Восемь лет с «Вагнером». Тени войны

Предисловие

Когда коллеги разбирали рабочие архивы Кирилла Романовского, обнаружилось некоторое количество интервью с бойцами ЧВК «Вагнер», ранее нигде не использованных. Аудиозаписи, сделанные непосредственно в Сирии, Ливии и ЦАР, содержат рассказы об опыте работы конкретных бойцов и инструкторов, в том числе в локациях, ранее не упоминавшихся (в частности, в Судане и Мозамбике). Иногда Кир опрашивает сразу несколько участников одних и тех же событий, что позволяет увидеть их с разных ракурсов – глазами штурмовика, гранатометчика, зенитчика и т. д.

Расшифровки приведены в полном объеме, максимально сохранена живая речь и манера разговора конкретного человека. К ряду жаргонизмов (дырчик, ШО и тому подобное) даны расшифровки.

Респондент 1

«Обстановка охрененная!»

– В Компанию[3] я пришел в семнадцатом, да. Все ж произошло после Украины. На Украине мы ж все фактически воевали, я – тоже. Меня это тоже не минуло. Я воюю вообще с 25 лет. С первой чеченской войны. Чечня, потом – Абхазия, осетинско-грузинский, Украина, потом здесь вот.

На Украину как попал? Как, в принципе, попадали очень многие. Заболело сердце, у меня полсемьи оттуда, из Днепропетровска, отец сам родом оттуда же. Мы сами кубанские, с Геленджика. И все, и поехал на Украину добровольцем. Никакие деньги не получал. Про нас там говорили, что мы какие-то наемники, но ничего этого не было.

[Поехал] в самом начале, в июне 2014 года. Подразделение называлось некое «ОбронОдесса». Командиром был там Фома, может, слышали. Подразделение потом разоружили. Ну, оно само по себе было хорошее. Ребята съехались все боевые, не первый раз. То, что там делалось в штабе, мы не знали. Мы все были на боевом. Мы воевали: Первозвановка, Пятигоровка, Переможное штурмовали, Луганский аэропорт, на Желтом, на Северском Донце выполняли задачи, но все это бесплатно, конечно. Все это вообще полностью бесплатно. Кушали, пили, что бог пошлет, как говорится. Что люди передадут, тем нас и снабжали. За спасибо, короче.

– А как про Компанию узнал?

– Грубо говоря, я знал, что какое-то подразделение [стояло] под Луганским аэропортом, но мы не знали, что это за подразделение. Мы знали: наши ребята. Но мы думали: как? Мы думали, что такая же, грубо говоря, банда, как и мы. Собрал кто-то там, дали добро. Мы думали так.

Мы вообще-то должны были стать именно такой конторой. Нам так это преподносили. Поэтому думали, что это примерно то же самое – добровольцы, которые выполняют задачи.

На Украине я пробыл до шестнадцатого [года], ну, когда домой уезжал в отпуск, туда-сюда. Потом служил то там, то сям до шестнадцатого. А потом домой уехал. Дома сидел, восстанавливался. У меня там контузия была. Ну, что-то надо было дома поделать, потому что помогал всем, а дома ничего не делал, как говорится.

Жена сидела без гроша. Она мне говорит: «Ты придурок, наверное. Идти воевать, когда вообще ничего не платят. За сигарету, грубо говоря». Ну, вопрос не стоял, за что и как воевать. Знали, за что воевали.

– Разочарования не было после Донбасса?

– Конечно, было. Это вам скажет любой, кто был там в начале[4], потому что у нас был мощнейший такой настрой идти вперед. Я не знаю, мы бы, наверное, зубами рвали, до Киева сами б дошли. Было обидно, когда остановили наступление. Потом было еще обиднее, когда начали о нас говорить как о наркоманах, пьяницах и мародерах. Стали избавляться из частей уже ЛНРовских, ДНРовских от нас. От добровольцев стали избавляться, мы уже были им не нужны.

– Кто, как ты думаешь, был в этом виноват?

