Ребенок пустыни

Данная повесть основана на книге американского психолога Джулиана Джейнса «Происхождение сознания в процессе краха бикамерального разума», и книге доктора исторических наук, заведующего сектором древнего востока в музее Эрмитаж Андрея Олеговича Большакова «Человек и его двойник».

I close my eyes, only for a moment, and the moment's gone.

All my dreams, pass before my eyes, in curiosity.

Same old song, just a drop of water in an endless sea.

All we do, crumbles to the ground, though we refuse to see.

Dust in the wind, all we are is dust in the wind.

Kansas – Dust in the wind

Человек не уходит из этого мира окончательно, пока есть те, кто его помнит.

выражение из древней тибетской Книги мёртвых «Бардо-Тхёдол»

Психопаты цельные личности у них нет рефлексирующей половины, они слушают только внутренний голос и не эмпатийны

0.

Эта страна давным-давно затерялась в песках: ее дороги стёрла пустыня, дожди и ветры разрушили монументальные строения, время переиначило названия предметов, застывшее в камне эхо навсегда позабыло созвучия древних наречий и лишь горы – свидетели вечности, возможно ещё помнили те времена, когда пришедшие с востока люди впервые наградили их именами.

Заселившие эту землю люди не обладали обширными знаниями о мире, которыми мы так гордимся сегодня, не знали, они ни науки, не ведали технологий, но, несмотря на простецкий язык и отсутствие навыков медицины, их волновали все те же вопросы, которыми мы задаемся сегодня. День ото дня, наблюдая за возвышениями гор, завидуя их постоянству, они размышляли о вечности.

Желая сравниться в величии, но неспособные потягаться с косматыми великанами в долголетие, они решили отыскать иной способ, как пронести имена сквозь столетия. Веками размышляя над этой загадкой, они наконец получили ответ. Память о них жива и поныне, а значит, согласно своим поверьям, они обрели бессмертие…

1.

Вабу-помошник омыл тело марионетки розовой водой, насухо вытер его, умастил маслами, окурил благовониями, и только тогда приступил к одеванию. Покрыв голову чёрным париком и возложив полосатый платок на макушку, он примостил накладную бородку на голый тщательно выбритый подбородок, закрепил ее с двух сторон, и перешёл к макияжу. Когда с головой было покончено, вабу заставил марионетку встать. На худой малохольный торс прикрепил он широким поясом изящную гофрированную повязь; спереди подвязал к ней передник из нитей и бус; штрихом искусного модельера добавил на шею пучок ожерелий, на каждую руку три пары браслетов: предплечье, запястье и щиколотку, и, вуаля, повседневный костюм человека-Бога был полностью готов.

Все время, пока помощник одевал его, марионетка стоял словно неживой. Руки послушно принимали то положение, которое придавал им заботливый вабу, лицо оставалось бледным, а близко посаженные глаза юноши – полностью закрытыми. Ничем не примечательная внешность: мелкие правильные черты, приплюснутый нос, узкий стиснутый рот – все в этом молодом человеке отражало ту роль, которая предназначалась ему от рождения – стать сосудом для высшего присутствия.

Лишь, когда вабу преподнёс к его рту керамический нож и резким, но взвешенным движением провёл в сантиметре от губ, марионетка вздрогнул. Лишившись невидимых пут, сжатый рот отворился, возвещая в безмолвном крике о рождении высшей сущности. Тело покрылось дрожью, лоб – испариной, руки взметнулись к небу, словно прося пощады.

Недрогнувшей рукой старый вабу продолжил свой ритуал, и, только проделав подобную манипуляцию с каждым из глаз, наконец завершил работу. Глаза юноши отворился и загорелись живительным блеском. Человек-Бог пробудился!

***

Все приготовления были сделаны: последняя печать сорвана и сломана пополам. Два вабу в масках сокола и койота вручили марионетки тот самый нож, которым работали с ним до этого, и, взяв субтильное тело юноши под руки, ввели в несут-бес.

Достигнув ворот запредельной комнаты помощники застыли у порога: дальше мог следовать только Бог, а значит всю остальную работу юноша должен был совершить в одиночку. Ворота разверзались. Пер-дуат, мир вечно живущих встречал своего аватара.

