Круги по воде

Размер шрифта: 13

Маэстро советского детектива

Он был настоящим основоположником советского «уголовного» детектива. Или – как его часто и справедливо называют – милицейского производственного романа. До него считалось дурным тоном писать об отечественных уголовных преступниках и о тех, кто их ловит. Шпионы – другое дело. Исключение составляли скандально популярные «Записки следователя» Льва Шейнина, но и Шейнин быстро переключился на «шпионскую» стезю…

Уже в 1970-е милицейская проза казалась привычной, традиционной, давно поставленной на конвейер. Её пародировали, высмеивали, экранизировали, а книги летописцев МУРа быстро раскупали. Но именно Адамов отстоял право этого жанра на существование, приучил к нему публику. На фоне популярности чекистов и пограничников отношение к милиции в начале пятидесятых годов было в лучшем случае снисходительным. И вот Аркадий Адамов, увлекавшийся и фантастикой, и шпионским романом, и зарубежным детективом, задумал повесть о милиции «Дело пёстрых». Следуя заветам Горького, молодой писатель окунулся в профессиональную среду – познакомился с сотрудниками милиции (их чаще всего так и будут называть в советском детективе – сотрудниками), убедил их в необходимости пропагандировать работу милиции в широких читательских кругах.

Аркадий Адамов

Адамов выезжал на операции, участвовал в засадах и обысках, по ночам дежурил в МУРе… Иные его будущие коллеги по жанру в это время служили в милиции, были профессионалами. А он, основатель, погружался в милицейский быт в творческих командировках.

Повесть написана – теперь нужно найти издателя. Адамов получил несколько отказов: тема казалась мелковатой – ведь речь вроде бы не шла о государственной безопасности. Разве должна литература отстаивать маленькие мещанские интересы? «Обывателя, которого обокрали, не жалко. А следовательно, и работа Коршунова по расследованию дела неинтересна», – гласил редакторский вердикт. И никто не хотел замечать, что «обывателем» был заслуженный рабочий Аммосов, у которого не только украли мануфактуру, но и убили дочь.

Милицейские будни считались темой, недостойной литературы, редакторы даже поговаривали (конечно, не без лицемерия), что и читатель такой рутиной не увлечётся… И только Валентин Катаев – главный редактор журнала «Юность» – сразу почувствовал, что эта тема пахнет большим успехом. Может быть, вспомнил юношеское увлечение Ником Картером и Натом Пинкертоном – этими серийными «низкопробными» книжками? Что ж, в 1956-м не было лучшей площадки для громкого литературного дебюта, чем только что основанная «Юность».

Так бывает, хотя и нечасто – первая повесть так и осталась, пожалуй, самой успешной в длинном «послужном» списке Адамова. Публикация «Юности» прошла с триумфом, стала самым популярным чтением года. Граждане (и не только юные) читали и поражались, что у нас, оказывается, всё ещё есть преступность, имеются воровские малины и о них можно в открытую писать… В «Деле пёстрых» Адамов, подобно Шейнину, уверенно полагался на совесть оступившихся, но ещё не потерянных для общества трудящихся. На ступеньку ниже находились динозавры – профессиональные воры. Ещё ниже, в царстве мрачного Аида обитали – и это было данью уже сложившейся традиции – иностранные шпионы, самые опасные враги.

Уважение к чекистам – замешанное то на страхе, то на солидарности – в обществе не иссякало никогда. Само слово «разведчик» звучало романтично. А вот милицию в народе презирали, уголовное отношение к мильтонам-фараонам прочно утвердилось и в рабоче-крестьянской среде. Один михалковский «Дядя Стёпа» ситуации не спасал. Адамов намеревался приблизить к народу образ милиционера, сломать презрительные стереотипы. Разоблачая устаревшее отношение к милиции, писатели создавали новые трафареты.

В кинофильме «Дело «пёстрых» обитали стиляги. В соответствии с фельетонными установками тех лет в среде молодых циников, которые «из-за моды сбились с ног», один шаг «от саксофона до ножа». В повести Адамова эта тема преподносится куда сдержаннее. Какое имя должен носить молодой повеса, богемный актёр, курящий сигареты «с золотым обрезом», с презрением смотрящий на совдействительность и её защитников-милиционеров? Конечно, Арнольд. А положительный герой? Сергей Коршунов. Орёл, коршун, сокол…

«Он (Сергей Коршунов. – Прим. авт.) встал, поднял свой бокал и со скрытым вызовом произнес:

– Я буду работать в милиции, рядовым сотрудником уголовного розыска. Это очень важно и почетно. Советую вам выпить за это.

Лена, изумленная и растерянная, застыла с бокалом в руке. Но Арнольд закивал головой и начал небольшими глотками отхлебывать вино.

– В милиции? – недоверчиво переспросила Лена. – Рядовым сотрудником? Но это ужасно.

– Почему же так?

– Это грубая и грязная работа, – ответила Лена, брезгливо передернув плечами. – Она не для интеллигентного человека.

– Каждому свое, Леночка, – заметил Арнольд, – и каждая работа в конце концов полезна для общества».

Похожие тирады звучали в десятках книг и фильмов о милиции. Но Адамов был первым.

Его интересовал контекст преступлений – люди разных профессий, разного уровня культуры, которых встречают по ходу розыска Коршунов и его товарищи. Адамов строил повествование не от тайны, он просто реалистически показывал следствие, шаг за шагом. Занимательны повадки старого вора Пана – Папаши, его умение скрываться от служителей закона и удирать от погони по студёной Москве. Интересная фигура Софрон Ложкин – выходец из кулаков, сначала вредивший колхозу, а потом грабивший церкви и, наконец, ставший отпетым вором. Когда ему предлагают взяться за ум (милиция ведёт воспитательную работу!), он живописно срывается: «Поздно уговаривать, – грубо ответил Ложкин. – Я сам теперь кого хочешь уговорю. – Он побагровел, глаза налились кровью и, рванувшись со стула, крикнул: – Грабить буду!.. И убивать буду!.. Воспитатели!.. Ненавижу! Всех ненавижу!»

Всеволод Сафонов в роли Коршунова в кинофильме «Дело пёстрых»

На милицейскую прозу сразу накинулась критика, но и внутривидовая борьба была жестокой. Спор Николая Томана и Аркадия Адамова по накалу напоминал дискуссии яростных тридцатых, а не более бережливого к кадрам послевоенного времени. Томан ставил детектив в жёсткие жанровые рамки и с некоторым пренебрежением говорил о популярных повестях Адамова и Брянцева, которые в такие рамки не вписывались: «к детективным произведениям следует отнести лишь те, в которых сами читатели как бы участвуют в раскрытии тайны, а это значит, что тайна в таких произведениях не должна раскрываться читателям до самых последних страниц повествования…» Томан писал о работе советских контрразведчиков, которые успешно противостоят лучшим зарубежным агентам. Адамов не оставался в долгу. Он вообще был эмоциональным и остроумным эссеистом.

Киноплакат «Дело пёстрых»

В исследовании «Мой любимый жанр – детектив» он отвечал критикам: «Что до меня, то мне привлекательней схватка не со слепыми и стихийными силами и тайнами природы, а с разумной, жестокой и хитрой силой другого человека – врага. Ведь когда герой сквозь шторм или снежный буран все же достиг желанной цели, читатель, понятно, восхищается его мужеством и силой, всей душой радуется и гордится его победой, но при этом целая гамма чувств остается не затронутой в его душе, ибо снежный буран и океанский шторм или неведомый до того закон природы нельзя возненавидеть, нельзя страстно желать им возмездия».

Уже в «Деле «пёстрых» Адамов намекнул на существование (хотя и довольно жалкое) в СССР организованной преступности со своей иерархией, с традициями и законами. Он приоткрывал завесу над этим сумрачным миром – и здесь проскальзывал дух тайны, обеспечивший читательский интерес.

Ведь Адамов не хуже Томана понимал важность тайны в детективе: «Так в чем же тогда секрет детективного романа, где кроется причина его поразительного успеха? Я полагаю, что причина заключается, во-первых, в тайне, неизменно лежащей в сердцевине сюжета детективного романа. Человеку во все времена свойственно жгучее любопытство, волнующее, непереоборимое стремление к разгадке тайны, всего непонятного, загадочного, что встречается на его пути. И чем эта тайна значительнее, опаснее или ценнее, тем острее желание разгадать её». Для Адамова тайна – не ребус с пропущенным звеном, а сама криминальная фактура, мрачные воровские малины, подпольные преступные синдикаты или просто «нехорошие квартиры» барыг, в которые приходится внедряться милиционерам без страха и упрёка.

В повести «Чёрная моль», которая тоже вышла на широких страницах «Юности», снова действует Сергей Коршунов, снова подаёт пример профессионализма полковник Зотов (впрочем, в «Деле «пёстрых» он был ещё майором). Коршунов даже попадает в двусмысленную ситуацию, когда преступники обманом, через жену, одаривают его меховой шапкой. Воры готовы шантажировать милиционера, а другого, менее стойкого товарища превращают в своего соглядатая. Он слишком болтлив, этот лейтенант Миша Козин – тип «плохого милиционера»: «На работу в милицию Козин пошел охотно еще и потому, что ему очень уж нравилась роль «представителя власти», приятно было ощущать на поясе пистолет, распоряжаться, допрашивать и в какой-то мере даже влиять на судьбы людей. Был он инициативен и общителен, при случае любил выпить, пошиковать красивыми вещами, чуть прихвастнуть и порисоваться». И уголовники воспользовались слабостями милиционера – всё-таки рука преступного мира в СССР была не такой уж короткой! В «Чёрной моли» читатель окунался в мир комсомольских патрулей, подпольного мехового ателье «Элегант», выстрелов и погонь. В более поздних романах Адамова намёки на могущественный преступный мир становятся более явными. В особенности это характерно для пяти книг об инспекторе Лосеве – любимом сквозном герое писателя.

На волне успеха первых повестей Адамов продолжал погружаться в профессиональный мир своих героев, выезжал вместе с опергруппами на места преступлений, постоянно общался с работниками милиции.

После «Моли» вышли «Последний бизнес» (1961), «След лисицы» (1965), «Стая» (1966). Летописца московской милиции критика только раззадоривала.

Аркадий Адамов

Адамов работал в приключенческом жанре, пожалуй, дольше других и был вплоть до 1980-х достаточно плодовит. Разумеется, он не выпекал свои повести со скоростью западных коллег: плановая экономика такого не позволяла. В 1980-м Адамов рапортовал, что за четверть века работы написал полтора десятка романов и повестей. Многое изменилось за эти 25 лет: очень быстро приметы времени превращались в анахронизмы. Смягчалась идеология, теперь от милицейской повести не требовали навязчивой назидательности. Менее кристальными (и, как предполагалось, более жизнеподобными) стали характеры инспекторов, тот же Виктор Лосев, умеющий и драться, и производить впечатление на женщин, не был похож на фронтовика-аскета Коршунова. Со временем главный герой первых книг Адамова, Коршунов, переселился в высокие кабинеты и отошёл на периферию повествования. В повести «Круги по воде» встретились любимые герои Адамова: Коршунов благословляет Лосева и Откаленко – и молодые инспектора с восторгом, как на легенду, смотрят на героя «Дела «пёстрых». Адамов и Откаленко – лёд и пламень, они подружились «по контрасту», иначе автору сложнее было бы избежать монотонности. Лосев – франт, весьма и весьма современный молодой человек, принимающий веяния моды. Заботится о стерильной чистоте воротников, тщательно подбирает галстуки в тон к рубашке и пиджаку.

У него имеется привычка то и дело поправлять этот самый галстук, и товарищи в засаленных костюмах посмеиваются над слабостями победительного советского метромана. Игорь Откаленко, напротив, суховат и саркастичен, ходит в тёмной, наглухо застёгнутой рубашке. Он человек серьёзный и семейный, умеет терпеливо и дотошно разбираться в бумажках – во всяческой бухгалтерии и бюрократии. Лосеву такие материи быстро наскучивают. «Неспешный взгляд Откаленко обнаруживал многое такое, что Виталий в бурливой своей поспешности неизменно упускал». Зато контактный Лосев, как Мегрэ, умел находить «ключики» к людским душам, используя обаяние и живую любознательность. Он любит и умеет рисковать, внедряться в банды, преследовать, драться. Игрок Лосев и логик Откаленко – два типажа советской милиции семидесятых.

С годами меньше стало упоминаний комсомола и партии, меньше надежды на вездесущую общественность.

Вскрывая «гнойники жизни», Адамов стремился открывать читателям ранее неизвестные области криминального мира – и очень гордился, если удавалось пробивать цензурные стены: «В повести «Со многими неизвестными» речь идет о наркоманах, и на нее был наложен запрет. Пришлось биться несколько месяцев. А потом вышел «Угол белой стены», где наркомания была уже сюжетной линией».

В романе «Злым ветром», написанном от имени инспектора Лосева, охранникам правопорядка противостоит некий господин Зурих – любопытный тип советского воротилы. Он пытается стратегически руководить целой группой расхитителей соцсобственности. Эти снабженцы, торговцы, скупщики золота живут в разных городах Советского Союза, но пытаются действовать согласованно. К их услугам – воры и грабители, готовые пойти на убийство. Такая информация о теневых сторонах советской жизни была сенсационной. Есть в книгах о Лосеве и дальний родственник пресловутого «седого полковника» (он перекочевал из многочисленных чекистских повестей) – мудрый майор милиции Цветков, которого инспектора между собой по-свойски кличут Кузьмичом.

Адамов придал Лосеву некоторые свои черты: оба курили трубку, было остроумны, франтоваты, умели, дергая за ниточки, докапываться до истины.

Адамов понимал, что читателя интересует, прежде всего, загадка убийства. Но, вникая в тайны преступности, писатель заинтересовался психологией самоубийства. В удачной по атмосфере повести «Кругах по воде» (1970) Лосев и Откаленко проверяют версию доведения до самоубийства погибшего директора фабрики, но в итоге находят убийцу, в «Петле» следствие имеет дело уже с настоящим самоубийством.