– Нечистоплотные отцы-командиры, которые позанимали «должностя», сами себя понаставили на «должностя» и которые в один из моментов, когда крупные боевые действия прекратились, просто перешли красную линию. Они поняли, что можно еще на этом заработать, можно что-то хапануть. Люди-то разные. Командирами, бывало, становились вплоть до бывших преступников. Всякое бывало. Это все нечистоплотность людей.

Но я честно скажу: я об этих случаях слыхал, но я никогда не видал сам, своими глазами случаев мародерства и все такое… Я сам, как говорится, всю жизнь воспитывался в семье, в которой воевали все. И мне всегда говорили: «Ты даже никогда не вздумай трофеи брать какие! Это для солдата западло. Если у тебя нет чего-то или ты замерзаешь, ты можешь взять что-то себе или съесть. Но грабить, мародерничать – это просто нельзя. Ты будешь убит». Так мне говорил мой дед. Поэтому я никогда этим не занимался. И люди, которые были рядом со мной, все порядочные и честные мужики, прошедшие не один конфликт. Такого я не видал.

– А как в Компанию устроился?

– Это было уже дома. Было много россиян, которые на Украине были, с моего подразделения много ребят, которые именно в нашей Компании работают. А как попал… У меня друг с подразделения, в котором мы в Луганске, в Алчевске были, в шестой бригаде, они со Стаханова ребята. Товарищ позвонил и спросил: «Не хочешь съездить по профессии?» А так как эта профессия у меня единственная, кроме службы и войны ничего никогда не видал, конечно, согласился. Тем более это был лучший друг мой. Так и попал в это подразделение, попал сюда. В «Карпаты». Потому что в «Карпатах» как раз было очень много россиян, которые на Украине были, ну и пацанов оттуда…

– Расскажи про первый бой в составе «Карпат».

– Первый бой проходил в Дейр-эз-Зоре. Как? Очень тяжело. Нас перебросили с Пальмиры туда. Мы стояли там на высоте Тель-Амир. Обгадили ее всю. Я тогда жестко заболел какой-то кишечной гадостью, кровью хлестало из меня. И только отдуплился, где-то прошла неделя-две – нас перебросили туда.

Был такой четкий, классический марш-бросок. Начался дне, закончился в ночи. В общем говоря, когда мы перешли речку, Евфрат, наутро наши оппоненты были ошарашены тем, что мы стояли на позициях уже лоб в лоб к ним. Они были поражены. Так четко и сразу было все сделано. Заняли позиции, стояли.

Потом поступила задача. Активизироваться стали игиловцы, боевики стали активизироваться, начались неприятные вещи. И поступила задача зачистить этот район от игиловцев, от боевиков, от непонятных людей. Мы должны были три опорника[5] зачистить и завод[6].

Бой был страшный на том направлении, где мы атаковали… Я не могу говорить про участки, где другие шли и как это было… Ни про «пятерку» не могу говорить, потому что я не видел… Могу только с рассказов ребят, с которыми потом в госпитале находился. А так…

Нас было, если брать вместе с танкистами, с минометчиками, наверное, человек сорок. И где-то восемьдесят человек сирийского спецназа. Вот из всех этих людей в живых остались я и еще трое, по-моему. Бой тяжело проходил. Для меня лично сразу было понятно, я уже к тому моменту опытный товарищ был, столько провоевал. Я понял: что-то не то.

Во-первых, это была ночная атака. Меня привезли с моим вторым номером, я на «Утесе»[7] был, тяжелый пулемет, мы должны были как раз прикрывать атаку штурмовых групп и сирийцев непосредственно прямо на завод. Прямо в лоб на завод, по дороге. Нас привезли туда уже в одиннадцатом часу, темень жуткая, непонятно кто мне говорит: «Занимайте позицию на бруствере, наводитесь на завод и на опорник».

