Котёнок

Глава первая

Я ни о чём не жалею.

Об этом себе надо напоминать. Напоминать о правильном дыхании, необходимости контроля, о том, что нельзя плакать и важно правильно кушать. Потому что на свете есть слово «надо» и слово «нельзя». Не о чем жалеть – в конце концов я живу, дышу, только вот зачем… Но об этом думать нельзя. Я очень хорошо знаю, что такое «нельзя».

Меня зовут Катей, хотя папа зовет Котёнком, ласково-ласково, а мама… Мамы у меня нет. Так получилось, но она хотя бы жива, а большего мне не надо, потому что у меня есть папа. Мне тринадцать лет, и я болею. Странная редкая болезнь обнаружилась тогда, когда было почти поздно. Мама тогда сопротивлялась изо всех сил моим обследованиям, потому что «нечего из ребенка инвалида делать», вот и было потеряно время. Я не осуждаю её, в конце концов, кто я такая, чтобы кого-то осуждать? Тем более ставшую чужой маму.

Папа старается сделать так, чтобы я себя не чувствовала всеми брошенной, хотя это на самом деле так. У меня есть папа и… больше никого. Бабушки с дедушками как-то очень быстро исчезли, когда оказалось, что я больше не могу ходить, да и дышать сама. Только папина мама ко мне по-людски относилась, но и её не стало, потому что она умерла, старенькая была уже. А мамины родители… Всё-всё, не вспоминаю. Нельзя вспоминать эти брезгливые лица, а то я плакать буду, а плакать мне нельзя – сердце может остановиться. Хотя рано или поздно оно и само остановится, только папу жалко. Поэтому, наверное, и живу.

Я люблю писать сказки, хотя, скорее всего, плохо их пишу, но кому какое дело? Мне просто надо хоть в чём-то почувствовать себя живой. Помню, бабушка, которая папина мама, учила меня ведовству, и у меня даже что-то получалось, но она ушла и… Не забуду, как тогда, в последний раз, она погладила меня очень ласково и пообещала «замолвить словечко».

Друзей и подруг у меня нет. Они все отвернулись от меня, когда я стала неправильной. Все-все! И даже в сети заблокировали, чтобы, наверное, не мозолила им глаза своей коляской. Я тогда умерла во второй раз, первый-то по дороге из школы был… А в третий – когда мама мне пожелала. Она же пожелала, чтобы меня не было, и меня не стало, но папа вернул, потому что я ему важнее даже мамы.

Я часто лежу в больнице, потому что так надо, и ещё мы с папой ездим по разным городам, чтобы узнать, как мне помочь. Но помочь мне нельзя, я рано или поздно умру, так и нечего об этом думать. Я папина Котенка, он так говорит, и я улыбаюсь, потому что быть папиной – очень важно. Это и есть смысл моей жизни.

Всё чаще становится холодно и страшно. Чёрная ледяная бездна хочет меня к себе забрать, чтобы не было никакой Кати, а папа не пускает. Но не всякое остановившееся сердце можно запустить, я знаю это. Поэтому я пишу сказку о том, что вот такая девочка, как я, вдруг попала в сказку и там у нее был сказочный принц. Я даже представляю его себе – с серыми волшебными глазами, светлыми волосами и надёжными руками.

– Катя, пойдём погуляем? – предлагает папа, и я киваю.

С папочкой куда угодно, хотя на улице опять будут эти… люди. Они станут смотреть с брезгливостью, примутся отворачиваться, как от нечистот, будут жалеть. Но папа прав: гулять надо, нельзя замыкаться в четырёх стенах, просто нельзя. Значит, надо вставать с кровати… Я привычно цепляюсь руками за поручень, чтобы пересесть в коляску, но внезапно возникшая боль простреливает запястья так, что я просто падаю обратно, громко вскрикнув.

– Что случилось, Котёнок? – папа мгновенно оказывается рядом. – Что болит?

– Запястья, – всхлипываю я, понимая, что сказка, скорее всего, окажется недописанной. Если руки болят, я писать не смогу!

– Не плачем, папа все решит, – становится он сразу же очень серьёзным. – Это не сюрприз, – объясняет мне папочка, – мы этого ждали.

И у меня появляется надежда. Если этого ждали, значит, и подготовились, поэтому я замираю, с надеждой глядя на него, а папа достает такие чёрные штуки, на перчатки похожие, только без пальцев, и надевает их мне на руки. Штуки охватывают запястье, надёжно его фиксируя, но писать они, наверное, не будут мешать. Я привыкаю к тому, что руки частично блокированы.

– Ну-ка, – предлагает папа, показывая на петлю для пересаживания, – пробуй.

Ой я глу-у-упая, я же за поручень схватилась, а надо было за петлю! Рука вывернулась, вот и больно стало. Но теперь… Я хватаюсь за петлю и спокойно пересаживаюсь, не ощущая никакой боли, вот совершенно. Это значит, гулять мы все-таки пойдём. Хорошо, что не в больницу.

Мне нужны подгузники. Наверное, это странно: большая девочка, а в подгузниках, но тут ничего не поделаешь – я не всегда чувствую, да и когда чувствую – туалет мне подходит не всякий, так что стоит смириться, я и смирилась. Подгузник я умею надевать сама, затем с джинсами мне помогает папа, ну и с курткой потом тоже, потому что её нужно надевать аккуратно, чтобы не вывернуть плечо.

Вот я уже и готова. Кладу руки на дуги, направляя коляску к выходу. Даже не болезнь, а эта коляска навсегда разделила мою жизнь на «до» и «после». Проклятье, клеймом лёгшее на всё моё детство. Папа открывает дверь, помогая мне выехать, затем лифт и – держаться. Не смотреть людям в глаза – только поверх голов, не видеть их взглядов… Держаться и не плакать… Хотя папа все это знает и сам, значит, он что-то придумал.

– А кто это у нас такая грустная? – слышу я голос и поднимаю голову, чтобы увидеть бабу Зину со второго этажа. – А ну, пойду-ка я с тобой, ты же гулять?

– Здравствуйте, – улыбаюсь я ей.

Она просто волшебная. Я ей чужая совсем, она меня почти и не знала же раньше, а как только случилось это, так сразу начала приходить, разговаривать со мной, даже играть, как с маленькой. Откуда у неё столько тепла для совершенно чужой ей девочки, откуда?

Мы выходим на улицу, баба Зина идет рядом со мной, и я вдруг понимаю: мне не страшны взгляды людей, потому что она защищает меня от всех взглядов. Мне даже кажется, я чувствую этот щит, стоящий между мной и всеми остальными. Это совершенно невозможно, но он есть, поэтому я улыбаюсь. Я улыбаюсь солнышку, синему небу, облакам, плывущим по своим делам, и даже людям. И странное дело, они начинают улыбаться мне в ответ. Очень тепло улыбаться, как в сказке. Сегодня я не буду держаться из последних сил, потому что баба Зина…

***

Конечно, у меня есть и школа… Ну как школа – учительница приходит, чтобы со мной позаниматься. Я думаю, на меня просто рукой махнули, чтобы не заморачиваться. Ну, положена школа – вот вам школа. Как-то так это для меня выглядит, хотя я стараюсь об этом не думать. Не дай мне бог опустить руки… Хотя вот для чего жить, я не знаю. Я просто замерла на грани, на которой балансирую, но…

Детство до того момента, когда… Когда случилось, у меня было счастливым, только руки и ноги часто ломались, поэтому бегать приходилось осторожно, а потом и совсем перестать. Но я всё равно не унывала, училась ходить как принцесса – медленно и важно. Это папа придумал так ходить, хотя мама его сильно ругала, но он её не слушал, а я всегда больше папе доверяла. Мама какой-то фальшивой была – на людях изображала любовь ко мне, а дома… И побить могла. А уж накричать за что-нибудь, так и подавно. Наверное, поэтому меня не так сильно ударило то, что она меня… бросила. Спасибо папочке за то, что не обманул.

Я очень ценю папину правдивость, он мне не врёт. И я ему, конечно же, потому что доверие работает в обе стороны. Я думаю, это правильно, что оно так работает.

Иногда хочется стать маленькой-маленькой, спрятаться в папин кармашек и никого не видеть, но это невозможно, потому я встречаю новый день с надеждой на то, что наступит вечер, а вечер – что будет утро, хотя именно ночами мне хуже всего. Если бы не папа… Он врач, только поэтому мне в конце концов поверили. Поздно, но поверили, что мне больно, и начали лечить уже серьёзно, но… поздно. Страшное слово, на самом деле, страшнее только «прогноз отрицательный». Ну это для папы страшнее, мне-то что, я о себе всё знаю.

– Катенька, – это баба Зина, она со мной сидит, когда папа на работе, он же не может вечно со мной сидеть. – Сейчас учительница придёт, подготовься, маленькая.

Она действительно волшебная, и от ее «маленькая» совсем не хочется возмущаться, ведь она это слово произносит очень ласково, а вот мне надо подготовиться – училка придёт. Злюка она на самом деле, хотя пытается говорить мягко, но смотрит с такой брезгливостью, что хочется плакать просто непрерывно. Я-то держусь, но всё равно. Поэтому сейчас будет пытка для меня, просто страшная пытка, но плакать нельзя. Совсем-совсем нельзя.