Евгений Рысс – самый известный комментатор Адамова – сравнивал советского писателя с лидерами зарубежного детектива: «Всех этих писателей очень интересно читать, но к реальным условиям раскрытия преступлений их герои имеют весьма отдалённое отношение. Сейчас на вооружении работников розыска серьёзная наука криминалистика, разветвлённая на многие специальности… Ни Эдгар По, ни Конан Дойл, ни современная нам Агата Кристи не ставили перед собой и вопрос: как, почему тот или иной человек стал преступником? Их герои – сыщики – видят перед собой только одну цель: раскрыть преступление. Советские же сыщики озабочены не только этим. Им важна и судьба человека, совершившего преступление, важно выяснить путь, который он прошёл, причины, приведшие его к падению. Адамов знает не только криминалистику, но и криминологию – науку о причинах преступности». Это официозное, но справедливое изложение кредо Аркадия Адамова. Как криминолог макаренковского стиля, Адамов много пишет о запутавшихся молодых людях, которых затянуло в трясину криминала – и вот теперь Коршунов, Лобанов или Лосев пытается спасти их «для общества». Действительно, у По, Конан Дойла и Кристи на сцене красуется гений, черновая коллективная работа сыска не столь эффектно смотрится на страницах романов в ярких обложках.

Юрий Шлыков в роли инспектора Лосева

Адамов показывает рутину угрозыска, тщательную перепроверку версий, длинные допросы… Как это не похоже на ребусы Агаты Кристи. Из зарубежных мэтров больше всех повлиял на Адамова Жорж Сименон. Французский мэтр писал быстро, не обдумывал подолгу хитросплетения интриги, но его выручало знание жизни, понимание человеческих характеров и вкус к деталям – особенно гастрономическим.

В СССР ценили Сименона. Книги о Мегрэ не были образцом классического детектива, их скорее можно причислить к производственным полицейским романам. Сименон реалистично показывал сотрудничество комиссара Мегрэ с судьями, с начальством, с другими полицейскими, с бригадой подчинённых ему инспекторов – «сынок» Люка, Жанвье, толстяк Торранс, «малыш» Лапуэнт. У Адамова инспектора (Коршунов, а позже – Лосев, Откаленко) важнее «комиссаров» (Зотов, Кузьмич), но стиль работы схожий. Мегрэ, как и его коллеги с Петровки, не наделён холмсовской гениальностью. Когда его называли «тайновидцем душ человеческих», это звучало слишком громко.

Зато комиссар с набережной Орфевр знает жизнь, умеет вникать в хитросплетения судеб, характеров, интересов – как Лосев. Он опытный и порядочный человек – как Цветков. Мастацки ведёт длинные допросы «шансонетки» – как Откаленко. Как известно, Сименон, как истинный француз, обращал внимание на жизнь желудка и подробно, со смаком, описывал гастрономическую жизнь Жюля Мегрэ. Мадам Мегрэ готовит разнообразные прихотливые блюда, комиссар с аппетитом ест и в кабачках, даже простой луковый суп под пером Сименона получается необыкновенно аппетитным. Мегрэ знает, где и как жарят мясо, где выпекают настоящие наполеоны и устраивает для себя раблезианские обеды. В худшем случае – бутерброды из ближайшей пивной «У дофина», которыми он подкрепляет силы во время длинных ночных запросов, не забывая и про пиво. Разнообразны и великолепны алкогольные пристрастия комиссара: перно, кальвадос, коньяк, домашняя сливянка, пиво – он выпивает ежедневно, несмотря на предупреждения докторов. Герои Адамова питаются как подвижники-аскеты, еда для них – только необходимое горючее, чтобы быстро заморить червячка и продолжать работу. Правда, редкими домашними вечерами мама или жена радует их домашней выпечкой. А на службе главный напиток у них – молоко, главное блюдо – хлеб да колбаса. Хорошо, если столовские сосиски с бесплатной горчицей на столиках. При этом Адамов постоянно описывает эти скромные обеды – ведь это так оживляет повествование. «Через полчаса друзья уже сидели за столом с красной плюшевой скатертью, накрыв край его газетой. В чайник с кипятком из титана было высыпано чуть не полпачки чая, из буфета принесли круглые булки, сыр и колбасу. – Как тебе понравился Ревенко? – спросил Виталий, откусывая чудовищный кусок хлеба с сыром». Похоже на Сименона? Отчасти.

Адамову, в отличие от многих коллег по жанру, не слишком повезло с экранизациями. Началось-то всё хорошо – с фильма «Дело «пёстрых», который до сих пор еженедельно демонстрирует хотя бы один из наших многочисленных телеканалов. Фильм притягивает даже не сюжетом, а атмосферой того времени, тех танцплощадок, водочных посиделок в коммунальной квартире, того криминального мира…

Но следующие книги Адамова почему-то не заинтересовали мастеров экрана. Так продолжалось до 1980-х. То было время телевизионных «трёхсериек». Таких по романам Адамова выпустили две – «Инспектор Лосев» и «Петля». Шедеврами они не стали, но… «Петля» – характерный (но не лучший!) опус «андроповского» направления нашего кино, в котором разоблачается аж начальник главка – настоящий коррупционер, доведший до самоубийства чистую девушку.

И, как это часто бывает, важные черточки тогдашней жизни в непритязательном детективе отразились точнее, чем в «большой литературе». Тем и ценен Адамов.

Потому и остался в памяти.

Арсений Замостьянов,

заместитель главного редактора журнала «Историк»

Глава первая
Звонок старого друга

– Товарища Лосева, пожалуйста.

– Это я. Слушаю вас.

– Виталий?! Слава богу. По третьему телефону тебя разыскиваю. Это Степан говорит. Кракович. Здорово!

– Стёпка!.. Вот это да! Какими судьбами? Ты почему в феврале в школе не был?

– В рейсе был. Но я тебе не оправдываться звоню. Слушай, такое дело. Я даже до вечера дотерпеть не мог.

– Реактивная натура. Знаем тебя.

– Ты погоди смеяться. Ты слушай. Женьку Лучинина помнишь?

– Ну, ещё бы! Давно, правда, писем от него не было. Он сейчас в Окладинске. Директор завода.

– Так вот. Нет Женьки…

– То есть как это – нет?

– Так. Покончил с собой.

– Что-о?! Не может быть!

– Вот и я этому не верю.

– Да кто же этому поверит! Чтобы Женька…

– Именно! Слушай, Виталий. Мы тут с ребятами уже говорили. Этого же не может быть! Значит, что? Значит, убийство. Так? А местные деятели… Словом, закрыли дело.

– Ну, ну. Как это – закрыли дело?

– А так, чтобы жить спокойнее.

– Ты думаешь, что говоришь?

– Ну, хорошо! Не закрыли? Так плохо расследовали. Не мог Женька с собой покончить. Не мог!

– М-да. Это тоже факт.

– Поэтому слушай. Все ребята смотрят на тебя. Ты понял?

– Что же я могу сделать? Я же в Москве работаю. Надо…

– Не имеет значения! Ты знал Женьку! Словом, вечером будь дома. Приду.

Виталий положил трубку и, ещё не отнимая от неё руки, как-то отрешённо оглядел знакомую до мелочей комнату. Все на месте, и пустой стол Игоря напротив, и сейф в углу, и стулья, и старый диван, все как обычно, ничего не изменилось. А Женьки Лучинина нет на свете… Сколько они не виделись? Больше года. Тогда Женька был проездом в Москве. Направлялся из Ленинграда в этот самый Окладинск. Вообще, после окончания школы они виделись редко. Шли только письма. Но какие! Вся Женькина неуёмная душа была в них. И старая дружба не ржавела. А вот помнит его Виталий, как ни странно, только таким, каким Женька был тогда, в школе. Розовощёкий крепыш в потёртом синем пиджаке с комсомольским значком, боевой, задиристый парень, пальцы, перепачканные чернилами, – он всему классу чинил авторучки, особенно девчонкам, на переменах и даже на уроке. Он первый записался в автоклуб, а за ним чуть не весь класс. Он написал тот знаменитый фельетон в стенгазету, за который их всех вызывали к директору, и если бы не Вера Афанасьевна… Он, Женька, посадил первое дерево в их школьном саду, а за ним весь класс. Как они доставали эти саженцы, сколько было шума! И теперь там знаменитая аллея девятого «Б», и каждый следующий девятый «Б» становится её шефом. А они, старики, основатели, каждый год, в феврале, собираясь на традиционную встречу в школе, вместе с ребятами из очередного девятого не торопясь проходят по ней, придирчиво оглядывая каждое дерево. Потом они окончили школу – и кто куда. Виталий поступил на юридический. Женька – в индустриальный. И не в Москве. Уехал в Ленинград – туда перевели его отца.

Виталий оторвал руку от телефона, полез в карман и достал трубку. Он теперь курил трубку. Несмотря на мамины протесты и иронические замечания отца. И уж конечно, Игоря. Только Светка как-то заметила, что трубка ему идёт. Впрочем, это чепуха.

Виталий вынул из ящика стола золотистую коробочку с табаком и набил трубку. Почти машинально.

Черт возьми, что же произошло с Женькой Лучининым? Как он мог? Да нет! Местные товарищи скорей всего действительно ошиблись. Хотя с другой стороны… Впрочем, Степан, наверное, знает подробности. Вечером расскажет. Ах да! Вечером они со Светкой хотели… А что, если… Правда, она жутко стесняется. Но тут такое дело…

Виталий снова потянулся к телефону и, пыхтя трубкой, набрал номер.

– Светлану Бори… Света?.. Да, это я. Понимаешь… Нет, нет, не то! Придёшь сегодня до мне? Я за тобой заеду… Ну, почему неожиданно? Мы ведь давно собирались. А тут ещё «чепе». Один наш парень, школьный товарищ… Одним словом, беда стряслась… Нет, нет! Ты не лишняя! Ну, как ты можешь быть лишней!..

В этот момент дверь кабинета открылась. Вошёл Откаленко. Вид у него был озабоченный. Он мельком взглянул на Виталия и проворчал:

– Духота же у тебя тут. Хоть бы окно открыл.

За окном над крышами домов в голубом мареве плавало знойное летнее солнце. В комнату ворвался лёгкий ветерок, зашевелил бумаги на столе у Виталия, и тот поспешно положил на них руку с зажатой в кулаке трубкой.

Игорь покосился на приятеля и усмехнулся. Когда Виталий кончил говорить по телефону, Игорь спросил:

– Ты справку написал?

– Сейчас кончу, – досадливо отмахнулся Виталий. – Тут, старик, такое случилось. С нами в школе один парень учился, – взволнованно начал он. – Такой, понимаешь, был…

– М-да, – скептически произнёс Игорь, выслушав приятеля. – Все может быть. Ты же его десять лет, по существу, не видел.

– Но до этого я его десять лет каждый день видел! – запальчиво возразил Виталий. – Было время узнать.

– Ну, это детский разговор. Люди меняются.

– Но не так! Противоположными не становятся. Если, конечно, что-нибудь из ряда вон не случается. А Женька институт окончил, инженером стал. В двадцать восемь лет директор завода!

– Уж и директор… – недоверчиво покачал головой Игорь. – Представляю, что это за завод.

– Неважно! Я не о том!

– Понятно, понятно. Ты только не расходись. Ты вникни, – этот «воспитательный» тон всегда злил Виталия. – То, что ты рассказал, – это внешняя сторона. А что человек пережил за эти годы? Может, он карьеристом стал? Может, неврастеником?

– Вот с таким, как ты, можно и неврастеником стать, – ядовито заметил Виталий.

– А ему, может, ещё хуже начальник попался. Тогда Виталий сказал внешне вполне спокойно и чрезвычайно решительно:

– Ладно. Сегодня вечером у меня. Идёт?

Все-таки они были удивительно разными. Начиная с внешности. Виталий высокий, элегантный, в неизменной белой рубашке с модным галстуком, светлые узенькие брюки, модные, до блеска начищенные туфли. Светлые волосы зачёсаны аккуратно назад, на тонком лице серые глаза смотрят беспечно-весело и дерзко. Изящный парень. Спортивный. И абсолютно современный. Ничего не скажешь.

Игорь Откаленко совсем другой. Даже внешне. Словно их так и подбирали – по контрасту. Игорь невысокий, широкий в плечах, тёмная рубашка без галстука наглухо застёгнута, темно-синий стандартный костюм, широкое, смуглое, невозмутимое лицо с тяжёлым, как у боксёра, подбородком и чуть приплюснутым носом. Чёрные волосы стоят коротким ёжиком. Глаза пристальные, смышлёные, озабоченные.

А уж о характерах говорить нечего – разница тут была ещё больше. Как-то друзья заспорили: какой у сыщика должен быть характер. Виталий, чей университетский багаж был на целых пять лет «свежее», опёрся на учёные авторитеты, длинно процитировав одного зарубежного автора. Мысль последнего сводилась к тому, что на столь сложной и опасной жизненной стезе холерические и меланхолические темпераменты абсолютно противопоказаны. При этом Виталий прозрачно намекнул, что его оппонент этим выбором и ограничен. Если не холерик, то уж меланхолик наверняка.

Игорь, как всегда, невозмутимо заметил, что, пожалуй, готов причислить себя к холерикам, ибо Шерлок Холмс ему больше по душе, чем, допустим, меланхолик Дюпен. И, продолжая этот своеобразный литературно-психологический экскурс, добавил, что сангвиник Эркюль Пуаро, к каковой категории причисляет себя, очевидно, и Виталий, вызывает у него, Игоря, почти отвращение. Уж лучше пусть Виталий будет флегматиком вроде Патера Брауна.

Так или иначе, но оба друга ясно отдавали себе отчёт в различии своих характеров и, как ни странно, были этим довольны. И даже больше того – считали весьма полезным для дела. Последнее обстоятельство, вероятно, в немалой степени объяснялось ещё и тем, что таково же было мнение самого Федора Кузьмича Цветкова, их прямого начальника, великого мастера сыскного дела.

Если предстояло, допустим, выехать на место происшествия или произвести особо сложный обыск, где предполагалось наличие хитроумных тайников или каких-нибудь малозаметных, но важных улик по делу, тут Федор Кузьмич непременно брал с собой Откаленко в Виталия, конечно, тоже, но, как казалось последнему, больше из педагогических соображений, ибо острый и неспешный взгляд Откаленко обнаруживал многое такое, что Виталий в бурливой своей поспешности неизменно упускал. И всякий раз при этом Федор Кузьмич ворчливо «намазывал ему это на бутерброд», как выражался Виталий.

Но зато когда предстоял сложный допрос, особенно какого-нибудь молодого парня или девчонки, то Федор Кузьмич всякий раз старался поручить это Лосеву. Ибо по части налаживания неуловимого внутреннего контакта, подбора «ключика» к замкнутой, насторожённой или испуганной чужой душе, все равно, будь то подозреваемый в преступлении или просто свидетель, Виталий находил обычно единственно верный и прямой путь. Цветков, видимо, не только хорошо запомнил происшедшую год назад историю с Васькой Резаным, но и разобрался в той роли, которую сыграл в трудной судьбе этого парня Виталий Лосев.

Словом, друзья были весьма разными, и не одни они замечали это.

