Ефросинья
Ефросинья
1.
В избе Масловых было уютно и тепло, не смотря на сырую погоду за окнами, где еще весенний холодный ветер трепал голые деревья. Пока редкие прохожие, проходящие мимо по своим делам, укрывали лицо воротниками и, пряча озябшие руки в карманы, в этом доме три женщины были заняты каждая своими заботами, создавая особую атмосферу. В комнате, где все они собрались, витал запах свежеприготовленных щей смешанный с запахом прелого детского белья и женского пота.
Этой весной Ефросинье пошел семнадцатый год. Русая коса до пояса, серые глаза и нос кнопочкой – так выглядела эта девушка из русской глубинки. Была она, как говорят в народе, телом сбитая, да ноги и руки крепкие от работы. Чувствуя прилив сил в молодом теле, ей сейчас хотелось петь и танцевать на вечерке в избе Макаровны. Эта бодрая вдова с распростертыми объятиями принимала всех местных девок и парней с округи, беря за это скромную плату в виде куска пирога, хлеба или еще чего-нибудь съестного.
Ефросинье хотелось сейчас смеяться, ловить наглые взгляды парней и слушать невероятные истории Машки Куленковой о местных "героях" и "злодеях". Вот только вместо этого она качала зыбку с полугодовалым племянником Ваней. Он засыпал, как будто, всего на пять минут и снова начинал голосить, что вся изба казалось, вздрагивала от его рыданий. Глафира, старшая сестра Фроси, от усталости уже и не замечала плача, стирала возле печки его пеленки и другое детское белье своих старших сыновей в старом корыте. Дети сверху, свесив головы с печки, смотрели на мать и изредка вздыхали, так как всегда хотели есть. Их организмы всегда просили больше, чем им могли дать. Петру старшему сыну Глафиры, было уже четыре года, и он больше всего вздыхал, а Николаю летом будет три.
Ефросинье было обидно за себя, все внутри у нее бушевало. Вместо веселья, смеха и шуток она вынуждена нянчить младшего сына Глафиры, помогать ей и слушаться свою мать – Степаниду Афанасьевну. Та сидела на коленях лицом к образам и тихо шептала молитву, крестясь и иногда и повышая голос всего на несколько секунд, снова переходила на шепот.
А внутри Ефросиньи все бурлило и готово вот-вот вулканом взорваться в ней вместе с этой несправедливостью. Тосковала ее душа по подружкам, по девичьим разговорам. Все постыло в родительском доме, все надоело. И мать, и сестры и брат, и этот крикун Ванятка, который битый час не мог заснуть.
– А ну, Фроська, аккуратней! Раскачала, стерва! – неожиданно прикрикнула Глаша, заметив, что сестра, задумавшись, сильно раскачала зыбку.
Ее крик выдернул Фросю из её собственных мыслей:
– Сама тогда качай своего крикуна,– обижено отозвалась она и бросила качать Ваню.
Глаша с ненавистью бросила детскую рубашонку в корыто, что брызги долетели до её сыновей на печке. Те от неожиданности быстро попрятали головы за занавеской, а Глаша, поставив руки на бока, закричала:
– Ах, ты, стерва! Вот как ты со мной! Посмотрю я на тебя, когда у тебя будут дети. Когда один голосит, а двое еще за юбку держаться будут! Ишь, умная!
– Твой Ваня, ты и качай!,– обиженно произнесла Фрося и вскочила с лавки, ее глаза блестели как у кошки огнем – Устала!
Рванула было к ней Глашка, да задев корыто, чуть не перевернув его, встала на месте:
– Стерва! А ну вернись на место!
В это время, в последний раз перекрестившись, Степанида Афанасьевна с трудом встала с колен и тихонько обернулась к дочерям:
– Цыц, оглашенные! Цыц, я кому сказала! Уже и бога не боитесь! Дожили!– она подошла к комоду, оперлась одной рукой об него – Фроська, вернись к Ванятке! Не то шкуру спущу! Вздумала перечить! Мала еще, не доросла! Вот выйдешь замуж там и дери свою глотку!
На глазах у Фроси проступили от обиды слезы:
– Да ведь все гуляют, а я тут.
– А ты тут, в семье. Тебе скоро в другой дом уходить. Вот нагрянут сваты, уйдешь от нас, там и устанавливай какой хошь порядок. А сейчас позорить нас не дам. Отец с войны придет, как я ему в глаза посмотрю?– Степанида грозно смотрела на дочь.
– Сейчас время другое. Да кто рано теперь замуж ходит?– не унималась Ефросинья.
– Все времена одинаковые, а апаскудиться не дам! Не спорь, Фроська!– Степанида отошла от комода и снова, повернувшись к образам, прошептала молитву, а затем перекрестилась.
Фрося еще немного смотрела на спину матери, но было уже и так понятно, что ослушаться её сейчас себе дороже. С сожалением она плюхнулась обратно на лавку и как и прежде стала качать зыбку Ванятки, роняя девичьи слезы себе на подол.
На дворе тогда шел 1920 год, сложное и голодное время. На улицах маленького города, в котором она жила, еще кое-где лежал грязный снег, пахло навозом, хлюпала грязь под галошами, а на голых деревьях кричало воронье, как будто на митинге. Этот маленький город не видел армий белых, тут не было "террора" красных, все проходило мирно и пассивно, без происшествий. Но, не смотря на это, город все-таки наполнялся ежедневно беженцами из ближайших сел и деревень. Все бежали от голода. По улицам бродили беспризорники, воры и другой непростой люд. С наступлением темноты кроме этой категории, никого на улице не оставалось, боясь за свою жизнь и какие ни какие финансы.
Глашин муж и их с Фросей отец ушли на войну еще в восемнадцатом году, после митинга на фабрике где те работали. Приехал из "большого" города агитатор, собрал всех рабочих во дворе фабрики и красиво толкнул речь о долге, о выборе, о свободе, о Ленине. Не выдержал тогда пламенных речей Ефим, муж Глашы. Стоял и думал: " Вот она – настоящая жизнь. В борьбе за свободу. Такое не стыдно будет и внукам рассказывать". Стоял, слушал да и записался в Красную армию.
Захар Харитонович же речей не слушал. Он все думал о старшем сыне, который умер в шестнадцатом году в камере под следствием. Ему тогда только исполнилось восемнадцать лет. Фараоны его поймали на базаре, раскидывающего листовки с призывами к революции и свержению монархии. Понимал ли он до конца, чем ему это грозит? Думал ли он о семье? Чего он вообще хотел этим добиться? Никто на эти вопросы больше не ответит. Нет, он, Захар Харитонович, никогда этого не поймет. Да и не надо. Сына больше нет.
Обождав, пока плешивый агитатор закончит свою громкую речь, он один из первых направился к столам записи.
– Запишите меня. Захар Харитонович Маслов.
Прошло с тех пор уже два года. Ефим пропал без вести, а от Захара Харитоновича тоже с осени девятнадцатого вестей нет. Глашу, в мужнином доме заела свекровь, попрекала каждым куском, каждым вздохом. От того и ушла она из дому к родительнице в декабре вместе с детьми.
Не могла свекровь поверить, что Ванятка от ее сына рожден, поэтому и выжила ту из своего дома. А случилось это так. В девятнадцатом в январе Глаша получила от мужа письмо, где писал он, что в госпитале он таком то, лежит и сильно ранен. Три ночи она не спала, ревела, перечитывала, а потом решила, что госпиталь уж не так далеко и находиться, поедет к нему, а детей с матерью оставит. Собрали ее, каких никаких харчей дали, денег и отправили на поезде к мужу. С поездами в те времена была совсем беда, то их не было, то пути разворочены, то топлива нет. Добиралась Глаша до госпиталя долго, пересаживаясь с поезда на повозки, с повозки пешим ходом и так до самого того города. Когда же добралась до места назначения, первым делом пошла на базар, купила табаку, сменяла какие-то харчи на мужскую рубашку, и после этого только пошла в сам госпиталь. Располагался он в старом особняке, какого-то помещика, а может и другого богатого человека. Красивое здания с античными колоннами еще не успело потерять то великолепие, с которым оно стояло еще полтора века назад. На подходе к нему стояло множество солдат, раненых и курящих, все они грелись около костров, на которых санитарки в котлах кипятили грязное белье. Пройдя мимо этих людей, Глаша поднялась по широким ступеням и вошла в огромные двери вовнутрь госпиталя. Все в нем разом ужаснуло : и люди, и запахи, и трупы, лежащие в коридоре, которые не успевали относить в мертвецкую. Повсюду стоны больных и медперсонал в заляпанных кровью и, бог знает, еще чем, на некогда, белых одеждах. Стояла Глаша в холле ошарашенная, не понимая, куда попала, боялась шелохнуться и совсем не заметила, как к ней из коридора вышел ее Ефим с перебинтованной головой и левой рукой.
