Будни добровольца. В окопах Первой мировой

Глава первая

Мы, Вильгельм, Божией милостью Германский Император, Король Пруссии и прочая, на основании статьи 68 Конституции Германского рейха постановляем: настоящим территория рейха, за исключением Королевских Баварских областей, объявляется в состоянии войны. Данное постановление вступает в силу со дня его оглашения. Заверено Нашей Высочайшей собственноручной подписью и скреплено императорской печатью.

Оглашено в Потсдаме, Новый дворец, 31 июля 1914 г. Е. И. В. Вильгельм фон Бетман-Гольвег

МОБИЛИЗАЦИЯ

Настоящим приказываю:

Германская армия и Германский императорский флот, согласно плану мобилизации Германской армии и Германского императорского флота, приводятся в боевую готовность.

2 августа 1914 г. назначается первым днем мобилизации.

Берлин, 1 августа 1914 г. Е. И. В. Вильгельм фон Бетман-Гольвег

НЕМЕЦКИЕ ДОБРОВОЛЬЦЫ

На основании статьи 98 Военного и оборонного уставов любое лицо, не подлежащее воинской повинности, при объявлении мобилизации может выбрать воинскую часть (запасной батальон и т. п.) по своему усмотрению. Если же данное лицо не сделает этого, им распорядятся при ближайшем призыве на военную службу. Добровольцами в запасные части могут записаться все невоеннообязанные, а также несовершеннолетние в возрасте от 17 до 20 лет[1], если таковые не находятся в районах, где проводится набор в ландштурм[2].

1 августа 1914 г.

Студент Адольф Райзигер, род. 1 апреля 1893 в Гентине, обследуется на предмет годности к воинской службе.

Заключение:

Рост: 1,72

Обхват груди: 78/87

Физ. недостатки: Н В 85

1 А 55 левая

1 А 75 плоскостопие

Н = 1

S = вместе – 66/6

Годен.

Др. Яковски, 16 августа 1914 г. 96-й Корол. прусск. полев. артил. полк / Зап. бат.

ЗАЯВЛЕНИЕ ПРЕПОДАВАТЕЛЕЙ ГЕРМАНСКОГО РЕЙХА

Мы, преподаватели университетов и высших школ Германии, служим науке и занимаемся мирным делом. Но нас переполняет возмущением то, что враги Германии во главе с Англией желают, будто бы для нашей же пользы, создать распрю между духом немецкой науки и тем, что они называют прусским милитаризмом. В немецкой армии нет иного духа, кроме духа немецкого народа, ибо оба они едины, и мы также сопричастны ему. Наша армия также печется о науке и, во всяком случае, благодарна ей за ее достижения. Служба в армии делает нашу молодежь способной ко всем мирным делам, включая науку. Ведь она воспитывает в молодежи самоотверженную верность долгу, дает чувство собственного достоинства и чести истинно свободного человека, добровольно подчиняющего себя целому. Этот дух жив не только в Пруссии, он одинаков во всех землях Германской империи. Он тот же и на войне, и в мире. Сейчас наша армия сражается за свободу Германии и вместе с тем за все блага мира и цивилизации – не только в Германии. Мы убеждены, что спасение всей европейской культуры зависит от победы, которую одержат немецкий «милитаризм», дисциплина, преданность, жертвенность единодушного свободного немецкого народа.

Берлин, 16 октября 1914 г.

Добровольцу Адольфу Райзигеру

ПАП 96

В штаб полка

Полевая почта

23 октября 1914 г.

Мой милый мальчик! Вот уже целый день и целую ночь ты вдали от нас. И когда эти строки догонят тебя, ты, наверное, уже давно будешь стоять лицом к лицу с врагом. Мы правда не знаем, сколько еще продлится война, и я бы уж лучше предпочла тебя больше никогда никуда не отпускать, но, с другой стороны, мне нужно понимать, что вам, молодым людям, нету покоя и мне остается лишь желать и надеяться, что ты вернешься здоровым.

Мне было тяжело пережить вчерашнее прощание. Конечно, всё переживается иначе, когда, вот как вчера на вокзале, можно утешиться мыслью, что я не единственная мать, вынужденная отправлять свое дитя навстречу врагу.

А кроме того, у меня сложилось впечатление, что вы с товарищами с большим удовольствием сели в поезд. Мы сразу же, как эшелон тронулся, поехали домой, так как у отца еще были дела. Но я совсем почти не могла уснуть. Ты же знаешь, что вокзальный шум очень сильно слышен из нашей квартиры, а прошлой ночью это всё было особенно громко. Один товарняк за другим катился на Запад. Совершенно невозможно представить, откуда явились все эти массы солдат, которых Германия подняла на ноги, и как всё это функционирует.

В газете вчера было про особенно ожесточенные бои к северо-западу и к западу от Лилля. Сам понимаешь, я с большой тревогой думаю, не разгрузят ли в итоге ваш эшелон прямо там.

С отцом я сегодня утром только мельком поговорила, но он просит тебе передать, что очень горд осознавать, что его мальчик тоже на поле боя (как по мне, лучше бы ты и дальше учился). Между прочим, говорила сегодня днем с бургомистром. Все считают, что война определенно кончится к Рождеству.

Пожалуйста, напиши, как только получишь эти строчки, и не забывай, что обещал посылать мне весточку каждый день.

С любовью,твоя мать

Письмо вручили добровольцу Райзигеру, едва он прибыл с эшелоном пополнения в штаб-квартиру действующего полка полевой артиллерии № 96.

Сюда они добрались после полудня, усталые как собаки.

Их подразделение привели в сад и построили в два ряда лицом к большой белой вилле. На веранде офицеры пили кофе.

«Ну где война? – думал Райзигер. – Мы уже на фронте?» Два дня назад пришлось выйти из вагонов: дальше поездам ходу не было. Двигались пешим порядком через развалины деревень. Потом ночью, в сарае, глухая дрожь в ушах: «Слышали, стреляют? И что теперь? Офицеры почему в тужурках, без оружия? А где орудия? Где враги?»

– Смирно! Равнение направо!

Старший офицер поднимается по ступенькам на веранду, младшие за ним. Ага, командир полка. За ним, с толстым журналом, батарейный вахмистр.

«Сейчас поприветствуют, – думал Райзигер, – как подмогу, как товарищей, пришедших на помощь».

Но нет. Командир только машет «Вольно», сует себе сигаретку в зубы, испытующе оглядывая новобранцев. И ничего не говорит. Ни слова. Наконец машет еще раз:

– Ну, давайте, батарейный вахмистр!

Происходящее напоминает аукцион просроченных ненужных товаров. Вахмистр идет вдоль строя, проверяет ряды, тыча то одному, то другому в грудь:

– Вы в первую батарею… вы в четвертую… вы в легкую колонну.

Так всё и идет: недружелюбно, без всякого интереса.

Райзигер видит, что почти всех добровольцев оприходовали. Один за другим они выступают из строя, становясь по сторонам, а он всё стоит. Стоит совершенно один.

«Меня что, забыли? Я ж сюда добровольно записался. Это невозможно, чтоб вахмистры просто проходили мимо меня. Остальные уже маршируют прочь…»

Наконец самый толстый из вахмистров тычет ему указательным пальцем в воротник и в портупею:

– Доброволец что ли? Заметно!

Кровь ударяет Райзигеру в голову: «Я что, экспонат? Все насмехаются надо мной». Он глядит в их толстые хохочущие лица. Приходится сглотнуть, чтобы скрыть волнение.

Толстый вахмистр дает ему тычок в грудь:

– Ну ладно, забираю тебя. Может, получится сделать из тебя солдата. Легкая колонна боепитания номер два, понятно?

После этого он отворачивается, заводя разговор с лейтенантом, стоящим поблизости.

Впервые с тех пор, как Райзигер стал солдатом, появилось это чувство – что он совсем один. Что он слишком молод, совершенно беззащитен. «Это и есть жизнь солдата на фронте? Это что, товарищество перед лицом врага?»

Он всё стоит, застыв, таращится на белую виллу.

Офицеры не спеша поднимаются на веранду. Толстый вахмистр следует за ними.

Вскоре является какой-то бородатый солдат.

– Ну что, пошли, что ли, камрад, – говорит он. – Ты тащишь карабины. Я несу твой ранец. Вот так, впереди я пойду.

…Не случилось ли всё ровно так, как пишут в букварях? Хороший, благородный, верный немец Михель; черный, гнусный Русский, ошибочно наделенный почетным титулом европейца; подозрительно выжидающий Англичанин, а внизу, на юго-востоке – Балканец, бросающий бомбы, убивающий и предающий. Всё – как в азбуке! Можно сожалеть об этом в плане политическом, но не следует ли благословить народ за то, что он позволил себя обмануть из чувства верности и доверчивости, – и в этот механизированный век, как и столетия назад? Никакого «военного энтузиазма», никакого «огня», как это бывает в романах, никакого порыва вечно окрыленных душ – лишь чувство сомнения и недовольства, простое чувство мужчины-защитника, благородное, почти беззвучное, смелое – в высшей степени моральной кажется мне та движущая сила, что привела этот народ, столь тяжелый на подъем, в столь неслыханное движение.

(Эмиль Людвиг. Моральная польза. «Берлинер Тагеблатт», 5 августа 1914 г.)

Расположение ЛКБ 2, деревенька к югу от Арраса. Райзигер выходит с товарищами из садика при штаб-квартире на дорогу.

Здесь никакой войны нет. Кругом носятся дети и женщины, они сидят у дверей, улыбаются идущим мимо солдатам, приветствуя их на ломаном немецком: «Гуттен ам!»

– Тебе тут понравится. У нас тут совершенно стабильная жизнь, – говорит Райзигеру камрад. – Ну, ты пока порядком устал. Сперва бы поспать приткнуться.

Затем рассказывает, что он тут с самого начала. И еще про семью рассказывает. Что был возчиком у пивоваров из Гарца. Что его Францем Цайтлером зовут. Да, и еще перед самой мобилизацией получил он двух лошадей от одной пивоварни, просто блеск. И что с ними пришлось расстаться, и что это хуже, чем жену и пятерых детей оставить:

– Старуха моя только ругалась целыми днями. Что ж, хоть тут нам покой. У войны есть и хорошие стороны.

Он вталкивает Райзигера в какой-то дом.

– Вот тут наша квартира, – открывает дверь. – Раньше тут школа была.

Большая побеленная комната с черной доской на стене. Парт нет. Посредине стол, а вокруг него несколько стульев и больших ящиков. За ними, на возвышении, кафедра. В комнате двое солдат.

Никто не отвечает. Оба даже не оторвали взгляд от стола. Перед ними походный котелок, колбаса в бумаге. Ужинают.

У каждого в руке по ножу – нарезают колбасу и хлеб, отправляя их неспешно себе в рот.

Райзигер чувствовал непреодолимую усталость. А еще горело лицо. Смутился: «Что я должен сделать? Еще раз пожелать доброго вечера? Может, представиться? Или просто руки им пожать?»

Наконец молчаливое собрание зашевелилось.

Цайтлер развернул газету, достал и положил перед собой большой жирный шмат свинины. Мясо заколыхалось. Трое молчунов очнулись от спячки.

– О, Франц, опять ты сытно живешь, – сказал один.

– Глянь-ка, у Франца новая невеста, – сказал второй.

Франц выпятил грудь, проведя по бороде: «Ага». Отхватил длинную полосу сала и невозмутимо отправил ее в глотку.

Проглотил и облизал пальцы. Тут он заметил, что Райзигер не предпринимает никаких мер к распаковке своего ужина.

– Тебе что, и заправиться нечем? – спросил он. – Прости, парень, забыли на тебя провианта взять. Всё осталось в полку, – тут он вскочил. – Но будь спок, у папочки есть кое-что.

Он принес вторую картонку и достал колбасу:

– Так-с, мели всё дочиста, мы тут, знаешь, не бедняки. Вот тебе хлеб, вот харч.

Райзигер растаял от такого приема. Ел, не поднимая глаз. Давно уже не было так вкусно.

Тем временем остальные бережно завернули остатки еды в газету. Сунули себе по сигаретке, оперев головы на руки. Начался опрос:

– Студент, что ли?

– Да.

– Ну, с нашим вахмистром не разживешься. Он учащихся поедом ест. А я молочник.

Говорившего звали Юлиус Штёкель. Выглядел он как тюлень. На голове короткая черная щетина, обвислые черные усы, озорные глазенки, весело поглядывавшие по сторонам. Казалось, он тут главный остряк всей казармы. По ходу беседы он всё больше оживлялся и, наконец, во всех подробностях рассказал историю своего брака. В тех местах, что казались ему особенно комичными, он с треском шлепал Райзигеру по бедру или яростно скреб себе голову раскрытым перочинным ножом, которым до этого ел.

Его главным сотоварищем был Роберт Штрюмпель, хлебопёк с прозрачными водянистыми глазами и бледным отечным лицом.

Этот был хвастун. Каждым словом подчеркивал разницу в положении между собой и обычным молочником. В этом ему помогал его ганноверский выговор. Самым важным из рассказанного им Райзигеру была история его бракосочетания во время войны. Трогательно. Если верить хотя б на пятьдесят процентов, можно было и впрямь представить: пекарь взял себе жену, вероятно, из правящего княжеского дома, и теперь эта нежная девушка, несмотря на военное время и на то, что заведует пекарней, день и ночь щеголяет в одних шелковых рубашках.

А что же Цайтлер? Дослушав с нетерпением до конца красочный рассказ Штрюмпеля, он развеселился. Его рассказ был в совсем другом тоне. Жену он звал «цепная пила» или «бешеная тварь»:

– Приходилось раз в день давать ей тумака, иначе с ней не ужиться!

Но с ним еще живет невестка. Невестка красивая, как солнце! Так, мол, и так.

Лишь когда свеча на столе угрожала растечься стеариновой лужицей, Цайтлер поднялся. Пора поспать!

Райзигер опять растерялся: как в походе спят? В гарнизоне учили, что вблизи противника солдату надлежит оставаться хотя бы в шинели и в сапогах, а ремня не снимать.

Да, ну и что? Он наблюдал за остальными.

Те и не думали держаться предписаний. Шинели скинули еще перед ужином, а теперь поснимали сапоги и аккуратно повесили их на гвозди, вбитые в стену у изголовья. Затем на каждой лежанке поверх соломы постелили войлок. Растянувшись на нем, громко отдуваясь, накрылись вторым.

Райзигер получил в гарнизоне только одеяло. Теперь ложиться придется на голую солому? Но у Цайтлера и на это был совет:

– Тебе, Райзигер, я завтра украду отменного войлока. Сегодня оба просто полежим под моей накрывашкой. Давай, дуй сюда.

Райзигер стянул сапоги впервые за пять дней, ноги горели. Но едва лег, стало легко. Просто немного непривычно: с чужим человеком под одним одеялом.

И всё равно он быстро заснул.

Однажды среди ночи проснулся, прислушался. Вдали слышался глухой рокот, временами какой-то шум, чуть более резкий… Он вскочил. Хотелось сесть. Но не хотелось тревожить Цайтлера! «Это война, и это, наверное, фронт», – подумал он. Его охватило сильное волнение: вот бы вперед, вперед! Спустя несколько минут глухой рокот еще не утих, он преодолел робость, тихонько откинул общее одеяло и на ощупь пробрался к окну, крестом черневшему на фоне неба. Снаружи смотреть было не на что.

Взобрался на подоконник. Горизонт то и дело вспыхивал красноватым светом, озарялся широкими белыми полосами.

Долго так стоял Райзигер.

Только когда затрясло от холода, он заполз обратно в солому.

Наш кронпринц телеграфирует о роме!

12 чашек отличного чаю с ромом – доставка полевой почтой, 15 пакетов, готовых к отправке – выставлены на распродажу. 1 бандероль – 9 марок.

Тюринг. пищ. фабр., Берлин.

(«Берлинер Тагеблатт», 30 сентября 1914 г.)

Следующим утром начинается служба. День за днем катится она по одной и той же схеме.

Сразу после раздачи кофе проводят перекличку. Обычно она состоит из десяти минут ожидания, пока не явится вахмистр. Потом раздают задачи на утро, среди прочего – ежедневную мойку вагона с боеприпасами. Этот вагон никогда не передвигают, ему негде испачкаться, но это никого не волнует. С десяти до часу вагон обливают из ведер и старательно полируют тряпками, которые следует прокипятить еще с вечера. А если местами серый цвет совсем стерся от обильного натирания, его торжественно подновляют новым серым цветом, который в течение еще восьми дней снова обрабатывают водой из ведер с десяти до часу, натирают и подновляют снова. Это называется службой.

Райзигер с каждым днем всё больше падал духом: «И это вот солдат? Доброволец?»

Рейхсканцлер открыл обсуждение коротким обращением. Он поприветствовал комиссию и охарактеризовал положение на обоих фронтах как весьма благоприятное. Сегодня он хотел сделать только это короткое заявление, поскольку на следующий день намеревался представить более обстоятельный доклад на пленарном заседании. Конечно, многое еще предстоит сделать. Он выразил надежду, что рейхстаг вновь проявит полное единодушие, ведь именно оно наиболее благоприятствует тому, чтобы поощрить войска к дальнейшему наивысшему напряжению сил.

Рейхсканцлер выступил вполне уверенно. Конечно, он указал на возможность более продолжительной войны и посоветовал немецкому народу заблаговременно затянуть пояса. Но вместе с тем он выразил твердую уверенность в грядущей победе. Его настоятельным пожеланием было, чтобы и на сей раз единство рейхстага было явлено миру.

(«Фоссише Цайтунг», № 611, 1 декабря 1914 г.)

Военное министерство 02.02.1914.

№ 4141/14 G.K.M.

Изложение заявления рейхсканцлера в «Фоссише Цайтунг» № 611 от 01.12.1914 по поводу продолжительности и последствий войны искажено и основано на грубом злоупотреблении доверием, потому перепечатку и обсуждение ее пресечь. Экземпляры газеты № 611 изъять.

