Авантюрия: на изломе граней

Алё, с вами говорит Бог.

Игорь Вережан

Томас Смедегаард, помощник полиции первой степени [1] полицейского участка Хернинга, [2] нервно затянулся сигаретой и сразу закашлялся, потому что табак кончился и горел уже фильтр. Это вывело его из забытья. Он вдруг понял, что давно стоит у ресторанчика «Боунз» и курит одну сигарету за другой. Почему он здесь? Один. Ночью. В пятницу он всегда старался пораньше приехать домой. Но сейчас не мог. Не знал, как расскажет об этом Лиз. Чувствовал, что пересёк черту. Как год назад. Такое же ощущение одиночества, тьмы и беспомощности.

Год назад это тоже случилось напротив «Боунз». Томас ехал по Брезгазе в два часа ночи и, не доезжая до любимого ресторанчика, где подают самые лучшие в мире рёбрышки (это вам любой турист скажет), полез в бардачок, чтобы достать пачку сигарет. Он увидел её в самую последнюю секунду, когда уже повернулся к рулю, – фигуру в красной кепке, лежащую на самом краю дороги и, как ему показалось, пытающуюся встать.

Машина сильно подпрыгнула. И ещё раз, когда тело переехали задние колёса.

Томас резко затормозил. И замер за рулём, уставившись взглядом в какую-то точку на дороге. Он знал, что надо выйти и осмотреть место происшествия, но не мог. Тело не слушалось. Ему казалось, что он поскользнулся и упал в пропасть. И падает и падает, понимая, что обратно ему уже не подняться. В голове промелькнул случай с одним важным чиновником, который приехал с проверкой на курорт в Северной Ютландии, и там его привезли на смотровую площадку у моря. Чиновник подошёл к краю обрыва, чтобы посмотреть вниз, но случайно наступил на какой-то неустойчивый камешек, нога подвернулась, он потерял равновесие и повалился в многометровую пропасть на прибрежные камни. В последний момент стоявший рядом менеджер курорта протянул ему руку, и чиновник судорожно схватился за неё. Но он был слишком тяжёл и просто оторвал своего спасителя от клочка земли, о который тот упирался, и оба улетели вниз. Этот случай почему-то запал Томасу в голову. Он часто думал: «Что ощущал чиновник, когда падал? А этот менеджер? Что они успели подумать в последние секунды жизни? Им было страшно? Они чертыхались и думали про себя: „Какой я дурак, что решил посмотреть пропасть поближе!“ и „Зачем я полез спасать этого толстого идиота?“ Успели ли они подумать, что вот в следующий раз будут умнее. То есть… надеялись ли они где-то в глубине души, что… „следующий раз будет“, что всё закончится хорошо?» А сейчас сам он – Томас Смедегаард – надеется? Надеется. Хотя про себя знает, что надеяться не на что. Всё полетело к чёрту.

Почему это случилось с ним? Почему?! Всего несколько метров – от машины до тела – отделяло его от того, что он назвал бы счастливой жизнью. Или просто жизнью. Повышение по службе, плохие отметки сына в гимназии, гольф по субботам, прохудившаяся крыша в гараже. Теперь всё это было далеко и неважно. Важно было только то, что случилось с ним сейчас перед этим ресторанчиком, в котором он недавно отмечал с друзьями свой день рождения – он, Томас Смедегаард, полицейский, задавил человека.

Томас безучастно посмотрел на тёмные окна «Боунз», открыл дверцу полицейского фольксвагена, вылез и медленно пошёл назад, к тому, кого он только что два раза переехал – к тёмному силуэту с раскинутыми в стороны руками и странно вывернутыми ногами, словно застывшему в каком-то диком танце.

Эти десять метров он шёл как во сне. В висках пульсировало. Идти было тяжело, воздух, пахнущий после дождя сыростью, казался плотным и липким. Наверное, так чувствуют себя грешники в аду. С трудом поднимая ноги, как будто на них были надеты водолазные ботинки, он, наконец, подошёл.

Это был… манекен. Чёртов деревянный манекен, какими пользуются в художественных школах, одетый в тёмную юбку, какой-то старый выцветший свитер, с красной кепкой на круглой деревянной голове и приклеенной к лицу фиолетовой бородой и усиками под нарисованным носом. Томас вспомнил, что утром ЛГБТ (деятельность на территории России запрещена, здесь и далее) проводила фестиваль, и геи с лесбиянками таскались по Хернингу в маскарадных костюмах с большими нелепыми куклами в руках. Наверное, одну из этих кукол какой-то придурок и положил на дороге, по которой случилось проехать Томасу!

Он выругался. И вместе с облегчением почувствовал, что ноги подкашиваются. Присел и долго ещё сидел на корточках, держась руками за голову.

2

И вот сегодня, год спустя, он опять пережил то страшное ощущение черты. Но теперь на месте манекена был сам Томас, и всё было по-настоящему. Из полиции придётся уволиться, надо будет регулярно принимать лекарства по длинному списку, нельзя перенапрягаться, и да, ещё… Врач сказал, что ему осталось пара месяцев. Сегодня он получил положительные анализы на маркеры рака.

Как он скажет это Лиз? Своей девочке Лиз! А Есперу? Что с ними будет без него? Что?! И сделать ничего нельзя. Надо просто всё подготовить к своему уходу. Подготовить. Время. Ему нужно больше времени. Хотя бы год. Полгода. Ну, четыре месяца! Четыре, а не два! Последнюю фразу он прорычал вслух и опять достал сигарету. Он же обещал Есперу купить летом квадроцикл и объехать всю Ютландию. В прошлом месяце они купили шлемы для этой поездки. Еспер забрал их и сказал, что подготовит их к путешествию, но покажет в день отъезда. Лиз мельком видела, как Еспер что-то рисует на них. «До лета не дотяну, – подумал Томас, – и до окончания Еспером гимназии тоже. Крышу гаража можно успеть починить, уже год, как собираюсь это сделать».

Мысли путались. Он сел в машину и поехал домой.

На Остер Киркевей – Восточной Церковной улице – перед глазами мелькнула ярко освещённая башня городской церкви. Томас остановился.

– Где Ты, чёртов Бог?! – хрипло выкрикнул он из окна машины. – Ты слышал, что сегодня мне сказал врач? Может, летом Ты поедешь с Еспером по Ютландии и вместо шлема наденешь свой светящийся нимб? Или пошлёшь вместо Себя нашего священника-трансвестита Олафа, который приходит по выходным в Твою церковь, чтобы учить нас не грешить? Или это Ты и прописал мне рак за грехи? За какие, нахрен, грехи!? За что?! Что молчишь?! Ну? Ответь мне! Ответь!

В этот момент на телефоне пропищала смс. Томас взял трубку, но несколько секунд боялся посмотреть на экран. Наконец, открыл сообщение. Это была реклама телефонной компании. Он чертыхнулся и бросил телефон на сиденье.

Томас регулярно платил церковный налог, что-то около одного процента, которые вычитаются из его зарплаты полицейского, но в церковь ходил только по приглашению: на крестины, свадьбу и похороны. Он не верил в Бога, не видел в нём никакого смысла, не считая, конечно, подарков на свою конфирмацию, когда ему было двенадцать. Хотя на велосипед подарочных денег не хватило, так что Бог и тогда упустил шанс оправдать своё эфемерное существование.

И никто из его знакомых не верит, но все платят этот дурацкий налог. Смешно. Наверное, потому что датчане – ленивые, чтобы отказаться от этого налога, надо подать заявление, заполнить какие-то бумаги. И где тогда проводить все эти конфирмации, свадьбы и похороны? В «Боунз»?

От мысли, что официанты будут носиться со свиными отбивными и салатом вокруг поставленного на сдвинутые столики гроба, Томас усмехнулся. Похороны в «Боунз» придадут новый смысл названию ресторанчика [4].

Он, наверное, не возражал бы, если его собственные похороны пройдут именно там. Томас представил, как лежит в картонном гробу наподобие коробочки с жареными крылышками и надписью «Приятного аппетита», а вокруг стоят друзья с пивом и зажаренными косточками. Свен Хордер в белом гофрированном воротничке священника толкнёт речь. Кому, кроме него? Чтобы над его гробом нависали силиконовые сиськи Олафа, который будет читать молитву, шевеля своими накрашенными губами?! Томаса даже передёрнуло.

Он не имел ничего против ЛГБТ, если бы не их назойливые попытки залезть в его жизнь и семью. Особенно злили их розовые рекламки, которые он находил под дверью каждое воскресенье: «Зарегистрируйтесь в ЛГБТ+ Дания! Став членом, вы становитесь частью сообщества и получаете демократическое влияние в работе ассоциации. На ежегодном общем собрании вы имеете право голоса и получаете возможность стать частью нашего политического комитета и помочь сформировать политическое направление Дании. Всего 175 крон в год для членов ассоциации с 0 до 30 лет и 400 крон от 31 до 199 лет!» Особенно бесило Томаса предложение стать членом ЛГБТ «с нуля лет», то есть с рождения. А когда священником выбрали трансвестита, Томас просто возненавидел их: «Они хотят контролировать людей с рождения до смерти. Хотят отнять у нас Еспера, а теперь даже отобрали у людей церковь!»

Так что у него на похоронах будет только Свен. У Свена свой кукольный театр, и он вечно носится с тряпичным Гансом Христианом Андерсеном и говорит за него какие-то скучные монологи. А может, у Свена есть и Бог из папье-маше, одетый в полосатую пижаму? Тогда он притащит Его в «Боунз», и Бог скажет им что-то типа…

Что конкретно Бог мог сказать на его похоронах, Томас понятия не имел. «Привет, Я – есть любовь» или что-нибудь про смертный грех? Всё, что говорили от имени Бога священники на похоронах и крестинах, напоминало ему выступления на собрании мерчандайзеров, которые продавали какой-то товар, который ему, Томасу, был совсем не нужен. Да и потребительские свойства товара вызывали сомнения. Например, почему заниматься сексом – это грех? Если бы Адам не трахнул Еву, то института материнства вообще не существовало бы. Никто бы не родил этих самых священников. Хотя если вспомнить про Олафа, то таких священников лучше бы и не рожали. В детстве поход в церковь был чем-то торжественным, и если они с сестрой баловались или смеялись, то получали от отца подзатыльник. А сейчас это превратилось в какой-то цирк, куда приходят посмотреть на дяденьку с сиськами, который рассказывает им анекдоты про Бога и говорит, что похоть – это не грех, это естественно. Зачем это всё? Зачем им нужна такая церковь? Зачем в каждом отеле они кладут в тумбочку у кровати синенькую книжечку – библию, которую не читают? Если бы читали, не выбирали бы себе таких священников, как Олаф. Все считают себя христианами, а эти книжечки все как одна – новенькие. Он открывал их пару раз в разных отелях. Ради интереса. Как будто только из типографии. Не то, что потрёпанные детективы в шкафу у ресепшн.

А эта любимая фраза проповедников «Бог говорит нам…». Откуда они знают, что говорит Бог? Может, они связываются по вотсапу? Или переписываются в телеграме во время ланча? Вряд ли. Если бы кто-то из них регулярно разговаривал с Богом, его бы давно отправили к психиатру. Везде несостыковки, в общем, прав был Леннон, когда сказал, что, может, сам Иисус и был нормальным мужиком, но его последователи тупы и заурядны, поэтому Битлз и популярнее Христа [5]. Поэтому Томас и не верил в Бога. В их Бога. Он всегда верил только в себя. Верил, что у него всё будет хорошо. И так и было. Ещё вчера.