Однажды я прочитала, что детей, лагеря переживших, успокаивало, если корочку бородинского хлеба пососать. Я попросила папу купить, ведь хлеб мне можно, и узнала, что действительно. Потому что с леденцами надо осторожно, а хлеб просто можно. И вот теперь я еду на кухню, чтобы взять маленький припасённый для меня кусочек. А еще баба Зина любит отрезать кусок хлеба, намазать его маслом и сахаром посыпать, а потом на квадратики нарезать. И я могу, если немножко, такое поесть. Папа только вздыхает, когда я прошу, но разрешает.

Вот, хлебушек за щеку, и можно злюку встречать. Баба Зина сама ей дверь откроет, а я в это время устраиваюсь за столом, протягивая провода монитора так, чтобы никто не убился об них. Ну что, ещё один день, ещё одно испытание.

Вот и в дверь звонят. Пришла, значит… Баба Зина открывает ей, я слышу тихий разговор, что-то про выдру слышится мне, но, скорее всего, кажется. Вот и училка входит. Она кажется мне испуганной, хотя на дне её глаз всё равно злоба светится, но только на дне. Её что, баба Зина испугала? Я внимательно слежу за училкой, но краем глаза вижу, что в дверях стоит и соседка наша, а в руках у неё скалка, ну, которой тесто раскатывают. Училка оглядывается на неё, прерывисто вздыхает и садится рядом со мной.

– Здравствуй, Катя, давай сегодня поговорим об… – начинается урок, но я не понимаю ничего из того, что она говорит.

Какие-то системы, какой-то дискриминант, что это? Изнутри волной поднимается паника, я чувствую – ещё немного, и потеряю контроль. Я не знаю, что мне делать, ощущая себя всё больше потерянной. И в тот миг, когда контроль готов рассыпаться на части, рядом со мной внезапно оказывается баба Зина.

– Ну-ка, Катенька, иди полежи, – ласково говорит она мне. – А баба Зина поинтересуется, с каких это пор материал восьмого класса дают в шестом и как относится дискриминант к системе уравнений. Заметь, не квадратных. Иди, маленькая, иди…

Я киваю, на мгновение прижавшись к ней. Баба Зина гладит меня, я уезжаю, но останавливаюсь, чтобы послушать. А она! Она чихвостит училку так, что только пыль стоит! Обещает той до министра дойти, чтобы училка никогда больше вообще нигде не работала. И страшно так обещает, какие-то слова незнакомые говорит, что просто странно становится: откуда баба Зина такое знает?

У меня кружится голова, поэтому я пересаживаюсь в кровать, чтобы полежать. Получается, училка просто хотела надо мной поиздеваться, дав мне то, что мы не учили? И баба Зина её быстро на место поставила! Она действительно волшебная, как из сказки!

– Она больше не будет, – объясняет мне баба Зина, входя через некоторое время в мою комнату. – Совсем не будет. Напугалась?

– Паника просто была, чуть контроль не упустила, – отвечаю я, а затем решаюсь спросить. – Баба Зина, а ты волшебница?

– Что ты, Катенька, ну какая я волшебница, – машет она на меня рукой. – Так, ведаем кое-что… Да и ты сможешь, когда срок придет. И будет у тебя принц волшебный…

Она рассказывает мне о каком-то «царевиче», описывая мне принца, которого я сама придумала. Но рассказывает так интересно, что не слушать её невозможно. Очень она хорошая – баба Зина, просто чудо какое-то, и я её слушаю, а потом засыпаю. И снится мне дорога, лежащая промеж звёзд. Много-много разных звёздочек со всех сторон дороги, похожей на асфальтовую. И я иду по этой дороге своими ногами даже, иду и надеюсь на то, что меня там ждёт сказка.

Сон такой волшебный, в нём и Баба Яга есть, и царевна даже целая, у нее такие необыкновенные глаза, просто чудо! И ещё есть в нём мальчик, он очень красивый, но почему-то я не вижу его глаз, да и лицо всё в дымке, как ненастоящее. Я так хочу увидеть, но у меня совсем не получается, просто до слёз, честное слово. Но потом слышу голос бабы Зины. Она говорит о том, что я встречу свою судьбу, когда настанет час. Надо просто верить. И я обещаю, просто изо всех сил обещаю, что буду верить!

Глава вторая

Моя жизнь меняется так внезапно, что я поначалу и не осознаю этого. Отошедшая к телефону баба Зина возвращается чуточку другой – как будто слезы сдерживает. Я даже спрашиваю, что случилось, но она только молчит и гладит меня. Я пожимаю плечами, потому что привыкла же – всё, что нужно, расскажет папа, а что не нужно, никто никогда не скажет.

Баба Зина теперь от меня не отходит – сидит со мной постоянно. Приходят какие-то люди, смотрят на меня и сразу же уходят. Что это значит, я не понимаю. Но и не нервничаю – мне нельзя. Так проходит день, а папы всё нет, но так бывает, когда у него дежурство, например.

– Сколько пережить-то тебе доведется, – вздыхает баба Зина.

– Немного, – улыбаюсь я. – Прогноз все равно отрицательный.

– Кто знает, – гладит она меня по волосам, что мне очень, кстати, нравится.

– Поживём – увидим, – отвечаю я папиными словами.

В эти мгновения я даже не подозреваю, что потеряла последний смысл своего существования. Вздохнув, сажусь писать сказку дальше, потому что меня это избавляет от ненужных мыслей, а баба Зина уходит на кухню – готовить. Меня по часам кормить же надо.

Я стараюсь не думать о том, почему нет папы, но оно само думается, вызывая беспокойство где-то внутри. Поэтому я пишу свою сказку о хорошей девочке, до которой снизошёл аж целый принц, и жили они долго и счастливо. Я пишу, не пуская копящийся где-то совсем близко холод к сердцу, потому что холод – это смерть, я это уже знаю.

– А почему папы нет? – интересуюсь уже к вечеру.

– Он задерживается, – отвечает мне баба Зина, и я понимаю – она меня обманывает.

Я очень хорошо ложь чувствую, но только киваю сейчас, понимая, что ей доверять тоже нельзя. Странно, зачем она врёт, ведь это же всё равно вскроется? Не знаю. Взрослые иногда очень странные, только папа меня никогда не обманывает, а другие ещё как. Ладно, с этим я всё равно ничего сделать не могу, поэтому пишу дальше. Завтра учительница новая придёт, потому что старую уволили, а новая… какая она будет?

Вот, лучше буду волноваться об этом. Подходит время ужина, сейчас мне предстоит съесть тарелку пресноватой каши, а потом умываться и спать. Режим есть режим, играть с ним нельзя. Пять раз в день еда понемногу и только то, что можно. Два раза в день таблетки, должны были быть и уколы, но папа сумел заменить, потому что меньше стресса – дольше жизнь. Вот уже баба Зина несёт тарелку, сейчас я буду есть, представляя, что это пирожное.

– Давай поужинаем, моя хорошая, – говорит она мне.

– Давай, – улыбаюсь я в ответ, старательно гоня мысли о папе. А вдруг…

– Сама сможешь? – интересуется баба Зина.

– Я постараюсь, – отвечаю ей.

Беру ложку в слегка подрагивающую руку, зачерпываю кашу, начиная ее (её) есть. Проговаривая свои действия про себя, добиваюсь того, что мыслей в голове нет. И это, по-моему, хорошо. Ощущение чего-то непоправимого витает совсем рядом, но поддаваться ему нельзя, баба Зина совсем не виновата, что я такая паникерша. Поэтому я ем, ложку за ложкой, стараясь ни о чём не думать.

– Вот и умница, – хвалит она меня. – А теперь умываться?

– А можно ты меня умоешь? – интересуюсь я.

Это не от слабости, а потому что мне лень снимать ортезы и ещё – немного совсем страшно. Этот страх лежит в глубокой глубине моей души, желая напасть, лишая меня возможности думать, дышать, жить… Поэтому поддаваться ему нельзя, а то будет совсем плохо, а вот «совсем плохо» нам не нужно, за это бывает грустное лежание долго-долго. Но всё же где папа? Почему он не пришёл до сих пор?

Баба Зина умывает меня своей рукой, потом помогает с мытьем ниже, потому что это надо, ибо на мне чаще всего подгузники… Вот и всё, я готова спать. Сейчас надо включить монитор обратно, что я умею делать и сама. Невелика наука – кнопку нажать, которая монитор из режима ожидания выведет. Вот он пискнул и принимается рисовать кривые, в которых я не разбираюсь. Я укладываюсь, готовая засыпать, а баба Зина садится рядом.

– Спят медведи и слоны, дяди спят и тети, – негромко поёт баба Зина, отчего я сначала удивляюсь, а потом прислушиваюсь.

Очень хорошая, тёплая колыбельная. Добрая такая, отчего я начинаю улыбаться и медленно засыпаю. Вот завтра я проснусь, а меня папа обнимет, и всё будет хорошо. Сон накатывается тёмной стеной, даря мне отдых, отчего я начинаю дышать иначе, но аппаратура настроена правильно, поэтому можно не бояться.

Сначала я вижу зеленые сады, высокое здание, похожее на общежитие бабок-ёжек из мультфильма. Там ходят и бегают дети, даже мне кто-то рукой машет, отчего я спешу туда. Я бегу, но почему-то никак не могу добежать, этот большой дом будто удаляется от меня – или я от него? Непонятно всё, но я очень хочу туда попасть!

Это у меня не получается, дом отодвигается, а я снова оказываюсь на Звёздной Дороге, только на этот раз я по ней не иду, а ползу, ползу, пытаясь добраться до заветной двери. Это очень тяжело, даже тяжелее, чем мне сейчас, но тут дверь раскрывается, и на пороге появляется… папа. Он медленно подходит ко мне. Почему-то папа очень грустный, как будто сейчас плакать будет, но, глядя на него, я понимаю, кто здесь будет плакать.

