос:

– Почему нам нужно помнить прошлое? – спросил он, оглядывая аудиторию с ожидающим взглядом, как будто вопрос был адресован лично каждому. – Если оно ушло, если его уже нет?

Аделе молчала, зачарованная его словами и собственными мыслями. Она осознавала, что не знает ответа. Но в тот момент она поняла, что хочет найти его.

2

1935 год. На улицах Таллинна, как и во всей Эстонии, чувствовалось нечто неопределённое и тревожное. Город, словно небо, затянутое осенними тучами, жил в ожидании перемен, которые, как известно, редко приносят покой. В воздухе витали слухи о политических волнениях, и жители то и дело ловили на себе тревожные взгляды друг друга, пытаясь уловить, кто находится на "той" стороне, а кто – на "этой".

Эстония, будучи небольшой и относительно молодой республикой, оказалась в центре идеологического конфликта. На востоке росло влияние Советского Союза, идеи которого привлекали часть эстонского населения своей риторикой равенства и социальной справедливости. Но соседняя Европа, с её всё более ярким пламенем фашизма, предлагала другой путь – авторитарную стабильность, стремление к национальной гордости, но ценой личной свободы. В этом контексте эстонское общество начинало разделяться на сторонников разных идеологий, и даже в университетах, всегда считавшихся оплотом науки и независимости, эти волнения отражались всё сильнее.

Для Аделе Лийв, студентки, посвятившей себя изучению истории и литературы, происходящие изменения ощущались как нечто пугающее и новое. Каждый день она видела, как разговоры студентов переходили от обсуждения теорий и философских взглядов к непримиримым спорам, как в университетских коридорах звучали тихие, но острые слова о политике, свободе, будущем страны. Университет больше не был её тихой гаванью, где можно было забыться в изучении древних текстов и прекрасных словах. Теперь он казался ей ареной, где сталкивались молодые умы, наполненные страстью и опасениями.

Её профессор, Ханнес Соомер, был не просто преподавателем. Он сам казался олицетворением того духа свободы и любознательности, которые теперь подвергались угрозе. С каждым днём она всё больше замечала, как его лекции об историческом наследии и значении языка постепенно приобретают новые, глубокие оттенки. В своих объяснениях он не касался напрямую политики, но каждый его взгляд, каждая мысль будто напоминали о хрупкости свободы.

Однажды после лекции он оставил студентов с одной короткой, но цепляющей фразой:

– Не забывайте, что язык – это не только слова. Это наша память и наш выбор, – сказал он, глядя на них. – И если мы откажемся от этого выбора, мы потеряем свою душу.

Аделе чувствовала, что эти слова были обращены именно к ней, и в её сердце возникло ощущение, будто он пытался сказать ей что-то важное, хотя она ещё не могла понять что именно. Возможно, он предупреждал её, что они, молодёжь, только вступающие в жизнь, стоят на грани потери той самой свободы, за которую уже боролись их предки.

Через несколько дней слухи о политической проверке университета подтвердились. Новость облетела студентов, и обстановка стала ещё более напряжённой. Вопросы о принадлежности к тем или иным идеям теперь звучали более жёстко, их обсуждали как на лекциях, так и на вечеринках, в общежитиях и даже в очередях за обедами в университетской столовой. Некоторые преподаватели были вынуждены придерживаться официальной линии, опасаясь за свои карьеры. А кто-то, наоборот, проявлял явное уважение к новому авторитарному режиму, с осторожностью следя за студентами и их идеями.

Аделе было страшно. Она не знала, что думать и как к этому относиться. В её душе оставалась вера в то, что наука и искусство выше политики, что она сможет жить в мире, полном книг и знаний, защищённая от всех этих внешних бурь. Но Ханнес Соомер казался ей человеком, который знал истину и, возможно, предвидел больше, чем она могла понять.