(«Вчера казалось, что все мои проблемы очень далеко,

А сейчас похоже, что они здесь и останутся тут насовсем

Ох, как я хочу во вчерашний день»)

– звучало в его голове, когда он подъехал к дому.

Лиз уже спала. Он осторожно лёг рядом и долго с нежностью смотрел на неё, на её закрытые глаза, острый носик, рыжие волосы, разбросанные на подушке. Остаток ночи он провёл лёжа на спине, уставившись в потолок.

3

Утром за ним заехал офицер Торбен Енсен и сказал, что у них вызов в Курятник. Пара десятков недорогих одноэтажных домишек на Фьеркревей – Птичьей улице, стояли на окраине Хернинга, на отшибе, прямо на краю леса. Жили там довольно бедные люди, но никаких эмигрантов, все свои, и Томас даже не помнил, чтобы туда хоть раз приходилось посылать наряд. А сегодня поступил сигнал, что ночью в пустующем доме около леса горел свет, и соседи думают, что это беженцы. Томас обрадовался вызову в выходные, ему было трудно притворяться перед Лиз.

Он быстро поцеловал жену, Еспер гостил у друзей в Оденсе, и, не завтракая, выбежал из дома.

– Я давно предлагал комиссару послать запрос немецким коллегам, чтобы они поделились с нами инструкциями, как проводить облавы на них – смеялся Торбен, выруливая на трассу, – нам надо будет только побрызгать бумаги дезодорантом, чтобы не воняло тушёной капустой и сосисками, а дальше действовать согласно инструкции.

Томас промолчал. Он не хотел поддерживать этот разговор, хотя вспомнил, как он сам сорвал на улице флаг и выкинул его в мусорку. Тогда он сильно разозлился, потому что кто-то разрисовал стены церкви этими флагами и надписями на своём языке, потом он узнал, что это были ругательства. Дома Томас хотел выкинуть и свечки, которые они купили на благотворительном завтраке в пользу беженцев, но свечки стоили дорого, да и вообще, красивые.

– Теперь беженцы уже боятся носить футболки с фольклером, – проговорил со смехом Торбен, будто услышав мысли Томаса, – А носят красные кепки! Вот он! – выкрикнул Торбен, резко затормозив. – Наш клиент, – добавил он, указывая Томасу на мужчину в красной кепке, который стоял у раскрытого окна того самого дома, где ночью видели свет. Мужчина тоже увидел полицейских, на секунду остолбенел, а потом, что-то крикнув, бросился к лесу.

Томас среагировал первым, он выскочил из машины и побежал наперерез, пытаясь отсечь бежавшего от леса. Но мужчина бежал быстро, и, поняв, что он его упустит, Томас выхватил пистолет и выстрелил в воздух, крича на датском «Хол оп стий»! (Hold op! Stіy!).

Звук выстрела заставил мужчину остановиться, поднять руки и повернуться лицом к преследователям. Томас сунул пистолет в кобуру, и, подбежав к беглецу, с ходу провёл подсечку, уронил навзничь, тренированным движением перевернул на живот, завернул руки за спину, и, прижимая коленом голову задержанного к земле, надел наручники, потом так же резко перевернул на спину и чертыхнулся: ему показалось, что по шее у него струится кровь, но это была тоненькая красная верёвочка с крестиком.

– В машину его, – бросил Томас подбежавшему Торбену и уже начал вставать, как вдруг вид поверженной фигуры в красной кепке с раскинутыми в сторону ногами вызвал в памяти тот страх, который он испытал год назад, когда думал, что насмерть переехал человека. К дому Томас шёл, пытаясь проглотить жёсткий комок, который вдруг встал в горле и мешал дышать.

Так и не подавив чувство тяжести в горле, Томас осторожно вошёл в дом и, выставив перед собой девятимиллиметровый Хеклер и Кох Компакт, начал обходить комнаты. Второго он нашёл в спальне под кроватью. Томас крикнул и сильно пнул кровать ногой, из-под неё вылез мальчишка лет семнадцати. Он послушно стоял перед Томасом, смотрел на пистолет, нацеленный ему в грудь, и плакал.

4

Когда Томас вернулся к машине, Торбен уже усаживал на заднее сиденье мужчину в кепке.

– Похоже, он был один, – хмуро сказал Томас, садясь в машину, и, обернувшись на пленника, произнёс, будто настаивая, на английском – английский многие понимали, – ты же был один?

Тот понял и, не отрывая взгляда от Томаса, начал, кивая, лопотать по-своему: «Я был один, один!» Эту фразу он повторял всю дорогу, и когда его уводили в камеру, он ещё раз попытался взглянуть в глаза Томаса и с какой-то жалкой улыбкой, как будто спрашивая, опять произнёс: «Я был один!»

Оформив всё и написав рапорт, Томас сел в машину и поехал к Курятнику.

– Что ты делаешь?! – звучало у него в голове, но он старался не думать об этом. Старался не думать вообще ни о чём.

Он не стал подъезжать к домам на Фьеркревей, а припарковался на шоссе, поставив машину как можно дальше от дороги, и метров двести шёл по лесу, закрывая лицо от веток, на которые то и дело натыкался в темноте. Подойдя к дому сзади, он открыл окно, залез внутрь и на ощупь прошёл в спальню. Там он включил фонарик, почти полностью закрыв его ладонью, чтобы свет не увидели снаружи. Мальчишка лежал под кроватью и спал. Томас присел на кровать и долго сидел, опять стараясь ни о чём не думать. Сидел и считал выдохи: раз, два, три, четыре… Он где-то слышал, что так можно подчинить себе мысли и выгнать их из головы, но получалось плохо.

Утром, когда Томас первый раз увидел этого мальчишку, вылезшего из-под кровати, ему показалось, что это был Еспер. Еспер, его сынок, стоял перед ним и плакал, а Томас целился в него из пистолета. Мальчишка был такого же возраста и роста и такой же белобрысый. В первые секунды Томас остолбенел, и какое-то время они стояли напротив друг друга: плачущий мальчик и мужчина с пистолетом. Дальше всё произошло быстро. Томас убрал пистолет и, прижав палец к губам, сделал мальчику знак сесть на кровать, шёпотом спросил, понимает ли тот по-английски, а когда мальчик утвердительно кивнул, так же шёпотом, махнув рукой в сторону окна, спросил:

– Отец?

Мальчишка кивнул опять.

– Не бойся. Всё будет хорошо, – сказал Томас всё так же тихо, – ты должен остаться здесь до вечера. Понял? Сиди тут и никуда не ходи, или тебя арестуют. Я приеду за тобой вечером. Ты меня понял? – он мягко взял мальчика за плечо и опять повторил, – Ты сидишь здесь. Я приду за тобой вечером. Всё будет хорошо. Понял?

Мальчишка опять кивнул. Томас знаками показал ему спрятаться под кровать и метнулся к двери, боясь, что вот-вот зайдёт Торбен. Из дома он вышел медленно, не торопясь оглядел двор и спустился со ступенек. Торбен с пленником уже садились в машину.

Пока они ехали в участок, пока ждали переводчика, пока забирали у задержанного объяснительную и писали рапорт, Томас старался делать всё как человек, который никуда не торопится. Но при каждом телефонном звонке он вздрагивал: ждал, что позвонят из Курятника, бдительные жильцы которого скажут, что заметили ещё одного. И ещё он боялся, что все в участке услышат, как сильно бьётся его сердце. А теперь он сидел на кровати, под которой спал мальчишка, и считал выдохи.

Наконец мальчик проснулся. Томас тихонько прошептал: «Хэй, хэй, вылезай». Тот вылез. Теперь он уже не плакал, но сильно дрожал. Томас погладил его по голове, прошептал, что его отец ОК, и позвал следовать за собой. Они вылезли в окно и пошли через лес к машине. Через полчаса Томас заехал к себе в гараж, дождался, когда опустятся ворота, и открыл заднюю дверь машины: «Вот мы и дома, выходи». Лиз была на кухне. Томас не нашёлся ничего сказать, кроме как: «Он ещё ребёнок». Лиз всё поняла. Меньше секунды потребовалось ей, чтобы прийти в себя, сказать «Ну, привет!», взять мальчика за руку, посадить за стол, взъерошить ему волосы и спросить, хочет ли он есть.

– Хочет, – ответил за него Томас, – только говори по-английски.

Мальчика звали Максим. Он довольно хорошо говорил по-английски, и, пока Лиз готовила ужин, рассказал, что они скрывались уже несколько лет и последний год жили в Хернинге. Мама работала дизайнером на трикотажной фабрике, и хозяин достал ей освобождение от мобилизации, но сказал, что сыну и мужу лучше спрятаться. Вчера ночью они попрощались с мамой и ушли в Лангелун к другу отца – фермеру-датчанину. Им надо было пройти всего десять километров, но ночь выдалась слишком светлой, и они решили переночевать в Курятнике. Остальное рассказал сам Томас.

– Не вешать нос, – бодро сказала Лиз, – чем короче стригут овцу, тем гуще у неё шерсть! [12] Завтра будет новый день – будем думать, как решать проблемы, а сейчас, – она повернулась к Томасу, – я покормлю мальчика, а ты постели ему в комнате Еспера.

Когда Максим ложился спать, Томас увидел у него на шее такую же красную верёвочку с крестиком, как у отца.

5

Разбудил Томаса телефонный звонок. Звонили из больницы.

– Я пыталась вам дозвониться ещё вчера, но вы не брали трубку, – тараторила по телефону медсестра, – у вас нет рака, вам перепутали анализы! Вы слышите? Я вчера звонила, понимаю, как вы переживаете! Вы слышите? Алё! Вам перепутали анализы, вы здоровы!…

Медсестра ещё долго оправдывалась, а Томас сидел с телефоном у уха и улыбался.

Потом повернулся к спящей Лиз, схватив её на руки, и начал кружиться по комнате, распевая глупую детскую песенку «Хай, моё имя Йон, у меня есть жена, четверо ребятишек, и я работаю на пуговичной фабрике…»

– Томас, перестань! Дай поспать, – вырывалась Лиз, а он кружил её и кружил. Потом побежал звать Максима к завтраку, сказал ему, чтобы он не вешал нос, что он что-нибудь придумает с его отцом и сегодня же, когда останется с ним наедине, передаст ему привет от Максима, а потом заедет к его маме и расскажет, что Максим у них. Он весело болтал и болтал, пока его не прервал телефонный звонок.

– Вызывают, – сказал он Лиз, – постараюсь побыстрее, – на ходу закинул в рот яичницу, хлебнул приготовленный Лиз кофе, поцеловал её на прощанье и вышел из дома походкой счастливого и уверенного в себе человека.

По дороге он вспомнил крестики на Максиме и его отце и подумал: «А вдруг, если бы я не спас вчера Максима, то никакого бы звонка из больницы сегодня не было?» Вспоминать про рак не хотелось. Проезжая мимо церкви, он даже помахал рукой и крикнул:

– Хай, приятель! Наверное, Ты всё-таки существуешь. Это не так плохо, как оказалось. С меня, как всегда, один процент с зарплаты!