Ну что, приказ есть приказ. Я – солдат. Есть, так точно – все. Как-то со вторым номером перетаскали БК[8], прикопались руками, сколько можно было, установили, навелись по свету по их, где просветы есть. Навелись, дистанции пробили. Ну, все. Ждать стали артподготовки, которую нам обещали, что она будет такая, что нам ничего потом не придется делать. Просто вы зайдете, и все нормально, ребят. Но случилось все не так, конечно. Артподготовочка была еще та.

После артподготовки мы начали работать. На штурм пошли, сирийцы пошли на штурм, и наши штурмовые взвода по правой стороне начали выдвигаться.

Начали работать уже непосредственно по опорникам, по заводу. А били по разным отсветам, по вспышкам, с завода ЗУшка[9] работала по нам, ее пытались ловить, потому что мы не одни были там, на тяжелом. Там еще было, по-моему, три расчета тяжелых пулеметов. АГСы[10] били тоже, минометчики подъехали, встали «восемьдесят вторые»[11], танк подошел.

Работали мы, наверное, минут пятнадцать, не больше. И тут я думаю: что-то не то. Услышал гул авиации в небе. Говорю второму номеру своему, Кэп у меня был второй номер. Все, услышал, он говорит: «Наверное, наши, поддерживают нас». Я говорю: «Да нет, не наши, с другой стороны совсем. Что-то, – говорю, – Костя, не так идет». Ну и все, и началось.

Сразу авиация начала работать. Сразу прилет в танк был, который рядом, буквально двадцать метров от нашей позиции. Ну никто ж не ожидал, что бандитов поддержат. Какая нормальная страна поддержит бандитов, террористов?

Пытались, конечно, мы что-то с ними сделать, пытались… Но что сделаешь? Там работало все: штурмовики, дроны, даже бомбер. Потом вертушки запустили в карусель, четыре «Апача»[12]. Когда передний край был весь уничтожен, получили мы приказ отступать, отходить. Мы успели отойти метров на триста, на другую позицию.

Сирийцев единицы оставались, они с нами тоже отходили. Я не знаю, вот всегда говорят про сирийцев некоторые из наших, что сирийцы – трусы, там, туда-сюда. Ни одного такого сирийца не видел… Их размотали конкретно, их почти не осталось живых, но я не видел паники среди них, когда отступали. Тем более среди наших ребят не видел паники. Делалось все четко, по приказу: приказ поступил – отступали, как положено, не бросали ни оружие, ничего. Я еще помню, мы отступили метров на сто, и там КамАЗ стоял под домом, абсолютно не тронутый. Я еще удивился, говорю сирийцам, нашим пацанам, кто там оставался: «Пацаны, давайте тяжелое вооружение в КамАЗ закинем, потому что с ним не уйти, давайте сложим его туда, его заберут потом все равно». Так и получилось, потом его забрали.

Отходили, а там уже, конечно, совсем людей мало оставалось. Уже на другой позиции вертушки[13] добивали, дело было сделано. Это, наверное, уже был третий час ночи. Именно по нам и долбили. По нашему расчету… Все расчеты замолчали, мы работали уже крайними. Единственным оставался на передке наш расчет. Мы продолжали еще работать, пока не поступила нам команда отходить. И мы тогда уже отошли.

С пехотного «Утеса», вы ж, наверное, его знаете, стрелять по небу невозможно. Перекос ленты сразу будет. Он для этого не предназначен. Если бы он стоял на станине зенитной – это одно, а здесь все. У него вот такой подъем, и ленту надо чуть ли не руками держать. Пытались что-то сделать, но у меня была задача давить огневые точки противника, на опорнике, на заводе. Вот я их и давил. Меня, конечно, крошили и вертолеты бомбили.

– Рядом разрывы были?

– Да что вы?! Разрывы рядом… Там невозможно сказать, были разрывы или нет, там сливалось все в единый гул. Просто там вокруг летело все, начиная от мелкого до бомб.