Внешняя политика, проводимая рейхсканцлером от имени Его Величества Императора, в это критическое время, решающее для судеб грядущего столетия, не должна быть нарушена или затруднена какой-либо открытой или скрытой критикой. Выражение сомнений в ее силе наносит ущерб престижу Отечества. Доверие к ней должно укреплять, а не подвергать сомнению – в той же мере, как и доверие к военному командованию.

(Собрание цензурных предписаний Военного министерства, замглавы Генерального штаба и Главного цензурного управления Военной пресс-службы, Берлин, Постановление № 3620/14 g. А. 1)

ПРОТИВ ПОРАЖЕНЦЕВ

Заместитель командующего 7-м армейским корпусом фон Гайль опубликовал в газетах своего корпусного округа призыв к стойкости и доверию. «Правда ли, – спрашивает он, – что это доверие кое-где начинает колебаться? Что пораженцы трудятся над тем, чтобы вызвать у людей безволие и ослабить нашу радостную убежденность в своей правоте?» На это им дан такой ответ:

«Если это так, то можно сказать со всей ясностью: ни сейчас, ни когда-либо в будущем нет у нас никаких причин смутиться и усомниться в счастливом исходе войны. Сорок четыре года назад наш меч не знал отдыха семь месяцев, но нынешние условия ведения войны, количество сражающихся и протяженность фронтов выросли неизмеримо. Враги кругом! Расплата с ними, в которой нам помогают верные союзники, идет воистину полным ходом. Следуя приказу о самообороне, мы приступом взяли Бельгию, наши войска несокрушимо стоят на востоке и западе на вражеской земле, наши корабли наводят ужас на врага. Разумеется, война, в которой каждый день приносил бы новую победу, в которой не было бы ни осложнений, ни неудач, – то была бы воистину странная война! Лучший залог благополучного исхода – отменный дух наших войск. Чем ближе к противнику, тем сильнее их готовность сражаться, их воодушевление и воля к победе. Должны ли отчаиваться мы, живущие вдали от фронта, словно под сенью мира? Если каждый будет в высшей степени выполнять свой долг и, прежде всего, помогать экономически укреплять нашу оборону, мы все сможем войти в новый год с твердой уверенностью в победе нашего правого дела! Боже, храни императора и рейх!»

Генерал фон Гайль в своем призыве к твердости совершенно прав. Но, может быть, эта проповедь против пораженцев была бы не нужна, если бы отдельные круги при начале войны проявили больше сдержанности в раздаче преждевременных лавров.

РАСПРОСТРАНЕНИЕ ЛОЖНЫХ СЛУХОВ О ПОБЕДЕ НАКАЗУЕМО

Генеральное командование 10-го армейского корпуса сообщает «Ганноверскому курьеру»: различные прецеденты недавнего времени заставляют указать, что под действие постановления от 15 ноября 1914 года подпадает также и распространение неподтвержденных известий о победе. Они способны сильно встревожить население и подорвать доверие к высшему военному командованию. Против распространителей таких ложных новостей будут приняты беспощадные меры. Если законом не предусмотрен более длительный срок заключения, они наказываются лишением свободы на срок до одного года. Наложение денежного штрафа исключено. В ряде случаев уже возбуждены уголовные дела.

(«Берлинер Тагеблатт», 29 декабря 1914 г.)

РЕСТОРАН «ЦЕНТРАЛЬ-ОТЕЛЬ»

Празднование Нового года

Начало банкета в 9 часов

Последовательность блюд:

Устричный паштет

Легкий черепаховый суп в плошках

Филейная нарезка с овощами

Омар по-голландски (подается холодным, с тирольским соусом)

Молодая индейка, фаршированная каштанами

Салат из эскарола и фрукты на пару

Берлинские пончики

Сырные закуски и десерт

Сюрпризы

(Реклама от 31 декабря 1914 г.)

Цирк Альберта Шумана

По низким ценам

ВОСТОК И ЗАПАД

Большое патриотическое представление из современности

в 4-х актах

Акт 1. Русские в Галиции

Акт 2. Немцы в Бельгии

Акт 3. Наши герои во Франции (военные эпизоды)

Акт 4. Взятие крепости

Феноменальный заключительный апофеоз

400 актеров. 2 оркестра. Хор певцов.

(«Берлинер Тагеблатт», 27 декабря 1914 г.)

Глава вторая

В ночь на 20 января 1915 года доброволец Адольф Райзигер получил приказ явиться на следующее утро в пять тридцать на огневую позицию 1-й батареи ПАП 96.

Пакуем вещи. Шнурованные ботинки в рюкзак, котелок начищен, кружки вымыты, одеяло скатано. Райзигер отправился в дорогу. Остальные спали. Сказать «адьё» запрещали солдатские приличия. Никаких указателей не было. Часовой на околице села тоже понятия не имел об огневой позиции 1/96. Посоветовал направляться в ту сторону, откуда взлетали ракеты и где порой за красноватой вспышкой следовал глухой удар.

Райзигер был полон беспокойства. Где-то там, впереди него, он знал, стоят его товарищи. Но кругом простиралась черная неопределенность. Что это такое – фронт? И что это за враг, таящийся где-то тут, близко или далеко, чьи щупальца различить невозможно?

Широкая дорога, окаймленная тополями справа и слева, была пока что верной путеводной нитью.

Райзигер шагал дальше.

Вдруг – ужас. Позади зашипело, раздался шум, что-то приближалось с дикой скоростью. Райзигер оглянулся, ничего не увидел. Раздалось громче, он отпрыгнул влево, за дерево. Вдруг мотоциклист с погасшими фарами промчался мимо него. И снова тишина.

Один час марша превратился в два.

На часах было пять десять. Белые ракеты давно перестали спорить с чернотой неба. Тупые удары также прекратились. Настала абсолютная тишина. Ничто не двигалось. Чувство «я в порядке» охватило Райзигера. Он пошел быстрее. Лучше бы, конечно, запеть. Но перед ним возник параграф устава, где говорилось, что вблизи неприятеля нельзя ни петь, ни говорить, ни даже курить.

Вдруг раздался короткий сильный удар возле самого уха. Мимо пронесся поющий звук, словно бы птичий щебет. Звук кончился вверху жестким ударом по дереву.

Пуля из винтовки! Она быстро и ясно рассеяла мысли о хорошем самочувствии и желании закурить.

Райзигер засунул руки поглубже в карманы и пошел еще быстрее.

Наконец он увидел слева, на краю шоссе, тусклый желтоватый свет. Через несколько минут в темноте раздался чей-то голос:

– Стой, кто идет?

Батарея 1/96 нашлась.

Капитан Мозель ужасно скучал. Скука была его основным занятием в течение четырех месяцев. Проклятая позиционная война! Где работа, достойная порядочных кадровых офицеров? Вспомнить сентябрь 1914 года! Тогда, само собой, каждый день выезжали верхом с криками «ура», снимали орудия с передков[3], делали двадцать-тридцать залпов из винтовок прямой наводкой. Ах, как эти англичане выпрыгивали из высокой межи – длинноногие, в полном соответствии со своей породой! Из них, естественно, делали месиво. Потом орудия обратно на передки, спускаемся с холма, галопом на следующий холмик, и так в том же духе по три-четыре раза в день. И вот теперь застряли здесь. Даже высокие лакированные сапоги и серая тужурка с черными обшлагами не могли его утешить.

Неделями не было ни единого выстрела со стороны противника, и, что еще хуже, им самим неделями не давали стрелять. Стояли с врагами в трех километрах друг от друга, словно подружились и по взаимному уговору впали в блаженную зимнюю спячку. Чушь какая-то!

А теперь вот пришли приказы из канцелярии: нести пешее дежурство на огневой позиции, а также провести артиллерийские учения. Мозель называл этот вид спорта «война в подштанниках».

Ночью было еще терпимо. Батарея строила в окопах наблюдательный пункт. Копали с одиннадцати до четырех утра. Почти все расчеты на ногах. Ладно, это хоть какое-то шевеление с оттенком походной жизни.

Мозель каждую ночь с одиннадцати до четырех часов утра пробирался среди своих людей, то появлялся возле копателей, то фыркал сквозь зубы приказы, то пропадал, то приходил к пехотинцам на первую линию. Постоянно то тут, то там.

Он напоминал собой охотничью собаку, идущую носом по следу. Где добыча, жертва? Ищи, ищи!

1/96 ПАП состоит из шести орудий. Они в походе с самого начала войны и до сих пор все невредимы. Следы шрапнельных пуль оспинами виднеются на бронещитах, но листовая сталь надежна, а боеприпасы противника – при Ле-Като это подтвердилось – по общему мнению, ни на что не годились.

Орудия выстроены, справа от каждого тележка с боеприпасами, шагах в двадцати друг от друга, одно за другим, почти в ряд. Не вкопаны, а прямо на голой земле. Капитан Мозель не считает необходимым проводить шанцевые работы. Чувство укрытости ведет к трусости. А кроме того, в его понимании, земляные работы легко обнаружить с вражеских самолетов. Поэтому единственное – брошено немного песка на низ щитов и в качестве укрытия над каждым орудием и над каждой повозкой с боеприпасами натянуты большие брезентовые полотна. Если смотреть издалека, можно подумать, что перед вами серо-коричневые горы лунного ландшафта.

Даже когда однажды командир полка осмотрел позицию и выразил сомнение, не могут ли вражеские летчики раскрыть расположение батареи, стоявшей на большом поле репы – по коричневой, и потому приметной, полосе – поменялось лишь то, что репы были обезглавлены, а их ботва со стеблями и листьями бережно пересажена на брезентовые полотнища.

Расчет проживает справа от батареи. Там одна яма за другой. Стены из толстой глины. Крыша из ботвы поверх толя. Ни окон, ни дверей. Входной проем закрыт брезентом. Этого хватает, чтобы сохранить тепло небольших орудийных печек. Ни стульев, ни столов. Земля, покрытая деревянными рейками, лишь в иных, более благоустроенных обиталищах образует не слишком-то широкую кровать. В каждой такой норе по трое человек. В дальнем конце виднеется укрытие командира. Мозель ненавидит любой комфорт. Он ненавидел даже печку до тех пор, пока его ноги не собрались объявить забастовку. Теперь огонь горит, позволяя ему писать письма на коробке из-под маргарина. И вот уже три месяца, с воскресенья на воскресенье, в дивизион идет доклад: что состояние расчетов неизменно хорошее, что боезапас неизменно прежний, а в остальном на фронте никаких особо новостей не установлено.

Райзигер был приписан к третьему орудию батареи. В одной норе с ним проживали доброволец Херман и резервист Зюскинд.

В то воскресенье спали до часу дня. Потом в животе заурчало. Райзигеру как младшему пришлось готовить. В углу укрытия стояла консервная банка, разбухающая от земли, риса и лапши. Он положил всё это в воду и поставил на огонь. Когда сготовилось, варево поделили поровну на три части и съели с мармеладом. Рецепт был новый, изобретение Райзигера. И раз уж даже «старику» Фрицу Зюскинду понравилось, дружба завязалась быстро. После ужина Райзигер выложил на стол сигареты. Пошел разговор.

Зюскинд:

– Давно на фронте?

Райзигер:

– Я был в колонне снабжения – и вот, впервые на позиции.

Херман:

– И как вам у нас?

Зюскинд:

– Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.

Райзигер (смущенно):

– Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.

Зюскинд:

– Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.

Райзигер:

– С самого начала тут?

Зюскинд:

– Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.

Херман:

– Я на батарее с Рождества. Не видел еще ни одного выстрела. И мы сами тоже еще не стреляли.

Зюскинд:

– Да и наблюдательный пункт – это тоже хрень полная. Это чтоб дать нам подвигаться.

Райзигер:

– Думаете, противник не прорвется? По весне ведь следует чего-то ожидать, так в газетах пишут.

Зюскинд:

– Пускай прорывается. Ему с нами не повезет. Дорогой, ты плохо знаешь Мозеля. Стоит ему разозлиться, прослезятся все.

Райзигер:

– Хотел бы при этом поприсутствовать.

Зюскинд:

– Да не торопись. Я всегда себе говорю: лучше, чем здесь, не найти. Чего еще надо? У нас тут своя квартира, еда каждый день и никаких забот. Дорогой, поверь мне, многим из нас приходилось дома спать в коробках из-под сигар, а здесь можно вволю растянуться. И в конечном счете с героической смертью та же штука. Тогда, 14 сентября, когда у нас был последний бой, мы потеряли около сорока человек. И был у нас старый ездовой, которому голову потом оторвало, так он всегда говорил, что лучше он на пять минут струсит, чем на всю оставшуюся жизнь будет мертвым.

Все засмеялись. Адольфу Райзигеру пришли на ум статьи военкоров, где часто шла речь про «неистребимый юмор наших пехотинцев». Вуаля!

Разговор затухает. Зюскинд повернулся на бок и заснул. Доброволец Херман достает из фуражки лист бумаги и принимается за письмо. Если идти от укрытия к укрытию, видно, что почти у каждого вот так на коленях фуражка, а на фуражке бумажка, на которой более или менее опытной рукой совершается бумажный обряд.

Письмо капитана Мозеля жене:

Милая Лени! Воскресенье, уже за полдень, скучно – хоть убей. Четырнадцать дней назад (или я тебе уже про это писал) меня приписали к лейтенанту Келлеру, и теперь вот сижу я здесь по колено в дерьме в идиотской тоскливой каморке, и не с кем мне перемолвиться разумным словом. Я тут единственный офицер, но я немедля отправлю запрос, чтобы мне прислали кого-нибудь в качестве собрата по несчастью. Ведь оберлейтенант Буссе, приписанный тоже к 1/96, сменяет меня раз в три дня и теперь располагается с нашими передками снабжения. Что я делаю? Каждое утро мне с полевой кухней доставляют бутылку шампанского, и я выпиваю за твое здоровье. Кстати, завидую твоему брату Карлу. На востоке хоть есть движение, и я уже вижу, что там дело выгорит. А мы вот здесь, и это еще большой вопрос, стану ли я майором, как планировал. От Э. К., кстати, никаких вестей.

Письмо вице-вахмистра Михаэлиса невесте:

Дорогая моя невеста! Вчера получил твою прелестную полевую посылку с сигарами и говорю за нее сердечное спасибо. Сигары хороши. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Хотел бы, чтобы и тебе дома так жилось. Много еды и вообще никакой работы. Насколько я понимаю, война может длиться так еще десять лет. Тогда я точно стал бы фельдфебель-лейтенантом и мы смогли бы пожениться. Пожалуйста, не присылай больше теплых поясов, так как у меня уже есть два от тебя, и на Рождество мы получили еще больше, когда привозили гостинцы, три из которых достались мне. При этом зима не очень холодная.

Запись Райзигера:

Огневая позиция под Аррасом. Очень счастлив. Милые товарищи (да, так правда бывает, все как большая семья, даже здесь, на фронте). Капитан забавный: вообще не обращает на меня внимания, даже не переспрашивал, когда я ему докладывал. Кажется, его очень любят. Сейчас за полдень. Что нынче делается в Германии? Пойду еще посплю.

Отчет ПАП 96 в дивизию:

Наблюдение 1/96 сообщает об окопных работах во вражеских траншеях на точке 308. Больше на участке ничего нового.

Отчет из дивизии для Высш. воен. ком.:

На участке пех. див. ничего нового. Противник пытался прошлой ночью провести сапу перед 6-й ротой пех. полка 186. Рота открыла огонь. Попытку противника следует считать сорванной.

Главная штаб-квартира, 20 января 1915 г.:

У Нотр-Дам-де-Лорет к северо-западу от Арраса взята траншея противника длиной двести метров, захвачены два пулемета, взято несколько пленных.

Воскресное настроение испарилось с заходом солнца. Подразделения собирают для ночных работ. На сей раз шанцевые отряды усилены, строительство наблюдательного пункта нужно завершить в ближайшие сорок восемь часов! Так что в самой батарее всего по два человека на орудие, с ними вахмистр Конрад и два унтер-офицера.

Остальные молча направляются в сторону железнодорожной насыпи.

Тащат шпалы, рельсы и колючую проволоку.

Райзигер полон напряжения. После воскресной тишины его охватывает счастливое чувство того, что он солдат, он здесь, на фронте. Бесшумно ступая вслед товарищам, он чувствует гордость. Как жалка, думается ему, жизнь там, в тыловой колонне. Конечно, там тоже люди нужны, и они, конечно, тоже выполняют свой долг; но если ты солдат, то твое место лицом к лицу с врагом!

Тащат шпалу вместе с Кернером. Добравшись до наблюдательного пункта, сваливают ее на землю. Она глухо скатывается, и это единственный шум в царящей тишине.

Ночь звездная. Белая известковая линия их окопа далеко просматривается в обе стороны.

«Это и есть наш передовой окоп? – В Райзигере пробуждается любопытство. – А где пехота? Ничего не видно. Кажется, в лунном свете движутся какие-то неясные тени. Вот и всё. А где враги?»

Райзигер поднимает руки и подтягивается над бруствером. Осторожно высовывает голову над насыпью.

Еще одна белая линия, более узкая, местами потемнее.

– Они тебе в жало стрельнут, если рыло не уберешь обратно, – говорит Кернер, стоя на дне окопа и глухо зевая.

– Никогда не видел вражеского окопа.

– Говори потише, обезьяна, или что, думаешь, у них там ушей нету? Ночью слышно за километры. В канун Рождества мы даже слышали колокола Арраса. Тише там.

При этом Кернер придвигается к Райзигеру. Оба прислушиваются. Райзигер затаил дыхание. Чувствует, как сердце бьется об известняк.

Странно: да, вдали слышно шумы. Собака хрипло взвывает пару раз. Вдруг воздух прорезает гудок локомотива. Еще слышно звон и грохот вагонов.

Так это и есть враги?!

Ни на миг не возникает у Райзигера осознания, что это враги. Всё это там шумит так похоже на обычную мирную жизнь. Лай собак, гудки паровозов, шум вагонов – почти что картины из его дома.

Летом, в каникулы, когда тепло и от странного волнения августовской ночи невозможно заснуть, дома были именно такие шумы.

Спутанные детские мечты обволокли всё вокруг. Вот соседская собака встревожилась при звуках чьих-то посторонних шагов. Вот поезд отправляется в странствие в неизведанные страны. И вот вагоны поехали, покачиваясь, сквозь ночь. А это старый извозчик, который часто возил доктора к больным. А еще линейка с уставшими седоками, едущими с летнего праздника. Вот возы с сеном, опоздавшие вернуться засветло и спешащие в амбары.