– Глашенька… я ведь чувствовал, что придешь…
Глаша обернулась к нему, смотрела удивленными испуганными глазами. В письме то писал, что не встает с постели, почти умирает, а тут сам ходит на двух ногах, да еще и встречает.
– Ефим…– и сказать ей как будто нечего, стоит и смотрит на него, и слов нет, а в груди что-то сжалось от жалости – А с рукой то что?
– С рукой то? – он слабо улыбнулся – А нет её.
– Как нет?– Глаша положила руку себе на грудь и почувствовала свое биение сердца.
– По локоть нет. Вот так, Глашенька. Доктора оттяпали.
И стоит совсем рядом, и пахнет от него непривычно: карболкой и бинтами.
– Ну что ты, Глашенька, как будто и не узнала. Ты хоть обними меня. Живой же я.
– Живой. Славу богу, живой – она осторожно прижалась щекой к его здоровому плечу и слезы сами скатились по её щекам.
А дальше Глаша и не помнит, как и случилось это. Увел ее Ефим куда то вниз по лестнице, завернули они под нее, прижал он к холодной стене у складированных деревянных швабр и ведер, и, сделав своё мужское дело, скрутил козью ножку и закурил табак, купленный ею на местном базаре и сказал:
– Ты, Глаша, комнату сними. Поживешь, передохнешь и обратно езжай. Я живой, со мной ничего не сделается. Доктора на ноги поставили – и, сделав затяжку, закрыл глаза.
– Ефим, да как я её сниму? Город первый день вижу. Хорошо, что госпиталь недалеко от базара, а то и его бы не нашла.
– А ты слушай меня – он открыл глаза, сделал еще затяжку со свистом – Выйдешь сейчас из парадного входа и прямо по улице пойдешь до больших кованых ворот, а от ворот налево, там дом третий справа, калина растет у окна. Увидишь. Спросишь бабу Любу, скажешь комнату снять на день-два, пока поезда не будет.
– Прогоняешь меня. А я ведь к тебе ехала и денег у матери взяла…– она отвела глаза, чтобы снова не заплакать.
– Да нельзя тебе тут оставаться, больные тут, раненые. Неужели не видишь?
– Жена я тебе или нет?
– Глаша, да пойми ты. Нельзя. Завтра приходи, а я ждать буду.
Она все-таки еще раз заплакала, и они стояли под лестницей, пока не спустилась санитарка и криками не прогнала их из укрытия. Как добиралась уже домой и вспоминать не хотелось. А добравшись, две недели ходила она бледная, как мертвец, болела. Весной стало ей понятно – понесла. Обычно радостная весть в это время для свекрови как гром среди ясного неба.
– Шалава! Нагуляла! Собака ты безродная!– этот крик Аглая Степановна поднимала по десять раз на дню. Она никак не хотела верить, что Глаша понесла от ее сына. К тому же писем от Ефима как назло больше не приходило, а в сентябре и вовсе пришла бумага, что пропал он без вести. С того времени Аглая Степановна до хрипоты кричала в доме, кидалась всем, что попадало под руку. Раз и с кочергой накинулась, да хорошо, что Глаша оказалась проворнее. Не выдержала все же, сбежала перед рождеством с детьми в дом родителей, к матери. С тех пор там и живет.
От ее отца, Захара Харитоновича, тоже с осени не было вестей. Но мать, почему то уверенно заявляла, что вот-вот придет, а у них все хозяйство в запустении, стыдно перед ним будет. Сестра, двенадцатилетняя Тамара, тоже с уверенностью в глазах, заявляла, что не пишет, потому что он занят, потому что времени нет. И только Илюша, младший брат, совершенно холодно относился к этим разговорам. В свои десять, он рассуждал так: "Придет – хорошо, не придет- все равно герой, потому что за правильную власть сражался".
Фрося же уже и не знала, что правильно. Она и ждала отца и боялась его. Знала, что пока его нет, мать замуж её выдать, не осмелиться, а вот придет и ее никто не спросит. Но, а с другой стороны сердце её ныло и замирало от мысли, что отца могли убить или ранить. "Уж лучше пусть вернется. Пусть без рук, без ног или еще какой, главной чтоб живой" – думала она в такие моменты.
Наступил очередной весенний день с ярким ослепительным солнцем, морозным пахучем воздухом и возбужденными криками торговок баранок, кренделей и молока. Где то блеяла козочка, где то ругала баба пьяного мужа и все-таки на душе весной всегда как то волнительно радостно. Вот и Фрося, незаметно ускользнув со двора, прошлепала по грязной тропинке вдоль семеновского дома и попала на соседнюю улицу. Она жадно вдыхала весенние ароматы, улыбалась солнцу и широким шагом шла в недавно открывшуюся избу-читальню. Открыли ее по всем меркам в шикарном доме купца Уварова, сбежавшего с семьей еще в восемнадцатом году. Теперь там часто набивалась молодежь, проводили свои собрания, читали газеты, книги, знакомились и просто общались.
Пройдя почти до конца улицы, Фрося завернула в сторону набережной, прошла лавку Долгова с заколоченными окнами и старой облезлой вывеской. А прямо за лавкой стоял деревянный дом в два этажа с большими деревянными воротами с вырезанными на них конями и верандой с колоннами. Вкус у Уварова был своеобразный. Во дворе за открытыми воротами стояло трое незнакомых парней, о чем-то бурно спорящих. Увидев Фросю, они замолчали, провожая ее любопытными взглядами до самой веранды. Не успела она подняться по ступенькам, как дверь неожиданно распахнулась.
– Фроська!– вылетела из избы-читальни Мариша Сомова – А я в окно гляжу, смотрю, ты не ты.
Мариша взяла Фроську за руку и потянула вовнутрь.
– Ой, Фрося, что тут вчера было. Такой митинг!– Мариша тянула ее в соседнюю комнату, где в воздухе стоял табачный дым, и дышать от этого было сложно – Опять накурили! Покоя от вас нет! Я на вас Федору пожалуюсь!
Двое парней переглянулись, но ничего не ответив, продолжили листать какую-то газету.
– Да вы же не понимаете, – не унималась Мариша, – Вы так и до пожара нас доведете. Темнота!
Она резко обернулась к Фросе и заулыбалась:
– Вчера собрание было. Федор агитировал на курсы политграмоты записаться. Ой, что было! Ой, дядя Ваня ему накидал тучу вопросов, что мой Федор еле успевал на них отвечать, а Степанов давай про цены на табак. А причем тут табак то спрашивается. А он говорит, что, мол, без дыма и табаку не одна мысль здравая не лезет. Ой, а Стеша то, Стеша! Спрашивает при всех, не будут ли там свободные парни, а то ей с женатыми, да с ребятами помоложе не с руки туда ходить. Деловая, ой, не могу…
– Мариша, Мариша, остановись…– оборвала ее Фрося, косясь на тех двоих, что читали газету – Нет ли места, чтоб тише?
Мариша заговорчески заулыбалась и, взяв подругу снова за руку, повела её прочь из комнаты на второй этаж. Там они завернули в темный коридор и вошли в бывший кабинет купца. Теперь здесь жил Федор Кручин – избач и агитатор. Мариша по-хозяйски села на кожаный диван и похлопала ладошкой рядом с собой, приглашая Фросю сесть рядом. Фрося осторожно села, обвела комнату любопытным взглядом и вздохнула:
– Тошно мне, Мариша.
– Тошно ей! Как же не тошно! Все о нем вздыхаешь…
– Матушка меня больше не пускает на гулянки, говорит нельзя. Не положено теперь. Замуж меня мечтает отдать скорей.
– Как замуж? Не те времена! Пусть только попробует! Федор такое не оставит!
– Ох, Мариша, да ведь страшно мне признаться, что его люблю. Не примет она моего Глебушку. Скажет, что голь перекатная и совсем дома на замок запрет. Она и сейчас со двора не велит, я без спросу ушла. Не могу больше!
Из глаз брызнули слезы и Фрося уголком платка стала поспешно вытирать их со щеки:
– Не могу я так, Мариша. И он пропал. Не ходит и весточку не передаст. Не уж то забыл?
– А ты его сама об этом и спроси. Он сегодня к Федору придет, плакат рисовать они будут.
– Да как же я приду?
– А ты и сейчас не уходи. Сиди тут, в комнате. Я Федору сама все объясню.
– Мариша, что же будет то? Пропадаю я…
– Будет, как будет. Загадывать не нужно. Я тоже против воли отца пошла. Ничего. Он и домой меня больше не пустит. А мне и не надо. Мне и тут хорошо.
Фрося сняла с головы платок и затеребила его в руках:
– Мой, если вернется, силой домой вернет. И не спросит, выдаст за любого, который повыгоднее будет.
– Так, ежели вы уже женаты будете, кто ж тебя второй раз выдаст?
Фрося задумалась и, положив голову на плечо подруги, сказала:
– Будь, что будет…
– Вот и правильно. А сейчас ты мне обед поможешь приготовить. За делом и время быстрее пройдет.
Обед готовили не замысловатый: постные щи да чугунок картошки. В то время в городке не в каждом доме и картошка была, с хлебом еще хуже. Спасал паек Федора и проворность Марины.
Семью же Фроси спасали две коровы да десяток кур, молоко и яйца от которых Степанида Афанасьевна иногда ходила менять на другие продукты. На работу же Ефросинья устроиться никак не могла, мать строго запретила идти работать в кабаках да в торговле, а на фабрике и заводе мест не было, вот и крутились, как могли.
После готовки, Фрося помогла вымыть полы в нескольких кабинетах и в читальном зале, потом сходила за водой, а остаток времени сидела в комнате Федора, рассматривая картинки в непонятной её разуму книге.
С наступлением темноты на первом этаже послышался громкий смех, а затем и топот на лестнице. Это возвращались Федор и Глеб после политпросвещения масс в ближайшем из сел. Они громко смеялись и что-то доказывали друг другу, но по всему было понятно, что поездка удалась.
Первым в комнату вошел почти двухметровый Федор. Он встал у порога как великан, заслонив собою все вокруг, раскинув руки, произнес:
– Есть женщины в русских селеньях!
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц. Здравствуй, Фрося! Рад тебя видеть!
Он бросил шапку на диван и стал быстро снимать с себя старое облезлое пальто. Федор был своеобразный человек, его не возможно было не заметить, и не возможно было им не восхищаться. А вот за ним на пороге стоял скромно Глеб. Он мял шапку в руках и как будто не решался войти.
– Здравствуй, Федор. Здравствуй, Глеб – Фрося смущенно смотрела на него, пытаясь вспомнить, что она хотела сказать, но слова все, куда-то исчезли, полопались в голове как мыльные пузыри.
Федор посмотрел на обоих, махнул рукой и произнес:
– Оставлю вас. Голодный как волк.
Глеб вошел комнату, пропуская друга, и как только дверь за ним закрылась, он бросил шапку на комод и сел рядом на стул, опустив голову:
– Пришла, значит…
– Пришла. Матушка не пускала, – Фрося сделала шаг к нему, но ближе подойти не посмела.
– Стало быть, ясности хочешь?– он наконец-то поднял голову и посмотрел на неё.
– Хочу.
– Ну, ты сядь, не мелькай!
Фрося неуклюже села на диван, теребя в руках платок, который упал с ее плеч:
– Глебушка, я против воли матушки сюда пришла…
– И что ж? – перебил её он, – От меня чего хочешь? Я человек свободный, я сам себе хозяин. А ты? Все от матушки зависишь, боишься её. А так дела не делаются. Я ждал тебя тогда. Всю ночь стоял. А ты? Нет, не пойдет так. Мала ты, видимо. Тебе подрасти надо.
– Глебушка, но ведь меня матушка…
– Хватит!– он резко встал с места – Устал! Все у тебя всегда не так. Сама ты себе не хозяйка. Дитё ты неразумное еще, а все туда же. Зачем же мне жена-ребенок? И я хорош! Заигрался я с тобой. Хватит! Дудки! Домой, Фрося, иди. Нечего нам больше тут обсуждать.
– Глебушка, но как же так? Ведь люблю я тебя…
– Любовь!– он язвительно повторил – Любовь! Знаешь ли ты, что это такое? Напридумала себе невесть что. А я вот не люблю. Не люблю. И словами такими не разбрасываюсь. Любовь у неё, посмотрите.
Она медленно встала с дивана, подошла вплотную к Глебу и посмотрела прямо в глаза.
– Ну чего смотришь?– спросил он – Серьезно я с тобой, а ты опять играешься. Передумал я на тебе жениться. Передумал. Другую я себе нашел. Чего тебе еще не понятно?
Фрося, сама себя не помня, влепила ему звонкую пощечину, и, испугавшись своего поступка, вылетела из комнаты прочь. Она не останавливаясь и никого, не замечая, сбежала по лестнице вниз и выбежала из избы-читальни. Бежала так до самых ворот своего дома. И уже у дверей, переведя дух, зарыдала во весь голос. Услышав шум, Степанида Афанасьевна открыла осторожно дверь и, видя дочь, закачала головой:
– Пришла, полуночница. В дом хоть войди. Соседям только на смех.
Войдя в дом, Степанида Афанасьевна помогла Фросе снять одежду, подала ей ковш с водой:
– Все в любовь не наиграешься. Пей воды то – она всунула ковш в дрожащие руки дочери – Бросил? И правильно. Эх, дуреха, неужто ты думала, что мать ничего не знает? Да все соседи уже говорят. Фроська, Фроська. Позоришь ты нас. Да ведь он кобель и вся округа это знает. Ну, славу богу до греха дело не дошло. Хоть так. Ты лучше за стол садись, поешь. На сытый желудок душевные раны быстрее заживают.
– Не могу… не хочу… – Фрося отдала матери ковш и вытерла ладонью слезы.
– Иди, говорю, за стол. Опять против меня идешь. Видимо мало тебе жизнь урок преподнесла.
Фрося послушно прошла к столу, но кусок в горло так и не полез. Просидев в молчании над кислыми щами, она встала из-за стола:
– Спасибо, матушка, за еду.
–Ты же ничего не ела – Степанида подняла на неё глаза, – Фроська, ну что с тобой делать? Хоть богу помолись. Он тебе терпения пошлет, всё легче станет.
Фрося, ничего не ответив, ушла за цветастую занавеску на кровать, где уткнувшись лицом в подушку, тихо всхлипывала до самого утра.
Прошли недели, наступил теплый май. Снег уже растаял, уступив место для молодой зеленой травы. По улицам в этот солнечный день проходила первомайская демонстрация и люди с транспарантами, плакатами с лозунгами шли по улицам города и пели: кто марсельезу, кто интернационал, а другие с улыбками и смехом, размахивали ветками деревьев с едва проклюнувшимися почками. За ними всю дорогу бежали беспризорники, которые осторожно подворовывали в этот праздничный день. В воздухе витала радость, смех и ликование толпы.
Фрося с Маришей шли рука под руку, смеялись, рассматривали толпу и гордились, что стали частью чего-то большего. В такой день они на рукава завязали красные повязки, а на головы надели красные косынки, подобно женщинам-коммунисткам.
– Смотри, а Любаша в обнимку с Лёней идет – воскликнула Мариша, аж подпрыгнув на одной ноге – А там то, там то, смотри, это ведь Гавриша с Анечкой. Вот бесстыдники, он ведь с Мусей еще вчера гулял.
Фрося слушала подругу в пол уха, ища глазами Глеба, и на все её ликования просто поддакивала.
– Мариша, а Федя твой где?– уже не выдержав, спросила она.
– А зачем он тебе? Ой, да ты Глеба все своего ждешь? Забудь его. С ним и Федя разругался.
– Зачем?– Фрося даже замедлила шаг от любопытства.
– Не сошлись в политическом вопросе.
– Вот чудаки. Почему мужчины такие чудаки… – Фрося фыркнула и сильнее стиснула руку подруги.
– Глеб теперь в конце Чугунной живет. Вот только что я и знаю.
– Но ведь должен же он быть сегодня здесь…
– Да лучше бы не было. Ой, смотри, Любаша нас к себе зовет. Ну, пошли, пошли скорее.
А вот Глаша на Первомай не пошла. Сидела у окна, вязала детские носки и изредка посматривала на улицу. На душе было у неё как то неспокойно, как будто кошки скребли. В доме она осталась одна с Ваняткай, который, наконец- то, заснул и, можно было заняться домашними делами. Делая петлю за петлей, Глаша глубоко уходила в свои мысли, что не заметила, как вдоль их дома промелькнула тень, а потом и вовсе заскрипела входная дверь. От неожиданности Глаша вскочила с места, уронив клубок шерсти на пол. В дверном проеме показалась мужская фигура.
– Как же вы без собаки то живете? Ограбят и не заметите, – прогремел знакомый мужской голос.
Глаша стояла на том же месте, не смея пошевелиться:
– Ефим?
– Я, Глашенька, я – он скинул с плеч вещмешок и тихонько подошел к зыбке – Чей это? Не уж то Фроськин?
– Ефим. Ефим…– она робко подошла к нему, тронула его за рукав, как будто не веря своим глазам – Живой…
– Ну как же, живой. Стою перед тобой. Обнимемся хоть что ли?
Глаша все еще не веря в происходящее, не уверенно обняла мужа, хотела было поправить левый его рукав, да ладонь провалилась в пустоту.
– Руку, как видишь, не отрастил, – усмехнулся он – Покормишь?
– Ты проходи, садись. Я все сейчас сделаю.
Как будто во сне, она стала метаться по избе от печи к столу. Глаша быстро достала из печи чугунок с кашей, полила постным маслом, нарезала хлеб, нарвала зеленого пахучего лука на подоконнике.
– Ой, растяпа, соли забыла дать, – сама себя выругала Глаша.
Из подпола принесла в миске остатки квашеной капусты и початую бутылку самогонки. Подала все это на стол и снова встрепенулась:
– Ты обожди, я блинов сейчас быстро испеку, – она зашуршала и загремела у печки – Вот сейчас и щи готовы будут. Ты ешь, не уходи. Не уходи…
– Да куда же я пойду? За тобой я пришел. Не возьму я в толк, какая кошка между вами пробежала? Чего ты здесь живешь, а не дома? И мать молчит. Вот и пришел домой, а дома и не ждут – сказав это, Ефим взял молодой лук и, макнув его в солонку, смачно захрустел.
– Да как же не ждут! Ждут! Я и бумаге той не поверила. Все ждала тебя.
– Какой бумаге?– не прекращая жевать, с удивлением спросил он.
– А такой. Написано там было, что пропал такой-то без вести, то есть ты.
– А с матерью чего не поделили?– он отодвинул тарелку с луком в сторону и посмотрел на Глашу.
– Да тебя, стало быть, не поделили.
– Не пойму я тебя. Ты ясней говори. Не наводи тумана.
– А вот и говорю. Я после той нашей встречи понесла от тебя. Сын это твой в зыбке. Ваней зовут. А мать твоя, гулящей меня называла, поносила на чем свет стоит, и из дому выжила. И ты теперь мне не веришь? То же гнать будешь?– Глаша застыла на месте, в ожидании ответа.
Ефим скрутил козью ножку и, зажав её в зубах, задумался:
– Стало быть, сын. А чего ты об этом не писала?
– Да я-то писала, да только ты не отвечал.
– Вот как бывает. Ну, славу богу все живы, а большего мне и не нужно. Глаша, ты посиди рядом. К черту эти блины.
Глаша покорно бросила ухват, подошла к столу и села рядом. Они с минуту оба молчали, смотрели на испещренный от ножа стол. В зыбке завозился Ванятка, он немного покряхтел и снова уснул.
– Где же ты был, Ефим?– наконец-то спросила Глаша.
– Долго рассказывать, да и не надо. Сложно все. Правду всегда сложно рассказывать. Главное, что домой вернулся. Отвоевался. – Он дотронулся ладонью до своего лба – Устал я, Глаша. Прилечь бы мне. Голову кружит.
Глаша вскочила с места и стала стелить ему на кровати, где спала она вместе с детьми. Ефим встал из-за стола и осторожно, покачиваясь, пошел на приготовленную постель.
– Ты, Глаша, баню истопи и керосин достань. Вшей я с собой принес.
Не успел он и голову на подушку положить, как глаза сами закрылись, и провалился он в глубокий сон.
Глаша стояла у кровати еще некоторое время, рассматривая мужа, как будто и вовсе его не узнавала. Потом подошла к столу, налила в стакан самогонки и, выпив залпом, пошла топить баню.
На следующий день в избе Масловых гудела гулянка в честь возвращения Ефима Рыскова. Народу набилось, что не продохнуть. Кто-то пел, кто-то смеялся, а кто-то тихо плакал. Через весь стол передавались бутылки водки, ковши с квасом, тарелки с пельменями, блинами, жареными ершами, пирогами с грибами и луком, блюда с мочеными груздями и квашеной капустой. Фрося и Глаша всю дорогу стояли у печи, чтобы слепить еще пельменей и сварить для гостей, налить квасу, нарезать хлеба да пирогов. Рядом все время отвлекали их ребятня, выпрашивая каждый раз кусочек пирога или блина.
– Чем богаты, тем и рады – голосила Степанида Афанасьевна, одетая во все праздничное – Не осудите, гости дорогие.
– Ой, Афанасьевна, не прибедняйся – махнула в ее сторону соседка Наталья Семенова – Вон какие пельмени, ела бы и ела их всю жизнь.
– Глафира, – обратилась тут Дарья Кривая, подняв кверху свой длинный нос с уродливой бородавкой – чай домой теперь уйдешь? Муж то живой вернулся, пора и тебе честь знать, из родительского дома уходить пора.
Баба Нюра больно толкнула её локтем в бок:
– Не лезь не в свои дела, Дарья. Разберутся.
– Знаем мы как разберутся. Это раньше в строгости все было, а сейчас из каждого угла голосят, что баба без мужика вроде все та же баба и прав ей надавали. А на что мне эти права? Дров мне эти права не на колет, сено мне эти права не наготовит и хлеба мне эти права не даст. Да и постель мне эти права не согреет.
– Что ты мелешь? Постыдись, не дома – баба Нюра зацыкала, но Дарья внимания на неё не обращала.
– Глафира, ты не прячься за печкой. Не прячься. Выходи, родимая, к нам. С мужем на пару выпей. За счастье ваше семейное пить будем. А ну, наливай!
Глаша, как невеста на выданье скромно вышла к гостям, села рядом с мужем и, приняв от Кривой Дарьи стакан, произнесла:
– Мне без мужа и прав не надо, тетя Даша. Куда он, туда и я.
Зазвенели стаканы, заголосили гости как на свадьбе, что у Фроси уши заложило. Смотрела она на сестру и словам её не верила. Глаза у Глаши были грустные, как будто она и вовсе не хотела, чтобы её Ефим был здесь.
А Кривая Дарья не унималась:
– Ты, Афанасьевна, смотри, скоро и твой вернется. Ты самогон то припаси, а то время такое, что и не достать его стало. Слышишь, Афанасьевна?
Баба Нюра снова толкнула её локтем:
– Угомонись, Дарья.
Стены и пол заходили ходуном от пляса гостей. Мужики часто выходили на улицу покурить и поговорить о своём, о мужском, а Фрося, только и успевала, что посуду мыть, да со стола объедки убрать. Уже ближе к ночи стали гости расходиться и легче стало убирать со стола, да и голова уже не так гудела. К ней подошла Глаша и стала помогать мыть миски. В её глазах застыли слезы.
– Глаш, не пойму я тебя – начала Фрося – Не рада ты что ли?
– Ой, не спрашивай. Сама не знаю. – Она вытерла рукой слезы. – Отвыкла просто. Вот снова привыкну к нему и все наладиться.