3

Аделе и раньше слышала, что профессор Соомер известен своими независимыми взглядами, но, похоже, не придавала этому значения – возможно, не могла тогда понять, что это значило. Её увлекала глубина его мыслей, эрудиция, его нестандартная манера преподавания. Для неё он был человеком, в чьих лекциях жила настоящая любовь к знанию, чего не могли дать сухие учебники.

Но в последние недели атмосфера в университете накалилась. С тех пор как началась проверка, среди преподавателей и студентов стали циркулировать слухи. На переменах тихие разговоры усиливались и всё чаще касались профессора Соомера. Говорили, что он не только критически относится к властям, но и занят чем-то, что может вызвать недовольство тех, кто высоко сидит в правительстве. Шептались, что он работает над исследованием, касающимся национальной идентичности и истории, и что его выводы идут вразрез с новой официальной идеологией, стремящейся заглушить всё, что может быть связано с реакционным ее прочтением.

В тот вечер, когда Аделе случайно стала свидетельницей одного из этих споров, она как раз шла по университетскому коридору после занятий, погружённая в мысли о грядущей контрольной работе. Звуки оживлённого разговора донеслись до неё из комнаты преподавателей, где стояла дверь, приоткрытая лишь на несколько сантиметров. Любопытство оказалось сильнее, и, замедлив шаг, она услышала знакомый, чуть хрипловатый голос Соомера.

– Ханнес, ты понимаешь, что если ты продолжишь в том же духе, у нас обоих могут возникнуть проблемы? – обеспокоенно говорил другой преподаватель. – Сейчас не время для разногласий. Кому нужно это ненужное брожение? Это ничем хорошим не кончится, особенно для тебя.

– Я не ищу неприятностей, – ответил Соомер спокойно, но твёрдо. – Но наука не должна зависеть от политической конъюнктуры. Я не собираюсь искажать истину ради чьих-то амбиций или страха. Мои выводы – результат честного анализа.

– Но кому нужна эта честность, если она вызывает враждебность? – прозвучал тихий, напряжённый голос. – Ты ведь понимаешь, что в этом нет ни безопасности, ни мудрости. Защищая Маркса, ты рискуешь и карьерой, и безопасностью.

Наступила тишина. Аделе, затаив дыхание, ждала ответа.

– Без правды нет науки, – сказал, наконец, Соомер. Его голос был твёрд и спокоен, но в нём чувствовалась решимость, словно за этими словами стояло нечто гораздо большее, чем просто принцип. – Как можно преподавать историю, если мы боимся её понимать?

Её сердце учащённо забилось. Она не знала, что и думать. С одной стороны, она восхищалась его независимостью, его честностью, но с другой – её тревожили его слова. Ведь она уже слышала о том, что несколько преподавателей были вынуждены уехать из страны или же потеряли должности из-за того, что шли против линии государства. Казалось, что профессор Соомер играет с огнём.

Аделе двинулась дальше, пытаясь осмыслить услышанное, и всё это вызвало у неё противоречивые чувства. Профессор, которому она доверяла и чьи знания она уважала, вдруг оказался человеком, чьи убеждения могут навлечь на него беду. До этого момента он был для неё как учёный, выше и вне всех политических разногласий, но теперь она видела в нём человека, связанного с этим миром, с его опасностями и последствиями.

Через несколько дней она вновь пришла на его лекцию, но смотрела на него уже другими глазами. Он как всегда был сосредоточен, углублён в свои мысли, и, казалось, полностью поглощён тем, что читал студентам. Но теперь, когда он говорил о силе слова, о значении правды, его речь казалась ей более смелой, полной намёков и подводных течений. Слова его резонировали с ней, но также рождали вопросы, на которые у неё не было ответов.

В конце лекции, когда большинство студентов уже покинули аудиторию, Аделе подошла к нему и задала вопрос, который не давал ей покоя:

– Профессор, – осторожно начала она, – неужели наука может быть опасной?