Тот день прошёл в обычных делах и хлопотах. И хоть из головы Виталия не выходил утренний разговор со Степаном Краковичем, он все же закончил составление справки по раскрытой, наконец, краже из аптеки, и Цветков без особых придирок подписал её. Затем были встречи, с нужными людьми, в результате которых Лосев получил интересные сведения о Леньке-Быке, который давно уже был на примете, а с недавнего времени пьянствовал с дружками на неизвестно откуда взявшиеся деньги. Федор Кузьмич внимательно выслушал его доклад. И хотя Виталий говорил, как всегда, горячо и увлечённо, временами даже спорил и не соглашался с начальством, Цветков, бросив на него в какой-то момент быстрый взгляд, тем не менее спросил как бы между прочим:

– Ты что, вроде не в себе?

– Да нет, показалось вам, – поспешно возразил Виталий.

– Ну, галстук тогда поправь, – усмехнулся Цветков.

Виталий, заметно смутившись, сердито и небрежно поправил галстук. Потом, уже машинально, снова проверил его. Этого ещё не хватало! Обычно так подсмеивается над ним только Игорь. А тут Федор Кузьмич себе позволяет.

К вечеру настроение испортилось окончательно. Во-первых, Светлана сообщила, что приехали какие-то любимые родственники из Воронежа и она прийти не сможет.

Во-вторых, исчез Игорь. Его срочно услал куда-то Федор Кузьмич. Игорь успел только перед уходом сунуть Виталию рецепт и попросил получить заказанное лекарство. Конечно, для Димки. Просто ненормальный какой-то отец. Алка все-таки воспитала его на свой лад. Небось парень чихнул один раз, а они уже с ума сходят.

Но и Светлана со своими родственниками, и исчезновение Игоря, и этот рецепт, и ирония Федора Кузьмича – все это накладывалось на главное, на сообщение Краковича, на то непонятное и страшное, что случилось с Женькой Лучининым в далёком, незнакомом Окладинске.

…Когда Виталий, наконец, приехал домой, было уже около девяти, вечера. Из столовой доносились голоса. Виталий сразу заметил Степкин плащ на вешалке – синий аэрофлотский плащ. И кстати, не обнаружил пальто отца. Опять на какой-нибудь конференции. Сколько они вечеров не виделись! Хотя чаще всего где-то пропадает вечером сам Виталий! И не где-то, а со Светкой. Или, конечно, на работе.

Он повесил плащ, машинально поправил перед зеркалом галстук, пригладил волосы и направился в столовую.

Толстый, до синевы выбритый Степан в своём форменном щеголеватом кителе при виде Виталия тяжело поднялся и, улыбаясь, широко раскинул короткие руки.

– Ну-у, сколько лет, чертушка! Сколько лет!..

Мама растроганно наблюдала, как они обнимались. Потом сказала:

– Иди мой руки и садись. Голоден, конечно? – И, обращаясь к Степану, добавила: – Теперь перед сном наестся. Если бы вы знали, как это вредно. Чтобы человек сам своими руками разрушал собственное здоровье. Дикарство какое-то!

– Знаем, Елена Георгиевна. Знаем, – раскатисто подхватил Степан. – Но этому мужику здоровья хватит на двоих.

– Ах, мы всегда так говорим до поры до времени. Да! – спохватилась вдруг Елена Георгиевна. – Знаешь, кто тебе звонил? – она сделала загадочную паузу. – Вера Афанасьевна! Ужасно стыдно, но я её просто не узнала, – и горестно всплеснула руками. – Все насчёт ужасного случая с Женей Лучининым. Мне Стёпа уже рассказал.

– Да, старина, ужасного случая, – хмуро и напористо повторил Степан, снова усаживаясь к столу. – Я тебе сейчас доложу все, что мы узнали. Это так нельзя оставить, черт побери.

– Но сначала иди помой руки, – вмешалась Елена Георгиевна.

Потом Степан рассказывал. Первой обо всем узнала Валя Корсакова: у неё, оказывается, тётка живёт в Окладинске.

Лучинин приехал туда с женой всего год назад из Ленинграда. Ему предложили принять завод. Собственно, это только одно название – завод. Просто большие мастерские. С допотопным оборудованием. Там работает сосед этой тётки. Он ей все и рассказал. Женька то ли что-то проворонил, то ли допустил какие-то злоупотребления или даже хищения. Никто толком ничего не знает, всякие разговоры идут. Но ему грозил суд. Вот он и покончил с собой. Милиция констатировала самоубийство.

Степан говорил отрывисто, глухо, еле сдерживая волнение. Про чай он забыл, и тот стыл в стакане. Степан курил одну сигарету за другой и, каждую минуту прерывая себя, обращался к Виталию с гневным вопросом:

– Ты можешь себе это представить?.. У тебя в голове это умещается?.. Ну, ведь чушь, чушь, верно?

Виталий оглушенно молчал. Он всего этого действительно не мог представить. Чтобы Женька Лучинин что-то похитил? Чтобы его судили? Чтобы, наконец, он покончил с собой?! Нет, это действительно чушь! Этого быть не может!

Он так потом и сказал:

– Этого быть не может!

– Но тогда… Что тогда? – насторожённо спросил Степан. – Ведь в живых-то его нет. Это факт.

– Надо выяснить, как все случилось. По нашим каналам.

– Так ведь именно «ваши каналы» и утверждают, что это самоубийство.

Степан не скрывал насмешки.

– Попросим ещё раз разобраться. Повнимательнее.

– Слушай! – вспылил Степан. – Не притворяйся наивным! Они что, по-твоему, сами себе враги?

– Я не притворяюсь. И наивных у нас нет. В конце концов, поедет кто-нибудь из министерства.

– Ты сам должен поехать! Ты знал Женьку! Это твой долг, черт возьми! Товарищеский, человеческий, гражданский, какой хочешь!

Елена Георгиевна нервно вязала, время от времени с тревогой поглядывая на сына. Внезапно она отложила вязанье, двумя руками поправила пышные белокурые волосы с еле заметкой сединой и строго, как, вероятно, говорила со своими пациентами, сказала:

– Стёпа прав, Витик. Это тебе и папа скажет.

– Меня никто не пошлёт, – буркнул Виталий.

– Пошлёт! – запальчиво возразил Степан и энергично взмахнул рукой. – Мы твоему министру письмо написали, если хочешь знать! Всем бывшим классом! И не мы одни! Из Окладинска, говорят, тоже писали. И откуда-то ещё. Не верят люди! Многие не верят!

– Найдут неопытней, кого послать.

– А мы просим тебя. – Степан вскочил со стула, сопя прошёлся по комнате и остановился перед Виталием. – Пусть пошлют ещё кого-нибудь. Но и ты должен поехать. Обязательно! Именно ты! – он ткнул Виталия в плечо толстым пальцем.

В соседней комнате зазвонил телефон. Елена Георгиевна поспешно поднялась со своею места.

Друзья, прислушиваясь, на минуту умолкли.

– Вера Афанасьевна, – первым догадался Степан. – Иди, иди…

Виталий со вздохом отодвинулся от стола и направился к двери.

Мать передала ему трубку.

– Слушаю вас, Вера Афанасьевна, – немного смущаясь по давней привычке, сказал Виталий.

– Во-первых, здравствуй, Виталий.

– Здравствуйте…

– Во-вторых, – голос Веры Афанасьевны звучал так же, как и раньше, звонко и строго, словно и не прошло с тех пор больше десяти лет. – Во-вторых, я надеюсь, Кракович тебе все уже рассказал.

– Да, да…

– Так вот. У меня есть письма Лучинина. Последнее – из Окладинска, получила с полгода назад. Я тебе его передам. Не знаю, пригодится ли оно. Сам посмотришь. И, пожалуйста, не торопись с выводами. Это с тобой бывало.

– Бывало, Вера Афанасьевна, – улыбнулся Виталий. – Что бывало, то бывало. Вы даже отметки мне за это снижали.

– Вот именно. Надеюсь, ты этот недостаток преодолел. Завтра зайди в школу, я письмо с собой захвачу. Так ты поедешь?

– Если договорюсь с начальством…

– Пожалуйста, не откладывай.

– Ну что вы, Вера Афанасьевна!

Виталий и сам не мог сказать, когда в нем вдруг появилась эти решимость. Ему казалось, что он с самого начала уже знал, что в Окладинск поедет непременно, и сомнения его, и спор со Степаном к этому не имели ровно никакого отношения – всего лишь некая инерция прежнего состояния, прежних его забот и дел. Ну как же можно не поехать, раз такое случилось, да ещё столько, людей требуют этого! Втайне Виталий был даже польщён таким безоговорочным доверием к нему, уверенностью, что именно он разберётся во всем, как надо.

– Ты хорошо помнишь Лучинина? – вдруг спросила Вера Афанасьевна.

– Ну, ещё бы!

– Все-таки вспомни его как следует. Объективно. Ну да мы с тобой ещё завтра поговорим.

Виталий задумчиво вернулся в столовую, машинально поправив на ходу галстук. Он не заметил насторожённого взгляда, каким встретил его Степан, и тревоги в глазах матери. Они слышали его разговор, они поняли главное: Виталий решил ехать.

– А я тут рассказывал Елене Георгиевне про нашу аллею девятого «Б», – бодро прогудел Степан, пожалуй, даже слишком бодро.

– Я её помню, – рассеянно улыбнулась Елена Георгиевна.

– Это была Женькина идея. И мы вместе ездили выбивать саженцы в питомник. Ох и кипятился он там, – продолжал Степан. – Не давали сначала. А мы письма всякие привезли – от школы, от райкома комсомола, от шефов…

– Стёпка, а ты Женьку хорошо помнишь? – спросил вдруг Виталий, усаживаясь к столу.

– Ещё бы!

– Объективно помнишь?

– Глупый вопрос. Не икона же он был.

– Значит, и недостатки его помнишь?

Степан внимательно посмотрел на друга.

– Тебе про них Вера Афанасьевна напомнила? – спросил он.

– Нет, но Женька был парень горячий, а?

– Ну и что?

– И несдержанный. И впечатлительный. И не всегда умел ладить с людьми.

Они помолчали.

– Так, в общем, едешь? – осторожно спросил Степан.

Виталий кивнул.

– А пустят?

– Добьюсь.

Они словно поменялись ролями.

– Ну, гляди, Виталий, – уже в передней, прощаясь, сказал Степан. – Спрос с тебя будет серьёзный. Всем миром. Так что не оплошай. И чтобы вокруг пальца тебя там не обвели.

– Пошёл к черту, – угрюмо ответил Виталий.

– Хочешь, я тебя воздухом? – предложил Степан. – Два часа – и на месте. Даже раньше. А?

– Я лучше так, по старинке, – усмехнулся Виталий. – Полежу на полочке. Подумаю.

Он вдруг вспомнил свою прошлогоднюю поездку в Снежинск. Вот уж, действительно, к черту в зубы ехал. А эта поездка… Хотя… Кто его знает. Дело там тёмное. И непростое.

Когда Степан ушёл, Елена Георгиевна, убирая со стола, сказала:

– Что-то мне за тебя боязно, Витик.

– Пустяки.

– А когда ты поедешь?

– Надо спешить, если уж ехать.

Елена Георгиевна вздохнула.

А Виталий вдруг подумал: как же со Светкой?

Он досадливо нахмурился и подошёл к окну.

Шёл дождь. Косые струйки воды иссекли стекло. В пустынном переулке под редкими фонарями блестел мокрый асфальт. Откуда-то из-за угла порывами, с разбойничьим свистом налетал ветер, и плохо вмазанное стекло отзывалось тонким, жалобным звоном. Резко хлопнула приоткрытая форточка. Виталий сердито поднял голову, нехотя взобрался на подоконник, повернул шпингалет. Потом тяжело соскочил на пол. Машинально поправил галстук, засунул под ремень выбившуюся рубашку.

Черт те что! Если уж говорить серьёзно, то, конечно, ехать должен не он. Тут нужен работник поопытнее. И Федор Кузьмич будет прав, если не разрешит.

Но от этих мыслей настроение неожиданно ещё больше испортилось.

Что-то делает сейчас Светка, интересно. Целуется небось со своими дорогими родственничками.

Виталий раздражённо закурил и чуть не бросил спичку на пол, потом мстительно сунул её в горшок с кактусом.

– Ты уверен, что тут ошибка?

– Уверен!.. Почти уверен.

– Гм… Какие у тебя факты?

– Первое, Его характер. Не тот человек, чтобы кончить самоубийством. Второе. У него были враги.

– Откуда ты это все взял?

– Да из его же письма! Последнего.

– М-да… Значит, настаиваешь на поездке?

– Да, Федор Кузьмич, да!

– Что-то ты уж больно предвзято настроен.

– Это сейчас как раз и надо.

– Ишь ты – надо. А вот Откаленко, например, полагает, что не надо. Так, что ли, Игорь?

– Так.

– Откаленко скептик. Это всем известно.

– Смотри пожалуйста. А ты сам-то кто в таком случае?

– Вам виднее.

– Он молодой и самоуверенный оптимист. Это тоже всем известно.

– Ну, ну. Ты-то чего в старики лезешь? Ты лучше вон встань и задёрни штору. Солнце-то прямо в глаза бьёт… Вот так. Хватит. А теперь ступайте.

– Но, Федор Кузьмич…

– Ступай, ступай. Если что, на ночной ещё успеешь.

– Да. Но…

– И собраться успеешь, и… проститься. Если решим, конечно. А пока ещё разок насчёт аптеки подумай. Требовать я от тебя ничего не могу: кражу ты раскрыл. И справка для начальства в ажуре. Но для нас недоработочка там осталась. Как хочешь. Аптека-то за три квартала от той автобазы. А Колдунья не с одним Сенькой гуляет. Улавливаешь?

– Улавливаю.

– Ну, вот и ступай. А ты, Откаленко, на «Фрезере» был?

– Сейчас оттуда.

– Светит там чего-нибудь?

– Как и предполагали, Федор Кузьмич.

– Маслова в курс дела введёшь. Ну, ступайте, милые. Некогда мне тут с вами больше заниматься.

Виталий и Откаленко молча прошли длинным коридором в свою комнату, и, только когда уселись за столы, Откаленко сказал:

– Что-то старик задумал, помяни моё слово.

В залитой солнцем комнате было душно, об оконное стекло бились с жужжанием мухи.

Виталий откинулся на спинку стула, далеко вытянув ноги, так что узконосые, до блеска начищенные туфли и яркие носки на резиночке вылезли по другую сторону стола. Жмурясь от солнца, он спросил сердито:

– Как думаешь, выгорит дело?

Роясь в пухлой папке с бумагами, Откаленко насмешливо ответил:

– Можешь звонить Светке и назначать на вечер свидание. Так тебя старик и отпустил.

