В апреле сорок второго…

Возьми дело, Алеша

Идет снег, может быть, последний снег первой военной зимы. Начался утром и все идет, идет.

Он засыпал трупы на «ничейной земле», и эта узкая, изрытая воронками полоска степи между передним краем наших и немецких окопов сразу стала похожа на мирное деревенское поле.

Лучше любого сапера он замаскировал минные поля, колпаки дотов. Снег плотно укрыл крыши, кое-где еще сохранившиеся в разрушенном шахтерском поселке, и в который уже раз выполнил работу отсутствующих хозяек: побелил – овьюжил стены брошенных мазанок.

Снег идет… Вестовой прокуратуры стрелковой дивизии наглухо закрывает окна дощатыми щитами и зажигает лампу-молнию. Огонь ярко освещает тесноватую комнату, и сразу в ней становится тепло и по-домашнему уютно.

Военный прокурор дивизии майор юстиции Прут что-то записывает в свой блокнот, нагнувшись над обшарпанным канцелярским столом.

В молодости Прут был портовым грузчиком в Одессе. Видимо, этому и обязан он своими широкими плечами и спокойным упорством человека, привыкшего носить тяжелые ящики по узкому трапу…

По роду своей работы прокурор должен обладать безотказной памятью. Он должен помнить, по чьей именно вине на передовую два дня подвозили холодные щи, должен помнить желобу авиационного техника, по ошибке направленного в пехоту, и просьбу связиста, с матерью которого несправедливо обошлись где-то в прииртышском райцентре.

А Пруту уже под пятьдесят, память у него неважная, поэтому он и не расстается с блокнотом.

В углу, примостившись к шаткому сооружению из фанерных ящиков, играют в шахматы два капитана юстиции, два военных следователя – долговязый балагур Клименко и коренастый, молчаливый Рубахин.

– Алешка, – зовет Клименко, – иди-ка сюда, помогай слабаку.

Алешка – это я, третий военный следователь прокуратуры, лейтенант юстиции Алексей Кретов.

Подхожу к ним. Действительно, дела Рубакина плохи. Король его очумело мечется по центру доски, между рядами своих и чужих пешек. Приткнуться ему негде. Мат неизбежен.

– Теперь тебе самое время либо сдаваться, либо ладью воровать, – подзадоривает противника Клименко.

Рубакин вздыхает, покачивает головой и делает отчаянный ход – жертвует последнюю фигуру слона.

Собственно говоря, слона нет: он пропал без вести во время одного из наших бесконечных переездов, и роль его успешно исполняет патрон – боевой винтовочный патрон.

– Товарищи! Одну минуточку! – неожиданно раздается высокий скрипучий голос. – Вы можете себе представить нечто подобное?

Мы оборачиваемся. Начальник нашей канцелярии, старший лейтенант юстиции Гельтур, расположившийся в плетеном кресле у жарко натопленной печки, азартно размахивает фронтовой газетой.

Гельтур – личность в воинской части настолько необычная, что о нем стоит рассказать подробнее.

В мирное время он славился среди киевских адвокатов фантастическим крючкотворством. Уголовный кодекс он и сейчас декламирует на память, как стихи, и, честное слово, с не меньшим чувством.

Из работников нашей прокуратуры он самый старший по возрасту, но года свои от посторонних умело скрывает. Идеальный «дипломатический» пробор, чаплинские усики, пилочка для ногтей…

Из всех штатских достоинств Гельтура на фронте пригодилась лишь его педантичная аккуратность: переписка и наши архивы всегда в полном порядке…

– Вы можете представить себе нечто подобное? – повторяет Гельтур.

Убедившись по нашим лицам, что ничего подобного мы представить не можем, объясняет:

– Мальчишка, обыкновенный пехотный лейтенант, подорвал три танка!

Он читает заметку от начала до конца, то и дело бросая в нашу сторону торжествующие взгляды, словно этот лейтенант – его собственный сын. Заметка кончается словами: «Этот подвиг является достойным примером храбрости и воинского умения».

Я говорю, ни к кому не обращаясь:

– Легко сказать, «достойный пример»! Пример с него я, допустим, возьму, а где я возьму танки? К сожалению, к окнам нашей прокуратуры немецкие танки пока не подходят…

Прут отвечает, не поднимая головы от своего блокнота:

– А брать с него пример – это вовсе не значит обязательно уничтожать танки.

Сейчас он, конечно, скажет, что нужно хорошо выполнять собственные обязанности…

И Прут действительно говорит:

– Хорошо воевать – это значит прежде всего хорошо выполнять собственные обязанности. Война – это труд…

Мы спорим уже не первый и не второй раз. Я заранее знаю все, что скажет Прут. И все-таки говорю:

– Но ведь труд труду рознь. Есть труд разведчика, труд пулеметчика, и есть труд кашевара или, допустим, следователя.

– Если бойцы останутся голодными, часть потеряет боеспособность. Так что труд кашевара необходим. А труд следователя…

Ты помнишь, Алеша, как два месяца назад в штабе получили почту и не досчитались одного места с секретными документами? Тогда еще оказалось, что ротозей-фельдъегерь заснул в дороге и не заметил, как целый мешок у него вывалился из кузова «пикапа». Хорошо, что Клименко так быстро во всем разобрался, пошел по следу и нашел пропажу в кювете. Ну, а если бы секретная почта попала в руки врага?

Я пожимаю плечами. Мне не хочется больше спорить. Нет, я не согласен с Прутом. Но мне жаль, что я его так задел, поставив рядом следователя и кашевара.

Выхожу на улицу. Падает, падает снег. Странно, в каких-нибудь восьми километрах от линии фронта такая тишина. Вот уже скоро месяц, как немцы не бомбят поселок, впрочем, здесь нечего больше бомбить. Груды камня, дерева, стекла, разбитые кирпичные заборы. А над всем этим, как кладбищенский памятник, – обезглавленная водонапорная башня.

…Нет, я, наверно, никогда не соглашусь с Прутом, но и объяснить ему это тоже никогда не смогу.

Я мечтал стать следователем очень давно – лет с двенадцати. Точней, с той ночи, когда прочел приключенческую повесть Рудольфа Собачникова «Свет в развалинах».

Нет, конечно, я не очень-то верил в чудесные подвиги героя повести Антона Львова. Но я верил в то, что профессия следователя – самая интересная и опасная…

Ну, что я могу объяснить Пруту?

Когда я, студент-первокурсник, говорил знакомым девчонкам, что буду следователем, они спрашивали с восторгом:

– А это очень опасно?

Сестра, провожая меня на фронт, умоляла, чтобы я все-таки берег себя. В том, что самые опасные дела будут поручаться именно мне, она, разумеется, не сомневалась.

Три месяца я на фронте, а что сделал?

Я вел дело о халатном обращении с казенным имуществом. Разоблачил интенданта, укравшего бочонок спирта. Вот и все. М-да. Маловато.

Я возвращаюсь в комнату прокуратуры.

Прут, повернув ко мне голову, спокойно говорит:

– Только что позвонили: из восемьдесят второго полка исчез боец Духаренко. Возьми дело, Алеша.

– Хорошо, Лев Ильич.

Справка с гербовой печатью

В роте, где служил Духаренко, мне рассказали следующее.

Месяца два назад в дивизию пришло пополнение: сотни полторы разнокалиберных новобранцев, одетых пока еще во все сугубо штатское, вплоть до шляп и галстуков.

Эти люди были призваны на военную службу в последнюю очередь из районов, которым угрожала оккупация. Большинству из них было лет по сорок – возраст, когда при всем желании нелегко привыкнуть к армейским порядкам.

Среди подобных новобранцев Духаренко резко выделялся.

Он был недавно освобожден по амнистии из тюрьмы, где сидел не то за кражу, не то за аферу. Потом, по его словам, попросился на фронт, и пока их маршевая рота находилась в пути, не раз поражал окружающих своей лихостью и отчаянностью.

Но когда рота попала на фронт, сорвиголова Духаренко всем на удивление оказался далеко не смельчаком.

Он бесстрашно пререкался со всеми начальниками по любому поводу, смело нарушал воинскую дисциплину, но стоило только просвистеть пуле или неожиданно где-то грохнуть снаряду, как Духаренко мгновенно терял всю свою самоуверенность и чуть ли не на четвереньках спешил в укрытие. В конце концов его перевели в обоз.

Мог ли такой вояка перебежать к фашистам? Вряд ли.

Для этого нужно было перейти линию фронта, то есть переползти сто-двести метров «ничейной земли», каждую секунду рискуя получить пулю в лоб.

Возможно, Духаренко похищен вражеской разведкой? Такие случаи на фронте бывают.

Но вот беда: вместе с Духаренко исчезли некоторые его личные вещи, включая безопасную бритву – предмет, не столь уж необходимый для фашистской разведки. Да и находился Духаренко не на переднем крае обороны, а в довольно прочном тылу.

Значит, наиболее вероятной является третья версия: Духаренко просто дезертировал.

Что мне оставалось делать?

Я не знал, в какую сторону он мог податься. Семьи у него не было, родных тоже. Поэтому я ограничился тем, что допросил свидетелей из числа его однополчан и на всякий случай послал запрос в город, где Духаренко сидел в тюрьме.