Соомер посмотрел на неё долгим взглядом, в котором читалось удивление и что-то ещё, словно он оценивал, стоит ли ей открывать свои мысли. Затем он произнёс:

– Истина всегда опасна для тех, кто боится её услышать, – сказал он. – Но гораздо страшнее ложь, к которой привыкают.

Эти слова стали для Аделе новой загадкой. Она понимала, что если он окажется прав, то их мир, как она его знала, может измениться. И это знание несло с собой не только тяжесть, но и странное чувство значимости.

4

Аделе и профессор Соомер начали проводить всё больше времени вместе. Сначала это были короткие встречи в аудитории после лекций, когда она оставалась задать вопросы или попросить совета для исследовательской работы. Затем их обсуждения стали продолжаться в библиотеке – наедине, за столом, уставленным стопками книг, в тишине, которую нарушали только их негромкие голоса и шелест страниц. Он делился с ней мыслями, которые, казалось, были слишком смелыми для официальных лекций, рассказывая о тайнах истории и скрытых смыслах древних текстов.

Аделе видела, как его взгляд меняется, когда он обращался к ней – от строгого и вдумчивого до мягкого и внимательного. Она чувствовала, как в ней самой растёт восхищение, перерастающее в нечто большее, чем просто научное любопытство. Их беседы, каждая реплика и каждая пауза становились всё более наполненными скрытым значением. Словно слова, которыми они делились, были лишь поверхностью чего-то гораздо более глубокого, не требующего объяснений.

Как-то раз он предложил встретиться за пределами университета, чтобы обсудить её исследование о влиянии языка на культуру. Они выбрали небольшое кафе на тихой улочке Старого города. В этот вечер Таллинн был особенно тих, погружённый в холодное, свежее дыхание поздней осени. Они сидели в углу зала, где трещал огонь в камине, а приглушённый свет добавлял ощущение уединения.

Их разговоры перешли от науки к личным воспоминаниям, и Аделе чувствовала, как в ней возрастает доверие к этому человеку, который, казалось, понимал её мысли, едва она начинала говорить. Они заговорили о своём прошлом, о сомнениях, страхах и мечтах, и она поняла, что их разделяет не так много, как казалось вначале. В его глазах была боль – боль потерь, разочарований, но также свет той веры, которая не позволяла ему отступить перед лицом испытаний.

5

С тех пор как Аделе и профессор Соомер начали работать вместе, их встречи стали всё чаще перерастать в длинные разговоры, которые, казалось, не могли прерваться на середине. Сначала они говорили исключительно о её исследовательской работе – о культурном влиянии фольклора на язык и на формирование национальной идентичности. Но в глубине этих бесед просачивались всё более личные темы: они говорили о своём прошлом, о том, что значило для них слово "дом", о страхах и мечтах, которые не покидали их.

Всё началось с одной поздней встречи в университетской библиотеке. Они засиделись допоздна, и тусклый свет ламп заливал стол, уставленный книгами, на которые они то и дело кивали, обсуждая контекст и символы, которые подсказывала каждая страница. Библиотека, обычно пустая в такой час, погрузилась в тишину, в которой ощущалась особая близость, словно само время замерло, не вмешиваясь.

– Аделе, – мягко произнёс Ханнес, отрывая взгляд от книги, – почему тебе так важно понять эти истории?

Она на мгновение замялась, но потом ответила, не сводя глаз с его лица:

– Потому что я хочу знать, что значит быть собой в этом мире. – Она сказала это чуть громче, чем хотела, и слова прозвучали почти исповедально.

Он кивнул, и в его глазах мелькнуло что-то, что заставило её сердце сжаться. Она чувствовала, что между ними всё больше растёт нечто неуловимое, но крепкое, как тонкая нить, соединяющая их в этом тёплом освещении.