Уже утром Глаша с детьми и Ефимом стояли на пороге с вещами.
– Спасибо вам, мама, что приютили супругу мою с детьми. Век не забуду. – Обращался Ефим к Степаниде Афанасьевне. – Теперь я возвращаю их домой. Не держите на меня зла. Благословите.
Ефим и Глаша покорно склонили головы и Степанида Афанасьевна перекрестила их:
– Идите с богом.
Весь день до самого вечера она не находила себе места. Пыталась занять себя делом, да ничего толком и не выходило. То тесто не всходило, то руку порезала, пока капусту в щи резала. А когда кошка с печи на нее прыгнула и вовсе бросилась к образам, рухнула на колени и стала молиться.
В таком положении её застал Илюша, вернувшись со школы. Он бросил сумку на скамью, прошел в комнату и сев на сундук, произнес:
– Опять ты сама с собой разговариваешь. Сколько раз говорил, нет никакого бога. Кому ты молишься?
Степанида остановилась, встала с колен:
– Отец вот придет, велю ему запретить тебе школу. Сама тебе запретить не могу, не слушаешься. Учат тебя богохульному и ничему больше. Вставай, иди руки мой, есть будем.
В доме стало как то пусто без внуков, без Глаши, которая всегда была занята делом и помогала ей. От Тамары и Фроси много не дождешься, все самой нужно делать, а силы уже не те. Колени болели, спина ныла, глаза уже не те. А что Илюша? А сын её ярый коммунист, хоть и годов ему всего десять. Всегда он занят то в школе, то в театральных постановках участвует, то на улицу с мальчишками уходит. Тамара в школу не ходит, но дома её тоже не застать. То с подружками на улице гуляет, то за горячий обед полы моет в доме престарелой генеральши.
Накормив сына, Степанида посмотрела в окно, не идет ли Тамара или Фроська. Никого не увидев, она стала прибирать со стола.
– Ты, мама, мне свет не загораживай. Задание школьное делать надо – пробурчал Илюша.
Степанида послушно отошла от окна и, вздохнув, ушла в сени, где сев на старую лавку, тихо заплакала. Она сидела так, пока не пришла Фрося, которая заметив мать, села рядом с ней:
– Ну, ничего, матушка, привыкнем как-нибудь.
– Куда тут. Без Глаши вы меня и вовсе не слушайте. Вернулся бы отец ваш, хоть жить станет проще.
– Может, как и Ефим еще вернется. Ну чего ты плачешь? Устала? А ты пойди, полежи. Я сама все сделаю.
– Сделает она…– Степанида встала с лавки – Пойди, хоть воды домой принеси.
Фрося схватила пустые ведра и выбежала с ними на улицу. Чтобы дойти до колодца, надо было пройти всего три дома. Эта дорога была всегда разбита, грязной и приходилось преодолевать её с большим трудом. Перескакивая, как лягушка, с сухого места на сухое, Фрося дошла до колодца и с энтузиазмом стала работать ручкой коловорота.
– Вода то у вас тут вкусная?
От неожиданности вопроса, Фрося отпустила ручку и ведро с плеском грохнулось в глубь колодца. Она посмотрела на то место, откуда донесся голос. Напротив её стоял невысокий молодой смуглый парень с черными как смоль вьющимся волосами до плеч и яркими как у кошки зелеными глазами. Он стоял и улыбался, а Фрося засмущавшись, ответила:
– Напугал, черт. Вкусная конечно, только ты теперь сам и доставай.
Парень подошел ближе и Фрося смогла разглядеть его лучше. Одежда на нем была бедной, даже нищей. Перештопанные короткие штаны, такая же толстовка с поясом, а обуви и вовсе не было.
Достав полное ведро воды, незнакомец стал жадно её пить, косясь изредка на Фросю. Утолив жажду, он вытер капли рукавом:
– Спасибо, хозяйка. Спасла.
– Ну, ты и второе ведро мне наполни, чего попросту стоять.
Она с любопытством рассматривала его и не могла никак понять, кто он и откуда может быть. "Не цыган ли, а может еще кто"– мысли гуляли в её голове и, не выдержав, спросила:
– Ты кто будешь? Не видела тебя раньше. Зовут тебя как?
– Лёша. Не местный я. Сегодня пришел. – Он все улыбался ей даже глазами и смущал её этим.
– Где же ты жить будешь?
– А места тут полно, под любым кустом постель.
– Вот как…,– она взяла ведра. – А меня Фросей зовут. Спасибо, что помог. Пойду я, матушка ждет.
– До встречи, Фрося
Уже войдя в дом, у Фроси забилось сердце и казалось, солнце осветило всё кругом.
– Ты чего так долго?– мать стояла у печи и выгребала оттуда сор.
– Ничего. Баба Нюра воды набирала, – соврала Фрося.
– Пойди коровник почисть, у меня спину ломит, сама не могу.
Всю неделю Фрося думала о том незнакомце. Не выдержала, рассказала о нем своей подружке Марише, а та только рассмеялась:
– Вот так Фрося. И Глеба своего уже забыла. Вот и правильно! Вот и молодец!
Фрося засмущалась:
– Не стыди ты меня. Только имя его и знаю.
– Лё-шааа,– протянула Мариша и цыкнула,– Куда лучше звучит, чем Глеб.
– А волосы-то у него какие, черные пречерные…
– Цыган, ой точно цыган, – Мариша снова рассмеялась.
– А, может, нет?– Фрося смутилась и опустила глаза на стол.
– Ну чего гадать то? Найти его и спросить!
– Да как мы его найдем?
– Вот у Феди и спросим.
Мариша встала с места и быстрым шагом пошла на кухню, где обедал Федор с двумя незнакомыми ей парнями. Дожевывая кусок хлеба, Федор улыбнулся ей:
– Все очень вкусно, Мариша, все очень сытно.
– Да вы ешьте. Федя, ты к нам зайди. Разговор у нас личный.
– Вот как. Ну что ж, покидаю вас, товарищи, – обратился он к парням – Допивайте чай и не смейте ничего оставлять. У нас еще с вами сегодня много работы. Вернусь скоро.
Он прошел за Маришей в комнату, где сидела Фрося. Увидев Федора, она снова засмущалась, отвернулась к окну.
– Ну чего, бандитки, у вас случилось?– с улыбкой спросил он и сел рядом с Фросей на соседний стул.
Махнув рукой, Мариша села с другой стороны, напротив Федора и начала:
– Да вот, спросить хотели. Вот приходят разные люди в город, а куда они идут? Где ночуют?
– Зачем это вам? В ночлежках обычно, но они сейчас переполнены, иные на улице так и ночуют.
– Да вот, Фрося беспокоиться.
– Ничего я не беспокоюсь, – отозвалась та, – Зря мы Федора от дела оторвали.
– А ты не юли. Она тут цыгана встретила …
– А может и не цыгана вовсе…– перебила её Фрося.
– Лёшей назвался…,– все не унималась подруга.
– Не надо, Мариша. Стыдоба!– Фрося вскочила с места.
Федор тяжело вздохнул:
– Ох, бандитки, делом вас занять надо. А то все о парнях, да о парнях. Как с вами мировую революцию делать? Сегодня в шесть Дина Карловна собрание проводит для женщин. Будет рассказывать о её правах, о семье, о жизни женщины в обществе. И вам туда надо. Послушайте, может, поумнейте. Да и книжки читать вам надо умные, а то все романы да романы. Вот в голове то у вас чепуха одна. Не серьезно все это.
Фрося опустила виновато голову:
– Может, ему помощь нужна, а ты нас тут уму разуму учишь.
– Да как же не нужна. Ты выйди на улицу, Фрось. В кого не плюнь, всем помощь нужна. Все голодные, все разутые. Хоть приметы, какие у него есть?
– Приметы?
– Снаружи выглядит как?– Федор отчаянно вздохнул.
– Черный как цыган и волосы черные, а глаза зеленые. Не видела таких никогда. У него и обувки нет, с деревни может. И как ходит только…
– Поспрашиваю я у знающих людей – он снова вздохнул – А ты Фрося на собрание то приходи. Для вас же стараются. Новый мир строиться.