Бомба, когда влупила в районе танка… Мы в яме со вторым номером сидели, нам повезло, что мы, когда копали бруствер, выкопали такую яму. Я не знаю, сколько она была… на двести пятьдесят она была в глубину или сколько. Но взрыв был такой, что нас в этой яме огромной изнутри подняло метра на два и опустило. Повезло, что в яме были. Прошло это все, нас засыпало, и все. Крошили: вертушки крошили, дроны крошили. Дроны лупили так четко, что в соседний расчет АГСа четко ракета попала.

В общем, они использовали на нас высокоточные боеприпасы, это однозначно, потому что промахов фактически не было. Било все четко: артиллерия била, видимо, с базы их, где-то у них база была рядом, тоже высокоточными боеприпасами били.

Там здание стояло небольшое, там, куда мы отошли, на том опорнике… И почему-то получилось так, что остатки сирийцев и наших ребят к этому домику [подошли]. Ну, автоматически ищешь, где укрыться… к этому домику, а там еще небольшие окопчики были неглубокие. Они – туда. Тут две вертушки как раз зашли, и они сразу отработали туда, где больше людей. Начали ракетами туда отрабатывать и уничтожили там всех полностью. Мы от них метрах в двадцати, наверное, были. А мы – это я, мой второй номер и паренек один молоденький, Макар. Мы в стороне остались, возле бруствера. И там камыша такой кусок небольшой.

И я им кричу, я-то знаю эту штуку, авиацию, я попадал под нее. Я им кричу: «Пацаны, вертушки! Вразбежку! Вразбежку!» При авиации главное – разбежаться подальше, потому что пилот не будет стрелять по одиночке. Он будет выбирать цели массовые, у него боеприпасы не вечные. Но как я ни кричал им «Вразбежку», а все равно страх и адреналин свое берет.

Вот мы оказались лежать в этом камыше один рядом с другим. Я в середине оказался, мой второй номер – здесь, справа, а Макарка – слева от меня. Вот две вертушки отработали там, влупили. У одной кончился БК, она развернулась и начала уходить, а другая зависла, висит. Я пацанам говорю: «Пацаны, тихо!» – как будто услышать нас он может (смеется). – «Пацаны, тихо, по-моему, он нас не заметил».

И вот как только я это сказал, он раз – и начал хвостом разворачиваться. Ну, боком так: вж-ж-ж-ж-ж. Невысоко. Они уже понимали тогда прекрасно, что нечем нам с ними взаимодействовать, поэтому они обнаглели, просто уже обнаглели. Он развернулся и встал над нами. Я говорю: «Ну все, пацаны, прощайте». И все, и в этот момент он прямо по нашим спинам с пушки… Очередь длинную с пушки прямо по нашим спинам и прошла… Так вот прямо по спинам прошла очередь: дэм, дэм, дэм, бум-бэм, ба-бах. И мне сразу как кувалдой, такое ощущение, как будто бы по ноге и по руке как кувалдой влупили!

Я сознание не потерял, ничего. Дымка прошла, я сразу глаза протер, смотрю: каски на голове нету. Ее потом нашли пацаны, каску эту, с такой дыркой в затылке нашли. Каска спасла. А так бы и головы не было. Вырвало, с меня сорвало. Я Макару говорю: «Макарка, живой?» Раз, так тряхнул, ну, я знаю, когда люди убиты, что там говорить… Не раз это, к сожалению, видел. Я его тряхнул, а он – кукла. Он еще маленький, весом небольшой. А отсветы, все горит, взрывается, это ж темнота, темень, отсветы от огня. И я: «Кэп, кэп! – кричу второму номеру своему. – Кэп, ты живой?» Слышу, он хрипит. Смотрю, он развороченный весь… Вот нет руки… Он здоровый, крепкий был парень, Царствие ему Небесное. Хороший был человек, настоящий друг и настоящий воин.

– Он позвал в Компанию?