Собравшись, они медленно вышли на тёмную улицу. Он предложил продолжить разговор у него дома. В эту ночь город был погружён в непроглядный туман, через который едва пробивались слабые огни фонарей. Они шли рядом, и каждый шаг казался ещё одним шагом к пониманию чего-то, что словами не объяснить.

Когда они остановились у подъезда в доме Соомера, тишина повисла между ними, но это была не та неловкая тишина, когда не знаешь, что сказать, а та, в которой каждый знал, что слова не нужны. В этот миг Аделе, сама не осознавая, что делает, посмотрела ему в глаза, и он медленно наклонился, словно спрашивая разрешения. Их губы встретились, и весь мир словно исчез, оставив только их двоих, скреплённых этим мгновением.

Его квартира была небольшой и скромной, наполненной запахом старых книг и чая. Они вошли, едва говоря, погружённые в то, что их ждало. Свет не был зажжён, и единственным источником света были слабые уличные фонари, пробивавшиеся через оконные стекла.

Они не спешили. Их прикосновения были осторожными, как будто они изучали друг друга, давая себе время понять всё, что происходило. Тонкие лучи света обрисовывали их силуэты, и в этом моменте не было ничего, кроме нежности, осторожности и страха нарушить хрупкость того, что между ними возникло.

1

На следующее утро после их первой ночи вместе Аделе проснулась с непривычным, тяжёлым чувством. С первыми лучами света, пробивающимися сквозь занавески, реальность вернулась к ней со всей своей остротой. Её охватило не просто смущение, а мучительное осознание того, что эта связь, столь близкая и глубокая, была запрещена. Их отношения не просто нарушали правила университета, но и ставили под удар её будущее.

Прогулка по утренним улицам Таллинна, который был спокоен и, казалось, не ведал ничего о её душевной буре, лишь подчёркивала её тревоги. Как могла она, прилежная студентка, всегда подчёркнуто серьёзная и осторожная, оказаться в такой ситуации? Она знала, что любые слухи об их отношениях могут не только разрушить её репутацию, но и лишить её возможности учиться. Университет был её убежищем, её мечтой, и теперь всё это находилось под угрозой.

Днём она снова пошла на занятия. Видя перед собой строгие, уверенные лица профессоров и сосредоточенные взгляды студентов, она с ужасом понимала, что больше не принадлежит к этому миру так, как прежде. Её словно обволакивала невидимая пелена – её тайна, которая разделяла её с остальными. Она ловила себя на страхе встретиться взглядом с однокурсниками или преподавателями, чтобы не выдать своих чувств. В присутствии профессора Соомера, при каждом его взгляде, её охватывало мучительное смешение радости и страха.

Её страдания не остались незамеченными для Ханнеса. Он видел её настороженность и внутреннюю борьбу, и это только усиливало его собственные мучения. Для него, человека, всю жизнь соблюдавшего моральные и профессиональные нормы, эта связь была вызовом, пробуждающим противоречивые эмоции. Он осознавал всю опасность – и для себя, и для неё – и понимал, что его чувства могут разрушить его карьеру, разрушить то уважение, которое он выстраивал годами.

Ханнес стоял перед выбором, который никогда не думал, что ему придётся делать. Ему было важно сохранить свою позицию в университете, где он долгие годы боролся за академическую свободу и право студентов на независимые мысли. Но в тоже время его влекло к Аделе, её острый ум и способность понимать его так, как не понимал никто другой. Она стала для него источником вдохновения и внутренней силы, но в то же время – напоминанием о том, что его обязанности как профессора ставят преграды между ними.

Их встречи теперь стали редкими и ещё более осторожными. Каждый момент, проведённый вместе, был омрачён осознанием того, что их счастье держится на хрупкой нити. При каждом взгляде, полном нежности, они боялись, что в следующий раз могут не встретиться. Их разговоры становились короче, осторожнее. Аделе пыталась делать вид, что занята учёбой и новой главой своего исследования, хотя мысли её были целиком поглощены происходящим.