6

Вот уже второй час Томас сидел на асфальте, опираясь спиной на маленький серебристый «Опель» с разбитым пулями лобовым стеклом, и, щурясь на солнце, перекрикивался с Торбеном Енсеном, который сидел в такой же позиции за чёрным «Фордом» по другую сторону Фредериксгазе в Копенгагене, куда их вызвали на подкрепление. За спиной была Марморкиркен (Мраморная Церковь). Томас был там в детстве, их водили на самый верх в смотровую башенку над куполом посмотреть на город сверху, а после этого они пошли в гавань и ели мороженое.

Сейчас стены церкви впервые за три сотни лет были измазаны красной краской. Размашистые надписи на датском красными змеями ползли по стенам из светлого известняка, переползали на колонны и будто собирались ползти наверх, к фронтону, к большим золотым буквам «Herrens ord bliver evindelig» – «Слово Божье незыблемо». А на балконе, который опоясывал смотровую башню, стояли перепуганные люди в ярких летних нарядах. За их спинами метались фигуры в белых рубашках с красным орнаментом на груди и с оружием – камерный хор, который был в Дании на гастролях. Пятнадцать мужчин и восемнадцать женщин хора должны были отправить на фронт, за ними уже приехали представители армии, но пятнадцать украинских мужчин и восемнадцать женщин не хотели и захватили заложников.

Время от времени с купола доносился истошный крик, а потом хор начинал петь молитвенную песнь на украинском, при этом певшие раскачивались в такт песнопений. Некоторые размашисто крестились. Заложников, их было примерно столько же, как и тех, кто их захватил, тоже заставляли раскачиваться, и казалось, что на крыше Марморкиркен проходил городской театральный перформанс, после которого зрители, окружившие церковь в шлемах, бронежилетах и с оружием в руках, должны будут встать из укрытий, убрать автоматы за спину и хлопать артистам, вызывая на бис. Но никто не хлопал, «зрители» целились в «артистов» на башне, а «артисты» после каждой песни стреляли в воздух и вниз по пустым машинам.

Среди захватчиков выделялась высокая брюнетка. В чёрном платье она металась по балкону с распущенными волосами и что-то кричала. Лиц не было видно, и Томас взял свой MP5 и, завалившись на бок, выглянул из-под переднего бампера и направил прицел на балкон. Первое, что он увидел, было лицо плачущей японки-заложницы.

– Наверное, молится своим японским богам и думает, что Копенгаген и залив Индерхавн – это последнее, что она видит в жизни, и вряд ли ей теперь нравится то, что ещё недавно приводило в восторг. Чувствует, что переступила черту и падает в пропасть, и обратно уже не вскарабкаться, – подумал Томас и перевёл прицел на тех, кто был позади. Празднично одетые женщины в белых одеждах с красной вышивкой, некоторые с яркими венками на голове, стояли за спинами заложников, взяв друг друга за руки. Можно было подумать, что они приготовились водить хоровод, если бы не их лица с застывшими обречёнными гримасами. Третьим рядом рассредоточились вооружённые мужчины, парочка из них с усами как у Астерикса и Обеликса и ещё одним усом, торчащим из лысой головы. «Прямо Диснейлэнд какой-то!» – пронеслось в голове у Томаса. А за этими абсурдными фигурами нервным быстрым шагом ходила брюнетка в чёрном платье. Некрасивая, лет под сорок, с белым лицом, она отдавала резкие команды и бросала внимательные взгляды вниз на осаждающих. Томасу уже не казалось, что там на куполе вот-вот начнётся спектакль и режиссёр расставляет по сцене артистов. Ему казалось, что наверху засела маленькая армия бесстрашных защитников церкви, а над ними летает чёрный ангел с мертвенно-бледным лицом, который призывает их умереть, но не сдаваться.

«Интересно, а легко умирать в церкви? – подумал Томас. – Да ещё и в воскресенье. Почти как Христос. Хотя Его распяли раньше, а в воскресенье Он воскрес». Томас устал лежать с прицелом у глаза, правая нога затекла, он отполз обратно за машину и прилёг на тёплый асфальт, чтобы расслабить мышцы. Прямо перед ним из асфальта выбивался зелёный листик, полностью покрытый чёрной тлёй. «Пробивал метровую толщу щебёнки и асфальта, чтобы увидеть солнце, – с сожалением ухмыльнулся Томас, – а тут…»

Хор на куполе опять запел. Томас сел и взял в руки отломанное зеркало. В отражении сверкнули золотые буквы над входом: «Слово Божье незыблемо». Ему показалось, что буквы пульсировали под звуки церковного пения и составляли единое целое не только с церковью, но и с людьми на башенке, в противоположность полицейским, казавшимся Томасу такой же чёрной тлёй, которая готовилась поглотить эти золотые буковки, церковь и людей на куполе, как маленький зелёный листик. И сам Томас был сейчас одной из этих чёрных букашек. Он знал, что победа букашек над церковью и прячущимися в ней людьми предопределена. Томас ясно представил, как боец АКС – подразделения полицейской разведки, пригибаясь, подбежит к огромным, метров под десять высотой дверям церкви, быстро прилепит на створки заряд, отбежит за колонну, и через секунду двери дрогнут от взрыва и под раздающееся с купола «Аллилуйя» провалятся внутрь, а в проём полетят светозвуковые гранаты, после чего в церковь начнут заходить штурмовые группы.

«Слово Божье незыблемо. Слово Божье. А кто слушал и записывал это слово? Я вот его ни разу не слышал! И все, кто копошится тут внизу в бронежилетах и с автоматами, и те наверху в своих расписных рубашонках тоже не слышали», – думал про себя Томас. Он вспомнил, как Еспер в детстве играл с человечками «лего» и сам говорил за них разные слова. «Слово Божье. Вообще, есть ли у Бога слова? И зачем Ему слова, если Он Бог? Вот нашему комиссару, который кричит в микрофон: „Положите оружие и выходите с поднятыми руками!“, нужны слова, но Бог – не комиссар. Это такая игра для взрослых: играть в Бога, как в куклу, и самим за Него говорить, и платить за это один процент от зарплаты. Такая вот игра», – Томас даже засмеялся про себя от такой мысли.

Опять закурил. Сделал длинную затяжку. Выдохнул дым и засмотрелся на такое слишком низкое сегодня небо с белёсыми облаками. Казалось, встань и протяни руку, и ты достанешь до неба рукой. А те, кто на церкви, и подавно. Томас опять посмотрел на церковь. И опять пробежал глазами по золотым буквам «Слово Божье незыблемо».

«Незыблемо». Томас произнёс вслух это слово и рассмеялся. «Как вообще слово может быть незыблемо, если его придумывают люди? Придумывают, а потом делают из него божество, идола, которому надо поклоняться. И которое внушает им страх. Также как с шоколадкой: все ели эту шоколадку до тех пор, пока кучка фанатиков не начали называть себя так же и бесчинствовать, и шоколадка стала внушать ужас. Они быстро её переименовали. Интересно, что они сделали с шоколадом в старых обёртках? Сожгли? Как Джордано Бруно. На костре на площади Шумана в Брюсселе, напротив штаба ЕС. Завтра объявится очередной диктатор-маньяк, который будет причащаться живыми младенцами и возьмёт себе имя Христос, что тогда они будут делать? Придумают, что настоящее имя Христа звучало как-то по-другому? Например, Крюдс, и вместо христианства сделают крюдсианство!» Теперь он просто захохотал, да так громко, что Торбен на другой стороне улицы услышал и покрутил у виска. Томас опять засмеялся и крикнул Торбену: «Сначала мы придумали, что Бог говорит нам идти в Крестовый поход, потом, что надо быть толерантным к педикам, а сегодня придумали, что Он приказывает взять штурмом храм Божий».

В ответ Торбен опять покрутил пальцем у виска, крикнул, что скорей бы АКС пошла на штурм, потому что очень хочется пива, и попросил бросить ему зажигалку. Томас размахнулся и бросил. Зажигалка попала Торбену в шлем и, отскочив, с гулким стуком запрыгала по мостовой на открытое пространство, вызвав громкий хохот у полицейских, которые сидели за соседними машинами. «Да какого…» – выругался Торбен и вдруг встал из укрытия, спокойно прошёл несколько шагов к зажигалке, поднял её и вернулся обратно за машину, чем вызывал второй приступ хохота.

– Торбен, курение убивает, особенно если в тебя целятся! – крикнул кто-то. Как будто в ответ на это сверху раздалась автоматная очередь. Но стреляли в воздух.

– Пусть только попробуют, – огрызнулся Торбен, закуривая, – тогда им даже их Бог не поможет.

Опять раздался хохот.

– Их Бог, наш Бог! – зло пробормотал Томас, – Наш Бог – это наша игрушка. А у этих внутри Марморкиркен – нет, они не играют, верят по-настоящему. А что им ещё остаётся? Бог – их последняя надежда, поэтому их вера и взлетела практически до небес, какая там высота Марморкиркен, метров под восемьдесят? И у кого им ещё просить помощи, как не у Бога, когда родина хочет принести их в жертву и превратить в куски мяса на поле боя. Поэтому и они сами готовы к человеческим жертвоприношениям – закласть нахрен этих агнцев-туристов, которые прилетели за тысячи километров поснимать Данию на свои смартфоны. И никто не вспоминает про «подставь другую щёчку». Может, нам всем нужен новый Бог, в которого мы будем верить не только когда страшно? И не будем обманывать себя, придумывая за Него слова?

Ну, Бог, что скажешь на такое предложение? Или Ты думаешь, что это ничего не изменит, потому что людьми можно управлять только с помощью страха или похоти? И как быть с теми, кто не верит в Тебя как в Истинного, а придумал себе другого Бога – в чалме или с бусами на шее? Или такого, кто разрешает трахать всех от нуля до ста девяноста девяти и говорить, что это не грех? Или их надо убить? Потому что, если их Бог настоящий, значит, Ты сам игрушечный и Тебя пора похоронить. Сдвинуть в «Боунз» столики, поставить на них огромную картонную коробку с нарисованными по бокам жареными крылышками, и внутрь положить…

Томас не успел закончить, сверху раздалась автоматная очередь, пули, цокая, проскакали по пешеходной дорожке рядом с опелем, за которым он прятался, одна из них, срикошетив от асфальта, ударила в бордюр, с тонким пронзительным звуком отскочила и пробила Томасу шею. Сигарета выпала изо рта, и он медленно завалился на бок. Падая, он почувствовал запах железа. Пахло как дома, когда он точил ножи на кухне, постоянно смачивая водой палец и проводя им по точильному камню, чтобы лезвие ножа лучше примыкало. «Это не железо, это кровь», – догадался он, медленно прижал шею рукой и почувствовал, как по ладони растекается тепло.

Его голова моталась на носилках, которые солдаты бегом несли к машинам скорой помощи, стоявшим за углом на Брезгазе. Брезгазе «Широкая улица» есть чуть не в каждом городке в Дании, но, в отличие от Хернинга, тут не было манекена с красной кепкой на голове. На Брезгазе в Копенгагене болтался на носилках смертельно раненый Томас Смедегаард. Теперь он знал, что ошибка в диагнозе была, но это была другая ошибка, оказывается, времени у него оставалось не два месяца, а два дня: до воскресенья. Два дня до воскресения.