– Да, это он позвал в Компанию. Вот так я лишился друга, Царствие ему Небесное. И в принципе вот это, то, что я оказался лежать между ними, меня и спасло. Основную массу – снаряды и осколки – они приняли на себя, Кэп и Макар. А я оказался между ними. Мне разорвало правую ногу, оторвало пятку, ахилл оторвало. Ну, в общем, хорошо порвало: ногу, руку, мышцу оторвало на правой руке, шесть осколков влетело. Но повезло: у меня во внутреннем кармане, вот здесь вот, пачка плотной бумаги была, записная книжка плотная. Угодило прямо туда, мне кость не перебило, просто разлетелось все. Мне оторвало мышцы и осколками руку всю посекло. Да, вытаскивали потом. Осталось…

Я тогда раз, раз… Рабочая рука. Пальцы занемели, но я чувствую, что работает. Значит, кость не перебита. А ногу – не пойму, вроде в ботинке все. Я затянут в ботинки. Вроде я в ботинке, думаю, да почему ж? Что ж такое? Что-то мне горит, не пойму, елки-палки.

А он[14] висит, он, с***, висит. И я пацанам говорю: «Простите, пацаны, мне надо валить, я уже ничем вам помочь не могу». Ну, что я им… Они мертвые уже. И я автомат сюда – раз, потихоньку отползать с этого камыша. Там метрах в семи, наверное, бочка такая. Видимо, пацаны мусор хранили там, и вот ее завалило так, и она лежит. Я вижу: бочка лежит, а с этой стороны – бруствер.

Я думаю: надо туда [спрятаться]. И ползком долез, метра два остается, а я в горячке же. Думаю: надо взять и встать на ноги. Ну и попытался. Встаю и тут же, естественно, у меня как будто – раз! Здесь как будто пустота. Я раз – и провалился сразу. Бум! Упал. Боль. Что такое. Ботинки – тоже не пойму. Не вижу раны, ничего ж не вижу. Но вижу, что вот здесь (показывает) какие-то две дырки в ботинке. Больше ничего не вижу. Я думал, что вообще там зацепило, да и все, по первой.

Ну и чего, чуть я забился под эту бочку, и он (вертолет) чуть развернулся. Вот охотился прямо за мной. Ему же делать было нечего. Я думаю: надо уколоть себя лекарством. Вытащил ампулу, вытащил шприц, начал иголку в шприц. Рука почти не действует, а там мусор какой-то, я ничего не вижу. Короче говоря, потерял я иголку, нащупать ее не смог. Выкинул этот шприц, раскусил ампулу. Вот то, что там осталось, на язык вылил себе и лежу.

Мне повезло. Спасло то, что у него боеприпас закончился. Он еще две ракеты прямо в меня, ему делать было нечего. Но вот эта бочка меня спасла. Две ракеты, слева и справа. В пяти-шести метрах от меня въе*али. Мне секануло только левое плечо, по левому плечу пробило бочку, так осколок секанул левое плечо. И он уходить стал, у него БК закончился. Не добил он меня, короче.

Ну и вот лежу я, сколько по времени, это ж трудно гадать. Лежу я, сначала думаю, может, кто-то живой… Я сначала кричать: «Мужики! Мужики!» Слышу только какой-то стон недалеко… И все, и ничего. А тут рядом еще сириец лежал, две руки оторваны. Он орал так жутко. В общем, добил я его. Автомат подтянул, добил. Он не жилец, а орет так, что у меня волосы встают дыбом. Автомат подтянул так, прямо лежа очередь дал, да и все.

– Как уходил оттуда? 

– Как уходил? Счастье, судьба. Вот лежу я под этой бочкой, вертушка уже ушла. И тут меня осеняет: у нас на каждом «тяжелом» же радиостанция. Я вспоминаю, что у меня радиостанция. Радейка! Только вспомнил, б***ь! Я вынимаю радейку, а работали мы на шестом канале или на восьмом. Ну, на «тяжелом», короче. Я начинаю вызывать. А мне еще интересно так, перед самым боем дали новый позывной. Именно не мой, а на пулемет типа. И я вот на свой позывной, что мне дали, значит, сигналю:

– Алле, алле. Кто меня слышит? Кто меня слышит?