Он посидел еще не много, потом обратился к Марише:
– А тебе пора о профессии подумать. Говорю тебе не первый раз, на курсы запишись, ведь грамотная. В люди выбьешься, пользу стране и обществу принесешь.
Потом он встал и, молча, вышел из комнаты. Фрося села обратно за стол рядом с Маришей:
– Чего это он?
– Это он все из меня коммунистку делает. А мне, Фрось, простого хочется. Семьи хочу. Детей хочу. А он против. Говорит, как будет восемнадцать, тогда и подумаем. Живу я тут с ним как сестра, а я женой быть хочу.
– Честный. Разве это плохо?
– Для меня плохо. Разлюбит он меня за год, а дети, если бы были, не делся уже тогда никуда.
Домой Фрося шла вся в раздумьях, всё, думая над словами Федора. Он во всем был прав, надо думать о будущем. И трудно всем, куда не посмотри повсюду горе и нужда.
Дома за вязанием её ждала мать. Не подняв на неё головы и не оторвавшись от работы, она сказала:
– Лепешек с молоком поешь, а Илюша с Тамарой придут, и их накорми. Мне уходить сейчас нужно.
– Куда?– стоя на пороге, спросила Фрося.
– К Семилюбову на работу пойду наниматься.
– А как же спина?– снимая платок с головы, снова спросила Ефросинья.
– А что спина? Есть, не спина просит. Мне вас кормить надо. О тебе, может, договорюсь, и ты копейку в дом принесешь.
Фрося задумалась на месте, размышляя над словами матери:
– Плохой он человек, матушка, обманет. Люди о нем худое говорят.
Степанида подняла на дочь глаза и, отложив вязание в сторону, сказала:
– Ты, Фрося, жизнь еще не знаешь, а мать учишь. Мне вас кормить нужно. А Семилюбов работницу ищет за птицей смотреть. Эту работу я уж осилю, через боль осилю. В прошлую весну я к нему нанималась, и не обманул он меня тогда, все заплатил.
– Заплатил! Да ведь за ту работу почти даром тебя нанял! Спину ты после этого разогнуть толком не можешь! Нет, матушка, не пойдешь ты к нему. Я завтра сама работу искать буду. И не останавливай.
– Не позорь меня, Фроська. Опять против меня идешь!– Степанида встала с места и, завязав на голове платок, пошла к выходу.
Сровнявшись с Фросей, она остановилась:
– К Семилюбову пойдешь работать. У нас в семье отродясь лодырей не было. И Тамару к нему пристрою, хватит ей к генеральше бегать. До беды доведете семью, девки. Все, ушла я.
Дверь за Степанидой со скрипом закрылась, оставив Фросю в тишине и в собственных тревожных мыслях. Семилюбова знал весь город, и слухи ходили о нем плохие и грязные. В своем хозяйстве имел он три сотни разной птицы, с полсотни коров и быков на осеменения, с одну сотню поросят и еще две отары овец. Кроме этого имел он конюшню с тремя десятками коней, сад фруктовый, магазины, мебельную мастерскую, кабаки, бани, мельницу, гостиницы и прочее приносящее прибыль. Он занимался всем и умел найти подход к любой власти. На вид это был очень тучный человек с всегда лоснящимся от пота лицом и такими же потными ладонями. На голове у него были редкие темные волосы, всегда зализанные так, чтобы прикрыть лысину на макушке. На его лице самое выдающимся был его нос. Он был широким и мясистым и занимал почти все пространство, из его ноздрей всегда торчали черные жесткие волосы, что вызывало отвращение у многих впечатлительных людей. Ходил Семилюбов всегда, как бы, качаясь из стороны в стороны, и очень сильно со свистом дышал. Сердце Семилюбова видимо не выдерживало таких нагрузок и поэтому, он часто делал остановки при ходьбе, а отдышавшись снова качаясь и свистя грудью, шел по своим делам. Хотя конечно чаще всего он со своей супругой ездили на роскошном фаэтоне и не признавали новомодных автомобилей, на которых иногда разъезжала местная власть. Его жена, Мария Георгиевна, была такой же тучной и мясистой женщиной. Её круглое широкое лицо как будто было слеплено неумелым годовалым ребенком из пластилина. Все на её лице было большим и неказистым, особенно её сонные глаза с опущенными вниз уголками, её большой нос с широкими ноздрями и большой рот, кустистые широкие брови, сросшиеся на переносице и темными усиками над верхней губой, которых невозможно было не заметить. Она так же громко дышала, ей всегда было жарко, и поэтому она повсюду и в любое время года ходила с веером в руках и от неё, как и от супруга, всегда пахло потом и духами, что находиться долго рядом было то еще испытание. У этой некрасивой пары даже имелось двое детей: дочь Анна и сын Николай. Оба были холостые и как назло такие же некрасивые, что в принципе не мешало Николаю впутываться в очередную амурную историю. А сколько на стороне было детей от самого Гордея Борисовича – хозяина дома, даже и считать было страшно, почти все служанки побывали у Малуши, чтобы избавиться от очередного плода его "любви". Дом Семилюбовых стоял на краю города, где начиналось поле и луга, там же были и хозяйственные постройки, конюшни и прочее. Платить он не любил, но в работниках отказа все равно не было. Завод и фабрика работали в городе на пол силы, сырья в стране не хватало, и производить уже в таком количестве продукции они не могли. Народу же кушать хочется всегда и, ища где ему прокормиться, приходит, в конце концов, к Семилюбову на поклон. А тот уж не слезет с горба работника, пока три шкуры не сдерет, а заплатит так, чтобы тот штаны мог хоть подтянуть и дальше работать. Вот и Степанида пошла, хоть и спину сорвала прошлой весной, работая у него на коровнике.
Вместо Семилюбова принял Степаниду его помощник, похожий на худющую крысу. Иван Иванович Баранов сам принимал работников на службу для своего хозяина. Внимательно рассматривая, как товар, он все спрашивал, что-то уточнял, вводил потенциального работника в пот и в смущение. После такой пытки он громко вздыхал и озвучивал наконец-то принятое им решение: нанят или нет.
Степаниду он нанял, как и Тамару, а вот Фросю напрочь забраковал. "Тяжелая она у вас на характер, спорящая"– так ответил ей Иван Иванович. Степанида спорить не стала, рада была, что её и Тамару хоть взяли. С тем и ушла домой.
В избе к тому времени пахло вкусно щами, звенели голоса её детей. Они что-то обсуждали, возбужденно спорили. Степанида, прислушавшись, встала у порога, оперившись плечом о косяк. Материнская радость наполнила её грудь от того, что все дети дома и отозвалось неожиданно мимолетной грустью, что вскоре по одному её птенцы покинут родной дом, вить свои собственные гнезда.
Первой её увидела Тамара. Курносая, с русой косой как у Фроси, девчушка вскочила с места и подбежала к матери. Она, молча, стала помогать, ей разуть обувку и помогла снять платок с её головы.
– Устала? А щи уже готовы, – прощебетала Тамара.
Степанида положила ладонь на русую головку дочери, улыбнулась:
– Завтра, доченька, работать пойдем. Может, и на мясные щи заработаем.
Тамара непонимающе поморгала голубыми глазами, как у её отца и спросила:
– А на ситец для платья заработаю?
– Хорошо работать будешь-заработаешь.
Тамара улыбнулась, взяла мать за руку и потащила к столу:
– Убирай свои писульки!– крикнула она брату – Видишь, мама устала, накормить надо.
Степанида послушно села возле Фроси, которая листала какую то брошюру. Илья же не спеша убирал исписанные листы, недовольно пыхтя и косясь на мать.
– Ступай, ступай к своим коммунистам, – насмешливо сказала ему Тамара – Отец придет, я ему расскажу, как ты нам помогал. Даже дров принести для печки не смог.
Илья встал из-за стола и произнес:
– Не придет он.
Тамара махнула на него рукой:
– Ступай уже, на свою спектаклю.
– Спектакль, а не спектаклю, деревня. Между прочим, для таких, как ты его и показываем.
– Иди уже, городской. – Тамара замахнулась, было, ложкой на брата, но тут отозвалась мать.
– Не балуй. А ты, Илья, должен помогать сестрам. Семья всегда на первом месте. Так испокон веков было и будет.