– Похоже на то, – вздохнул Виталий.

Но тут Игорь оторвался от бумаг и заинтересованно спросил:

– Ты про письмо говорил. Это которое у учительницы взял?

– Ага.

– Дай прочесть.

Виталий вытащил из внутреннего кармана пиджака надорванный конверт и перебросил его Откаленко. Конверт точно спланировал прямо ему в руки.

– Тебе в цирке выступать, – усмехнулся Игорь.

– Давно переманивают…

Игорь вытянул из конверта вчетверо сложенное письмо и углубился в чтение.

Виталий, все так же жмурясь, лениво достал трубку, набил её табаком, чиркнул спичкой и не торопясь затянулся, потом подбросил коробок в руке и опустил в карман. Все это время он исподтишка наблюдал за другом.

По мере того как Игорь читал, смуглое лицо его все больше хмурилось, тяжёлый подбородок выдвинулся вперёд.

Лист бумаги был исписан торопливо, строчки шли косо и неровно, к концу то густея, то, наоборот, обрываясь раньше времени. Лучинин писал:

«Дорогая Вера Афанасьевна!
Каюсь, грешен. Давно следовало написать Вам. Извинить меня могут только чрезвычайные события. И они произошли. Я уже не в Ленинграде. Я о нем только вспоминаю теперь по ночам как о близком человеке. Эдакий седой красавец, умница, интеллигент, театрал и учёный – вот каким он мне кажется издали. А сейчас к живу у славного рабочего парня, если уж продолжать такое сравнение. Шапка набекрень, ворот расстегнут, на ногах валенки, руки в масле и ссадинах. Словом, небольшой, заваленный снегом, пронизанный всеми ветрами Окладинск. Слыхали о таком?
Приехал я сюда директорствовать. Дали заводик. Интересно – страсть! Продукция, между прочим, важная —
электроды для промышленности. Но технология никуда. Помудрили мы тут с полгода и, кажется, кое-что вышло. Электродики пошли на уровне мировых стандартов. Не хуже, чем в Америке и Швеции.
Далось, конечно, нелегко. Потрепал нервы себе и другим. Особенно себе. Всяко бывало. И ссор хватало. Характер у меня, как вы знаете, тоже не сахар. Кое-кому не нравится. И потом всего не хватает – то одного, то другого. „Доставалой“ стал, „коммерсантом“. И конечно, кое-кто норовит тяпнуть за икры. Горько бывает.
И на душе неспокойно. Черт её знает, эту душу, чего ей надо? С Ольгой живём, между прочим, мирно. Она учительствует. Только ей до Вас – ой-ой!.. Нет, сложная это штука – душа. Как с ней атеисту поступать?
Ну да ладно. Не к лицу мне Вам плакаться. Ещё влепите тройку за поведение. А у меня и так…
Как Вы, Вера Афанасьевна, как здоровье? Ребят наших охота повидать – страсть! Привет им всем, кого увидите.
С низким поклоном Ваш (да и всем) „трудный“
Е. Лучинин».

Виталий заметил, что Откаленко уже кончил читать и о чем-то думает, не отрывая глаз от письма. Он некоторое время наблюдал за ним, по-прежнему развалясь на стуле и вытянув вперёд свои длинные ноги, потом, не утерпев, спросил:

– Ну, что ты скажешь?

Откаленко хмуро взглянул на него исподлобья и буркнул:

– Ехать тебе надо, вот что.

– А старик считает, что не надо.

– Он письмо это читал?

– Представь себе, читал.

– Ну так я к нему пойду.

– Думаешь, поможет?

– Увидим.

Откаленко решительно поднялся и стал убирать в папку разложенные на столе бумаги.

– Между прочим, интересная деталь, – сказал Виталий, тоже поднимаясь. – Почему старик велел тебе материалы по «Фрезеру» передать Маслову?

Откаленко поднял голову.

– Ну и что?

– Так… Мысли вслух.

Зазвонил телефон. Виталий рывком снял трубку.

– Слушаю. Лосев.

– Здравствуйте, товарищ Лосев. Говорит Коршунов. Из министерства. Приехать ко мне сейчас можете?

– Так точно, Сергей Павлович. Могу.

– А где Откаленко?

– Здесь, Сергей Павлович. Напротив меня стоит, – Виталий многозначительно подмигнул другу.

– Жду вас обоих. Только по-быстрому.

– А наше начальство, Сергей Павлович…

– Начальство в курсе.

Однако они все-таки кинулись сперва к Цветкову. Это уже сработал рефлекс. Но Федора Кузьмича на месте не оказалось. «Выехал», – сообщил дежурный. Теперь уже можно было мчаться в министерство.

Друзьям повезло. Выскочив на улицу, они увидели у тротуара синюю «Волгу» соседнего райотдела. Водитель уже завёл мотор.

Виталий подскочил первым и, нагнувшись, торопливо сказал:

– Слушай, друг, подкинь до министерства. Во как надо, – он провёл ребром ладони по горлу.

– Давай.

Всю дорогу они молчали.

Виталий грыз пустую трубку, поглядывая в окно на плавившуюся от жары улицу, всю в золотых солнечных бликах. Тугая горячая струя ветра разметала по его лбу светлые волосы. Живые глаза его лукаво щурились, словно говорили: «Ох что-то мы знаем, чего вы все не знаете».

Игорь же откинулся на спинку сиденья, глядя прямо перед собой, на смуглом лице с выдвинутым вперёд тяжёлым подбородком ничего нельзя было прочесть.

Только в высоком и прохладном вестибюле министерства, предъявив часовому удостоверения и дожидаясь лифта, Виталий, наконец, произнёс:

– Ну, видал?

– Да, – коротко кивнул Откаленко. – Только причём здесь я?

– А про Маслова забыл?

Откаленко поднял одну бровь.

– Ты думаешь?

Но тут они вместе с другими вошли в лифт.

Кабинет Коршунова оказался запертым. Друзья побрели по широкому коридору. Откаленко поминутно с кем-то здоровался. У Виталия знакомых здесь было мало, и он с интересом поглядывал по сторонам, то и дело незаметно толкая локтем Игоря:

– Это кто прошёл?

Откаленко называл фамилию, порой слышанную Виталием по какому-нибудь делу, но чаще незнакомую.

В приёмной начальника управления дежурный сказал:

– Здесь. Обождите, сейчас выйдет. Командировки ваши уже готовы.

Друзья переглянулись.

Через минуту в дверях появился Коршунов в светлом, ладно сидящем костюме. Загорелую, крепкую шею стягивал тугой белоснежный воротничок. При виде друзей, поднявшихся ему навстречу, он широко улыбнулся и окинул их быстрым взглядом, как-то по-особому цепко, словно в последний раз прикидывая, стоят они предстоящего разговора или нет.

– Пошли, ребятки, – энергично бросил он на ходу.

«Совсем молодым кажется, – подумал Виталий, торопливо выходя вслед за Коршуновым из приёмной. – А уж лет пятнадцать, наверное, служит. Сколько дел раскрыл! Прямо-таки легендарная личность».

На этот раз они прошли по коридору так стремительно, что даже Откаленко не встретил никого из знакомых или не заметил их. Только Коршунов несколько раз ответил на приветствия, широко и нетерпеливо улыбаясь. Некоторые пытались обратиться к нему.

– Потом, потом. Спешу, – отвечал им Коршунов строго. – И вообще, в коридоре такие дела не решаю.

Когда вошли в кабинет, он сказал:

– Так вот, ребятки. Едете в Окладинск. Понятно? К нам письма пришли, звонки были, просьбы. Решено прислушаться. С вами ещё Светлов поедет, из моего отдела. Он сейчас на задании. С местными товарищами я уже говорил. Вас встретят. Дело, на мой взгляд, непростое. А главное – принципиальное. Понятно? В любом случае. Ну и ещё, – он улыбнулся, – интересное дело. Это уж вы мне поверьте. Не соскучитесь. Так что, соколики, глядите в оба, А может случиться – и я к вам подскочу. За моим отделом это будет числиться.

Друзья не сводили с Коршунова глаз. Виталий смотрел обеспокоенно и нетерпеливо, Откаленко сосредоточенно, насторожённо, будто ещё решая, ехать ему или остаться.

– А теперь кое-что обсудим, – заключил Коршунов и, обращаясь к Виталию, деловито спросил: – Письмо при вас? О котором мне Цветков говорил.

– Так точно. При мне, – торопливо ответил Виталий.

Коршунов внимательно прочитал письмо, потом аккуратно сложил его, сунул в конверт. Лицо его стало сосредоточенным.

– Да-а… – вздохнул он и повторил: – Давайте кое-что обсудим. Первые ваши мероприятия, так сказать. А то, что Лосев знал Лучинина и дружил с ним, я считаю, даже полезно. И то, что у вас разные мнения по этому делу, – тоже. – Коршунов усмехнулся. – Психологический момент, так сказать.

…Часы, оставшиеся до отъезда, были заполнены торопливыми сборами. В городскую кассу – за билетами. Домой – сложить вещи. На работу – ну, там дел оказалось невпроворот. Остававшиеся товарищи еле успевали запоминать, что следует сделать, с кем встретиться, над чем подумать.

Откаленко уже перед самым отъездом на вокзал звонил домой и сурово гудел в трубку:

– Главное – не кутай. Вспотеет и опять простудится. А ещё медицинский работник! В аптеку-то некому будет бегать… Не обязательно меня провожать. И так беготни хватает…

По другому телефону Виталий возбуждённо кричал:

– Вагон три! Слышишь? Только не опаздывай! Мы уже выезжаем! Пламенный привет родственникам! Повезло им! А то бы они тебя только и видели!

Потом были рукопожатия, дружеские и увесистые хлопки по плечу, напутствия, шутки и добродушные подковырки ребят.

На вокзале в перонной предотъездной суёте среди взволнованных, взбудораженных людей, в ярком свете ламп, повисших высоко над головами, чёрные, резкие тени, то длинные, то короткие, путались, ломались, метались из стороны в сторону, внося ещё одну нервную ноту в этот пёстрый, разноголосый и напряжённый гомон. Виталий с нетерпением вглядывался в окружавшую его толпу, ожидая появления Светки.

Изредка он, скосив глаза, видел тёмную фигуру Откаленко, невозмутимо разговаривавшего с женой. Потом они подошли к нему, Алла стала говорить, что в метро сейчас жуткая давка и невозможно схватить такси, и вообще, им пора заходить в вагон, потому что поезд скоро тронется… Виталий плохо её слышал.

А Игорь говорил, что почему-то задерживается Светлов. И это тоже беспокоило Виталия.

Но тут к ним подошёл незнакомый человек, показал удостоверение и сообщил, что Светлов задержался на задании, обстановка там неожиданно осложнилась и подполковник Коршунов приказал им ехать пока одним. Светлов приедет позже, а может быть, приедет и сам Коршунов.

Наконец раздался свисток, кругом стали торопливо прощаться. Вагон незаметно тронулся, поплыл все быстрее. Алла стала совсем маленькой, её уже трудно было различить.

Внезапно Виталий подался вперёд, почти свесился с площадки вагона. Он вдруг увидел, как рядом с Аллой возникла тоненькая белокурая фигурка в синем платьице с белой сумкой в руках. Светка!..

– Осторожно, молодой человек, – сказала проводница и ворчливо добавила: – Пришла все-таки ваша девушка. Раньше не могла.

Потом они зашли в вагон, пробрались по узкому коридору до своего купе, закинули наверх чемоданчики и плащи. Игорь, стесняясь, сунул в угол на полку старенькую авоську, которую вручила ему уже на перроне жена.

– Пирожки, видишь ли, напекла, – проворчал он с нарочитой небрежностью. – Пропадём без её пирожков.

– Очень хорошо, – рассеянно ответил Виталий.

В купе находились пожилая, грустная женщина в тёмном костюме и молоденькая, остроносенькая девушка с бойкими чёрными бусинками-глазками и капризными губками, ещё не тронутыми помадой.

Пожилая женщина что-то сказала, обращаясь к вошедшим, и Виталий не сразу понял, что она просит уступить её дочери нижнюю полку.

– Ну зачем ты, мама, – возразила девушка.

– Какой может быть разговор, – ответил Игорь и забросил свою авоську наверх. – Располагайтесь.

Только поздно вечером, когда затих вагон и уснули внизу обе женщины, Виталий и Игорь вышли покурить в пустой коридор и тихо заговорили о самом главном, о чем в течение всего вечера не проронили ни слова.

Напряжённо и дробно стучали внизу колёса, мерно покачивался в своём стремительном беге вагон, за окном в непроглядной темноте изредка загадочно мелькали далёкие огоньки, в чёрном небе упрямо плыл вслед за поездом молодой, любопытный месяц, то прячась за облако, то появляясь вновь.

– …Тут должны быть особые причины, – горячо шептал Виталий. – Это тебе не пьяная драка, не грабёж.

– Ты все время в плену одной версии. Так не годится. Это может быть и самоубийство.

– Он неврастеником никогда не был. И паникёром тоже. И трусом. Ты же читал письмо.

– Не обязательно быть неврастеником. И паникёром. А страх… Это не только у труса. Может, он совершил что-то незаконное или попался на чью-то удочку? Или, наконец, сам он в чем-то запутался? А человек он гордый, самолюбивый. Разоблачение тут может показаться хуже смерти. Нет. Тут все куда сложнее.

Давно уже в вагоне погас свет, только еле теплилась синяя ночная лампочка под потолком. Неумолчно, тревожно стучали колёса. «А мы бежим, а мы спешим…»

Наконец Откаленко устало сказал:

– Ладно. Давай спать.

– Давай, – вздохнул Виталий.

Они вернулись в купе и залезли на свои полки.

Виталию вдруг стало грустно. Вот погиб Женька. Как мало он прожил! И дома у него не ладилось с женой. И на работе тоже.

Он не заметил, как уснул. И последнее ощущение у него было непонятно тревожным. Тревога эта шла из будущего, которое его ждало, из неведомого ему Окладинска, где случилось что-то непоправимое.

Глава вторая
Никто не сомневается

Купе ещё спало. Зеленоватый, как в аквариуме, свет сочился сквозь сдвинутые занавески на окне, и только в щёлку между ними дерзко прорывался узкий золотистый солнечный луч, и в нем плясали бесчисленные пылинки. Луч упирался в чемоданы на багажной полке, и среди них сиял чёрным, лаковым боком новенький чемодан Виталия, на котором пригрелась жёлтая змейка «молнии».