– Кто? Мы тебя слышим, – отвечают. – Кто это?

– Такой-то такой-то.

– Где находишься?

– Нахожусь там-то там-то.

– Как у вас обстановка?

– Обстановка оху… охрененная. Я один, наверное, тут остался. Ребята, давайте, что-то надо делать, потому что не вариант. Как-то надо выбираться.

Тишина где-то, наверное, с полминуты.

– Прости, брат, мы ничем тебе помочь не можем…

Они все в тылу, а я – на передке. А тут уже все, никого нет. Добраться туда никто не может. Ну, я понял тут, у меня такое наступило состояние уже: и страх ушел, и все. Я понял, что надо уже думать о том, как к кентам уходить.

– Классно, ребята. Все, давайте, пока…

Ну, вот сижу, и что-то меня осеняет. Думаю, переключу-ка я рацию на первый канал, на командирский. Переключаю и сразу попадаю на голос командира отряда, на Малыша. Я думаю, какой буду называть позывной, он в горячке боя и забыл, что мне дали новый этот… Я ему своим позывным. А мы еще с ним, кстати, однополчане, служили с ним в одном 108-м полку парашютно-десантном. Я – контракт, а он – срочку.

– Малыш, Малыш, это я… – Я ему свой позывной.

– Где ты? Где ты? Что с тобой?

– Там-то там-то. – Говорю ему этот опорник.

– Что там у тебя? Как у тебя?

Ну, я ему докладываю обстановку: так и так, все, что происходит на опорнике. Что в живых, видимо, никого нет, а если есть, то только тяжелораненые. И в это время я услышал уже, что с завода техника пошла. Как у БМП[15] такой звук.

– БМП идет с севера. Это наша?

– Какое, нах**, наша?!

Я слышу уже разговор, я английскую речь уже услышал, да. Это уже была зачистка. Они уже выдвигались на зачистку. И вот командир мне говорит… Ну, ладно, позывной… Тогда у меня другой позывной был… Тогда у меня Крюк был позывной. Он мне говорит: «Ты сознания не теряешь?» Я говорю: «Нет». Он мне говорит: «Докладывай, что происходит». И вот минут двадцать, наверное, я ему докладывал: где находятся они, как они идут.

А мне повезло. Я думал: сейчас начнут через бруствер перелезать, я очередь дам так быстро, чтобы меня зае*енили, да и все. Ну, чтоб не мучиться. А они подошли и нарвались на минное поле. Разрыв, и я слышу: «Ауаляляля, абуаляляля». Английская речь была. И они вокруг пошли аж, вот так в обход начали обходить позицию. Вернулись назад, видимо, они испугались, что они на минное поле зашли или что… И меня вот это тоже еще спасло.

Я Малышу докладываю по рации через каждые две-три минуты. Он выходит на меня, я ему докладываю обстановку. Он говорит: «Я сейчас прорвусь до тебя». Я ему говорю: «Малыш, вертушки». Он мне говорит: «Где вертушки?» А я уже по времени за время боя вычислил, что они уходили примерно на двадцать минут. Вот они уходят, дозаправка их, вооружение, БК, и они возвращаются. И они уходили как раз в это время.

– Малыш, у тебя есть двадцать минут. Двадцать минут. Если за двадцать минут ты не можешь прорваться, пока еще сюда не зашли и вертушки не подошли, не надо приезжать, все, пока, и приезжать не надо, потому что это однозначная смерть, все. И так она смерть. Куда ты прорвешься? Тут дроны летают, эти все летают, любую х**ню х**ачат, уже охотятся за единичными людьми.

– Сиди! На месте будь, спокойно, не твоего ума дело!

Я, честно говоря, рацию выключил, минут двадцать я координировал вот эту всю движуху. И я так рацию положил, думаю: «Ну не, куда он приедет? Ну, нереально… Герой там, не герой. Но куда может человек в смерть ехать нах**?»

Минут буквально через пятнадцать слышу: пикап на позицию залетает. Залетает пикап, слышу его голос:

– Крюк! Крюк!