Райзигер впивается взглядом в даль.

– Эй, Райзигер.

– Просто погоди.

Кернер тычет в бок:

– Спятил, парень? Нужно вернуться и притащить еще бруса. Если Старик застукает, нам не поздоровится. Пошли.

Он спрыгивает и дергает Райзигера за шинель:

– Давай уже, пошли. Знаешь ведь, каждое отделение должно сгонять по пять раз. Не поспешим – застрянем тут до утра.

Трусцой припустили назад.

В четвертый раз сбрасывая с себя груз на пост наблюдения, Райзигер пыхтит:

– Чертовски тяжелая работа!

Чувствует, что оба плеча намяло и теперь они болят. В изнеможении прислоняется он к стене траншеи и жует травинку.

Кернер вытирает лоб тыльной стороной ладони.

– Больше не можешь? Да, парень, ученье есть ученье… – Он поворачивает назад. – Ну, давай уже. Или хочешь полежать? Ну, я пошел, короче, ты ковыляй там следом.

Райзигер, наконец, совсем один.

«Тьфу ты черт, вот же каторга! И пить охота! Но где же пехота? Должно же здесь быть что-нибудь попить».

Райзигер недолго сомневается: «А что мне будет? В конце концов, я молодой солдат, могу иногда и заблудиться».

Делает несколько шагов вправо, за угол траншеи.

Вдруг останавливается. Испуган. Перед ним человек. Тот не двигается, даже не поворачивает к нему головы, тихо покашливая.

Ага, пехотинец!

Райзигер (застенчиво):

– Добрый вечер.

Пехотинец наклоняет голову немного в сторону:

– Из артиллерии?

Начинают разговор.

Так-так, артиллерист, доброволец, впервые здесь, в окопах? Это было настоящее угощение для старого воина. Он начинает рассказывать. Хвастать.

Да, здесь война! Отличная штука!

– Вы, артиллеристы, понятия не имеете, как у нас тут всё. Постой против французов день и ночь – тогда ты, дорогой, кой-чего испытаешь!

Райзигер мало что понимает. Глядя на человека, плотно закутанного в шинель, с винтовкой, прислоненной неподалеку к стенке, он не может понять, почему война здесь должна быть такой уж жестокой. Первая вражеская траншея всего в двухстах метрах отсюда? Замечательно. Это действительно не расстояние.

Но в чем опасность?

Ощущение полной безопасности. Двести метров?

– Конечно, тут надо быть начеку, а то францман[4] вдруг – скок! – и сцапает, – говорит пехотинец. – Конечно, у нас тоже сильные потери, – добавляет он.

Потери?

Райзигер прислушивается. Ни выстрела. Потери, а стрельбы нет? Ох парень заливает. Еще и об артиллерии так пренебрежительно отзывается. Неприятно.

Райзигер оборачивается и прощается. «Ну что ж, хуже уже не будет».

Вернувшись на место строительства наблюдательного пункта, он никого не застал. Видит натасканный материал, но остальные, похоже, вернулись назад без него. Охватывает беспокойство: будет скандал. Или попробовать догнать их до того, как они попадут на позицию? Побежать поперек поля? Тогда непременно успею.

Колеблется одно мгновение. Унимает поднимающуюся тревогу, взбирается по задней стенке рва, становится наверху, в чистом поле. Недолго смотрит в сторону врага, потом поворачивается спиной и идет к батарее. Идти по полю намного легче, чем окопами. Луг с короткой травой и застывшей землей. Можно шагать бодро.

Несколько раз встречаются ямы с темными краями, заполненные белыми кусками извести.

Райзигер всматривается в них: ага, вот тут что-то прилетело.

Прошагав так около десяти минут, он остановился. Вдруг стало жарко. Перед ним люди! Плашмя кидается на землю. На миг закрывает глаза, снова открывает, проверяет: да, перед ним люди! Пересчитывает: видно троих. Лежат в ряд: двое на животе, третий на коленях. Винтовки наизготовку, дула нацелены примерно на него.

Охватывает страх. Враги? Не может быть. С другой стороны, что тут немцам делать, посреди открытого поля? Он приподнимается и хочет их окликнуть. Но тут сумерки разрывает вспышка осветительной ракеты. И он утыкается лицом в траву.

Нет ли тут где-нибудь подходного окопа? Ничего не видно. Что ж, ничего не остается, как обнаружить себя перед теми, что впереди.

– Привет, – шепчет он. – Камрады, я из наших.

Те лежат неподвижно, продолжая целиться своими дулами в него. Он повторяет то же самое, на этот раз погромче.

Ответа нет.

Подползти бы к ним на животе. Это максимум метров тридцать.

Не по себе. Но что толку? Не оставаться же здесь.

Так что ползком вперед. Медленно. Замедляя каждое движение тела.

До солдат уже не больше шести шагов.

– Камрад, – шепчет он.

Ответа нет.

Теперь уже страшно. Должно же быть какое-то понимание! Варианта два: либо сейчас подпрыгнуть и пробежать мимо них в сторону позиции, либо одним прыжком упасть рядом с первым, чтобы он хотя бы не успел повернуть винтовку.

Второе разумнее.

Райзигер отталкивается руками от земли и вмиг оказывается рядом с тем солдатом. Припадает к его уху и говорит:

– Камрад, здесь же нельзя спать. Представь, сейчас пришел бы офицер.

Ответа нет.

Камрад всё так же упорно держит винтовку перед собой и даже не поворачивает лица.

Райзигер толкает его:

– Эй, говори уже, скоро рассветет.

Ответа нет.

Тогда Райзигер дотрагивается до его правой руки.

Ледяная.

Он отдергивает руку и встает на колени. Ах вот оно что. Вот оно что, он мертвый, что ли?

Осторожно присматривается ко второму и третьему.

Все они неподвижны. Винтовки наготове, двое на животе, третий на коленях.

Все мертвые? Ни одна голова не наклонилась, ни каска не упала, ни даже палец не отстал от приклада винтовки. Вот так же, как в детстве Райзигер часто видел на плацу, лежали три пехотинца, готовые к бою, лицом к лицу с врагом, отменно построившись.

Только, ох, вот ведь, они были мертвые.

Первые мертвецы, которых видит на поле боя доброволец Адольф Райзигер.

Он совершенно спокоен. Страх ушел. Никакого волнения, никакого сердцебиения.

Да, он остается еще пару минут на коленях рядом с этими мертвыми товарищами, поражаясь тому, как неподвижно они выглядят со стороны врага, и что они, наверное, будут так лежать еще несколько недель.

Встает. Делает пару шагов. Поднимает воротник шинели. А потом бешеным галопом бежит к позиции.

Он прибывает туда почти одновременно с последним из солдат шанцевого отряда.

Перекличка. Отсутствующих нет. «Разойдись!»

Через несколько минут Райзигер лежит в норе вместе с двумя камрадами и засыпает.

В Нью-Йорке во всех варьете, мюзик-холлах, на улицах и в салонах сейчас поют песню против войны, которая в немецком переводе звучит примерно так:

СКОЛЬКО ПРОДЛИТСЯ ВОЙНА?

Собственный источник по телеграфу Амстердам, 4 февраля

«Таймс» приводит опрос «Нью-Йорк Американ» о продолжительности войны. Германский посол граф Бернсторф ответил: «Если я скажу, что война продлится долго, то по всей стране тотчас же скажут, что я сказал, что Германия хочет войны. Если скажу, что война будет короткой, скажут, что Германия хочет мира. Я лучше вообще ничего не буду говорить, всё равно всё это переврут». Ричард Бартольдт, член американского конгресса и основатель Лиги нейтралитета, заявил: «Я верю в триумф Германии, но для меня, как американца и члена конгресса, американский нейтралитет является самым важным вопросом. Мы утверждаем, что способны его сохранить, но наш образ действий уличает нас во лжи». Французский генерал Бонналь сказал: «Война, вероятно, продлится долго, потому что немец – гордый и хороший солдат. Союзникам еще предстоит многого добиться, но у них это получится».

(«Фоссише Цайтунг», 5 февраля 1915 г.)

Следующий день на позиции.

Около полудня капитану, пребывавшему не в духе, пришло в голову самолично провести артиллерийские учения. Вскоре после обеда он выкрикивает команду:

– Всей батарее приготовиться открыть огонь!

Дрессировка начинается. Райзигер назначен наводчиком. Так-то больше удовольствия, чем в гарнизоне. Команды у капитана очень четкие – шесть орудий с поразительным проворством изготовлены к стрельбе. Всё складывается просто сказочно.

Рядом с Райзигером унтер-офицер Гельхорн, действующий командир расчета. Следит, чтоб Райзигер наводил прицельное устройство строго по уставу. Очень доволен.

Команды капитана поступают так быстро, что спустя несколько минут вся батарея в поту.

Затем перерыв в стрельбе. Отдуваются.

Вдруг вдалеке слышится хлопок. Довольно тихо, очень далеко.

В следующий миг Райзигер видит, как в батарее начинается беспокойство. Иные из товарищей тянут шеи, принюхиваясь, кидаются друг к другу, поближе к орудиям.

Тут Гельхорн кладет Райзигеру руку на шею.

Всё это длится какие-то секунды.

Вдруг в воздухе раздается пронзительный резкий свист. Пронзительный свист, а затем – ревущий грохот.

Гельхорн падает всем телом на Райзигера и сильно прижимает его к защитному щиту, оба почти валятся. При этом он цедит сквозь зубы:

– Проклятые свиньи! Враг стреляет!

Райзигер чувствует пульс на шее – под челюстью. Вот как, «враг стреляет»? Вот как, «проклятые свиньи»?

Заметив, что Гельхорн встает обратно, он поднимает голову, вжатую в плечи. Видит, что возле других орудий головы тоже поднимаются.

Оборачивается: метрах в двухстах позади батареи из-под земли растет облако дыма, с изящным белым основанием и отвратительной черной шаровидной вершиной.

– Гранатами стреляют, свиньи, – говорит Гельхорн.

Плохое настроение капитана Мозеля прошло. На его лице широкая улыбка. Он сдвигает отделанную шелком фуражку на затылок, сует руки в карманы штанов и подходит к батарее:

– Ну, слава богу, тупые обезьяны наконец-то пожаловали!

Затем он выжидающе втягивает ноздрями воздух.

Райзигер смотрит на соседнее орудие. Лица товарищей не так веселы.

– Как думаете, герр унтер-офицер, прилетит еще?

– Это что, твое боевое крещение? – спрашивает Гельхорн.

– Так точно, господин унтер-офицер. Но я еще не совсем всё понял, – отвечает Райзигер.

– Тебе и не нужно всё понимать. Научишься. А вот те и опять летит, падаль!

Телами сгрудились друг к другу! Рев разрывает воздух. И снова взрыв!

– Недолетом ложится. – торжествующе говорит капитан. – Держись, мальчики. Сейчас будет по нам.

Райзигер дрожит. Вот и всё? Это и есть «боевое крещение»? Сидим, как на тарелке: никакой гарантии, что следующий выстрел не угодит прямо в батарею.

Зюскинд втискивается между Гельхорном и Райзигером.

– Что, боишься? – спрашивает он, делая при этом такое измученное лицо, что Райзигеру становится его жалко.

Райзигер играет с прицельной планкой:

– Я просто не понимаю, почему мы не стреляем в ответ.

Зюскинд выпаливает:

– Они ведь уже получили от нас на орехи, верно, герр унтер-офицер? Капитану лучше бы скомандовать отход.

Райзигер вопросительно глядит на Гельхорна. Тот тоже хочет что-то сказать. Вдруг новый взрыв, намного громче предыдущих двух. Градом сыплет над орудиями, над репой и землей.

Райзигер, Зюскинд и Гельхорн кидаются на землю и несколько секунд не двигаются. Ждут. Ждут. Наконец Гельхорн осторожно выглядывает из-за защитного щита, указывая на черную яму, из которой вьется склизкий желтоватый дым:

– Черт подери, всего в двадцати метрах!

Времени на обсуждения нет.

Голос Мозеля, теперь уже резкий и пронзительный, вдруг собирает всю батарею воедино.

– Теперь наша очередь, – кричит он. – Шрапнельные запалы, вся батарея тридцать шесть сто!

Мысли прочь! Рукоятки! Шесть докладов: «Орудие готово!»

Капитан, на цыпочках, затем присев: «Батарея, огонь!»

С могучим грохотом откатываются шесть стволов. Орудия рывком подскакивают на дыбы. Затем их окутывает едкое облако.

Вслушиваются: вдалеке грохочет взрыв.

– Тридцать один сто – огонь!

Цельсь, заряжай, пли!

И так пять раз. Пять раз взрывается вдалеке. Противник не отвечает ни одним выстрелом.

– Батарея, отбой! – Мозель снимает фуражку и, насытившись, ходит туда-сюда медленными шагами. – Вот теперь компашка, пожалуй, пусть передохнёт. Артиллерийские стрельбы продолжаем.

Но вскоре ему становится скучно:

– Командование принимает вахмистр Конрад. Вахмистр, еще минут двадцать поупражняйтесь в прицеливании. Потом батарею можно отводить.

Пальцы к козырьку, и – в укрытие.

Вахмистр Конрад поднимает руку:

– Шрапнельный запал – влево вполоборота…

Больше он ничего не успевает сказать. Неожиданно в воздухе снова жужжит: резко, громко, громче, еще громче – удар!

Чьи-то руки втаскивают Райзигера под снарядную тележку.

Он собирается с духом, смотрит вверх.

Прямо рядом с ним лежит Конрад – катаясь, хрипя и стоная, как раненый зверь. Поднимает руку, роняет ее.

Райзигер видит: левую ему срезало под корень. Из культи бьет густой фонтан.

Со всех сторон криками зовут санитаров.

А вот и капитан. Становится на колени возле Конрада и говорит:

– Отвести батарею!

Вахмистра укладывают на носилки и относят в укрытие.

У Райзигера дрожь в коленях, его трясет. И в горле что-то. Так вот, значит, война! Стоит человек, громкий и сильный, с вызывающей смелостью. И солнце светит, и небо голубое. И вдруг человек на земле. И кровь хлещет. И человек пойдет домой, и больше никогда в жизни у него не будет левой руки. Тошнотворно!

Остальные в укрытии тоже приуныли. Конрад был с Зюскиндом с самого начала войны.

– Лихой парень! Жаль, что его потеряли. Но, в конце концов, нужно понимать: однажды и самому может прилететь от тех, напротив, что нас выцеливают день и ночь.

Больше никаких разговоров не было, пока не стемнело. Райзигер достал из кармана сигару и подарил ее Зюскинду. Пожал ему руку, и тут пришло в голову, что он впервые вот так пожимает руку товарищу здесь, на передовой. Взяв свое снаряжение, он отмечается у капитана.

Ночью снова в расположении, при колонне. Остальные уже спят. Он ложится с ними.

Со следующего утра Адольф Райзигер думает только о том, как вернется на батарею спустя трижды по двадцать четыре часа. За кофе рассказывает о своем боевом крещении. Приходит ездовой[5]: Райзигер командирован на подметание улиц. Это новое занятие. Ему интересно научиться подметать улицы согласно уставу.

Снаружи на плацу уже ждут семеро. У четверых в руках лопаты, реквизированные у жителей деревни. Ему и остальным дают мотыги для репы с длинным черенком. Под присмотром унтер-офицера Генсике они идут на деревенскую улицу.

Все восемь дворников – добровольцы. А еще прекрасный канонир фон Эрцен, на гражданке асессор. Им предстоит провести следующие несколько часов, сгребая с шоссе немного подтаявшую кашеобразную грязь и складывая ее в кучи, аккуратно скошенные со всех четырех сторон и отполированные сверху, как стеклянная гладь.

Райзигер злится. Деревня кишит гражданскими. Есть, пожалуй, сотня пожилых мужчин и определенно несколько сотен молодых женщин и девушек, которые могли бы позаботиться о чистоте. Зачем посылать солдат? Но приказ есть приказ. В любом случае Генсике настолько убежден в необходимости этой миссии добровольцев, что не может не кричать на Райзигера, осматривая уже завершенную полировку грязевой кучи. Во второй горе слева большой кусок соломы, которому здесь не место. Эти добровольцы не годятся даже грязь подметать! Он добивается, чтобы рота упражнялась изо дня в день, пока кучи в итоге не станут выглядеть так, как хотелось бы господину командиру колонны.

Около полудня дошли до конца улицы. Генсике приказывает всем восьмерым выстроиться по двое, с лопатами и мотыгами на плечах. Ведет их шаг за шагом вдоль законченного произведения, творцом которого считает себя. Он пересчитывает вслух отдельные кучи и затем докладывает вахмистру: «С уборки улиц прибыли, сто семьдесят восемь куч». При этом делает такое лицо, будто немедленно требует себе Железный крест, по возможности приколотый к груди героя лично командующим не ниже генерала.

За обедом Райзигер бьет кулаком по столу. Позже он пойдет к капитану и потребует, чтобы его немедленно перевели в батарею. Даже речи не может быть о том, чтобы опять подметать улицы.

Товарищи останавливают:

– Полегче, полегче! Не делай ерунды, побойся Бога. К чему кипятиться, нарываться на проблемы вот так вот, нахрапом?

Прежде всех с ним беседует Франц Цайтлер. Он ему как отец, наделенный философией старого фронтовика. Он говорит:

– Слушай, Адольф, тут ведь как: ты сейчас вызовешься на фронт, и тебе надают по мозгам, придется винить одного себя и говорить себе, что иначе ты и не хотел. Поверь, мы все тут делаем, что велено. Но мы не рвемся никуда. Никогда не делай того, что не приказано. Это здесь главный девиз.

Райзигер молчит. «Да, но я тогда что, не доброволец?»

Помня о своем высоком призвании защищать Престол и Отечество, солдат должен неустанно стремиться старательно выполнять свой долг.