На быстрый ответ надеяться не приходилось: письма тогда шли по пять-шесть недель.

Начатое дело я со спокойной совестью человека, выполнившего свой долг, запрятал поглубже в ящик Гель-тура: я рассчитывал, что вернусь к нему только месяца через два, чтобы подшить ответ на запрос. Но достать дело из ящика пришлось уже на следующий день.

Несколько бойцов из полка, в котором служил Духаренко, посланные в тыл за фуражом, неожиданно натолкнулись на «пропавшего без вести» в небольшой деревушке Серебрянке, километрах в пятнадцати от части. С рюкзачком за плечами он бодро шел по направлению к фронту.

Духаренко был навеселе, с бойцами разговаривал смело, хвастал своими успехами у местных женщин и уверял, что за выдающийся боевой подвиг командование предоставило ему двухдневный отпуск.

Бойцы выслушали Духаренко, не поверили и привели с собой.

Я допрашивал Духаренко у себя в кабинете, если только так можно назвать то постоянное место, где я обычно жил и работал, приезжая в полк.

Это был самый обыкновенный блиндаж с земляным полом, присыпанным красноватым песком, и трофейной чугунной печуркой в углу. Посередине блиндажа – вкопанный в землю столбик с прибитой к нему сверху грубо сколоченной крышкой: мой рабочий стол. Высокие нары, щедро устланные лапником, три нескладные табуретки и лампа-молния под потолком – вот и вся «мебель».

Но ведь о блиндажах судят не по нарам и табуреткам. Три наката толстенных бревен, обшивка стен, ступеньки – все это было сработано прочно и добросовестно. В таком блиндаже даже прямого попадания снаряда можно было не опасаться.

Разговор у нас с Духаренко примерно такой:

– Как вы очутились в этой деревне?

– Сперва пешком, а там на попутной.

Ответ издевательский.

– Вы знаете, как называется ваш поступок?

– Да как он называется? Ушел, и все.

Его благодушие раздражает. Я сурово говорю:

– Нет, в наших законах есть более точное определение для таких действий – дезертирство.

– Ну, это вы зря, гражданин следователь, – усмехается Духаренко. – Если бы я захотел дезертировать, я бы в Ташкент драпанул, а то куда подальше. Вы же знаете: я назад шел.

Что ж, в его словах есть своя логика. Но и двухдневная самовольная отлучка – тяжелый проступок…

– Почему вы самовольно ушли из части?

– Надоело. Сиди тут и жди, пока какой-нибудь фашистский вшиварь тебе пулю промеж глаз влепит или бомбой трахнет. Развлечения никакого. А в деревне этой у меня баба знакомая, Фроська. Когда я на фронт с маршевой топал, мы там заночевали. Дай, думаю, смотаюсь к ней в гости на ночку, пока в резерве стоим…

– Собрались на ночку, а уже двое суток гуляли?

– Это верно, лишек перехватил. Да вы, гражданин следователь, напрасно сомневаетесь. Хоть так, хоть этак. Все равно ж назад шел.

Медленно перелистываю бумаги, разложенные на столе. Вот акт задержания, список вещей и документов, отобранных у Духаренко. Они написаны на листках ученической тетрадки корявым почерком старшины роты, к которому вначале был доставлен «пропавший» солдат.

А вот и сами документы. Я перебираю их. Солдатская книжка, какие-то справки…

По списку документов должно быть девять. Я пересчитываю – девять. Значит, все в порядке.

В конце концов я решил, что следует, не мудрствуя лукаво, записать все показания Духаренко и кончать дело. Ведь от меня теперь требуется только это…

Наутро я выехал в прокуратуру. Трофейная кобыла с романтическим именем Эльма, стихийно переименованная ездовыми в Шельму, осторожно ступала по рыхлому уже насту.

Откровенно говоря, я был, в общем, доволен собой.

В конце концов по-настоящему работать с Духаренко я начал лишь вчера, а уже сегодня дело оформлено. Есть показания старшины и солдат, задержавших «пропавшего без вести». Есть показания самого Духаренко… Нет, дорогие профессора, не зря вы ставили отличные отметки студенту Кретову! И пусть пока дела попадаются мне на редкость нудные – попадется же когда-нибудь настоящее? Эх, скорее бы!..

Дорога повела вверх, на поросшую кустарником высотку. В это время сзади, из молодого ельничка, подряд, с короткими интервалами ударило несколько ружейных выстрелов. Эхо я уже не услышал: оно растворилось в растущем рокоте моторов самолета. Так и есть – «рама»… Это чертов «фокке-вульф» чуть не каждый день прогуливается над нашими позициями. Он действительно похож на раму, потому наши бойцы и произносят с такой ненавистью эго безобидное слово.

В прокуратуре я застал одного Гельтура. Хранитель нашей канцелярии не без ехидства приветствовал меня:

– Ну-с, с чем пожаловал на сей раз, пламенный патриот юстиции?

– С законченным делом, – небрежно ответил я.

– Уже? – удивился Гельтур. – Прости за комплимент, Алеша, но ты молодец.

– Да что там! – слегка покраснев, отмахнулся я. – Дело ясное, как гривенник. Через два часа во всем сознался…

Собственно, «сознался» Духаренко сразу же. Но «два часа» звучало гораздо солидней: значит, все-таки упирался, а я разоблачил.

– Вещдоки привез?

Я выложил перед Гельтуром дело и протянул ему сверток с документами и справками, отобранными при аресте у Духаренко.

Гельтур все перелистал, потом пересчитал и, наконец, перечитал от начала до конца со свойственной ему фанатической аккуратностью: даже пальцем водил по строкам.

– Да, дело ясное, что дело темное, – наконец изрек он.

Эту реплику я пропустил мимо ушей.

– Ну и что же ты теперь собираешься с этой историей делать дальше? – поинтересовался Гельтур.

– Напишу заключение и толкну дело к Пруту, – беззаботно ответил я и тут только обратил внимание на чересчур ласковый тон Гельтура. Но было уже поздно.

– А как вы, молодой человек, объясните эту справочку? – с наслаждением спросил он.

– Эту бумажку?

– Этот до-ку-мент, молодой человек. Документ, оказавшийся в руках подследственного.

Я взял узкий потертый листок.

Справка как справка. Серая бумага, фиолетовые чернила, в углу штамп госпиталя, заверена гербовой печатью. Если верить написанному, выдана она какому-то капитану Цветкову в том, что ему действительно предоставлен трехнедельный отпуск после ранения.

Черт возьми, как же я раньше не обратил на нее внимания?! Скорее всего, справка липовая, сработана на всякий случай самим Духаренко, и ее следовало приобщить к делу специальным постановлением как немаловажную улику. Но разве от этого что-нибудь в деле Духаренко существенно изменится? Вряд ли. Судя по всему, он действительно возвращался в часть.

– Так что же, юный детектив, вы на это скажете?

– А что мне говорить? – стараясь сохранить полное спокойствие, отвечаю я. – Можно, конечно, приобщить ее к делу.

– Можно приобщить? Иными словами, можно и не приобщать? – издевается Гельтур.

– Можно и не приобщать, – заявляю я уже из чистого упрямства.

– Молодой человек, свет Алешенька! – торжественно произносит Гельтур. – Как только окончится война, приходите ко мне на Крещатик.

Я вас пристрою в лучшую адвокатскую контору – полотером. Более серьезную юридическую должность я не смогу вам доверить при всем моем к вам расположении.

Деваться мне некуда, ведь осторожный Прут никогда не утвердит дела, если я не выясню происхождения этой злосчастной справки. На сей раз Гельтур абсолютно прав. Но устраивать всю эту комедию из-за пустой формальности, из-за какой-то жалкой бумажонки – это уж слишком…

– Отсюда до полка час езды. Час обратно, – вслух подсчитываю я. – Сорок минут на разговоры с Духарен-ко. Значит, самое большее через три часа я снова буду здесь. Подумаешь, до-ку-мент!

– Я засекаю время, – говорит Гельтур и картинно вскидывает смуглую волосатую руку с трофейными часами.

Капитан Цветков в часть не явился

И вот опять мы сидим в блиндаже друг против друга…

Но я не тороплюсь начинать допрос. Медленно раскрываю полевую сумку, поудобнее располагаюсь на табуретке, перебираю листы дела. Психологический момент…

– Откуда у вас, Духаренко, эта справка? Как попала к вам справка, выданная капитану Цветкову?

– Купил.

– Духаренко, не валяйте дурака. В ваших же интересах говорить только правду.

– Ну, нашел…

Я собираюсь с мыслями. Положение дурацкое. Если Духаренко ничего не расскажет о справке, вопрос останется открытым и Прут ни за что не утвердит дела. Неужели мне еще неделю придется заниматься этим проклятым делом, ясным с первой минуты?

– Итак, вы утверждаете, что справку нашли. Если так, то она настоящая и капитан Цветков – реально существующее лицо. На справке есть штамп и печать нашего армейского госпиталя. Я напишу туда и все выясню.

– Пишите, выясняйте!

…Все вышло еще проще. Мне в тот же день удалось дозвониться до штаба армии, и я узнал, что капитан Цветков Николай Федотович действительно там служил и на излечении в госпитале действительно находился.