Ну, я ему кричу:

– Я здесь! Я здесь!

Ну, он меня… Здоровый мужик… Нашел меня, на руки хватает.

– Да я сам! Допрыгаю.

Он мне говорит:

– Да ты видел себя?

Я не обращаю… Меня на руки взял, бросил меня в пикап этот, говорит:

– Терпи.

Бросил меня в пикап. Смотрю, вижу еще несколько пацанов. Один вообще не але, еще один не але, а у одного, по-моему, нога была посеченная. И вот так тоже бросили… А один здоровый, я не помню позывной… Здоровый пацан, весь в осколках, вся спина. Вот, я его еще одной рукой держать стал, чтобы он с этого не выпал.

Тут у меня уже боли начинаются, мама родная! И он все, ударил по тапкам, с водилой он прорвался – и вперед. По дороге ракету дрон выпустил, но водила успел тормознуть, ракета ушла дальше.

Короче, вот таким чудом мы вырвались на Евфрат. Вот таким чудом я остался живой благодаря своему командиру отряда, дай бог ему здоровья. Вот так я остался живой.

Потеряли ребят, да. Плохо, конечно.

Ну а там все было четко, там уже была моментально организованная эвакуация. Аэропорт Дейр-эз-Зора, потом – «Химки»[16], и в «Химках» сразу медики, по полной программе, все. В самолете я еще узнал: тяжелых положили. А я-то думаю, что я более-менее, нормально. Возле пилотов сел.

Девочка-санитарка и, наверное, дагестанец-санитар бегают. Самолет этот летит. Небольшой самолет такой, двухмоторный.

– Что тебе? – говорит девочка.

– Да перевязывать идите, кто лежит там, руки-ноги пооторваны.

Ну и все. А потом уже этот подходит до меня, говорит:

– А что с тобой?

– Да не знаю, рука вот и что-то с ногой. Я не знаю.

– Ну, давай посмотрим. – Он обрезал рукав. – Ну, с рукой все понятно: мышцу оторвало, до кости тут осколки. Сейчас закроем, перемотаем, там хирург вытащит у тебя. Что с ногой?

– Да не знаю, что-то вон две дырочки какие-то…

Ну, и он разрезает, ботинок снимает, раз – и замер. А мне не видно, я так вот в кресле лежу, я не могу так…

– Что там такое?

– Короче, морфий давай сюда.

– А что там такое? Что морфий?

– Да…

– Ой! – подходит девочка.

Я уже изогнулся, не вижу ногу свою, а ее наполовину оторвало. Там получилось как: осколок, видимо, крупный вошел, размолотил все, оторвал все, что мог. Все в фарш превратил, и кости, и мясо, вышел через пятку, через ботинок. То есть смотришь вот так: вроде ничего, кровоток маленький, кровопотери большой нет, кровища не хлещет, поэтому вроде думаешь: ничего страшного, что-то там зацепило.

В итоге потом в госпитале уже выписывали и с руками оторванными, и с ногами, а меня все не могли вылечить. За то, что сделали хирурги в Военно-медицинской академии, я бы им памятник поставил, они просто, я не знаю, какие-то полубоги!

Они мне вообще сказали там:

– Ты извини, но лечения таких ранений в Российской Федерации нету. Где-то там в клинике в Германии голеностопом занимаются. – Говорит: – Мы будем под тебя придумывать вот эту вот технологию. Ты согласен?

Девочка, которая была закреплена за мной, сосудистый хирург, полностью меня там каждый день перевязывала, она сразу писала диссертацию, сразу все снимали на видео.

В общем, мне сделали пересадки, восстановили пятку, восстановили, как смогли, ахилл. Я должен был быть инвалидом, без полноги, а сейчас хожу и могу выполнять боевые задачи. Бегать могу. Ну, лекарства пью специальные, конечно, чтобы сосуды там прорастали туда-сюда, но встал на ноги, да. Четыре, ну, где-то месяцев восемь на костылях был, потом передвигался с палочкой. Ну, и все.