– Мне разрешили с тобой попрощаться, Котёнок, – негромко говорит папа, а я замираю.

– Что значит «попрощаться»? – спрашиваю его.

– Я умер, малышка, – объясняет он мне. – Человек внезапно смертен, вот и я так же – просто упал, и все.

– Папочка! – моментально поверив, тянусь я к нему.

Это объясняет все – почему его нет, почему баба Зина будто плакать хочет и врёт мне о том, что это были за люди, которые приходили. Именно поэтому я понимаю – всё правда, а папа просит меня простить его за то, что оставляет меня одну, он просит, а я плачу, обнимая его в последний раз. Я понимаю – это самый последний раз и папы больше не будет, поэтому обнимаю, чтобы запомнить навсегда.

– Прости, малышка… – в сотый раз повторяет папа, начиная становиться полупрозрачным.

– Нет! Нет! Папочка! – кричу я, цепляясь за него.

Я цепляюсь за папу, не понимая, зачем мне жить, если его нет. Не хочу его отпускать, хочу с ним, так сильно хочу, что даже боль в груди игнорирую, чтобы быть с ним. Но тут что-то случается, меня бьют током, раз, другой, третий, дорога становится призрачной, а папа вовсе исчезает, и я вою от невыразимой боли.

***

Я открываю глаза, понимая – жизнь закончилась. Слева негромко пиликает кардиомонитор, отсчитывая последние дни моей жизни, потому что жизнь стала бессмысленной. Папы нет, а меня из больницы отправили в хоспис. Это место, где умирают в полном одиночестве. Я не очень хорошо поняла, что именно произошло, но нянечка мне рассказала.

Мама моя, которая и засунула меня в это место, решила забрать папину квартиру. Для этого меня в хоспис, а она сама принялась выкидывать вещи. И мои тоже. Баба Зина хотела остановить её, но, видимо, не вышло. Теперь баба Зина не может ко мне прийти почему-то, я не поняла почему, «мама» уже вроде бы в тюрьме. Тоже непонятно почему.

Мой планшет она разбила, так что писать мне больше не на чем, вот и останется моя сказка недописанной. Зато есть телевизор с глупыми фильмами, смотреть которые мне не хочется, но меня никто не спрашивает. Меня больше совсем никто ни о чем не спрашивает, только иногда вывозят на улицу, чтобы я могла увидеть, как живут другие. Хорошо живут, ходят, играют, заботы какие-то у них, только мне это уже неважно. Всё чаще становится холодно, всё чаще на меня наступает тьма, всё чаще я чувствую, что меня тут ничто не держит. Мать моя, не к ночи будь помянута, успела заплатить за то, чтобы у меня не было совсем ничего и никого, даже папину фотографию отобрали.

Я понимаю, конечно, все ждут, когда я наконец… освобожу койку, а я всё живу и живу. Не знаю, правда, как долго живу, я не считаю дни, мне это просто незачем. Вот и сейчас меня вывезли к самой ограде и оставили так. Теперь буду несколько часов просто смотреть на других, пока обо мне наконец не вспомнят.

– Привет! – слышу я тихий голос. – Ты живая?

– Пока да… – отвечаю я, контролируя дыхание. – Привет…

– Здорово! Меня Танькой зовут, – представляется девочка, вылезая из кустов. – Я пока здесь попрячусь, хорошо?

– Прячься сколько хочешь, – улыбаюсь я, по-моему, впервые за всё это время. – Я Катя.

– Ты болеешь? – интересуется непосредственная девочка, а я так рада возможности хоть с кем-нибудь поговорить, что просто вываливаю на неё мою историю.

Оказывается, Танька из детдома, он тут недалеко расположен. Она прячется от девчонок, которые её побить хотят. Я заинтересовываюсь, и тут узнаю много нового: и о том, как в детском доме живут, и что такое травля, и как выжить. Кажется, мне эта информация совершенно не нужна, ведь я скоро умру, но слушать интересно. Так проходит наша первая встреча. Заметив, что идёт нянька, я подаю сигнал своей новой подруге.

– Прячься! Меня будут увозить, а им очень важно, чтобы я грустила, – объясняю я ей.

– Уморить хотят… – понимает Танька. – Я ещё приду! Не грусти!

Не забыв сделать очень грустное лицо, я замечаю улыбку няньки. Ей почему-то очень нравится то, что она видит. Неужели только из-за денег человек готов делать плохо ребенку? Разве ж это люди? Можно ли их назвать людьми? Я не знаю.

Меня привозят обратно в палату, чтобы выдать ужин, потом мне нужно умыться, если смогу. Если нет – никого это не волнует. Ну а затем спать… Правда, сегодня у меня появился кто-то, за кого я могу «зацепиться», чтобы ещё пожить. Почему всё происходит именно так, а не иначе, я не понимаю, но мне и не надо. Сегодня я познакомилась с Танькой…

На следующий день меня опять вывозят на улицу. Видимо, у меня получилось сыграть грусть, и злая женщина решила закрепить эффект. Сиротой быть грустно, но я бы согласилась на Танькину жизнь… Я бы согласилась, пусть даже бьют, только не быть в изоляции, как я сейчас. Только бы не так… Равнодушие – очень страшно, просто невозможно как страшно.

– Привет! – слышу я Танькин голос, как только уходит эта мегера. – Как ты?

– Привет, – радостно улыбаюсь подруге. – Я хорошо, спасибо, что пришла!

– Ну, я же обещала, – немного обиженно сообщает мне она. – Слушай, я тут поговорила с девчонками, они говорят, надо письмо написать! Мы напишем, а ты подпишешь только, хорошо?

– Они решили помочь? – удивляюсь я, потому что непонятно, ведь я же им никто.

– Не по понятиям с тобой поступают, – непонятно отвечает мне Танька. – А так делать нельзя.

Я не знаю, что такое «не по понятиям», но радостно соглашаюсь. Это похоже на игру, но я сейчас соглашусь на что угодно, лишь бы не оставаться одной. Я так устала от одиночества! Кто бы знал, как я устала… Танька очень хорошо понимает меня, она даже отваживается перелезть через забор, чтобы обнять. Я чуть не плачу, в последнюю минуту удержав слёзы, – нельзя же. Меня так давно никто не обнимал, кажется, целую вечность… Поэтому мне и сложно.

– Тут важно знать, что нужно бить, сначала бить, потом думать, кого и за что, понимаешь? – продолжает мне рассказывать о порядках в детдоме Танька. – Девки не злые, просто иначе не умеют, вот пацаны – они страшные.

– Потому что могут… – я не хочу продолжать, но подруга меня понимает, сразу же кивая.

– Но не будут, их за это свои же на перо поставят, – рассказывает мне она.

– А что такое «на перо»? – интересуюсь я.

– Ножом в бок, – объясняет мне Танька, заставляя запомнить новое слово.

Она мне очень много помогает, занимаясь со мной, помогая запомнить жаргон детдомовский, – правда, мне это не нужно, но я так рада нашему общению, что согласна на всё, даже чтобы побили, главное, не терять возможности говорить друг с другом. Я понимаю, что всё это ненадолго, рано или поздно меня заберёт тётя с косой, но пока я могу…

Танька приносит письмо, которое я сразу же подписываю, не читая. Я не знаю, к чему это приведёт, но пусть – игра так игра, правильно же? И так проходит один день, затем следующий, а вот на третий я что-то чувствую. Несмотря на то, что мне теперь есть для чего жить, я понимаю, что моё время заканчивается, поэтому прощаюсь с Танькой.

– Ты лучшее, что было в моей жизни, – сообщаю я ей.

– Ты что-то чувствуешь, – обнимает она меня. – Даже если… Ты знай, я за тебя молиться буду!

И я впервые позволяю себе поплакать. Танька тоже плачет, гладя меня по голове, как баба Зина гладила. Она гладит меня и говорит, что там вдали меня точно ждёт папа, поэтому бояться не надо. Я больше не боюсь, правда! Только дышится мне не очень, тяжело как-то, и радужные круги перед глазами ещё. Меня забирают обратно, а я будто бы и не здесь – мне очень холодно, в какой-то момент я не могу вдохнуть, становится темно, и я будто засыпаю…

Я взлетаю под потолок палаты, глядя на то, как мегера снимает обычную прищепку со шланга кислородных канюль. Получается, она меня убила? И, будто подтверждая мои мысли, в палате вдруг оказываются полицейские, немедленно арестовывая мегеру… Получается, письмо сработало? Жалко, что поздно…

Глава третья

Кажется, это называется «предсмертными галлюцинациями», я читала о них в одной интересной книге. Интересно, потому что я оказываюсь на лесной полянке, затянутой туманом. Вокруг стоят деревья, я узнаю только ёлки, а все остальные нет, потому что просто не помню их. Любопытно, это мой измученный мозг решил мне напоследок дать покой? Всё-таки почему меня убили? Из-за квартиры? Впрочем, мне-то теперь какая разница? Я умираю, точнее, уже умерла, а картинки вокруг – это лишь мозг… Ну, он умирает, потому и картинки. А потом просто не будет ничего.

Галлюцинация изменяется, появляется тётя в чёрном платье… или плаще. Если с капюшоном, значит, плащ. А в руке у неё, конечно же, коса, потому что это Смерть, как её изображают на картинках. Она смотрит на меня, а я сижу на траве, понимая, что мне всё кажется, но я хотя бы дышу сама. К тому, что ноги не ходят, я давно привыкла. Я очень ко многому привыкла.