Марионетка шагнул в темноту и сразу увидел вдали, как блестят в глубине ритуального зала глаза его отца Бога Усира. Он продвинулся дальше – во тьме появились неявные очертания силуэта статуи, – Ещё шаг, другой – проникнутый трепетом и благочестием марионетка не выдержал напряжения, бросился на колени и тихо заплакал.

Каждое утро юноша делал одно и тоже, но, несмотря на цикличность усилий, испытывал те же эмоции, что и при первой встрече с родителем. Страх и восторг слились воедино. Исходящая от каменной фигуры энергия лишила марионетку воли, и только песня утреннего пробуждения помогла ему привести себя в чувства.

Юноша начал петь и вместе с последним куплетом тревога рассеялась, страх отошел. Он снова был на ногах и приступил к работе.

Прежде всего марионетка распеленал отца, неспешно омыл водой каменное тело, натер, переодел, окурил благовониями и, в сущности, повторил те же самые действия, что совершили с ним вабу. Когда подготовительная работа была окончена, он взял в руку песеш-кеф, коснулся ритуальным ножом уст и глаз статуи с той же нежностью и любовью, как делает мастер-скульптор по завершению работы, и в то момент, когда первый луч солнца покрасил макушку великой башни в лиловые краски, глаза статуи, бывшие до того лишь обычными драгоценными камнями, заискрились и ожили. Недвижимая прежде каменная грудная клетка наполнилась воздухом, послышалось дыхание. Наконец приотворились уста, и голос негромкий, но сильный уверенно произнес первые слова приветствия.

Радостью и восторгом наполнили сердце юноши от этих волшебных звуков. Всю ночь он алкал удовольствие услышать их снова, и теперь, когда отец заговорил, воочию получал наслаждение.

Тоном властным и не терпящих возражений поведал Усир Хору о том, что надлежит ему сделать сегодня и таким же уверенным тоном перешёл к наставлениям. Но вместо привычных слов одобрения и пожеланий удачного дня, что вселяли в сердце юноши радость и особую надежду, голос поведал ему такое, что повергло наследника в шок и смятение.

– Приходит последнее утро, когда Усир наставляет Хора, приходит последний час, что они прибывают вместе в мире живых! – голос отца становился тише. – Отныне и впредь Хор не сможет слышать Усира, как и не сможет он слышать других богов, – говоря это, ожившая статуя не проявляла эмоций, но сердце юноши от этих слов взбунтовалось от боли. – Теперь Хор должен сам определять свою судьбу!

Закончив свои наставления, статуя замерла. Глаза ее в миг потускнели, дыханье прекратилось и больше ни разу не начиналось. Это были последние слова, что марионетка услышал сегодня утром от своего отца и это были последние слова, что он услышит когда-либо от безжизненных статуй.

В другие дни, выходя из несут-бес, марионетка закрывал за собой дверь с благоговением и радостью, но сегодня он был полностью обессилен. Вабу подхватили обмякшее тело юноши, когда тот словно раненный вывались из раки, и переглядываясь и ропща понесли его в царские покои.

***

Несевбити, а именно так звали юношу, лежал на кровати и в ужасе созерцал своё тело. Лучи света, проникающие в комнату сквозь узкие жалюзи окон, разрезали его на куски кривыми волнистыми лентами, подобно тому, как кровожадный нехеси разрезает саблей свою ритуальную жертву. Посредством движения светотени тело распадалось на множество фрагментов, но кроме иллюзии разрушения оболочки, внутри распадалось и нечто иное…

С рождения и до самой смерти жители Та-кемет слышали голоса. Голоса наставляли их в делах и вели по жизни, говорили кого любить, а кого ненавидеть. От количества голосов зависела не только весомость исходного наставления, но и место та-кеметца в иерархической структуре обществе. С простым крестьянином ниуту в течении жизни говорил лишь его отец; вельможу-тати наставляли все его предки до седьмого колена; с марионеткой же, который, как известно – само воплощение Хора, говорили не только рождённые прежде, но и вечные Боги. Каждый день, взирая на Несевбитти с живых рисунков и каменных статуй, они начинали свой вдумчивый монолог. Каждый день Несевбитти слышал их ценные советы: об управлении государством, о смене погоды и времени суток, о периодах засухи и затмений. Четырнадцать разных богов говорили с ним ежедневно, четырнадцать голосов, наставляли, напутствовали, любили и покровительствовали. И все они один за другим замолчали сегодня утром.