Странное чувство охватило Виталия, когда он проснулся в то раннее утро. Перед его глазами, ещё чуть слипшимися ото сна, в дрожащем зеленоватом тумане вдруг ожила и, извиваясь, поползла по чёрному полю ядовитая жёлтая змейка…

Виталий вздрогнул, протёр глаза. Тьфу! Надо же такому померещиться!

И тут по какой-то непонятной логике он внезапно подумал о запутанном, необычном деле, в котором ему предстоит разобраться. Что случилось в этом неведомом Окладинске? Что там произошло? И как Виталий справится с этим? Чтобы распутать такое дело, надо проследить не только поступки людей, но и их помыслы, их характеры. И это, наверное, совсем не те люди, с которыми до сих пор имел дело Виталий. Это не какой-нибудь бандит Косой, не запутавшийся Вася Кротов, не испорченная Людка из «Детского мира», не забулдыга и хулиган Сенька-Бык. Да, это скорее всего совсем другие люди. И Виталий должен будет их понять. Должен оценить их помыслы и поступки! Своей совестью, своим пониманием того, как надо жить. Конечно, все выглядит проще – он лишь должен собрать факты, только факты. Но он не может отыскать следующий факт, не оценив для себя предыдущий, не поверив одному, не усомнившись в другом. А откуда возьмутся эта вера и это сомнение? Из его опыта. Из его нравственной и житейской оценки. Из его понимания, что хорошо и что плохо. Кажется, просто! Но вот до чего он уже дошёл, так это до понимания, что в жизни все совсем не просто. И одного опыта тут мало. Тут ещё нужна нравственная позиция, нужна точка зрения на «хорошо» и «плохо». «Хорошо»? Для кого? Какой ценой добыто это «хорошо»?

Впрочем, не он один будет собирать и оценивать факты.

Но он, Виталий, знал Женьку Лучинина, лобастого, черноглазого паренька, вожака и заводилу, за которым шёл весь класс. Он помнит его задиристые шутки, его смех, его запальчивые споры, его упрямую, резкую прямолинейность, помнит, как Женька отказывался от подсказки, притворяясь, что не слышит, даже когда погибал у доски на глазах у всего класса.

Нет, такой, как Женька, не мог совершить преступление, не мог покончить с собой, не мог! Что бы там Игорь ни говорил о жизни, которая меняет людей. Но в одном Игорь прав: сейчас нельзя растравлять себя воспоминаниями, нельзя, чтобы они мешали оценивать новые факты. Значит, нельзя уходить в эти воспоминания, нельзя бередить ими душу. Все это надо сейчас выкинуть из головы. Выкинуть! Тут Игорь прав.

Виталий скосил глаза и вдруг увидел, что Игорь не спит и тоже смотрит на него, закинув руки за голову.

– Ты чего молчишь? – спросил Виталий. – Проснулся и молчишь.

– А сам?

– Вот, думаю…

– Ну и я тоже думаю…

Виталий перегнулся вниз. Мать и дочь тоже не спали и о чем-то тихо переговаривались, лёжа на своих полках.

– А мы боялись вас разбудить, – засмеялась девушка.

– Что вы! Мы давно не спим, – ответил Виталий. – Просто вам попались такие мыслители. Спинозы.

– Тогда поразмышляйте ещё две минуты, отвернувшись к стене.

Потом все вместе пили чай. Игорь угощал своими пирожками. Виталий принёс из ресторана бутерброды с сухим сыром и железными кружками копчёной колбасы. Женщины, естественно, оказались запасливей, и на столике появились крутые яйца, холодная курица, домашнее варенье.

Друзья вышли покурить в коридор. Виталий посмотрел на часы.

– Скоро Окладинск. Через три часа и шестнадцать минут.

– Да. Идём, кажется, без опозданий.

– Там уже нас ждут. Причём, наверное, без всякого удовольствия.

Горячий ветер обдувал их лица.

Поезд прогрохотал по мосту через маленькую речушку, голубым серпантином извивавшуюся в заросших высокой травой берегах.

– Эх, с удочкой бы посидеть, – вздохнул Виталий. – В Окладинске есть река?.. Ах да! Что я…

Оба помрачнели. Ведь именно в реке был обнаружен труп Лучинина.

В купе возвращаться уже не хотелось.

– Пошли пивка выпьем, что ли? – хмуро предложил Виталий.

В полупустом и душном вагоне-ресторане время тянулось томительно долго.

Потом, все такие же хмурые, они вернулись в купе. В дверь заглянула толстая проводница.

– Сейчас Окладинск. С вас за чай следует получить.

Поезд заметно сбавил ход. За окном побежали деревянные домишки с длинными телевизионными антеннами на крышах, пыльные улицы с вытоптанной травой и глубокими, неровными колеями посредине.

Окладинск…

Постепенно улицы покрывались булыжником, потом пошли асфальтовые мостовые с аккуратными тротуарами и чахлыми деревцами на них. Появились каменные дома в два-три этажа с целым лесом телевизионных антенн, промелькнули какие-то вывески. По улице проплыл, нещадно чадя, жёлто-красный автобус, за ним другой, с грохотом проехала колонна грузовых машин, мелькнула коричневая «Победа»… Город постепенно отодвигался от поезда, а потом и вообще отгородился высоким прокопчённым забором. Пути двоились, множились, между ними возникали домики путейцев, стрелки…

Но вот поезд наконец подошёл к длинному серому перрону и плавно, почти незаметно остановился возле небольшого вокзала. Над широкими окнами его, нестерпимо блестевшими под лучами солнца, протянулась белая вывеска с чёткими, строгими буквами: «Окладинск».

Виталий и Игорь спрыгнули на горячий асфальт.

Из других вагонов пассажиров вышло немного. Редкой цепочкой они потянулись к распахнутым дверям вокзала, неся в руках чемоданы, узлы, корзины. Некоторые вели за руку детишек. Встречающих почти не было.

– Не вижу оркестра, – сказал Виталий.

– Оркестр – это мы, – неожиданно произнёс за его спиной чей-то спокойный голос.

Друзья, как по команде, обернулись.

Перед ними стоял, улыбаясь уголками губ, высокий, чуть сутулый человек с длинным, тяжёлым лицом и усталыми глазами. Одет он был в слегка помятый темно-синий костюм. Рядом с ним стоял ещё один человек.

– Томилин! – воскликнул Игорь. – Николай!..

– Я самый.

– Вот это встреча! Знакомься. Старший лейтенант Лосев.

– Знаю, – Томилин протянул Виталию широкую, сильную руку. – С приездом. И вы знакомьтесь, – он указал на своего спутника. – Капитан Валов. Из областного управления.

– Слушай. Ты же в Свердловске работал, – сказал Игорь. – Как же сюда-то попал?

– По семейным обстоятельствам, – неопределённо пояснил Томилин и добавил: – Прошу за мной.

По опустевшему перрону они двинулись к зданию вокзала.

– Мы сейчас куда? – спросил Откаленко.

– В гостиницу. Оставите вещи – и в горотдел. Товарищ подполковник будет ждать.

– Это твой начальник?

– Начальник горотдела. Подполковник Раскатов Викентий Петрович.

Они прошли полутёмный пустой зал ожидания с длинными вытертыми скамьями и устоявшимся, специфическим вокзальным запахом и вышли на небольшую площадь, посредине которой изнывал от жары маленький пыльный скверик.

Невдалеке, на асфальтовом пятачке, стояли забрызганная грязью, видно, издалека приехавшая грузовая машина, две устланные жёлтым сеном подводы – лошади мотали головами, отгоняя надоедливых мух, – и коричневая «Победа». Томилин направился к ней.

– Прошу, – коротко сказал он, распахивая заднюю дверцу.

Ехали совсем недолго. За окном промелькнули витрины небольших магазинов. В одной рыцарским блеском сверкнули пузатые самовары, никелированные тазы и кастрюли, в другой развалились неестественно красные части муляжных свиных туш. На длинном пепельно-зеленом заборе ветер трепал плохо приклеенные полосы свежей газеты.

Машина остановилась около аккуратно оштукатуренного двухэтажного дома. Над узкой дверью висела вывеска, на ней витиевато, даже игриво, красным по синему полю было выведено: «Гостиница „Заря“». На двери за стеклом виднелась белая табличка: «Мест пока нет».

Тем не менее в небольшом прохладном вестибюле над лестницей висел написанный от руки плакат: «Добро пожаловать!» На стене по одну сторону лестницы висела под стеклом Почётная грамота, а по другую – «Обязательные правила внутреннего распорядка», слово «обязательные» было жирно подчёркнуто. Пунктов было много.

Все поднялись на второй этаж в сопровождении дежурного администратора – маленькой женщины в синем халате. Она ключом открыла одну из дверей с табличкой «Полулюкс». За дверью оказалась небольшая побелённая комната с зачехлённым диваном и квадратным столом посередине, на окне за кисейной занавеской стояли горшки с цветами.

Сквозь дверной проем в соседнюю комнату видны были две широкие, со взбитыми перинами кровати под зелёным покрывалом и старенький зеркальный шкаф.

– Располагайтесь, – деловито предложила администратор. – Вещи вон туда положите, в шкаф. Там рядом и рукомойник. Вода сейчас как раз идёт. Не плескайте только. Кипяток в конце коридора. Радио я вам сейчас включу.

– Прекрасно, – бодро произнёс Виталий. – Радио пусть отдохнёт. Титан тоже. И плескаться мы не будем. А вот где у вас…

– Туалетов на этаже два, – поспешно добавила администратор.

– Да, да. Это превосходная идея – два туалета, – чуть смущённо усмехнулся Виталий. – Но я про телефон хотел спросить.

– Ах, телефон? Внизу, у меня. Будем вас подзывать, если что.

В горотдел поехали на той же «Победе». Солнце пекло с адской силой, в раскалённой машине нечем было дышать. К счастью, ехать пришлось недолго.

Раскатов, немолодой, кряжистый подполковник с красным лицом и седым ёжиком волос, тяжело расхаживая по своему небольшому кабинету, напористо и уверенно говорил:

– Об этом деле весь город у нас гудит. А как же? Видный человек погиб, известный. Директор, изобретатель… Но я вам скажу – липовый оказался директор. И изобретатель тоже. Вот гак. Однако подать все умел. Ну, а как разобрались – один театр. И даже хуже.

– Кто же разбирался? – спросил Виталий, нервно вытаскивая свою трубку.

Раскатов покосился на неё.

– Ясно кто. Специалисты. Из Москвы приезжали. Акт составили. Да такой, что наша прокуратура двумя руками вцепилась. Вот так.

– Интересно…

– Куда интереснее. Теперь какие у нас факты? – Раскатов подошёл к столу, надел очки и, взяв в руки пухлую папку дела, стал её перелистывать. – Значит, труп выловили в реке. Вот показания рыбаков. Так? Вот акт медицинской экспертизы. Лёгкие полны воды, даже ила. Отсюда причина смерти. Ну, там множественные повреждения тканей на лице, и теле, и на черепе, конечно, – это когда его потом о камни било. Так? Кинулся он скорее всего с моста, а выловили уже ниже по течению. Река у нас, между прочим, серьёзная. Увидите. Нуте-с, дальше, – он не спеша перевернул, пробегая глазами, ещё несколько исписанных чернилами листов. – Это все показания свидетелей. Лучинин последнее время находился в крайне подавленном состоянии. Крайне, – он поднял толстый палец и поглядел на Виталия. – И не мудрено. Акт-то в прокуратуру направили. Вот так. Дальше… Вот, пожалуйста. Показания свидетелей насчёт того дня. Как раз у моста его и видели. Бродил. Решался, так сказать.

– Одного видели? – спокойно спросил Откаленко.

– Сейчас поглядим. Та-ак… – Раскатов поводил пальцем по исписанному листу, читая про себя. – Вот. Один, один был. Да и кого же ему с собой брать для такого дела?

Виталий, дымя трубкой, задумчиво возразил:

– Смотря для какого дела.

– В общем, сами все тут поглядите, – захлопнул папку Раскатов. – Ежели мы чего упустили, подскажете. Чтоб и у нас, как говорится, душа была спокойна.

– Кто у вас это дело вёл? – спросил Откаленко.

– Вон сам он и вёл, – Раскатов кивнул в сторону сидевшего поодаль Томилина. – Со следователем прокуратуры, конечно. Ну и все помогали. Дело-то ответственное. Теперь насчёт людей, с кем в первую очередь вам надо потолковать, – продолжал между тем Раскатов, сняв очки и снова принимаясь шагать по кабинету. – Перво-наперво – это Ревенко Владимир Яковлевич, главный инженер там. Толковый человек, солидный. Потом со следователем прокуратуры Роговицыным Павлом Иосифовичем. Старый работник, зубы на этих делах съел. У него ивсе материалы на Лучинина. И жалобы народа, и сигналы все, и акт ревизии. Ну, теперь, понятно, ходу этому нет. Вот так. А Владимиру Яковлевичу я сейчас могу позвонить, пригласить. Как?

– Лучше мы к нему поедем, – ответил Виталий.

– Через час-другой, – добавил Игорь. – Сначала дело это посмотрим.

– Пожалуйста, – тоном радушного хозяина согласился Раскатов. – Как будет угодно. Сейчас мы вам кабинетик подберём.

Через несколько минут Виталий и Игорь оказались в небольшой, душноватой комнате, где, кроме старенького сейфа, стола, покрытого двумя листами зеленой бумаги, и стульев с протёртыми сиденьями, ничего не было. Окно они тут же распахнули, и на минуту оба задержались около него.

Со второго этажа была видна окраинная часть города: бесчисленные разноцветные крыши домов в блекло-зеленой пене деревьев напоминали старое лоскутное одеяло, кое-где расползавшееся пыльными улицами и дырами перекрёстков. В нескольких местах возвышались вполне современные, из стандартных блоков, четырех и пятиэтажные здания. По перемещавшимся то тут, то там клубам пыли можно было угадать редкие машины. Мало было и прохожих. Город томился от зноя. За последними домами сверкала, как мираж, широкая река. На противоположном её берегу белой сыпью по зеленому полю раскинулся палаточный городок, в центре его на высокой мачте трепетал красный флаг. Вдали темнел лес. «Ребят вывезли, – догадался Виталий. – Тот-то их на улицах не видно».

Друзья уселись к столу и принялись читать материалы из папки. Читали медленно, разбирая незнакомые почерки, которыми были написаны протоколы допросов. Их вёл не один Томилин. Но его допросы отличались полнотой и цепкостью.