К сожалению, связаться с самим Цветковым не удалось: две недели назад он был назначен на новую должность и для прохождения дальнейшей службы направлен в одну из стрелковых дивизий, которая была переброшена на другой участок фронта.

И все-таки многое было неясно. Как эта справка попала к Духаренко? Нашел? Сомнительно. А если нашел, то, вероятно, не одну только эту справку, а и другие документы вместе с бумажником или планшетом. Но где же тогда они?

Словом, все получалось сложней, чем казалось сперва.

Мне пришлось задержаться в полку, и утром я вновь увидел не столь уж приятное лицо Духаренко. Я протянул ему протокол для подписи. И вдруг Духаренко спрашивает:

– Ну, а теперь куда меня?

– Что значит «куда»? – удивился я. – Конечно, на прежнее место, на «губу».

– Ну, и долго мне там сидеть?

– Пока не придет ответ на запрос из части, где служит капитан Цветков.

Духаренко призадумался. Он покачивал головой, морщился, шевелил губами. Наконец решился:

– Стойте, гражданин следователь. Не хочу больше темнить, надоело. Тут я, конечно, не все рассказал. Мне, ясное дело, эта справка ни к чему – вот кем мне быть, не вру. Только я ее не нашел. Дело было так.

У этого самого капитана жена – или кто там она ему – моей Фроське вроде как сродственница.

Капитан с женой ехал куда-то, ну, у моей и ночевали. Я на всякий случай на чердаке прятался. А потом – с чего, сам не знаю – заглянул к ним в узелок. Думал, в нем что толковое. А там только и было, что грязная гимнастерка. И в кармане эта самая справка. Я, конечно, гимнастерку назад подкинул. А справку взял. И чего я ее, дурак, у себя оставил, понять не могу…

Рассказ Духаренко показался мне вполне правдоподобным. Я охотно занес его в протокол.

Маршрут ясен. Спутник есть

И вновь я собираюсь в дорогу.

Вынув из планшета карту, аккуратно расправляю ее на столе. Вот здесь – наша часть. А там, за голубой петлей реки, за зелеными островами лесов, – Площанка, маленький черный кружок.

Вчера Прут подписал командировку. Я должен выехать в Площанку и арестовать Цветкова. Старик спросил:

– Все продумал?

– Как будто учел все возможные неожиданности.

– Все неожиданности учесть нельзя, – почему-то грустно возразил Прут. – На то они и неожиданности…

И уже потом, заканчивая разговор, добавил:

– Будь готов к неожиданному…

Карта топорщится. Придавив ее стаканом, обвожу красным карандашом черную точку – Площанку. Так приметней.

Долговязый Клименко тянет шею через мое плечо, дыша мне прямо в ухо.

Он тоже смотрит на карту, щурится и сочувственно роняет:

– Да, брат, моцион-то тебе предстоит основательный. Здесь только по прямой сто с гаком…

– А там, за голубой петлей реки, за зелеными островами лесов, – Площанка, маленький черный кружок.

– Ничего. Вот этим проселком, – я делаю на карте уверенный прочерк ногтем, – доберусь до железнодорожной ветки. А дальше…

– А дальше, – подхватывает Гельтур, – встанешь на четвереньки, возьмешь в зубы папироску и поползешь по шпалам.

– А дальше, – продолжаю я, не обращая внимания на ехидную реплику, – сяду в поезд и доеду до станции Кременное. Там пересадка, и…

Клименко похлопывает меня по плечу;

– Лихой ты хлопец, Алешка!

– А что?

Он берет у меня карандаш.

– Мост видишь?

– Ну?

– Ну и забудь о нем. Он, брат, только на картах и остался. И по проселку твоему никто теперь не ездит. Он же на хутор вел. А теперь хутора-то нет, угли одни. А дальше вообще болота. Так что, брат, на паровик не рассчитывай. На четвереньках по шпалам – дело более надежное.

– Подожди. – Я стряхиваю с плеча руку Клименко. – Откуда ты знаешь про мост?

– Да ты что, с луны свалился? – недоумевает Клименко. – Хотя постой, ты же недавно в дивизии. Там, брат, немец прошел.

– Вот оно что!..

– А если, допустим, – уже не столь уверенно продолжаю я, – если в обход податься, и в Лисичанск?

– Тебе сколько суток Лев Ильич отвалил на всю эту музыку?

– Пять.

– Сам просил?

– Да.

– Ну и дурак, – спокойно констатирует Клименко. – Лишний день в запасе всегда не мешает иметь. Вот бы и пригодился для Лисичанска.

Черт возьми! Действительно, пяти суток маловато. Но Прут уехал на совещание в политотдел штаба армии, возвратится не скоро. Продлить командировку некому.

– Слушай, Алешенька, – неожиданно вмешивается Гельтур, – а почему бы тебе не плюнуть на мост?

Я поднимаю голову.

– Уже плюнул. Буду добираться через Лисичанск.

– А почему бы тебе, Алешенька, – с нарастающим торжеством продолжает Гельтур, – не плюнуть на Лисичанск?

– Перейдешь реку вот здесь – и топай на Кременное, пока ноги несут!

Что он там еще придумал? Впрочем, об этом я узнаю минуты через три. Нужно же человеку время, чтобы поплясать на костях ближнего своего.

Через три минуты Гельтур наконец добирается до сути дела. Оттеснив меня и Клименко, он склоняется над столом.

– В лесу пока не развезло? – энергично спрашивает Гельтур.

– Не развезло.

– Значит, ты выйдешь к реке. Лед пока держится?

– Держится.

– Тогда зачем тебе мост?

Гельтур чувствует себя стратегом. Его руки с длинными пальцами парят над картой.

– Перейдешь реку вот здесь – и топай на Кременное, пока ноги несут!

Что ж, пожалуй, он прав. Лисичанск отпадает: на этот вариант у меня просто не хватит времени. Значит, план Гельтура лучший, хотя бы потому, что он единственный. Клименко, если судить по движению бровей, тоже думает так.

– Ну, что ж, – говорю я максимально кислым тоном, – пожалуй, можно и так.

– Можно и так! – возмущается Гельтур. – Ты лучше скажи мне, как можно еще?

Я пожимаю плечами.

Теперь остановка только за солдатом, который пойдет со мной. Еще вчера я позвонил в полк и попросил прислать парня получше, из взвода пешей разведки. Дело мне предстояло нелегкое – на такое опасно идти одному. Солдат должен вот-вот явиться. Кстати, не он ли это?

Потеснив плечом в дверях нашего конюха, в комнату прокуратуры бочком вваливается розовощёкий богатырь. И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове у парня сидит прямо, без лихости, основательно. Вещевой мешок набит до отказа. На коротком ремне тускло поблескивает вороненой сталью новый, словно со склада, трофейный автомат. Богатырь докладывает, обращаясь к Клименко как к старшему в звании:

– Ехврейтор Хвыленко. Прибыл по вашему приказанию!

– То к нему, – кивает на меня Клименко.

Я подхожу к солдату, протягиваю руку.

– Лейтенант юстиции Кретов.

Лапа у парня, как тиски.

И как только сходится шинель на такой широченной груди! Ушанка на голове у парня сидит прямо, без лихости, основательно.

Я переспрашиваю:

– Так как ваша фамилия?

– Хвыленко, – басит он единым дыханием.

И вдруг, вскинув руки к поясу, поясняет;

– Руки в боки – хвы, Хвыленко.

– Филенко, значит?

– Так точно.

Шерлок Холмс проваливается под лед

Мы спускаемся к реме. Берег высокий, обрывистый. Сапоги сбивают каменную крошку, живые шуршащие струйки стекают ниже. Год назад в альплагере инструктор рассказывал нам о том, как коварны осыпи, и мы принимали это всерьёз. Забавно!

Мы ждём какой-нибудь час, а фронт уже кажется каким-то далёким. Где-то аукают два орудия – словно в другом мире. Облака плывут над нами, сквозь серое и белое уже густо проступает синева. В этих местах река похожа на заячий след: кружит, петляет, бросается из стороны в сторону. Пожилой ездовой Галкин, который знает абсолютно всё, даже больше, чем Гельтур, рассказывал мне, какой здесь бывает разлив. Река затопляет все окрестные низменности и становится похожей на озеро, заросшее камышом. Только вместо камыша верхушки затопленных деревьев.

Сколько дней осталось до паводка? Хоть бы не меньше пяти!

Спустившись с обрыва, мы долго бродим по низине – отыскиваем место для переправы. Продираемся сквозь густой кустарник, еще по-зимнему жесткий и ломкий, и он мстительно хлещет нас, норовя ударить по лицу.

В просветах сквозь мутноватую воду видно, как шевелится на дне какая-то жуткая растительность да лохматится мох на рыжих камнях.

Кажется, бродим мы напрасно, лёд отошел от берега уже повсюду. Он лежит на реке, как огромный белый плот.

В просветах сквозь мутноватую воду видно, как шевелится на дне какая-то жуткая растительность да лохматится мох на рыжих камнях.

Что ж, будем прыгать. Я разбегаюсь, отталкиваюсь посильней…. Ничего, держит! Трещит, а держит.