В душе Ханнеса боролись два голоса: один говорил ему, что он обязан оставить Аделе, что его долг как преподавателя и его ответственность перед университетом превыше личных желаний; второй же голос твердил, что, отказавшись от этого чувства, он лишится чего-то очень ценного, чего-то, что он давно искал в жизни.

Наедине с собой, вечером, он раз за разом пытался понять, что для него важнее – карьера или то, что дарило ему настоящую близость. Оказавшись в круговороте мыслей, он испытывал страх, что решение, какое бы он ни принял, принесёт страдания либо ему, либо ей.

Но, несмотря на терзания и страх, оба понимали, что их связь была не случайной. Словно какие-то силы привели их друг к другу в это непростое время, когда всё в жизни обретало остроту и глубину.

2

К середине осени слухи о напряжённой политической обстановке вокруг университета достигли своего апогея. Власти, обеспокоенные ростом независимых идей среди студентов и преподавателей, начали усиливать контроль над учебными заведениями. Поступила директива: проверить каждого преподавателя, установить, насколько его взгляды совпадают с официальной позицией. Декан факультета, профессор Виллем Лаан, уже давно ощущал на себе давление. Когда в его кабинет пригласили профессора Соомера, он знал, что предстоящий разговор будет непростым.

Ханнес вошёл в кабинет декана с твёрдой осанкой, хотя и предчувствовал, что разговор будет касаться не научных тем. Виллем Лаан, пожилой профессор, внимательно посмотрел на него поверх очков, прежде чем жестом пригласить сесть.

– Ханнес, – начал он, вздохнув и сцепив пальцы. – Ты наверняка догадываешься, о чём я хочу с тобой поговорить.

– Да, Виллем, – ответил Соомер спокойно. – Догадываюсь.

Декан откинулся на спинку стула и посмотрел на него долгим взглядом.

– Понимаешь, что происходит? Университет сейчас под пристальным наблюдением. У нас уже были вопросы от властей по поводу твоих лекций и исследований. Говорят, что ты слишком вольно трактуешь историю, подрываешь доверие студентов к порядку в стране.

– Я лишь преподаю историю, Виллем, – твёрдо ответил Ханнес. – Моя задача – показать правду, а не приукрашивать её ради удобства или политики.

– Ханнес, ты не понимаешь, – с горечью сказал Лаан, отложив очки на стол. – Если бы это было только ради науки… Но они считают, что твои идеи слишком близки к коммунистическим взглядам. Недавно поступило распоряжение от министерства: вести более жёсткую политику в отношении преподавателей. Они хотят, чтобы каждый из нас подтвердил свою лояльность. Особенно это касается тех, кто подозревается в симпатии к компартии.

– Симпатии к компартии? – Соомер чуть склонил голову, удивлённо приподняв брови. – Я не связан ни с какой партией. Моя единственная приверженность – истине и свободе мысли.

Лаан посмотрел на него со смесью сожаления и тревоги.

– Я знаю, что ты человек честный, Ханнес, но сейчас не время для высоких принципов. Сейчас важно защитить себя. Подумай о своей карьере. Подумай о том, что может случиться, если ты будешь стоять на своём. – Декан сделал паузу, оглянувшись, словно проверяя, что их никто не слышит. – Мне намекнули, что если ты продолжишь эту линию, то тебе, вероятно, придётся покинуть университет.

– Угрожают увольнением? – тихо, но с твёрдостью в голосе спросил Соомер. – Я не могу пойти против своих убеждений, Виллем. Правда не может быть подчинена капиталу.

Декан наклонился вперёд, словно надеясь убедить его в последний раз:

– Ханнес, если ты продолжишь, пострадают не только ты. Среди твоих студентов есть те, кто восхищается тобой. Аделе, например… – Он помедлил, внимательно наблюдая за реакцией Соомера. – Её будущее может быть разрушено, если кто-то узнает о вашей связи.