Чем дальше они вчитывались в эти материалы, тем большее волнение охватывало Виталия. Живой Лучинин, такой, каким он его помнил, снова вставал перед его глазами, и все невероятнее казалась разыгравшаяся трагедия, с каждым новым документом все невероятнее, хотя каждый документ, казалось, должен был укреплять в мысли, что так именно все и произошло. «Я слишком пристрастен, – говорил себе Виталий. – Так нельзя. Ведь прошло десять лет. И Женька действительно мог стать в чем-то другим. Ведь это же все факты, ведь говорят люди, которые знали его не десять лет назад, а сейчас, среди которых он только что жил…» Но перед глазами продолжал стоять тот, прежний Женька, в потёртом пиджаке с комсомольским значком, азартный, искренний, с горячими чёрными глазами и руками, перепачканными чернилами. И душа Виталия разрывалась от сомнений и отчаяния.

Поймав осуждающий взгляд Игоря, он сжал зубами трубку и усилием воли заставил себя сосредоточиться, прогоняя воспоминания.

Свидетели в один голос утверждали, что Лучинин в последние дни был очень угнетён, говорили о постигших его неприятностях, о неблаговидных поступках. Но в чем именно обвиняли Лучинина, понять было трудно. Одни или два свидетеля намекали и на домашние его неприятности, но уж вовсе глухо. А допрашивавшие их работники милиции не углублялись в эти вопросы, видимо полагая, что сейчас это значения не имеет.

В последние часы, у реки, Лучинина видело несколько человек. Это было уже под вечер, начинало темнеть. Один из свидетелей утверждал поначалу, что Лучинин шёл к реке не один, с ним был ещё какой-то человек, но потом сам же усомнился в своих показаниях. Другой сообщил, что видел в это время на берегу двух человек, мужчину и женщину, но мужчина, как ему кажется, был не Лучинин.

Читая протоколы допросов, друзья делали для себя торопливые пометки. Это были то вопросы («В каком именно месте Анна Бурашникова заметила, что Лучинин идёт не один? Где находилась она сама?»), то обратившая на себя внимание деталь («Все свидетели – работники завода. Почему?») Внезапно позвонил Раскатов.

– Договорился с Ревенко, – сообщил он. – Ждёт вас. Вот так.

Работу пришлось прервать.

Виталий, потянувшись, поднялся со стула и с сожалением оглядел свои помятые брюки и запылённые ботинки.

Игорь усмехнулся.

– Уважаемый товарищ Ревенко с удовольствием примет тебя и в таком виде.

– На товарища Ревенко мне плевать. Просто самому неприятно. Впрочем, тебе это не понять, – высокомерно ответил Виталий.

Уже садясь в машину, Игорь заметил:

– Все-таки посидели мы не зря.

– Да. В общих чертах картину можно представить. В самых общих, я бы даже сказал.

Машина затормозила около больших, настежь распахнутых ворот, из которых в этот момент медленно выползала, тяжело урча, длинная грузовая машина с прицепом. На подножке её, держась рукой за дверцу кабины, стояла худенькая девушка в пёстром сарафане и красной косынке.

Нагнувшись, она что-то кричала в открытое окошко водителю. Ветер доносил только обрывки фраз:

– …не отдам! Покажешь груз!..

Машина, шипя, остановилась, наполовину выехав из ворот. По другую сторону кабины появилась фигура водителя, вихрастого, до черноты загорелого парня в измазанной, с расстёгнутым воротом рубахе. Он заорал, яростно жестикулируя рукой.

– Я те дам, не отдашь!.. Показывай ей тут все!.. Может, в карманы мне залезешь или ещё куда?!.. Давай, говорят, путёвку!..

– Ты не очень-то! А то сейчас ребят позову! – крикнула девушка, спрыгивая с подножки. – Открывай борта! Много вас тут таких!

Виталий и Игорь с улыбкой переглянулись и вышли из машины.

– А вы, граждане, куда? – крикнула им девушка.

– Мы к товарищу Ревенко, если, конечно, пустите, – откликнулся Виталий. – Нас тут немного.

Но девушка не расположена была шутить и сурово спросила, доставая из кармашка сарафана вчетверо сложенный листок бумаги:

– Фамилии ваши как?

Виталий назвал.

– Проходите.

Виталий и вслед за ним Игорь осторожно проскользнули мимо стоявшей в воротах грузовой машины и оказались в большом дворе, кое-где поросшем чахлой травой. Прямо перед ними словно вросли в землю два низких и длинных, до крыш прокопчённых здания с битыми и кое-как залатанными окнами, в которых дробились и ломались солнечные лучи. За ними тянулось третье здание, точно такое же, только казалось ещё больше ушедшим в землю и уже совсем, до черноты, закопчённым. Слева, в глубине двора, расположилось двухэтажное, неопределённо бурого цвета здание заводоуправления, рядом с ним, под навесом, стояли три или четыре грузовые машины и «газик». А справа от ворот, сверкая свежим розовым кирпичом, тянулась огромная недостроенная коробка нового цеха.

Друзья направились к заводоуправлению.

Виталий с пристальным интересом поглядывал по сторонам. Здесь работал Женька Лучинин! Здесь он совсем недавно ещё ходил, разговаривал с людьми, волновался, спорил, распоряжался, что-то придумывал, мудрил. Невероятно! Но все материалы следствия говорят о самоубийстве. Все! Хотя кое-какие неувязочки и недоработочки все-таки есть. Что ж, увяжем и доработаем. А там поглядим. «Ещё поглядим», – зло повторил про себя Виталий.

В это время из заводоуправления вышел какой-то человек в расстёгнутом тёмном пиджаке и белой рубашке с галстуком. Он на минуту задержался у двери и, щурясь от солнца, всмотрелся в идущих по двору людей, потом двинулся им навстречу.

Это был невысокий, уже начавший полнеть человек лет тридцати, с шапкой вьющихся светлых волос, сейчас разметавшихся от ветра. Открытое, чем-то неуловимое симпатичное лицо его, розовое от загара, было озабочено.

Подойдя, он протянул руку и быстро сказал:

– Ревенко. А я вас увидел в окно и сразу узнал. Вернее, догадался. – Он вздохнул и добавил: – Тяжёлое дело. Тяжёлая утрата.

По скрипучей, обшарпанной лестнице они поднялись на второй этаж и, пройдя приёмную, где сидела хмурая девушка-секретарь, вошли в кабинет, на двери которого была прикреплена дощечка с надписью: «Гл. инженер».

Напротив, на другой двери, Виталий заметил надпись: «Директор». И ещё он заметил внимательные, насторожённые взгляды, которыми их проводили девушка-секретарь и трое находившихся в приёмной людей. Этих троих Виталий тоже успел рассмотреть. Высокая, темноволосая молодая женщина с большими, выразительными глазами на смуглом лице, в сером костюме с красной полоской по краю отложного воротничка, худой, лысоватый, с небольшой тёмной бородкой человек лет пятидесяти, в очках и галстуке, нервно теребивший в руках кожаную папку на «молнии», и лобастый, угрюмый парень в красной футболке и мятых брюках. «Красивая какая», – подумал Виталий о женщине.

Они зашли в кабинет. Ревенко плотно прикрыл дверь и приглашающим жестом указал на два стула перед письменным столом.

– Присаживайтесь, товарищи. И уж извините, что попрошу ваши удостоверения. Для порядка.

– Правильно, – коротко одобрил Игорь.

Ревенко внимательно посмотрел их удостоверения, затем обошёл письменный стол, сел в кресло и, осторожно прихлопнув ладонями, сказал:

– Итак, я к вашим услугам.

Друзья переглянулись и с молчаливого согласия Игоря Виталий попросил:

– Расскажите нам, как все это случилось. С чего началось. С ревизии?

Ревенко вздохнул и, не отрывая локтей от стола, развёл руками, затем нервно их потёр.

– Прямо скажу, ревизия была неприятная. И выводы тоже, мягко говоря, неприятные.

– А кто был председателем комиссии? – спросил Виталий, доставая из кармана трубку.

– Лучше не спрашивайте, – махнул рукой Ревенко. – Гроза наша. Референт замминистра, некто Кобец Николай Гаврилович.

– Так. Ну и что же они записали в акте?

– Записали следующее. Только заранее предупреждаю: с некоторыми их выводами я не согласен. А кое-что следовало мне в вину поставить, как главному инженеру, а не Евгению Петровичу. Я даже своё мнение написал, – он достал из ящика два сколотых листка и протянул Виталию.

Тот машинально сложил их и спрятал.

– Но во всем был обвинён он один, – продолжал Ревенко.

Полное лицо его словно отвердело, глаза сердито сузились.

– Так вот, начну по порядку, – продолжал Ревенко и провёл рукой по лбу. – Первое обвинение – это всякие хозяйственные нарушения и якобы незаконные сделки. Но сделок не было! Сделка, как я понимаю, предполагает корысть. А нарушения действительно были. Вынужденные. Ну, например. Нам до зарезу нужны были пилорама, маятниковая пила, фуговальный и строгальный станки. Без них завод не мог работать! Нам всюду в них отказали – и тресте, и в главке. Тогда Евгений Петрович лично договорился с соседним заводом и железнодорожными мастерскими. И они дали нам все это во временное пользование. Причём без всякой арендной платы. А мы им за это изготовили из их же сырья партию электродов высокого качества. И они оплатили их через банк. Нарушение это? По существующим порядкам – нарушение. Есть тут корысть – моя или Евгения Петровича? Нет, нет и нет! Но это, к сожалению, не самое главное обвинение. – Ревенко снова вздохнул и, похлопав себя по карманам пиджака, обратился к Откаленко: – Разрешите, я у вас закурю.

Обычно-то я не курю… – он взял у Игоря сигарету и прикурил от его зажигалки.

– Что же главное? – нетерпеливо спросил Виталий.

– А главное – это изобретение самого Евгения Петровича и то, как он его использовал. Тут уж, возможно, корысть и была. Но тоже не поручусь. Дело, честно говоря, тёмное. Даже, я бы сказал, какое-то детективное, что ли.

Ревенко, хмурясь, сделал паузу, раскуривая сигарету.

Друзья молча ждали.

– Изобретение заключалось, – приступил наконец к рассказу Ревенко, – в новом способе изготовления стержней электродов. В результате они получались очень высокого качества. Я не буду углубляться в детали. Но были изменены вся технологическая цепочка, все режимы, часть оборудования. Правда, некоторые утверждали, что способ этот не нов и где-то уже описан. Но я не проверял, не знаю. Да и главное не в этом. Главное в том, что перестроили мы производство под руководством Евгения Петровича, и электроды пошли отличные. Это факт. Причём технического отдела у нас тогда не было. Вообще, у нас тогда ничего не было. Одно название – завод, а были мастерские, и то чуть не кустарные. Это уж с приходом Евгения Петровича появились склады, упаковочное и дозировочное отделения, паровое отопление и все другое. Словом, появился какой-никакой, а завод. Ну так вот. Значит, технического отдела, как я сказал, тоже не было, и все чертежи нового производства хранились в столе у Евгения Петровича. Это важная деталь. Вам пока все понятно?

– Да, да. Продолжайте, пожалуйста, – заинтересованно откликнулся Виталий.

– Хорошо. И вот узнали о нашем новшестве на Барановском комбинате, за тысячу километров от Окладинска. Главным инженером, кстати, там работает старый, опытный специалист Мацулевич Григорий Осипович. Так вот, этот комбинат предложил Евгению Петровичу изготовить для них проект нового электродного цеха по его способу. Евгений Петрович согласился, заключил, как автор проекта, договор и, создав бригаду, выполнил его. А потом помог построить и наладить этот цех.

– Выходит, в частном порядке подрядились? – недоверчиво спросил Откаленко.

– Ну что вы! Договор официальный. Был санкционирован министерством, которому этот комбинат принадлежит, и банком, через который шёл расчёт с автором и его бригадой.

– Понятно, – кивнул головой Игорь. – Но где же тут детектив?

– А вот слушайте. – Ревенко выставил вперёд руки, как бы призывая Игоря к терпению. – Итак, цех был там построен, И, надо сказать, работал отлично. Все довольны. И вдруг оказывается – это уже комиссия раскопала, – что на комбинате имеются только синьки технических чертежей цеха, а вот оригиналы… – Ревенко многозначительно поднял палец, – …оригиналы оказались в столе Евгения Петровича, со штампами нашего завода. То есть получилось, что он просто снял с наших чертежей копии и продал как самостоятельный проект. Вы понимаете? – Ревенко, все больше волнуясь, сделал энергичный жест кулаком и тут же развёл руки, словно сдаваясь. – Вот здесь уж налицо была корысть. И был действительно криминал.

– А что говорят члены бригады? – спросил Откаленко.

– Ну, они, получив деньги, конечно, говорят, что работали, создавали, так сказать, новое. Что же им остаётся? Я прямо не знаю, как Евгений Петрович мог так поступить. Просто, вы знаете, не верится.

Ревенко сокрушённо развёл руками.

– Да-а… Непохоже это на него, – покачал головой Виталий, дымя своей трубкой.

– Вы его разве знали? – удивился Ревенко.

– Когда-то. Ещё по школе.

– Эх! В детстве все было по-другому, и мы все были другими.

Ревенко с огорчением махнул рукой.

– В чем ещё обвинили Лучинина? – спросил Игорь.

– Да уж всех собак на него повесили, – раздражённо ответил Ревенко. – Ну, например, обвинили в незаконных командировках. Дело в том, что Евгений Петрович заключил с комбинатом ещё и договор от имени завода. О взаимной технической помощи. Мы им обещали командировать для руководства монтажом в новом цехе своего механика, а к началу пуска цеха – технолога. Кроме того, мы взялись подготовить четырнадцать их рабочих: такие, значит, курсы для них организовать у нас на заводе. А они нам взялись отгрузить кирпич, двести тысяч штук, и столько же тарной дощечки, которой у нас в тресте днём с огнём не сыщешь. Конечно, по существующим отпускным ценам. Вот из этого кирпича нам и удалось, наконец, начать строительство здания нового цеха. Красавец! Вы, наверное, его заметили, – Ревенко махнул рукой в сторону окна.

– Что же тут незаконного? – спросил Откаленко.

– А то, что министерство ещё не утвердило этот договор, а мы начали его выполнять. Нас очень торопил комбинат, да и мы спешили скорее начать строительство цеха, чтобы осенью кончить. И как раз подрядная организация хорошая подвернулась. Договор же, – Ревенко сделал выразительный жест рукой, – он ещё до сих пор по инстанциям ходит.

– Кто ездил от вас на комбинат? – спросил Виталий.

– На монтаж ездил механик, инженер Черкасов. А потом технолог Филатова.

Виталий усмехнулся.

– Это не они у вас сейчас в приёмной были?

– Совершенно верно, – Ревенко удивлённо посмотрел на него. – Вы и с ними знакомы?

– Нет. Просто так подумал, – улыбнулся Виталий. – Очень похожи на механика и технолога.