7

Ему было холодно и спокойно. Он почему-то не думал ни про Лиз с Еспером, ни тем более про Максима. В ушах звучало «Бог говорит нам…», и он всё пытался расслышать, что именно говорит. В кармане зазвонил телефон. «Это Он! Он хочет поговорить со мной!» – Томас попытался дотянуться до телефона одеревенелой рукой, но она не слушалась. Это было как в страшном сне, когда грозит опасность и нужно бежать, но ноги ватные, и ты не можешь сдвинуться с места, а только валишься набок, ощущая, как ужас обволакивает тебя всего. Всё-таки ему удалось засунуть в карман кончики пальцев правой руки – указательного и среднего – и он уже чувствовал, что дотрагивается до телефона. Надо ещё немного просунуть руку, и он подцепит его. Хорошо, что он не купил чехол. В резиновом чехле вытащить телефон из кармана было бы труднее. Рука дрожала, безуспешно пытаясь протиснуться дальше в карман, губы подёргивались, беззвучно повторяя: «Он хочет поговорить со мной!» Томас успел повторить эту фразу три раза и умер до того, как телефон перестал звонить.

[1] Помощник полиции первой степени – звание офицера полиции, прослужившего в органах не менее семи лет.

[2] Хернинг – город в Дании.

[3] Брезгазе – улица в Хернинге.

[4] «Боунз» – Bones – англ. кости.

[5] Из интервью Джона Леннона: «Христианство уйдет. Оно исчезнет и усохнет. Не нужно спорить; я прав, и будущее это докажет. Сейчас мы более популярны, чем Иисус; я не знаю, что исчезнет раньше – рок-н-ролл или христианство. Иисус был ничего, но его последователи тупы и заурядны. И именно их извращение губит христианство во мне».

[6] «All we live is in the yellow submarine…» – песня «Битлз».

[7] Офицер полиции – полицейский ранг, присваивается после обучения в Академии полиции Дании.

[12] Чем короче стригут овцу, тем гуще у неё шерсть! – дат. поговорка.

[13] Фредериксгазе – улица в Копенгагене.

[14] Церковь Фредерика (Мраморная церковь, Marmorkirken) – лютеранская церковь в центре Копенгагена.

[15] Heckler & Koch MP5 – пистолет-пулемет на вооружении датской полиции.

[16] AKC (AKS – сокр. от Aktionsstyrken – «Сила действия») – это подразделение полицейской разведки Дании, в задачи которого входят, среди прочего, борьба с терроризмом, спасение заложников и проведение особо опасных арестов.

[18] Kryds – дат. Крест.

Ноль.

Оксана Волощук

Его мало кто замечал.

Солдаты проходили мимо, даже не задерживая на нём взгляды, хотя раньше, когда он сидел рядом с сестрой, кожей чувствовал их раздражение. Только иногда приходил странный человек, не солдат – на нём был белый халат, и осматривал его, задавая разные вопросы, чаще всего глупые и ненужные. Например, не обращались ли с ним родители как-то странно, не было ли раньше чего-то необычного? Но он не помнил, что было раньше, до того, как их с сестрой вытащили из крытого грузовика, хотя и старался отвечать, чтобы понравиться белому человеку, у которого была забавная щель между передними зубами. Глядя на неё, хотелось улыбаться, но он сдерживался, потому что помнил, что солдаты не любят, когда улыбаются. И пусть белый не был солдатом, но мало ли что.

У него не было имени, зато был номер – пять нолей, а прежде был другой. Нет, имя тоже когда-то было, но теперь он его забыл. Белый доктор звал его или Ноль, или «мальчик».

Ноль вздрогнул, когда дверь открылась. В комнату, в которой были только железная кровать, привинченная к полу, и сам Ноль, быстрым шагом вошли несколько человек. Ноль сжался – первые, кого он увидел, были солдаты в чёрной форме. Из-под руки одного из солдат вынырнул белый доктор. Он был, как всегда, в ослепительном халате, но волосы у него встопорщились, как после сна.

– Это уникум! – отдышавшись, заговорил доктор. – Он шесть раз был в газовой камере и остался жив.

– Йозеф, дорогой мой, количество постепенно переходит в качество, – устало сказал один из солдат, у которого на груди звенели блестящие награды, а на поясе висела шпага. – Отправь его на дезинфекцию ещё пару раз. Нечего на него тратить время и силы.

– Это моё время и мои силы, – огрызнулся доктор. Ноль переполз по кровати в его сторону. – И я никуда его не отпущу, пока не разберусь.

Солдат подошёл к кровати, наклонился, будто переломившись в поясе, и пристально посмотрел на Ноля глаза в глаза. У солдата было узкое вытянутое лицо, острый нос, светлые, почти белые волосы. На шее у него краснела полоса, натёртая жёстким воротником. От него разило одеколоном. Ноль помнил, что так же пахло от многих солдат и от его сестры после того, как её однажды забрали на ночь. Имени сестры Ноль тоже не помнил, но зато, когда засыпал сам, без уколов доктора, видел её смеющейся, какой она была, когда они жили дома. До грузовика. Видел её плачущей – такой она впервые входила в это здание. Видел спящей, как тогда, в последний раз.

– Он тебя слушается? – сказал в лицо Нолю солдат. Ноль боялся выдохнуть.

– Да, – поспешно кивнул доктор и натужно засмеялся, – он вполне поддаётся дрессировке.

– Тебе мало твоих собак? – пренебрежительно спросил солдат, выпрямляясь.

Позвоночник у него сочно хрустнул. Ноль тихонько выдохнул в сторону, глядя на его блестящие сапоги. Доктор всегда носил белые теннисные туфли, а солдаты гремели сапожищами так, что можно было заранее понять, кто идёт, и спрятаться. Хотя доктор теперь запрещал залезать под кровать и за каждое пятно на белой пижаме или простыне ругал, а на полу, как бы его ни мыли, всегда оставалась грязь.

Когда Ноль жил в бараке, за чистотой никто не следил. Ноль попал к доктору после того, как в шестой раз постучался, чтобы его выпустили из комнаты дезинфекции. Почему-то солдаты очень удивлялись и злились, что он не засыпал, как другие. Ноля били, но он с радостью терпел, лишь бы его выпустили. Среди спящих было очень страшно, даже хуже, чем среди солдат.

А потом появился доктор и забрал Ноля с собой. И Ноль стал не «восемнадцать девятнадцать тридцать восемь», а Ноль. Доктор всё время брал у Ноля кровь. Если не присылал кого-то утром, значит, Ноля ждёт что-то ещё: или трубка со странным сладковатым воздухом, как на дезинфекции, или уколы, после которых доктор всегда оставлял шоколад. Чем больше уколов, тем больше плитка. Пару раз доктор брал его с собой в разные места, где сидели толстые профессора, которые называли доктора Йозефом, как тот длинный солдат. Профессорами Ноль считал старых седых докторов в пенсне или очках и приколотым к отвороту пиджака золотым значком с изображением чёрного косого креста.

На выезд доктор одевал Ноля в серый костюм и прицеплял к его поясу поводок. И сразу всё преображалось! Солдаты улыбались Нолю, поглаживали его, не снимая перчаток, по голове, кидали ему пирожные и хлопали, если тот ловил на лету.

Солдаты вышли, а доктор без сил опустился на край кровати Ноля. Вздохнул, потряс головой. Ноль подсел к нему поближе, но не касаясь, потому что знал, как доктор не любит среди дня менять халат. Видимо, солдат чем-то обидел доктора, чем-то его расстроил.

– Это я виноват, доктор? – спросил Ноль. Ведь может, что не солдат, а он стал причиной печали доктора. Это ужасно, если ещё и доктор будет на него злиться, жизни вообще не будет.

Доктор покачал головой.

– Как ни странно, нет. Лежать.

Услышав знакомую команду, Ноль вытянулся на спине. Доктор потрепал его по волосам, встал, вышел из комнаты, задержавшись на миг на пороге – выбросил перчатку, которой касался Ноля, в мусорное ведро.

На следующий день Ноль проснулся раньше положенного, но, зная, что шевелиться и вставать нельзя, тихо лежал. Разбудила его беготня в коридоре, крики доктора, требующего вызвать машину из гаража СС, и его ругательства по поводу того, что из-за этих гестаповских ослов ему придётся ехать вместе с этим отродьем, потому что и так, чёрт возьми, времени ни на что не хватает!

В комнату Ноля вбежала Грета. Грета была солдатом, потому что на ней были сапоги, но она носила белый халат, как у доктора. Ноля она не любила, как и все, кто носил на рукаве красную повязку. Ноль раньше тоже носил повязку, но не с чёрным крестом, а с жёлтой звездой. Грета принесла серый костюм и бросила его на кровать.

– Встать и одеться, – велела она почему-то с дрожью в голосе. – Три минуты.

На сей раз поводок пристегнули не к ремню Ноля, а надели ему на шею широкий кожаный ошейник.

– На заднее сиденье, – Грета вывела Ноля на улицу, брезгливо держа поводок, и открыла дверцу автомобиля.

Доктор, на ходу застёгивая пиджак, выбежал из здания и буквально запрыгнул в машину.

– Сидеть тихо, – велел он Нолю, нервно поправляя волосы, зачёсанные на косой пробор.

Ноль заметил, что теперь доктор тоже надел золотой значок, как и другие профессора. Поводок он как будто не заметил, и тот бесполезно болтался на шее у Ноля. Доктор сильно волновался, это было видно. Раньше, когда они ездили, доктор или читал, или дремал, а теперь он сидел в неудобной позе, напряжённо вцепившись пальцами в колени и сминая светло-серую ткань дорогого костюма, который Ноль на нём видел, только когда доктор выезжал к профессорам. А ещё доктор сменил белые туфли на лакированные чёрные, похожие на обувь того солдата, что говорил про качество и количество. Доктор потёр переносицу, неотрывно глядя в окно. Ноль подумал и, решившись, подобрал поводок и протянул его доктору. Тот как будто очнулся, неузнавающе посмотрел на Ноля и вдруг рассмеялся:

– Хороший мальчик, – проговорил он, достал из кармана конфету и бросил её Нолю.

Ноль, гордясь своей ловкостью, поймал.

Автомобиль остановился возле серого здания с колоннами. Повеселевший доктор вылез из машины, потянул за поводок:

– Быстрее, Ноль!

Стоявший около лестницы солдат остановил их.

– Герр Менгеле, с этим… – он замялся, глядя на Ноля.

– Ноль, ко мне, – негромко позвал доктор, и Ноль вытянулся по швам около его ноги. – Видите? – обратился доктор к солдату. – Он прекрасно выдрессирован.

– Проходите. Обергруппенфюрер Гейдрих уже ждёт вас.

Нолю приходилось бежать, чтобы не отстать от доктора, размашисто шагавшего по коридору. Хотя доктор отпустил поводок почти на два метра, тот то и дело натягивался.

– Йозеф, что это? – когда доктор и Ноль вошли в кабинет, из-за стола, заваленного папками и бумагами, поднялся тот самый солдат «количество-качество». – В моём кабинете…?!

– Я же ничего не говорю про кошек, которых вы с рейхсфюрером берёте, по-моему, уже из ниоткуда, – неестественно улыбнулся доктор и оглянулся на Ноля. – Он ещё детёныш, но уже знает много команд, приучен не гадить и не просить.

– А-а, – многозначительно протянул солдат, – ну, тогда другое дело.

Ноль не слышал, о чём они говорили, он оглядывал кабинет, приоткрыв рот от восторга. Он никогда раньше не видел таких помещений, огромных, светлых, со скользким полом, в котором отражался свет ламп. Над столом, за которым сидел солдат, висел портрет человека в пенсне. Он лукаво щурился и едва заметно улыбался. Почему-то он показался Нолю таким же добрым, как доктор.

Доктор вдруг потянул за поводок, несильно, но неприятно. Ноль послушно вернулся и пошел чуть позади доктора, которого солдат теперь фамильярно держал под руку.

Ноль удивился, почему доктор не вырвется, он же так не любит, когда к нему прикасаются, а потом подумал, что солдат же человек, а доктор ругается, только если его заденет Ноль или другой еврей. Значения слова «еврей» Ноль точно не знал, но понимал, что сам он – еврей. Еврей доктора Менгеле. Помимо Ноля у доктора было ещё две собаки, но доктор ими почти не занимался, потому что они не дрессировались так же хорошо, как Ноль.

Они вышли в коридор, остановились. Солдат по-прежнему держал доктора за локоть. Доктор, видимо, говорил что-то смешное, потому что солдат смеялся, показывая ослепительно-белые зубы, слишком длинные, чтобы можно было назвать улыбку красивой. Какие-то два человека в белом и сером костюмах стояли поодаль и смотрели на доктора, солдата и Ноля.

Спустя многие годы, когда доктор исчез, а солдата не стало, когда Ноль вновь обрёл имя и понял, что он человек, а не маленькое домашнее животное доктора Менгеле, он узнал тех двух в иностранных костюмах. Это были послы Великобритании и Франции. Ноль не пожалел ни времени, ни денег и сумел добиться встречи с англичанином. Тот сначала сказал, что не понимает, о чём речь, потом – что у него не было выбора и шансов помочь, а под конец ему стало плохо.

Ноль винил себя в том, что бывший посол умер через четыре дня. Ноль не включил эту встречу в книгу мемуаров о жизни в качестве животного, у которого не было не то что имени, а даже клички.

Тот день стал самым страшным кошмаром посла. Он позволил себе вспомнить его только за сутки до смерти. Посол вновь видел, как стоит в коридоре со своим теперь уже приятелем-французом и смотрит, как Рейнхард Гейдрих сгибается пополам от смеха и бьёт себя по колену, а Йозеф Менгеле вновь и вновь повторяет: «Голос, Ноль!» и показывает конфету в ярко-красном фантике. Мальчик лет пяти в сером костюме и на поводке звонко повторяет:

– Хайль! Хайль! – и получает конфету.

Гейдрих сквозь хохот едва выговаривает:

– Ты бываешь чертовски прав, Йозеф, твоя диковинка не только поразительный научный феномен, но и безумно забавная игрушка.

Менгеле похлопывает Рейнхарда по плечу и отвечает, чуть задирая подбородок, чтобы смотреть в глаза высокому обергруппенфюреру:

– Снова, герр Гейдрих, я снова прав.

А он, посол Великобритании, представитель имперской короны, молчит.

Живые зеркала.

Анна Новодворская

Эдвард, пассажир недавно прибывшего судна третьего класса «Превосходство», юноша рыжий, худой и длинноволосый, стоял у информационной стойки космопорта Алхибы и бессмысленно поглядывал в сторону центра гравитационной адаптации. Только что ему в четвертый раз объяснили, что билеты на планету Хангым купить невозможно ни здесь, ни где-либо еще. Планета рептилий закрыта на карантин. Ему повторили это несколько раз, и, несмотря на свое плохое самочувствие, он запомнил, что «спонсированием, проведением исследований и вопросами изменения политики относительно опасных для жизни планет занимается уполномоченная мультидисциплинарная комиссия».

«Опасная для жизни планета? Хангым?» – Эдвард присел на лавку, глубоко вдыхая влажный искусственный воздух.

Как же так получилось? Где он ошибся? Больше года планировал и тщательно готовился к путешествию. Изучал жизнь рептилий, повадки, питание и даже болезни. После недельного обсуждения деталей с опытным менеджером туристического центра Гусиного края Эдвард все-таки решился, снял со счета все накопления и отправился в познавательный тур «Тайны планеты Хангым». Три месяца полета радостно ожидал встречи с чудом. И прямо сейчас в пересадочном крыле космопорта Алхибы его детская мечта растворялась в шуме и суете людей, среди еды, мусора, стоек регистрации и перегруженных лент багажа.

Все вокруг было чуждо Эдварду. Душно и влажно, как в оранжерее, от терпких запахов цветов перехватывало дыхание. Между плоских камней под ногами струилась вода искусственных водоемов. Что за мир? Зачем под ногами вода? Как громко орет реклама! Парень снял со щеки транслейтер, чтобы не слышать бесконечные объявления рейсов космических судов.

«Нужно собраться. И почему мое тело – будто желе? Нет сил совсем. Я же мужик! – Эдвард убрал с лица длинные пряди. – Отель, сон, а дальше решу, остаться здесь или вернуться домой».

Хотелось вернуться прямо сейчас в родной Гусиный край, в милый уютный дом, где всегда пахнет ванилью и только что испеченными булочками. Эдвард вспомнил мать, ее скромные похороны, а затем ее последние слова: «Никогда не сдавайся!» Он был уверен, что речь шла о его мечте. Что вместе с небольшим наследством мать оставила ему наказ. Исполнить любой ценой свою детскую мечту. Но зачем? Он много думал, что же конкретно она имела в виду, о чем она думала в последние дни?

С одной стороны, он был уверен, что «никогда не сдавайся» на языке матери означало «не будь размазней», или точнее перестань быть лузером и стань наконец человеком. А с другой, в этом высказывании он различал призыв к путешествию. Ему казалось, что мать имела в виду сложный длительный путь, в котором Эдвард неизбежно встретится с трудностями, преодолеет их и выстоит. Она наверняка имела в виду извилистый маршрут, который навсегда изменит его детский характер, закалит и сделает в конце концов из мальчика настоящего мужчину.

Эдвард размышлял над этим вопросом и после долгих сомнений уволился с работы и начал готовиться к путешествию. Еще в детстве он увлекся книгами о загадочной планете Хангым, населенной фантастическими существами. Он до сих пор любил легенду о живых зеркалах. О заблудившемся путнике, которого приютили гигантские ящерицы с зеркальной кожей. Путешественник жил с существами, которые полностью отражали все его черты. Внутренний мир воплотился в реальность. Фантазии обрели форму и цвет. Все мечты постепенно сбылись. Из неудачника он превратился в уверенного успешного человека.

После увольнения Эдвард понял, что к путешествию нужно готовиться. Прежде всего ментально. Много времени было потрачено на размышления и планирование.

Перечитав сборник легенд о Хангым, Эдвард отправился к именитому модельеру и заказал комфортную и элегантную одежду, набитую гусиным пухом. Потом он серьезно занялся медицинской подготовкой и сделал прививки от всех болезней.

Затем Эдвард купил сети для охоты и рыбалки, капканы и другие приспособления – самые эффективные и качественные. С каждым днем жажда путешествия обострялась. Он обратился в центральный туристический офис за консультацией. Ему предложили перелет до Алхибы.

И сейчас Эдварду казалось совершенно абсурдным и недопустимым заверение оператора, что билеты на Хангым можно свободно купить в кассах космопорта Алхибы.

Алхиба раздражала. Особенно люди с темной, отливающей синевой кожей, слишком длинные и очень худые, похожие на пауков.

«Здесь всё против меня! – негодовал Эдвард. – Пространство не принимает, люди отталкивают, посылают на всех языках. Уполномоченная комиссия переписывает на ходу правила игры. О чем я думаю? Опять недоволен жизнью? Злюсь на мать? Я тряпка. Вся моя жизнь – разочарование. Голое одиночество. И зачем я помчался в дикие джунгли за миллионы лавров от дома?»

Рекламной вспышкой прямо перед Эдвардом возникла голографическая невеста. Высокая и худая, с большими слезящимися глазами и паучьей короной. Ужасно! Эдвард схватился за сердце.

– Придешь ко мне на свадьбу? – спросила невеста на языке Гусиного края.

– Не спрашивай больше, не приду! – ответил Эдвард и внезапно поймал себя на мысли: «Какие красивые все-таки эти алхибинки».

Эдвард прошел к ближайшему бару мимо диковинных магазинов с местной одеждой, обувью, аксессуарами, косметикой, игрушками и украшениями.

– Вы имеете для туристов домашняя еда? – пробормотал он на общем межпланетном.

Бармен протянул ему транслейтер. Эдвард наклеил его между ухом и ртом и повторил свой вопрос.

– Откуда вы, сэр? Какую еду предпочитаете? Мясо морских гадов? Стейки? Пельмени из членистоногих? Шашлыки?

– Яйца.

– Яйца насекомых, птиц, рептилий, рыб? Кого именно? Откуда вы, сэр?

– Из Гусиного края, пробормотал Эдвард и смущенно улыбнулся от гордости.

– Гусиный край, сэр? Никогда не слышал.

– Это другая сторона империи.

– По эклиптике? Или по вертикали?

– По эклиптике.

– За Соном?

– Да, гораздо дальше за Соном.

– Могу предложить яйца местных птиц в любом виде, немного приправленные слабо ядовитыми чернилами.

– Без чернил, пожалуйста.

– Хорошо, сэр.

Эдвард тщательно прожевал яйцо и спросил официанта, знает ли он недорогую гостиницу неподалеку.

– Вы были в центре гравитации? Там на выходе вам подскажут.

В центре гравитации Эдварду пришлось раздеться и лечь на несколько минут в масляную капсулу. Когда процедура закончилась, он почувствовал, что в тело вернулись силы. Головокружение и тошнота прошли, полностью восстановились зрение и слух.

Высокие девушки у стойки общались с пассажирами. Скоро милая алхибинка с фиалковыми глазами дотронулась указательным пальцем до виска Эдварда и выдала ему конверт. Пленка-инфонакопитель, наклеенная на висок, спроецировала в мозг Эдварду детальную карту Алхибы. Движениями глаз он пролистал страницы, открыв план портового города с отелями. Предложения не отличались разнообразием, а цены кусались. Полистав странички с ресторанами, развлекательными центрами и достопримечательностями, Эдвард нашел план космопорта и направился бронировать капсулу.

Чудно здесь! Или я уже сплю? В зале под высоким прозрачным куполом стояли на сочной живой траве ряды низких спальных кресел с толстыми матрасами и белоснежными простынями. Эдвард сел на одно из них и посмотрел вверх. Небо темнело, вспыхивали звезды. Звучала гитара. Пожилая цыганка то медленно перебирала, то с силой дёргала толстые струны, скользила сморщенными пальцами по грифу вверх-вниз. Низкие звуки мягкими волнами накатывали и медленно исчезали в полупустом зале. На полу за цыганкой кто-то зашевелился. Эдвард повернул голову и увидел цыган, приютившихся между кресел на траве.

Старуха запела о молодом парне, который всё отдал за свою мечту. Годами он тщетно искал прекрасную златовласую урну, но встретил лишь колдунью. Парнишка отдал коня, и ведьма раскрыла секрет. В указанном месте парень нашел укрытую от любопытных глаз поляну, залег под кустом и долго ждал. К полуночи на полянку слетелись полупрозрачные обнаженные девы и завели хоровод, запели чудесными голосами, а затем развели костер и стали прыгать через огонь. Герой ждал удобного момента, чтобы схватить одну из них и поцеловать.

Эдвард слушал, чем закончится эта история, но цыганка замолчала, продолжая привычными ровными движениями перебирать струны.

