Дары волхвов

Размер шрифта: 13

O. Henry

THE GIFT OF THE MAGI

Перевод с английского

Оформление серии Н. Ярусовой

Художественное оформление серии «Магистраль. Главный тренд» Натальи Портяной

Художественное оформление серии «Яркие страницы» Степана Костецкого

В оформлении титула использованы иллюстрации: Zaytseva Larisa, Siberica / Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. Вот и всё, что было. И шестьдесят центов из них были мелочью. Мелочь эту выгадывали по одному и по два цента, торгуясь у бакалейщика, зеленщика и мясника, пока щёки не начинали гореть от молчаливого обвинения в скупости, которое подразумевал такой активный торг. Делла трижды пересчитала деньги. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра будет Рождество.

Очевидно, теперь ничего не оставалось, кроме как плюхнуться на маленький потёртый диванчик и заплакать. Так Делла и поступила. Это порождает моральное суждение о том, что жизнь состоит из рыданий, всхлипываний и улыбок, причём преобладают всхлипывания.

Пока хозяйка дома постепенно переходит от первой стадии ко второй, давайте взглянем на дом. Меблированная квартира за 8 долларов в неделю. Это не такое уж бедное описание, но слово «бедный» определённо употреблялось отделом полиции по борьбе с попрошайками.

В передней внизу был почтовый ящик, в который было бы трудно просунуть даже одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которого палец ни одного смертного не смог бы извлечь ни звука. Рядом с кнопкой также была карточка с именем «Мистер Джеймс Диллингем Янг». Деньги на надпись «Диллингем» были брошены на ветер в прежний период процветания, когда её обладателю платили 30 долларов в неделю. Теперь, когда его доход сократился до 20 долларов, надпись «Диллингем» выглядела размытой, как будто буквы всерьёз подумывали о том, чтобы сократиться до скромной и непритязательной буквы «Д». Но всякий раз, когда мистер Джеймс Диллингем Янг возвращался домой и поднимался в свою квартиру наверху, его звала «Джим» и крепко обнимала миссис Джеймс Диллингем Янг, уже представленная вам как Делла. И всё это было очень хорошо.

Делла прекратила плакать и промокнула щёки пуховкой для пудры. Девушка стояла у окна и меланхолично смотрела на серую кошку, прогуливающуюся вдоль серого забора на сером заднем дворе. Завтра Рождество, а у неё остался всего доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Она откладывала каждый цент, который могла сэкономить, в течение нескольких месяцев, и вот результат. Двадцать долларов в неделю – это не так уж много. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. Так всегда бывает. Всего доллар восемьдесят семь центов на подарок для Джима. Для её любимого Джима. Как много счастливых часов она провела, придумывая для него какой-нибудь приятный подарок. Что-то прекрасное, редкое и безупречное – что-то хоть немного близкое к тому, чтобы быть достойным чести принадлежать Джиму.

Между окнами комнаты стояло трюмо. Возможно, вам доводилось видеть трюмо в квартире за 8 долларов. Лишь очень худой и очень подвижный человек может, наблюдая за быстрой сменой своих отражений в продольных узких зеркалах такого трюмо, составить довольно точное представление о своей внешности. Делла, будучи стройной, овладела этим искусством.

Внезапно она резко отвернулась от окна и встала перед зеркалом. Её глаза ярко блестели, но лицо побледнело за двадцать секунд. Она быстро распустила волосы, и они упали ей на плечи.

Нужно сказать, супруги Джеймс Диллингем Янг обладали двумя ценными предметами, которыми оба очень гордились. Одним из них были золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду. Другим их достоянием были волосы Деллы. Если бы царица Савская жила в комнате, выходящей окнами на внутренний дворик, Делла, однажды помыв волосы, могла бы сушить их у своего окна, просто чтобы обесценить драгоценности и подарки её величества. Если бы царь Соломон был дворником, хранившим свои сокровища в подвале, Джим доставал бы свои часы каждый раз, когда проходил мимо него, просто чтобы посмотреть, как царь рвет на себе бороду от зависти.

Так вот, сейчас прекрасные волосы Деллы ниспадали на её фигуру, струясь и блестя, как каскад каштановых вод. Длиной они были ниже колен и укрывали её, как одежда. А потом Делла снова стала их собирать в причёску, нервными и быстрыми движениями. Но вдруг она на минуту заколебалась и замерла, и пара слезинок упала на потёртый красный ковёр.

Она накинула свой старый коричневый жакет, надела свою старую коричневую шляпку и с шелестом юбок и всё ещё блестящими от слёз глазами, выпорхнула за дверь, а потом спустилась по лестнице на улицу.

Табличка, перед которой она остановилась, гласила: «Мадам Софрони́. Товары для волос всех типов». Делла взбежала на второй этаж и, тяжело дыша, пришла в себя. Мадам, крупная, дебелая и холодная, едва ли походила на Софрони.

– Вы не купите мои волосы? – спросила Делла.

– Я покупаю волосы, – сказала мадам. – Снимите свою шляпку, давайте взглянем на них.

Каштановый каскад заструился сверху вниз.

– Двадцать долларов, – сказала мадам, взвесив массу волос опытной рукой.

– Поскорее дайте мне их, – сказала Делла.

О, следующие два часа пролетели как на розовых крыльях. Не обращайте внимания на эту избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка Джиму.

Наконец она нашла его. Он, несомненно, был создан для Джима и ни для кого другого. Ни в одном из магазинов не было ничего подобного, а она перевернула их все вверх дном. Это была платиновая цепочка для часов, простая и сдержанная по внешнему виду, должным образом заявляющая о своей ценности только своей сутью, а не вычурными украшениями, как и положено всем хорошим вещам. Цепочка даже была достойна часов. Как только Делла увидела эту вещь, то сразу поняла, что она должна принадлежать Джиму. Цепочка была такой же, как он. Неброская и ценная – это описание подходило к ним обоим. За цепочку с неё взяли двадцать один доллар, и она поспешила домой с восемьюдесятью семью центами. С такой цепочкой для часов Джиму было бы не стыдно проверять время в любой компании. Какими бы роскошными ни были сами часы, он иногда поглядывал на них лишь украдкой – из-за старого кожаного ремешка, который он использовал вместо цепочки.

Когда Делла добралась до дома, её радостное возбуждение немного отступило перед благоразумием и здравым смыслом. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась за дело, устраняя ущерб, нанесённый щедростью вкупе с любовью. А это всегда огромный труд, дорогие друзья, просто гигантский труд.

Через сорок минут её голова покрылась упругими крошечными кудряшками, которые делали её удивительно похожей на прогуливающего уроки школьника. Она долго, внимательно и критически разглядывала своё отражение в зеркале.

«Если Джим не убьёт меня сразу, – сказала она себе, – прежде чем он меня получше разглядит, он скажет, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что я могла поделать – о! что я могла купить на доллар и восемьдесят семь центов?»

В семь часов кофе был сварен, а сковорода стояла на плите, нагретая и готовая к приготовлению отбивных.

Джим никогда не задерживался. Делла зажала цепочку в руке и села на угол стола рядом с входной дверью. Затем она услышала его шаги на лестнице первого этажа и на мгновение побледнела. У неё была привычка читать маленькие тихие молитвы, прося о чём-то самом простом и повседневном, и сейчас она прошептала: «Пожалуйста, Боже, сделай так, чтобы он не перестал считать меня хорошенькой».

Дверь открылась, вошел Джим и закрыл её за собой. Он выглядел исхудавшим и очень серьёзным. Бедняга, ему было всего двадцать два года – а он уже был обременён семьей! Ему нужно было новое пальто, и у него не было перчаток.

Джим неподвижно замер в дверях, как сеттер, почуявший перепёлку. Его глаза были прикованы к Делле, в них появилось такое выражение, которое она не могла понять, и ей стало страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни неодобрение, ни ужас, ни какая-либо другая эмоция, к которой она была готова. Он просто пристально смотрел на неё с этим странным выражением лица.

Делла соскользнула со стола и подошла к нему.

– Джим, дорогой, – воскликнула она, – не смотри на меня так. Я остригла волосы и продала их, потому что не смогла бы пережить это Рождество, если бы не подарила тебе подарок. Они снова отрастут – ты ведь не будешь возражать, правда? Я просто должна была это сделать. Мои волосы растут очень быстро. Скажи «Счастливого Рождества!», Джим, и давай будем счастливы. Ты не представляешь, какой хороший… какой прекрасный, славный подарок я приготовила для тебя.

– Ты остригла свои волосы? – спросил Джим с трудом, как будто он ещё не осознал этот очевидный факт даже после тяжелейшего умственного напряжения.

– Остригла и продала, – сказала Делла. – Разве я тебе не нравлюсь так же, как прежде? Я всё та же, пусть и с короткими волосами, не так ли?

Джим с удивлением оглядел комнату.

– Так ты говоришь, твоих длинных волос больше нет? – спросил он с немного глупым видом.

– Не ищи их, – сказала Делла. – Говорю тебе, они проданы – проданы и их больше нет. Сегодня канун Рождества, мой мальчик. Будь снисходителен, ведь я сделала это ради тебя. Может быть, волосы на моей голове все сочтены[1], – продолжала она с внезапной серьёзностью в нежном голосе, – но никто никогда не сможет измерить мою любовь к тебе. Так мне поджарить тебе отбивные, Джим?

Джим словно внезапно очнулся от транса. Он обнял свою Деллу. Давайте скромно отвернёмся на десять секунд и рассмотрим какой-нибудь несущественный посторонний предмет. Есть ли разница между восемью долларами в неделю или миллионом в год? Математик и остряк дали бы вам неправильный ответ на этот вопрос. Волхвы принесли ценные дары, но такого подарка среди них не было. Это непонятное утверждение будет объяснено позже.