Поначалу марионетка не поверил своим ушам. Он начал кричать, умолять, звал по отдельности каждого, но все было тщетно: в мгновение ока боги вдруг стали лишь теми, кем были на самом деле – обычными изображениями и каменными статуями.

Когда последний голос умолк, Несевбитти заплакал, но не от физической боли, как делал до этого, а от иного чувства. Оно появилось сегодня и еще не давало себя познать, но уже вовсю доставляло страдания. Испытав его впервые, марионетка тут же уставился на свое тело точно также, как делал в моменты, когда пропускал удары наставника гиксоса, но в отличие от ссадин и ран, наносимых учителем рукопашного боя, на теле не было повреждений. Оно было все таким же юным и благоухающим, как и прежде, ведь удар, который марионетка получил этим утром, пришёлся по чему-то иному, что ещё не могло осознать свою сущность. Тогда в припадке отчаяния Несевбитти сильно зажмурился, как делал когда-то в детстве, и в то же мгновение увидел ребёнка.

2.

Облачённые в белое тати сидели полукругом в полной неподвижности, нанизывая бусины взвешенных слов на длинную нить неспешного разговора. Когда они говорили, их лица, покрытые бороздами морщин, оставались практически недвижимы и в таком состоянии напоминали своих «двойников», начертанных на западных воротах гробниц.

Тати были очень древними существами. По местным меркам многие из них прожили целую вечность, и, отметив свою сороковую весну, казалось, пересекли недостижимую для простого ниуту планку возраста. Мудрость их была так же велика, как и возраст. Недаром Дом Пер-а целиком и полностью полагался на старейшин в управлении государством.

Каждый из тати был наделен огромной властью и являлся почетным военачальником. Но военная служба в Та-кинет была лишь формальностью. Отрезанное от остального мира пустыней, песчаное государство столетиями не вело войн с соседями. Служение же Дому Пер-а гарантировала своим подданным карьерный рост и обогащение, и Тати, привыкшие к стабильности и процветанию, жили беспечной, размеренной жизнью. Наверно единственным испытанием, что сулила придворная служба, являлось «священное путешествие».

Рано или поздно кого-то из тати совет отправлял в дальние уголки государства, с каким-либо ценным поручением, надлежащее исполнение которого расценивалось по возвращению, как исполнение великого долга перед Домом и щедро вознаграждалось. После таких путешествий, преисполненный личного достоинства и одаренный многочисленными почестями, тати возвращался домой очень богатым человеком. Именно тогда долг перед государством считался выполненным, и приходило время всерьёз позаботиться о бессмертии. Начиная с этого момента обличённый заслугами тати с головой погружался в обустройство собственного загробного жилища.

***

Подобно современным детям, создающим виртуальные миры в своих игровых «песочницах», тати приступал к возведению своей идеальной локации. Большую часть времени и доходов он тратил на изобретение все новых и новых деталей вымышленного мира, который после смерти должен была стать ему новым домом на все времена.

Впрочем, вымышленным он мог показаться лишь нам, людям двадцать второго столетия, относящимся к концепции жизни после смерти с известной долей скепсиса. Для тати же, рисованные на стенах гробниц миры были возможно даже более реальными, чем повседневное окружение.

Данная особенность мировосприятия зиждилась на понятии «двойника» и основывалась на загадочном представлении о связи человека со своим изображением. Точно также, как ребёнок не всегда отличает реальность от воображения, порой такиметец терялся в своих фантазиях. Гладя на картины, он припоминал образы своих предков и, ему начинало казаться, что он снова слышит их голоса. В этот миг грань между явью и вымыслом размывалась, и подобно современному человеку, смотрящему увлекательный фильм, он словно погружался в иную реальность, не отдавая себе отчёт, что всего лишь увлёкся игрой воображения.

Наверно поэтому для тати, как и для любого жителя Та-кимет не было особой разницы, где живет его сущность, в воображаемом или реальном мире. Вследствие чего рисунки, плотно испещрившие каменные стены гробниц, являлись не предметом искусства, как мы склонны считать сегодня, а представляли собой волшебную двери в иные миры. Нанося на гранитные плиты воспоминания своей жизни, тати верили, что их «двойники» выполненный в виде изображений будут жить вечно.