(Статья устава 1)

Каждый приказ должен выполняться по возможности дословно. Если на пути солдата возникают трудности, он не должен сразу считать приказ невыполнимым, но должен подумать, как преодолеть эти трудности и по возможности добиться цели другим путем. Главное, чтобы солдат понимал суть приказа, то есть то, из чего он действительно исходит, чем определяется и к чему ведет. Это называется осмысленным выполнением приказа.

(Разъяснение к статье 11)

Желание Райзигера всё никак не сбывалось: новой отправки на батарею не было.

Будни тыловой колонны: мыть вагоны, чеканить шаг, убирать улицы.

Доброволец, на войне. А где война? Где враги?

Враги? Однажды утром пришел приказ выставить охрану у местной комендатуры. Там, в церкви, разместили французских пленных.

Церковь представляла собой здание из обожженного кирпича. Скамьи нефа в зимние месяцы спалили на дрова. Один алтарь стоял между двух красных кирпичных колонн. У ступеней притаилась скамеечка для коленопреклонений. По всей длине помещения кучами навалили солому.

Райзигер и фон Эрцен заступили в караул первым номером. Открывают врата. Видно пленных. Большинство сидят на соломе, не обращая внимания ни на соседей, ни на новых часовых. Эрцен и Райзигер тоже молчат, осторожно шагая по проходу. Стук собственных подметок нервирует. Через несколько шагов останавливаются. Вообще непонятно, как себя вести. Эрцен встает спиной к заключенным, осматривая стены, и говорит, то ли восхищаясь, то ли сожалея:

– А ведь правда, очень красивое место. Смотри, какие окна красивые!

Райзигер поднимает голову: серо-голубой чередуется с едко-красным – не сказал бы, что окна красивые. Но Райзигер молча кивает. Немного позже Эрцен говорит:

– Пройдусь-ка я сперва вокруг церкви снаружи. Ведь кто знает, может, тут где-нибудь дверь не заперли. А то еще убежит кто-нибудь.

Уходит.

Райзигер борется с искушением пойти за ним. Идет к двери, почти на цыпочках, но затем рывком вздергивает карабин на плечо и шумно оборачивается. Твердым шагом идет к алтарю.

Наконец сворачивает. Всё это непросто. Нужно усилие. Но, черт возьми, его поместили сюда не для удовольствия! Тут же пленные, враги!

У врагов какие-то странные маленькие ноги. И обмотки, не доходящие до колена. А над ними смешные красные штаны. В самом деле, они не похожи на солдат. Как вообще взрослый мужчина может разгуливать в таких красных штанах? А синие длинные мундиры! Тоже не по-мужски.

Один из французов без каски. Какое у него лицо? Но едва Райзигер оборачивается к нему, тот склоняет голову к самым коленям.

Следующий. Смотрит прямо. Райзигер делает полшага в сторону и встает перед ним. Две пары глаз должны встретиться.

Но не встречаются: глаза француза глядят куда-то прямо, сквозь Райзигера, окоченело и неподвижно. Как если бы он был воздухом.

Райзигер пробует то же самое со следующими десятью или двенадцатью пленными – все склоняют головы. Склоняют головы, едва он посмотрит на них. Или ведут себя так, как будто перед ними вообще никого нет. Один громко шлепает себя по лицу и закрывает глаза.

Райзигер не знает, что делать. Может, наорать на всю эту компашку? Можно потребовать, чтобы все сразу встали и по команде сделали руки по швам. В худшем случае можно дать кому-нибудь хорошенько по хребту прикладом карабина. Чтобы поняли, как вести себя перед немецким солдатом.

Райзигер думает обо всём этом, но ничего не делает. Ему приходит в голову, что ему двадцать один год и что перед ним сидят безоружные люди, большинство из которых, по его прикидкам, старше него лет на десять. Он смущается. Оборачивается. Там кто-то зовет: «Камрад!» Он пробегает взглядом по рядам сидящих. Никто не двигается. Второй раз: «Камрад!» Ищет дальше. Видит, что на ступеньках под алтарем лежит будто бы красно-синий сверток. Сверток движется, и из него очень деликатным движением поднимается рука.

Райзигер приближается. Французский офицер. На нем кепи с золотыми позументами. Бледное лицо с черной бородкой.

И что? При необходимости он может сложить несколько слов по-французски, но общаться вряд ли сможет. Рука поднимается снова. Он подходит ближе. Офицер откидывает шинель – мундир расстегнут, на грязной рубашке большое мокрое пятно крови.

На это место указывает рука офицера. Она трясется и дергается.

Помочь? Райзигеру не хватает духу поднять рубашку и осмотреть рану. Он бормочет несколько слов по-немецки, на цыпочках проходит через всю церковь к выходу и громко зовет: «Санитара!»

Эрцен услышал. Но он лишь смотрит на часы:

– Смена придет через две минуты. Я даже не знаю, что с этим делать. Уверен, они разберутся лучше нас.

Смена караула. Райзигер и Эрцен докладывают вахтенным, что в церкви, кроме одного раненого, все в порядке. В караулке снимают портупеи и садятся за стол, внезапно становясь очень шумными. Эрцен рассказывает анекдот.

Через четыре часа снова на пост. Идут громкими шагами к алтарю. Никто больше не зовет: «Камрад!»

Публикация сообщений о так называемых сценах братания с врагом в окопах нежелательна.

(Главное управление цензуры № 38. O. Z. 22 января 1915 г.)

Глава третья

Запись в дневнике канонира Адольфа Райзигера:

Воскресенье, 9 мая 1915 года, четыре часа утра: работал на новой позиции батареи с восьми часов вчерашнего вечера до половины третьего сегодняшнего утра. Окопные работы, новые укрытия. Бешеная каторга. Только теперь, в четыре часа, на соломе. Но сегодня воскресенье, никакой службы. Спим до обеда. Я счастлив, что наконец-то в составе 1-й батареи. Стоим под Меркателем, южнее Арраса.

В воскресенье, 9 мая, в девять часов утра батарею ПАП 1/96 подняли по тревоге. Расчеты, измученные на постройке укрытий, ругались и плевались, когда их вытаскивали из соломы.

Тревога? Что за вздор! В конце концов, на кой нужны эти тренировки после стольких ночей?

Предусмотрительно рассовали кое-что по вещмешкам и подсумкам на передках орудий, надели каски, натянули портупеи и пошли на плац. Капитан Мозель и оберлейтенант Буссе уже были там. Явился и лейтенант фон Шторк, приписанный к батарее с позавчерашнего дня.

Как обычно, вскоре пошли слухи, перебегавшие от орудия к орудию. «Сортирные пароли»[6]. Им никто не верил. Лишь одно вызвало интерес: якобы батарея отправляется в Россию. Чудесно: война в России и так почти окончена! Так что теперь самое время!

Но тут вдруг разговоры прекратились: явился командир полка с адъютантом. Он ехал вдоль батареи медленно, пожевывая усы и глядя прямо перед собой. Мозель подскочил к нему галопом и доложился. Офицеры встали по бокам, склонившись над картой. Полковник что-то говорил – быстро, рубя воздух правой рукой.

Он кончил, пожал руки офицерам батареи и поскакал галопом через поле.

– Батарея, марш!

Батарея шагом выехала из деревни.

Погода была хорошая. Припекало майское солнце. Расстегнули воротники шинелей, развалившись в седлах и на сидушках, закурили.

Россия? Ерунда. Тогда багаж непременно погрузили бы с собой на марш. Так что, пожалуй, будут чертовы батарейные учения по приказу командира полка. Может, прошлой ночью он плохо спал.

Но где будем упражняться? Поле, вот тут справа, было обычной площадкой для этих игр. Почему капитан не сворачивает?

Батарея дошла уже до соседней деревни, где был штаб легкой колонны боепитания, к которой Райзигера приписали несколько месяцев назад.

Неожиданность: вся колонна целиком была построена к выступлению на рыночной площади. И вот они присоединились к проходящей мимо батарее.

Переброска в Россию? Учения?

Командиры орудий переговаривались со старослужащими. Все сомнения были отброшены. Осенило: нас ведут в бой.

Ехали два часа.

Солнце высоко. В это время обычно прием пищи. Хотелось есть: когда утром подняли по тревоге, не осталось времени на кофе или завтрак.

Батарея продолжала марш.

Путь пролегал по неизвестной местности. Дорога разбита, всюду выбоины с зазубренными каменными краями, трещины. Здесь должно было пройти много колонн, чтобы шагающая пехота, топочущие лошади, перемалывающие камень орудия и крутящиеся колеса грузовиков оставили такие глубокие следы.

Шли деревнями, бедно и жалко корчившимися по краям обезображенной дороги. Дома почти все глухие, без окон, с серыми фронтонами, калитки палисадников предусмотрительно вымазаны зеленым.

Когда прибывающая батарея гремела и звенела, к воротам жались любопытные жители: старики, не поднимавшие глаз, женщины со смущенными улыбками или откровенной насмешкой. Иногда к марширующей колонне подходили дети и махали руками.

На каждом доме висели таблички с названиями немецких подразделений, но солдат не было видно.

Был час, потом два часа пополудни.

10 мая 1915 года

Главная штаб-квартира

Западный театр военных действий

Крупное франко-английское наступление, которое ожидалось в ответ на наши успехи в Галиции, началось к юго-западу от Лилля… Противник – французы, белые и цветные англичане – повел в бой как минимум четыре новых армейских корпуса, совокупно с теми силами, что уже давно были развернуты на этом рубеже.

Батарея ПАП 1/96 стоит на шоссе перед холмом. Эта высота упрямо и непрошено возвышается над местностью, черная на фоне желтоватого неба.

Колонна снабжения ждет за батареей, а пехота – перед ней. Мимо всё несутся мотоциклисты, по мостовой скачут всадники.

На горизонте гудит орудийная пальба.

Быстрым темпом подъезжает верхом на лошади какой-то высокий начальник. Расслышали слово: «Вими». Другому слышно: «Лоретто». Можно ли по этому что-то понять, как это разгадать? Слова молниеносно облетают всю батарею. Лоретто? Да, слышал. Плохи дела!

Теперь новость известна всем.

Ездовые и канониры спешиваются, медленно прохаживаются туда-сюда промеж орудий. Нервно жуют сигареты. Желудок бурчит, со вчерашнего дня все без еды. У некоторых за голенищем сапога или в кармане пальто остался кусок хлеба. Его делят с соседями.

Загадывать наперед никто не хочет. То и дело там, где дорога делает изгиб на холме и уходит в темноту, из-за деревни с глухим шумом выходят черные облака.

Ездовые обряжают лошадей. Животные устали. Порой у какой-нибудь из них клонится голова, но длится это лишь несколько мгновений, и она тут же вскидывает гриву. Бой близок.

Энергично жуют удила. Скребут землю. Жажда и голод. В пыльной канаве можно пощипать только жесткой травы.

Спешившиеся офицеры ждут в голове батареи.

Наконец впереди появляется всадник. Вкруг изгиба, галопом. Еще галопом, всё ближе. Осаживает лошадь. Белая записка капитану.

Читает… «Группа управления батареей!»

В скорости никто не подвел: вахмистр Холлерт, унтер-офицер, двое телефонистов – подбежали все. В галоп! За капитаном! Вперед.

Вкруг изгиба. Поглощены черной тучей. Сейчас четыре часа дня.

В шесть утра батарея все еще ждет, на том же месте. Устав от жары и голода, расчеты залегли в придорожной канаве. Иные спят. Большинство дремлют. Что теперь будет?

Взгляд на деревню – фонтаны дыма вздымаются чаще, чем раньше. Грохот всё сильнее. В какой-то момент один из домов взлетает на воздух – хрупкие балки падают, пылая. Черт подери! Отсюда до деревни не больше тысячи метров. Теперь врагу остается только добить досюда.

Движение в построенных рядами колоннах нарастает. Нет ничего более проклятого, чем ожидание!

Время? 6:15 утра.

С головы батареи слышны голоса. Ага, пехота выступает. Один за другим, гуськом, прижимаясь к обочинам, глазами в затылок идущего впереди. Винтовки повешены на шеи. Шаги тяжело царапают по гравию.

Куда? Через горящую деревню пехотинцев не провести. Особенно там, где огонь усиливается. В любом случае артиллеристом быть лучше. Если нужно, галопом едем. Нас так быстро не сцапаешь. Бедные парни. Бегом, да еще в такую жару.

Они скрываются за поворотом дороги.

6:30 утра.

Оберлейтенант Буссе беспокоится. Всё прикладывает бинокль к глазам: где новости от капитана?

– Шторк, вы можете это объяснить? Я нахожу, что положение становится неудобным. Понятия не имею, сколько еще нам придется тут стоять…

Фон Шторк молчит. Он попал на передовую всего восемь дней назад, из кадет, и ему еще предстояло сдать экстренный экзамен. Восемь дней назад – еще в Лихтерфельде. Хорошее начало – прямо в заваруху!

Он также смотрит в трубу. Но его интересуют не столько новости от капитана, сколько обстрел, бушующий в деревне.

И что, батарее, как назло, нужно пройти именно там?

Буссе:

– Можем мы вот так, просто направить батарею вперед? Как думаете, Шторк?

Шторк:

– Как прикажет герр оберлейтенант. Я просто не думаю, что этот подход так уж прост – я имею в виду, если нам нужно подняться на высоту.

Шесть сорок утра.

Голоса с батареи: «Вахмистр идет! Вахмистр идет!»

Лошадь выскакивает из деревни, сквозь чад и огонь. Всадник прижался к шее. Вахмистр Холлерт. Галопом, галопом, скорее за поворот, галопом! Уже слышен стук копыт, четко и мерно. Галопом, всё ближе и ближе. Планшет с картой раскачивается. Руки не гнутся, поводья отпущены. Еще ближе. Осаживает прямо перед офицерами так, что лошадь подгибается в коленях.

– Сообщение герру оберлейтенанту: батарее немедленно выйти на позицию. Герр оберлейтенант принимает командование, я сопровождаю.

Буссе – в седло.

– Батарея, по коням!

– Батарея, марш!

Он дважды вздымает кулак. Сигнал передается от орудия к орудию: «Батарея, рысью!»

Колонна с боеприпасами остается, ожидая приказа.

Шесть пятьдесят пять утра.

Нет иного способа добраться до назначенной позиции, кроме как через деревню.

Когда батарея встает вплотную, шагах в ста от въезда в деревню, Буссе созывает к себе командиров орудий. Граната за гранатой падает на дорогу. Взрывы ударяют по ушам, разгоняя кровь.

– Надо пройти! Командиры орудий действуют самостоятельно! Поехали! Батарея собирается в ста метрах за выездом из деревни. Удачи!

Он пришпоривает лошадь, поднимая ее на дыбы. Скачет прочь. Лейтенант и вахмистр за ним. Вот прошипело два разрыва, и они скрылись.

Больше не о чем раздумывать. Первое орудие приготовилось. Командир стоит рядом с передним ездовым. Еще раз взмахивает, обернувшись. Когда вырывается очередное облако дыма, он кричит: «Галопом, марш, марш!» Лошади тут же подскакивают. В двадцати метрах от первого дома раздается новый взрыв. Передние лошади дыбятся и пытаются принять в сторону. Но ездовой с этим управился. А когда спустя секунды следующий снаряд падает туда же, орудие уже на деревенской дороге и мчит себе дальше.

Так повторяется. Уходит второе орудие. Третье наготове. На третьем, на сидушке лафета – Райзигер и Йениш. Мимо них проезжает командир орудия, унтер-офицер Гельхорн.

Райзигер настолько напряжен, что не может усидеть на месте. Невыносимо быть спиной по направлению движения. Когда лошади переходят в галоп, он оборачивается и встает на подножку.

Галопом, пять, шесть прыжков!

Земля разлетается брызгами. Взрыв метрах в десяти от орудия.

Галопом дальше! Канониры прижимают головы к груди.

Галопом дальше, посреди развалин домов, сквозь дым и огонь.

Остановить орудие – совершенно исключено.

Совершенно исключено, думает Райзигер. Совершенно исключено. А если следующий удар, следующий удар, следующий… непредсказуемо… туда… даст прямо туда… тогда мы все в жопе!

Райзигер стиснул зубы и, словно в судороге, вцепился в ручки сиденья.

Вдруг на него обрушивается жаркая буря. Толком ударяет в грудь. Пламя бьет вверх. Из него вырывается сумасшедший грохот.

Лошади сбиваются с шага, бьются друг о друга. Гоним дальше.

Йениш говорит: «Проскочили».

Последний дом позади. Перед ними второе орудие. Стой!

Только бы дальше! Ждать здесь – полное дерьмо!

По левую руку темный лес. Деревья повалены. Огонь в человеческий рост вырывается из-за стволов. Они шатко раскачиваются, вздымаются, разлетаются, рушатся с треском. Всюду трещит эхо.

Первые три орудия всё еще на открытом месте.

Кругом свистит и шипит, свистит и шипит.

Лошади фыркают, раздувая красные ноздри.

Люди щурятся на дымящийся лес. Как быть? Прижать голову? Смысла нет. Кому прилетит, тому прилетит.

Чего ждет Буссе? Лучше бы командирам орудий разрешили поднимать их на высоту по собственному приказу.

Ага, четвертое пошло!

Только бы дальше!

Шальной снаряд вдруг устраивает глупую шутку – падает прямо в ноги лошади Буссе. В полуметре от него. Тс-с-с-с… Все поднимают головы. Буссе конец… Ну, а где взрыв?.. Раздается булькающий глухой звук, словно отрыжка. Болванка – не разорвалась. Вот свинота!

Лицо у Буссе всё белое, лоб и щеки блестят жирным блеском.

– Последнее орудие здесь! – кричит фон Шторк.

Потери? Нет.

Ни у нас, ни у лошадей ни единой царапины.

Вот так бы и дальше!

Без потерь? Ах. Это бессмысленное совпадение. Опасность – бессмысленное совпадение, спасение – бессмысленное совпадение. Совершенно непонятно, почему без потерь, если всем пришлось пройти через огонь и стоять ждать посреди огня. Это уму непостижимо.

Размышления прерваны:

– Батарея, налево – марш!

Через лес. Прямо на высоту. Бог мой, это полная херня! Сюда! Яма на яме в пыльном перемолотом песке, так что орудия качаются и временами едут на одном колесе.