Но ему было совсем не смешно. Он слушал и не мог поверить тому, что слышит. И холодел от одной мысли, что Женька Лучинин мог совершить такое. Продать заводские чертежи! Впутать в это дело и других людей! И все из-за денег. Черт возьми, это же преступление. Самое настоящее преступление!

– И это доказано, с чертежами? – глухо спросил он.

– К сожалению, да. – Ревенко безнадёжно махнул рукой, и полное лицо его сморщилось, как от боли. – К сожалению, да, – упавшим голосом повторил он.

– И ему грозил суд?

– Вот именно.

– Вы полагаете, что из-за этого он и… погиб?

– А что же можно ещё предположить? – вздохнув, ответил Ревенко. – Правда, у него ещё, кажется, и семейные нелады были, – он досадливо махнул руками. – Все, как говорится, одно к одному.

– У него здесь, на заводе, были враги? – неожиданно спросил Виталий.

– Враги? – удивлённо переспросил Ревенко. – Что вы! Знаете, как любили у нас Евгения Петровича? Если бы каждого директора так… – и хмуро добавил: – А недовольные были. Они всегда бывают. Кому-то не дал квартиру, кого-то собирался уволить, кого-то отругал. Надо сказать, Евгений Петрович был… несдержанным человеком, если по правде говорить. Сколько я таких конфликтов сглаживал, если б вы знали!

– Кого же он, к примеру, хотел уволить?

– Уволить? – переспросил Ревенко. – Да вот хотя бы Носова. Есть у нас такой.

– За что же?

– За прогул.

– А квартиру кому не дал? – в свою очередь, спросил Игорь.

Ревенко повернулся к нему.

– Квартиру? Так сразу не вспомнишь. Если надо, я вам потом скажу.

– Да нет. Это не обязательно.

Виталий видел, что Ревенко взволнован и даже немного растерян. И конечно, понимал причину этой взволнованности и растерянности.

Во время разговора в кабинет то и дело заглядывали люди. Ревенко укоризненно качал головой и поднимал руки, давая понять, что он занят и входить нельзя. Но дела, видимо, требовали его внимания. И это тоже было понятно.

Да, Лучинин был здесь вожаком, это чувствовалось по всему, что говорил о нем Ревенко и, главное, как говорил. Ревенко, видимо, любил Лучинина по-настоящему. И уважал тоже. И все это так не вязалось с преступлением, которое совершил Лучинин и которое уже доказано. Доказано – вот что ужасно!

И впервые у Виталия закралось сомнение. Такой человек, как Женька, если он ничего не в состоянии был опровергнуть из этих обвинений, пожалуй, мог и решиться на страшный, последний шаг. Ведь Женька был горячим, невыдержанным, гордым человеком. И оказаться опозоренным, пойти под суд…

Тем не менее больше задерживать Ревенко было нельзя. Это они поняли оба, и Игорь, взглянув на Виталия, сказал:

– Последний вопрос, Владимир Яковлевич…

– Почему же последний? – энергично возразил Ревенко, и на полном лице его отразилась досада. – Я ведь в вашем распоряжении. И полагаю, что вам ещё далеко не все ясно. А должно быть все ясно. Абсолютно все! Иначе как же можно?

– Ну, если хотите, то пока последний, – улыбнулся Игорь. – Скажите, почему была назначена такая экстренная ревизия?

Ревенко сердито развёл руками.

– Не знаю. Мне, вы понимаете, неловко было требовать объяснений.

– А Лучинин, он требовал?

– Евгений Петрович, как назло, был в это время болен.

– Вот как? – удивился Виталий и тут же решительно добавил: – Всё. Мы вас больше не смеем задерживать.

Но тут дверь кабинета в очередной раз приоткрылась, и на пороге возник русоволосый парень в старой, стираной гимнастёрке, аккуратно заправленной под широкий армейский ремень, на котором огнём горела большая, со звездой медная пряжка.

Парень безбоязненно, со скрытой усмешкой огляделся по сторонам и, привычно расправив под ремнём невидимые складки гимнастёрки, чётко произнёс:

– Разрешите, Владимир Яковлевич, обратиться к гостям.

– Ну вот. А я как раз о тебе подумал, – сказал Ревенко. – Давай, Сергей, спрашивай. А потом отвезёшь товарищей в гостиницу.

– Слушаюсь. – Парень явно щеголял своей армейской выправкой. – Товарищи будут из Москвы?

– Из Москвы, – подтвердил Виталий, с интересом разглядывая парня.

– Вопрос два, – продолжал тот. – Товарищи будут из министерства?

– Из министерства. Только не из вашего.

– Все. Отстрелялся, – сказал парень и, усмехаясь одними глазами, добавил все так же чётко: – Спрашивал Булавкин Сергей.

– Ну, слава богу, – улыбнулся Ревенко. – Пошли, товарищи.

Они вышли в приёмную, где Ревенко немедленно окружили люди.

– Владимир Яковлевич, вы уезжаете?..

– Владимир Яковлевич, подпишите…

– Владимир Яковлевич, с Чеховского так панели и не привезли и даже не звонили…

– Владимир Яковлевич, как нам завтра выходить? Вон Носов говорит…

– Владимир Яковлевич, подпишите…

Ревенко поднял руку, и его полное, розовое лицо стало сразу сосредоточенным и властным.

– Минутку, товарищи, минутку, – строго сказал он. – Так же нельзя. Сейчас все решим. Извините, – обернулся он к Виталию и Игорю.

– Мы подождём, – ответил Виталий.

К ним приблизился Сергей Булавкин.

– А мне можно вам кое-что рассказать? – спросил он и со значением добавил: – Никто вам такого не расскажет. Точно говорю.

Виталий внимательно посмотрел на парня.

– Выходит, до конца все-таки не отстрелялись? Что ж, заходите прямо в гостиницу. Потолкуем.

– Когда прикажете?

– Сегодня, – твёрдо произнёс Игорь.

– Слушаюсь, – Булавкин, отвернув рукав, посмотрел на часы. – В двадцать один ноль-ноль, разрешите?

– Ждём, – ответил Виталий и, в свою очередь, спросил: – А где здесь товарищ Носов?

– Вон он.

Булавкин кивнул на низкого, широкоплечего человека в замасленной кепке и рабочей куртке, под которой синяя майка прямо-таки лопалась на могучей волосатой груди.

Но тут Ревенко обернулся к друзьям и торопливо сказал:

– Пойдёмте, товарищи. А то конца не будет.

По знакомой скрипучей лестнице они спустились во двор, где перед домом стоял запылённый «газик».

Ревенко как-то совсем запросто, словно общая беда скрепила их дружбу, простился с Виталием и Игорем, крепко пожав им руки.

– Очень рад вашему приезду, – твёрдо сказал он. – Очень. Тут все надо проверить, все до конца. И я вам помогу, – он повернулся к Булавкину: – Отвезёшь товарищей в гостиницу, Сергей.

– Слушаюсь, Владимир Яковлевич, – с готовностью откликнулся тот. – Как из пушки все будет.

– И смотри, сразу назад, – усмехнулся Ревенко. – Чтобы тебя случайно опять на Пески не занесло.

Булавкин смущённо отвёл глаза.

– Никак нет, Владимир Яковлевич. Не занесёт.

Машина тронулась.

Выехав за ворота, Булавкин лихо развернулся.

– Осторожнее, Сергей, – заметил Виталий.

– А Евгений Петрович только так и признавал, – насмешливо возразил Булавкин, и Виталию послышалась в его голосе странная враждебность не то к нему, не то к погибшему Лучинину.

Солнце стояло ещё довольно высоко в безоблачном, пепельном небе, но жара спала. На улицах появилось больше прохожих. На автобусных остановках скапливались очереди. Молодёжь толпилась возле небольшого кинотеатра.

Когда подъехали к гостинице, Виталий, прощаясь, напомнил:

– Значит, в двадцать один ноль-ноль, Сергей?

– Так точно, – хмуро ответил Булавкин.

– Ждём.

Друзья зашли в прохладный вестибюль и, получив у дежурной ключ, поднялись в свой «полулюкс».

– Фу-у!.. – отдуваясь, произнёс Виталий, стягивая пиджак. – Ну, денёк… давай помоемся. Не плескаясь, конечно.

Через полчаса друзья уже сидели за столом с красной плюшевой скатертью, накрыв край его газетой. В чайник с кипятком из титана было высыпано чуть не полпачки чая, из буфета принесли круглые булки, сыр и колбасу.

– Как тебе понравился Ревенко? – спросил Виталий, откусывая чудовищный кусок хлеба с сыром.

– Стоящий мужик, – ответил Игорь. – И дело знает.

– А ты обратил внимание на эту Филатову?

– Обратил.

– Хороша, а?

– Ничего.

– Не-ет. На редкость хороша.

В дверь неожиданно постучали.

– Да! Войдите! – крикнул Виталий.

Дверь приоткрылась, и в ней появилась голова дежурной.

– Вас к телефону просят. Кого-нибудь.

Виталий стремительно кинулся к двери.

Внизу, в комнатке дежурной, на столе лежала снятая трубка.

– Слушаю, – сказал Виталий.

– Это вы из Москвы прикатили? – спросил незнакомый, чуть хриплый голос.

– Да. Кто говорит?

– Неважно. Приветик…

И в трубке раздались частые гудки.

Виталий медленно положил трубку на рычаг. Странно… Кто бы это мог быть? Голос явно изменённый. Значит, человек боялся, что его узнают. Странно…

Но Откаленко, казалось, не склонен был придавать этому особого значения. И когда Виталий рассказал о странном звонке, он только пожал плечами.

– Кто-то развлекается. Ты голос запомнил?

– Да. Уж будь спокоен.

Друзья помолчали.

– Слушай, – прервал молчание Игорь, – у меня не выходит из головы то, что рассказал нам Ревенко.

– Ещё бы! – воскликнул Виталий. – Черт возьми, если хоть половина правда из того, что рассказал Ревенко, хоть половина, и то…

– Я тебе скажу, – помолчав, добавил он. – Кое в чем я стал сомневаться.

– Ишь ты. Не успел приехать, как стал сомневаться, – усмехнулся Игорь и уже серьёзно закончил: – Сейчас рано во что-нибудь верить, поэтому рано и сомневаться.

– А я вот верил, – упрямо возразил Виталий.

– Надо накапливать факты, – повторил Игорь. – Надо все проверить. Ревенко правильно сказал. И не спешить с выводами.

Виталий усмехнулся.

Они допили чай, аккуратно убрали недоеденный хлеб и колбасу. Потом Игорь взглянул на часы.

– Гм. Десятый час. Где-то наш Булавкин.

Прошло ещё не меньше получаса, и в дверь снова постучали.

– Ну вот и он, – сказал Виталий.

Но это оказалась снова дежурная.

– Вам тут записку передали, – сказала она, протягивая сложенный вчетверо листок.

– Кто?

– Не знаю. Сунул и побег. Торопился, видать.

– Ну, хоть какой из себя? – допытывался Виталий.

– Ну, как сказать – какой? Обыкновенный. Он в окошечко мне записку-то сунул. А я ещё по телефону говорила. Потом, выглянула, да он уже отъехал.

– Отъехал?

– Ага… На этом… Ну, верх-то брезентовый?

– «Газик»?

– Во-во.

– Один он там был?

– Ну, уж этого я не видела. Как хотите.

Женщина была явно растерянна и начинала сердиться.

Когда она ушла, Виталий развернул записку. Там было всего две строчки, торопливо написанные карандашом: «Не приду. Мать заболела. Сергей».

Виталий передал записку Откаленко.

– Странно. Сначала этот звонок. Теперь записка. Но звонил не он. Я бы голос узнал. И почему он на машине приехал? Все это очень странно.

– М-да…

– И записка его мне определённо не нравится, – продолжал Виталий, расхаживая по комнате. Потом остановился перед Откаленко. – Давай проверим, а?

– Можно.

Игорь решительно поднялся, и они вдвоём спустились к телефону.

За перегородкой в пустом, плохо освещённом вестибюле сидела только дежурная. Она встретила друзей насторожённым взглядом.

Игорь позвонил дежурному по горотделу. Узнав у него домашний телефон Томилина, он позвонил снова. К телефону подошёл сам Томилин. Игорь коротко и негромко объяснил ему, в чем дело.

– Понятно, – ответил Томилин. – Ждите. Зайду или позвоню.

Через час он пришёл. На этот раз в тёмном плаще, в кепке, чуть порозовевший от быстрой ходьбы. Лицо его было хмурым, но в глазах не было усталости, в них была сосредоточенность и тревога.

– Дрянь дело, братцы, – пробасил Томилин. – Сейчас был я у Булавкина этого. Мать здорова. И говорит: пошёл в гостиницу, к людям каким-то.

– Выходит, пошёл и… не дошёл, – сказал Виталий.

Все трое помолчали. Дело принимало странный оборот.

Глава третья
И вот он исчез…

Утром друзья торопливо сделали зарядку, пожужжали своими электрическими бритвами и, неудобно ополоснувшись над маленьким умывальником, благо вода «как раз шла», спустились на первый этаж, в буфет.

За стойкой с огромным никелированным самоваром и выставленными под стеклом тарелками с сыром, кильками и салатом суетилась толстая женщина в белом халате с закатанными рукавами. Её полные, загорелые руки, удивительно ловкие и проворные, невольно притягивали взгляд.

– Молочка нашего отведайте, – приветливо сказала женщина. – Очень им все довольны. И творожок вот тоже. А сосисок нету.

Молоко оказалось действительно превосходным, как и сметана, и творог с мелко нарезанным луком. Так что больше ничего и не потребовалось.

– Молочное царство какое-то, – отдуваясь, сказал Виталий.

– И царица симпатичная, – добавил Игорь.

За столиком они оказались одни, и Виталий тихо спросил:

– Чем сегодня займёмся?

– Прежде всего пойдём в горотдел, – сдержанно ответил Игорь. – Там все решим. А здесь полагается закусывать и говорить о погоде.

– Ну, если так, – усмехнулся Виталий, – то мы программу выполнили. Двинулись?

Они вышли из гостиницы и на секунду зажмурились от яркого солнечного света, показавшегося особенно резким после полумрака гостиничных коридоров.

В горотделе, у Раскатова, состоялось первое оперативное совещание. В нем, кроме приезжих и самого Раскатова, участвовали Томилин и Волов. Оба занимались расследованием по делу Лучинина, прекрасно знали обстановку, людей и все мельчайшие подробности и детали последних событий. Оба они не сомневались в правильности конечных выводов по этому делу, до вчерашнего дня не сомневались… Исчезновение Булавкина, а главное – обстоятельства, при которых оно произошло, заставило их насторожиться.