Имя Аделе словно ожгло Ханнеса, и он резко выпрямился, молча встретив взгляд Лаана. Декан уловил этот порыв и чуть смягчился:

– Она талантлива, но слишком молода, чтобы понимать всю опасность. Ханнес, если тебе не жалко себя, пожалей её. Не допускай, чтобы её имя было втянуто в этот скандал.

Соомер крепко сжал руки, борясь с мучительной внутренней болью. Он прекрасно понимал, что Лаан прав: каждое его действие теперь затрагивало не только его, но и Аделе, её будущее. Но как бы ему ни хотелось уйти в сторону и уберечь её от этого шквала, он знал, что, предав свои убеждения, он потеряет часть себя.

С минуту между ними стояла тишина, затем декан снова заговорил:

– Ханнес, ты понимаешь, что они не успокоятся, пока не получат твоё согласие на "корректировку" лекций. Просто дай им понять, что ты поддерживаешь позицию министерства, и тогда ни твоя карьера, ни будущее Аделе не пострадают.

Соомер молчал. В голове у него вертелись слова Лаана, угрожающая тень сомнений и вина перед Аделе. Он чувствовал, как страх за неё медленно подтачивает его решимость.

– Виллем, – наконец сказал он ровным голосом, – я ценю твою заботу и понимаю, что ты говоришь это не просто как декан. Но я не могу отказаться от правды и своей чести ради того, чтобы угодить власти.

В ответ декан лишь печально покачал головой:

– Ты всегда был упрямым, Ханнес. Но иногда жизнь требует от нас компромиссов, даже самых горьких. Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

Ханнес вышел из кабинета с тяжёлым сердцем. В голове у него кружились мысли о том, что его чувства к Аделе могут поставить её в опасность. Ему предстояло сделать выбор – продолжать идти против течения, защищая свои убеждения, или же пожертвовать частью себя ради её безопасности.

3

Да, декан Виллем Лаан, дал понять, что в курсе происходящего между профессором и его студенткой, но Аделе казалось, что их с Ханнесом тайная связь надёжно спрятана от чужих глаз. Однако в её жизни был человек, который знал её слишком хорошо, чтобы не заметить перемен. Эрих, её давний знакомый и школьный друг, знал Аделе ещё со школьных времён, и их всегда связывали не только общие интересы, но и взаимное доверие. Однако в последнее время Эрих не мог не заметить, что Аделе словно отдалилась от него: часто была рассеянной, пропадала по вечерам, избегала общих разговоров, словно скрывала что-то важное. Его подозрения усилились, когда он заметил, как её взгляд задерживается на профессоре Соомере во время лекций.

Однажды вечером, когда они столкнулись на выходе из книжного магазина, в который часто ходили студенты, Эрих заговорил, не в силах больше терпеть эту напряжённую тишину:

– Аделе, ты как будто не здесь, – начал он, пытаясь говорить мягко, но голос выдавал тревогу. – Раньше ты всё рассказывала мне, а теперь… теперь я чувствую, что что-то изменилось.

Аделе замерла, едва скрывая растерянность, но, собравшись с мыслями, ответила как можно спокойнее:

– Эрих, что за странности? Всё как всегда. Просто у меня сейчас много работы над исследованием, ты же знаешь. – Она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла напряжённой.

Однако Эрих не отступал:

– Я вижу, что дело не только в учёбе. Тебя не узнать. Да и… ты всё чаще остаёшься одна, а это так на тебя не похоже.

Она понимала, что если скажет что-то неосторожное, он может догадаться. Сглотнув, Аделе попыталась найти слова, но Эрих уже смотрел на неё с подозрением.

– Аделе, – продолжил он, глядя ей прямо в глаза, – между тобой и Соомером… что-то происходит, верно?

Её охватил панический страх. Она отвела взгляд, стараясь унять дрожь. Каждое слово застревало у неё в горле, и она не могла понять, что ответить, как объяснить то, что было в её сердце. Видя её молчание, Эрих покачал головой, в его глазах промелькнула смесь разочарования и гнева.