– Так что было потом? – Эдвард подсел ближе. – Чем кончилась твоя песня? Старуха подняла глаза.

– Чем всё закончилось? Да так же, как всегда. Закончилась так же, как и все остальные…

– Это как? – не понял Эдвард. – Твои песни заканчиваются одинаково?

– И не только мои. Все песни об одном, и заканчиваются все одинаково.

– Почему?

– Ты еще слишком юн, чтобы понять.

– Юн? – Эдвард улыбнулся и тихо, почти про себя, проговорил: – Только бесстрашное путешествие за мечтой и есть смысл любой песни и жизни.

Молоденькая цыганка с копной черных длинных волос, тоненькая, словно цветок, протерла заспанные глаза, потянулась и посмотрела на Эдварда.

– Мужчины, во всяком случае, верят в такие вещи. Я верю, – серьезно сказал Эдвард и опустил глаза, заметив, как широко ему улыбнулась цыганочка. – Вот у меня есть такая мечта. И я всей душой стремлюсь к ней.

– Дафи, потанцуй для господина! – Старуха ударила по струнам.

Девушка провела рукой по волосам. Гитара заиграла веселее. Дафи, игриво потряхивая плечами и украшениями на груди, легкой походкой подошла к Эдварду.

– Что за мечта, молодой-красивый? Расскажи, дорогой, согрей душу!

– Ты удивишься, девушка, какая у меня мечта! – От танца юной цыганки у Эдварда закружилась голова.

Дафи подошла ближе.

– Дай погадаю, родимый!

Ладонь Эдварда заблестела в руках Дафи, и через несколько секунд раздался звонкий озорной смех девушки.

– Так что, исполнится моя мечта? – смутился Эдвард и вытер руку платком.

Дафи протянула открытую ладонь:

– Позолоти ручку!

Эдвард похлопал по пустым карманам. Дафи отвернулась.

– Подожди, девушка! Я хочу узнать! – Эдвард порылся в дорожной сумке, достал пригоршню золотых горошин и аккуратно вложил в руки девушки.

Дафи с улыбкой пересчитала горошины и быстро спрятала их в кошелек на груди.

– Долгий и тяжелый путь ты выбрал. Много сложностей вижу, встретишься с большими бедами. И даже не знаю, выживешь или нет. Кажется, обманули тебя. Или ты сам обманулся.

– Нет, не обманули, а просто ошиблись. Не было связи нормальной, да и никто из наших мест не летал до меня на Хангым, вот и не знали, что планета закрыта. Так я смогу? Я доберусь до Хангым?

– Дай посмотрю. Да, дорогой! Вижу, ты доберешься!

– А как? Как добраться? – Эдвард с надеждой искал ответа.

– Бахти! – крикнула Дафи. – Просыпайся! Как парню добраться на Хангым?

Молодой цыган поднялся с пола резко, словно хищная птица.

– На Хангым дорого будет!

– Бахти, так у господина нет проблем с золотом! – Дафи показала на кошелек с золотыми горошинами.

– Хангым закрыта для регулярных рейсов, – Бахти заправил рубаху в брюки.

– Зато частники гоняют туда-сюда, были бы бабки! – Дафи обняла Бахти за талию. – Давай, помоги парню!

Бахти ничем не походил на жителей Гусиного края. Тело крепкое и сильное, движения быстрые и точные. Лицо мужественное, улыбка яркая, белоснежная. Зависть кольнула Эдварда в живот.

– Да, на Хангым!

– Он за мечтой туда, брат!

– Что за мечта? – спросил Бахти.

Но Эдвард не отвечал. В голове крутилась мысль, что в Гусином крае такие, как Бахти, могут сделать головокружительную карьеру. Этому парню, кажется, во всем сопутствует успех. Будь он официантом с обворожительной улыбкой или поваром, чемпионом по нарезке мясных блюд. Или наездником, или фокусником в цирке.

– Чего молчишь? Чего забыл на Хангыме? Людей там нет. Одни джунгли. Бабочки редкие и рептилии.

– Рептилии! Волшебные!

– Волшебные? Ты псих? Страховка есть?

– Нет, не псих. Просто эмоционально реагирую, – кровь прилила к щекам Эдварда.

– Так что в этих ящерицах особенного? Думаешь продать их на черном рынке?

– Да нет же! Вы неправильно поняли. Чешуя у этих ящериц зеркальная, они могут отражать не только свет, но и мечты и даже душу. Человек видит себя по-новому и становится другим. Становится лучшей версией себя.

– Ого! – вскричала Дафи. – Вот это заход! Стать лучшей версией себя! Ха-ха! Я тоже хочу, Бахти! Возьмите меня?

– Ерунда! Кожа этих рептилий высоко ценится. Если охота будет удачной, можно денег поднять.

– Бахти, возьмите меня! – не унималась Дафи.

– Эти ящерицы – опасные звери. Если не справишься, не говори, что я не предупреждал!

– Не буду! А вообще, я все легенды про этих ящериц знаю. Говорят, они умнее людей и даже могут научить человека чему-то особому.

– Не выдумывай, парень! Это просто кожа, – сказал Бахти. – Умнее, – ухмыльнулся он, освобождаясь от Дафи. – Пойду спрошу, нет ли подходящего корабля в ближайшее время. Как платить будешь, рыжий?

Боль. Везде. Если не двигаться – меньше. Даже не моргнуть. Слабый голубой свет колет глаза. Алый заполняет полусферу над головой. Голубой мерцает в ритме сердца. Где я? Это капсула? Если поднять руку, она упрется в светящийся потолок. Если опустить, можно нажать на мигающую красную кнопку. Сердце, кажется, сейчас выпрыгнет из груди. Мне нечем дышать. Но нет, показалось. Воздух в этой коробке свежий, прохладный. Простыня белая. На грудь направлены яркие лучи. Огоньки вспыхивают на груди между ребрами, на запястьях и лодыжках. И множество тоненьких ниточек света струятся в центр подушки, туда, где лежит голова. Я не сплю.

Вместе со мной просыпается боль. Мягкими волнами накрывает от кончиков пальцев ног до макушки. Руки и ноги покрыты глубокими рваными ранами. Кисти, предплечья, плечи, стопы, голени и бедра словно раскрашены масляными красками. Сине-бордовые по краям, раны внутри засыпаны зеленым порошком. Укусы немного болят. Отдаленно. Где я?

Раны на теле, огромные пасти, желтые острые зубы. Лечу. Подкинутый кем-то мешок, словно баскетбольный мяч, летит прямо в меня. Вижу его глаза, такие же карие, как на детских фотках в моей комнате. Почему у бесформенного мешка мое лицо? Жалкий дурак!

Позади мешка кто-то стоит. Там, кажется, весело. Мешок подкидывают вверх и отбивают ногами. Пасть приближается. Мама, какие острые зубы! Красная кнопка! Остановите! Остановите игру! Остановите рептилий! Остановите!

Капсула дернулась и выдвинулась вперед, направо и вниз. Головокружение перешло в тошноту. Сфера над головой раскрылась точно цветок, и стены разъехались. Я вместе с кроватью оказался в просторном пустом зале. На приборной доске напротив начался голосовой обратный отсчет: «Десять, девять, восемь…». Компьютер отдал короткий приказ:

– Успокоительное!

Из ниоткуда возникла девушка в белом халате и маске и ввела в систему лекарство. Горячая жидкость разлилась по телу. Мышцы расслабились, боль отпустила, и страх отошел. Теперь я спасён. Всё хорошо. Этот мешок не причинит мне вреда. Всё закончилось.

– Имя, дата рождения, номер базового страхования? – Звук компьютера можно было бы сделать потише.

– Господин, как вас зовут? – Девушка очень мила.

– Эдвард.

– Где вы зарегистрированы?

– В Гусином Крае, на Маль Сон Даль.

– Номер страховки помните?

– Номер страховки под правой ягодичной складкой.

– Вы его помните?

– МСД 3332767877729.

Из приборной доски раздался приказ:

– Ориентация во времени и пространстве.

– Как вы себя чувствуете? – Голос девушки успокаивал.

– Неплохо. Но где я?

– Назовите ваше имя полностью, дату рождения и номер страховки ещё раз.

Я назвал.

– Где я? Это Хангым?

– Ошибка ориентации в пространстве. Проверить ориентацию во времени! – Компьютерные звуки, казалось, проникают в мозг.

– Господин, вы помните, какое сегодня число?

– Я прилетел двадцать шестого неба огня.

– Тогда сегодня?..

– Этот же день.

– Ошибка во времени. Поражение сети хранилища. К терапии – Смелум. Медсестра сделала отметки в журнале.

– Пожалуйста, скажите, где мы? Это корабль? Куда мы летим? – Я не сдержался.

– Не волнуйтесь, Эдвард! Мы на Алхибе. Вы неделю были в коме и потеряли много крови.

– Дефект длинных нейронов. – Медсестра зафиксировала заключение компьютера и продолжила: – У вас был временный паралич, но сейчас идет процесс восстановления нервной ткани.

– Это ящерицы со мной так?

– Ошибка мышления. Бредовые идеи, вероятны галлюцинации. Антитокс. Лаборатория на нейротоксин В, – компьютер бесстрастно ставил диагноз за диагнозом.

– Ящерицы? – Удивилась медсестра. – Какие же здесь ящерицы? На Алхибе нет и никогда не было ящериц. Вы попали в серьезную аварию. Повредили мозг. Возможно отравление нейротоксическими веществами масел и топливных элементов.

– Авария? Нет, я не помню. Я был на Хангым!

– Ошибка мышления, нарушение процессов памяти, бред, галлюцинации. Начать терапевтические мероприятия.

– Я видел зеркальных ящериц!

– Нарастание продуктивной симптоматики. Успокоительное на трое суток.

Медсестра терпеливо записала назначения машины. Я наблюдал, как девушка грациозно двигается по залу, открывая и закрывая двери лекарственных шкафов. Когда необходимые ингредиенты были найдены, она ввела в систему приготовленный коктейль. Закрывая глаза, я представил Гусиный край, летнее кафе и ванильное мороженое на губах смеющейся медсестры.

Ящерицы ужасны. В них нет ни мудрости, ни доброты. И вряд ли они могут чему-нибудь научить. Они просто пожирают всё, что видят. Издалека они напоминают людей. Чуть повыше и тяжелее. Тонкие конечности и круглые животы. Огромные морды, словно обломки горных пород, и зубастые пасти. Они тихо, почти бесшумно, подходят, изредка цокая когтями. Пальцы на руках очень длинные, а на ногах – еще длиннее. Когтями легко протыкают плоть, пальцы глубоко погружаются внутрь, а потом разрывают всё, за что зацепятся.

Уроды с огромными головами и маленькими ручками.

– Эдвард, вы хорошо знаете рептилий. – Снова женщина в маске и белом халате. Но я не могу понять, это та медсестра с мороженым или другая. Не удается сосредоточиться, и что-то важное все время ускользает.

– Я изучал их.

– В институте?

– В школе, на факультативе по литературе.

Я сижу в удобном кресле напротив женщины. Комната просторная и светлая, но без окон. От этого не по себе.

– По литературе? Вам нравилось читать?

– Я любил сказки. Иногда. Мне тяжело говорить. Двигать челюстями и подбирать слова.

– Давайте вместе вспоминать, что с вами случилось, Эдвард!