***

Несевбитти прислушался. Раньше сложносочиненная речь тати приносила ему безмерное удовольствие. Ему казалось, что именно из этих зыбких ожерелий смыслов и ткала богиня Маат незримую гармонию миропорядка, но сегодня, когда голоса Богов перестали даваться ему нужные пояснения, и марионетке во всем пришлось разбираться самолично – через призму нового понимания суть этих бесед показалась ему пустой и бессмысленной. Несевбитти отчетливо осознал, что тати всегда беспокоило только две вещи: богатство и бессмертие, и обе они в конечном счете сводились к простому вопросу: сколько своих сокровищ состоятельному тати удастся перенести в мир «двойника».

Подавленный новым открытием, Несевбитти не нашёл в себе силы, чтобы выйти к собранию, и, поэтому большую часть беседы прослушал из-за ширмы.

***

– Двойник Джедеру становится явным! – хвастался один из достойных…

Стоит упомянуть, что, несмотря на тысячелетнюю историю, в лингвистическом смысле цивилизация Та-кимет была ещё очень молода. Также как малые дети в совсем юном возрасте или представители диких народов, ее обитатели, не использовали в своей речи местоимения личного характера, такие как «я» «ты» «она», а вместо этого заменяли их многочисленными именами собственными, степенями родства и принадлежностью говорящего к социальной группе: ниуту, тати или человеко-бога, поэтому для знатока местного диалекта не представляло труда определить, что говорящий нахваливает ни какого-то там постороннего Джедеру, а себя самого.

– …дело в том, что вабу добавил ещё два рисунка! – продолжал говорящий.

Хвастливого мужчину звали Джедеру. Он был высокого роста, с черным как плод смоковницы цветом лица, на контрасте большой белой бородой, орлиным носом и густо накрашенными глазами. Джедеру являлся представителем древнейшей в Та-кинет династии тати, председательствовал в совете, был баснословно богат и очень любил этим хвастаться.

– На этих рисунках изображены сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда, говорил он самозабвенно, – все те дары, что наградил Джедеру великий дом Пер-а по возвращению из похода к четвёртый порогам!

– Сто пятьдесят шесть коров и четыреста два верблюда в камне стоят целого состояния! – восхитился один из слушателей.

Впрочем, все остальные были поражены не меньше. Да и было от чего. Стоимость подобного количества обычных коров и верблюдов на рынке Та-кимет, итак, была высока, а уж стадо, изображённое в камне, и вовсе стоило баснословных денег. Разница в цене между живым прототипом и его изображением объяснялась не только сложностью изготовления рисунков, но и тем, что в отличие от живых, нарисованные верблюды, коровы и люди, должны были оставаться с хозяином вечно.

– Кроме всего прочего, – продолжал хвастун – Джедеру приобрел несколько двойников уважаемых вабу, что будут служить ему все времена!

Вабу, а по-просту жрецы, носители науки, медицины и искусства хоть и являлись в Та-кимет привилегированным сословием, но в отличие от тати не имели достаточно прав и богатств для создания собственных «виртуальных миров», поэтому, для того чтобы обрести бессмертие, были вынуждены пристраивать своих двойников в локации наиболее уважаемых тати. Посредством таких отношений, возник и развился целый рынок торговли, где известные мастера и целители продавали свои бессмертные аватары.

– Но достаточно ли большой мир у «двойника» Джедеру, чтобы принять столько жителей? – язвительно заявил другой честолюбивый тати, которому богатства прочих никогда не давали покоя.

Вопрошавшего звали Небсети, и он недолюбливал Джедеру не только за его чрезмерное самомнение и бахвальство, но за его бесконечное алчность и безмерную жадность. Небсети был самым молодым из тати и еще не успел совершить священного путешествия, поэтому, в сравнении с остальными, его доходы были весьма скромны. Впрочем, чувство зависти, которое, как известно, растет пропорционально знакомству с богатствами прочих, мучило его все сильнее. Небсети завидовал каждому, и, как у любого завистника, у него не оставалось иного способа потягаться с источниками своей зависти, кроме как подмечать и высмеивать их недостатки. Недавно Небсети услышал, о том, что пер-джет Джедеру непропорционально мал по отношению к его богатству и решил использовал эту колкость, чтоб задеть хвастуна.