– Я знал, что ты мне что-то скрываешь, – тихо проговорил он. – Но это… Ты понимаешь, в какую опасность ты себя ставишь? И не только себя, Аделе, но и всех, кто с тобой связан.

Она не могла смотреть ему в глаза.

– Эрих, пойми… – начала она, но слова прозвучали слабо. – Это… это сложно. Я знаю, что ты волнуешься за меня, но, пожалуйста, не вмешивайся. Это не твоё дело.

– Не моё дело? – его голос стал резким. – Ты забыла, что сейчас происходит в университете? Властям не нужен повод, чтобы разрушить чужую жизнь. Достаточно просто назвать его коммунистом. И если твоя связь с ним станет известна, это будет конец для вас обоих.

Аделе молча стояла, чувствуя, как слова Эриха проникают глубоко в душу. Она понимала, что его тревога была оправданной, что он говорил, исходя из заботы, но также чувствовала, что его слова рождаются из чего-то большего, чем просто дружеское беспокойство.

На следующий день Эрих появился в кабинете профессора Соомера. Ханнес, занятый подготовкой к лекции, поднял голову и был удивлён внезапным появлением молодого человека. Тот вошёл в кабинет, явно намереваясь сказать нечто важное.

– Профессор Соомер, – начал он, не садясь. – Я пришёл поговорить с вами о том, что касается Аделе.

Ханнес напрягся, заметив серьёзность и скрытое напряжение в его голосе.

– Эрих, если у вас есть вопросы по учёбе, прошу, садитесь. Но если речь идёт об Аделе, прошу помнить, что её личная жизнь – её дело, и мне не хотелось бы вмешиваться.

– Это касается не только её, – твёрдо ответил Эрих. – Я знаю о вас с Аделе, и я понимаю, что ваше положение… необычное. Вы, наверное, понимаете, чем это всё грозит. Аделе рискует всем, что она создавала здесь. И я не могу просто смотреть, как она теряет это из-за вас.

Ханнес выслушал его с каменным лицом, но внутри него закипала тревога, которая заставила его впервые усомниться в том, что они смогут сохранить свою тайну. Он вздохнул, сохраняя спокойствие:

– Эрих, я понимаю ваши опасения. Но ваши чувства не дают вам права угрожать или вмешиваться в её жизнь. Аделе – взрослая, и она сама решает, что ей важно.

– Важно? – переспросил Эрих, с вызовом глядя на профессора. – Она может потерять возможность учиться, может навсегда испортить свою репутацию. А что с вами? Вы рискуете своим местом в университете и всем, чего достигли. Разве это того стоит?

Молчание повисло между ними, пока Ханнес размышлял, как ответить на этот прямой вызов.

– Да, Эрих, – тихо сказал он, глядя ему в глаза, – для меня это того стоит. И не мне решать за неё, чем она хочет рисковать. Уверяю вас, мне не легко от этого. Но это её выбор.

Эрих, разозлённый и расстроенный, хотел было сказать ещё что-то, но, чувствуя, что любые слова бесполезны, развернулся и вышел, оставив Ханнеса наедине с его мыслями.

Ханнес понимал, что их тайна может быть раскрыта не только на уровне сплетней и домыслов. Это было лишь вопросом времени.

4

Поздняя осенняя ночь накрыла Таллинн тяжёлыми тучами. Дождь настойчиво барабанил по окнам университетской библиотеки, где Аделе осталась после занятий, завершая исследовательскую работу. Окна запотели, и сквозь мокрое стекло едва виднелись тёмные очертания осеннего города. Её мысли то и дело ускользали от текста в книге и уносились к Ханнесу, к тому недавнему разговору с Эрихом, который всколыхнул в ней тревогу.