– Ты умерла раньше срока, – извещает меня Смерть, как будто я сама этого не знаю.

– Узнать бы, почему ещё, – отвечаю я ей.

– Ну, это просто, – она мне показывает на неведомо откуда появившийся шар.

В нем я вижу то, что меня уже не удивляет – моя «мама» даёт много, по-моему, денег няньке из хосписа, чтобы та меня побыстрее «уморила», а то суд не даёт «маме» полные права на папину квартиру, хотя на машину дал. Оказывается, когда мама меня бросила, она с папой не разводилась и теперь имеет какие-то права. То есть меня убили из-за денег. Вполне понятно. Если бы не Танька, я бы плакала, но подруга объяснила мне, что всё в этом мире из-за денег, поэтому я не удивляюсь.

Затем в шаре я вижу, как «мама» отталкивает бабу Зину, та падает и больше не встаёт. Она жива, но не может ходить. Полицию это не останавливает, и «маму» сажают в тюрьму, только мне это неинтересно. Я понимаю теперь, почему не приходила баба Зина – просто не могла. А на похороны папы меня не взяли, потому что «мама» запретила. Бог ей судья, как говорила баба Зина.

– Ты получишь новую жизнь, заняв тело только что умершей девочки, – сообщает мне галлюцинация, ну, Смерть которая. – Постарайся прожить её счастливо.

– А родители? – интересуюсь я просто для того, чтобы что-то спросить.

– По условиям ты сирота, – отвечает она мне. – И только попробуй умереть раньше времени! Сильно пожалеешь! – неожиданно становится страшной Смерть.

Я знаю, «счастливо» – это издёвка такая. Я снова буду одна, но за что? За что опять? Наверное, это из-за того, что умер папа, потому что он же из-за меня умер. И баба Зина не может ходить, ведь она пыталась спасти мои игрушки… Я понимаю: я была плохой девочкой, за это и наказана. Ну да жизнь быстро кончится, потому что сирота, ещё и с моей болезнью… В которую никто, наверное, не поверит. Не зря же девочка умерла?

Смерть что-то делает, а в следующее мгновение я оказываюсь на полу. Плитка на мокром полу и специфический запах говорят мне о том, что это туалет, а не морг, как я подумала изначально. Болит, кажется, все тело, дышится, как всегда без кислорода, то есть нужно контролировать дыхание. Голова кружится, а лежу я на животе, хотя мне без разницы. Вспомнив о том, что существует бельё, обнаруживаю спущенные трусы и подтягиваю их на место, хотя страшно от ожидания усиления боли. Боль на уровне семёрки, то есть терпеть можно.

Смерть меня напугала, честно говоря, поэтому я буду стараться выжить, просто на всякий случай. Что случилось с девочкой, которой я стала, не знаю, но так ли это важно? Попытавшись покопаться в памяти, понимаю, что почти ничего не помню, разве что зовут меня так же. И, пожалуй, все. Но в туалете дышать тяжелее из-за влажности и запаха, значит, надо вылезти на свежий воздух. О том, что ноги не работают, я помню, хоть и чувствую их, кажется. По крайней мере, часть боли находится там, где её никогда не было. Руки не перегибать, потому что нет ортезов, и медленно ползти.

Контроль дыхания, контроль эмоций, подтянуться на руках. Меня затапливает паника оттого, что вдохнуть трудно, но я ползу. Медленно, медленно, быстро утомляясь, я ползу. Надо отдохнуть и полежать. Интересно, девочка просто устала и потому умерла или её побили? Ну, Танька же рассказывала, что в детском доме могут побить, и не только воспитанницы. Так называются те, кто там живёт. Потом узнаю, наверное… Может, ещё раз убьют и не буду мучиться.

Я медленно доползаю до двери, и тут меня ждёт проблема: ручка высоко, я просто не достану. Была бы я в коляске… Улегшись на пол, дышу, собираюсь с силами, надо будет сесть, чтобы дотянуться до ручки. Страшно, конечно, потому что сейчас будет больно, а кто же хочет боли? Вот и я не хочу. Интересно, лет мне здесь сколько? И как узнать? Надо подумать о своём возрасте, я отвлекусь, и силы накопятся быстрее.

В этот самый момент дверь распахивается, на пороге оказывается кто-то – тонкие ножки такие, тоньше моих, значит, намного младше девочка, получается. Она начинает громко, отчаянно визжать и куда-то исчезает. Я тянусь, чтобы остановить дверь, больно бьющую по запястью. Что-то хрустит, боль затопляет всё мое существо, отчего становится очень темно перед глазами. Я борюсь с обмороком, потому что могут же подумать, что я наконец-то умерла, и засунут в морг, а то и просто закопают. Не знаю, откуда приходит эта мысль, но страшно от неё становится так, что я начинаю дрожать всем телом. Дрожать тоже нельзя, надо держать себя в руках.

– Жива! – выкрикивает мужской голос с нотками облегчения. – Скорую!

Я понимаю, что нужно ещё немного потерпеть, но в этот момент меня хватают на руки, и боль становится настолько сильной, что я отключаюсь. Я просто плыву в тёплой воде, хоть и не вижу ничего вокруг. Эта вода лечит боль, отчего я, кажется, даже улыбаюсь. Надо контролировать своё состояние, мало ли как Смерть отомстить решит, может, вообще… В общем, лучше не думать об этом.

Я плыву, ничего не слыша и не зная, мне так хорошо в этой воде. Вот бы остаться тут навсегда и больше ни о чем не думать… Но это вряд ли возможно, потому что я наказана. Сейчас будет больница, очень болючие уколы – они иначе не умеют, потом много слёз никому не нужной девочки, то есть меня. Затем меня отправят в детдом, чтобы было кого бить. Танька же рассказывала, что девчонкам там обязательно кого-то бить надо. Ну, если они хоть иногда будут разговаривать, то, наверное, пусть бьют…

***

– Болевой шок напоминает, – слышу я чей-то голос, выплывая из тёплой воды обморока. – Вон, видишь?

– То есть имеются вопросы к опекунам, да еще и травля в школе – рука точно дверью сломана, – отвечает ему женский голос, он слышится мне усталым каким-то. – Ещё что?

– Очнулись мы, – произносит первый, кажется, мужской голос. – Сразу же иначе задышала, видите?

– Привыкла контролировать дыхание, – чья-то рука ласково гладит меня по волосам, и я просто замираю в надежде, что ласка продолжится. – Пусть её Петя посмотрит, а мы пока известим полицию.

Двое уходят, а передо мной появляется лицо улыбчивой пожилой женщины. Она внимательно смотрит мне в глаза, а потом принимается гладить. Я чувствую, что сейчас плакать буду, но плакать нельзя. Поэтому старательно дышу и держу эмоции под контролем. Изо всех сил привычно держу их под контролем. Слева буднично пиликает кардиомонитор, в нос дует кислород, поэтому мне вполне комфортно. В губы тыкается носик поильника, хотя я и не просила, но я отпиваю глоток.

– Спасибо, – благодарю я пока ещё добрую женщину. – Где… я?

Страшно услышать о хосписе, но я понимаю, что ничего с этим поделать не могу, поэтому просто контролирую свои эмоции, чтобы не расплакаться от безысходности. Мне кажется, эта женщина, медсестра или санитарка, меня понимает, поэтому гладить не перестаёт, зарождая во мне надежду.

– Ты в больнице, маленькая, – объясняет она мне. – Тебя нашли в туалете в школе, подумали, что умерла, но ты живая, скорая привезла.

Тут, по-видимому, кто-то входит в палату, и она отворачивается от меня, чтобы поговорить с доктором по имени Пётр Ильич. Он расспрашивает о том, как я реагировала, а медсестра только всхлипывает. Она начинает рассказывать о том, как я себя веду, а я хоть и понимаю необходимость этого, но грущу, конечно. Как будто голой выставляют.

– Явно хотела заплакать, но удержалась, – продолжает рассказ медсестра. – Контролирует свое дыхание, ну и боится…

– Я бы тоже боялся, – хмыкает доктор, а затем подходит ближе. – Здравствуй, Катя, меня зовут Пётр Ильич. Ты готова со мной поговорить?

– Как будто у меня выбор есть, – отвечаю я ему, вздохнув. – Что вы хотите узнать?

Он пытается что-то выяснить об опекунах, но я их просто не помню, зато рассказываю ему, что всё правильно: я же наказана. О папе рассказываю, о болезни моей, о том, что нельзя плакать и нервничать тоже, потому что умру. Вот тут он становится очень серьёзным, даже зовёт кого-то, но не уходит, продолжая со мной разговаривать. От него я узнаю, что мне десять лет, я была под опекой. «Была» мне говорит всё, поэтому я понимаю, что произойдёт дальше. Ну, если не засунут опять в хоспис, тогда поживу. У меня сломано запястье правой руки, но вот о болезни доктор не знал, поэтому дважды переспросил название и как она проявляется. Может, поверит? Я бы не надеялась, но я ребёнок, поэтому надеяться очень хочется. Ноги я чувствую, но шевелить ими всё равно не могу. Во-первых, боюсь боли, во-вторых, смысла в этом нет.

Приходят ещё врачи, убирают одеяло, под которым, судя по ощущениям, я голая, начинают что-то делать со мной, но мне не важно, что они там делают, потому что о себе я всё знаю, а стесняться и смущаться меня больницы с хосписом отучили. Поэтому мне без разницы, что они видят, но почему-то удивляются. Сильно удивляются, говорят о том, что опекуны у меня неправильные. Но они всё равно уже бывшие, потому что никто не захочет возиться с такой, как я.

Затем доктора уходят, что-то обсуждая, а меня приходят покормить. То есть не моськой в тарелку, а та самая медсестра явно готова именно кормить с ложечки. Это мне странно, потому что от человеческого отношения я уже отвыкла. Наверное, в детдоме наверстают: бить будут, унижать, так что сейчас надо хорошенько отдохнуть, чтобы не портить потом людям удовольствие.

– Давай, открывай ротик, – говорит мне эта женщина.

Почему-то в её глазах нет ни злорадства, ни ехидства, как будто она действительно ко мне хорошо относится, но такого быть не может, ведь она не баба Зина. Тем не менее я покорно открываю рот, чтобы сразу же выплюнуть попавший в него суп. Вот в чём дело! Она решила меня помучить! Решила увидеть, как мне будет плохо, как я буду плакать от боли! Сволочи… Держать себя в руках всё труднее.

– В чём дело? – интересуется медсестра, а я разворачиваюсь и утыкаюсь в подушку в надежде, что меня не заставят.

Я не хочу такой боли, не хочу, за что?! Пусть я наказана, но могут же побить, а не мучать! Старательно молчу, потому что мне нужны все мои силы, чтобы не расплакаться. Не будет мне отдыха, мучить начнут прямо сейчас… А на той стороне меня ждёт Смерть, чтобы сделать ещё хуже, хотя куда уж хуже. Перец и соль на языке я определила сразу же, потому и выплюнула. Медсестра, оказавшаяся холодной садисткой, пытается у меня ещё что-то спросить, а потом уходит.

Из коридора я слышу разговор на повышенных тонах, но не вслушиваюсь, а потом в палате становится людно. Я понимаю: меня сейчас заставят съесть то, что нельзя, а потом будет очень-очень больно. Я знаю, что будет больно, и не хочу, чтобы так, но меня не спросят. Поэтому крепко зажмуриваюсь.

– Вот, профессор, Екатерина Краснова, – слышу я тот, самый первый голос. – Доставлена без сознания, клинически – болевой шок. Объективно – суставной синдром, перелом запястья правой руки, диспноэ1, удлинённый ку-тэ2. Ногами не пользуется, хотя часть рефлексов сохранена. По мнению психиатра, к больницам привычна, что по документам не подтверждается, очень боится хосписа – до паники, насторожённо относится к женщинам, с доверием к мужчинам, что странно.

– Ещё что? – интересуется явно принадлежащий пожилому мужчине голос.

– Болезнь назвала и описала правильно, включая тип синдрома, который ей знать просто неоткуда, клиническая картина в целом соответствует, – произносит голос Петра Ильича. – Тщательно контролирует эмоции и дыхание, просто стальная сила воли, учитывая боли.

– Она от еды отказалась! – возмущается медсестра. – Просто выплюнула!

– Это интересно, – замечает пожилой. – Ну-ка, Катя, а почему ты выплюнула суп?

– Перец… Соль… – выдавливаю я сквозь сжатые зубы. – Нельзя.

– Согласен, – удивлённо отзывается кто-то. – Но она откуда знает?

Доктора некоторое время спорят о том, что я всё называю правильно, что значит – мной занимались врачи, но никаких бумаг об этом почему-то нет. В конце концов кто-то говорит о полиции, а Пётр Ильич рассказывает, что у меня комплекс вины перед бросившими меня родителями и что-то попытавшимся сделать папой. Ну почему я сиротой-то стала… Я этого не понимаю, но поесть всё-таки надо.

Я открываю глаза, чтобы увидеть перед собой пожилого мужчину в очках. Кушать уже сильно хочется, поэтому я пытаюсь его разжалобить. Ну, насколько умею. Я прошу у него кусочек хлебушка, маленький, потому что сильно уже голодна, а он… он обнимает меня, отчего выключается свет. Я снова падаю в тёплую воду, просто не удержав контроль.

Глава четвёртая

Доктора мне верят, так что я не симулянтка, но на этом все хорошие новости заканчиваются. Я сирота, это значит – детский дом, потому что хосписа я боюсь так, что просто опасно. Медсестру мне заменяют, предыдущая не виновата оказалась, но я её боюсь теперь, а меня не хотят мучить почему-то. Ну это они так говорят, я-то верить, конечно, не спешу. Я людям вообще, оказывается, как-то не очень доверяю теперь.

Мне кажется, что доктора всё равно ничего делать не торопятся. Только руку мне загипсовали. А я внезапно обнаружила, что вторая – ну, левая – не болит. Значит, хотя бы писать смогу, уже что-то хорошее в жизни. Меня ждёт не самая удобная коляска, кислорода мне не положено, поэтому надо правильно дышать, ну и… и все. Что-либо сделать со мной не могут, по их словам, значит, ждёт меня детдом в ближайшие дни.

Как папа говорил, «раньше сядем, раньше выйдем» – значит, раньше начнут бить, поскорее всё и закончится. Я не надеюсь ни на что хорошее. Почему-то совсем не надеюсь, хотя до слёз хочу, чтобы меня обнимали и любили. Но такое просто невозможно, поэтому я стараюсь не думать об этом.

Я уже могу поесть сама левой рукой. Пища у меня правильная, хоть и невкусная, но я просто очень хорошо знаю, что такое «надо». Поэтому молча подчиняюсь всем требованиям, терплю болючие уколы, хотя непонятно, зачем колоть витамины, но, наверное, взрослые совсем не мучить не могут. Впрочем, мне это совсем неважно. Главное – мне разрешают двигаться самой и даже на улицу выезжать.

Здесь сейчас май месяц, скоро закончится школа, поэтому у меня будет три месяца каникул. Радостное время для тех, у кого есть родители, хотя кто знает, какое оно для сирот. Их, скорее всего, вывозят куда-то на отдых, но я же в коляске, так что буду одна в пустом здании, наверное, раздражать вынужденных возиться со мной взрослых. А раздражённые взрослые будут срывать на мне зло, значит, скорее забьют до смерти. А что, мне подходит!

– Завтра тебя выпишут, – сообщает мне медсестра, имени которой я не помню. – Руку можно лечить и не в больнице, нечего место занимать.

– Спасибо, – благодарю я её совершенно равнодушно, потому что контролирую эмоции.

Это её бесит, но ничего она тут сделать не может. Почему-то она меня не любит, я её, впрочем, тоже. Правда, я так ко всем отношусь, потому что людей среди взрослых нет. А редкие исключения лишь подтверждают общее правило. Одна докторша ко мне приходила, даже гладила ласково, но потом исчезла, как не было её. Поигралась и ушла, понятно же всё. А разговоры о том, что кому-то меня не разрешили взять, я пропускаю мимо ушей, потому что кому я нужна?

Почему-то не могу поверить в человечность взрослых. Иногда даже сама задумываюсь о том, отчего так происходит. А вот в сны приходят странные картины, сильно меня пугающие. Настолько сильно, что мне даже рассказать о них страшно. Между тем я выясняю, что случилось с опекунами. Оказывается, они меня сильно избили накануне – до крови, за разбитую тарелку, потом ещё что-то сделали, я не поняла, что именно. Ну а в школе меня травили, потому что плакса. Девочка не могла сдержать эмоции, вот её били – и добили. То есть понятно, откуда такая сильная боль была. Сейчас-то вполне терпимая, поэтому я на неё не реагирую. Чего реагировать-то? У меня всю жизнь такая.

Парк очень красивый, в нём приятно ездить. Коляска у меня такая, чтобы можно было управлять одной рукой – с рычагами. Правда, я очень быстро утомляюсь, и рука болеть начинает, но я всё равно люблю гулять, а ещё подъезжать к ограде, смотреть на то, как резвятся дети, и тихо кусать губы. Напротив больницы детская площадка, там всегда играют, а я так не смогу никогда. Поэтому могу только завидовать, хотя это точно никого не трогает. Ну ещё помечтать могу, представить себя на месте во-о-он той девочки со смешными косичками, которую сейчас так ласково обнимает бабушка.

Наверное, у девочки большая семья, и все-все её любят. Если бы меня любили, я бы на что угодно согласилась, пусть даже в костре сожгут. Хоть бы ещё раз почувствовать, как это, когда любят. Но не судьба мне просто. Жалко, что из-за меня папочка умер, ведь он единственный меня любил. А теперь я должна быть никому не нужной… этим самым словом, которое папа запрещал произносить. Интересно, я уже сошла с ума или мне это только предстоит?

– Катя! – зовёт меня медсестра. – Катя-я-я!

Это значит, надо возвращаться в мой маленький ад. Ужин, уколы, таблетки… И спать, а завтра будет новый день, в котором меня заберут «домой», как шутят доктора. Ну они просто привыкли к тому, что ребёнка выписывают домой, а не в могильный холод одиночества. Не буду их расстраивать, пусть думают, что своего добились. Действительно ли они хотят, чтобы я поскорей умерла, я не знаю, но, по-моему, взрослые просто не умеют иначе – им очень надо, чтобы я плакала. Ничего, вот в детском доме я точно не смогу сдержаться, и все будут довольны. Я даже уже представляю, как именно меня мучить будут, отчего мне совсем не страшно.

– Вы что с ребёнком сделали?! – какая-то тётя, лишь посмотрев на меня, наседает на медсестру, а я отдыхаю от поездки на коляске. Сегодня было как-то совсем тяжело, я едва успела к ужину, а то с них станется меня без еды оставить. – Вы что сделали, я вас спрашиваю?!

Наверное, это какая-то очень важная тётя – сразу же все начинают бегать, а потом меня укладывают в постель. Никто ко мне не спешит подойти, но хотя бы кашу оставляют и хлеб, поэтому я могу поесть. Усталость накатывает с новой силой, руки становятся слабее, я уже, кажется, не могу и ложку поднять, поэтому наклоняюсь к тарелке, чтобы поесть, как котята – слизывая, потому что есть надо, а я очень хорошо знаю, что такое «надо».

Голова кружится всё сильнее. Наверное, зря я смотрела сегодня на других детей; удерживать эмоции почти невозможно. Ну, может быть, сейчас это всё закончится? Всё ближе тьма, кажется, наступает ночь, вдруг становится как-то очень холодно, потому что тётя Смерть уже идёт. Я ведь хорошо знаю, когда она идёт, сколько раз… Надо откинуться на подушки и постараться расслабиться. На мне подгузники, так что много мыть после того, как меня заберёт тётя в чёрном, не надо будет.

Ну вот, теперь, наверное, можно закрыть глаза?

***

– Она не верит никому, – слышу я сквозь сон, снова открывая глаза.

Умереть мне опять не дали, быстро вернув обратно, после чего перевезли в реанимацию и начали что-то со мной делать. Мне было всё равно, что заметила та самая женщина. Она меня сегодня увозит в детский дом, так как прошла целая неделя. При этом сразу видит, что у меня нет никого и ничего. Правда, ей почему-то есть до меня дело, не понимаю почему.

– Ну, посмотри сама, – вздыхает знакомый мне Пётр Ильич. – Родителей у неё нет, а что с ней делал родной отец, вообще уму непостижимо; несмотря на это, она считает себя виновной в его смерти, хотя гадёныш жив ещё. Опекуны её просто забили, в школе травля была, которую никто не остановил. Во что ей верить? И даже здесь – то отравят в её понимании, то равнодушно смотрят. А детям тепло нужно…

– Надо Викторию Семёновну попросить посмотреть её, вдруг… – женщина тяжело вздыхает.

Я её понимаю в чём-то, но не могу этого принять, потому что взрослые всегда предают. Стоит только чуть-чуть довериться, и меня немедленно предадут, я в этом совершенно уверена. Поэтому, наверное, и не принимаю никого – просто боюсь расслабиться. Я не люблю боли, как и любой ребёнок, а больнее всего не ремнём или кулаком, а когда предают, я точно знаю. Поэтому лучше всего просто не доверять.

– Мы сейчас поедем не прямо в детский дом, – говорит мне эта не представившаяся. – Детей вывезли в лагерь на отдых, вот туда и отправимся.

– Хорошо, – киваю я.

Что такое «лагерь» я не знаю, так что не задумываюсь. Оказывается, в этот самый «лагерь» нужно ехать две ночи, и я думаю запасти хлеб. Ночью-то я умирать перестала, из всех проблем у меня только коляска и гипс на руке. Ну и дышать надо правильно, не нервничать – всё, как всегда. Именно поэтому я спокойна, даже не задумываясь о том, что меня там ждёт.

Получив мой ответ, женщина наконец представляется. Оказывается, зовут ее Марьей Ивановной, и она непонятно кто в этом самом детском доме. В общем-то, мне всё равно и как зовут её, и кто она, и зачем я им нужна. Меня вывозят из больницы, пересаживая в санитарный автомобиль непривычного вида – с бульдожьим таким передком, после чего Марьиванна садится рядом со мной, время от времени зачем-то поглаживая по руке. Ну, по той, на которой нет гипса.

Машина едет, я смотрю в окно, понимая, что, судя по всему, впереди железнодорожный вокзал, а это значит – заставят ползти. В вагон, по-моему, коляска не пролезает, поэтому точно заставят, а злые равнодушные взрослые будут стоять и смотреть, потому что они иначе просто не могут. Так обидно, на самом деле, но ничего не поделаешь – я с этим точно ничего не могу сделать.

Вот машина останавливается. Я сижу не двигаясь, видя при этом, что Марьиванна вынимает мою коляску из багажника, но не раскрывает её. Значит, сейчас прикажут ползти, может быть, даже ударят пару раз, чтобы шустрее была. Где-то я о таком читала. Но происходит совсем другое. Водитель вылезает со своего места, а затем вытягивает меня, при этом я вся сжимаюсь в ожидании пинка. Только пинать он меня не спешит, а берёт на руки и куда-то несёт.

Можно сказать, я сильно удивлена, потому что меня несут на руках прямо к поезду. По переходам, спускаясь и поднимаясь, пока мы не оказываемся у какого-то входа. При этом окружающие совсем не хотят заставить меня ползти, напротив, спрашивают, не нужна ли помощь. Сколько ни пытаюсь, издёвки услышать не могу, отчего даже голова болеть начинает.

Я оказываюсь на нижней полке. В вагоне нет дверей, значит, это «плацкарт», то есть все в одном месте. Ну как люди отнесутся к такой, как я, мне объяснять не надо. Значит, будут мучить издевательством и злыми словами. К этому надо быть готовой и стараться не расплакаться, потому что в поезде даже врачей нет. Я закрываю глаза, чтобы не видеть брезгливости и липкой жалости. Теперь эта пытка у меня на много-много часов. Как же плакать хочется, на самом деле! Просто реветь, как маленькой, и чтобы погладили!

И в этот самый момент я чувствую поглаживание. Я широко открываю глаза, забыв, что плакать минуту назад хотела. Рядом со мной на полку усаживается какая-то бабушка, похожая на бабу Зину. Она просто гладит меня, глядя так, как будто я её близкая, но я же чужая совсем, почему она так смотрит?

– Ну что ты, маленькая, – очень ласково говорит мне эта женщина. – Никто тебя тут не обидит, никто не будет с жалостью смотреть, ведь нет твоей вины в том, что такая уродилась.

– Били её сильно, Виктория Семёновна, – говорит этой бабушке Марьиванна. – Не верит она никому.

– И не надо, – названная Викторией Семёновной продолжает меня гладить. – А вот я дам петушка такой хорошей девочке, – она протягивает мне действительно петушка на простой деревянной палочке. – Тебе его можно, кушай.

– Спа… Спасибо! – заикнувшись, произношу я, совершенно не понимая, что происходит.

– Сейчас петушка-от поешь, – говорит она мне, – а там и поговорим с тобой, согласна? – я киваю. – Марья, совсем неладно с нею!

– А то я не вижу, – вздыхает Марьиванна. – Не доверяет никому, ждёт предательства, готова к любой боли, лишь бы не хоспис… Не понимаю я.

– Ты такого и не видела, – Виктория Семёновна вздыхает. – Да и я мала была, после той войны оно часто бывало, вот и поможем нашей малышке, как тогда.

Я не вслушиваюсь. Почему-то меня очень интересует петушок, сладкий такой, красивый. Я полностью сосредотачиваюсь на нём, понимая, что так контролировать себя намного проще. Данный факт вызывает удивление, но я занята, поэтому откладываю удивление в сторону, а две женщины продолжают разговаривать.

Марья Ивановна рассказывает всё, что обо мне известно. Так я и узнаю, что местный папа девочку, в которой теперь живу я, просто-напросто уничтожил, потому что подобного от родного, близкого человека ожидать невозможно. То есть я и раньше об этом слышала, но не принимала, а вот теперь почему-то да. А опекуны, которые были до, просто лупили каждый день и снимали это. В общем, тюрьма им очень надолго светит, только мне всё равно. Это же не я была, правильно? Ну и в школе убили головой об унитаз. Вот и вся история той, в ком теперь я живу. Кто знает, что меня ждёт…

Глава пятая

Странно, но эта бабушка постоянно со мной, даже прогнала Марью Ивановну на верхнюю полку, а сама сидит рядом, вытянув ноги, и рассказывает мне о лесе, о птицах разных, о том, как поутру всё просыпается, а вечером засыпает. Слушать её очень уютно, а еще она дала мне хлеб. Корочку черного хлеба, которую я начала посасывать, потому что вкусно и его мне можно.

– Смотри, Марья, узнаёшь? – показывает на меня Виктория Семёновна.

– Но откуда? Это же… – Марьиванна даже всхлипывает, а я не понимаю почему.

– Вот так-то… Подумай, кто малышку понять сможет, – советует эта необыкновенная бабушка. – Ей подруга нужна, нам она не доверится.

– Машка разве что, – задумчиво отвечает моя сопровождающая. – Да, пожалуй…

А затем меня кормят. Виктория Семёновна кормит с ложечки, ничего не позволяя делать самой. Уже вечер, значит, скоро спать надо будет, а завтра мы уже и приедем, кажется. Странно, что никто в вагоне не лезет ко мне, не старается пожалеть или там демонстративно отвернуться. Проходя мимо того места, где я лежу, каждый… каждый улыбается. Очень как-то по-доброму, будто все люди вдруг изменились, став людьми! Но такого же не может быть!

Я не понимаю, что именно происходит, чувствуя, что ещё немного – и буду просто плакать. Не выдержу всего этого, но плакать же опасно… Как мне быть?

Покормив меня, бабушка эта, Виктория Семёновна которая, помогает мне умыться мокрой тряпочкой, говоря о том, что зубки подождут, пока приедем. Трудно с ними в поезде. А вот потом начинает петь. Странно, я не помню, как прошла предыдущая ночь, но вот сейчас я засыпаю под совершенно волшебную колыбельную, в которую, кажется, вплетается и стук колес, и что-то ещё… От этого глаза закрываются сами, скоро я уже сплю. Мне снится та самая дорога среди звёзд, в конце которой, кажется, меня ждут, но вот кто… Да и кому я нужна? Ну кому?