– Ящерицы играли мной, будто мячом, кто поймал, тот откусывал.

– Вы говорите об этом совершенно спокойно, вероятно, понимаете, что это галлюцинации, верно?

– Какие галлюцинации, разве вы не видите мои раны?

– Но эти травмы вы получили в аварии. Вы можете вспомнить что-нибудь об этом?

– Нет.

– Ну постарайтесь, Эдвард! Давайте вместе. Начнем с самого начала.

– Я прилетел на Алхибу, надеясь попасть на Хангым. Тут я узнал, что Хангым закрыта, Бахти предложил помощь, и мы полетели за рептилиями. Я за детской мечтой, он – за деньгами.

– Эд, на Хангым закрыты все социальные и военные объекты, полеты туда запрещены. Вы говорите, что некто полетел на Хангым за деньгами. Я подчеркиваю, это смысловая ошибка. Все банки на планете давным-давно закрыты.

– Я не о банках. Я летел встретить рептилий, а Бахти хотел их поймать. Но потом передумал и просто исчез. Растворился в воздухе.

– Люди не исчезают и не растворяются ни в воздухе, ни в воде.

– Но он исчез, остались сети и ловушки, а Бахти исчез. Потом он, кажется, появился, но я уже не уверен. Воспоминания нечеткие. Какие-то обрывки. Может быть, вы правы. Про галлюцинации.

– Хорошо, что вы начинаете понимать. Давайте вспомним вместе, где вы получили эти травмы?

– Давайте. В аэропорту я встретил старую цыганку, ее песня меня заворожила. Народная цыганская сказка. Вот, пожалуй, и всё. Рядом спал Бахти. Дафи проснулась первой. Да, это всё.

– Можете вспомнить, о чём была песня?

– Парень мечтал о встрече с урнами, белыми полупрозрачными девами. Колдунья научила его, и как-то ночью он поцеловал одну из них в пятку. И дева стала его женой.

– Это вполне оптимистичная история о поиске второй половинки. Вы помните, почему песня вас заинтересовала? Вам нравятся любовные мотивы? Или там был сексуальный подтекст? Это точно была другая женщина, не та, первая, милая и веселая.

– Ничего сексуального! И совсем не оптимистично.

– Почему?

Я не хотел продолжать этот бессмысленный разговор и отвернулся.

– Эдвард, сейчас ситуация довольно серьезная. Каждый день счет за лечение увеличивается, из-за вашего сопротивления мы не продвигаемся. Давайте продолжим.

– Давайте, – повернулся я. Нужно было продолжать.

– Почему вы считаете, что история двух влюбленных недостаточно оптимистична?

– Полупрозрачная дева не смогла жить с цыганом, ведь она пришла из сказки. Урна долго страдала и умерла в конце концов. Цыган остался один.

– Так в чем здесь смысл?

– Не знаю, мне это кажется бессмысленным.

– Эдвард, так куда и с кем вы отправились из космопорта, после того как послушали цыганские песни?

– Я уже говорил, Бахти нашел корабль, и мы полетели.

– Вы помните что-нибудь из этого путешествия?

– Да, там было ещё два человека, капитан и старый механик. Меня удивило, что посудина была совершенно круглая, а пульт управления находился в самом центре.

– Вы там были или придумали это место?

– Сейчас мне трудно концентрироваться. Я буквально должен заставлять себя вспоминать.

– И все-таки, были или придумали?

– Я заплатил за поездку, Бахти познакомил меня с командой и показал корабль.

– У вас осталось что-нибудь из этого путешествия?

– Нет. Мы быстро добрались. Было комфортно.

– Вы утверждаете, что путешествовали по Хангым. Есть ли какие-либо доказательства вашего путешествия?

– Укусы этих чудовищ.

– Думаю, нам стоит увеличить дозу антипсихотиков, – женщина в белом формально улыбнулась и сложила свой блокнот. – Если вам станет спокойнее, возможно, вернутся истинные воспоминания.

– Истинные – это какие? – вскрикнул я.

– Вы путешествовали по Алхибе и попали в серьезную аварию. С этим случаем еще нужно разбираться. – Женщина хотела дотронуться до моего плеча, но я увернулся.

– Почему бы вам просто не отпустить меня? Счет за лечение огромный, и я даже не знаю, смогу ли его оплатить.

– Денег на вашем страховом счету точно не хватит, и счет путешественника почти пустой. Проблема в том, что мы не можем найти других участников происшествия.

– Разве это не доказывает, что я единственный пострадавший?

– Это скорее говорит о том, что вы единственный выживший. И, учитывая ваши бредовые идеи и общее психическое состояние, именно вы, вероятно, стали причиной аварии. Страховая комиссия заканчивает сбор данных. Потом будет решаться вопрос с урегулированием. Вы помните опции вашего страхования?

– Да.

– Тогда вы должны знать, что договор не покрывает случаев с использованием опасных для жизни видов спорта, спортивного инвентаря для занятий подобными видами спорта и употреблением психоактивных веществ. Психические заболевания тоже не входят в ваш договор.

– О каких психоактивных веществах вы говорите? И при чем здесь опасные виды спорта?

– Ваши раны имеют специфические черты. Сейчас эксперт не исключает участия пострадавшего в боях без правил с повреждением кожных покровов, возможно, с участием животных, кстати, запрещенных на Алхибе. Возможно, для стимуляции вы принимали психоактивные вещества. Всё это непокрываемые страховкой состояния. Вероятно, вам придется платить не только за лечение, но и покрыть все дополнительные расходы.

– Вы же говорили про аварию на Алхибе?

– Я уже объяснила, что для подтверждения версии с аварией необходимы факты повреждений и данные пострадавшей стороны.

– Так я тоже пострадал. Лечите меня.

– Кажется, к вам возвращается разум. Любые проявления сбоя психических функций послужат доказательством не в вашу пользу. Именно поэтому вам стоит отказаться от упоминания зеркальных рептилий и планеты Хангым. Вы попали в аварию и получили серьезные повреждения. Могли пострадать другие участники. Но это не подтверждено.

– Кто меня привез в больницу?

– Вас доставили до приемного покоя неизвестные. Они не зарегистрировались. При вас были все документы.

– Я настаиваю на том, чего не помню. Да, я собирался на Хангым, и цыгане пообещали помочь, но что было дальше, не помню.

– Эдвард! На ваш счёт поступила приличная сумма. В строке «комментарии к платежу» написано следующее: «Эд! Ну как дела, старик? Ты родился под счастливой звездой! Боги любят и сохраняют тебя! Я, честно, ещё не видел такого. Сестра беспокоится о тебе. Ей приглянулись твои длинные волосы, гибкое тело и талия. У нее с головой беда, как и у тебя. Мы подняли неплохие деньги. Отправляю твою долю. Давай, без обид, мужик! Даст бог, свидимся!»

– О чем это сообщение? Эд!

– О чем? Не знаю.

– Некоторые идеи ясны. Вы стали участником некоего проекта, в результате которого группа лиц заработала приличные деньги. Я исхожу из факта зачисления значительной суммы на ваш счет. Вероятно, группа лиц занималась незаконной деятельностью. Из текста следует, что вы довольно близко знакомы с отправителем средств и с его сестрой, которая беспокоится и, вероятно, испытывает к вам симпатию.

– Ерунда какая-то.

– Но главное, в письме указана ваша очевидная на данный момент особенность – проблемы с головой. Что не указано и никак не оговорено в договоре страхования.

– Я могу выписаться?

– Вы должны остаться до выяснения обстоятельств.

Ящерицы. Отвратительные. Антигуманные и жестокие. Они наряжают меня королем. Надели костюм, расшитый золотом и разноцветными камнями. Костюм слишком велик. Моя шея такая тонкая, а вырез открывает ребристую грудь. Ящерица поправляет тяжёлую одежду. Я не боюсь ее. И, кажется, даже рад. Да! Это галлюцинации. Ящерица смотрит в глаза и улыбается. Мне на голову надевают корону. В зеркале видно, насколько она огромная. Зеркало – это тоже ящерица. Контуров почти не видно, но оно – зеркало – движется. Откуда у меня эти видения? Я заразился? Может быть, цыгане опоили меня? Одурачили и деньги забрали? Но нет, не совсем так. Ведь на счету чьи-то деньги… Галлюцинации. Я просто сошел с ума. Да. Такое бывает.

Просто видения. Увидел как наяву то, о чем раньше мечтал. Ничего страшного. Такое бывает. Да. Бывает.

«Отличный улов, Данн!» – иногда я слышу эту бессмысленную фразу.

– О чем это? – Опять эта полная, напоминающая рептилию, женщина. Медсестра или кто она там…

– Кто-то поймал что-то ценное.

– Кто бы это мог быть? Может быть, вы?

– Но я не Данн.

– Что вы чувствуете, когда слышите эти слова?

– Бессилие, всепоглощающее тотальное бессилие. Я не стал говорить, что, когда эта женщина-рептилия рядом, я всегда немного расстроен и чувствую бессилие.

– Возможно ли, что улов – это о вас, Эд?

– Наверное.

– Как вы думаете, кто вас поймал?

– В переносном смысле?

– Вы были добычей?

– Кажется, да.

– И кто же вас ловил?

– Рептилии.

– Мне очень жаль, Эд. Но в силу своего положения должна вам сообщить, что бред носит стойкий характер. Будем усиливать терапию. Думаю, вы и сами понимаете, что не стоит отрицать очевидного. Поскольку психиатрическую патологию страховка не покрывает, в ближайшее время вы получите счет для оплаты. Раны затягиваются, острый период позади.

– Хорошо, тогда я свободен?

– После полной оплаты вы будете вольны делать, что захотите. Можете продолжить лечение или отправляйтесь на родину.

– Спасибо! Сегодня мне было правда приятно общаться с вами, – сказал я женщине, искренне надеясь больше никогда с ней не встречаться.

– Это взаимно, Эд!

Время шло, и раны перестали беспокоить. По всему телу остались рубцы, но боль ушла. Расследование моего случая зашло в тупик. Пострадавших от моего безумия не нашли. Расходы на лечение я оплатил полученными деньгами.

После выписки я решил отдохнуть. Мне требовалось время, чтобы разобраться в ситуации и принять решение, что делать дальше. Я поселился в старом городе. Снял тесный дешёвый номер с деревянной мебелью. Декор маленькой комнаты напоминал Гусиный край. Я рассчитывал пару недель провести ничего не делая. К тому времени мысль об аварии на Алхибе стала почти родной. Вероятно, из аэропорта я отправился в старый город, и по дороге что-то произошло. Что-то, что может случиться с каждым в любой момент. Меня сбила машина, без сознания я пролежал в кустах у дороги какое-то время, стал легкой добычей бездомных собак или хищных птиц, пока случайно добрые люди не подобрали меня и не отвезли в приемный покой больницы. Ситуация вполне реалистичная. Слава богам, меня подобрали и вылечили. Теперь не о чем беспокоится.

Размышляя о своей жизни, вспоминая о матери и о наших мечтах, я продолжал думать о Хангым. Передо мной снова встал вопрос, должен ли я исполнить свою мечту и вернуться на планету рептилий? Как-то раз, прогуливаясь по старому городу, украшенному в честь праздника осени бумажными фонарями, я зашел в кафе. Меня встретили искусственные пальмы, лианы, свисающие с потолка, и, к моему изумлению, яркие голограммы зеркальных ящериц.