Когда открылась дверь, и Ханнес тихо вошёл, она вздрогнула, но сразу узнала его уверенный, тихий шаг. Он остановился у дверного проёма, посмотрел на неё, и в его взгляде Аделе почувствовала усталость и едва заметную грусть.

– Ты задержалась, – тихо произнёс он, проходя к её столу.

– Да… хотела закончить работу, – ответила она, отводя взгляд. – Здесь, в тишине, легче сосредоточиться.

Он молча сел напротив, и между ними повисло напряжённое молчание, полное невыраженных чувств. Казалось, что тишина и звуки дождя проникли в каждый уголок этой комнаты, становясь невидимыми свидетелями того, что между ними оставалось несказанным.

– Аделе… – начал он, осторожно выбирая слова, как будто каждый слог требовал усилия. – Я понимаю, что то, что между нами происходит, стало для тебя испытанием. Это неправильно. Я не могу навязывать тебе свои чувства.

Она посмотрела на него, глядя прямо в глаза. Её сердце сжалось от его слов – он не отстранялся, но что-то в нём казалось далёким, словно он хотел её отпустить, чтобы уберечь.

– Ты не навязываешь, Ханнес, – тихо произнесла она. – Я здесь, потому что сама этого хочу.

– Но ты знаешь, как опасно то, что мы делаем. – В его голосе прозвучала горечь. – Я никогда не хотел втягивать тебя в свою жизнь, в её сложности. Недавно с деканом у нас был разговор, – он замолчал на мгновение, словно собираясь с духом, – они хотят, чтобы я отказался от своих взглядов. Или чтобы я ушёл.

– Но почему? – спросила она, чувствуя, как внутри неё разгорается страх. – Что они хотят от тебя, Ханнес? Это потому, что они думают, что ты связан с коммунистами?

Он опустил голову, взгляд его стал задумчивым, и после долгой паузы он, наконец, заговорил:

– Аделе, я должен быть с тобой честен. Я действительно связан с коммунистами. Не в том смысле, в каком это трактуют власти, но мне близка их идея о равенстве, о правах людей. И, возможно, в чьих-то глазах это преступление.

Она отпрянула, в её глазах застыла смесь недоверия и боли. Никогда прежде она не предполагала, что её профессор, её Ханнес, мог быть частью столь опасных и осуждаемых кругов.

– Почему ты не сказал мне раньше? – прошептала она, отводя взгляд. – Ты знал, что у нас с тобой и так нет будущего. А теперь… теперь всё кажется ещё сложнее.

– Потому что я знал, что ты не сможешь понять. Да и зачем тебе это? Это мои убеждения, мои битвы, и я не должен был ставить тебя под удар.

– Но ведь ты поставил, Ханнес! – воскликнула она, не сдерживая больше эмоций. – Ты втянул меня в это, и теперь я не знаю, кому и чему верить. Ты говоришь о свободе и правде, но прячешься за лозунгами. Разве это честно по отношению ко мне?

Он молчал, глядя на неё с такой болью, словно её слова обнажали его собственные сомнения. Её упрёк попал точно в цель, и ему оставалось только признать своё бессилие перед её уязвлённой душой.

– Аделе, прости. – Голос его дрогнул. – Мне следовало держаться от тебя подальше. Я знал, что это приведёт к таким последствиям, знал, что рано или поздно тебе станет трудно. Но я не смог устоять перед тобой… я люблю тебя, Аделе.

Её сердце забилось ещё сильнее, и, несмотря на боль, в его словах она услышала то, что хотела слышать больше всего. Не сдержавшись, она подошла к нему, и он обнял её, притянув к себе, как будто не хотел больше отпускать.

– Я тоже тебя люблю, Ханнес, – прошептала она. – Я боюсь, но знаю, что это правда. И пусть мне страшно, я не отступлю. Мы вместе пройдём через это, несмотря ни на что.

Она прижалась к нему, и дождь, барабанивший за окнами, стал для них фоном, скрывая от мира их тайные обещания и мечты.