Филенко тоже прыгает. Из свежей трещины у него под ногами быстро сочится вода.

Теперь вперед, скорее вперед. Но скорее не получается. Делаю три шага – лёд трещит. Иду в сторону, а там лужица. Местами снег серый, местами белый, где же лёд надежней! Серый – это, наверное, от воды. Так что, пожалуй…

– Товарищ лейтенант, – говорит Филенко, – а ну я…

Он быстро идёт впереди, уверенно отклоняясь то вправо, то влево. Мы делаем хитроумные зигзаги. Улыбаясь, солдат поясняет:

– Ще от таким пацаном по льду бигав. Наша школа за ричкой була…

И вот перед нами поросший лесом другой берег, который через пять шагов станет нашим берегом. Вернее, через четыре шага и один прыжок. Первым прыгает Филенко.

– Ось тут повужче, – говорит он мне уже с берега, показывая пальцем.

– Да ладно…

Я снова разбегаюсь, снова отталкиваюсь изо всех сил. Под ногой – словно вата, толчок не получился. А, чёрт! Успеваю забросить на берег свою палевую сумку… Филенко тычет мне приклад автомата… Плеск, холод, ледяные брызги в лицо…

Цепляясь за ветки кустарника, выбираюсь из воды. Впрочем, «выбираюсь» – понятие относительное. Вода в сапогах, в шинели, в гимнастерке. Вода течёт по мне. И холодно, до чего же холодно! Только ушанка сухая.

А ведь шло так хорошо! Один неверный шаг, в самом прямом смысле слова, – и все пропало.

Ну, что делать? Идти дальше? Пока доберёмся до жилья, можно совсем застыть. До Кременного километров пятнадцать. Идти назад?

Я стою на берегу мокрый, растерянный, злой на весь свет.

– Посушимося, товарищ лейтенант?

Я молча гляжу на него.

– Вы поки що скидайте все, а мою шинель надинте. А то як бы не простигнуть.

Ефрейтор ломает ветки ближайших кустов, складывает их шалашиком.

Я сбрасываю шинель, сапоги, бриджи. Шинель Филенко велика мне, завертываюсь в нее, как в одеяло. Ефрейтор проворно сгребает прошлогодние листья, ломает ватки. Потом достаёт кресало.

…Горит костер. От жухлых листьев валит дым, от сырой одежды – пар. А я сижу у огня, гляжу с наслаждением на его рыжие вихры и никак не могу устроиться так, чтобы тепло было и ногам, и спине. Любопытно, а Шерлок Холмс когда-нибудь проваливался под лед?.. Ладно, что там Шерлок – это дело старое. А вот если бы сейчас попался мне Рудольф Собачников, былой властитель моих дум, я бы – я бы искупал его в проруби и не дал сухих кальсон. Пусть в следующей приключенческой повести не забудет упомянуть, что, кроме прозорливости, смелости и глубины психологического анализа, настоящему следователю необходима запасная пара белья…

– Ну, як, лейтенант? – спрашивает Филенко.

– Вполне, – отвечаю я. – Отогрелся. Тронем, что ли? Часа два потеряли…

«Порядок» – это тысяча ответов

Не останавливаясь, мы идём по компасу через лес.

Ужа в сумерках выходим на мощеную улицу шахтерского городка Кременное. Улица пустынна. Не базарной площади – невылазная грязь. Городок прячется за глухими ставнями – может, спит, а может, и нет. Тихо.

Зато у полотна железной дороги, возле обшарпанного полосатого шлагбаума, нас останавливает грозный окрик. Мы улыбаемся: так торжественно окликают только штатские. Так и есть – здесь КПП местной дружины народного ополчения.

К нам подходят два пожилых дядьки – наверное, шахтеры. С ними несколько девчат, толстых от ватных телогреек. Винтовки они держат воинственно – наперевес. Самое интересное, что за старшего у них обыкновенный милиционер. Он тоже подходит, с профессиональной вежливостью козыряет нам. Потом залезает в крохотную будку стрелочника и при дрожащем свете коптилки долго разглядывает наши документы.

Мы терпеливо ждем.

Наконец, он выбирается из будки и голосом, потерявшим начальственные интонации, спрашивает с тревогой:

Не останавливаясь, мы идём по компасу через лес.

– Ну, как там? Давит немец?

Теперь и остальным ясно, что мы свои, к тому же фронтовики. Нам жмут руки и тоже спрашивают:

– Ну, как там?

Я отвечаю бодро и несколько загадочно:

– Ничего, идут дела.

В конце концов, я знаю немногим больше, чем они: ведь я слушаю то же радио и читаю те же сводки. А сверх того мне совершенно точно известно лишь, что три ночи назад удачливый комбат Кононов здорово потрепал немцев. Но для жителей городка мы с Филенко – фронт, и если мы улыбаемся, значит, на фронте всё в порядке.

Я улыбаюсь, Филенко глядит на меня и тоже улыбается.

Нас провожают до самой станции.

Идём искать дежурного или военного коменданта. Наконец, находим обоих: в задней прокуренной комнатке они дуются в домино.

– Когда будет поезд?

Дежурный отмахивается:

– А кто его знает! Сейчас поезда ходят по Божьему расписанию. А с Господом Богом у нас на сегодняшний день прямой связи нет: линия испорчена. Так что лучше присаживайтесь, забьем «козла» вчетвером.

Но нам не до «козла». Возвращаемся в зал ожидания. Забавная штука! Оказывается, буфет работает. Сонная мамаша торгует пивом, махоркой и спичками. Достаю деньги (я почти забыл, что их можно тратить).

– Две кружки.

Мы солидно пьем пиво и садимся рядом с буфетом на широкий пивной бочонок. Хочется спать и есть. Есть, пожалуй, больше.

– Рубанём, что ли? – предлагаю я Филенко.

– О, це дило! – одобряет он, с готовностью развязывая вещмешок…

Потом я опять иду к коменданту. Тот радостно поднимается мне навстречу:

– Садись, лейтенант. Твое дело в шляпе. Как придет с Лисичанска состав с фуражом, пристрою!

– А когда придет состав?

– А бог его знает! Скоро, наверное. Часа через два. Может, через три. Ну, от силы через пять.

Что поделаешь, будем ждать. Я плетусь назад. Коридор узкий и длинный. В конце – открытое окошко почтового отделения и будка междугороднего телефона…

Междугородного телефона?!

– Девушка, у вас телефон работает?

– Какой город вызываете?

– Москву.

– Номер в Москве?

Я называю номер. Потом достаю деньги. Как здорово всё-таки, что я их взял с собой! Потом жду у окошечка. Подходит еще кто-то, заказывает областной центр. Через весь коридор идет куда-то худая женщина, почти волоча за собой сонную девочку…

– Москва, зайдите в кабину!

Я вздрагиваю, бросаюсь к будке. Трубка прыгает в руке, как только что пойманная рыбина.

– Алло!

Невыразимо казенный голос стрекочет в трубке:

– Москва! Москва! Кременное, говорите, Москва!

И вдруг сквозь это стрекотание:

– Ленка! Леночка! Сестренка, это же я. Ну, я, Алеша. Ленка!

– Алешка! Але-о-о-шка…

– Леночка, ну что ты? Ведь все в порядке.

– Алешенька, ты, да? Как здорово, что меня застал! Я только с дежурства. Я на крыше дежурила…

– Ленка, ну как ты там? Как мама?

– Хорошо! Здорова! А я работаю. Ты слышишь, я работаю! Я тебе писала. Ты получил то письмо?.. Мама на заводе… Ну, как ты? Как у вас там?

В этом «Ну, как?» тысяча вопросов: «Как ты живешь? Ты здоров? Ты не ранен?.. Как дела на фронте? Немцы не пройдут? Немцы не дойдут до Москвы? Ну, как скоро конец войне? Скоро победа?»

– Ленка! – кричу я. – Леночка, слышишь? У нас всё в порядке! У меня всё в порядке! Порядок! Ты слышишь, порядок!

«Порядок» – это тысяча ответов. И я знаю, Ленка поймет меня. Порядок – я живу хорошо, я не ранен, сыт и тепло одет… Порядок – мы остановили немцев. А если пойдут в наступление, опять остановим. И погоним назад, обязательно погоним… Порядок – мы победим. Мы же все равно победим, чего бы это ни стоило. Я не знаю, когда кончится война, но я твердо знаю: она кончится нашей победой. Порядок – это мы обязательно возьмем Цветкова, или кто он там…

…Девушка в окошке дает мне сдачу и квитанцию. Я прячу квитанцию в карман гимнастерки. Зачем? Наверное, без нее через два дня я и сам не поверю, что говорил с Ленкой…

Сначала ум, потом смелость

Комендант оказался оптимистом: поезд с фуражом для какой-то кавалерийской части прибыл не через два часа и не через три – через пять с половиной. Это был длиннющий эшелон с прессованным сеном на открытых платформах. Мы с Филенко прошли к единственной в составе теплушке, постояли на путях, пока комендант толковал с начальником эшелона, молодым, лихой выправки капитаном, что-то сказали этому капитану, что-то выслушали в ответ и уснули, кажется, раньше, чем упали на мягкое, пружинящее сено.

Когда мы садились в поезд, было темно. И темно было, когда капитан тряхнул меня за плечо. Каких-нибудь два-три часа…

Мы выбрались из теплушки и пошли в сторону от железной дороги. Сперва по короткой улочке, потом мимо голых зимних седое, потом по открытой степи, по едва различимой дороге, по перешейкам между огромными лужами, которые в темноте казались бездонными, ступи – и с головой уйдешь в холодную воду, в размытую глину, в чавкающую глубину.

Когда над степью стало всходить солнце, мы увидели впереди большое село.

Я, остановившись, вглядывался в мешанину улочек, переулочков и тупичков. Хатки, хатки – несколько сот дворов. Отчетливо видны кирпичные стены полуразрушенной школы. А вон там, должно быть, здание МТС. Оно тоже в развалинах. Но служебные пристройки целы.

Где же тут искать капитана Цветкова? Его знают, конечно, в любой хате. Но время сейчас военное, и в такую рань нам, незнакомым, никто не откроет, сколько ни стучи, пожалуй, еще изнутри подопрут колом. Да и не в наших интересах преждевременно возбуждать любопытство.

По безлюдной улице мы двинулись к МТС. От разбитой стены мастерской навстречу нам заковылял сторож, упрятанный в бараний тулуп, дед того возраста, когда, как острит Клименко, самое время хлопотать о визе в рай. Мы поздоровались. Дед тоже поздоровался, зевнул и помянул Господа. Охотничья двустволка у него за плечами непочтительно глядела в небеса.

Через пять минут я знал все, что нужно. Агроном? Цветков-то? Живет, а как же, вон в том самом доме и живет. Где ставни синие, там бухгалтер квартирует, а где на проулок окна – там Цветков. Дома ли? А где же ему быть? Вчерась дома был, в отъезд не собирался…

Ну, что ж, спасибо, дедушка!

Задами подошли мы к дому, стали между сараями. Дальше что?

Постучать? Могут не открыть. Ломать дверь? Это не так-то легко. К тому же он может отстреливаться. Или просто выпрыгнуть в окно.

На всякий случай я подобрался к стене дома. К окну не подошел: ставни были открыты, а из комнаты улица видна гораздо лучше, чем с улицы комната.

Конечно, стоять на виду у стены было глупо. Но мне показалось, что в доме кто-то говорит. Я прислушался – сплошное шипение. Потом что-то щелкнуло, и послышалась музыка. Обыкновенный приемник!

Приемник? А может, это и использовать?

Мы с Филенко подвинулись чуть правее: отсюда была видна и дверь дома, и окно с раскрытыми ставнями. Потом стали ждать.

Через полчаса, а может, минут через сорок за дверью полязгали засовы, позвякали крючки, и на крыльцо вышел тощий человечек в шубе, накинутой прямо на белье. Он с сомнением поглядел на небо, иронически хмыкнул и вприскочку направился в угол двора.

Скользнул вдоль сараев, я бросился в дом. Филенко остался снаружи.

Сени. Две двери. Левая – это к бухгалтеру. Прямо… На всякий случай я тронул дверь… Она открылась прежде, чем я успел сообразить, хорошо это или плохо.

Нет, не такой представлял я себе встречу с преступником!

Спиной ко мне перед зеркалом стоял человек и брился, был он в бриджах, нижней рубашке и мирных шлепанцах на босу ногу. Гимнастерка с портупеей висели на спинке стула.

Рядом, на кровати, лежала женщина, молодая и довольно красивая, должно быть, та самая Надя… Увидев меня, она не слишком быстро и не слишком медленно потянула одеяло на грудь.

– Извините, пожалуйста. – Дурацкая фраза вырвалась у меня прежде, чем я успел прикусить язык.

Цветков не спеша повернул голову и спросил:

– Это еще что?

Я глянул в угол на полированный ящик немецкого приемника и довольно угрюмо пробормотал:

– Предъявите свои документы на право пользования радиоприемником в военное время.

Цветков с полминуты поглядел на меня и спокойно сказал:

– Давно служишь?

– Что?..

– Служишь давно?

Мой голос звучал растерянно, его – пренебрежительно.

– Два месяца служу.

– В комендатуре?

– В комендатуре.

– Стариковская работа. Тебе-то что там делать, лейтенант? На фронт просись, ордена добывать.

Я опустил голову. Мы оба играли. Он – роль бывалого фронтовика, я – глуповатого, исполнительного по молодости лет службиста. Я видел его игру, видел ли он мою?

Между тем Цветков достал бумажник. Раскрыл офицерское удостоверение капитана интендантской службы, я сличал карточку с оригиналом. Наконец-то я мог спокойно разглядеть лицо Цветкова.

Оно было худощавое, умное, с негустыми, четкого излома бровями. Волосы уже начали редеть: Цветкову было лет тридцать пять. Глядел он равнодушно и слегка пренебрежительно, не то на меня, не то сквозь меня.

– Ну, что, лейтенант? – сказал Цветков. – Изучил? Тогда поехали дальше, вот справка госпиталя: по ранению я освобожден от службы на шесть месяцев. Впрочем, тебя, кажется, не это интересует… Вот, пожалуйста. Трофейный приемник подарен мне военным Советом Армии за выполнение спецзадания… Читай: «…с разрешением пользоваться в пределах фронта».

Я читал. Все верно. И справка госпиталя сфабрикована на таком же бланке, что и справка, украденная Духаренко, только срок отпуска вырос. И в других бумагах видна та же рука…

Да, что-то не похож Цветков на дезертира. Все продумано, обосновано. Все ловко, только вот почерк один и тот же…

Я не выхватил пистолет. Ведь тогда капитан, наверное, кинулся бы к своему. Нет, я не боялся: неожиданность была на моей стороне. Цветков имел бы один шанс из десяти. Но мне не хотелось давать ему и этот шанс. Недаром Прут как-то в сердцах сказал Клименко, что одну смелость нужно пускать в ход лишь в тех случаях, когда не хватает ума…

– Я, конечно, понимаю, – сказал я, туповато морща лоб. – Награда – это, так сказать, совершенно особый случай. Но тем не менее надо регистрировать. Если вы, так сказать, не возражаете, давайте пройдемте в сельсовет, оформим необходимые документы, чтобы я мог сам всё дооформить и чтобы вас, так сказать, больше не беспокоить.

– Какой там сельсовет! – сказал Цветков. – Дрыхнут, небось.

Но тут женщина, до сих пор лежавшая молча, вмешалась:

– Да что ты, Коль! И вовсе Аким Федотыч не спит. Он всегда до свету встает. Прямо дома и застанете, чем после в сельсовет переть на край села!

Цветков взглянул на нее так же равнодушно и пренебрежительно, как прежде на меня, и усмехнулся:

– А что, лейтенант, и баба порой дело говорит. Бывает такое, а?

– Я считаю, гражданка рассуждает справедливо.

Я по-прежнему говорил тоном, каким, по-моему, стал бы говорить глуповатый молодой канцелярист.

– Ну, что ж, пошли…

Цветков обулся, надел гимнастерку и шинель. У двери я почтительно пропустил его вперед. Когда он вышел не крыльцо, я вынул пистолет и оказал негромко:

– А ну, руки вверх, быстро!

Цветков не обернулся, даже не вздрогнул. Но я чувствовал, как, напрягшись, сошлись в пружину все его мускулы. Он чуть-чуть повернул голову, и пружина не распрямилась; он увидел автомат Филенко.

– В чем дело, лейтенант? – спросил Цветков, не поднимая рук.

– На валяйте дурака. А ну – руки!

Тогда он обернулся и, не спеша поднимая руки, сказал совершенно спокойно:

– А ты, оказывается, хитер, лейтенант.

Понятые – бухгалтер и его жена – молча глядели, как я описывал документы Цветкова, покосились на его новенький «вальтер», который я нашел в ящике стола. Надежда о чем-то испуганно спросила его. Цветков усмехнулся и сказал:

– Собери-ка еды на дорогу. Поживей.

Когда мы вышли за село, он поинтересовался:

– Далеко ведете?

Я ответил:

– В штаб армии.

– Под расстрел, значит, – спокойно констатировал Цветков.

– Как решит трибунал.

– Решит, ясно, расстрел… Отыгрался… – И добавил без особого огорчения: – Что ж, не первый солдат из-за бабы под пулю идет. Любовь зла…

Но интонация, с которой он произнес эти слова, показалась мне в чем-то фальшивой.

День, как назло, был ясный, солнце припекало. Через каких-нибудь два часа дорога безнадежно раскисла. Мы шли медленно, при каждом шаге поднимая вместе с сапогом полпуда глины. Впереди я, потом Цветков, за ним Филенко. Через километра три сменились: впереди Филенко, за ним Цветков, за Цветковым я. Все трое в военной форме. Только у арестованного в петлицах нет знаков различия, да за плечами у него объемистый рюкзак.

Мы здорово намучились, пока дошли до станции. Зато дальше нам просто везло. Откуда-то к перрону подали почти пустой пассажирский состав. Я опросил дежурного, куда идет поезд. Оказалось, к фронту, нам по пути. Бывают чудеса на свете!

– Как в сказке, – сказал я.

– Як в мирное время, – согласился Филенко.

Мы заняли купе в плацкартном вагоне.

Вот и выполнено задание. Цветков задержан, хорошо задержан, без потерь. Теперь можно отдыхать. Можно полуприкрыть глаза, прислониться затылком к дрожащей стенке купе и слушать стук колес, стариковское бормотание проводника, редкие гудки паровоза. К утру, пожалуй, будем в Лисичанске; оттуда добираться в дивизию легче, чем от Кременного…

Нас остановили на каком-то безлюдном разъезде. Прошло два часа, но мы все еще стояли. Темнело, а мы стояли.

Дул ветер, скрипели по песку насыпи чьи-то шаги.

Что случилось, почему стоим? Спросить не у кого: проводник давно ушел. Встречный, что ли, ждем? Или уголь кончился?

Кое-кто из соседей по вагону улегся спать. В соседнем купе то и дело перекатывался смех; остроглазый парень с пустым рукавом рассказывал попутчикам фронтовые байки и анекдоты.

Цветков забрался на вторую полку, пристроил под голову рюкзак и долго курил, аккуратно пуская дым в вентилятор. Потом достал из рюкзака какую-то еду, пожевал и плотно завернулся в шинель, выставя наружу небольшое хрящеватое ухо. Вроде уснул.

Нас с Филенко тоже клонило ко сну.

– Лягайте, товарищ лейтенант, – предложил ефрейтор. – Я покараулю.

– Потерплю, – ответил я. – Лучше сперва ты.

– Та я шо, я звычный…

Так и сидели мы оба до полуночи. Лишь тогда уже тоном приказа я предложил Филенко ложиться спать. А под утро ефрейтор сменил меня, и я поспал часа три.

Завтракали всухомятку; бачок с кипятком в конце коридора опустел еще вечером. Лишь Цветков, разложивший отдельно на лавке свою снедь, раза два отхлебнул что-то из плоского немецкого термоса. Все, что он делал, было аккуратно, педантично. Что-то неуловимо чуждое проглядывалось в его облике, поведении.

Потом я пошел выяснить обстановку. В головном вагоне собралась вся поездная бригада. Седой проводник приветливо кивнул мне.

– Выспался, сынок?

– Как дома, даже не качает. В чем дело?

– Стоим!

– А почему стоим?

– Да, говорят, фриц мост нарушил.

Я вернулся в свой вагон. Проводник крикнул вслед:

– Старший-то ваш здоров? Вчера скучный чего-то был. Я уж думал, не приболел ли.

«Старший» – это Цветков. Ведь старик не знает, что тот едет на фронт не по своей воле…

День снова был теплый. Солнце так и лилось по небу, синему, без облачка. А нас это не радовало. Ясный день, значит, лётный.

И правда, вскоре грянуло:

– Воздух!

Люди выскакивали из вагонов, катились с насыпи.

Рванулся к выходу и Цветков. Филенко спокойно встал у него на дороге. Я сказал:

– Цветков, давай лучше сразу условимся: без нас ты ни шагу. Ясно?

Арестованный усмехнулся.

– А если бомбой жахнет? Тогда, пожалуй, и расстреливать некого будет. А, лейтенант?

Втроем мы добежали до ближнего леска. Но два «мессера», стремительно промчавшихся на большой высоте, даже не обратили внимания на наш состав.

Люди медленно, хмуро вглядываясь в небо, выходили из лесу. Возвращаться в вагоны до темноты никто не собирался.

Мы втроем двинулись к одинокому домику путевого обходчика. Дорогой Цветков философствовал:

– Бомба, она в законах не разбирается. И арестованного, и конвоиров в одну яму уложит. Так что, лейтенант, лучше судьбу не испытывать…

К чему это он? Налета испугался? Нет, на труса он не похож, вдруг Цветков сказал:

– Стойте-ка, ребята. Давайте потолкуем.

Я остановился.

– О чем?

– Погоди, лейтенант, послушай, вот вы ведете меня, а зачем ведете, думали? Ну, шлепнут меня, вам-то какая корысть?

В голосе его слышалось что-то вроде раскаяния. В первый раз я видел, что Цветков волнуется.

– Отпустили бы вы меня, а, ребята? Там скажете: «Угодил под бомбежку» или «Убит при попытке к бегству». Вам видней…

– Значит, тебя на все четыре стороны, а нам отвечать?

– Я ж не враг! Сами знаете, что нашего брата губит: водка да баба.

«Вот куда ты гнешь, голубчик! Интересно!»

Долго молчавший Филенко не вытерпел, вмешался в разговор;

– Стыдно, товарищ… гражданин бывший капитан, слушать такое. Нарушили закон – и ответите по закону.

Капитан пожал плечами, скривил губы в усмешке.

– Чудак! Да твой закон как веревка. Можно приподнять и подлезть под нее. Можно к земле прижать и аккуратненько перешагнуть. Отпустите, братцы? Честное слово, в часть вернусь. Правда, запоздал, но велика ли беда. Скажу, жена заболела, и справку представлю…

Мне хотелось выругаться, но я только сказал с презрением:

– Не ловчи. Дураков нет.

Он укоризненно покачал головой.

– Лейтенант, ты ж русский человек!

– Хватит, Цветков! Пошли.

И вторую ночь мы провели в поезде. Теперь уже спали по-человечески, по пять часов: сперва Филенко, потом я. Наступил новый день, но и он не принес нам ничего хорошего. Когда мы наконец тронемся? Через день? Через три? Через неделю?

Я сказал Филенко:

– Собирайся. Пойдем пешком.

Он кивнул.

Но вдруг раскипятился Цветков:

– Это еще с какой стати? Я не обязан таскаться черт-те где. Арестовали, так везите!

Филенко хладнокровно возразил:

– Я ж тебя силком вытурю.

Цветков посмотрел на него, подумал немного и согласился.

И совершенно спокойно стал собирать рюкзак.

Километров шесть мы шли, никуда не сворачивая, по шпалам. Наконец, увидели мост, верней, то, что от него осталось. Два сорванных пролета лежали внизу, поперек крохотной речонки. Искореженные фермы наполовину ушли в грязь. И в этой же грязи возились саперы – крепили тросы. Восстановительные работы только начались.

По временным мосткам мы перебрались на другой берег.

Я достал карту. Где ж это мы?

Вот железная дорога. Вот речушка. Вот мост. Значит, тут мы.

Путь не близкий и не легкий. По обе стороны полотна белая, с рыжими проталинами, размокшая степь. Страшно свернуть с насыпи, ступить в бесконечную – до горизонта и за горизонт – грязь.

Цветков пытается бежать

Грязь. Каждый шаг – маленькая тактическая задача: куда поставить ногу? Я уже примирился с тем, что сапоги из черных стали светло-коричневыми, что земля цепляется за них и неохотно отпадает назад. Только бы грязь не потекла за голенища!..

Наконец, добираемся до лесосмуги – так здесь называют лесные полосы. Здесь грунт потверже, еще не оттаял, а кое-где торчат из земли крепкие, пружинистые корни. Теперь идти куда легче. Спасибо тебе, лес!

Мы идем меж голых деревьев. Галдят воробьи, встречный ветер пахнет какими-то теплыми травами… И откуда апрельский ветер принес эти летние запахи?

Поведение Цветкова мне все больше не нравится. Он идет неторопливо, поглядывает по сторонам, порой даже насвистывает какой-то неопределенный мотив, время от времени останавливается, прислонившись к дереву.

– Ты чего? – спрашиваю я.

– Отдохну малость.

– Такими темпами мы и к ночи лес не пройдем.

Цветков добродушно усмехается:

– Чудак ты, лейтенант. Мне-то куда спешить? В трибунал, что ли?

Я краснею, бросаю резко:

– А ну, пошли!

Мы идем все дальше в лес. Теперь последний – я. С раздражением гляжу на брюхатый рюкзак Цветкова. У нас продукты на исходе, а его сала, пирожков и оладьев хватит, небось, еще на неделю.

Дорога, больше похожая на тропу, упирается в лужу. Филенко обходит ее. Цветков шагает напрямик, звучно ступая по воде. Брызги летят мне на шинель. Невольно замедляю шаг.

И вдруг, рванувшись в сторону, Цветков бежит. Между берез мелькает тугой рюкзак.

Бросаюсь следом. Рядом тяжело топает Филенко. Не выйдет – догоним!

Я здорово запыхался. Но и Цветков бежит медленнее. Внезапно, прыгнув в сторону, хватает суковатую палку.

Достать пистолет? А если не испугается? Выстрелить в ногу? Но что потом делать с ним, с раненым?

Так и не успеваю ничего придумать. Цветков вдруг останавливается, бросается на меня, но летит на землю от подножки Филенко. Мгновенно закручиваем ему руки за спину.

Еле сдерживаясь, говорю:

– Ты это брось! Еще раз побежишь – застрелю.

На всякий случай связываем ему руки за спиной. Он сидит на снегу, тяжело дыша. Снег мокрый, с грязью, и шинель его медленно темнеет.

– Вставай, пошли!

– Развяжи руки!

Вставай, тебе говорят:

– Пока не развяжешь руки, не пойду.

– А ну, вставай!

Наконец добираемся до лесосмуги – так здесь называют лесные полосы.

Он сплевывает на снег.

– Не пойду.

Развязать ему руки? Нет, Цветков не из тех людей, кому можно безнаказанно уступить. Но тогда что делать? В учебниках права на такой случай никаких рекомендаций не было.

Прошло минут пятнадцать. Тучки, появившиеся в небе с полудня, как назло, сходятся прямо над нами. Вот уже и дождик накрапывает.

– Так не пойдешь?

Никакого ответа.

– А ну-ка, давай, – говорю я Филенко.

Мы берем Цветкова под руки и волоком тащим назад, к дороге. Он нелепо перебирает ногами, пытаясь вырваться. Когда выбираемся на дорогу, хмуро кидает:

– Пустите, сам пойду.

И снова идем. Уже пора быть просеке, про которую говорила колхозная бригадирша. Но просеки нет. Идем еще с полчаса – нет. Вот так история…

Теперь уже ясно: пока мы гонялись за Цветковым, дорогу потеряли. Теперь идем по какой-то другой, мало ли в лесу дорог!

Впрочем, меня это не встревожило. Как истый горожанин, я всегда считал, что любая дорога, большая или малая, рано или поздно обязательно куда-нибудь выведет.

Увы, эта дорога не оправдала моих ожиданий. Она тощала на глазах, расслаивалась на какие-то сомнительные тропки и в конце концов уперлась в болото.

Висит над лесом сумрак. Дождь сеется. Вот бы сейчас вернуться на ферму!..

Усталые и злые, бродим между деревьями. Наконец, находим большое дупло, куда прячем свои пожитки.

– Распалить костер? – спрашивает Филенко.

– Я разведу.

Ломаю кусты, ветки посуше складываю шалашиком. Сую в середину бумагу. Теперь остается только поджечь.

Вспыхивает бумага. От огня и тепла сразу становится веселее.

Затылком чувствую взгляд Цветкова, поднимаю голову. Он действительно смотрит на меня и, что самое тревожное, без всякой ненависти. Снисходительный, чуть-чуть презрительный взгляд человека, полностью уверенного в себе.

Снова Цветков спит всю ночь, а мы с Филенко – по очереди. Моя очередь вторая…

Ночной разговор

Будит меня какой-то шум. Открываю глаза и снова закрываю: все равно темно. Прислушиваюсь. Шум, разбудивший меня, вовсе не шум, а смех. Негромко, хрипловато смеется Цветков. Чего это ему так весело?

– Чудак ты, солдат, – говорит Цветков. – «Из-за любовных дел…» Стал бы я из-за бабы головой рисковать! За это же расстрел. Дураком надо быть. Похож я на дурака, а?

– Да нет, на дурня не похож, – отвечает Филенко.

Я лежу, не шевелясь. С чего он начался, этот разговор, куда пойдет?

– Вот ты воюешь, – говорит Цветков, – что велят, то и делаешь. А ты подумай разок: какой толк? За что воюешь-то?

– За советскую власть, – басит Филенко.

– А какая тебе разница, что за власть: советская, немецкая или турецкая? Партийный, что ли?

– Комсомолец.

– Так запомни. Бросай билет, пока время есть. Чуть земля просохнет, немцы в наступление пойдут. Представляешь, сколько танков за зиму понастроили? Европа! Как двинут, так до Урала допрут. Что тогда станешь делать?

– А як все, так и я. Воевать с Гитлером до победы.

– На Урале… Ты, солдат, наивняк. Сам-то откуда?

– Винницкий.

– Женат?

– Был бы женатый, да война…

– Вот и угонят тебя, как барана, за Урал, а какой-нибудь парень потолковей будет в Виннице галушки жрать да на твоей девке женится. Тебе-то на что Урал?

– Все равно советская земля, – рассудительно отвечает Филенко.

– Опять ты свое? Советская, немецкая… Ты где работал до войны?

– В колгоспе.

– Значит, батрачил?

– Колгоспник не батрак.

– Какая разница… Ведь на других все работал, а не на себя. Да ты при немцах с твоей силенкой в два года деньжат накопил бы, хозяином стал.

– Це точно, – соглашается Филенко. – Сила в мене е.

– То-то и оно. Понимать надо, что к чему.

Филенко молчит. Наконец, слышу его насмешливый басок:

– Ну, а тебе, капитан, мабуть, при нимцах буде погано, а?

Цветков отвечает в тон ему:

– За меня, солдат, не волнуйся. Умные люди любой власти нужны. – И продолжает быстро, приглушенно: – Ты пойми: так и так под Гитлером жить. Это ж сила, куда нам! Как лето придет – тут советской власти и хана… Так что, брат, Россию не спасешь, себя надо спасать.

Цветков торопится. Еще вчера он хитрил, осторожничал. Теперь идет в открытую. Видно, решил, что терять ему больше нечего.

Молчание. Наверное, с минуту молчание. И опять голос Цветкова:

– Смотри, солдат, не прогадай. Времена нынче быстро меняются. Сегодня вот твой лейтенант мной командует, а завтра, может, я на нём верхом ездить буду.

Филенко вздыхает. Потом подозрительно спрашивает:

– Слухай, капитан, а у тебя батько кто?

– Отец? Хм… Чудак ты солдат… Ну, просто, отец, папочка…

– А я вот думаю, в кого ты такой гад вырос!

Молчание. Ошарашенное молчание Цветкова. А потом утерявший всякое добродушие басок Филипенко:

– А если ты ещё раз помянешь советскую власть, я тебя так промеж глаз двину, шо ты потом даже Гитлеру годен не будешь.

Я лежу неподвижно, тихо улыбаюсь и ясно вижу хитрые, умные глаза Филенко.

Крик в ночи

Утро. Возвращаемся по той же дороге. Потом сворачиваем на какую-то тропку. Хоть бы что-нибудь живое попалось навстречу… А то одни лишь голые стволы молча выходят нам навстречу да цепляется за шинели колючий кустарник.

Постепенно погода разгуливается. Светлеет небо. И лес впереди светлеет. Мы ускоряем шаг, пробираемся сквозь мелколесье – и вновь упираемся в болото.

Неужели опять идти назад?

Филенко палкой прощупывает болото. С сомнением смотрим друг на друга.

– Пройдём? – спрашиваю глазами.

– Чего ж не пройти? – отвечает Филенко движением бровей.

Бредём дальше, через болото. Хлюпает и пузырится под ногами жидкая грязь. Сапоги то и дело запутываются в длинной, прочной, как мочало, прошлогодней осоке.

Что же, болото как болото. За голенище не заливает – и на том спасибо.

Наконец, выбираемся на твердое. И тут, что за дьявол? Цветков, оступившись, падает. Ждем. Он лежит. Поднимаю его под руки, он вскрикивает и падает опять. Так и есть, подвернул ногу.

До чего все-таки нам не везет! Завтра днем могли бы быть дома…

Оставить Цветкова в лесу с одним из нас нельзя. Трудно все-таки не спать всю ночь. Если честно говорить, и полночи мало. Все-таки голова тяжелеет, глаза слипаются. Нет, это рискованно, лучше идти вместе. Пусть медленней, но вперёд.

Филенко мастерит костыль. Развязываем Цветкову руки. Поддерживая его с боков, грязные и голодные, мы идем через лес.

Час.

Ещё час.

Цветков еле шевелит ногами. Он почти висит на нас. А я и сам вот-вот упаду.

Наконец, выходим на проезжую дорогу. Вот уже и колея заметна. Наверно, скоро село.

Внезапно Цветков, вырвавшись, ложится на землю. Спрашиваю:

– В чем дело?

Цветков ложится на бок, потягивается:

– Привал. Спать хочу.

Голова работает плохо. Говорю, что первое приходит на ум:

– А мы, думаешь, не хотим?

– Так спите, кто вам не велит?

И тут происходит неожиданное. Долготерпеливый Филенко рвет с груди автомат.

– Стой! – кричу я и бросаюсь к нему. – Что ты делаешь?!

– Нехай не знущается!

– Опусти автомат! С ума сошел?

– Так вин же, сволочуга, кровь нашу лье. Убью!

На всякий случай держу его за руки.

– Мы с тобой не судьи. Наше дело – доставить его куда нужно.

– Товарищ лейтенант! Вы ж бачите, какой он ворог. Такие гады тильки землю поганят.

– Трибунал с него спросит. Ни ты, ни я не имеем права освободить его от суда…

Сгоряча мы пытаемся нести упирающегося Цветкова за руки и за ноги. Проходим метров сто. Ещё сто.

Нет, так нас надолго не хватит. Опять тащим его волоком. На этот раз терпит, только зубами от злости скрипит.

Окончательно выбившись из сил, делаем привал. Уже темнеет. Делим с Филенко последние сухари. А Цветков торопливо жуёт свои пирожки, доставая из рюкзака по одному.

Утром Цветков кое-как поднимается. Теперь он идет сам, опираясь на костыль, мы только поддерживаем.

К полудню наконец выходим к пашне. Вдали цепочка телеграфных столбов. Значит, скоро конец нашим мытарствам…

Голова как гиря. Страшно сделать привал, и, наверное, тут же упаду и усну.

Но привал всё-таки приходится делать, и я не падаю и не засыпаю. Отдыхаем минут двадцать. Просто отдыхаем, есть нечего. Ест один Цветков.

Мы идем так медленно, что лишь к вечеру выходим на окраину большого села, разбросавшего свои мазанки по правому берегу Северного Донца. До того места, где мы с Филенко переходили реку, каких-нибудь восемь-десять километров. Значит, и до штаба дивизии рукой подать.

Мы стучимся в окно первой попавшемся хаты. Хозяйка – одинокая бабка – пускает не сразу. Долго убеждаю ее сквозь форточку, что мы идем не куда-нибудь, а на фронт, в свою часть, да случилась беда: товарищ повредил ногу.

И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях, мы вваливаемся в хату. Привести себе в порядок уже нет сил. Бросаем угол на кухне свои шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.

Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, проглатываем эту кашу почти мгновенно, не чувствуя вкуса.

Цветков стелет свою шинель у стены, ложится. Спокойно потягивается. Ему некуда торопиться, у него вся ночь впереди. А нам с Филенко снова делить эту ночь на двоих.

Солдат аккуратно снимает с кровати постельное белье, складывает на сундук. С наслаждением тычет кулаком в матрац.

Я сижу на табуретке, комната плывет перед глазами. Говорю Филенко:

– Ложись.

Он оборачивается, смотрит на меня. Твердо возражает:

– Первый вы, товарищ лейтенант.

– Ничего, ложись…

Неужели это сонное бормотание – мой голос? Что говорит Филенко?

Я сажусь на кровать. Расстегиваю кобуру и сую свой пистолет за пазуху. Потом машинально еще достаю из полевой сумки «вальтер» Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым дежурить буду я. Вот только посижу пять минут… Вот только прилягу на пять минут… Все равно первым дежурить буду я…

Филенко сидит в дверях верхом на табуретке. В руках автомат. А голова его клонится, клонится книзу…

Он же может заснуть. Нет, так нельзя. Первым дежурить буду я. Вот сейчас встану, возьму у него автомат…

Я встаю. Я иду по полу, словно по воздуху. Я беру у него автомат. Я говорю что-то, и слов не слышно. Он говорит что-то, и слов не слышно. Потому что все это уже во сне.

…Крик. Внезапный, пронзительный крик.

В комнате полутемно, лампадка еще чадит. И ни Филенко, ни Цветкова.

Выхватив пистолет, бегу на кухню. Что-то вопит бабка, протягивая руки к сеням. Бросаюсь туда. На пороге лежит Филенко. Хватаю его за плечи – одна ладонь становится мокрой. Кровь.

Филенко сам приподнимается на локтях. Кричу:

– Где Цветков?

В ответ полушепот-полустон:

– В лис побиг…

Босиком, в одной гимнастерке выскакиваю из хаты. Лес чернеет вдали. Бегу так, как никогда не бегал. Какие-то тени путаются впереди. Одна из них как будто движется. Стреляю. Пробежав несколько шагов, снова стреляю. Тень исчезла.

Вот уже и лес. Никого. Черные гладкие стволы чуть раскачиваются на ветру.

Бреду назад, теперь только чувствую, как холодно босым, в кровь разбитым ногам.

В хате бабка хлопочет над Филенко, перевязывает ему голову. Солдату чуть лучше, и я уже могу дотащить его до кровати. Немного погодя он рассказывает, как было дело.

Ночью Цветков пожаловался на сильную тошноту. Он так корчился и стонал от болей в желудке, что Филенко решил вывести его во двор.

Арестованный шел, согнувшись, сильно прихрамывая. Филенко поддерживал его обеими руками: автомат он оставил в комнате, понадеявшись на свою силу.

В темных санях Цветков резко и неожиданно ударил солдата головой в живот. Филенко, обессиленный бессонницей, упал. И тут же удар в затылок тяжелым, с подковками сапогом… Солдат еще увидел, как арестованный стремительно мчался к лесу.

Вот вам и вывихнутая нога!..

На рассвете мы с десятком колхозников обшариваем окрестности.

На опушке леса, в яме, валяется грязная шинель со свежепростреленной полой. Следов крови нет.

Значит, всё. Ушел.

Маленькая глава, в которой я понимаю свою ошибку

Вернувшись в дивизию, я доложил Пруту о случившемся и получил пять суток домашнего ареста.

Наказание это носило скорее символический характер: ведь домом моим была прокуратура. Как и прежде, днем я занимался служебными делами, как и прежде, вместе со всеми коротал вечера. И лишь дурацкие шуточки Гельтура напоминали мне о моем домашнем аресте.

На шестой день Прут сказал мне:

– Теперь, я думаю, можно поговорить о деле.

Мы помолчали: в деловых разговорах Прут спешки не любил.

– В чем именно ты видишь свою ошибку?

Я ответил:

– Во-первых, в том, что не остался в поезде. Нужно было сидеть и ждать, пока исправят мост, а не пускаться в сомнительное путешествие, да еще с арестованным. По существу, я сам и создал условия для побега Цветкова.

– Ну, допустим… Хотя я лично не согласен с тобой. Нельзя было сидеть в поезде до бесконечности… Еще?

– Я разрешил Филенко дежурить вместо меня, хотя видел, что он едва держится.

– Ты тоже едва держался. Боюсь, что то, что случилось с ним, могло случиться и с тобой… Еще?

Я молча думал. Что имеет в виду Прут?

– Не знаю, Лев Ильич.

– По-моему, Алёша, ты совершил одну, главную ошибку. В тяжелой обстановке надо идти за помощью к людям. Ведь и в поезде, где вы ехали, и на ферме, и в селе, где ночевали последний раз, тебя окружали советские люди. Были там, наверное, и коммунисты, комсомольцы – твои же товарищи. А ты сторонился людей. В лес вошел без проводника. Для ночлега выбрал избу на отшибе. А ведь без поддержки народа мы немного стоим. Понял меня?

– Понял, Лев Ильич.

– Ну и хватит об этом.

Капитан снова появляется на сцене

Прошел месяц с тех пор, как сбежал Цветков.

Уже давно стояла весна. С теплом противник заметно оживился.

Несколько раз фашисты пытались вклиниться в нашу оборону и выйти к широкой излучине Донца. Пока им это не удавалось. А батальон удачливого Кононова даже потеснил немцев километра на три. Кононов ходил героем и угощал всех трофейным шоколадом.

В дивизии произошло еще одно немаловажное событие. Был сбит «фокке-вульф». Он развалился в воздухе, а летчик, выпрыгнувший с парашютом, приземлился прямо перед штабом полка.

На допросе он заявил, что в ближайшее время ожидается решающее наступление немцев…

Как-то вечером в прокуратуру зашел немолодой человек в штатском, но с наганом. Они с Прутом долго шептались над раскрытой картой.

Потом Прут подозвал меня.

– Хочу поручить тебе дело. Вот познакомься: инструктор Краснолиманского райкома товарищ Белкин.

Прут невесело продолжал:

– Видишь ли, Алеша, обстановка на фронте такова, что дивизии, возможно, придется отойти, причем в самое ближайшее время. А вот у них, – Прут вздохнул, – большая неприятность. Возле хутора Диброво какая-то сволочь откопала в лесу партизанский схрон – секретный склад с продовольствием и медикаментами. Взят ящик с консервами. Но дело, конечно, не в этом ящике. Сам понимаешь, каково придется партизанам, если по приходе немцев, а это, к сожалению, весьма вероятно, они узнают о схронах. Кстати, ведь там спрятано и оружие.

О схронах знают считанные лица. Двое партизан – они вне подозрений – и несколько наших офицеров…

На следующий день я был уже на хуторе Диброво.

Здесь я выяснил одну любопытную деталь. Неизвестный затратил немало трудов, чтобы скрыть все следы своего пребывания возле схрона. И это ему почти удалось. Подвела мелочь.

Дело в том, что под верхний слой дерна, прикрывавшего тайник, были перпендикулярно положены два плоских голыша. Вот этой-то партизанской приметы неизвестный явно не знал. Видимо, он действительно не из партизан…

Кто же раскапывал схрон?

В штабе армии мне показали список лиц, выделенных для оказания практической помощи партизанским отрядам, которые заранее создавались в прифронтовой полосе. Список был кратким – четыре человека. И один из них – капитан интендантской службы Цветков…

Все встало на место.

Ведь от села, где Цветков совершил побег, до хутора Диброво какой-нибудь десяток километров. И, оказавшись в лесу. Цветков, конечно, не задумываясь, пополнил свои запасы продуктов за счет партизан…

Да, но зачем он попытался опять замаскировать схрон?..

Если он просто грабитель, дезертир, то не наплевать ли ему на такую «деликатность», как маскировка? Налицо была та же странная аккуратность, пожалуй, даже тонкий расчет…

Впрочем, об этом думать было некогда. Гораздо важней найти самого Цветкова.

Где он теперь? Скорей всего, недалеко от фронта. Пристроился где-нибудь, как раньше в МТС, и тихо ждет немцев. И можно не сомневаться, что он сразу же выложит врагам все, что знает о схронах, о доверенных лицах, о руководителях партизанского движения в округе. Ведь немцы гораздо лучше встречают предателей, пришедших к ним не с пустыми руками…