Илья махнул на них рукой и быстро скрылся в сенях. Тамара села напротив матери, подперла рукой щеку и мечтательно сказала:
– Вот заработаю на ситец, такое платье сошью, что вся улица завидовать будет.
– Будет, будет… – отозвалась Фрося – Лишь бы горб не вырос от работы.
Степанида горько вздохнула, но решила промолчать, взяв кусочек хлеба, она ложкой зачерпнула постные щи и с удовольствием проглотила.
2.
Ноябрьский ветер трепал голые деревья за окном и выл как дикий зверь. Не давал он уснуть Ефросинье, да и стоны матери на соседней кровати не давали сомкнуть глаз. Надорвалась Степанида у Семилюбова, спина болела и живот. Приглашали знахарку Малушу, та мази ей дала, настои, да только не помогало ничего этого. Фрося же устроилась еще в сентябре в столовую посудомойщицей. Помог ей в этом Федор Кручин. Иногда она приносила из столовой остатки еды и это, хоть как то, давало надежды выжить в суровое время. Тамара же так и работала у Семилюбова. Платил он так, что порой о постных щах можно было мечтать, а уж про ситец на платье и думать нечего. Фрося уговаривала сестру бросить такую работу, но Баранов так запугал девчонку, что та не соглашалась уходить.
– Ой, матушки мои. Сил моих нет, – стонала Степанида – Воды, Фроська, подай мне воды. В глотке пересохло.
Фроська осторожно встала с постели, чтобы не разбудить Тому, прошла к ведру, где зачерпнув воды в ковш, подошла к матери, шлепая голыми ступнями по немытому деревянному полу. Та тихонько, со стоном, привстала и, сделав три глотка, отодвинула рукой ковш.
– Умру видимо, Фроська, на тебе все останется.
– Не умрешь, матушка, пройдет. – Фрося осторожно поставила ковш на стул, стоявший рядом с постелью матери.
– Ох, и богу не помолиться. Позор, то какой, лежа молитву читать… – она снова застонала, закрыв глаза.
– А ты, матушка, без молитвы спать ложись, – поправляя скомканное одеяло на матери, произнесла Фрося, еле сдерживая нахлынувшие слезы.
– Да как же без молитвы? Не крещенная я что ли? И откуда вы у меня такие нехристи выросли.
Степанида еще постонала, потом тихо стала молиться, плача и иногда громко всхлипывая, как будто перейдет сейчас на крик. Страшно в такие моменты было Фросе, хотелось сбежать куда подальше, где нет таких печалей и тревог. Она легла обратно в постель, прижалась спиной к спине сестры и так, не сомкнув глаз, пролежала до самого утра.
Не все это были напасти на семью Масловых. В сентябре издохла одна из коров, видимо наевшись несъедобной травы. Из двух, она была самая дойная и кормилица семьи, а та, что осталась, молока давала мало, да и хватало только, чтобы самим по кружке хватало. У Глаши с мужем тоже все было плохо. Не выдержав напора матери, Ефим стал бить свою жену и повторять, что Ваня не его сын и грозился каждый раз выгнать из дому Глафиру с ребенком. Та все терпела, не смела уходить, и даже просила прощения за то, чего не свершала.
Тучи нависли над Масловыми. И казалось, что вот-вот грянет гром и станет еще хуже. Фрося с таким чувством шла в столовую, окутавшись в старый пуховый платок. Столовая для рабочих находилась возле фабрики в здании бывшего кафетерия, где до революции подавались пирожные, кофе и булочки разным интеллигентным гражданам. Теперь сюда приходил рабочий люд в грязной обуви, курил прямо в помещении и ел щи, кашу и запивал компотом.
Целый день Фрося работала без устали, думая о своей жизни, о том, как ей быть и как бороться со всеми выпавшими на долю её семьи несчастьями. В конце рабочего дня, она вышла в зал, забрать последние миски со стола в своем грязном заляпанном рабочем фартуке, как вдруг её кто-то окликнул:
– Фрося!
Она резко обернулась и увидела стоящего на пороге столовой невысокого человека в рабочей одежде. Волосы у него коротко пострижены, были они черные как смоль, а глаза горели зеленым светом. Конечно, она узнала его, это был тот самый Лёша.
– Здравствуй, – отозвалась Фрося, смотря удивленными глазами.
– А я уже весь месяц хожу в вашу столовую. Увидел тебя и сразу узнал. Только подойти боялся. Не прогонишь?– он мял в руках фуражку и смотрел ей прямо в глаза в ожидании ответа.
Фрося поставила обратно, державшие все это время миски в руках, на стол. Вытерев руки об фартук, она ответила:
– Значит, на фабрике работаешь?
– Работаю. Подожду тебя?– он сел за стол и положил на него свою фуражку.
– Ну, подожди. Только заведующая будет ругаться. Закрыты мы уже, – смущено ответила Фрося.
Лёша встал из-за стола, одел обратно фуражку на голову и, улыбнувшись, сказал:
– Ничего, я у входа подожду. – И медленно вышел из столовой, оставив Фросю наедине с её мыслями и грязными немытыми мисками.
Недолго ждал её Лёша на холодном ноябрьском ветру, даже не успел продрогнуть, как следует. Фрося выскочила из здания столовой как ошпаренная и быстро пошла прочь от него. Потом резко обернулась и крикнула:
– Ну чего стоишь? Идем, кавалер!
Обрадовавшись, Лёша быстрым шагом догнал её и, взяв под руки, сказал:
– До дому тебя провожу. Согласна?
– Согласна – смущенно ответила Фрося.
Они шли, молча, по неосвещенным и грязным от грязи и мусора улицам. Редкие прохожие, не глядя, обходили пару стороной, а остальной ненадежный люд куда то сегодня попрятался, видимо прячась от холода и ветра в своих ночлежках. Уже выйдя на улицу, где стоял Фросин дом, Лёша, не выдержав тишины, спросил:
– Фрося, я могу провожать тебя каждый день до дому?
Фрося смутилась, на её лице мило заплясали багровые пятна:
– Конечно можно. А ты сам, где живешь?
– Койку в бараке снимаю. Обещают скоро общежитие открыть для рабочих.
Фрося замедлила шаг и посмотрела украдкой на него.
– Что? Страшный? – заметив её взгляд, насмешливо спросил он.
– Нет, что ты!– она отвернулась – Придумаешь!
– У меня мама цыганкой была, поэтому я такой смуглый, – не дожидавшись её вопроса, ответил Лёша.
– А отец?– с интересом спросила Фрося и тут же, застыдившись своего любопытства, отвела в сторону глаза.
– Русский. Работал на заводе. Умер перед германской. И мама умерла. Дед в прошлую зиму тоже умер. Вот я и пошел скитаться. Завод в нашем поселке был один, но он теперь разрушен, весь до последнего кирпичика. Работы там нет, остался только тиф и дизентерия.
Фрося поежилась от налетевшего внезапно ветра. Впереди уже показался её дом, где в двух окнах горел свет. Она горько вздохнула от мысли, что её ждет там и остановилась:
– Я дальше сама дойду.
– Что же вдруг случилось? Я что-то неприятное сказал?– он в недоумении смотрел на Фросю, взяв её за руку.
– Матушка у меня больная. Если сестра или брат ей расскажут, что с кавалером под ручку шла, совсем плохо ей станет.
– Вот что. Ты тогда иди, а я тут подожду.
– Зачем же?– удивилась Фрося.
– Подожду, пока домой зайдешь. Мне так спокойнее будет, – и улыбнулся – Ну ты иди, а то еще заболеешь на таком ветру.
С этого дня Алексей каждый день провожал её с работы до дома. Они редко общались, все больше, молча, шли под руки по тем же улицам, что и вчера и позавчера.
В декабре, когда выпал настоящий снег, который уже не таял под ногами прохожих, Степанида Афанасьевна начала потихоньку вставать с постели. Охая и вздыхая, она пыталась хоть что-то сделать по дому. Фрося неоднократно ругала её, но мать и слушать не хотела:
– Пока я дышу, сама решу, что мне делать в моем доме!
– Да ведь ты только на ноги встала, матушка!– возмущалась Фрося.
– Хватит! Ты лучше мне скажи, с кем у дома каждый день шепчешься. Гулена! Смотри, Фроська, в подоле принесешь, выгоню! Опозорить семью не дам!
Фрося вся покрылась краской от смущения, села за стол:
– Провожают меня только. Разве это грех?
Мать уперлась плечом о печку и внимательно посмотрела на дочь:
– Допровожаешься. Что за срамное время. Меня вот никто не провожал, никто на людях так не стыдил и я семью неосрамила. Приехали сваты, по рукам ударили, а зимой и свадьбу отгуляли. Все честь по честью было. А сейчас что? Как собаки! Прости меня, господи, – Степанида перекрестилась и продолжила – Отец твой вот не видит этого. Срамота одна!
– Так ты его и не любила никогда! А я, может вот, люблю!– выпалила Фрося.
– Любовь?– Степанида тихонько подошла к сундуку и осторожно села – Что ты знаешь об этом? Это разве о том, что ты говоришь? В семье главное уважение и терпение, а у тебя что в голове? Много ты на любви то проживешь? Я твоего отца всю дорогу уважала, поэтому при нем и жили мы в сытости. А вышла бы я по любви, как баба Клаша, всю жизнь в дырявой избенке жила бы, да худую козу одну доила. Много эта любовь ей дала? Всех детей она от голодухи похоронила. Вот она любовь! Любовь…
– Ничего ты, матушка, не понимаешь – тихо сказала Фрося и, встав из-за стола, пошла к выходу.
– Поросенка, иди, накорми, а то скоро и без него останемся!– вдогонку крикнула ей мать.
Время летело быстро, пролетала зима, которая казалась уже никогда не закончиться, уступив место первой в 1921 году весенней капели. На улицах тут и там появлялись "подснежники". После голодной зимы много находили трупов детей, женщин и других несчастных, не переживших этого тяжелого времени. Те, кто пережил, не обращал внимания на лежащие трупы, на сирот, которые толпой бродили по улицам, дрались и ругались матом, как матросы. У всех были свои беды и несчастья, и до чужих дел им не было. Ефросинье тогда пошел уже восемнадцатый год. Алексей все так же провожал её с работы до дома, редко общаясь, но все крепче обнимая Фросю уже за талию. Она смущалась, но руки не убирала, а только опустив глаза, шла так с ним по улице, либо стояла, глядя себе под ноги, думая о чем то. Странно это было, вокруг разруха, голод и несчастья, а у них "любовь".
Глаша в эту весну стала чаще приходить к матери с маленьким Ваней, сначала невзначай, якобы помочь прибраться, приготовить, а на благовещение пришла с маленьким узелком и сообщила, что обратно не уйдет. На лице её сиял темно-фиолетовый синяк, губы разбиты и потресканы, а в глазах такая печаль, что и смотреть страшно. Только маленький Ваня ничего не понимал и подобно кошке, ползал за тараканами на полу у печки. Степанида была недовольна этим поступком старшей дочери, она была в ней разочарована. Она сидела на своей кровати, упершись двумя руками о железный край, и мрачно посматривала на неё:
– Уж переночевала ночь другую и хватит. Иди обратно к мужу. Утихомириться он, дай ему срок.
– Нет, мама, не приду я к нему больше. Я у тебя лишнего куска хлеба не возьму, ты не бойся. Устроюсь на работу. Полы пойду мыть или Семилюбову наймусь в работницы.
– Горе-то, какое на мою голову – Степанида стала раскачиваться на кровати,– Одна с цыганом загуляла, другая от мужа ушла. Только и осталась теперь надежда у меня: на Тамару с Илюшей. Что же вы творите со мной? Мало мне горя? Отца на вас нет!
– Мама, не могу я больше так жить!– Глаша стояла у окна, облокотившись спиной о подоконник, – Я же живая!
– Не ты первая, не ты последняя. Ничего, живут. Отец ваш тоже, бывало, бока намнет и ничего, прощала, и думать уходить, не смела! Не грех мужу жену поучить!
– Да разве я перед ним в чем-то виновата?– в глазах у Глаши защипало от проступившихся слез.
– А ты терпи, раз не виновата! Какой никакой, а он твой муж! Воевал! Ранен был! А ты, какой пример подаешь детям? Не уж то стыд потеряла?
– Уймитесь, мама. Я все решила. А если я вам так мешаю, то уйду. Найду куда. А вы можете и дальше молиться на моего мужа.
– Дура!
Глаша ушла за печку, где, не выдержав, зарыдала. Степанида молча смотрела на ползающего за тараканом, внука. Иногда Ванечка вставал на ножки делал несколько шагов и снова падал, чтобы залезть под лавку или за, стоящее у печки, ведро, куда уползало насекомое.
– Слезами делу не поможешь, – выдавила из себя Степанида,– Ты не о себе думать должна, а о детях. Мать ты в первую очередь или кто? Жена с мужем жить должна, а не у матери хорониться. Теперь и соседям в глаза лучше не попадайся. Ой, стыдобушка на мою голову,– простонала она,– Слышишь, чего говорю тебе? Домой к детям и мужу возвращаться надо.
– Ох, разберусь, я, мама, сама,– вытирая слезы, ответила Глаша,– Все сама теперь я решу.
На следующий день Глафира собралась на биржу, где простояв огромную очередь, осталась так и не трудоустроена. Ходить она стала туда каждый день, отстаивала всю очередь, но уходила, не солона хлебавши. И только после вмешательство Федора Кручина все сдвинулось с мертвой точки. Через своих знакомых устроили её мыть полы в здании народной милиции. Несмотря на недоверие к персоне избача-агитатора, Глаша не стала отказываться от помощи, к тому же его об этом попросила её сестра Фрося, которая волновалась за её судьбу. На работу первый день Глафира вышла с волнением и волком смотрела на всех мужчин, которые работали там. Увидев новую уборщицу, один из милиционеров внимательно посмотрел на неё, а потом и вовсе подошел к ней и спросил:
– Новая уборщица? Как зовут?
Глаша засмущалась, натянула еще больше платок на лоб:
– Глафира Захаровна Рыскова.
– Вот что, Глафира Захаровна, если кто обижать будет, ты сразу мне сигнализируй. Мы с ними серьезный разговор иметь будем. Петр Семенович Соловей меня зовут. Вон в том крайнем кабинете обитаю, – он указал рукой вглубь темного коридора.
Потом он протянул ей ладонь и Глаша, растерянная, слабо пожала её. Еще какое-то время она стояла, рассматривала всех обитателей этого здания, привыкая к новой непривычной еще обстановке. Все вокруг бегали, громко, что-то обсуждали, матерились и много курили, что хотелось откашляться и выплюнуть, как делали тут многие, на пол, и из-за этого он был липкий с вечными разводами от уличной грязи. Само здание было с большими высокими окнами и имело широкую лестницу, ведущую на второй этаж, а на потолке и стенах еще была цела великолепная старинная лепнина. Но больше всего Глашу поразило огромное зеркало, стоящее, как забытое всеми чудовище, между двух колон на первом этаже. Заворачивая за колону, Глаша каждый раз пугалась своего отражения и помещения отражавшегося там. Было ли это зеркало из этого здания либо же с другого, никто не знал. При передачи этого здания милиции, пара молодчиков с большим трудом и отборным матом на все два этажа поставили это зеркало тут, возможно временно, и больше за ним не возвращались.
Глаша стала приходить на работу каждый день. Ей все больше нравилось её новое свободное положение. Одно её только огорчало: её дети. Петеньку и Колюшку свекровь не отдавала, а Ефим и вовсе пытался ими заманить супругу обратно домой. Глаша украдкой ходила к дому, пыталась высмотреть детей и если видела, то плакала и махала им рукой, но те ничего не понимали. А если уж её увидала свекровь, то сама Аглая выбегала к ограде, кидала в невестку палку или камень, как будто отгоняла бродячую собаку, доводя детей до слез, своими криками.
Уже после первой недели на работе, она шла мимо покосившейся избенки бабы Клавы и её мужа Егора. В голову её сразу пришла мысль, но заговорить, почему то, не получалось. Те сидела на низенькой скамейке у дома, грелись на вечернем солнышке, прищурив глаза. Рядом с ними лениво паслась их худющая коза Дочка, которая, при виде Глаши, тихонько заблеяла. Старики зашевелились, увидели Глафиру и замахали ей.