Зал пустовал. Одинокий бармен дружелюбно приветствовал меня. Я заказал горячий местный напиток и поинтересовался, что это за звери?

– Зеркальные ящерицы.

– Всегда хотел на них посмотреть. Ещё с детства.

– Начитались сказок про живые зеркала?

– Да, читал. Взахлеб.

– Лан Грей, автор «Живых зеркал», питал необъяснимую симпатию к этим чудовищам. Кстати, помимо сказок, он оставил мемуары. Не читали?

– Нет, не довелось.

– Я прочитал все его книги. Так вот, он очень высокого мнения о рептилиях.

– Я так и думал.

– В сказке он, конечно, преувеличил их человеколюбие, но во всем остальном был прав.

– Они не любят людей?

– Любят, но в качестве пищи. Раньше, когда на Хангым жили люди, тварей держали в узде силой и хитростью. Неподготовленные и слабые становились добычей. Выживали сильнейшие. Наверное, поэтому народ хангым прославился в империи ловкостью, стойкостью и жестокостью. От мала до велика все умели справляться с ящерицами. Славный народ! Но когда люди ушли, Хангым захватили рептилии.

– Вы не поверите, но я как раз размышлял, стоит ли мне полететь на Хангым.

– На Хангым? Вы серьезно? Это равносильно самоубийству!

– Почему?

– Вас сразу съедят.

– Сразу?

– Ну не сразу, конечно. Если будете вблизи старого дворца, приведут в тронный зал, нарядят в одежду для коронации и корону натянут. Посадят на трон, будто вы вожак человеков. И съедят.

– Откуда это известно?

– Лан Грей очень подробно описывает привычки рептилий. И охотники знают эти странности ящеров. Без этого их не поймать.

– Не поймать без чего?

– Приманка нужна. Наживка.

– Наживка?

– Смешной вы какой-то. Повторяете за мной каждое слово.

– Я долго болел и принимаю таблетки до сих пор. Голова неважно работает.

– Ясно. Страдалец.

– Так какая нужна приманка? Мне интересно.

– Любая.

– А потом что будет?

– Ну как что, съедят. Наиграются и съедят.

– И кто на такое вообще может пойти и для чего?

– Для чего, понятно. Из-за денег. Бывает, болеет человек и хочет детям после себя что-то оставить. Долги бывают большие у людей…

– Это бесчеловечно.

– Я смотрю, у вас шрамы по всему телу.

– Да, после аварии.

– Такие шрамы остаются как раз после укусов рептилий.

– Такие?

– Со звёздочками, как у вас. От звездчатых клыков рептилий. Лан Грей нарисовал их. Я помню их с тех пор, как прочитал его первую книгу. Интересно он пишет о них. Сидит это чудовище с большим животом, рот открыт, кожа слезла чулком и валяется где-то рядом, а он ее в рот и давай обсасывать и есть. Сидит так и не встанет, пока всю не съест.

– А вы не знаете, что с ним стало?

– С Лан Греем? Он заразился. Не сразу. Вернулся на родину. Писал свои книги. Но потом вдруг исчез. Искали, но никто так и не нашел его. Говорили, он сам стал зеркальным, но это только слухи.

– Зеркальным?

– Да, это же вроде вирус какой-то от рептилий.

Странное чувство осталось у меня после разговора с барменом. Многое из его рассказа было мне как будто хорошо знакомо. Видимо, я раньше читал об этом. Больше всего удивляла моя прежняя одержимость рептилиями. Я пытался вспомнить, чем именно я восхищался и что хотел получить от поездки на Хангым? Дикое и страшное место, переполненное странными жестокими существами. Автор «Живых зеркал» сейчас казался полным безумцем или даже злодеем. Вероятно, его использовали охотники, и он пострадал и заразился от рептилий. Но зачем он написал эту сказку про живые зеркала? Рептилии там чуткие и добрые существа, владеющие тайными знаниями. Человек, встретившись с ними, становится счастливым, переполненным мудростью и знаниями о мире.

Зачем Лан Грей обманул меня? Он стал зеркальным и покинул мир людей, что же с ним стало потом? Уединился и продолжил писать книги? Куда же он исчез? Куда вообще может отправиться человек с зеркальной кожей? Я много думал об этом.

В то время на Алхибе праздновали свадьбу принца Риа и принцессы Юдид. Я питался на улицах, пил, гулял, танцевал ночи напролёт. Так продолжалось довольно долго. Когда бесплатная еда закончилась, я подолгу не выходил из комнаты. Даже по вечерам. Мне хватало трансляций из Гусиного края и развлекательных путешествий на дикие безлюдные планеты. С одной стороны, меня удивляла всепоглощающая лень, но с другой – я думал, что, когда вернусь к себе, придется выходить на производство и пахать без выходных и праздников. Поэтому я отдыхал впрок, ни о чем не думая и не беспокоясь. В моей жизни вдруг появилось место для себя самого. Этот новый чувак мне даже нравился. Он ничего не хотел, никуда не торопился и ни к чему не стремился, будто все его мечты сбылись, осуществились все планы и закончились все проекты. Я перестал мыться и не менял белье. Мне нравилось, что больше не было снов – ни про Гусиный край, ни про рептилий. Иногда я заказывал еду в номер, но иногда ничего не ел несколько дней. Меня радовало, что я легко обхожусь без пищи. Шли дожди. В углу комнаты разрослась синяя плесень. Наверное, от этого кожа стала сухой и потрескалась. На руках появились морщины. Хозяин предложил залить сине-зелёный угол хлоркой, но я отказался, беспокоясь о химическом отравлении. Через несколько дней трещины и углубления на коже стали глубже. Я не приглядывался, но казалось, что морщины и трещины сформировали замысловатый рисунок. Точнее, не рисунок, а орнамент. Чего только не бывает на этих странных отдаленных планетах. Когда же выглянуло солнце, и в комнате стало светлее, кожа заблестела, будто засветилась изнутри. И я снова подумал, что чего только не произошло со мной за последнее время! Я вышел в город рано утром, когда на улицах не было никого. Свежие силы переполняли меня. Хотелось бежать и кричать во все горло: «Я есть! Я здесь!» И я побежал навстречу солнцу. Я бежал, пока ноги несли меня вперед и пока дыхалка не остановила меня.

В конце концов, задыхаясь, я наклонился к земле. Не ярко, но отчётливо я увидел, как светится облако, отражаясь не от обуви, а от моих безволосых голеней. Я поднял глаза к небу, чтобы удостовериться, что облако надо мной похоже на ящерицу. Да! Это было оно! Большое круглое облако с маленькими ручками и большой головой. Точно такое же, что отражалось на поверхности моей кожи.

Грехопадение.

Ольга Забродина

Солнце погасло. Горизонт на миг полыхнул красным золотом и через секунду погрузился в вечный покой. Васиштха сидит перед входом в царские конюшни. Пытается молиться. Но с запада надвигается ночь и поглощает мысли вместе с красками дня. Пустота. Ни крика птицы, ни шороха зверя. Только монотонное пение цикад дребезжит во влажном воздухе.

– О боги, боги, ― вздыхает Васиштха. ― Тьма в душе гуще, чем в поле! Он всматривается в очертания деревьев вдали ― черные бесформенные тени неподвижны. Ветви-когти раскинуты в стороны, скребут небеса. ― У поля есть звезды и луна. А у души ничего не осталось. Ни искорки.

Васиштха оглядывается на конюшню. Золотой свет сочится из дверей. Растекается по лицу великого брахмана и оттеняет муку в глазах.

– Пора, ― Васиштха встает.

На миг замирает, прижимает руку к груди. И ловит дыхание, которое всё чаще оставляет его. Берет посох и входит в конюшню. Лошади стоят в стойлах. Одни хрустят сеном, другие дремлют и трясут гривой в такт дыханию. Васиштха не смотрит на них. Его взгляд, измученный и робкий, цепляется за дальнее стойло, откуда на него через позолоченные решетки смотрят два янтарных глаза.

Агни приветствует его. Тихое ржание отражается от стен. Проваливается в душу. И на миг озаряет в ней мрак. Великий брахман открывает дверь в стойло. Откладывает посох. Тянет руку. Рыжий жеребец склоняет голову, утыкается носом в раскрытую ладонь и затихает.

– Агни-Агни, Семипламенный. Я здесь, я пришел, ― Васиштха ловит сбитое дыхание, оглаживает шею коня. Улыбается.

Конь треплет губами накидку на плечах брахмана, переступает ногами и тихо ржет.

– Я пришел собрать тебя, Солнцеликий, ― Васиштха берет с полки гребень, проводит пальцами по спутанной гриве и заглядывает жеребцу в глаза. Он ищет в них ответ на вопрос, который не решается задать.

– Двадцать четыре года, Агни, ― он расчесывает гриву. ― И завтра уже Солнцестояние. Твой день, Агни. Конь прислушивается. ― И мой тоже. День нашей славы, Солнцеликий.

Васиштха замолкает. И вдруг отбрасывает гребень, прижимается к коню, обнимает его за шею. И шепчет: «Я молил богов, Агни. Я приносил жертвы. Я просил». Он переводит дыхание. «Я умолял, чтобы этот день никогда не настал. Чтобы воздух для меня закончился раньше. О, Агни! Боги глухи. Они всегда глухи и непреклонны». Васиштха вздрагивает и замолкает. Отходит от жеребца, озирается. Они одни. Никто не слышит этой греховной речи. Только стены да дремлющие лошади. «Агни, а ты всё также хорош и статен. Время скитаний не обескровило тебя. О, боги, зачем же ты вернулся? Зачем пришел на мой зов?» Великий брахман закрывает лицо руками. «Зачем ты выбрал меня? О, Агни, лучше бы нам никогда не встречаться!»

2

Хриплый вздох. Васиштха открывает глаза. Ловит ртом воздух. Серый полумрак плывет по келье, а за дверью, в отдалении, выбивает неровный ритм посох учителя. Васиштха прислушивается. Ждет. Стук нарастает, приближается, и вот дверь в келью скрипит петлями. Старый брахман стоит на пороге. Он озабочен. Васиштха смотрит на него из-под полуприкрытых век. Морщина на переносице, жесткий взгляд под густой тяжестью бровей. Минуту старик разглядывает мальчика, а потом кивает себе и стучит посохом по полу.

– Васиштха, просыпайся. Вставай, дитя! Голос дребезжит. Сжимает душу.

Мальчик вскакивает. Босые ноги сопротивляются холоду пола. Старик бросает ему рубаху и пояс.

– Только что выпустили Агни. Пойдем посмотрим, кого выберет Семипламенный.

Но Васиштха не двигается с места. Смотрит в пол.

– Ты чего? ― прищуривается старик.

– Я не могу, учитель.

– Почему?

– Великий брахман запретил мне.

– Ерунда! Одевайся и пойдем. Солнце восходит.

Но Васиштха не решается. Комкает рубаху. Учитель смотрит на него долго, пристально, а потом склоняет голову и шепчет:

– Послушай меня, дитя. Не каждый день Великий Бог выбирает себе хозяина. Быть сопричастным к этому – большая честь для брахмана. А то, что тебе запретили… Хитрость на миг отражается в глазах старика. ― Сделаем так, чтобы тебя никто не увидел. Он улыбается одними губами. С напряжением смотрит на мальчика. И Васиштха не выдерживает. Кивает. Накидывает рубаху на плечи. ― Ну вот и славно, старик протягивает руку.