Давай галопом; валятся деревья, с искрами и треском. Канонирам – стоять. Скорчились на сиденьях. Глаза закрыты, подбородок на груди.

Чертов грохот. Этот жуткий стон и разрывы в воздухе. Дурно делается – так удушающе воняет серой.

Лошади скользят почти на животах, тянут.

Вершина высоты достигнута.

Двигаемся сквозь березовый лесок. На его краю, лицом к противнику, стоит унтер-телефонист, высланный вперед батарейным командованием.

– Батарея, стой! Снимай с передков!

Прочь с орудий, отвязать стволы, очистить подсумки на передках от барахла, одеял, пожитков и прочего хлама.

Приказ по передкам: укрыть на краю деревни, где угодно. Лошадей не распрягать. Холлерт принимает командование. Живо!

Несмотря на то что враг кругом, вот уже 20 лет «Мирролиновое мыло» остается всё тем же знаменитым уникальным мылом для ухода за кожей – дома и в полевых условиях. 55 пфеннигов за пачку, продается везде.

(«Вюрцбургер Генераль Анцайгер», 28 апреля 1915 г.)

Батарея выстроена в линию, от одного орудия до другого тридцать шагов. Низенькие березы обеспечивают хорошую защиту от разведки с самолетов.

Наблюдательный пункт в пехотном окопе. Телефон к огневой позиции уже провели. Буссе соединяют с капитаном. Мозель:

– Мрачновато, а? Потерь нет? Ну и славно, Буссе. Здесь впереди сейчас тихо. Пехота даже не думает атаковать. Я сейчас на позицию. Пришлите телефониста, дежурного на ночь. И вот еще: запрещаю любые шанцевые работы на батарее. Понимаете? Нет, окапываться нельзя. В общем, не копать никаких ям, никаких укрытий. Самолеты здесь, похоже, работают чертовски усердно. А нам себя выдавать нельзя. Хорошо.

Добровольца Рашке командировали в траншею телефонистом. Он прощается с товарищами. Это всё довольно необычно, так что его все подначивают. Пожимая ему руку, Райзигер (они приехали на передовую в одной партии) говорит:

– Святые небеса, доктор, вы так торжественны.

На губах Рашке застыла улыбка. Он поворачивается, говорит «ага» и уходит.

Когда капитан прибывает на позицию, уже темно. Орудийные расчеты присели в ряд на корточки, завернувшись в одеяла. Холодно. Кроме того, есть охота. Но где тут возьмешь поесть?

Капитан идет от орудия к орудию. «Есть у кого хлеб?» – «Нет». Что-то должно произойти. Мозель отправляет унтера вниз, к подножию высоты. Пусть найдет передки и прикажет вахмистру Холлерту, чтоб сюда немедленно подняли хлеба и что-нибудь горячее.

Хоть какое-то утешение.

Огонь противника оборвался. Позади, в полях, уже давно не раздавалось ни одного разрыва. Так что Холлерту всё видно отсюда. Внизу еще может быть пехота, можно у них что-то одолжить.

Да уж. Спустя какое-то время прибывают двое ездовых. Волокут мешок хлеба и две кастрюли с какао. Капитан лично следит, чтоб делили поровну.

– Что ж, парни, ешьте и постарайтесь поспать. Вахта не нужна. Телефон занят. Вы сегодня вели себя прилично. Надеюсь, завтра всё будет так же.

Настроение хорошее. Закутываешься после еды поплотнее и прижимаешься к соседу. Некоторые уже спят. Прекрасная ночь. Полная луна. Нежный ветерок среди березок. В какой-то момент над позицией появляется самолет. Француз, судя по звуку мотора. Должно быть, очень высоко. Звучит оно дружелюбно, это пение.

В остальном почти полный покой. Даже впереди, со стороны окопов. Порой хлопает ручная граната. Но это ни на кого не производит впечатления.

Капитан ходит туда и обратно позади орудий вместе с Буссе и Шторком. Они болтают и смеются, словно на маневрах. Наконец садятся под толстым деревом. Разговор умолкает.

Когда около трех ночи начинает светать, в батарее снова движение. Капитан зовет Райзигера. Отводит в сторону:

– Райзигер, только что сообщили, что Рашке убит. Пойдемте со мной. Идем на пункт. Прихватите провода, чтоб держать связь с батареей при любых обстоятельствах.

Рашке убит? Доктор Рашке убит? Первый доброволец?

Райзигер сглотнул. Рашке убит. Поразительно. Это ж была такая тихая ночь. Только пара ручных гранат. Пара винтовочных выстрелов. Под это можно было спокойно заснуть. И вот кого-то всё же настигло. Поразительно.

– Да, ручная граната. Умер мгновенно.

Райзигер слышит это, принимая от унтера-телефониста моток кабеля.

– Жалко, отличный был парень, – говорит унтер. Потом дает Райзигеру изоленту. – Да, это всё быстро. Бум – и нет тебя… Ну, Райзигер, пойдемте. Капитан уже отбыл. Смотрите не подставляйтесь. Я только что слышал утренний рапорт пехоты: семнадцать убитых. Да уж.

Факультет философии Берлинского университета внес дополнение в положение о докторантуре, достойное подражания. Решено официально присвоить задним числом звание доктора философии и магистра свободных искусств тем кандидатам, которые сдали докторский экзамен, но погибли в борьбе за Отечество до получения докторской степени, дабы таким способом почтить их память в анналах истории университета… Видоизмененный диплом, формулировку которого, как нам стало известно, составили профессора У. фон Вилламовиц-Мёллендорф и Эд. Норден, после обычного вступления с упоминанием императора и имени действующего ректора удостоверяет факт получения докторской степени следующими словами: «Декан философского факультета признаёт, что досточтимый ученый и храбрый … (Имя), сдавший философский экзамен с (хорошей/отличной) оценкой и представивший попечением факультета (отлично) похвальную диссертацию с заглавием …, своей смертью за Отечество заслужил славу превыше всяких похвал и удостоился отличий и почестей доктора философии, дабы сим почтить его память».

(«Фоссише цайтунг», 12 мая 1915 г.)

Родители добровольца Рашке одними из первых приобщились к достойному подражания дополнению к положению о докторантуре факультета философии Берлинского университета.

Лондон, 9 мая (сообщение бюро «Рейтерс»):

По сообщениям спасенных с «Лузитании», был светлый, спокойный, солнечный день, когда корабль неожиданно был торпедирован. Большинство пассажиров только что позавтракали и стояли на палубе, любуясь на ирландский берег, когда внезапно была замечена белая полоса, приближающаяся к кораблю сквозь голубеющую воду. Последовал страшный грохот, весь корабль сотрясся и начал поворачивать в надежде добраться до берега. Тут его настигла вторая торпеда. Он резко накренился и затонул спустя двадцать – двадцать пять минут после первого взрыва. По левому борту лодки спустить не удалось, так как пароход накренился. Некоторые моряки на мгновение увидели подводную лодку, она резко нырнула и больше не появлялась.

(«Райниш-Вестфалише цайтунг», 10 мая 1919 г.)

Роттердам, 10 мая: «„Новые роттердамские куранты“ сообщают из Лондона: теперь точно известно, что на „Лузитании“ погибло почти полторы тысячи человек».

(«Берлинер Тагеблатт», 11 мая 1915 г.)

Цирк-варьете Шумана. Низкие цены

Ежедневно с 8:00 до 11:00

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ЦИРКА-ВАРЬЕТЕ,

а также

«ТОРПЕДИРОВАНИЕ „ЛУЗИТАНИИ“»

Курение разрешено.

(«Фоссише цайтунг», 14 мая 1915 г.)

Для служебного пользования.

Берлин, 14 мая

Из отчета подводной лодки, затопившей «Лузитанию», следует: лодка заметила пароход, шедший без флага, 7 мая в два часа двадцать минут пополудни у южного побережья Ирландии при хорошей ясной погоде. В три десять утра по «Лузитании» был произведен торпедный выстрел, который попал в правый борт в районе мостика. За детонацией торпеды сразу последовал еще один взрыв чрезвычайно мощного действия. Корабль быстро перевернулся на правый борт и начал тонуть. Второй взрыв следует отнести к возгоранию боекомплекта на корабле.

Зам. нач. штаба Адмиралтейства подп. Бенке

От огневой позиции 1/96 траншея ведет к наблюдательному пункту.

Когда Райзигер прибывает на пункт, капитан уже у стереотрубы. Меловая стенка траншеи забрызгана кровью. Внизу, под брезентом, что-то лежит. Райзигер рапортует. Капитан, не отрываясь от трубы:

– Рашке потом заберем. Поднесите телефон к ушам.

Райзигер натягивает наушники и садится на корточки. Проверка связи – огневая позиция рапортует. Порядок.

В окопе все на ногах. Один за одним, неподвижно смотрят вперед. Винтовки торчат сквозь защитные щиты. Никто не стреляет.

Мозель время от времени что-то говорит: «Кхм-хм… глянь-ка…» Разговаривает сам с собой.

Приходит командир роты, приветствует его. Обсуждают обстановку. Командир роты подтверждает доклады патрулей, находившихся сегодня ночью на переднем крае. Сомнений нет: противник расчистил проволочные заграждения в нескольких местах. То же докладывали соседние роты. По общему мнению, атака будет в ближайшее время.

Этого достаточно. Капитан решает открыть огонь. Райзигер вызывает огневую позицию, передает команды.

«Батарея готова!» – «Огонь!»

Снаряд проносится над позицией. Удар!

Мозель очень основателен. Огонь шести орудий распределяется так, что каждое орудие накрывает три разные точки вражеской траншеи.

Вскоре попадания ложатся точно в цель.

Райзигер не видит никакого эффекта из своей ямы, но слышит оживленные возгласы пехоты:

– Ха! Прямиком! Здорово! Дай им прикурить!

Враг не будет долго с этим мириться.

Райзигер принимает донесение с позиции:

– Противник открыл огонь. Очевидно, ищет батарею. Но ложится далеко позади, где-то на полпути выше по холму.

Приходит лейтенант из пехоты:

– Капитан, только что получили сообщение из батальона: атака ожидается в пять тридцать утра.

Мозель наклоняется к Райзигеру:

– Запросите, сколько снарядов хранится на позиции.

Доклад с батареи: около четырехсот выстрелов на орудие. Мозель выхватывает аппарат из рук Райзигера, требует оберлейтенанта Буссе и кричит ему, чтобы он побыстрее обеспечил доставку тысячи снарядов на каждое орудие! Затем проверяет часы – 5:20. Пехотинец всё еще рядом с ним.

– Откуда пришло донесение, лейтенант?

– Похоже, перебежчик, герр капитан.

Мозель поднимает палец ко лбу:

– Значит, через десять минут! Тогда либо болван солгал, либо они имели в виду пять тридцать вечера. Не думайте, что противник настолько глуп, чтобы атаковать без поддержки артиллерии.

Пехотинец пожимает плечами.

Пять тридцать утра. Ничего не происходит. Противник чуть бодрее использует свою артиллерию. Порой ухает и в траншею, но никаких признаков атаки.

Наконец растерянный пехотный лейтенант уходит. Тревогу отменили. Оставлены только отдельные посты, прочие пехотинцы расползаются по укрытиям.

Мозель еще раз осматривает сектор обстрела в трубу.

Скучно.

– Райзигер, садитесь за перископ. Я пошел на позицию. Если что, сообщите.

Взгляд в стереотрубу.

Видно, как вещи, столь далекие от невооруженного глаза, внезапно стали ближе.

Вражеская траншея, узкая белая линия на местности, высотой около фута, внезапно предстает горным хребтом.

Одна гора отделена от другой небольшой долиной.

В каждой долине – черный провал. Из него таращится круглое блестящее нечто – дуло вражеской винтовки. Временами дула дергаются и вспыхивают. Непонятно зачем.

Перед этими «горами» виден лес с мощными стволами и остро зазубренными сплетающимися ветвями – колючая проволока.

Если повернуть трубу вправо или влево, видно, как недосягаемо далеко простирается лес. Границы не видать.

То обвалившийся ствол, то обломанные ветки.

А еще в лесу есть холм. Голубоватый, оттененный красным. О, да там какой-то человек!

Можно представить себе, как вот этот человек лежит себе на солнце и смотрит в голубое майское небо, широко раскинув руки, потому что ведь прекрасное утро и потому что жаворонки поют. Его руки тянутся к свежему клеверу. Но нет, эти люди не видят неба и не слышат жаворонков. Эти люди – убитые враги. В трех шагах от них, возле «гор», их собрат пялится сюда сквозь черную дыру, иногда рукой их собрата блестящее нечто выстреливает поверх них. Это единственное развлечение уже многие, многие недели.

Отворачиваешь от них стереотрубу. Всё-таки легче постичь секреты живых за этими «горами», чем секреты этих безмолвных, лежащих перед ними.

Райзигеру кажется, что он раскрыл секреты живых. За горами постоянно что-то приходит и уходит. Мимо один за другим снуют синие кепи. Нужно их посчитать! Но их слишком много, слишком много.

Райзигер припадает к стеклу.

Происходит нечто странное, нечто необъяснимое. Лес с ветвями перемещается в разные места. Словно там рука великана, способная раздвигать в стороны деревья.

Но не время для мечтаний! Что там творится? Ради всего святого: проволочные заграждения на невидимых зацепах осторожно подтягиваются всё ближе и ближе к окопу. Множество рук тянется к брустверу. И вот заграждения исчезают в глубине!

Кровь закипает в Райзигере:

– Алло, батарея, батарея! Срочно доложить капитану! Противник расчищает заграждения! Шустрее!

В ответ:

– Капитан идет. Доложите командиру роты. Конец связи.

Мозель приходит с унтер-офицером Улигом и канониром Гермером.

– Райзигер и Гермер, вы тащите Рашке на позицию. Райзигер, готовьтесь вечером сменить унтер-офицера.

Мертвый гораздо тяжелее живого. А еще жара в узкой траншее. Приходится несколько раз класть Рашке на землю и отдыхать.

За позицией пересохший ручей. Туда и положили тело. Сегодня его смогут забрать в тыл.

Настает полдень. День проходит. Ничего не происходит.

Райзигер слышит, как с утра его товарищи таскают боеприпасы. Колонны снабжения смогли подняться только до половины высоты. Оттуда пришлось нести каждый плетеный снарядный короб отдельно – по двадцать пять фунтов в каждой руке. То еще удовольствие! «Глянь! Обе руки уже до крови! А у этих, из колонны, поди полные штаны, трусливые твари!»

Сидят рядом с орудиями, греясь на солнце.

Райзигеру хочется рассказать о том, как всё было в траншее.

– Да уж, вот такой стереоскоп – сказочное изобретение!

– Вживую прям видел французов? Ну держись, скоро у нас тут будет преотличнейшая заваруха!

Рассказывать истории утомительно. Да еще и голод. Лучший способ справиться с ним – подремать. А к вечеру снова хлеба пришлют.

Райзигер ложится и закрывает глаза.

Он всё еще слышит, как унтер-офицер Гельхорн говорит, что теперь он снова встанет на место наводчика. Начинается разговор вполголоса. Йениш, Хорст и Ян обсуждают всякие домашние дела. В полусне всё становится настолько размытым, что уже непонятно, где он на самом деле находится. Он засыпает.

Внезапно вскакивает в страхе: где-то грохнул залп из четырех орудий. Хочется подпрыгнуть. Гельхорн смеясь держит его за колено:

– Зачем так нервничать? Сегодня за нами тяжелая батарея подошла. Прямо здесь, на скате холма. Она сейчас разрядится и уйдет.

За первым залпом второй, а затем еще множество, отовсюду. Ян говорит, что всего прошлой ночью прибыло восемь батарей – пять легких и три тяжелые:

– Францману лучше бы сидеть в окопе! Иначе прочешем так, что дыхалку перехватит.

Райзигер, потягиваясь:

– У них то же, что у нас: что прикажут, то и будет. Может, им придется наступать, даже если тут пятьдесят батарей поставят.

Гельхорн уводит разговор в сторону:

– Не неси чушь. Мне можешь не рассказывать. Как только погода наладится, вся эта канитель прекратится. Фронт, марш, марш! А потом мы раскатаем этих искалеченных собак. Чтобы всему этому дерьму наконец-то пришел конец.

Огонь батарей постепенно усиливается. Уже с трудом можно разобрать, что говорит твой сосед. Но к шуму привыкаешь. Это не нервирует, скорее настраивает нервы на нужные колебания, даже в чем-то приятные. Вот мы! Да, это мы! Райзигер встает, разводит руки. Можем гордиться тем, что мы солдаты! Я придан к батарее, которая стоит буквально лицом к лицу с врагом!

Хочется снова присесть, когда в воздухе раздается шипение. Да ну и что? Он видит, как товарищи сбиваются плотнее, то ли напуганные, то ли от любопытства. Метрах в восьмидесяти за позицией поднимаются четыре облака дыма. Тут же раздаются четыре надрывных взрыва.

Враг стреляет!

Это всё меняет. Стрельба собственных батарей начинает чертовски бить по нервам. Вокруг ругаются.

– Так и думал, что чертов грохот от тяжелой батареи со временем не пойдет нам на пользу, – ворчит Гельхорн.

Райзигер собирается ответить, но тут снова раздается шипение, заставляющее его и товарищей кинуться вплотную к орудию. Взрыв! Миг спустя по траве черным облаком расползается зловоние. Больше никто не ругается. Чувство, словно ты в ловушке. Не можешь встать, потому что бессмысленно поднимать голову над защитным щитом. Не можешь шутить, как будто что-то застревает в горле. Пытаешься говорить, но и это не выходит, ведь удары уже настолько близко, что приходится снова и снова падать на землю.

Батареи оборвали огонь после первых ответных залпов противника. Это не заставляет его остановиться. Напротив, кажется, две его батареи начинают систематически прочесывать высоту. Вскоре они доберутся до 1/96. Ближе! Дальше! Дальше! Ближе! Снова ближе! Еще ближе!

Наконец, четыре взрыва бухают прямо на правом фланге их позиции.