Джим вытащил из кармана пальто свёрток и бросил его на стол.

– Не сомневайся, Делл, – сказал он, – насчёт меня. Я думаю, ничто, будь то стрижка или шампунь, не могло бы заставить меня разлюбить мою девочку. Но если ты развернёшь этот свёрток, то, возможно, поймёшь, почему поначалу я был в замешательстве.

Белые проворные пальцы порвали бечёвку и бумагу. А затем восторженный возглас радости; а далее – увы! – быстрая женская смена настроения на истерический плач и всхлипывания, что потребовало от хозяина дома немедленного применения всех средств утешения.

Ведь там лежали гребни – набор гребней, боковой и задний, на которые Делла так давно с благоговением засматривалась в витрине на Бродвее. Красивые, настоящие черепаховые гребни с украшенными драгоценными камнями ободками – у них как раз тот оттенок, который так бы подошёл к красивым отрезанным волосам. Она знала, что это были дорогие гребни, и её сердце просто жаждало их и тосковало по ним без малейшей надежды на обладание. И теперь они принадлежали ей, но локоны, которые эти желанные предметы должны были украшать, исчезли.

Но Делла прижала их к груди и, когда наконец смогла поднять затуманенные глаза, она улыбнулась и сказала:

– У меня так быстро растут волосы, Джим! – И вскочив, как ошпаренная кошечка, воскликнула:

– О, о!

Джим ещё не видел своего прекрасного подарка. Она с предвкушением протянула ему цепочку на раскрытой ладони. Матовый драгоценный металл, казалось, заблестел, отражая вспышку её оживлённого настроения.

– Разве это не шикарная вещь, Джим? Я искала её по всему городу и нашла. Теперь ты сможешь смотреть на часы хоть по сто раз на дню. Дай мне свои часы. Я хочу увидеть, как они будут смотреться вместе.

Вместо того чтобы подчиниться её просьбе, Джим повалился на диван, заложил руки за голову и улыбнулся.

– Делл, – сказал он, – давай уберём наши рождественские подарки и некоторое время придержим их у себя. Они слишком хороши, чтобы пользоваться ими прямо сейчас. Я продал часы, чтобы добыть денег на покупку твоих гребней. А теперь, думаю, тебе надо поджарить отбивные.

Волхвы, как вы знаете, были мудрецами – на редкость мудрыми людьми, – которые принесли дары младенцу в яслях. Они и придумали традицию дарить рождественские подарки. Так как они были мудрыми, их дары, без сомнения, были им под стать, вероятно, с возможностью обмена в случае одинаковых подарков. И вот я простыми словами дал вам незатейливое описание жизни двух глупых юных созданий из меблированной комнаты, которые самым неразумным образом пожертвовали друг для друга своими главными сокровищами. Но да будет сказано в качестве назидания мудрецам наших дней, что из всех людей, дарящих подарки, эти двое были мудрейшими. Из всех, кто дарит и получает дары, мудрее всех такие люди, как они. Мудрее всех и повсюду. Они и есть волхвы.

Перевод Т. Озерской

Приворотное зелье Айки Шонштейна

Аптекарский магазин «Синий свет» находится в деловой части города – между Бауэри-стрит и Первой авеню, там, где расстояние между ними наикратчайшее. «Синий свет» полагает, что фармацевтический магазин не то место, где продают всякую дребедень, духи и мороженое с содовой. Если вы спросите там болеутоляющее, вам не подсунут конфетку.

«Синий свет» презирает современное, сберегающее усилия искусство фармацевтики. Тут сами размачивают опиум, сами фильтруют из него настойку и парегорик. По сей день пилюли тут изготовляют собственноручно за высокой рецептурной конторкой на специально служащей для того кафельной дощечке: дозируют шпателем, скатывают в шарики с помощью большого и указательного пальца, обсыпают жженой магнезией и вручают вам в круглых картонных коробочках. Аптека стоит на углу, где стайки веселых растрепанных ребятишек играют, бегают взапуски и становятся кандидатами на таблетки от кашля и мягчительные сиропы, поджидающие их в «Синем свете».

Айки Шонштейн был в нем ночным фармацевтом и другом своих клиентов. Так уж оно повелось на Ист-Сайд, где сердце фармацевтики еще не стало glace[2]. Там аптекарь, как оно и следует быть, – советчик, исповедник и помощник, умелый и благожелательный миссионер и наставник, чью эрудицию уважают, чью высшую мудрость глубоко чтят и чьи лекарства, часто не притронувшись к ним, выбрасывают на помойку. Оттого-то повисший крючком и оседланный очками нос и тощая, согбенная под бременем познаний фигура Айки Шонштейна были хорошо известны в ближайших окрестностях «Синего света», и ученые назидания ночного фармацевта высоко ценились.

Айки проживал и завтракал у миссис Ридл, в двух кварталах от аптеки. У миссис Ридл была дочь, ее звали Рози. Скажем без обиняков – вы ведь, конечно, и сами догадались, – Айки боготворил Рози. Ее образ вошел в его мысли столь постоянным ингредиентом, что уже никогда не покидал их; она была для него сложным экстрактом из всего абсолютно химически чистого и утвержденного медициной – во всей фармакопее не нашлось бы ничего ей равного. Но Айки был робок: застенчивость и нерешительность служили ему плохим катализатором для преобразования надежд в реальность.

Стоя за конторкой, он являл собою существо высшего порядка, сознающее свои особые достоинства и эрудицию, а за пределами аптеки это был тщедушный, нескладный, подслеповатый, проклинаемый шоферами ротозей – в мешковатом костюме, перепачканном химикалиями и пахнущем socotrine aloes[3] и valerianate ammoniae[4].

Нежелательной примесью к розовым мечтам Айки Шонштейна (вполне-вполне уместный каламбур!) был Чанк Макгауэн.

Мистер Макгауэн также стремился поймать на лету ослепительные улыбки, кидаемые Рози. Но если Айки стоял у задней черты, то Макгауэн ловил их прямо с ракетки! Вместе с тем Макгауэн был и другом и клиентом Айки и частенько после приятной вечерней прогулки по Бауэри-стрит заглядывал в «Синий свет», чтобы ему помазали йодом царапину или же залепили пластырем порез.

Как-то раз к вечеру Макгауэн с обычной своей непринужденностью манер ввалился в аптеку – ладный, видный с лица, ловкий, неукротимый, добродушный парень – и уселся на табурет.

– Айки, – обратился он к фармацевту, когда тот принес ступку, сел напротив и принялся растирать в порошок gum bensoin.[5] – Раскрой-ка уши пошире. Выдай мне зелье, такое, какое мне требуется.

Айки внимательно оглядел внешность мистера Макгауэна, отыскивая обычные свидетельства конфликтов, но ничего не обнаружил.

– Снимай пиджак, – приказал он. – Значит, все-таки пырнули тебя ножом в ребра. Сколько раз говорил я тебе – итальяшки до тебя доберутся.

Макгауэн усмехнулся.

– Да нет, не они. Не итальяшки. Но насчет ребер диагноз ты точно поставил – верно, это под пиджаком, возле ребер. Слушай, Айки, мы – я и Рози – решили нынче ночью удрать и пожениться.

Указательным пальцем левой руки Айки крепко придерживал край ступки. Он сильно стукнул по пальцу пестиком, но боли не почувствовал. А на лице мистера Макгауэна улыбка сменилась выражением мрачной озабоченности.

– То есть понятно, если она в последнюю минуту не передумает, – продолжал он. – Мы вот уже две недели утаптываем дорожку, чтобы дать деру. Сегодня она тебе скажет «согласна», а к вечеру стоп – нет, говорит, не выйдет. Теперь вот как будто вконец порешили на сегодняшнюю ночь. Рози уже два дня держится, вроде бы не отступает. Но, понимаешь ли, до того срока, на какой мы уговорились, еще целых пять часов – боюсь, в последний момент, когда уже все будет на мази, она опять даст отбой.

– Ты сказал, что тебе нужно какое-то лекарство, – напомнил Айки.

На лице мистера Макгауэна отразились смущение и тревога – отнюдь не обычное для него состояние. Он скрутил в трубку справочник патентованных лекарств и с ненужной старательностью насунул его себе на палец.

– Понимаешь, я и за миллион не соглашусь, чтобы этот двойной гандикап дал сегодня неверный старт, – сказал он. – В Гарлеме у меня уже снята квартирка – хризантемы на столе и все такое. Чайник наготове, только вскипятить. И я уже договорился, церковный говорун будет ждать нас у себя на дому ровно в девять тридцать. Ну, просто нельзя, чтоб все это сорвалось. Если Рози снова пойдет на попятную…

Мистер Макгауэн умолк, весь во власти сомнений.

– Я пока еще не усматриваю связи, – сказал Айки отрывисто. – О каком зелье ты болтаешь и чего ты хочешь от меня?

– Старик Ридл меня не жалует, то есть ни вот столько, – продолжал озабоченный претендент на руку Рози, желая высказать свои соображения до конца. – Уже целую неделю он не выпускает Рози со мной из дому. Они меня давно бы выкинули, да не хочется им терять денежки, которые я плачу за стол. Я зарабатываю двадцать долларов в неделю, Рози никогда не раскается, что сбежала с Чанком Макгауэном.

– Извини, Чанк, – сказал Айки, – мне надо приготовить лекарство по срочному рецепту, за ним должны скоро зайти.

– Слушай, – вдруг вскинул на него глаза Макгауэн, – слушай, Айки, нет ли какого-нибудь такого зелья – ну, понимаешь, каких-нибудь там порошков, чтоб, если дать их девушке, она полюбила тебя крепче, а?

Верхняя губа Айки презрительно и высокомерно искривилась, он понял. Но прежде чем он успел ответить, Макгауэн продолжал:

– Тим Лейси рассказывал, что как-то раздобыл у одной старухи гадалки такой вот порошок, развел в содовой и скормил его своей девушке. Она едва глотнула – и парень стал для нее первым номером, все остальные уже и в счет не шли. Двух недель не прошло, как они окрутились.

Сила и простота – таков был Чанк Макгауэн. Более тонкий, чем Айки, знаток людей понял бы, что грубоватая форма надета на отличный каркас. Как умелый генерал, готовящийся завладеть враждебной территорией, он выискивал меры, чтобы предотвратить все возможные неудачи.

– Я подумал вот что, – продолжал Чанк с надеждой в голосе, – будь у меня такой порошок, я б подсыпал его Рози сегодня за ужином. Может, это ее подстегнет, не станет, как всегда, отнекиваться. Я, само собой, не считаю, что ее надо силком, на поводу тянуть, но женщинам оно как-то сподручнее, когда их в каретах увозят, чем вот так самой давать старт. Если зелья на несколько часов хватит, дело выгорит.

– На когда назначен этот дурацкий побег? – спросил Айки.

– На девять часов, – ответил мистер Макгауэн. – Ужин в семь. В восемь Рози прикинется, что голова разболелась, пойдет спать. А в девять старик Парвенцано пропустит меня своим двором и я пролезу через забор Ридла, там, где доска отстала. Проберусь к окну Рози, помогу ей спуститься по пожарной лестнице. Затеяли все так рано из-за священника, он потребовал. Да все проще простого, только бы Рози не отступила, когда придет момент. Ну, как насчет порошков, можешь ты мне это устроить, Айки?

Айки Шонштейн медленно потер себе нос.

– Слушай, Чанк, – сказал он. – Относительно таких снадобий фармацевты должны соблюдать особую осторожность. Из всех моих знакомых одному тебе мог бы я доверить подобное лекарство. И я сделаю это для тебя – ты увидишь, что после этого станет думать о тебе Рози.

Айки пошел и встал за конторку. Он стер в порошок две таблетки морфия, каждая в четверть грана. К ним он добавил немного молочного сахара, чтобы получилось побольше, и аккуратно завернул смесь в белую бумажку. Взрослому такая доза обеспечивала несколько часов глубокого сна и была совершенно безвредна. Айки вручил пакетик Макгауэну, дав при этом указания, что порошок желательно принять растворенным в жидкости. И получил за то изъявления сердечной благодарности от Локинвара[6] с городских задворков.

Коварство Айки станет очевидным по мере изложения дальнейшего хода событий. Он послал гонца за мистером Ридлом и раскрыл ему планы Макгауэна относительно похищения Рози. Мистер Ридл отличался крепким сложением, цветом лица сродни кирпичному и решительностью в поступках.

– Весьма обязан, – сказал он отрывисто. – Нахальный лоботряс! Моя комната как раз над комнатой Рози. После ужина поднимаюсь к себе, заряжаю дробовик и жду. Если он заявится на мой двор, обратно выедет не в свадебной карете, а в карете «Скорой помощи».

Рози в объятиях Морфея на протяжении многих часов, а жаждущий крови родитель предупрежден и вооружен. Айки полагал, что соперник близок к полному поражению.

Всю ночь, выполняя свои обязанности в аптекарском магазине «Синий свет», Айки ждал, что случай принесет ему вести о трагедии у Ридлов, но никаких сведений о ней не поступало.

В восемь часов утра Айки Шонштейна сменили, и он поспешил к миссис Ридл, торопясь узнать о результате ночных событий. Но кто, как не сам Чанк Макгауэн, выскакивает из проходящего мимо трамвая и хватает Айки за руку – да-да, Чанк Макгауэн собственной персоной. И физиономия у него расплывается в победной улыбке и сияет восторгом.

– Вышло, – проговорил он, и в голосе его отразился Элизиум. – Рози на лестницу вылезла точно, секунда в секунду. В девять тридцать с хвостиком мы уже были у почтенного духовника – все как договаривались. Она уже в нашей квартирке, сегодня, когда варила яйца к завтраку, была в голубом кимоно. Бог ты мой, до чего же я рад, ей-богу! Ты, Айки, непременно загляни к нам как-нибудь, отобедаем вместе. Я получил работу тут неподалеку, у моста. Туда я сейчас и двигаю.

– А… а порошок? – спросил Айки заикаясь.

– То зелье, которое ты мне выдал? – Улыбка Чанка стала еще шире. – Оно вот как все обернулось. За ужином у Ридлов поглядел я на Рози и сказал про себя: «Чанк, коли ты хочешь заполучить такую первосортную девушку, как Рози, действуй честно, без всяких фокусов». Твой пакетик так и остался у меня в кармане. Но тут глянул я на кое-кого другого – на того, кому не грех бы побольше жаловать своего будущего зятя. Улучил минутку, да и высыпал порошок в кофе старика Ридла – понятно?

Весна порционно

Был месяц март.

Никогда-никогда, если вздумаете писать рассказ, не начинайте его таким образом. Худшего начала не придумаешь. Плоско, сухо, ни на йоту воображения. Ровным счетом ничего. Но в данном случае оно допустимо. Ибо следующий абзац, которым, собственно, и надлежало бы предварить повествование, настолько экстравагантен и нелеп, что его нельзя так вот сразу бросить в лицо читателю.

Сара плакала над прейскурантом ресторана. Вы только представьте себе – юная жительница Нью-Йорка проливает слезы над ресторанным меню!

В объяснение такой сцены вы располагаете возможностью строить любые догадки: омаров уже нет, кончились; она дала зарок весь пост не есть мороженого; заказала сырой лук или же только что вернулась с утренника в театре Хэккета. А затем, поскольку все эти версии не соответствуют истине, разрешите мне продолжить рассказ.

Джентльмен, заявивший, что земной шар – устрица, которую он вскроет мечом[7], пользуется большей славой, чем того заслуживает. Вскрыть устрицу мечом не такая уж хитрость. А приходилось ли вам видеть, чтобы кто-нибудь пытался вскрыть это сухопутное двустворчатое с помощью пишущей машинки? Хватило бы у вас терпения ждать, пока их таким способом вскроют дюжину?

Действуя этим неудобным орудием, Саре кое-как удавалось приоткрывать тугие створки неподатливой устрицы, чтобы добраться до ее холодного, вязкого содержимого. Стенографию Сара знала не лучше тех, кто изучал эту науку на Коммерческих курсах и только что выпущен упомянутым учебным заведением в широкий мир. И потому, не обладая этим умением, она не могла войти в яркое созвездие талантов в высокой учрежденческой сфере. Ей оставалось взять свободную профессию машинистки-одиночки и рыскать в поисках случайной работы по переписке.

Самым блестящим, самым великим ее триумфом оказался устный контракт с Шуленбергом, владельцем ресторана «Домашний стол». Ресторан находился бок о бок со старым неоштукатуренным кирпичным домом, где Сара снимала отгороженный конец коридора, именуемый комнатой на одного. Как-то раз после трапезы за табльдотом у Шуленберга (сорок центов за обед из пяти блюд) Сара унесла с собой меню. Оно было написано совершенно неразборчивым почерком то ли по-немецки, то ли по-английски, и строчки располагались так, что, если не проявить должного внимания, вы рисковали начать обед с зубочистки и рисового пудинга, а закончить его супом и названием дня недели.

На следующий день Сара показала Шуленбергу аккуратный листок, на котором было безупречно отпечатано меню, где яства соблазнительно выстроились под надлежащими заголовками, начиная от «Hors d’oeuvre»[8] и до «За сохранность пальто и зонтов ресторан не отвечает».

Шуленберг был приобщен к цивилизации в мгновение ока. Прежде чем Сара покинула ресторан, его владелец с полной готовностью заключил с ней соглашение. Она обязывалась поставлять отпечатанные на машинке меню для двадцати одного столика – к обеду каждый день новые, для первого и второго завтрака – всякий раз, как блюда менялись или же листки утрачивали свою первоначальную свежесть.

Шуленберг со своей стороны должен был посылать ей с официантом – по возможности любезным – еду трижды per diem[9] и заранее вручать ей карандашный черновик того, что судьба припасла клиентам Шуленберга на завтра.

Обе стороны оказались полностью удовлетворены соглашением. Посетители ресторана «Домашний стол» знали теперь названия подаваемых блюд, если даже порой становились в тупик, пытаясь разобраться в их субстанции. А Сара в течение всей холодной, унылой зимы была обеспечена питанием, что для нее было самое главное.

Однажды календарь солгал, он заявил, что наступила весна. Но весна наступает тогда, когда она действительно наступает. А в переулках еще лежали смерзшиеся и сверкающие, как алмаз, январские снега. Шарманки продолжали наигрывать «Веселое летнее времечко» с декабрьским пылом и экспрессией. Многие предусмотрительные люди получили месячную рассрочку на покупку пасхальных обновок. В доходных домах отключили отопление. А когда все это происходит, каждому ясно, что город еще в цепких когтях зимы.

Как-то под вечер Сара сидела, дрожа, в своей элегантной комнате на одного («паровое отопление; безупречная чистота; все удобства; убедитесь лично»). У Сары не было никакой работы, кроме шуленберговских меню. Она сидела в своей скрипучей плетеной качалке и глядела в окно. Календарь на стене кричал ей, не переставая: «Сара, пришла весна! Говорю тебе – уже весна, весна! Ты только взгляни на меня, на мои милые весенние числа! Между прочим, ты и сама очень мила, и в тебе тоже есть что-то весеннее. Что же ты глядишь в окно так печально?»

Окно выходило во двор, и прямо перед ним высилась глухая кирпичная стена картонажной фабрики. Но для Сары стена была прозрачна, как хрусталь, и сквозь него она видела деревенский проулок, заросший травкой, затененный вишневыми деревьями и вязами, обсаженный кустами малины и китайской розы.

Подлинные вестники Весны трудно уловимы глазом или ухом. Для одних это расцветший крокус, или усыпанное желтыми цветочками деревце кизила, этого лесного красавца, или же первые ноты певчей птахи. А другим требуется такой грубый намек, как прощание с устрицами и гречневой кашей, чтобы их тусклые души осознали приближение Леди в Зеленом Наряде. Но до истинного избранника, детища матери-природы, ее нежные послания доходят мгновенно, заверяя его, что он не станет ее пасынком, если только сам того не пожелает.

Прошлым летом Сара жила в деревне и полюбила фермера. (Запомните: будете писать рассказ, никогда не тяните его вот так, вспять. Это гасит интерес читателя. Рассказ должен двигаться вперед, вперед!)

Сара пробыла на ферме «Солнечный ручей» две недели. И за это время полюбила Уолтера, сына старого фермера Франклина. В фермеров влюблялись, женили их на себе и отпускали обратно на родные пастбища и за более краткий срок. Но юный Уолтер Франклин был земледельцем современного образца. У него был телефон в коровнике, и он мог с точностью определить, как повлияет урожай пшеницы в Канаде в будущем году на картофель, посаженный неведомо когда.

На этой тенистой, заросшей малиной тропинке Уолтер ухаживал за ней и покорил ее сердце. И они сели рядышком, вместе сплели венок из одуванчиков и увенчали им голову Сары.

Уолтер безмерно восхищался эффектным сочетанием желтых цветов с ее темными косами. Она так и вернулась на ферму в этом золотом венце, вертя в руках свою соломенную шляпу.

Они уговорились пожениться весной – в самом начале весны, уточнил Уолтер. И Сара вернулась в город выбивать дробь на своей машинке.

Стук в дверь развеял видения того счастливого дня. Официант принес испещренный угловатыми знаками Шуленберга черновой карандашный набросок завтрашнего меню.

Сара села за машинку и вставила в валик чистый листок. Она работала проворно. Обычно за полтора часа все листки до одного бывали готовы.

Сегодня изменений в прейскуранте оказалось больше обычного. Супы легче; свинина из холодных мясных блюд изъята, фигурирует лишь среди жарких (с гарниром из русской репы). Весь список яств был овеян свежим весенним дыханием. Барашек, только что резвившийся на зазеленевших холмах, подвергся эксперименту под соусом из молодой зелени, как бы послужившим памятником его резвым прыжкам. Пение устрицы если и не вовсе умолкло, звучало diminuendo con amore[10]. Сковорода, уже ненужная, удалилась на покой, уступив место рашперу. Список паштетов удлинился, сдобные пудинги исчезли, сосиски в своих тестяных одеяльцах и гречневая каша замирали в приятной летаргии. А среди сладких блюд сироп из кленового сахара был, можно сказать, обречен.

Пальцы Сары плясали, как мошкара над летним ручьем. Она отстукивала строку за строкой, зорко следя, чтобы каждое слово получало место, соответствующее его длине и содержанию.

Как раз перед десертом шел список овощных блюд. Морковь, зеленый горошек, гренки со спаржей, извечные помидоры, кукуруза, бобы, капуста и…

Сара плакала над прейскурантом ресторана. Слезы, скопившиеся в глубинах отчаяния, заполнили ей сердце и устремились к глазам. Голова ее опустилась на машинку, и каретка задребезжала сухим аккомпанементом к ее влажным рыданиям.

Дело в том, что вот уже две недели, как от Уолтера не было писем, а в меню после капусты упоминались одуванчики – одуванчики с каким-то там соком… Одуванчики, с их золотыми цветами, которыми Уолтер короновал свою королеву сердца и невесту, – одуванчики, вестники весны и горестный венец ее горестей – напоминание о счастливейших днях!

Не думаю, сударыня, что вы бы улыбались, если бы вас подвергли такому испытанию: если бы те чайные розы, которые ваш Перси преподнес вам в тот вечер, когда вы подарили ему свое сердце, полили бы французским соусом и поставили перед вами за табльдотом у Шуленберга. Если бы Джульетта увидела, что знакам ее любви нанесено подобное оскорбление, она бы еще раньше обратилась к доброму аптекарю за травами, дарующими вечный покой.

Но какая она кудесница, эта Весна! Ей нужно было послать весть о себе в огромный, холодный, одетый в камень и металл город, и она сумела найти посланца – маленького, скромного обитателя полей в простеньком зеленом плаще. Да, он истинный слуга судьбы, этот одуванчик! В пору своего цветения помогает влюбленным, вплетаясь в венок для девы с каштановыми волосами; юный и упругий, еще не расцветший, попадает на кухню и таким образом вручает адресату послание от своей всемогущей госпожи.

Понемногу Сара справилась со слезами: надо было печатать меню. Все еще озаренная слабым золотистым блеском одуванчиковой мечты, она рассеянно нажимала на клавиши, а мысли ее и чувства продолжали бродить в зеленом проулке близ фермы «Солнечный ручей». Но вскоре она поспешила вернуться к каменным колодцам Манхэттена, и машинка начала тарахтеть и подпрыгивать, как грузовик штрейкбрехера.

В шесть часов официант принес ей обед и унес отпечатанные меню. За обедом Сара со вздохом отставила в сторону салат из одуванчиков. Как яркие цветы превратились в недостойную снедь, в унылую, темноватую массу, так завяли и погибли мечты Сары. Допустим, что любовь, как сказал Шекспир, питается сама собой. Но Сара не могла принудить себя съесть одуванчики, украсившие, как драгоценности, ее первый праздник истинной сердечной любви.

В половине восьмого пара в соседней комнате затеяла ссору. Жилец в комнате этажом выше пытался извлечь «ля» из своей флейты. Газ в рожке еще поубавился. Во дворе стали разгружать один за другим три угольных фургона – единственная звуковая симфония, которой может позавидовать граммофон. Кошки на заборе медленно отступили к Мукдену[11]. Все это служило Саре сигналом, что пора приняться за чтение. Она взяла «Монастырь и очаг»[12] – книгу, побившую в этом месяце рекорд по отсутствию спроса, поставила ноги на сундучок и пустилась в странствие вместе с Жераром.

У входной двери раздался звонок. Хозяйка пошла открывать. Сара оставила Жерара и Дени загнанными медведем на дерево и прислушалась. Да-да, вы сделали бы то же самое. И она услышала громкий голос внизу лестницы. Сара вскочила, книга упала на пол – первый раунд Жерара с медведем явно закончился в пользу последнего.

Вы угадали. Она успела добежать до площадки как раз в ту минуту, когда молодой фермер, вихрем взлетев по ступеням, сжал и убрал ее в житницу всю без остатка, не потеряв ни единого драгоценного колоска.

– Почему ты не писал, ну почему? – воскликнула Сара.

– Нью-Йорк – городок довольно вместительный, – ответил Уолтер Франклин. – Я приехал неделю тому назад, пошел по твоему старому адресу. Сказали, что ты выехала в прошлый четверг. Ну, думаю, хорошо еще, что хоть не в пятницу – не сулит неудачи. Но все же целую неделю за тобой охотился, и полицию пришлось брать в подмогу.

– Но я же тебе все написала! – сказала Сара с горячностью.

– Да, но письма-то я не успел получить.

– Как же ты все-таки меня разыскал?

Уолтер улыбнулся весенней улыбкой.

– Зашел сегодня поесть тут рядом, в ресторан «Домашний стол», – сказал он. – Пусть думают что хотят, но в это время года мне еда не еда без свежей зелени. Я проглядел их меню, так славно отпечатанное на машинке, поискал чего-нибудь подходящего. Когда я увидел то, что напечатано после «Капуста красная», я опрокинул стул и стал во все горло звать хозяина. Он сказал мне, где ты живешь.

– Да, помню, – проговорила Сара с радостным вздохом. – За капустой шли одуванчики, одуванчики с лимонным соком.

– Это кривое заглавное «М» у твоей машинки я где хочешь узнаю, – сказал Уолтер.

– Но в слове одуванчики нет заглавного «М»! – воскликнула Сара недоумевающе.

Молодой человек извлек из кармана листок и указал на одну из напечатанных на нем строчек.

Сара сразу же узнала тот первый экземпляр меню, который печатала днем. В правом верхнем углу его заметно было слабое расплывшееся пятнышко от оброненной слезы. Но на том месте, где следовало бы прочесть название блюда из полевого цветка, неотступное воспоминание о золотистом венке заставило ее пальцы отстукать странные буквы.

Между «Капустой красной» и «Зеленым фаршированным перцем» стояло:

МИЛЫЙ УОЛТЕР С ЛИМОННЫМ СОКОМ.

Перевод Н. Дехтеревой

С высоты козел

У кебмена свой особый взгляд на вещи, и, возможно, более цельный и вместе с тем односторонний, нежели у кого-либо избравшего иную профессию. Покачиваясь на высоком сиденье, он взирает на ближних своих, как на некие кочующие частицы, не имеющие ни малейшего значения, пока их не охватит стремление к миграции. Он – возница, а вы – транспортируемый товар. Президент вы или бродяга – кебмену безразлично, вы для него всего лишь седок. Он вас забирает, щелкает хлыстом, вытрясает из вас душу и высаживает вас на месте назначения.

Если в момент оплаты вы обнаружите знакомство с узаконенной таксой, вы узнаете, что такое презрение; если же выяснится, что ваш бумажник забыт дома, вам станет очевидна скудость воображения Данте.

Не следует отвергать теорию, утверждающую, что ограниченная целенаправленность кебмена и его суженная точка зрения на жизнь есть результат конструкции самого экипажа. Подобно Юпитеру, кебмен возвышается над вами, безраздельно занимая свое высокое место, и держит вашу судьбу меж двух неустойчивых кожаных ремней. А вы – беспомощный, нелепый узник, болтая головой, словно китайский болванчик, – вы, перед кем на твердой земле пресмыкаются лакеи, – вы должны, как мышь в мышеловке, пищать в узкую щель вашего странствующего саркофага, чтобы ваши робкие пожелания были услышаны.

При этом вы даже не седок в экипаже, вы его содержимое. Вы груз корабельного трюма, и «херувим, на небесах сидящий»[13], отлично знает, где именно идут ко дну корабли.

Как-то вечером из большого кирпичного жилого дома – всего через дом от «Семейного кафе» Макгэри – доносились звуки шумного веселья. Они исходили, по-видимому, из квартиры семейства Уолш. Весь тротуар был забит пестрой толпой любопытных соседей, время от времени теснившихся, чтобы дать проход посланцу из кафе Макгэри, несущему всевозможные предметы, предназначенные для пиршества и увеселений. Зеваки на тротуаре были заняты пересудами и обменом мнений, из которых нетрудно было понять основную тему: Нора Уолш справляет свадьбу.

В положенное время на тротуар высыпали и гости. Неприглашенные столпились вокруг них, проникли в их гущу, и ночной воздух наполнился веселыми возгласами, поздравлениями, смехом и тем трудноописуемым шумом, который явился, не без помощи Макгэри, результатом возлияний в честь Гименея.

У обочины тротуара стоял кеб Джерри О’Донована. «Ночной ястреб» – вот какое прозвище получил этот возница. Но из всех кебов, чьи дверцы когда-либо захлопывались за пеной кружев и ноябрьскими фиалками, он был самый чистенький и блестящий. А конь? Нимало не преувеличивая, могу сказать, что он был набит овсом до такой степени, что даже одна из тех престарелых леди, которые оставляют дома посуду невымытой и бегут требовать, чтобы арестовали ломового извозчика, улыбнулась бы – да-да, улыбнулась бы, увидев лошадь Джерри О’Донована.

В этой не стоящей на месте, громкозвучной, вибрирующей толпе мелькала высокая шляпа Джерри, за долгие годы пострадавшая от дождей и ветров; его нос морковкой, пострадавший от столкновений с игривыми, полными сил отпрысками миллионеров и с несговорчивыми седоками; его зеленое с медными пуговицами одеяние, так восхищавшее население кварталов, окружавших кафе Макгэри. Было очевидно, что Джерри взял на себя функции своего экипажа и «нагрузился» сам. Эту метафору можно развернуть далее и уподобить его особому виду перевозочного средства типа цистерны, если принять показания юного свидетеля, утверждавшего, что «Джерри налился до краев».

Откуда-то из толпы подле дома или из тонкого ручейка прохожих отделилась молодая женщина, быстрым, легким шагом направилась к экипажу и остановилась возле него. Профессиональный ястребиный глаз Джерри уловил это движение. Он ринулся к своему кебу, на пути сбив с ног трех или четырех зевак, и сам… нет, он успел ухватиться за водопроводный кран и удержался на ногах. Подобно моряку, который во время шквала карабкается по вантам, Джерри взобрался на свое законное место. И едва он оказался там, как флюиды из кафе Макгэри утратили свою силу. Взлетая то вверх, то вниз на бизань-мачте своего сухопутного судна, он был там в такой же безопасности, как привязанный к флагштоку верхолаз на небоскребе.

– Входите, леди, – проговорил Джерри, берясь за вожжи.

Молодая женщина вошла в кеб. С шумом захлопнулись дверцы, в воздухе щелкнул хлыст Джерри, толпа возле дома растаяла, и щегольской экипаж помчался по улице.

Когда бодрый потребитель овса несколько сбавил первоначальную прыть, Джерри приоткрыл створку на верху кеба и, стараясь быть любезным, спросил через узкую щель голосом, напоминающим треснувший мегафон:

– И куда же мы теперь двинем?

– Куда угодно, – ответили ему приятным и довольным тоном.

«Катается, значит, просто для удовольствия», – подумал Джерри. И затем предложил как нечто само собой разумеющееся:

– Прокатимся по парку, леди. И прохладно будет, и по-благородному.

– Пожалуйста, как угодно, – приветливо согласилась пассажирка.

Кеб двинулся в направлении к Пятой авеню и быстро помчался по этой превосходной улице. Джерри покачивался и подпрыгивал на своем сиденье. Притихшие было мощные флюиды Макгэри ожили и посылали новые пары в голову возницы. Он запел старинную песню деревни Киллиснук, размахивая хлыстом, как дирижерской палочкой.

Пассажирка в кебе сидела на подушках выпрямившись, глядя то налево, то направо, разглядывая дома и огни города. Даже в полутемном кебе глаза ее сияли, как звезды в сумерках.

Когда они подъезжали к Пятьдесят девятой улице, голова Джерри болталась и вожжи в его руках ослабли. Но лошадка по собственному почину завернула в ворота парка и начала свой всегдашний ночной маршрут. Пассажирка блаженно откинулась на спинку сиденья и глубоко вдохнула чистые, здоровые запахи травы, листьев и цветущих деревьев. А мудрое животное в оглоблях, зная свое дело, держалось правой стороны и бежало той рысцой, которая полагается при оплате по часам.

Привычка взяла свое и успешно одолела все растущее отупение Джерри. Он приоткрыл верхний люк своего раскачиваемого бурей судна и задал вопрос, стереотипный для кебменов, заехавших в парк:

– Как насчет «Казино», леди, не желаете там остановиться? Подкрепиться, музыку послушать и прочее. Все туда заглядывают.

– Я думаю, это было бы очень приятно, – последовал ответ.

Они подкатили к «Казино», и кеб, дав сильный крен, остановился. Дверцы распахнулись. Пассажирка вышла и мгновенно оказалась в плену восхитительной музыки и целого моря огней и красок. Кто-то сунул ей в руку квадратный кусочек картона, на котором стояло число «34». Она оглянулась, увидела, что ее кеб отъехал от подъезда шагов на тридцать и уже занимает место среди множества других карет, кебов и автомобилей. Затем кто-то, у кого, казалось, самым приметным в костюме была манишка, изящно попятился перед ней, приглашая войти. В следующую минуту она уже сидела за столиком возле перил, над которыми склонились ветви жасмина.

Почувствовав молчаливое приглашение заказать что-нибудь, она проверила в тощем кошельке наличие мелких монет, и они дали ей право на кружку пива. Она сидела, вбирая в себя жизнь в новом ее цвете и форме – жизнь в сказочном дворце среди заколдованного леса.

За пятьюдесятью столиками сидели принцы и королевы в невиданных шелках и драгоценностях. Время от времени кто-нибудь кидал любопытный взгляд на пассажирку Джерри. Они видели простенькую фигурку в розовом платье из шелка, облагороженного наименованием «фуляр», и простенькое личико, выражавшее такую жизнерадостность, что королевам становилось завидно.

Уже дважды длинные стрелки часов совершили свой круг. Королевские особы покинули троны al fresco[14], и великолепные колесницы унесли их под шум моторов или стук копыт. Музыка скрылась в деревянные футляры или кожаные и фланелевые чехлы. Официанты снимали скатерти со столиков рядом с тем, за которым сидела, теперь уже почти в одиночестве, простенькая фигурка, и выразительно на нее поглядывали.

Пассажирка Джерри встала и протянула одному из них свой кусочек картона.

– Что-нибудь полагается по этому билетику?

Официант объяснил, что это номер ее кеба и что она должна вручить его человеку у подъезда. Человек у подъезда выкрикнул номер. У «Казино» теперь дожидалось всего три экипажа. Один из возниц слез с козел и выволок Джерри, уснувшего в своем кебе. Крепко выругавшись, Джерри взобрался на капитанский мостик и двинул судно к причалу. Пассажирка села, и кеб тут же помчался в прохладу парка, по возможности сокращая обратный путь.

Уже у ворот проблеск разума в форме внезапного подозрения закрался в затуманенный мозг Джерри. Что-то он сообразил. Он остановил коня, приоткрыл люк и, как свинцовый лот, кинул вниз свой хриплый голос:

– Сперва я хочу получить мои четыре доллара, дальше с места не двинусь. Деньги-то у вас есть?

– Четыре доллара? – мягко рассмеялась пассажирка. – Бог ты мой, конечно, нет. У меня всего несколько центов и две-три десятицентовые монетки.

Джерри захлопнул люк и хлестнул свою откормленную лошадку. Стук копыт приглушил, но не заглушил голос, изрыгающий страшные проклятия: задыхаясь, хрипя, Джерри посылал в звездные небеса бессвязную ругань. Он яростно хлестал бичом встречные экипажи, оглашая улицу все новыми и новыми отборными ругательствами. Запоздавший возчик фургона, медленно ползший домой, услышал их и был ошарашен. Но Джерри знал, где его ждет спасение, и мчался туда галопом.

Он остановился у подъезда с зелеными фонарями. Рванув дверцу кеба, он тяжело спрыгнул с козел.

– Вылезайте, – сказал он грубо.

Пассажирка вышла, на ее простеньком личике еще блуждала счастливая улыбка, зародившаяся в «Казино». Джерри взял ее за руку повыше локтя и повел в полицейский участок. Сидевший за столом седоусый сержант кинул на вошедших зоркий взгляд. Сержант и кебмен встречались не впервые.

– Сержант, – начал было Джерри своим обычным тоном жалобщика – хриплым, оскорбленным и грозным. – Сержант, вот у меня пассажирка, так она…

Он умолк. Он провел красной узловатой рукой по лбу. Туман, осевший там стараниями Макгэри, начинал рассеиваться.

– Да, пассажирка, сержант, – продолжал он, ухмыляясь, – которую желаю вам представить. Это моя жена, женился на ней нынче вечером, гуляли у ее отца, старика Уолша. Уж так гуляли, только держись, право слово. Ну, поздоровайся с сержантом, Нора, и поехали домой.

Прежде чем снова сесть в кеб, Нора испустила глубокий вздох.

– Я так чудесно провела время, Джерри, – сказала она.

Перевод Н. Дехтеревой

Роман биржевого маклера

Питчер, доверенный клерк в конторе биржевого маклера Гарви Максуэла, позволил своему обычно непроницаемому лицу на секунду выразить некоторый интерес и удивление, когда в половине десятого утра Максуэл быстрыми шагами вошел в контору в сопровождении молодой стенографистки. Отрывисто бросив «здравствуйте, Питчер», он устремился к своему столу, словно собирался перепрыгнуть через него, и немедленно окунулся в море ожидавших его писем и телеграмм.

Молодая стенографистка служила у Максуэла уже год. В ее красоте не было решительно ничего от стенографии. Она презрела пышность прически Помпадур. Она не носила ни цепочек, ни браслетов, ни медальонов. У нее не было такого вида, словно она в любую минуту готова принять приглашение в ресторан. Платье на ней было простое, серое, изящно и скромно облегавшее ее фигуру. Ее строгую черную шляпку-тюрбан украшало зеленое перо попугая. В это утро она вся светилась каким-то мягким, застенчивым светом. Глаза ее мечтательно поблескивали, щеки напоминали персик в цвету, по счастливому лицу скользили воспоминания.

Питчер, наблюдавший за нею все с тем же сдержанным интересом, заметил, что в это утро она вела себя не совсем обычно. Вместо того чтобы прямо пройти в соседнюю комнату, где стоял ее стол, она, словно ожидая чего-то, замешкалась в конторе. Раз она даже подошла к столу Максуэла – достаточно близко, чтобы он мог ее заметить.

Человек, сидевший за столом, уже перестал быть человеком. Это был занятый по горло нью-йоркский маклер – машина, приводимая в движение колесиками и пружинами.

– Да. Ну? В чем дело? – резко спросил Максуэл. Вскрытая почта лежала на его столе, как сугроб бутафорского снега. Его острые серые глаза, безличные и грубые, сверкнули на нее почти что раздраженно.

– Ничего, – ответила стенографистка и отошла с легкой улыбкой.

– Мистер Питчер, – сказала она доверенному клерку, – мистер Максуэл говорил вам вчера о приглашении новой стенографистки?

– Говорил, – ответил Питчер, – он велел мне найти новую стенографистку. Я вчера дал знать в бюро, чтобы они нам прислали несколько образчиков на пробу. Сейчас десять сорок пять, но еще ни одна модная шляпка и ни одна палочка жевательной резинки не явились.

– Тогда я буду работать как всегда, – сказала молодая женщина, – пока кто-нибудь не заменит меня.

И она сейчас же прошла к своему столу и повесила черный тюрбан с золотисто-зеленым пером попугая на обычное место.

Кто не видел занятого нью-йоркского маклера в часы биржевой лихорадки, тот не может считать себя знатоком в антропологии. Поэт говорит о полном часе славной жизни. У биржевого маклера час не только полон, но минуты и секунды в нем держатся за ремни и висят на буферах и подножках.

А сегодня у Гарви Максуэла был горячий день. Телеграфный аппарат стал рывками разматывать свою ленту, телефон на столе страдал хроническим жужжанием. Люди толпами валили в контору и заговаривали с ним через барьер – кто весело, кто сердито, кто резко, кто возбужденно. Вбегали и выбегали посыльные с телеграммами. Клерки носились и прыгали, как матросы во время шторма. Даже физиономия Питчера изобразила нечто вроде оживления.

На бирже в этот день были ураганы, обвалы и метели, землетрясения и извержения вулканов, и все эти стихийные неурядицы отражались в миниатюре в конторе маклера. Максуэл отставил свой стул к стене и заключал сделки, танцуя на пуантах. Он прыгал от телеграфа к телефону и от стола к двери с профессиональной ловкостью арлекина.

Среди этого нарастающего напряжения маклер вдруг заметил перед собой золотистую челку под кивающим балдахином из бархата и страусовых перьев, сак из кошки под котик и ожерелье из крупных, как орехи, бус, кончающееся где-то у самого пола серебряным сердечком. С этими аксессуарами была связана самоуверенного вида молодая особа. Тут же стоял Питчер, готовый истолковать это явление.

– Из стенографического бюро, насчет места, – сказал Питчер. Максуэл сделал полуоборот; руки его были полны бумаг и телеграфной ленты.

– Какого места? – спросил он, нахмурившись.

– Места стенографистки, – сказал Питчер. – Вы мне сказали вчера, чтобы я вызвал на сегодня новую стенографистку.

– Вы сходите с ума, Питчер, – сказал Максуэл. – Как я мог дать вам такое распоряжение? Мисс Лесли весь год отлично справлялась со своими обязанностями. Место за ней, пока она сама не захочет уйти. У нас нет никаких вакансий, сударыня. Дайте знать в бюро, Питчер, чтобы больше не присылали, и никого больше ко мне не водите.

Серебряное сердечко в негодовании покинуло контору, раскачиваясь и небрежно задевая за конторскую мебель. Питчер, улучив момент, сообщил бухгалтеру, что «старик» с каждым днем делается рассеяннее и забывчивее.

Рабочий день бушевал все яростнее. На бирже топтали и раздирали на части с полдюжины акций разных наименований, в которые клиенты Максуэла вложили крупные деньги. Приказы на продажу и покупку летали взад и вперед, как ласточки. Опасности подвергалась часть собственного портфеля Максуэла, и он работал полным ходом, как некая сложная, тонкая и мощная машина; слова, решения, поступки следовали друг за дружкой с быстротой и четкостью часового механизма. Акции и обязательства, займы и фонды, закладные и ссуды – это был мир финансов, и в нем не было места ни для мира человека, ни для мира природы.

Когда приблизился час завтрака, в работе наступило небольшое затишье.

Максуэл стоял возле своего стола с полными руками записей и телеграмм, за правым ухом у него торчала вечная ручка, растрепанные волосы прядями падали ему на лоб. Окно было открыто, потому что милая швейцариха-весна повернула радиатор и по трубам центрального отопления земли разлилось немножко тепла.

И через окно в комнату забрел, может быть по ошибке, тонкий, сладкий аромат сирени и на секунду приковал маклера к месту. Ибо этот аромат принадлежал мисс Лесли. Это был ее аромат, и только ее.

Этот аромат принес ее и поставил перед ним – видимую, почти осязаемую. Мир финансов мгновенно съежился в крошечное пятнышко. А она была в соседней комнате, в двадцати шагах.

– Клянусь честью, я это сделаю, – сказал маклер вполголоса. – Спрошу ее сейчас же. Удивляюсь, как я давно этого не сделал.

Он бросился в комнату стенографистки с поспешностью биржевого игрока, который хочет «донести», пока его не экзекутировали. Он ринулся к ее столу.

Стенографистка посмотрела на него и улыбнулась. Легкий румянец залил ее щеки, и взгляд у нее был ласковый и открытый. Максуэл облокотился на ее стол. Он все еще держал обеими руками пачку бумаг, и за ухом у него торчало перо.

– Мисс Лесли, – начал он торопливо, – у меня ровно минута времени. Я должен вам кое-что сказать. Будьте моей женой. Мне некогда было ухаживать за вами как полагается, но я, право же, люблю вас. Отвечайте скорее, пожалуйста, – эти негодяи вышибают последний дух из «Тихоокеанских».

– Что вы говорите! – воскликнула стенографистка. Она встала и смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Вы меня не поняли? – досадливо спросил Максуэл. – Я хочу, чтобы вы стали моей женой. Я люблю вас, мисс Лесли. Я давно хотел вам сказать и вот улучил минутку, когда там, в конторе, маленькая передышка. Ну вот, меня опять зовут к телефону… Скажите, чтобы подождали, Питчер… Так как же, мисс Лесли?

Стенографистка повела себя очень странно. Сначала она как будто изумилась, потом из ее удивленных глаз хлынули слезы, а потом она солнечно улыбнулась сквозь слезы и одной рукой нежно обняла маклера за шею.

– Я поняла, – сказала она мягко. – Это биржа вытеснила у тебя из головы все остальное. А сначала я испугалась. Неужели ты забыл, Гарви? Мы ведь обвенчались вчера в восемь часов вечера в Маленькой церкви за углом[15].

Перевод под ред. М. Лорие

Через двадцать лет

По улице с внушительным видом двигался постовой полисмен. Внушительность была привычной, не ради зрителей, которые попадались редко. Не было еще и десяти часов вечера, но в резких порывах сырого ветра уже чувствовался дождь, и улицы почти опустели.

Проверяя на ходу двери, ловким и замысловатым движением помахивая дубинкой и время от времени бросая зоркие взгляды во все концы своих мирных владений, полисмен, рослый, крепкого сложения, с чуть развалистой походкой, являл собой прекрасный образец блюстителя общественного спокойствия. Жители его участка ложились спать рано. Лишь кое-где еще мелькали огни – в табачном магазине или в ночном баре. Но большинство зданий были заняты под конторы, а те уже давно закрылись.

Не дойдя до половины одного из кварталов, полисмен вдруг замедлил шаги. В темноте, возле входа в магазин скобяных изделий, стоял человек с незажженной сигарой во рту. Как только полисмен направился к нему, незнакомец быстро заговорил.

– Все в порядке, сержант, – сказал он успокаивающим тоном. – Поджидаю приятеля, только и всего. Насчет этой встречи у нас с ним было условлено двадцать лет тому назад. Вам это кажется несколько странным, не так ли? Ну что ж, если хотите, могу разъяснить, чтобы окончательно вас успокоить. На том самом месте, где теперь этот магазин, стоял раньше ресторан Большого Джо Брэди.

– Пять лет тому назад, – сказал полисмен, – тот дом снесли.

Человек чиркнул спичкой и зажег сигару. Пламя спички осветило бледное лицо с квадратной челюстью, острым взглядом и маленьким белым шрамом возле правой брови. В кашне сверкнула булавка с крупным брильянтом.

– Сегодня, – продолжал незнакомец, – ровно двадцать лет с того дня, как я ужинал у Большого Брэди с Джимом Уэллсом, лучшим моим товарищем и самым замечательным парнем на свете. Мы оба росли с ним здесь, в Нью-Йорке, вместе, как родные братья. Мне сравнялось восемнадцать, а Джиму двадцать лет. Наутро я отправлялся на Запад искать счастья. Джимми вытащить из Нью-Йорка было делом безнадежным: он считал, что это единственное стоящее место на всем земном шаре. Ну, в тот вечер мы и договорились встретиться ровно через двадцать лет – день в день, час в час, как бы ни сложилась наша жизнь и как бы далеко ни забросила нас судьба. Мы полагали, что за столько лет положение наше определится и мы успеем выковать свое счастье.

– Это все очень интересно, – заговорил полисмен, – хотя, на мой взгляд, промежуток между встречами несколько великоват. И что ж, вы так ничего и не слышали о вашем приятеле, с тех пор как расстались?

– Нет, первое время мы переписывались. Но спустя год или два потеряли друг друга из виду. Запад, знаете ли, пространство не очень маленькое, а я двигался по нему довольно проворно. Но я знаю наверняка: Джимми, если только он жив, придет к условленному месту. На всем свете нет товарища вернее и надежнее. Он не забудет. Я отмахал не одну тысячу миль, чтобы попасть сюда вовремя, и дело стоит того, если только и Джим сдержит слово.

Он вынул великолепные часы – их крышка была усыпана мелкими брильянтами.

– Без трех минут десять, – заметил он. – Было ровно десять, когда мы расстались тогда у дверей ресторана.

– Дела на Западе, полагаю, шли неплохо? – осведомился полисмен.

– О, еще бы! Буду рад, если Джиму повезло хотя бы вполовину так, как мне. Он был немного рохля, хоть и отличный малый. Мне пришлось немало поизворачиваться, чтобы постоять за себя. А в Нью-Йорке человек сидит как чурбан. Только Запад умеет обтесывать людей.

Полисмен повертел дубинкой и сделал шаг вперед.

– Мне пора идти. Надеюсь, ваш друг придет вовремя. Вы ведь не требуете от него уж очень большой точности?

– Ну, конечно. Я подожду его еще по крайней мере с полчаса. Если только он жив, к этому времени он уж непременно должен прийти. Всего лучшего, сержант.

– Спокойной ночи, сэр. – Полисмен возобновил свой обход, продолжая по дороге проверять двери.

Стал накрапывать мелкий холодный дождь, и редкие порывы перешли в непрерывный пронзительный ветер. Немногочисленные пешеходы молча, с мрачным видом, торопливо шагали по улице, подняв воротники и засунув руки в карманы. А человек, приехавший за тысячи миль, чтобы сдержать почти нелепое обещание, данное другу юности, курил сигару и ждал.

Прошло еще минут двадцать, и вот высокая фигура в длинном пальто с воротником, поднятым до ушей, торопливо пересекла улицу и направилась прямо к человеку, поджидавшему у входа в магазин.

– Это ты, Боб? – спросил подошедший неуверенно.

– А это ты, Джимми Уэллс? – быстро откликнулся тот.

– Ах, бог ты мой! – воскликнул высокий человек, хватая в свои руки обе руки человека с сигарой. – Ну, ясно как день – это Боб. Я не сомневался, что найду тебя здесь, если только ты еще существуешь на свете. Ну, ну! Двадцать лет – время немалое. Видишь, Боб, наш ресторан уже снесли. А жаль, мы бы с тобой поужинали в нем, как тогда. Ну, рассказывай, дружище, как жилось тебе на Западе?

– Здорово. Получил от него все, чего добивался. А ты сильно переменился, Джим. Мне помнилось, ты был дюйма на два, на три ниже.

– Да, я еще подрос немного, после того как мне исполнилось двадцать.

– А как твои дела, Джимми?

– Сносно. Служу в одном из городских учреждений. Ну, Боб, пойдем. Я знаю один уголок, мы там с тобой вдоволь наговоримся, вспомним старые времена.

Они пошли, взявшись под руку. Приехавший с Запада с эгоизмом человека, избалованного успехом, принялся рассказывать историю своей карьеры. Другой, почти с головой уйдя в воротник, с интересом слушал.

На углу квартала сиял огнями аптекарский магазин. Подойдя к свету, оба спутника одновременно обернулись и глянули друг другу в лицо.

Человек с Запада вдруг остановился и высвободил руку.

– Вы не Джим Уэллс, – сказал он отрывисто. – Двадцать лет – долгий срок, но не настолько уж долгий, чтобы у человека римский нос превратился в кнопку.

– За такой срок иногда и порядочный человек может стать мошенником, – ответил высокий. – Вот что, Шелковый Боб, уже десять минут, как вы находитесь под арестом. В Чикаго так и предполагали, что вы не преминете заглянуть в наши края, и телеграфировали, что не прочь бы побеседовать с вами. Вы будете вести себя спокойно? Ну, очень благоразумно с вашей стороны. А теперь, прежде чем сдать вас в полицию, я еще должен выполнить поручение. Вот вам записка. Можете прочесть ее здесь, у окна. Это от постового полисмена Уэллса.

Человек с Запада развернул поданный ему клочок бумаги. Рука его, твердая вначале, слегка дрожала, когда он дочитал записку. Она была коротенькая:

«Боб! Я пришел вовремя к назначенному месту. Когда ты зажег спичку, я узнал лицо человека, которого ищет Чикаго. Я как-то не мог сделать этого сам и поручил арестовать тебя нашему агенту в штатском.
Джимми».

Перевод Н. Дехтеревой

Купидон порционно

– Женские наклонности, – сказал Джефф Питерс, после того как по этому вопросу высказано было уже несколько мнений, – направлены обыкновенно в сторону противоречий. Женщина хочет того, чего у вас нет. Чем меньше чего-нибудь есть, тем больше она этого хочет. Она любит хранить сувениры о событиях, которых вовсе не было в ее жизни. Односторонний взгляд на вещи несовместим с женским естеством.

У меня есть несчастная черта, рожденная природой и развитая путешествиями, – продолжал Джефф, задумчиво поглядывая на печку между своими высоко задранными кверху ногами. – Я глубже смотрю на некоторые вещи, чем большинство людей. Я надышался парами бензина, ораторствуя перед уличной толпой почти во всех городах Соединенных Штатов. Я зачаровывал людей музыкой, красноречием, проворством рук и хитрыми комбинациями, в то же время продавая им ювелирные изделия, лекарства, мыло, средство для ращения волос и всякую другую дрянь. И во время моих путешествий я для развлечения, а отчасти во искупление грехов изучал женщин. Чтобы раскусить одну женщину, человеку нужна целая жизнь, но начатки знания о женском поле вообще он может приобрести, если посвятит этому, скажем, десять лет усердных и пристальных занятий. Очень много полезного по этой части я узнал, когда распространял на Западе бразильские брильянты и патентованные растопки, – это после моей поездки из Саванны, через хлопковый пояс, с дельбиевским невзрывающимся порошком для ламп. То было время первого расцвета Оклахомы. Гатри рос в центре этого штата, как кусок теста на дрожжах. Это был типичный городок, рожденный бумом: чтобы умыться, становись в очередь; если засидишься в ресторане за обедом дольше десяти минут, к твоему счету прибавляют за постой; если ночевал на полу в гостинице, утром тебе ставят в счет полный пансион.

По убеждениям моим и по природе я склонен везде разыскивать наилучшие места для кормежки. Я огляделся и нашел заведение, которое меня устраивало как нельзя лучше. Это был ресторан-палатка, только что открытый семьей, которая прибыла в город по следу бума. Они наскоро построили домик, в котором жили и готовили, и приткнули к нему палатку, где и помещался собственно ресторан. Палатка эта была разукрашена плакатами, рассчитанными на то, чтобы вырвать усталого пилигрима из греховных объятий пансионов и гостиниц для приезжающих. «Попробуйте наше домашнее печенье», «Горячие пирожки с кленовым сиропом, какие вы ели в детстве», «Наши жареные цыплята при жизни не кукарекали!» – такова была эта литература, долженствовавшая способствовать пищеварению гостей. Я сказал себе, что надо будет бродячему сынку своей мамы пожевать чего-нибудь вечером в этом заведении. Так оно и случилось. И здесь-то я познакомился с Мэйми Дьюган.

Старик Дьюган – шесть футов индианского бездельника – проводил время, лежа в качалке и вспоминая недород восемьдесят шестого года. Мамаша Дьюган готовила, а Мэйми подавала. Как только я увидел Мэйми, я понял, что во всеобщей переписи допустили ошибку. В Соединенных Штатах была, конечно, только одна девушка! Подробно описать ее довольно трудно. Ростом она была примерно с ангела, и у нее были глаза и этакая повадка. Если вы хотите знать, какая это была девушка, вы их можете найти целую цепочку – она протянулась от Бруклинского моста на запад до самого здания суда в Каунсил-Блафс, штат Индиана. Они зарабатывают себе на жизнь, работая в магазинах, ресторанах, на фабриках и в конторах. Они происходят по прямой линии от Евы, и они-то и завоевали права женщины, а если вы вздумаете эти права оспаривать, то имеете шанс получить хорошую затрещину. Они хорошие товарищи, они честны и свободны, они нежны и дерзки и смотрят жизни прямо в глаза. Они встречались с мужчиной лицом к лицу и пришли к выводу, что существо это довольно жалкое. Они убедились, что описания мужчины, имеющиеся в романах для железнодорожного чтения и рисующие его сказочным принцем, не находят себе подтверждения в действительности.

Вот такой девушкой и была Мэйми. Она вся переливалась жизнью, весельем и бойкостью; с гостями за словом в карман не лезла, помереть можно было со смеху, как она им отвечала. Я не люблю производить раскопки в недрах личных симпатий. Я придерживаюсь теории, что противоречия и несуразности заболевания, известного под названием любви, – дело такое же частное и персональное, как зубная щетка. По-моему, биографии сердец должны находить себе место рядом с историческими романами из жизни печени только на журнальных страницах, отведенных для объявлений. Поэтому вы мне простите, если я не представлю вам полного прейскуранта тех чувств, которые я питал к Мэйми.

Скоро я обзавелся привычкой регулярно являться в палатку в нерегулярное время, когда там поменьше народа. Мэйми подходила ко мне улыбаясь, в черном платьице и белом переднике, и говорила: «Хелло, Джефф, почему не пришли в положенное время? Нарочно опаздываете, чтобы всех беспокоить? Жареные-цыплята-бифштекс-свиные-отбив-ные-яичница-с-ветчиной» – и так далее. Она называла меня Джефф, но из этого ровно ничего не следовало. Надо же ей было как-нибудь отличать нас друг от друга. А так было быстрее и удобнее. Я съедал обыкновенно два обеда и старался растянуть их, как на банкете в высшем обществе, где меняют тарелки и жен и перекидываются шуточками между глотками. Мэйми все это сносила. Не могла же она устраивать скандалы и упускать лишний доллар только потому, что он прибыл не по расписанию.

Через некоторое время еще один парень – его звали Эд Коллиер – возымел страсть к принятию пищи в неурочное время, и благодаря мне и ему между завтраком и обедом и обедом и ужином были перекинуты постоянные мосты. Палатка превратилась в цирк с тремя аренами, и у Мэйми совсем не оставалось времени, чтобы отдохнуть за кулисами. Этот Коллиер был напичкан разными намерениями и ухищрениями. Он работал по части бурения колодцев, или по страхованию, или по заявкам, или – черт его знает – не помню уж по какой части. Он был довольно густо смазан хорошими манерами и в разговоре умел расположить к себе. Мы с Коллиером развели в палатке атмосферу ухаживания и соревнования. Мэйми держала себя на высоте беспристрастности и распределяла между нами свои любезности, словно сдавала карты в клубе: одну мне, одну Коллиеру и одну банку. И ни одной карты в рукаве.

Мы с Коллиером, конечно, познакомились и иногда даже проводили вместе время за стенами палатки. Без своих военных хитростей он производил впечатление славного малого, и его враждебность была забавного свойства.

– Я заметил, что вы любите засиживаться в банкетных залах после того, как гости все разошлись, – сказал я ему как-то, чтобы посмотреть, что он ответит.

– Да, – сказал Коллиер, подумав. – Шум и толкотня раздражают мои чувствительные нервы.

– И мои тоже, – сказал я. – Славная девочка, а?

– Вот оно что, – сказал Коллиер и засмеялся. – Раз уж вы сказали это, я могу вам сообщить, что она не производит дурного впечатления на мой зрительный нерв.

– Мой взор она прямо-таки радует, – сказал я. – И я за ней ухаживаю. Сим ставлю вас в известность.

– Я буду столь же честен, – сказал Коллиер. – И если только в аптекарских магазинах здесь хватит пепсина, я вам задам такую гонку, что вы придете к финишу с несварением желудка.

Так началась наша скачка. Ресторан неустанно пополняет запасы. Мэйми нам прислуживает, веселая, милая и любезная, и мы идем голова в голову, а Купидон и повар работают в ресторане Дьюгана сверхурочно.

Как-то в сентябре я уговорил Мэйми выйти погулять со мной после ужина, когда она кончит уборку. Мы прошлись немножко и уселись на бревнах в конце города. Такой случай мог не скоро еще представиться, и я высказал все, что имел сказать. Что бразильские брильянты и патентованные растопки дают мне доход, который вполне может обеспечить благополучие двоих, что ни те, ни другие не могут выдержать конкуренцию в блеске с глазами одной особы и что фамилию Дьюган необходимо переменить на Питерс, – а если нет, то потрудитесь объяснить почему.

Мэйми сначала ничего не ответила. Потом она вдруг как-то вся передернулась, и тут я услышал кое-что поучительное.

– Джефф, – сказала она, – мне очень жаль, что вы заговорили. Вы мне нравитесь, вы мне все нравитесь, но на свете нет человека, за которого бы я вышла замуж, и никогда не будет.

Вы знаете, что такое в моих глазах мужчина? Это могила. Это саркофаг для погребения в нем бифштексов, свиных отбивных, печенки и яичницы с ветчиной. Вот что он такое, и больше ничего. Два года я вижу перед собой мужчин, которые едят, едят и едят, так что они превратились для меня в жвачных двуногих. Мужчина – это нечто сидящее за столом с ножом и вилкой в руках. Такими они запечатлелись у меня в сознании. Я пробовала побороть в себе это, но не могла. Я слышала, как девушки расхваливают своих женихов, но мне это непонятно. Мужчина, мясорубка и шкаф для провизии вызывают во мне одинаковые чувства. Я пошла как-то на утренник посмотреть на актера, по которому все девушки сходили с ума. Я сидела и думала, какой он любит бифштекс – с кровью, средний или хорошо прожаренный – и яйца – в мешочек или вкрутую? И больше ничего. Нет, Джефф. Я никогда не выйду замуж. Смотреть, как он приходит завтракать и ест, возвращается к обеду и ест, является наконец к ужину и ест, ест, ест…

– Но, Мэйми, – сказал я, – это обойдется. Вы слишком много имели с этим дела. Конечно, вы когда-нибудь выйдете замуж. Мужчины не всегда едят.

– Поскольку я их наблюдала – всегда. Нет, я вам скажу, что я хочу сделать. – Мэйми вдруг воодушевилась, и глаза ее заблестели. – В Терри-Хот живет одна девушка, ее зовут Сюзи Фостер, она моя подруга. Она служит там в буфете на вокзале. Я работала там два года в ресторане. Сюзи мужчины еще больше опротивели, потому что мужчины, которые едят на вокзале, едят и давятся от спешки. Они пытаются флиртовать и жевать одновременно. Фу! У нас с Сюзи это уже решено. Мы копим деньги и, когда накопим достаточно, купим маленький домик и пять акров земли. Мы уже присмотрели участок. Будем жить вместе и разводить фиалки. И не советую никакому мужчине подходить со своим аппетитом ближе чем на милю к нашему ранчо.

– Ну а разве девушки никогда… – начал я.

Но Мэйми решительно остановила меня:

– Нет, никогда. Они погрызут иногда что-нибудь, вот и все.

– Я думал, конфе…

– Ради бога, перемените тему, – сказала Мэйми.

Как я уже говорил, этот опыт доказал мне, что женское естество вечно стремится к миражам и иллюзиям. Возьмите Англию – ее создал бифштекс, Германию родили сосиски, дядя Сэм обязан своим могуществом пирогам и жареным цыплятам. Но молодые девицы не верят этому. Они считают, что все сделали Шекспир, Рубинштейн и легкая кавалерия Теодора Рузвельта.

Этакое положеньице хоть кого могло расстроить. О разрыве с Мэйми не могло быть и речи. А между тем при мысли, что придется отказаться от привычки есть, мне становилось грустно. Я приобрел эту привычку слишком давно. Двадцать семь лет я слепо несся навстречу катастрофе и поддавался вкрадчивым зовам ужасного чудовища – пищи. Меняться мне было поздно. Я был безнадежно жвачным двуногим. Можно было держать пари на салат из омаров против пончика, что моя жизнь будет из-за этого разбита.

1 Евангелие от Луки, 12:7. – Примеч. пер.

2 Замороженным, ледышкой (фр.).

3 Слабительное из столетника (лат.).

4 Валериана на нашатырном спирте (лат.).

5 Бензойная смола, росный лалан.

6 Локинвар – герой баллады из поэмы Вальтера Скотта «Мармион», умчавший свою возлюбленную на коне в день ее венчания с соперником.

7 «Пусть устрицей мне будет этот мир. Его мечом я вскрою!» (Слова Пистоля, персонажа из «Виндзорских насмешниц» Шекспира. Перевод С. Маршака и М. Морозова.)

8 Закуски (фр.).

9 В день (фр.).

10 Нежно затихая (итал.).

11 При Мукдене происходили военные действия во время русско-японской войны 1904–1905 гг.

12 «Монастырь и очаг» – исторический роман английского писателя Чарльза Рида (1814–1884).

13 Строка из стихотворения «Бедный Джек» английского поэта Чарльза Дибдина (1745–1814), известного своими морскими песнями.

14 Под открытым небом (исп.).

15 Маленькая церковь за углом – церковь Преображения близ Пятой авеню в деловой части Нью-Йорка.

Продолжить чтение