Во сне я слышу прекрасную мелодию, она заставляет меня плыть по воздуху, ощущая себя бабочкой или птицей какой. От этого все беды и тревоги кажутся чем-то несерьёзным. Ну и точно, если так подумать, отчего я принялась загонять себя в депрессию? Если взрослые предадут, то ничего не произойдет. Это меня удивит? Нет. А станет больно сердцу, так и умру пораньше. Может быть, в следующей жизни повезёт родиться здоровой. Эти мысли меня очень успокаивают, и просыпаюсь я уже улыбчивой. Я действительно улыбаюсь всем вокруг, потому что мне уже всё равно – плохие они или хорошие. Там, внутри, я держу себя изо всех сил, чтобы не дать прорваться моим истинным мыслям. Пусть думают, что я успокоилась.

– Да, непросто с тобой будет, – вздыхает Виктория Семёновна, будто видя меня насквозь. – Собой быть совсем не получается?

– Нельзя, – коротко отвечаю я ей. – Кардиореанимации тут нет.

– Кардиореанимации? – удивляется она, бросая взгляд на Марьиванну.

– Ей нервничать плохо, – подтверждает та. – Потому и держится, железная сила воли у малышки.

– Что же ты мне не сказала! – возмущается бабушка. – Я ж её на слёзы выводила, чтобы отпустила себя, а если ей опасно, получается, я весь день малышку мучила. Марья! Вот как тебе не стыдно?

Я опять ничего не понимаю. Она что, не хотела, чтобы мне плохо было? А Виктория Семёновна начинает мне объяснять, что через слёзы напряжение уходит, поэтому иногда надо поплакать. Я получаю ещё одного петушка и просьбу простить её за то, что она не знала. По-моему, Виктория Семёновна ставит меня в тупик. Я уже совершенно ничего не понимаю, но, почувствовав зарождающуюся головную боль, просто выбрасываю этот разговор из головы. Пусть будет как будет. Устала я думать…

Меня собирают, а я понимаю, что теперь уж точно ползти придётся. Но всё оказывается не настолько плохо – наши соседи по местам предлагают вынести меня на руках. Бабушка задумывается.

– А ты не испугаешься? – интересуется она у меня.

– Всё лучше, чем ползать, – отвечаю я ей, этим ответом заставляя опять тяжело вздохнуть.

– Будь по-твоему, – отвечает она, и тут поезд останавливается.

Странно, я почти не помню, как прошли эти два дня, но почему-то совсем не боюсь. Мне, скорее, всё равно. Ну побьют, и что? Они что, могут больнее сделать, чем то, что я уже испытала? Нет, конечно, поэтому пусть. Я им, может, даже поплачу, чтобы приятное сделать. Раз кто-то бьёт, значит, ему от этого хорошо, ну вот, хоть кому-то будет…

Меня берут на руки, легко вынося из вагона, а я запрещаю себе вспоминать крепкие, уверенные руки папы. Оказавшись в кресле, понимаю, что пальцы просто дрожат, как будто я истерику устроила. Впрочем, насколько я вижу, никто не ожидает, что я поеду сама, поэтому меня везут. У коляски сзади ручки есть, чтобы меня возить, если сама не могу, как, например, сейчас.

– Вот и машина прибыла, – сообщает мне Марьиванна. – Сейчас усядемся и поедем.

Вроде бы все добрые и ласковые, но на мне подгузники, с которыми одной рукой я не справлюсь, да и все остальное. Получается, я сейчас абсолютно беспомощная, потому что коляска, в которой я сижу, обычная, а не специальная, колёса нужно крутить обеими руками, а у меня правая загипсована. Значит, ни в душ, никуда не попаду. Надеяться на чужую помощь я давно перестала, значит, надо подумать, как самой. Меня пересаживают в машину, а я напряжённо думаю.

Получается, нужен кулёк, который как-то закрывать надо будет. В то, что мне кто-то поможет, я не верю. Танька мне о порядках в детских домах достаточно рассказала, поэтому я и не верю в то, что помогут. Вот коляску перевернуть – запросто, заголить, побить – это как дважды два, а помочь… Подруга моя единственная очень подробно разъяснила, что бывает, как это бывает и как можно спрятаться. В моем случае – никак.

Значит, надо покориться судьбе и не нервничать сверх меры, возможность поплакать у меня будет. Ну, если в руках себя не удержу. Хватит рефлексировать и думать о том, за что. Так случилось, этого не изменить, значит, надо просто прожить, сколько получится, чтобы тётенька Смерть не сильно осерчала – и всё. А потом зато больше ничего не будет! Можно просто отдохнуть от всего и, наверное, забыть обе свои жизни. Вот здорово-то как! Просто взять и ничего-ничего не помнить!

Я начинаю улыбаться своим мыслям, втайне надеясь на то, чтобы это время наступило как можно раньше, потому что я, честно, устала уже.

***

– Привет, – слышу я девчоночий голос и поднимаю голову, отвлекаясь от книги. – Я Маша!

Передо мной стоит девочка моего возраста с длинными тёмными волосами, зелёными глазами и поцарапанной загорелой физиономией, будто подсвеченной изнутри весёлой улыбкой. Одета она в жёлтые шорты и синюю майку, на ногах… не вижу что, ну и улыбается мне так, как будто кого знакомого увидала.

– Привет! – откликаюсь я. – Меня Катей зовут.

– А я знаю, – хихикает она. – Мы с тобой будем дружить!

Это не вопрос, а именно утверждение, причём таким весёлым голосом произнесённое, что мне странно становится. Я не очень понимаю, почему она с ходу так говорит, но всё-таки пытаюсь объяснить, что я… проблемная подруга. Маша же плюхается рядом со мной на кровать, обнимает меня двумя руками и начинает объяснять свое видение.

– Ты в коляске, никому не веришь, – говорит она. – Но ты совсем одна, а это плохо. Я по себе знаю, как это грустно, поэтому теперь мы дружим. Ты больше не одна!

И тут контроль рассыпается – я плачу. От этих слов, от этих объятий я просто плачу, потому что удержаться невозможно. Слёзы текут по щекам, а я со страхом жду той самой боли, отчего плачу ещё горше. Машка становится серьёзной, она прижимает меня к себе, будто стараясь разделить на двоих мои слёзы, отчего вскоре мы, кажется, плачем уже обе.

– Ох, дети, – слышу я словно сквозь вату, и какая-то сила укладывает меня на кровать, но Маша оказывается рядом, поэтому я почти не замечаю произошедшего.

Странно, но боли нет, только тёплые объятия такой же девочки, как и я, и слёзы на двоих. Я понимаю, что новая моя подруга разделила всё со мной, наверное, поэтому не приходит боль. Осознать, что произошло, почти невозможно, но вскоре, выплакавшись, я засыпаю.

Наверное, мне очень нужно было поплакать, потому что после этого действительно стало легче. Получается, моя новая подруга сразу же очень много сделала для меня. Интересно, а я ей не надоем? Ну вдруг она устанет от меня? Значит, надо сделать так, чтобы не устала. Я очень-очень постараюсь, клянусь!

Так же, как заснула, я просыпаюсь, ощущая Машу рядом. Странно… Впервые за очень долгое время рядом со мной человек, которому я доверяю. Плакать хочется опять, но я терплю, вспоминая Танькины слова – плаксой прослыть нельзя, так что я сдерживаюсь.

– Проснулась? – интересуется Маша. – Сейчас я тебя ка-а-ак накормлю! Да ка-а-ак переодену!

– Но… Но почему ты так со мной? – пытаюсь я осознать сказанное.

– Представь, что ты моя сестрёнка, – предлагает мне подруга. – Не плакать!

– Я не буду, – обещаю ей, не понимая, почему она так меня назвала. – Но…

– Мне очень нужно, чтобы я была… – всхлипывает Машка, и тут до меня доходит.

Ей нужной надо быть! Необходимой! Поэтому она так! Я обнимаю подругу, назвавшую меня сестрёнкой, прижимаю к себе, потому что это просто невозможно выразить словами. Она же честна со мной, и я буду с ней. Если Машке необходимо быть нужной, значит, так правильно. Тогда я у неё буду, и она у меня. Неужели я действительно больше не одна?

– Сестрёнка… – шепчу я ей, понимая, что за это тепло согласна на что угодно.

– Встаём! – командует сразу же заулыбавшаяся подруга… или сестра?

Я переваливаюсь в сидячее положение, прикидывая, как буду садиться, а Машка обхватывает меня двумя руками, перетаскивая в коляску. Она очень спокойно с коляской обходится, как будто у неё есть уже опыт, но я не буду спрашивать. Очень страшно потерять это доверие, да и её саму потерять страшно до дрожи. Поэтому я просто подчиняюсь ей. Она везёт меня куда-то, как-то очень легко управляясь с коляской.

– А куда мы идем? – спрашиваю я.

– В туалет, – отвечает мне Маша. – У тебя же подгузники, надо тебя переодеть, потому что сама не сможешь.

Она действительно как сестра, будто знает меня с самого детства – совершенно точно и хорошо знает не самые широко известные вещи. Это меня, конечно, удивляет, но, наверное, я просто боюсь поверить в чудо. В настоящее, волшебное чудо – я больше не одна.

Чуть позже я вижу, что сестрёнка названая действительно имеет опыт: она очень легко сдёргивает с меня подгузник, потом протирает мокрой губкой, лезет в карман и достаёт оттуда… крем. Обычный детский крем. Я-то знаю, зачем он нужен, но она откуда? Впрочем, я уже решила не спрашивать, потому и не буду, но это так необычно!

Переодев, сестрёнка вывозит меня из туалета, рассказывая об устройстве лагеря. Она показывает мне, где что находится, между делом сообщив, что едем мы в столовую. Я внимательно слушаю, стараясь ей не мешать. По идее, ей должно быть очень нелегко возить коляску, но Маша без проблем с ней управляется. Можно сказать, привычно. Это так странно…

– Вот тут у нас столовка, – сообщает мне названая сестрёнка. – У тебя еда специальная, у меня обычная, но сегодня я ем то же, что и ты, потому что мне так хочется.

Вряд ли ей действительно так хочется, но одной фразой Машка сразу же закрыла все возможные возражения с моей стороны. Это, можно сказать, ещё страньше, если есть такое слово. Она как будто мысли мои читает, отчего мне хочется довериться ей всё сильнее. Я думаю: а почему бы и нет? Ну что может быть в самом худшем случае? Ничего такого, чего бы я от этой жизни не ожидала, значит, вполне можно.

– Так, чем тут у нас кормят голодающих девочек? – интересуется сестрёнка. – Ага! Суп, второе и компот! На-би… стоп… Тёть Таня! – зовёт она кого-то.

– Чего тебе, егоза? – показывается дородная женщина в белом халате.

– У сестрёнки диета специальная, это её еда? – спрашивает Машка.

– Уже и сдружились… Молодцы вы, – вздыхает повариха. – Вот тут ваши порции, слева.

– Ура! Спасибо! – радуется моя названая сестрёнка, набирая указанные блюда на поднос.

– Дай-ка подсоблю тебе, – женщина подходит ко мне, чтобы помочь с коляской, а я смотрю на неё во все глаза.

Это же детский дом! Тут все сироты, они же злые должны быть, а на самом деле тепло так, как не было очень давно. И повариха по-людски себя ведёт, и Машка вообще непредставимо, и вообще – всё кругом какое-то нереальное, как будто я сплю, а это всё сон. Мне очень страшно проснуться и обнаружить себя… даже не знаю где. Но долго раздумывать мне не даёт Машка.

– Так, – говорит она, – сама ты с супом пока не справишься, поэтому открывай рот!

Она кормит меня, при этом я вижу, что у неё есть опыт кормления, как будто она за малышами ухаживала. Может быть, причина именно в этом? Но спрашивать такие вещи нельзя, я бы расплакалась, если бы спросили, а заставлять плакать сестрёнку я не хочу. Поэтому послушно открываю рот, позволяя ей кормить себя, хоть и кажется мне это совершенно чудесным и каким-то немножко нереальным.

Глава шестая

У меня есть сестрёнка… Машка действительно сестрёнка, при этом она ухаживает за мной так, как никто и никогда. И ей это нравится! Она улыбается, при этом я не чувствую ни фальши, ни напряжения в её улыбке. Вот сейчас она меня переоденет, замотает гипс в целлофан и повезёт к речке, кажется.

Кроме неё я пока никого не видела, но сестрёнка говорит, что всех увезли на экскурсию, а она осталась, чтобы со мной познакомиться. Это… это… у меня слов просто нет! Она подтащила свою кровать поближе, чтобы я могла касаться сестрёнки во сне, отчего мне совсем хныкательно, но как-то очень-очень тепло. Ну вот, мы совместными усилиями переодеты, теперь меня везут, по-моему, в сторону леса.

– Сейчас дойдём до речки, буду тебя в неё макать! – обещает мне Маша. – Сама увидишь, как это здорово!

– Если бы не ты, я бы умерла, – признаюсь я. – Просто не представляю, как без такой сестрёнки жила.

– Не надо умирать, – просит меня она, толкая коляску. – Больше не надо, хорошо?

– Больше не буду, – обещаю я ей, улыбаясь синему небу.

Я согласна на что угодно, лишь бы она была. Но расспросить о порядках в детском доме не забываю. Вот тут меня ждёт сюрприз, потому что у них совсем, получается, всё по-другому. Во-первых, всего тридцать мальчиков и девочек, причём все не самые здоровые, правда, в коляске я одна. Во-вторых, он частный. То есть это кто-то богатый устроил его, даёт деньги на содержание и заботится. Я о таких никогда не слышала, но у богатых свои причуды, наверное.

Странно, что сюда собрали только нездоровых детей – с различными болезнями. Есть у меня нехорошее подозрение, только я о нём помолчу пока, потому что кто знает, а вдруг действительно доброе сердце? Может ли у богатой дамочки быть доброе сердце? Трудно в это поверить, должно быть, что-то другое. Дети это не кошечки с собачками, нас никому никогда не жалко, в этом я уже убедилась.

– Погоди, Маш, подвези меня к берёзке, пожалуйста, – прошу я её.

У меня вдруг возникает такое странное, но сильное желание обнять эту самую берёзу, что сопротивляться просто никаких сил нет. Маша как будто понимает, подвозит меня совсем близко. Я тянусь к дереву, ощущая что-то необычное – меня наполняет какая-то сила, будто что-то вымывая. Странно, а у сестрёнки так же?

– А если ты дерево обнимешь, у тебя, как у меня будет? – интересуюсь я. – Ну, тоже прилив сил почувствуешь?

– А давай попробуем, – соглашается она, затем копирует мой жест, но качает головой.

– Наверное, нам нужно всем троим одновременно обняться, – задумчиво произношу я.

– В другой раз, – улыбается мне Машка. – Не хочу пачкаться сейчас.

Ну так себе объяснение, хотя… Может быть, ей неприятно, или ещё по какой-то причине. Решаю, что поговорю об этом попозже как-нибудь, а сейчас нас речка ждёт! Я, кажется, речки никогда и не видела, мне вообще ездить приходилось в основном по больницам, поэтому я предвкушаю этот момент. И вот моя коляска выезжает на берег, полого спускающийся к воде. Поодаль виден другой берег, а зелёная вода движется мимо меня, но не очень быстро. На берегу я вижу иву и ещё берёзки, но никого из людей тут нет. Машка выпрыгивает из шорт и футболки, оставшись только в плавках, а потом помогает раздеться и мне. Груди у нас с ней никакой нет, потому, наверное, и купальник такой – без верхней части, хотя в прошлой жизни я слышала, что это неправильно. Затем сестрёнка подвозит коляску почти к самой воде и задумывается.

Я сползаю вниз, чуть не плюхнувшись лицом в воду, но Маша успевает меня поймать и остановить падение. А дальше мы плещемся у самого берега, потому что меня надо держать, чтобы течением не унесло. Я хватаюсь левой рукой за корягу какую-то, при этом ощущая, как меня обтекает вода, и чувствую какую-то необыкновенную радость. Машка брызгает на меня водой, заставляя фыркать.

– Вот здорово, – говорю я ей, когда сестрёнка вытягивает меня на берег. – Никогда так здорово не было.

– Теперь будет, – обещает мне Машка. – И не только так, потому что дома есть бассейн, и там подъёмник ещё.

– Класс! – радуюсь я этому. – А наказывают как?

– Да никак, – хмыкает она. – Бить же нельзя – у половины с сердцем проблема, вот разве что планшет отберут или ещё что-то такое сделают.

Действительно, получается, никак. Интересно, а я-то как в этот детский дом попала, там же желающих должно быть очень много? Вот оно-то как раз и подозрительно, с моей точки зрения. Впрочем, Машка точно не знает, в чём тут дело, поэтому нужно просто понаблюдать. Значит, в самом деле только испытания каких-нибудь лекарств. Надеюсь, это не так, но в людскую доброту мне верится с трудом.

Наплескавшись, мы возвращаемся обратно. Мне нужно поесть, да и ужин скоро, а потом будем спать до утра, когда остальные ребята и девочки приедут. Вот тогда познакомимся и узнаем, насколько всё истине соответствует, потому что я ведь в больницах много чего видела. Пока же не о чем думать, пора уже и ужинать, потом чистить зубы, смотреть телевизор и спать. Спальня у меня с Машкой одна, кровати рядом, поэтому ничего плохого случиться не может. А раз не может, то и хорошо, и размышлять об этом не надо.

Возвращаемся в корпус, отправляясь сначала переодеваться. Лето летом, а мне неприятности себе получить легче лёгкого. Я раздеваюсь с трудом, сестрёнка помогает мне с трусами, потому что одной рукой тяжело, потом и сама переодевается. Теперь можно на ужин ехать, что мы и делаем. Столовая тут недалеко, коляска катится будто без моего участия, поэтому я и не задумываюсь ни о чем. Зачем мне много думать?

На ужин у нас с Машкой каша гречневая с вареным мясом. Это не очень, на самом деле, вкусно, потому что без соли, я даже пытаюсь заставить сестрёнку посолить свою порцию, но она ни в какую. Приходится есть так, хотя я улыбаюсь ей. Это просто волшебно, все делить пополам – и радости, и горести, и… и… и всё! Сказка какая-то получается, а не жизнь. Мне даже кажется, что всё плохое в жизни закончилось с появлением Машки.

Доев – причем в этот раз я ем сама под присмотром сестры – я выдыхаю, а Маша относит тарелки и поднос, чтобы затем двинуться к телевизору. Значит, зубки чистить мы будем перед сном. По-моему, это правильно, потому что мало ли что нам погрызть захочется, ведь маленькие печеньки насыпаны в вазу, которая рядом с телевизором стоит. Ну, и что у нас сегодня показывают?