У Райзигера болит спина. Гельхорн и Ян подползают к нему совсем близко и теперь грузно навалились всей тяжестью своих тел ему на плечи. Только когда они приподнимают головы, чтобы посмотреть на взрыв, становится немного легче.

Гельхорн дает краткие пояснения. Говорит сквозь зубы:

– Шестьдесят метров перелет! Черт, дьявольски близко кладут! Пригнись!

В тот момент, когда раздается очередная серия взрывов, между Гельхорном и Райзигером запрыгивает какой-то человек. Косятся вверх: лейтенант фон Шторк.

– Эх, если б мы могли стрелять в ответ! – говорит он дрожащим голосом.

Это немного успокаивает. Чувствуют: да, это было бы облегчение! Если б не эта вынужденная скованность! Если по вам стреляют, то в ответ надо разрешить стрелять. Ждать невыносимо! Но капитан пока не отдает никаких приказов.

Противник изменил тактику: сыплет беспорядочно с короткими промежутками, делая много одиночных залпов.

Одно облако за другим кружится в танце вокруг позиции. Спереди и позади, ближе и дальше, порой так близко, что на левом фланге четыре березы с оглушительным треском вместе с корнями взлетают перед орудием и со скрипом падают на бок.

Минуты тянутся всё мучительнее. Если б тоже пострелять! Расчеты орудий лежат на животах, вцепившись руками в траву, ждут приказа открыть огонь.

Наконец перемена: в бой вступает тяжелая батарея слева за 1/96.

Первый залп по врагу! Через две минуты следующий. И так выстрел за выстрелом.

Облегчение.

Противник машинально сосредоточивает огонь и переносит его дальше по склону, дальше от 1/96.

Теперь можно поднять голову. Можно даже встать на колени. Подумаешь, огонь уже совсем далеко позади, там, возле пехоты. Можно даже уже совсем подняться.

Фон Шторк идет к окопу связиста подчеркнуто медленными шагами. Буссе сидит, телефон возле уха.

Секунды спустя команда: «Орудия к бою!»

Возвращаемся к жизни. Теперь понятно, зачем мы здесь. По телефону слышно спокойные приказы оберлейтенанта. Целимся, заряжаем.

Батарея дает первый залп.

Лица у всех расслабляются.

«На двадцать восемь сто, неспешно, продолжаем огонь».

Слава богу, есть занятие!

– Хорошо ложится, – кричит Буссе.

– Но нужно хотя б видеть, куда стреляешь, – говорит Райзигер.

– Держи пасть на замке и наводи как положено, – отвечает Гельхорн. – Остальное не твое дело.

Приходит лейтенант:

– Райзигер, нет связи с капитаном. Бегом, залатайте линию! Возьмите с собой Йордана. Гельхорн, вы пока управляетесь сами.

Райзигер отправляется в путь вместе с Йорданом. С собой у них аппарат, провода и изолента.

Вжимают головы, бегут. Над ними со свистом пролетают вражеские пули. Но к этому уже привыкли. Это уже не так уж и неприятно.

Линию легко отследить. Ее проложили по веткам кустиков, торчащих по переднему краю.

Всё в порядке. Бегом дальше.

И вот они на открытом месте. Десять метров до подходной траншеи.

Йордан впереди. В прыжке показывает рукой:

– Поберегись. Матерь так, рвануло!

Он уже в окопе.

Райзигер застывает на миг. Дьявол! Впереди отчетливо клубятся кучи белого и черного дыма. Вся земля, что ли, горит? Ужас. Но нам, наверное, придется…

Прыгает за Йорданом, врезавшись в стенку траншеи.

Впервые в безопасности.

Проволока закреплена на уровне плеч деревянными колышками. Ее легко осмотреть.

Дальше траншею обвалило. Гора известняка преграждает проход.

Райзигер достает штык и копает. Йордан встает рядом на колени.

– Вот и всё. Разбито напрочь. Эти ослы не умеют целиться.

Но провод цел. Поднимают его, прощупывают.

– А вот и нет, – рычит Йордан. – Давай дальше. Рехнуться можно от жары. Давай уже, наконец, вперед. Братец, вон дым впереди.

Траншея делает повороты.

Наконец разрыв найден. Оборванные концы провода висят над землей. Йордан плюется:

– Да что ж такое опять. Он даже не выстрелом перебит. Какая-то тварь из пехоты хотела его спереть. Может, одежду сушить…

Подключают телефон, прозванивают. Слава богу, позиция отвечает:

– Да, линейный патруль слушает.

А вот и другой конец. Гудок.

– Алло, наблюдение один девяносто шесть, – голос Улига. – Унтер-офицер здесь, будьте на линии. Сейчас подключимся.

Хотят скрутить два провода вместе. Вдруг слышится зверский свист наискосок от них. И пока они оба падают ничком, прямо перед ними в дно окопа ударяет снаряд.

Райзигер чувствует трепет и дрожь в конечностях. Обдает ледяным холодом. Он не может двигаться. Приходится неподвижно слушать, как взрывчатка летит сквозь воздух с диким стрекотом. Как она методично врезается в стенку окопа.

Йордан толкает его в бок:

– Если дальше в том же духе, точно попадут, – говорит он.

Должно бы, по идее, звучать смешно. Но шутка не сработала. Йордан и сам понимает:

– Думаю, пора сваливать. Оставь ты этот провод. Поищем укрытие, пока француз не выпустит пар.

К Райзигеру возвращается смелость:

– Всей работы на пару секунд. Давай уже, Йордан!

Стоя спиной к врагу, он соединяет концы провода. Гул в трубке:

– Алло, батарея!

Ругается. Ответа нет.

– Алло, алло, батарея!

Всё. Должно быть, по пути еще где-то перебито.

Йордан выхватывает у Райзигера аппарат:

– К чертовой матери. Дай сюда. Или давай сначала еще раз соединимся с Улигом. Алло, наблюдение один девяносто шесть?

Из трубки звенит громкий голос. Это капитан.

– Герр капитан, линейный патруль на проводе!

– А ну, быстро сюда! – орет Мозель. – Сейчас же, бегом! Оставьте эту чертову хренотень, ясно? Бегом сюда!

Выдергивают провод из аппарата, смотрят друг на друга.

– Еще не хватало, – говорит Йордан.

Райзигер пожимает плечами, берет под мышку катушку с кабелем:

– Ничего не поделаешь.

Бегут назад.

Несколько шагов – и в стенку траншеи прямо перед ними попадает снаряд. Райзигер в падении видит, как из земли вырывает большой кусок известняка. Насыпь обваливается почти прямо на них. Подпрыгивают – прочь отсюда! Ложатся снова. Дальше ползут на животах, еще пятьдесят–шестьдесят шагов. Видно, как всюду вокруг сквозь черные клубы прорываются желтоватые огни. Грохот такой сильный, что ушам больно. Продолжают рывок. То и дело залегают, лицом и руками плотно прижимаясь к известняку.

Наконец видно линию фронта. Еще двадцать шагов! Там капитан! Уже не у трубы – он приседает, сгорбившись, рядом с укрытием, в котором сидит Улиг. Порой он пропадает в черном дыму. Едва Райзигер собрался выпрыгнуть, тот в мгновение ока исчез. Но вот Райзигер глядит туда же, и он снова неподвижно сидит на корточках, в той же позе. Капитан машет рукой, подносит руки ко рту и кричит. Ничего не понятно.

Еще один прыжок – и они рядом с ним. Райзигер пытается вытянуться и сделать доклад по форме. И вдруг влетает прямо в капитана. Их головы ударяются друг о друга. Они валяются в телефонной яме, под ними Улиг, над ними Йордан. Когда, наконец, распутываются, Мозель кричит изо всех сил, сердито и настойчиво:

– Бегом назад! Батарее – беглым огнем на двадцать шесть сто! Оберлейтенанту Буссе попытаться проложить связь!

Назад? Прямо сейчас? Ответить нечего.

Райзигер в падении разглядел пехоту, стоявшую плечом к плечу с винтовками наготове, объятую дымом и огнем.

Йордан уже спешит впереди. Он – за ним. Бросок, короткий прыжок, бросок, ползком на животе – окружен жарким пламенем, оплеван едким дымом, потоками извести и дерьма с головы до ног. Наконец-то – батарея! Здесь уже не до формальностей, не до субординации. Райзигер бросается к оберлейтенанту:

– Беглым огнем на двадцать шесть сто!

Мчится мимо Буссе к своему орудию, твердя в полубезумии, совершенно запыхавшись: «Беглым огнем на двадцать шесть сто!» – и сталкивает Гельхорна с места наводчика. И вот уже пронзительный трубный сигнал, голосом Буссе:

– Вся батарея, беглым, на двадцать шесть сто!

Батарея становится единой машиной.

По команде «Беглый огонь на двадцать шесть сто!» шестеро бойцов выставляют на шести орудиях шесть снарядов с взрывателями на дистанцию двадцать шесть сто.

По команде «беглый огонь» шестеро наводчиков нацеливают шесть орудий на дистанцию двадцать шесть сто.

Команда «беглый огонь» заставляет руки шести артиллеристов с точностью шести рычагов автомата шесть раз за шестьдесят секунд открыть затворы в батарее из шести орудий, пока шесть других артиллеристов шесть раз укладывают шесть снарядов в шесть стволов, чтобы шесть затворов захлопнулись в одну и ту же секунду, чтобы шесть правых рук произвели шесть выстрелов шесть раз на дистанцию двадцать шесть сто. Затем шесть стволов откатываются назад шесть раз за шестьдесят секунд, заставляя орудия вставать на дыбы, подобно забиваемым животным.

Зарядили, навели, выстрелили.

«Беглый огонь» означает, что через десять минут частота человеческого пульса удваивается. Сердце стучит уже не в груди, а в горле. Сперва пульс заставляет дрожать конечности. Затем они восстают против его команд, становятся подобны железу – частью большой машины. Шесть орудий. Одна батарея.

«Беглый огонь» означает, что спустя полчаса автоматического движения расчеты шести орудий расстегивают шинели. Что через час расчеты снимают шинели, расстегивают рубашки и засучивают рукава.

«Беглый огонь» означает, что через час в расчете у каждого номера на лице мертвенная бледность, по которой густой чернотой расходятся сажа и порох.

«Беглый огонь» означает, что солдаты пытаются что-то кричать друг другу, но вскоре эти попытки прекращаются. Если и прорывается какой-то крик, в нем скорее слышен рев животного.

«Беглый огонь» означает, что гнев человеческий переносится на орудия. Шесть металлических труб шесть раз за шестьдесят секунд изрыгают смерть. Вскоре они шипят белесым паром и потеют, как люди, работающие у станка. Машины обретают кровь: стволы горячи, как в лихорадке.

«Беглый огонь» означает, что лихорадка становится заразной. Лихорадка отравляет почву. Еще недавно земля здесь была покрыта первой зеленью. Спустя шестьдесят минут зелень вытоптана, истерзана, измельчена. На земле шестикратно по две глубокие раны, в которые безжалостно вкапываются артиллерийские колеса по шесть раз за шестьдесят секунд.

Зарядили, навели, выстрелили. Зарядили, навели, выстрелили.

Так уже полтора часа беглым огнем на двадцать шесть сто стреляет ПАП 1/96.

Так стреляют и все батареи на гребне высоты. Приказ о «беглом огне», должно быть, дошел до них всех. Выстрел за выстрелом – тяжелая артиллерия, выстрел за выстрелом – полевая артиллерия, прямиком по врагу.

Невозможно различить, отвечает ли он.

Вдруг Райзигер чувствует рядом словно бы чье-то горячее дыхание. Оно идет сверху? Хочется оглянуться, поискать источник, но времени на это нет. Беглым огнем, беглым огнем! Гельхорн обеспокоенно смотрит то направо, то налево. Снаряды? Растут кучи из пустых коробов. Но пока хватает.

В тот момент, когда из ствола резко вылетает дым, а орудие поднимается на дыбы, слева что-то трепещет в скоплении березок. Райзигер видит, как они одним пучком подлетают, вздымая корни к небесам. Ах вот оно что, враг стреляет в ответ! Снаряд лег метрах в десяти перед нами.

Пытается обратить на это внимание Гельхорна, но не выходит. Фон Шторк вдруг появляется рядом с ними и кричит голосом, в котором уже нет ничего человеческого:

– Прорвались! Огонь на тысячу восемьсот!

Прорвались? Тысячу восемьсот? Раздается пронзительный крик. И пока выставляют дистанцию на тысячу восемьсот, и пока канониры еще заряжают первую гранату на тысячу восемьсот, все видят, как лейтенант фон Шторк лежит, скрючившись, на земле, а его правая обмотка расползается. Поток крови пузырится из колена.

Беглым огнем!

– Но ведь надо помочь, – кричит Райзигер Гельхорну. Тот уже взял следующую гранату и запихнул ее в казенник. Давай, беглым!

Что еще такое опять? Два орудия на правом фланге внезапно изменили направление, сделав четверть оборота. Что это значит?

Голос кричит, непонятно чей и откуда:

– Противник справа по флангу! Бьет из пулеметов!

Гельхорн что, не слышит, как кричат? Райзигер пытается обратить его внимание, но видит, как к раненому лейтенанту подскакивает оберлейтенант Буссе. Хочет перевязать? О боже: он вскидывает руки, подпрыгивает, падает, дергаясь, на спину.

– Герр унтер-офицер…

– Беглым на тысячу восемьсот, давай, давай!

Беглым на тысячу восемьсот. Пушку уже так раздуло, что откат не срабатывает. После каждого выстрела Райзигеру и Хорсту приходится вручную откатывать раскаленный ствол.

В остальном все движения остаются машинальными. Беглым огнем!

Гельхорн наконец замечает лейтенанта. Тот уже совсем скорчился, прижав тулью фуражки к колену. Кровь течет медленнее. Буссе лежит так долго и уже не движется.

– Парни, батарея без офицера, – говорит Гельхорн.

Капитан, словно привидение, вдруг является на позиции.

На миг огонь приостанавливается. Все взгляды обращены к нему.

У него бледное, как мел, неподвижное лицо.

– Беглым!

Он идет от орудия к орудию.

– Беглым, ребята!

Гельхорну он говорит:

– Стреляй! На шестнадцать сто! Если противник уже там, пора подумать, как нам отсюда выбраться.

Беглым огнем.

После нескольких выстрелов слышится грохот, какого Райзигер прежде никогда не слышал.

Чувствует, как скатывается с сидушки.

Вдруг совсем темно.

Когда накатывает темнота, Райзигер грезит. Чувствует, что лежит в каком-то озере. Вода очень теплая. Но разве тут нельзя плавать? Ноги и руки вытянуты, но плыть не получается: его сдавливает каким-то грузом.

Волны озера громко бьют о берег.

Этот грохот волн всё жесточе, всё грознее! И вот, наконец, охватывает страх. Нужно плыть, иначе меня раздавит! Он выпячивает грудь и упирается локтями в дно озера.

Затем внезапно просыпается, открывая глаза. Слышит ужасные разрывы со всех сторон, чувствует над собой тяжесть.

Подняв глаза, он повсюду видит только острые искорки. Подняв глаза еще выше, видит, что орудие, развалившись, висит на одной оси над ним. Ствол раскурочен до неузнаваемости. В поисках товарищей он видит рядом Гельхорна без головы и Хорста с оторванными руками. Позади лежит его нога. Вот и всё. Он осторожно отталкивает от себя унтера и становится на колени. Смотрит направо. Два орудия ведут беглый огонь. Смотрит налево. Еще одно стреляет. Хочет встать. Но снова падает. Стиснув зубы, пробует во второй раз.

Капитан замечает его, подскакивает, говоря:

– Спускайся и ищи передки. Но, может быть, уже поздно. Батарея, беглым на девятьсот!

Райзигер бежит вниз с холма. Оторвавшись метров на сто от батареи, осознаёт, что совершенно бессмысленно пробиваться к передкам. Огромные дубы справа и слева от дороги срублены начисто, повсюду грохот, ломаются стволы. В небо летят фонтаны из огромных комьев земли. Куда ни глянь, кверху вырываются языки пламени.

Райзигер старается изо всех сил – лишь бы вперед. Ползет на животе от воронки к воронке. Прыгает, ныряя за стволы. Вскакивает, но лишь для того, чтоб снова проползти расстояние в несколько шагов.

Порой остается лежать и закрывает глаза: «Наконец бы уже ударило по мне!» – пока следующий взрыв не громыхает рядом с ним, заставляя гнать дальше.

И вот он у подножия холма. Слева ревет заградительная стена из разрывов, справа горят дома. «Может быть, – думает он, – там и найду эти передки». Держит правее. Снова ничком, вот так, задыхаясь, с черной пеленой в глазах, он понимает, что мысль о передках становится всё более навязчивой: надо добраться до них, иначе батарея пропала! Собирается с силами, падает. Опять встает. В следующий миг разрыв прямо сзади – его бросает вперед по воздуху. Шлепается черепом в воду.

Некоторое время лежит неподвижно. Так прохладнее, это хорошо. Напряжение спадает со лба. Внезапно становится ясно, кого он здесь ищет. Надо добраться до передков, иначе батарея пропала! Твердит это под нос. Поразительно – вот так разговаривать самому с собой. Разражается смехом. Потом встает, продолжая идти.

Вплотную под стенами горящих домов встречает вахмистра Холлерта, притиснувшегося к дымящейся стене. Бросается к нему, крича:

– Передки давай!

Холлерт напуган. Райзигер добавляет:

– Герр вахмистр, из третьего расчета все убиты, кроме меня!

Затем падает, слыша поблизости топот галопирующих лошадей и бряцание повозок.

Донесение главного штаб-врача д-ра Дюльберга в ПАП 96:

Вчера, 11 мая, в семь пятнадцать утра в деревне Фарбус обнаружил наводчика Адольфа Райзигера из 1/96. Личность по солдатской книжке и жетону.

Данные осмотра: шинель спереди порвана, в крови. На груди справа участок кровоподтека размером с ладонь, в области 3–8-го ребер. Пулевое отверстие отсутствует. Во рту и в носу запекшаяся кровь. Пульс слаб, частота сто тридцать. Без сознания.