Как только встал на свои ноги, позвонил сразу в Компанию. Сказал: «Я выздоровел». Мне сказали: «Очень хорошо, мы рады, что ты выздоровел, но тебя слишком давно не было, так что тебе придется через фильтр проходить». Так что я еще на фильтре сдавал экзамены. Сдал их, да. Получил за этот бой медаль «За отвагу». Вот так вот.

– Слушай, а вот из общего твоего опыта боевого, прежде всего в Конторе и на Донбассе, ты можешь вспомнить каких-то ребят, чьи поступки ты бы оценил как героические? И эти поступки описать.

– Конечно. Ну, уж в нашей жизни таких особых поступков я не знаю, они практически все героические. Когда человек встает в атаку, я бы уже причислял это к героическим поступкам. Когда в тебя шпарят со всех сторон, а тебе надо встать, вылезти из этого окопа и шуровать вперед, что-то делать там. Или в разведку идти, когда всего трусит, трясет, уже на вражеской территории, и не понятно, что с тобой будет и как.

Допустим, из этого боя, из дейр-эз-зорского, я могу про своего второго номера сказать, как он вел себя в этом бою. Вот человек сидит, сосредоточен, будто не рвется все вокруг, ничего. Он знает: он – второй номер, его задача – забить мне ленты, и все. Он сидит и феноменально одну за одной загоняет.

Он такой шутник был. Я говорю: «Костя, все нормально?» Он: «Да-да, все нормально, все хорошо». У него свистит все, рвется, стреляет, а он просто сидит. Не геройский это поступок? Когда человек страх свой настолько в себе душит, что просто берет и делает свою работу? И так он и погиб, до последней секунды выполняя четко солдатскую работу. Без паники, без нытья. Четко абсолютно. Так и погиб, защитил меня, считай, своим телом.

А за себя-то… За себя че? За себя и так уже рассказал много. Вот такой я получился. Героический? Да ну, какой там героический. Нет, это нормальные солдатские будни, потому что любой солдат двигался бы в этом направлении.

Если ты позволишь страху завладеть собой, начнется паника. А если начнется паника, то ты – труп. Поэтому ты полностью отдаешься тому, чтобы страх заглушить в себе и делать работу. Просто работаешь, это просто твоя работа, вот и все. Никакого тут героизма нет. Ни о каком героизме ты не думаешь. Ты просто работаешь, спокойно работаешь. Сам себя держишь… Как в этом, в астрале. Вот в такой движухе. Ну, солдатам так и надо быть. Нужно держать себя в руках. Потому что страшно, оно всегда страшно.

Ну а таких героических… Не знаю, бывало дело, в разведке заходили на минные поля. Вот просто однажды заползли на минное… Ночь… Это поселок Донецкий, недалеко от Стаханова, это зима пятнадцатого года была. Мы пошли диверсионную группу искать ночью и просто заползли на минное поле. Когда сообразили, вокруг нас все было заминировано. Там и «МОНки»[17] стояли, и «Эфки»[18] на растяжке, чего там только не было! Нас от ужаса аж перехватило. Заползти – заползли. А как обратно? И вот героический пацан, молодой парень, два с половиной часа, лежа на пузе в мороз минус двадцать, голыми руками разминировал все это хозяйство и проход делал. А проползти-то надо было с этого минного поля всего-то метров двадцать. Два с половиной часа. Он обморозился весь, но вытащил нас. Всякие дела, всяко было. По-разному.

Я не знаю, что такое героический поступок. Наверное, героический поступок – это то, что Малыш сделал, да? Вот я бы, наверное, не поехал, вот честно, не знаю. Ставлю себя на его место… Бог его знает, поехал бы я или нет. Это путь в одну сторону был, километра четыре, наверное. Это надо прорываться туда, совершить этот поступок. Я с трудом бы, наверное, сделал. Не знаю. На верную смерть он шел.

Респондент 2

«Смерть – это либо статистика, либо ошибка»