Молчаливый, хмурый Томилин сразу согласился с тем, что предложил в конце концов Откаленко. Волов согласился менее охотно. Он, видимо, был самолюбив и недоверчив, да и лично не знал никого из приезжих. Раскатов же сказал, как всегда, внушительно и твёрдо:

– Все в вашем распоряжении, товарищи. Все, чем располагаем. В этом деле совесть у нас тоже должна быть чиста и душа спокойна. Вот так.

Решено было, что Откаленко, старший группы, вместе с Томилиным и Воловым включится в розыск Булавкииа – важное, может быть, даже важнейшее звено в цепи событий, связанных с делом Лучинина. Ведь очевидно, что Булавкин что-то знал, что-то собирался рассказать и вот исчез.

Ну, а Виталий начнёт проверку уже собранных материалов по тому же делу. Исчезновение Булавкина требует приглядеться к этим материалам особенно тщательно, даже придирчиво, и все поставить под сомнение.

– С чего ты начнёшь? – спросил его Игорь.

Виталий указал на один из пунктов намеченного плана.

– Вот. Прежде всего хочу повидать его жену.

– А прокуратура?

– Завтра утром. Сегодня договорюсь о встрече.

– Добро. Ты адрес-то Лучининой знаешь?

– А как же! Вот только как с ней говорить… Её-то я совсем не знаю.

Игорь собрался что-то сказать, но тут к нему обратился Раскатов:

– Звонили вчера из горкома партии. Доложил о вашем приезде. Просили нас с вами зайти, побеседовать. К первому. А я потом уж сразу на бюро останусь.

– Пошли, – согласился Игорь, отодвигаясь от стола, и, обратившись к Томилину и Волову, добавил: – Значит, прежде всего – сведения о Булавкине, все, какие возможно.

Втроём они вышли из горотдела в пыльную духоту улицы.

– Ну, мне в ту сторону, – махнул рукой Виталий.

Он расстегнул пиджак, и галстук затрепетал под лёгким, горячим ветром.

Шагая по незнакомым улицам и изредка спрашивая у прохожих дорогу, Виталий размышлял про себя.

Но вместо того чтобы думать о предстоящей встрече с Ольгой Андреевной Лучининой, Виталий вдруг с новой тревогой подумал об исчезновении Сергея Булавкина. Что с ним могло случиться? Драка, ограбление – все это исключается, раз он прислал ту странную записку. Но зачем он сказал матери, что идёт к ним в гостиницу, если идти не собирался? Зачем написал записку? Ну, это понятно: чтобы не ждали, и не удивлялись, и… не искали, что ли? Куда же он делся? И что хотел сообщить? И исчез. Странно, очень странно…

Виталий снова спросил дорогу, и вдруг выяснилось, что он уже совсем близко от цели: за первым углом начиналась нужная ему улица.

Дома здесь в большинстве были маленькие, деревянные и прятались за заборами и палисадниками. Но изредка попадались и каменные, трех-, четырехэтажные, со стандартными балконами, выкрашенными то в зелёный цвет, то в красный, то в синий.

Виталий подошёл к нужному ему Дому и вошёл в прохладный полутёмный подъезд.

Квартира Лучининых оказалась на втором этаже.

Дверь открыла бледная женщина в строгом платье с высоко взбитыми, очень светлыми, почти белыми, волосами. Первое, что подумал Виталий, было: «учительница», и уже потом: «Лучинина».

– Вы Ольга Андреевна? – спросил он.

– Да, – сдержанно, без всякого удивления ответила женщина.

Виталий представился.

– Пожалуйста. Проходите, – тем же тоном произнесла Лучинина, отступая в сторону и жестом указывая на открытую дверь в комнату, откуда сплошным золотистым потоком лился в переднюю солнечный свет.

Квартира оказалась небольшой – из двух комнат, очень скудно обставленных старой, видимо, привезённой из Ленинграда мебелью. Все только самое необходимое: буфет, обеденный стол, накрытый старенькой скатертью, дешёвый приёмник у окна, потёртый диван, несколько таких же стульев, фотографии на стене – это в первой комнате. Во второй виднелись большая, до потолка полка, набитая книгами, и угол широкой, с деревянной потрескавшейся спинкой кровати.

Лучинина жестом пригласила Виталия к столу и, поправив причёску, села напротив.

– Я вас слушаю.

Голос её был сухой и усталый.

Виталий немного сбивчиво объяснил ей причину своего прихода.

– …Мы с Женей учились вместе в школе, – закончил он, словно оправдываясь.

– Да?

Впервые она с интересом взглянула на него, но тут же снова опустила глаза.

– Да. Я его хорошо знал.

– Ну, тогда… – холодно произнесла она, – тогда вам, конечно, трудно поверить, что он мог покончить с собой.

Виталий насторожённо посмотрел на неё.

– Почему вы думаете, что мне трудно поверить?

– Ведь он был таким энергичным, самоуверенным человеком. Вы, должно быть, тоже его помните таким.

– Да… Но тогда почему же он покончил с собой? – невольно вырвалось у Виталия.

– Почему? – устало переспросила Лучинина. – Я думаю, он просто запутался в своих многочисленных… делах.

Последнее слово она произнесла с каким-то странным значением. И Виталию показалось, что Лучинина чего-то недоговаривает.

– Он вам рассказывал о них?

– Об одних рассказывал. О других… я узнавала сама. Случайно.

И снова какая-то странная интонация прозвучала в её голосе.

Виталию стало не по себе. «Мне это все кажется, – наконец подумал он. – Просто я знаю, что у них были плохие отношения. И вот теперь мне все кажется».

Но о делах Лучинина следовало узнать как можно больше. И какие бы отношения у него ни были с женой, она, видимо, многое знает. И надо, чтобы она доверилась Виталию, чтобы рассказала все без утайки, как это ей ни тяжело, ни неприятно. Правда, держится она очень спокойно. Но каждый переживает горе по-своему.

– В каких же делах он мог запутаться, Ольга Андреевна?

Она пожала плечами.

– О, у него хватало неприятностей. Он просто искал их, мне кажется.

– Вы говорите, он рассказывал вам…

– Его рассказы всегда кончались у нас ссорой. Он не умел, он совершенно не умел и, главное, не желал считаться с людьми, с реальными условиями, в которых он жил, в которых мы все живём…

В ней вдруг вспыхнуло какое-то давнее раздражение, она словно продолжала спор с мужем и уже не могла сдержаться. А чуткое, даже жадное внимание Виталия, так давно знавшего её мужа, как будто ещё больше подстёгивало её.

– …И он вечно ссорился с кем-нибудь, вечно кого-то разоблачал, наказывал или требовал наказания.

– Неужели он стал таким склочником? – недоверчиво спросил Виталий.

– Да нет же! Как вы не понимаете? У него, например, было такое выражение: «Работа по идеальной схеме». И такой работы он требовал от всех. И от себя тоже. А это же неосуществимо! Но он был поразительно упрям. И горяч. И самолюбив.

Она внезапно умолкла и, тяжело вздохнув, устало покачала головой.

– С ним было очень трудно. Очень.

– Все-таки он многого добился, – осторожно заметил Виталий. – Ведь завод…

– Вы сами видите, чего он добился, – с горечью оборвала его Лучинина. – Вы же видите. И сколько людей он восстановил против себя! Да вот! – она порывисто поднялась. – Я вам сейчас покажу. Это я нашла в его бумагах. Он мне этого письма не показывал.

Лучинина стремительно прошла в соседнюю комнату и тут же вернулась, держа в руке сложенный листок бумаги.

– Вот! Прочтите.

Она протянула письмо Виталию, и тот, ещё не развернув его, привычно отметил про себя: «Вырвано из тетради, школьной. Поспешно вырвано».

– А конверта нет? – поинтересовался он.

– Конверта там не было.

Виталий развернул письмо. Что-то вдруг на миг остановило его внимание, прежде чем он принялся читать. Почерк! Кажется, знакомый почерк. Но об этом потом. И Виталий стал разбирать неровные, торопливые строки.

«Я тебе это не забуду до самой могилы, – читал Виталий. – И ещё неизвестно, кто из нас туда раньше ляжет. Узнаешь меня. В землю себя закопать не дам. И управу мы на тебя найдём – не так, так эдак. Потому укоротись, пока не поздно. И поперёк дороги не вставай, завалим».

Лучинина следила за тем, как скользят его глаза по строчкам письма, и, когда ей показалось, что он дочитал до конца, она нервно сказала:

– Видите, до чего дошло?

– Вы разрешите мне взять это письмо? – подчёркнуто спокойно спросил Виталий.

Она снова пожала плечами.

– Пожалуйста.

– Скажите, Ольга Андреевна, – Виталий спрятал письмо во внутренний карман пиджака и собрался было закурить, но, спохватившись, спросил: – Вы разрешите?

– Да, да, конечно. И… угостите меня.

Но у Виталия была только его трубка; и Лучинин смущённо махнула рукой.

– Это я так. Вообще-то я не курю. Но вы хотели что-то сказать.

– Да. Я хотел спросить, – Виталий раскурил трубку. – Вы не догадываетесь, кто мог это написать? – он указал на карман, где лежало письмо.

Она покачала головой.

– Нет…

– Нам собирался что-то рассказать заводской шофёр, – задумчиво произнёс Виталий. – Сергей Булавкин, но…

– Ах, этот, – голос Лучининой стал сразу сухим и враждебным.

– Вы его знаете?

– Ещё бы. В любимчиках у Жени ходил. А сам… гадкий человек, неискренний!

Виталий постарался ничем не выдать своего удивления. Лучинина знала Булавкина и, видно, не только по рассказам других. В запальчивом тоне её было что-то личное.

Вообще в ходе разговора Виталий делал все новые и новые открытия. У Женьки, оказывается, был совсем не лёгкий характер, и эта женщина, наверное, хватила с ним горя, да и остальные тоже. Об этом, кстати, говорил вчера и Ревенко. Теперь ещё эта анонимка. Наглая, с откровенными угрозами, как все анонимки. «В землю себя закопать не дам». Нет, Женька, конечно, никого не хотел закопать. «Работа по идеальной схеме». Вот чего требовал Женька. Идеалист? Слепой упрямец? Так считала жена. И каждый разговор об этом кончался у них ссорой. Она даже сейчас не может говорить об этом спокойно. А впрочем… В её раздражительности чувствуется что-то ещё, сугубо личное, недоговорённое.

И Виталий неожиданно для самого себя вдруг спросил:

– Вы, наверное, очень любили Женю?

– Странный вопрос…

– Нет, не странный. Мне неловко его задавать вам, это верно. Но я так хочу разобраться… И вы меня, надеюсь, извините.

Она слабо пожала плечами.

– Извинить гораздо проще, чем ответить. Очень любила, не очень… Я любила Женю гораздо больше, чем он меня. Вот в этом я уверена. А в любви… один писатель сказал очень точно: в любви сильнее тот, кто меньше любит.

– И что же, он во зло употреблял свою силу? – спросил Виталий, чувствуя, как начинает волновать его неожиданный поворот в их разговоре.

Ольга Андреевна чуть заметно усмехнулась.

– Хорошо. Попробую вам объяснить… – она на секунду задумалась, машинально поправив двумя руками причёску, потом, вздохнув, продолжала: – Я очень многим пожертвовала, согласившись уехать из Ленинграда. Там была моя родная школа. Я её кончала. А через пять лет пришла туда учительницей. Школа была для меня родным домом с любимыми и любящими людьми. Я имею в виду и своих старых учителей, и детей. Но я все бросила ради Жени. Он так сюда рвался. А мне здесь было плохо. Но я терпела. Пока не заметила, что Женя стал отдаляться от меня. Временами он был со всем чужим. Если вы женаты, вы меня поймёте. Ведь на поверхности ничего не было, внешне как будто ничего не изменилось. Но я чувствовала, всем существом своим чувствовала, что происходит. Когда по мимолётному слову, интонации, жесту, по самому, кажется, мелкому поступку, по глазам, наконец, улавливаешь, что творится в душе близкого тебе человека. А Женя все дальше уходил от меня. Тогда я начала бороться. У меня тоже есть характер, есть терпение. Я ведь педагог. Но дети… Это все-таки не взрослые. Они мне яснее. Да и чувства здесь другие. Это главное. Я иногда срывалась, Я злилась и плакала от своего бессилия. Начались ссоры. Иногда глупые, мелкие, которые стыдно вспомнить. Но я не могла видеть, как он был груб и несправедлив, как он всех восстановил против себя. И я решила, что нам надо вернуться в Ленинград. Но это оказалось немыслимо. Он и слышать об этом не хотел. Только больше стало споров и ссор. Я ведь вам сказала, у меня тоже есть характер. Тогда я решила уехать одна и написала родителям…

Она умолкла, устремив взгляд куда-то в пространство.

Виталий неуверенно спросил:

– Он так увлекался новой работой?

– Он всем увлекался, – с внезапной резкостью ответила она. – И тогда ничего не желал замечать.

– Но разве мог он украсть заводской проект, чертежи и продать их? – воскликнул Виталий.

И она, словно обрадовавшись перемене разговора, быстро ответила:

– Нет, нет! Это глупость. Ложь.

– Но кому такая ложь могла понадобиться?

Виталий незаметно для себя все дальше уходил оттого сложного, запутанного и неясного, к чему только что прикоснулся.

– Там есть разные люди, – ответила Ольга Андреевна. – Я их плохо знаю.

– Я в них разберусь! – запальчиво произнёс Виталий.

Виталий был молод и не успел ещё накопить того жизненного опыта, который нельзя ничем заменить – ни чуткостью, ни способностями, ни даже талантом. Некоторые стороны жизни, в частности жизни семейной, супружеской, ему были известны лишь понаслышке, из книг, от других людей. И потому оставались неуловимыми важные детали и оттенки таких отношений. Но – и это главное! – собственные переживания, заботы и волнения, которые только и могут сложиться в опыт и позволить понять других людей, Виталию были не знакомы.

И все же его обострённое внимание, ясно осознанная необходимость всегда и прежде всего разобраться в чувствах и мыслях людей, а уже потом судить о их поступках, наконец, врождённая чуткость помогли ему уловить в словах, в тоне Лучининой ту самую недоговорённость, которая его насторожила. Да, да, она даже сейчас не до конца откровенна, что-то ещё было между ней и мужем, какие-то были ещё причины тех ссор, которыми кончались их разговоры.

Продолжить чтение

Круги по воде

Маэстро советского детектива

Глава перваяЗвонок старого друга

Глава втораяНикто не сомневается

Глава третьяИ вот он исчез…

Глава первая
Звонок старого друга

Глава вторая
Никто не сомневается

Глава третья
И вот он исчез…