Р. лежал перед горящим медпунктом, который был оставлен, т. к. сильный артогонь вынудил отступить из деревни. Я взял Р. на свою лошадь, но позже, т. к. моя лошадь была подстрелена, передал его проезжавшей сан. машине для доставки в полевой госпиталь.

Рапорт 1/96 в полк:

Потери 11 мая:

Погибло: два офицера, три унтер-офицера, 11 солдат. Ранено: четыре человека. Пропало без вести: один.

Похоже, у противостоящего нам врага имеется в распоряжении всего несколько дивизий. Мы вчетверо сильнее, и у нас самая грозная артиллерия из тех, что когда-либо появлялись на поле боя. Сегодня речь уже не просто о том, чтобы произвести артналет или взять одну траншею. Речь о том, чтобы сокрушить врага. Посему надлежит атаковать его с величайшей жестокостью, преследовать его с беспримерно упорным ожесточением, не вспоминая ни об усталости, ни о голоде, ни о жажде, ни о страданиях. Ничто не будет считаться достигнутым, пока враг не будет окончательно разбит. Так пусть же все – офицеры, младшие чины и солдаты – будут осведомлены, что с того момента, когда отдан приказ о наступлении, и до окончательного успеха Отечество требует от нас всей смелости, всего напряжения сил и всех возможных жертв.

Командующий XXXIII армейским корпусом подп. генерал Петен

Глава четвертая

Наступила ночь.

Бой продолжается. Войска в тылу спугнуло с постоев. Солдаты шатаются по деревенским улицам, собираются кучками, примолкшие, унылые. Спать никто не собирается.

Горизонт весь в пылающих белесых разводах – вот оно, волшебство, обратившее всё вокруг в тупое мучение. Фон сцены, на которой играют призраки.

В иных деревнях зрители становятся актерами. Посыльные пробегают трусцой, с хриплыми криками огибая кучки любопытных, кричат во все стороны. И вот муравейник начинает гудеть.

«Приготовиться к выступлению!»

Приказ прежде всего предназначен пехоте. Даже малейший шепот сдавлен этим приказом. Ругаются только про себя. Молча идут в свои землянки, берут винтовки, патронташи, каски. Спустя пару минут роты построены. В безмолвии начинается выступление.

Молчаливы офицеры во главе колонн, молчат унтер-офицеры по правому краю, молчит вся собранная рать.

Иллюзий нет. Смысла нет, вообще никакого смысла даже представлять себе следующий час или тем более следующее утро. Из каждой тысячи человек, бредущих через дорогу, половина знает, что к утру их размолотят обстрелом и перебьют. Но об этом не думают. Команда «Рота, шагом марш!» освобождает от личной ответственности.

Вдали полыхает высота. Приказ гласит: ее нужно занять!

Вдали кричат их собратья. Приказ гласит: им нужно помочь.

Вверху на высоте прорвался противник. Приказ гласит: его нужно отбросить.

Приказ. Он – всё.

Тускло и уныло колонны карабкаются вверх, в каком-то полусне.

Смысл приказа яснеет, лишь когда попадаются идущие сверху встречные колонны.

Мимо мчится машина с развевающимся брезентом, по обе стороны – красные кресты. Множество машин: десять, двадцать подряд.

Машины осторожно протискиваются сквозь толпу.

Когда они скрываются, под одним из деревьев у дороги остается лежать безжизненное тело. Его оставили, так как везти его в тыл бессмысленно, оно только заняло бы место.

А дальше…

Дальше, уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, всё кишит ранеными.

Сюда не добраться машинам, врачей нет, поэтому важно суметь самому себе помочь.

Один тащится за другим.

Оружие брошено, за поясным ремнем продета дубина вместо костыля. «Просто домой», «просто подальше из этого дерьма», «домой», «домой», «домой»!

И лучше уж ползти на четвереньках, чем оставаться лежать здесь.

Колонны растягиваются всё дальше к фронту.

Появляется соблазн что-нибудь спросить у раненого. Узнать бы, как там бой идет.

Колонны и колонны. Никто ничего не спрашивает, скоро и сами всё узнаем.

На окраине деревни, недалеко от сектора обстрела, раскинулся цветущий фруктовый сад. Пахнет весной.

Под сенью цветущих деревьев расположились остатки первой батареи ПАП 96: четыре орудия на передках и два передка без лафетов. Не хватает семнадцати лошадей, десяти канониров, шести ездовых, трех унтер-офицеров и двух офицеров.

Всё, что еще живо, сбивается в кучу. Артиллеристы сидят спиной к спине. Порой кто-то опускает голову и пытается заснуть. Всем хочется спать. Но когда вспышки озаряют сад и лошади тянут упряжь, сон снова прерывается.

Хочется есть. Но есть нечего.

Час назад капитан послал унтера в деревню раздобыть где-нибудь хлеба. Но унтер еще не вернулся.

Курить, по крайней мере, хочется меньше всего!

На всю батарею одна сигарета. Она принадлежит ефрейтору Лехтеру. Когда он подкуривает ее, прикрывшись фуражкой, капитан подходит и говорит:

– Дайте-ка затянуться!

При этом он давит ему на плечо рукой так, что тот не может встать.

– Я подарю вам целую коробку, как только мы снова получим почту.

Лехтер дает капитану сигарету. Мозель затягивается. Протягивает обратно. Лехтер вторым наполняет легкие. Затем окурок обходит ближайших товарищей. Унтер-офицер и пятеро солдат принимают участие. Вот и вся радость.

Мозель идет к вахмистру Холлерту. Гнетущая ночь. Нужно хоть с кем-то о чем-то поговорить. Холлерт берет себя в руки, но потом замечает, что от усталости едва может двигать конечностями.

– Пожалуйста, встаньте поудобнее, вахмистр. Или пойдемте сядем.

Пытаются завязать разговор. Чувствуется, что нужно что-то сказать о прошедшем дне. Но с чего начать? Пока что всё идет на уровне хозяйственных вопросов.

– Не понимаю, где унтер с провиантом. У нас кончились жестянки с пайком, вахмистр?

– Большинство потеряли свой багаж, герр капитан.

Мозель кричит:

– У кого еще остались жестянки, можете их расходовать! – и спустя время: – Как думаете, вахмистр, сможем завтра забрать почту? Надо бы порадовать ребят.

– Так точно, герр капитан. Почти восемь дней с последней выдачи.

Спустя еще время:

– Самое главное – побыстрее получить два новых орудия. Не понимаю, почему в полку не распорядились. Вахмистр, посыльного нужно отправить прямо с утра.

– Слушаюсь, герр капитан.

Меж тем Мозель и Холлерт продолжают смотреть в горизонт. Горит, горит и гремит без умолку.

Холлерт наконец говорит то, что думает:

– Мы несем довольно большие потери.

– Ага, сержант, так и есть.

– Прикажет ли герр капитан собрать убитых, пока мы завтра с утра еще будем здесь? Ребята со второго орудия хотели погрузить оберлейтенанта на передок. Но вчера это заняло бы слишком много времени.

– Вахмистр, какой в этом прок? Оставьте вы их там. Им от этого никакого проку. Скажите-ка, а куда вообще делся Райзигер?

– Я видел, как он упал, когда я отдал приказ передкам гнать в галоп. Мы заявили его как пропавшего без вести. Но он мертв. Уже выглядел полумертвым, когда пришел к нам. Между тем без него батарея могла погибнуть.

– Скажите-ка, вахмистр, как прошел отход?

– Как прошел, герр капитан, я и сам не знаю. В четырнадцатом таких обстрелов вообще не было. Мы прям под градом проехали.

– Да-да.

Райзигер почувствовал укол в руку. От этого и проснулся. Было светло. Он лежал. Перед ним стояли два человека. Один улыбнулся и сказал:

– Ну вот, – потом отвернулся от Райзигера к соседу, мужику с большими черными усами, и продолжил: – Значит, дело попроще, чем мы думали. Дайте ему еще десять капель в обед и столько же вечером. А с утра уже с ним поговорим.

Затем оба ушли от Райзигера. Он снова закрыл глаза.

Спустя какое-то время опять проснулся. Никак не мог разобраться в обстановке. Наконец понял, что лежит в постели.

В постели? Пораженный, он слегка приподнял голову. Высится складками синее клетчатое одеяло. Он выгнул свое тело немного вверх и уронил вниз. Да, правда, он в постели. Посмотрел налево. Кровать стоит в комнате у стены. Посмотрел направо. Комната большая, и окна светлые. Между окнами еще четыре кровати. Там тоже люди.

Наконец Райзигер выпрямился и сел, несмотря на мучительную боль в груди. Откашлялся. Хотел обратить на себя внимание, но пока не знал, что сказать.

Откашливание подействовало. Четверо приподнялись на кроватях. Посмотрели на него. Потом один сказал:

– Что, удивлен, что жив, камрад?

Райзигеру пришлось рассмеяться.

– Мы в больнице, что ли? – спросил он.

– Отлично смекаешь, – хмыкнули в ответ.

– Но я не знаю, что со мной.

– А мы знаем точно.

Ему с медицинской основательностью растолковали, что с ним стряслось. Он был ранен в грудь. Осколок, должно быть, отрикошетил, потому что грудь не разбило. Вместо этого получился паралич левой стороны. Это пройдет через несколько дней.

Паралич? Райзигер был потрясен. Попытался поднять левую ногу. Нет, не вышло. Попробовал погладить волосы левой рукой – тоже не получилось. Он не мог согнуть руку.

– Откуда вы всё это знаете? – спросил он.

Человек, поприветствовавший его первым, судя по всему, старший по палате, уточнил:

– Я в этом клоповнике уже шесть недель. Знаю уже весь этот балаган. Когда маленький доктор по утрам наносит тут нам визиты со своим фельдфебелем, он всегда щеголяет ученостью. Хочет показать нам, что всё знает. Итог один: «Фельдфебель, помазать йодом». Недавно одного привезли без головы, так он и того заставил йодом мазать, пока тот снова не смог ходить… – он расхохотался над своей шуткой.

Райзигер подметил баварский диалект, на котором с ним разговаривали. Он спросил:

– Вы, должно быть, баварцы, камрады?

Старший закинул руки назад:

– А то и баварцы! Эта больница – наша баварская вотчина, и нечего тут шмонаться всякой швали. Или ты чего, не баварец?

Райзигер не был готов к такому вопросу. Что же это такое и зачем, тем более на войне, среди немецких солдат, в госпитале, более-менее рядом с фронтом? Он действительно не понимал. Ответил равнодушно, как само собой разумеющееся:

– Я пруссак.

«Ответ неверный? – подумал он. – Разве нельзя такое говорить?»

Его ответ произвел странный эффект. Обитатели четырех кроватей словно по команде рухнули на матрасы. Райзигер для них больше не существовал. Он спросил:

– Вы имеете что-то против?

Никто не отвечал. Он попробовал объяснить поподробнее, сказав, что не понимает, почему кто-то против, ведь, в конце-то концов, они все товарищи. На это тоже никто не ответил.

Наконец он оставил эти попытки.

Одна прусская койка против четырех баварских – остается лишь сложить оружие.

В комнату вошел человек в спецовке. Он принес четыре эмалированные жестяные миски и раздал их четырем баварским кроватям.

– Сегодня фасолевый суп, – сказал он.

Все четверо с громким чавканьем углубились в еду. Санитар хотел уйти. Потом подумал и обернулся к Райзигеру. Где его посуда?

Райзигер пожал плечами:

– У меня нет.

Он объяснил, как побежал с холма без всякой поклажи, чтобы спасти передки. Это не произвело никакого впечатления. Санитар не понимал, как можно забыть кухонные принадлежности. А когда старший по баварским койкам еще и сделал замечание о том, почему здесь вообще кормят поганых пруссаков, ему, вероятно, захотелось вообще оставить Райзигера без еды. Но потом он испытующе оглядел его с ног до головы, недружелюбным тоном пробормотал что-то невнятное и ушел. Вернувшись, он принес ржавую, криво открытую консервную банку и жестяную ложку с обглоданной ручкой:

– На, жри!

Есть было утомительно. Райзигер прижимал жестянку к груди правой рукой. Это причиняло изрядную боль.

Чувствовал себя подавленным.

Это всё было так недружелюбно – лежать здесь вот так, бессмысленно, будучи преданным собственным телом. И эта отвратительная атмосфера в комнате.

Вечером переметнулся и санитар. Теперь он четко встал на сторону своих земляков-баварцев. Дошло до того, что, когда Райзигер попросил разрешить ему умыться, тот ответил:

– Пруссаки могут шмонаться грязными сколько угодно. Баварцам надоть выиграть войну, и поэтому по первости в очереди всегда идут раненые баварцы, а потом уж пруссаки. Да и то не скоро!

Той ночью Райзигер не спал. В палате было очень тихо.

А что же снаружи? Странно, как далеко отодвинулись отсюда шумы последних дней. Вдали в воздухе гудит, иногда подрагивают оконные стекла. В остальном полный покой.

Тишина действует гнетуще. Из-за нее внезапно вспоминается бой. Она мучит. Райзигер не может собрать воедино подробности, не может упорядочить мысли, потому что образы возникают повсюду из темноты, так быстро, так стремительно, так запутанно. Он видит стволы орудий, пронизываемые огнем. Затем всплески взрывов. Затем являются лица. Один смеется белыми зубами. Кто же он? Кто? Как это всё было? Да! Вокруг всё стало черно, а когда просветлело, унтер Гельхорн лежал рядом с оторванной головой. И нога еще лежала, нога Хорста, в новом ботинке. А Хорст что? А еще у пушки был сломан ствол и разбито колесо.

Райзигер попытался заснуть. Метался из стороны в сторону. Когда не удалось уснуть, в нем поднялся такой гнев, что язык стал горьким на вкус.

Лицом к стене: «Зачем вообще всё это чертово дерьмо!»

Лицом к окну: «Так испортить прекрасную ночь!»

Глядя в потолок: «Почему Ты покинул нас?»

И туда-сюда с обвинениями и сомнениями. Слезы на глазах, кислятина в глотке.

Пока наконец не стало немного светлее.

Потом чувства сменились. Мягким прикосновением пришло осознание: я, Адольф Райзигер, нахожусь в больнице, и я в безопасности.

Но слово «безопасность» вызвало новые волнения.

Райзигер высчитал, что, помимо двух офицеров и прислуги третьего орудия, определенно погиб еще кто-то из его батареи. Значит, теперь, подумал он, эта батарея где-то стоит. Нет третьего орудия, нет двух офицеров, нет шести или восьми человек, а сама батарея не готова к стрельбе, ей так остро нужен каждый солдат! Быть «в безопасности» – значит вычесть одного человека из терпящей бедствие батареи!

Правой рукой схватил он себя за левую. Пошевелить ей было трудно. Это повод быть здесь, «в безопасности»? Он ощупал грудь. Она очень болела. Но это тоже не оправдание!

И вот тогда, когда сердце забилось быстрее, пришло решение: нужно срочно попасть к батарее.

Сначала он боролся с сомнением: ну что вообще за разница, одним больше или меньше? Но сомнение стихло, а желание усилилось: «Мне нужно на батарею!»

Райзигер сел. Где форма? Оглядел палату, но перед ним на ящике не было ничего, кроме больничной рубашки в сине-белую полоску.

Однако это его не смутило: «Если надену тряпье и успешно выберусь из палаты, то где-нибудь точно найду форму. Не обязательно свою. Возьму, что достанется. Мне нужно на батарею!»

Он откинул одеяло и уже поставил правую ногу на землю. Но, проведя правой рукой по левой и попытавшись выпрямиться, вдруг согнулся и откинулся назад. Попробовал во второй раз. Затем сдался. Эта попытка настолько ослабила его, что он едва смог втянуть ноги под одеяло. «Мне нужно на батарею! Мне нужно на батарею!»

Он лежал на животе и ревел.

Борьба прусской койки против четырех баварских становилась всё безнадежнее. Численно превосходящий противник получал подкрепления со всех сторон. Всего спустя двадцать четыре часа после госпитализации Райзигера считали облезлым псом во всём здании, состоявшем из пятидесяти занятых коек.

Не то чтобы его травили, намного хуже: его полностью игнорировали.

Вплоть до врача, который на утреннем осмотре не сказал ничего, кроме:

– Ну а наш пруссак и сам поправится.

И даже йод не прописал.

Наконец пришло спасение.

Однажды днем дверь палаты медленно отворилась и вошел очень упитанный, чисто выбритый господин. На нем был длинный серый сюртук с фиолетовыми обшлагами и серебряная цепочка с распятием на шее.

– Бог в помощь, дорогие камрады.

Райзигер поднял глаза: капеллан дивизии. Еще один баварец!

Священник шел от кровати к кровати. Достав из внутреннего кармана сюртука брошюры, он раздал их раненым. При этом он ровным тоном говорил одну и ту же фразу:

– Не правда ли, камрад, всё намного лучше, надо просто набраться терпения, ведь вы скоро сможете снова оказаться на фронте.

Наконец он увидел Райзигера. Размеренными шагами он подошел к нему. Сел на край койки и начал опрос:

– Где вы родились, сын мой?

Райзигер указал свое место рождения:

– Герр капеллан не знает этого места. В нем проживает всего пара тысяч жителей. Это в провинции Саксония.

Глянь-ка. Обитатели баварских коек вдруг выпрямились и заулыбались. Райзигер глядел на это с удивлением.

– Так вы саксонец? – спросил священник.

«Пора на свою батарею, – подумалось Райзигеру. – Я попаду на батарею лишь в том случае, если обо мне позаботится врач. А он позаботится только в том случае, если я не пруссак. Возможно, саксонцы – получше и даже пользуются благосклонностью у баварцев.

Он заставил себя улыбнуться и сказал очень громко:

– Так точно, герр капеллан. Я саксонец.

Тон священника стал мягче, чем прежде. Он погладил Райзигера по голове. Затем вынул брошюру из сюртука, положил ее на простыню и сказал:

– Отдохните. Вскоре мы все снова столкнемся с врагом и, будьте уверены, в скором времени одержим победу.

Он несколько раз взмахнул благословляющей рукой и скрылся.

С тех пор между четырьмя баварскими и прусско-саксонской койкой настала тесная дружба. Предводитель Баварии вскочил и подошел к Райзигеру:

– Товарищ, ну ты так бы сразу и сказал. Мы, баварцы, и вы, саксы, всегда были добрыми друзьями.

Он пожал ему руку. Остальные также поприветствовали вновь обнаруженного собрата по оружию.

Пришел разносчик еды. Баварский заводила с холодной сухостью заметил:

– Вон тот парень вообще-то не прусня!

Как следствие, криво обрезанную банку тут же заменили белой эмалированной миской.

Дружба становилась всё теснее. В течение дня четверо баварцев с баварской обстоятельностью потчевали Райзигера историями своей жизни, включая судьбы всех жен и детей, вечером подмазали фельдшера, чтобы тот принес пива из столовой, и пили за здоровье Райзигера до тех пор, пока у них не полезло обратно.

Чудо баварско-прусско-саксонского братства расцвело пышнейшим цветом. Во-первых, с непривычки от употребления пива Райзигер проспал всю ночь, не мучаясь мыслями. Во-вторых, на следующий день врач позаботился о нем, приладив горячие компрессы вокруг руки и ноги. В-третьих, баварский предводитель возложил венец на новый союз, а именно: раз сегодня суббота, а врачи по субботам пьянствуют в казино, все раненые ночью перелезут через стену больничного сада и пойдут к местным дамочкам. Райзигер сердечно приглашается принять участие в этой экскурсии. Платить ни за что не надо.

Райзигер отклонил приглашение.

«Нужно добраться до батареи, и, если смогу идти, каждый шаг должен быть шагом к моей батарее».

Он не сказал этого вслух.

Но тут его не поняли.

– Ну и долдон же ты, камрад. В этом местечке потрахаться можно буквально забесплатно!

ПРОТЕСТ ПРОТИВ НЕДОСТОЙНОГО ПОВЕДЕНИЯ НЕМЕЦКИХ ЖЕНЩИН

От имени миллионов немецких женщин поднимается протест против гнусного поведения немецких жен (или женщин), которые пробираются к пленным врагам на вокзалах и преподносят им шоколад, розы и другие «подарки». Это не что иное, как измена Отечеству. Измена нашей доброй немецкой славе и имени. Немецким властям надлежит с величайшей строгостью принять меры.

Девятнадцатилетней девочкой я пережила войну 1864 года, а мой муж и братья участвовали в боях во время войн 1866 и 1870 годов. Еще в 1870 году нам пришлось стать свидетелями отвратительного зрелища – женщин, не умевших сохранять свое достоинство перед лицом пленных французов и мавров. Именно поэтому все порядочные женщины сейчас требуют самых безжалостных мер по отношению к тем, которые демонстрируют такое недостойное поведение.

Йоханна баронесса фон Грабов,вдова полковника фон Грабова.(«Берлинер Тагеблатт», 18 августа 1914 г.)

Спустя два дня Райзигер вследствие его собственной убедительной просьбы был признан младшим полевым врачом здоровым и отпущен в войска.

Из баварцев никто не понял, почему ему так хотелось вернуться на фронт. До сегодняшнего дня он не мог понять, почему они, еще недавно с такой грацией и легкостью перелезавшие через высокую садовую ограду, всё еще лежали в постелях.

Меж тем отношения с ними стали настолько дружескими, что попрощались они очень тепло.

Он получил обратно свою форму. На спине большое пятно крови. Сперва попытался отмыть его, но потом оставил так. Пришло в голову, что кровь принадлежала одному из товарищей, одному из тех, чьи тела укрыли его, словно крыша, позволившая ему выжить.

Ему поручили отправиться в Дуэ и там доложиться в тыловой комендатуре. Расположение его полка неизвестно, но там всё выяснится.

А почему пешком? Дуэ – это же два дня ходьбы отсюда. Железной дороги, что ли, нет?

Но спрашивать нельзя. Всё в армии имеет свои продуманные причины.

Райзигер ушел.

Вскоре деревня осталась позади. Была прекрасная майская погода. Небо голубое. Справа и слева жнива почти по пояс.

Он был счастливее, чем когда-либо прежде. Никогда еще не чувствовал себя таким свободным.

«Что со мной сделается? Никаких тревог. Все люди хорошие, все они – немецкие солдаты и товарищи. Можно лечь и поспать: знаешь, что проснешься так, словно в самом безопасном доме. Никто не ограбит, не нападет, как это бывало на проселочных дорогах в мирное время. С едой никаких проблем. В каждом городе столовые, где можно купить дешевую еду, или полевые кухни, в которые позовут с дороги».

На некоторых участках пути присоединялись товарищи.

Насколько непринужденны подобные встречи! Вы не представляетесь, не говорите комплиментов. Говорите так, как бог на душу положит, делитесь своими мыслями, своими желаниями. И расходитесь. И больше никогда не увидитесь – всегда с тем чувством: мы все заодно, мы солдаты.

Несколько раз проезжала полевая жандармерия, всадники в великолепных мундирах с серебристыми пластинами на груди. Искали дезертиров. Но у Райзигера документы. Идти можно смело.

В первый же вечер он нашел в поле ветхую деревянную хижину. Там было немного соломы. Поспал, пока солнце не взошло.

Когда оно закатилось обратно, он был уже в Дуэ.

Во вторник днем посол Италии в Берлине Боллати, до этого не имевший инструкций из Рима, получил телеграфное указание из министерства иностранных дел – истребовать для себя паспорт. Он немедленно выполнил этот приказ, и во второй половине дня паспорт ему доставили. Засим Италия разорвала дипломатические отношения с Германией.

(«Лейпцигские последние известия», 26 мая 1915 г.)

Глава пятая

Энциклопедический словарь Майера, 6-е издание, 1909 год:

ЛАНС. Город во французском департаменте Па-де-Кале, округ Бетюн, на реке Дёль и канале Ланс (часть русла Дёли), узел Северной железной дороги, есть угольные шахты, производство свекловичного сахара, машин, пеньки и т. д.; на 1901 г. проживает 24 370 жителей.

Малый Брокгауз, 1925 год:

ЛАНС: во французском департаменте Па-де-Кале, 32 000 жит., каменный уголь, промышленность разрушена во время мировой войны (восстанавливается).

Малый Брокгауз 1925 год:

ЛОРЕТТОХЁЭ, высота 165, возвышенность в сев. Франции, к сев. от Арраса, с часовней. С 9.05. по 23.07.1915 битва при Ла-Бассе и Аррасе, центр боевых действий.

Влажной дождливой ночью июня 1915 года 96-й полк полевой артиллерии по трем дорогам ввели в бой. В час ночи шесть батарей с лошадьми первых орудий встали напротив мощной громады церкви.

Ночь черна. Кругом шепот. Слышно лишь позвякивание упряжи, тут и там оклики и команды вполголоса.

Офицерам приказано проследовать в церковь. За тяжелыми дверьми и у алтаря горит несколько свечей. Там командир полка раздает приказы по позициям.

Это длится не более получаса. Командир полка уходит. Церковь вновь пуста.

Шесть батарей ПАП 96 стоят на рассвете в шести пригородах Ланса.

Когда день наступил, артиллеристы шести батарей видят перед собой крутой холм, а на нем часовню с блистающим крестом: Лореттохёэ, высота сто шестьдесят пять, с часовней «Нотр-Дам де Лоретт».

У первой батареи сектор обстрела в сторону Лооса, на девяносто градусов вправо от высоты сто шестьдесят пять.

Дома в пригородах Ланса – постройки из красного кирпича, двухэтажные, выстроенные рядами, одинаковые, у всех на одной и той же стороне широкое крыльцо с выкрашенной в зеленый цвет дверью, рядом два окна, еще два над ними. За домом дворы у всех одинаковые – квадраты шириной в шесть–восемь шагов. За каждым двором небольшой каменный домик – портомойня.

На одной из улиц двери у этих домиков расширены проломами. В моечных поставили орудия батареи 1/96. Их жерла смотрят в широко распахнутые окна.

Канониры по-детски радуются этой странной огневой позиции. С нетерпением ждут, когда уже можно будет пострелять. Как, должно быть, заманчиво перед первым выстрелом бережно растворить окна, чтобы, не дай бог, гранаты или шрапнель не повредили оконную крестовину или стекла в рамах.

Жилые помещения батареи столь же комфортабельны, как и огневые точки.

Тут вам целая обстановка с диваном, столом, стульями, с настоящими кроватями, с долгожданным, хоть и грязным, постельным бельем.

На каждого командира орудия и пятерых солдат приходится один дом – куда уж лучше?

Едва орудия затащены в портомойни, солдаты начинают обходить сады перед ними. В иных еще цветут цветы, молодые луковички, плодовые деревья славно приживаются.

А потом все идут гулять на улицу. Засовывают руки в карманы брюк и ходят туда-сюда по тротуару. Жаль, нету гражданских. Женщин. Это было бы приятно.

Но всё же: куда уж лучше?

Правда, если взглянуть в сторону, там чернеет высота сто шестьдесят пять, усеянная белыми шариками, маленькими неисчезающими облачками шрапнели. Время от времени часовой кричит: «В укрытие! Аэроплан!»

Да ну и что! Война здесь – одно удовольствие!

Что было, то прошло!

Опять полный состав, все шесть орудий!

Адольф Райзигер снова придан к третьему.

На следующее утро после прибытия в Дуэ его уже направили на батарею.

Было трудно свыкнуться, что «его» третий расчет больше не существовал. Конечно, был новехонький лафет, на котором намалевали «3-е оруд.». Но этот отпечаток трафарета был единственным напоминанием.

Всё прочее новое. Командир орудия, унтер-офицер Леонхард, был забран из третьей батареи, канониры – из гарнизона. Двое, Ауфрихт и Хейнце, – добровольцы из январского пополнения. Рабс и ефрейтор Георги, резервисты, поступили прямо с призывного пункта.

В первые несколько дней Райзигер старался поладить с новыми людьми. Недостаточно делить день и ночь, стол и постель, лафет и передок, небо, облака и землю. Нужно найти общее помимо формальностей.

Ауфрихт – студент-теолог, Хейнце – банковский служащий, Георги – плотник, Рабс – зубной техник.

Понемногу во время перегонов в предыдущие ночи Райзигер, сидевший попеременно то на передке, то на лафете, находил подход к новым товарищам в коротких разговорах, в шутке, в молчании.

И теперь у них настало славное единство.

Особенно симпатичен Рабс. Сдержанный человек, немного старше Райзигера, с умными и ясными глазами. Совершенно естественно, что они спят в одной кровати здесь, в доме, и стараются во всех служебных делах держаться поближе друг к другу.

А по вечерам, когда после ужина все сидели за столом во дворе, происходили шалости, в которых все, включая Леонхарда, с энтузиазмом принимали участие.

Играли в карты, в кости. И фирменное блюдо – «урок рисования».

Ауфрихт был, собственно, рисовальщик. Он искусно копировал акварели Веннерберга, что составляли главное украшение повсюду в землянках и окопах: везде девушки, девушки – стоящие, сидящие, лежачие. Со струящейся юбкой, с длинными рукавами, с очень длинными ногами. Тоска каждого солдата.

Это всё Ауфрихт и рисовал. А когда просили, он делал даже больше: раздевал каждый оригинал. По желанию, можно было за несколько минут раздеть девушку, висящую на стене перед вами, догола. Славная потеха, предпринимавшаяся с большим оживлением.

Кто был в хороших отношениях с Ауфрихтом, тому он дарил такой вот рисунок. А иногда тот, кто давал почтовый лист, за сигарету получал его обратно вместе с обнаженной девушкой.

Ах, почти каждая ночь проходила за этой игрой! И чем позднее час, тем более обнаженными становились дамы. Пока, наконец, около полуночи на всех рисунках не появлялось одно и то же, четко и ясно: лежащая на спине, руки раскинуты, ноги согнуты в коленях, бедра широко расставлены. И так на каждом рисунке.

Один такой лист стоил тогда три сигареты.

Ночами так тепло, что уснуть непросто. Лежишь без сна, часто до самого рассвета, ворочаешься, томишься от духоты. Мысли ползут липкими улитками: что… нам… тут… делать… здесь… скучно… это… же… не… война… вообще… здесь…

Чувствовали себя ненужными. Противник не стреляет, батарея не стреляет – зачем вообще всё это надо?

И вот лёжа так, без сна, в густом набрякшем воздухе, который даже ночью не смягчался, порой слушали доносившиеся обрывки музыки: орган, оркестрион, фортепиано.

Черт бы их драл, это, должно быть, из Ланса!

– Камрад, слышь, в Лансе музыка. Они там что, танцуют?

– Нда, паря, это ж вальс, так его в душу!

– Еще не хватало. И женщин держат подальше от нас.

– Ну, Ауфрихт тебе ж вчера одну нарисовал, крепкую такую.

– Тупень хренов, завали варежку.

Музыка, и большой неразрушенный город в десяти минутах пути от огневой позиции, и там, возможно, танцы, возможно, женщины… Если не дают стрелять в этом треклятом месте, дали бы хотя бы изведать это, потаенное…

Порой мимо позиции проходили пехотинцы, рассказывали о гарнизоне в Лансе. Да, там полно гражданских, есть кабаки, лавки и кино, совсем как дома.

И женщины тоже?

Да, конечно, и женщины, молодые и старые. Свободно шатаются себе по всем улицам, сидят по вечерам на крылечках, обслуживают в харчевнях. В иных местах очень весело, танцуют до утра. С ними можно неплохо поболтать, ведь по-немецки они вполне сносно.

– Глянь-ка, – сказал один пехотинец, земляк Георги, ужинавший однажды вместе с первым расчетом. – Поразительно, скажи ведь? – Он вытащил из нагрудного кармана бумажку и развернул ее. – Я это содрал с одного дома. Так-с, вот у нас, значится, как офицеры живут. Но и на нас, конечно, хватит. За церковью есть там один бордель, а если зайти в переулок возле киношки, там еще один.

Плакат переходил из рук в руки.

ПРЕЙСКУРАНТ

А. Напитки:

Вино игристое сухое «Хенкель», 18 марок за бутылку

«Бордо Шато Лафилль», 6 марок

Венгерское вино, 8 марок

Пиво, 1 большая бутылка, 1,5 марки

Кофе, 1 чашка, 1 марка

      …кофейник малый, на 6 чашек, 6 марок

      …кофейник большой, на 12 чашек, 12 марок

Чай, 1 стакан, 0,6 марки

Сельтерская, 1 бутылочка, 0,3 марки

Б. Сношение:

за всю ночь, 30 марок

в течение 2–3 часов вечером и

в ночное время, 20 марок

за 1 час, 10 марок,

за любой час с 9 утра

до 6 вечера, 10 марок

Полиция нравовуполн. Треллер, оберлейт. и адъют.

Пехотинец гордился своим известием. Он припрятал сокровище обратно в карман:

– При нашем жаловании о таком нет даже речи, но кто бы чего понимал…

Георги прищурился:

– Сколько стоит у нас рабочий час? Я имею в виду у расчетов?

– Я и говорю, кто бы чего понимал. Но смотри, ведь вот как: этим бабам, естественно, жрать нечего. Например, дашь им буханку хлеба или, скажем, полбуханки – держу пари, любая ноги раздвинет. Ха!

За полбуханки? Полбуханки – это немного, это легко накопить, не сдохнув от голода. Хм, полбуханки.

Георги подошел к вахмистру и попросил отпустить его раздобыть что-нибудь в Лансе.

Вахмистр посмотрел на него как на сумасшедшего:

– Отставить, никаких увольнительных!

Что ж, этак предприятие не задалось. Ауфрихту пришлось рисовать голых девчонок еще больше, чем раньше. Он не мог отбиться от заказов и даже сумел поднять цену до восьми сигарет за штуку.

Телеграмма генералу Шейдеману в Варшаву из штаба командующего Юго-Западным фронтом:

Позавчера, находясь в Варшаве, я увидел необычно большое количество офицеров, военврачей и военных чиновников, прогуливающихся по улицам города, в основном в компании женщин. Это свидетельствует о бездеятельности данных военнослужащих, полном отсутствии у них чувства долга и отсутствии контроля со стороны начальства, допускающего подобное уклонение от службы. Это безобразие с завтрашнего дня должно быть прекращено, все офицеры должны немедленно направиться по своим частям, где им надлежит находиться постоянно. Им не следует забывать, что мы сейчас находимся в состоянии войны. Офицеры, не имеющие непосредственного командования, не позднее завтрашнего дня должны быть переданы в распоряжение коменданта моего штаба для пополнения нуждающихся подразделений. Все офицеры и военные чиновники во время войны должны обучать военнослужащих или нести иные обязанности. Свободные часы досуга надлежит проводить в подразделениях. Необходимо избегать любой распущенности, дабы не подавать плохой пример войскам и не подрывать их доверие.

Иванов(с подлинным) верно:Старший адъютант штаба капитан Сулковский.(«Фоссише Цайтунг», 5 февраля 1915 г.)

Однажды вечером вахмистр Бургхардт (он был придан к батарее в Дуэ замещать офицера) пригласил всех унтеров на вечеринку на свою квартиру. Он проживал в доме на правом фланге позиции один, сам по себе. Там, в гостиной с красной плюшевой мебелью и фортепиано, собрались гости. Пива была небольшая бочечка. Настроение у всех быстро приподнялось.

Расчеты хотели спать, но шум и смех разносились по всем углам.

У Райзигера болел зуб. Он лег спать особенно рано. Теперь ворочался туда-сюда, потому что не мог заснуть. Он был в отчаянии.

Наконец повязал голову платком, и это немного успокоило боль.

Он лежал в полудреме. Затем услышал свое имя. На улице перед домом кто-то звал его:

– Райзигер, бегом к вахмистру!

Дьявол, этого еще не хватало!

– Да не ходи ты. Можешь сказаться больным, – прошептал Рабс, только что раздевшийся.

– Наверное, пора на пост. Тут мне не отвертеться, – ответил Райзигер. – Вот дерьмо. – Он с трудом надел сапоги и застегнул шинель. Вышел на улицу.

– Паря, поживее. Вахмистр теряет терпение, – часовой подтолкнул его в спину.

Он открыл дверь в квартиру вахмистра и стянул с головы фуражку.

Бургхардт, пошатываясь, подошел к нему: