Клинок Смерти-Осколки

Пролог

«Человеческая жизнь состоит из эпизодов

уготовленных сценариев, сплетённых звеньями цепи

парапета дороги ведущей к Богу».

Сергий Бриз.

Наше время

Рабочие строители приехали в субботу на место работы только к полудню, как и сказал им хозяин дачного участка. Прикатили они втроём, на старенькой «копейке», забитой от салона до багажника инструментом. Вчерашний день хозяин участка, дед Сергей, как он разрешал им его называть, определил бригаде выходным и попросил приехать сегодня после обеда, сославшись на занятость по семейным обстоятельствам.

Работа завершалась в новом доме на дачном участке под чистовую отделку. Бригада состояла из сложившегося коллектива зрелого возраста; Агыз, узбек, тридцати пяти лет, Виктор, украинец по национальности, того же года и бригадир Никита сорока пяти лет, русский. Работу вели ладно, бригадир не обижал никого и спорить им, было не о чем.

Погода с утра задалась по-настоящему летняя, уже парило. Строители не спешили, постояли у калитки высокого забора, покурили. Со стороны железнодорожной станции донёсся «крик» подошедшей электрички и видно было, как от самого перрона станции сходили по лестнице приезжие и, спеша в сторону своих домов, разбредались горохом по сторонам.

Бригадир нажал на кнопку звонка. Подождав, где-то с полминуты, нажал ещё раз, а напарник его, Виктор, пробурчал не от неудовольствия, а лишь от того, чтобы заполнить паузу:

– Дед этот, Сергей, сказал, что уже проснётся и ворота нам откроет, а сам, наверное, дрыхнет, без задних ног в своей старенькой хибаре.

Агыз, со свойственной ему философией сомнения защитил промедление действий деда Сергея:

– Зря ты так думаешь, дед человек порядочный. Всегда, что скажет, то и сделает. Нажми ещё раз бригадир на звонок, руки-то не отвалятся.

За забором раздался весёлый смех детворы и Виктор, отбросив, щелчком пальцев руки окурок сигареты в сторону тоже добавил свой новый комментарий по этому поводу:

– Да, слышно, не спят в доме. Голоса детские, как зайцы верещат. Сейчас откроют. Чего торопиться, сегодня всё равно под расчёт приехали, так, доделать кой чего и прибраться. До вечера справимся, переночуем и поутру уедем.

Агыз поддакивал ему:

– Суббота, однако. У деда, наверное, дочка с внучатами на даче, вот он и забегался, наверное.

Где-то, через минуту с внутренней стороны двора послышались шаркающие шаги и довольный голос деда Сергея:

– Бегу, бегу.

Дед Сергей открыл одну створку ворот и пригласил строителей войти во двор. Он ещё перед началом работ определил им, что можно делать им самим не переспрашивая у него разрешения, да ещё обращаться к нему попросил просто, дедушка Сергей, но на «вы».

– Добрый день, – приветствовал Никита деда Сергея.

– И вам не хворать. Располагайтесь, – ответил дед Сергей.

За руку дед Сергей никогда не здоровался ни с кем, только улыбался вежливо и кивал головой с седыми патлатыми волосами. Он дожил до такого возраста, что было сложно определить, сколько ему в действительности лет, но самое интересное было в том, что вёл он себя, не смотря на этот неопределённый возраст, довольно молодцевато; шустро двигался, весело, без треска в голосе объяснялся, продуманно выражал свои мысли.

Лишние ненужные слова он не употреблял в разговоре и речь у него, лилась складно и приятно нежила слух, говорил, словно батюшка в церкви, только заковыристо, да прибаутками. Был он угодлив с людьми в меру, но в каждой фразе его чувствовалась уверенность, с которой трудно было поспорить.

Агыз завёл двигатель машины, Виктор открыл вторую часть ворот и «кормилица», тарахтя двигателем, вкатила во двор дачного участка, припарковалась около легкового Форда серого цвета.

– Вы уж извините, что не сразу открыл, забегался, дочка с внучатами у меня, – как бы виновато проговорил дед Сергей.

– Так может мы не вовремя? – спросил в шутливом тоне бригадир Никита.

Дед Сергей улыбнулся и сказал, как бы извиняясь:

– Да они уезжают сейчас. Давайте располагайтесь, в вагончике своём, а то мне, моих родных проводить надо. Ворота не закрывайте, сейчас они выезжать будут.

Дед Сергей пошёл в старый дом, по ходу шлёпнул ладонью по крыше машины принадлежащей дочери его Анфисе. Из старого дома доносились колокольчиком голоса внучат погодков; четырёхлетнего шалуна Власика и трёхлетней непоседы Катеньки.

Строителям пришлось, не смотря на жару переодеваться внутри хозяйственного блока, из-за правил хорошего тона, так, как на участке находилась женщина и дети. Переодевшись, строители уселись на груду досок и стали определять для себя план работы на остаток дня.

Из старого дома вышла дочка деда Сергея с детьми. Дети цеплялись за руки деда, клялись ему в вечной любви и наперебой рассказывали про страшного кота с соседнего дачного участка, а дед Сергей рад радёшенек был слушать их голоса и нахваливал малышню:

– Ну, вы сильны. Сейчас меня с ног свалите. Как я вас провожать дойду к машине?

Анфиса, дочь деда Сергея, высокая статная и красивая женщина, в самом соку, лет так под тридцать, вежливо кивнула головой рабочим, проходя мимо них, поздоровалась:

– Доброго вам утра.

Никита и Виктор вежливо кивнули ей в ответ головами. Агыз выделился, расплывшись в улыбке:

– Доброго вам здоровья хозяйка.

Дочка расцеловала отца и, сев в автомобиль, завела двигатель, опустила стекло двери водительского окна.

Дед бережно усадил внуков в детские кресла на заднее сиденье автомобиля, пристегнул ремнями безопасности, поцеловал в щёчки каждого и закрыл плотно дверь Форда, погрозил им пальцем шутливо, изобразив грозный вид и, дал напутствие:

– Маму слушайтесь, не шалите.

Дед наклонился к щеке дочери, уткнулся в неё носом. Анфиса, чмокнув отца в подбородок, рассмеялась.

– Ну, с Богом, езжайте потихоньку, – с грустью в голосе сказал дед Сергей дочери.

– Папуль, мы завтра приедем, к обеду, – обнадёживающе ответила Анфиса.

– Так может ты и рассчитаешься сама с рабочими, а то я поутру в город ехать собрался, мне по хозяйству надо, – надеялся дед Сергей.

– Сам рассчитаешься. Я тебя научила, как по карте переводить деньги, – парировала она. – Поехал бы лучше с нами сейчас.

Дед Сергей надул щёки, от чего внучата весело рассмеялись и ответил:

– Нет, вы езжайте, я сам доберусь. Ну, всё, не тяни кота за хвост. Езжай сердце моё.

Он довольно шустро, не смотря на свой седой возраст, потрусил к воротам, приоткрыл шире створки и дочка, сигналя в клаксон, выкатила на машине к дачной дороге и затем, пропылив колёсами по накатанной земле, исчезла за поворотом.

Дед ещё долго стоял на дороге и махал рукой им в след. Машины уже не было, а он всё махал и махал рукой, глядя на пустую дорогу сквозь оседавшую пыль, отделявшую будущее его любимых от его прошлого.

***

Вечерело. Солнышко опускалось за лес. Бригада строителей закончила свой трудовой день. Инструмент рабочие бережно протёрли и уложили в рабочий порядок на верстак, чтобы завтра поутру легче было собирать на отъезд. Рабочие привели себя в порядок, переоделись, вымылись и уселись за стол под навес летней кухни за старым домом ужинать.

Дед суетился, расставлял на столе угощение. Картошечка варёная вперемежку с тушенкой, огурчики свои из парника, помидоры. Колбасу нарезал на тарелочке, хлеб мягкий разложил на полотенце, даже пол-литра водки поставил на стол.

Никита спросил у деда:

– Что за праздник у вас сегодня дедушка Сергей? Горячительный напиток присутствует, значит, важный день у вас сегодня?

На что дед Сергей ответил кивком головы и сообщил с ноткой грусти в голосе:

– День «варенья» у меня сегодня, как мои внучата говорят.

Агыз, потирая ладони рук, произнёс:

– Ну, это событие важное. Поздравляем вас дедушка, уважаемый.

Виктор тоже добродушно добавил:

– Сто лет вам жизни желаем прожить дедушка.

Никита поинтересовался:

– Если не секрет, сколько вам лет сегодня стукнуло?

Дед Сергей отмахнувшись рукой, ответил смеясь:

– Сам уже не помню. Завтра поутру поеду в город, в паспорт загляну и увижу, насколько я стал взрослым.

Строители рассмеялись, пожелали ему ещё прожить столько, сколько он не помнит. Дед Сергей бодро откинул назад головой пряди волос со своего лба, воображая из себя красавца перед ребятами и не навязчиво, подлил водку в рюмки.

Поесть мужикам было в радость, да и от рюмочки они не отказывались, тем более повод был хороший.

Никита довольный произнёс:

– Работу мы закончили и можем себе позволить по такому важному случаю немного потягаться с «Зелёным Змием».

Дед Сергей, взбодрившись, весело предложил:

– Ну, чего тянуть кота за хвост, водка стынет бригадир.

Деду Сергею было приятно, что он не один на даче, ведь одиночество в его года дело страшное, вот он и рад был радёшенек, что с ним общаются, и видно было, что он этим дорожил. Дед Сергей уселся рядышком в старое плетёное кресло, накрылся пледом, прикурил папиросу и с удовольствием, выпуская сизый дым изо рта тонкой струйкой, любовался на строителей, получая массу приятных впечатлений от мысли, что доставил людям хорошее настроение.

***

Когда ужин был закончен, посуду мужики вымыли сами, не смотря на уговоры деда. Разомлевшие от холодной водки и добротной закуски строители, развалившись на брёвнах, курили сигареты, наслаждаясь тёплым вечером.

Бригадир разбавил затянувшуюся паузу:

– Жара сегодня, парит прямо. Вроде вечер, а духота, как в бане.

Дед Сергей вежливо предложил рабочим:

– Вы, если наелись, напились, то смотрите, хотите спать укладывайтесь в доме или где пожелаете.

Виктор, вытянув ноги, сладостно проговорил:

– Не хочется спать, так морит немного. Хмель пошёл, но спать не охота.

Никита вежливо поинтересовался у деда Сергея:

– Дедушка, вот вам уже лет не мало, жизнь вы прожили, наверное, интересную, наверняка повидали многое?

Дед Сергей, как бы и ожидал этот вопрос, но сделал вид равнодушного лица, что у него получилось неважно, и ответил:

– Да, что у меня за жизнь, у вас у молодёжи она интереснее.

На улице было тепло, хмель дурманил легонько голову рабочим и душа, просила разговора. Никита спросил, раскручивая деда Сергея на откровенность, видя, что деду Сергею самому хочется поговорить:

– И чем же наша жизнь интереснее будет вашей?

Дед Сергей многозначительно кивнул головой и ответил:

– Сейчас вон и компьютеры, и телефоны в карманах вы носите, а у нас, что за жизнь была, морока одна, только строительство будущей жизни для государства.

Никита подзадоривал деда Сергея:

– Это, конечно, спора нет, но вы, же наверняка немало интересного повидали в своё время?

Агыз, слегка захмелев, не мог удержаться, чтобы не вставить своё слово:

– А за границей бывали дедушка?

Дед Сергей уже почувствовал радость от беседы и дозировано давал ответы, растягивал удовольствие от общения и, предвкушая долгий разговор, ответил по-стариковски многозначительно:

– Приходилось, два раза бывал за кордоном. Один раз в Африке был в 1979 году, в Аддис-Абебе, другим разом справлял новый год в Афганистане, в 1985 году.

Никита переглянулся с рабочими и спросил с удивлением:

– Что-то даты отдыха у вас дедушка значимые, видно скучать вам не приходилось?

Дед Сергей делано отмахнулся и, как бы заботясь о них, ответил:

– Вы и так устали, а я вам байки травить начну, вы и заснёте прямо здесь на досках.

– Ну, почему заснём? Я люблю истории послушать. Бывают, такие рассказы душещипательные, что диву даёшься, – продолжал неугомонно Никита, пыхтя сигаретой.

– Дедушка Сергей, расскажите чего-нибудь, мы с удовольствием послушаем. Я вот сейчас ещё чаю поставлю вскипятить и мы, послушаем вас, – заплетающимся языком произнёс узбек, на что рабочие рассмеялись.

Виктор продолжил подначивать деда:

– Торопиться нам некуда.

Дед оживился, пошёл в старый дом, принёс оттуда на подносе бутылку коньяка с рюмками и плитку шоколада. Поставив на чурбачок перед мужиками угощение, он, хитро улыбаясь, уселся в своё кресло. Строители тоже, улыбались, и Виктор поблагодарил деда Сергея:

– Ну, спасибо дедушка, а то чая много не выпьешь.

Рабочие ещё раз поздравили деда Сергея и, смакуя коньяк, потягивали сигареты в ожидании чего-нибудь такого интересного, что им может быть расскажет старый дед вместо телевизионных новостей.

Дед Сергей выбрал, как в театре паузу, посмотрел на небо и проговорил загадочно:

– В жизни много чего интересного было и если желаете послушать, то расскажу я вам лучше одну историю, о которой уже память быльём поросла и помню её, наверное, только я, больше некому.

Солнце село за крышами домов и только отсветом заявляло о себе над дачными угодьями. Дед Сергей вздохнул и начал свой рассказ, выразительно, эмоционально, с расстановкой слов. Слова его лились ручейком совсем не по книжному и были просты и понятливы, как рассказывают друг другу истории старые друзья.

Каждое слово седого старика было пропитано горькой откровенностью и захмелевшим рабочим казалось, всё, что дед Сергей рассказывал, было чистой правдой.

– Хотите, верьте, хотите, нет. За что, как говорится, купил, за то и продаю. Расскажу я вам о том, как причудливо тасуется колода людских судеб, – начал дед Сергей. – Ленин, дал простому народу возможность жить по новому, в равенстве и братстве, установить правление класса рабочих и крестьян. После выбора большинством людей принять решение, как жить дальше, было выброшено желание того самого народа в октябре 1917 года на Дворцовой площади лозунгом «… кто был ничем, тот станет всем». Ветер трепал ленты бескозырок матросов на палубе крейсера «Аврора», Красные банты на груди кителей горели алой кляксой крови. Жерло палубного орудия крейсера изрыгнуло пламя ненависти народа и стальным желанием порвало на куски двуглавого орла Самодержавия. И пошла по стране на вороном коне с шашкой наголо Гражданская война, безжалостно рвала на части судьбы человеческие, разбрасывала их осколками памяти кровавого прошлого, косила за грехи людские своим безжалостным Клинком смерти.

Глава 1

И колокол на куполе, что в Храме,

Отмерил медью звона время на Земле

С молитвой на губах нести свой Крест.

Творенья грешников бездумных

Осколками разбросаны в миру

Кровоточащей раной сердца людские жгут Лозой железа.

Проститься с жизнью для своей земли на благо

Удел не слабых

Ушедших души парили в поднебесье.

Узлом былин плелась оборванная нить

И память шёпотом живым напоминала:

–Любить, значит прощать

Прощать, значит уметь Любить

1920 год. Лето.

В городе Чите, в новом, красивом здании находилась Женская Гимназия. Открыта она была хорошими людьми на благо и просуществовала всего восемь лет, соответствуя своему прямому назначению до 1920 года.

Пока гимназия существовала по своему, прямому назначению училась в ней девушка по имени Ульяна, по национальности бурятка, по возрасту восемнадцати лет. Отец ее Мэргэн из сословия Хасагутов, Сартульских Урянхайцев служил в чине штабс-капитана в одном из подразделений у адмирала Колчака. Штаб-с-капитан был середняком, имел наделы земли. За дочь свою беспокоился красавицу, любил очень.

На Ульяну уже заглядывались офицеры и, чтобы она не мозолила глаза Мерген ее, и пристроил в гимназию в четырнадцать лет.

Принимали туда девиц, не старше тринадцати лет и ему пришлось, душой кривить, сказать нарочно, что ей тринадцати ещё нет, чтобы приняли её на обучение. Ульяна была умна, упорна в учёбе, да вдобавок, красавица. Деньги за содержание и обучение Мерген пересылал регулярно своей дочери.

На ту пору клинком рубила налево и направо Гражданская война и Мерген, отец Ульяны погиб в бою перед тем, как Красные пустили в распыл адмирала Колчака под Иркутском и девочка, осталась сиротой.

В городе Чите собрались сторонники Белой гвардии и всем своим оплотом движения «Голубой крови » пытались сопротивляться неизбежности завоеваний Советской власти.

По пыльным улицам сновали солдаты, разъезжали грузовики с орудиями, конные разъезды контролировали дороги и подъезды к городу. У них даже два бронепоезда было. Готовились Золотые Погоны к схватке с Красными, рабоче-крестьянскими отрядами. Женскую гимназию очистили от учениц и штабные офицеры пчелиным роем сновали взад и вперёд по лестницам и коридорам строения с утра до вечера. Офицеров было полно, как листьев на деревьях и кровушки они попили народной вдосталь, расстреливали всех подозрительных и сочувствующих Красным, пока город не вымели подчистую от комиссаров.

Весь состав учащихся и преподавателей гимназии попросили освободить помещение во время военных действий в городе. На крыше гимназии ощерили стволы тупорылые пулеметы, и всё подворье было занято казаками Григория Петровича Шатрова, одного из генералов соединений Белой Гвардии. Там и монголы были и буряты, ну, в общем, все кто вообще проживал там по географической карте.

Ульяну пригрела к себе, как сироту и взяла на проживание мать её подруги по гимназии Евгении. Денег у Ульяны было предостаточно, но она об этом никому не говорила. Хранила деньги тайно, зная, что больше ей никто в этой жизни не поможет.

Воодушевившись патриотизмом, подруги пошли в госпиталь, чтобы выклянчить возможность у главного военного врача госпиталя Иннокентия Павловича проявить свой патриотизм и ухаживать за ранеными офицерами.

К полудню пришли подруги к госпиталю. Офицеры, курившие у подъезда, просто лизали их глазами.

Иннокентий Павлович, как раз только подъехал к госпиталю на экипаже и Ульяна с Евгенией шустро подошли к нему. Иннокентий Павлович знал девушек ещё по гимназии, в которой они учились. Он раз в году производил осмотр помещений по санитарной пригодности и выносил резолюции после осмотра учениц медицинскими специалистами. Эти две молодых и бойких особы ему нравились своей непоседливостью. По натуре своей Иннокентий Павлович был добряком, но вот мундир на нём сидел «как на корове седло» из-за его плотного телосложения.

Девушки поклонились вежливо доктору и Евгения первой начала разговор, сразу выбрав позицию атаки, даже не сказав, здравствуйте:

– Иннокентий Павлович, разрешите нам, пожалуйста, ухаживать за ранеными в качестве сёстёр милосердия?

Доктор расплылся в улыбке и произнёс отеческим тоном:

– В госпитале людей придётся перевязывать, а не в куклы играть голубушка. Я понимаю ваше рвение помочь раненым, но милочка моя, желания одного мало, должно быть и умение.

– Я Иннокентий Павлович умею ухаживать. У меня кот лапу вывихнул, я его вылечила сама, – парировала Евгения.

Ульяна набычась, тоже не отставала от своей подруги и говорила с юным задором:

– У меня папа военный и я умею стрелять и, ещё раны умею заговаривать.

Девушки вели разговор наперебой, как бы соревнуясь.

– Нас в гимназии обучали кулинарному искусству, – серьёзным тоном произнесла Евгения.

– Мы кашу умеем варить, – подытожила Ульяна.

Доктор вздохнул, посмотрел тоскливо на раненых бродивших вокруг госпиталя и добро произнёс:

– Кто бы сомневался, милые барышни в ваших талантах, но в госпитале, дорогая Ульяна, стрелять не надо и кошек, милая Евгения, для вашей практики нет в больничных палатах.

Девушки сначала сконфузились, а потом Евгения канючив, слёзно и по-детски воскликнула в отчаянии:

– Иннокентий Павлович, ну, пожалуйста, разрешите нам работать в госпитале.

– Ну, мы вас очень просим, – вторила ей Ульяна.

Иннокентий Павлович расслабился от их смешных, но милых физиономий девушек и опять вздохнув, ответил:

– Не знаю, как на счёт ваших талантов заговаривать раны, но вот зубы заговаривать занятым людям вы умеете. Хорошо, идите к Валентине Анатольевне, она старшая сестра милосердия, передайте ей, пусть определит, вас Евгения ухаживать за ранеными офицерами, а вы Ульяна пойдёте ко мне на практику медсестрой по перевязке.

Девушки захлопали в ладошки от восторга и Евгения фамильярно, но трогательно сжала предплечье доктора, при этом сказав:

– Спасибо вам Иннокентий Павлович. Нам ведь тоже хочется участвовать в патриотическом движении.

Ульяна добавила с серьёзным выражением лица:

– А, то гимназию закрыли, флаги развесили и что нам осталось? Мы тоже должны внести свою лепту в защиту Отечества.

Иннокентий Павлович отмахнулся рукой и произнёс, отходя от них в сторону подъезда госпиталя:

– Идите защитницы, идите к Валентине Анатольевне, да передайте, чтобы она провела с вами инструктаж по уходу и перевязке за ранеными.

Девушки не заставили себя ждать и стремглав побежали в госпиталь впереди доктора. В госпитале Ульяну и Евгению поставили на довольствие и, этим Ульяна обеспечивала себе пропитание.

***

Прошла неделя, как Ульяна начала свой путь сестры милосердия. Работала прилежно и доктор был ею доволен, вдобавок Ульяне видно от кого-то из её предков досталась чудодейственная сила заговоров. Доктор конечно скептически относился к её виртуозным пассам над больными, но, как тут ни крути эффект выздоровления ускорялся.

1920 год. Лето.

Генералу Шатрову на ту пору в тридцать восемь лет уже запорошило виски пылью дорог службы царской. Был он дворянином знатного рода. Служил царю долго и упорно. Умный был, хорошо служил, быстро продвигался по служебной лестнице. Командовал он своими солдатами исправно, и возлагали на него «Золотые погоны» большие надежды. Семья его затерялась, где-то за кордоном, вовремя поняв ситуацию в России, поэтому с обществом женским он общался с превеликим удовольствием и одиночеством не страдал, а женщины ему нравились не как всем, а с «изюминкой».

Как-то раз, красуясь на своём гнедом жеребце в окружении десятка казаков, своих подчинённых он лично объезжал с проверкой личного состава по всем окрестностям города, где они были размещены. Любил он это дело, шороху навести среди своего войска. Так вот, мерил он дорогу лесную со своим казачьим разъездом и столкнулись Золотые погоны с куражом командира Красной сотни Никифора по фамилии Никифоров. Пробирался Никифор с отрядом из десяти кавалеристов, на место своего нового назначения тайными тропами. Никифор отчаянный был, страха в нём наверно по жизни не родилось. Возрастом под стать Шатрову и характер такой же крутой.

И вот «Нашла коса на камень». Сходу врезался отряд Никифора в отряд разъезда Шатрова, как прибой на скалы. Конечно, супротив казаков трудно воевать, они же с рождения с седла не слезают, да и клинком орудуют так, что дух захватывает. Но Никифор был тот ещё «орех крепкий», драться умел лихо, с куражом, виртуозно, так, что мог фору дать любому казаку.

Денщик его Петров, молодой совсем парень, лет восемнадцати, был не столько смелым, сколько хитрым и сходу, при столкновении с противником стрельнул из нагана в генерала Шатрова и попал ему в предплечье руки левой.

Тут казаки и озверели. В «капусту» порубали весь отряд, а Никифор с двумя бойцами рванул галопом от них по лесу. Догнали казаки Красных, коней их постреляли, одного кавалериста зарубили в кураже и в плен взяли только двоих Никифора, да его денщика Петрова.

Шатрова перевязали наспех и отряд, пошёл дальше по своему пути, а Никифора с Петровым Шатров расстреливать не велел, приказал перевести в штаб города для допроса. Обстановка сложная на ту пору была и пленные, да ещё командир Красный, нужны были. Допрашивать и язык развязывать казаки умели.

1920 год. Лето.

Отряд казаков с генералом Шатровым вернулся в Читу только после полудня и сразу раненого Григория доставили в госпиталь. Весь состав обслуживающего персонала больницы бегал и суетился. Офицеры службы безопасности генерала, пользуясь поводом, расхаживали беспрепятственно по коридорам и флиртовали по углам с медсёстрами. Шатров сидел на стуле, посередине осмотрового кабинета без кителя и нижней сорочки, смотрел в окно, где жизнь «била ключом». Иннокентий Павлович лично осматривал Григория, медсестра Полина готовила хирургические инструменты, а Ульяна раскладывала на столе перевязочные бинты.

Доктор аккуратно ощупывал предплечье генерала, просил высунуть и показать язык, потом осмотрел глаза Григория и, вздохнув, произнёс:

– Ваше превосходительство, Григорий Петрович, как же это с вами приключилось? Вроде вы всегда на виду и охрана у вас надёжная.

Генерал ответил с ноткой бравады, в голосе оглядывая с ног до головы Ульяну на которую обратил внимание сразу и зачарованный её своеобразной красотой влюбился с первого взгляда:

– Случайная пуля Иннокентий Павлович. Никто не обойдён от таких случаев, – потом пошутил: – Жить-то буду, Иннокентий Павлович?

Доктор, соблюдая субординацию, но все, же назидательно, ответил:

– Рана у вас не слепая, но серьёзная. Кость не задета. Пуля прошла на вылет, но мышцы потрепала. Вам требуется предписать постельный режим.

– Не могу Иннокентий Павлович. Командовать за меня вы пожалуете? – фонтанировал генерал.

– За вами строжайший присмотр надобен, – произнёс доктор, покосившись взглядом на Ульяну, замечая, как она тайком и с интересом рассматривает генерала.

Иннокентий Павлович отошёл на шаг от Шатрова и обратился поочерёдно к Полине и Ульяне более строгим голосом:

– Полина подготовьте инструмент. Необходимо наложить на рану швы, а вы Ульяна, обработайте рану.

Выбрав небольшую паузу, доктор серьёзно проговорил Шатрову:

– Ваше превосходительство, я оставлю вас на минуту под присмотром барышень.

Шатров кивнул головой доктору в знак согласия и Иннокентий Павлович вышел в соседнюю комнату.

Ульяна подошла к генералу и начала обрабатывать рану. Шатров притворно сморщил нос и Ульяна, как бы осторожно спросила:

– Вам больно ваше превосходительство?

Шатров видел перед собой как раз ту красоту девичью, которая ему нравилась своей экзотикой и он шёпотом, стихами поэта произнёс:

– Не пробуждай, не пробуждай, моих безумств и исступлений…

Ульяна вроде смутилась сначала, но поддержала его продолжением строчки этого, же стихотворения:

–… и мимолётных сновидений, не возвращай, не возвращай.

– Как ваше имя Ангел? – зачарованно проговорил Шатров, неотрывно глядя в глаза Ульяны.

Прозвучал ответ от доктора, вошедшего в осмотровый кабинет, вытирая руки полотенцем:

– Имя Ангела Ульяна. Вам ваше превосходительство надобно каждый день свежие повязки накладывать.

– Поясните Иннокентий Павлович, – журчал генерал, не отводя глаз своих от Ульяны.

– Так, как у вас нет возможности приезжать ко мне, советую вам при себе содержать сестру милосердия, так с недельку. Она о вашей ране будет заботиться, ежедневно, не отлучаясь.

– К кому вы мне посоветуете обратиться для досмотра за моей раной? – лепетал генерал после приятных мыслей об Ульяне.

– Да вот можно Ульяну попросить, если она не возражает. Ей как раз практика нужна. Девушка она старательная, рука у неё лёгкая.

Шатров без малейшего колебания произнес, обращаясь к Ульяне:

– Как вам предложение доктора милая барышня? Вы не против?

Ульяна отвела в сторону свои глаза и стыдливо ответила:

– Я не против.

***

Шатров вышел бодрым шагом из подъезда госпиталя вместе с Ульяной. Курившие у подъезда офицеры побросали папиросы на землю и вытянулись перед генералом во весь рост.

Штабс-капитан Сухтинов, адъютант генерала стоял у автомобиля с открытым экипажем, придерживая рукой отворённую дверь, а молодой водитель сидел за рулём с прямой, как палка спиной.

Шатров подошёл с Ульяной к автомобилю, представил ей своего адъютанта:

– Мой адъютант, штабс-капитан Сухтинов. Для вас Ульяна, Валерий Павлович.

Адъютант, взяв галантно под локоть Ульяну, помог ей взойти в экипаж, вежливо обратился к ней:

– Прошу вас мадмуазель.

Ульяна скромно присела на заднее сиденье и поставила рядом с собой медицинский саквояж, поблагодарив Сухтинова:

– Благодарю вас Валерий Павлович.

Шатров усаживаясь рядом с ней в экипаж автомобиля, произнёс:

– Я вас поселю по соседству с собой, в доме у полковника Сычёва. Дом у него просторный. Полковник несёт ответственность за размещение личного состава корпуса на постое. Так что у вас будет своя, отдельная комната.

– Я вам признательна за заботу Григорий Петрович, – ответила девушка, смущённая знаками внимания высокопоставленного лица.

– Кира Александровна, супруга Сычёва, милая женщина. У них сын Алексей трёх лет отроду, прелестный мальчик. Подружитесь с ними, – закончил Шатров. Адъютант сев на переднее сиденье рядом с водителем приказал солдату строгим тоном:

– Поехали.

Автомобиль отъехал от подъезда госпиталя, из которого вышел полковник Иннокентий Павлович, прикурил папиросу и с самодовольной улыбкой на лице пошёл по дорожке, проходившей от подъезда в парк.

1920 год. Лето.

Прошла неделя с того дня, когда Ульяна приступила к своим обязанностям медсестры по лечению раны генерала Шатрова. Влюбился усатый генерал как мальчишка в юную прелестницу и возил её с собой даже на военные позиции. Один раз даже бал дал ради неё в доме у полковника Сычёва.

Ульяне Шатров нравился, но она понимала, что гражданская война, в конце концов, подытожит отношения между людьми и, что власть Золотых погон обречена, будет на провал. Умная девушка была она, дальновидная. С генералом она держала себя вежливо, но не выказывала ему никаких лишних знаков внимания и не давала повода себя скомпрометировать для более близких отношений, хотя и видела прекрасно, что Шатров от неё без ума. Что была у него семья, она знала, и хотелось ей только одного, оставшись последней представительницей своего рода не дать угаснуть ему и оставить память корнями в будущем ребёнке от знатного рода царской крови.

На дворе стоял чудесный тёплый вечер. Ульяна в доме полковника Сычёва, в кругу их семьи, с генералом Шатровым ужинали в гостиной комнате. Жила семья Сычёва в достатке, с серебра ела и пила из фарфора. Женат был полковник на особе дворянского происхождения Кире Александровне, женщине строгого типа характера и чопорной до нетерпения. От брака у них родился поздний ребёнок, сын Алёша, которого они величали Алексом на иноземный манер. На ту пору мальчику исполнилось три года.

Алекс, сын Сычёва сидел на детском стуле за столом между своей матерью и гувернанткой Маняшей, капризничал по-детски, а взрослые вели непринуждённую беседу, прислуга подавала кушанье.

Сычёв откушал с вилки кусочек мяса и произнес, обращаясь к Ульяне:

– Вы Ульяна всю неделю заботитесь о нашем Григории Петровиче. Сопровождаете его превосходительство, как личный адъютант. Не боязно ли вам? Время военное всё-таки.

– Григорий Петрович уже на поправку пошёл. Я при нём сегодня последний вечер нахожусь, а завтра вернусь обратно в госпиталь, – ответила Ульяна.

Шатров выглядел, как побитая собака, от того, что любовь к Ульяне его совсем съела. Девушка себя вела исключительно, как леди и не давала ни малейшего повода на возможность признание его чувств к ней. Он вздохнул и, приводя свой внешний вид из упадка в бодрое состояние, произнёс:

– Между прочим, отец Ульяны, Мэрген Хасагутов служил при штабе его превосходительства адмирала Александра Васильевича Колчака, в чине штабс-капитана.

Ульяна вздрогнула и с какой то благодарностью во взгляде посмотрела на Шатрова, а тот, уловив резкое изменение в её состоянии, понял, что нашёл ниточку к ней, чтобы как-то сблизиться. И этой ниточкой был её отец, памятью о её роде-племени и Шатров продолжил:

– Её отец в Иркутске оставался с Адмиралом Колчаком почти до последнего его дня. Погиб геройски.

Сычев, проглатывая кусочек мяса, сделал сочувственное лицо и выразил соболезнование по этому поводу:

– Печально всё закончилось. Я искренне вам соболезную Ульяна. Что поделаешь? Сейчас война. Вы, я смотрю, выказываете солидарность нашему движению, участвуя в нём сестрой милосердия?

– Да, ощущаю свою причастность к происходящим событиям, пусть даже стою у самого края военных действий, – ответила Ульяна. – Хочу понять, почему мой отец оставался до конца преданным своему адмиралу.

Сычёв вообще-то был не злобный, но прагматичный и циничный человек. На своей службе у генерала Шатрова он заработал прилично, дружил с Шатровым. Они прекрасно ладили по службе, да вдобавок, бывало, тайком проводили вместе вечера в обществе сельских женщин с уклоном лёгкого поведения. Да в то время, да и в том месте, где они находились нужда, и голод позволяли делать с народом за сытную жизнь что пожелаешь. Но вот после встречи Шатрова с Ульяной Сычёв приметил, что генерал стал озабоченным в плане неё.

Алекс уже был сыт, капризничал за столом и Кира Александровна, сказала гувернантке:

– Маняша, мы кушать закончили. Отведите Алекса в детскую. Я сейчас приду вслед за вами.

Маняша сняла мальчика со стула на пол и, поставив его на ноги, согласилась:

– Как прикажите Кира Александровна.

Взяв Алекса за руку, она позвала его:

– Пожалуйте Алексей Леонидович в детскую. Я вам лошадку вашу поставлю, и вы её кормить будете.

Алекс маленьким был, а норов дерзкий имел, капризный. Он подбежал к Ульяне и уткнулся носом в её колени, на что Ульяна погладила его по голове, поцеловала в ушко и ласково на распев произнесла:

– Иди зайчик к Маняше, я приду к тебе позже и мы с тобой поиграем.

Мальчик побежал к себе в комнату, Маняша потрусила за ним, а Кира Александровна, хоть тоже, как и муж, её Сычёв была не злобной, но с интонацией ревности выдала Ульяне слова благодарности:

– Алёша к вам привязался Ульяна, души в вас не чает.

***

Обед у Сычёвых закончился, и все присутствующие сидели на веранде, пили чай. В этот момент к дому подкатил автомобиль, из него вышел адъютант Шатрова. Постовой пропустил его, зная лично в лицо. Адъютант вошёл на веранду, отдал честь офицерам и кивнул головой дамам, после чего обратился к Шатрову:

– Ваше превосходительство, разрешите доложить?

Шатров кивнул головой.

– Докладывайте Валерий Павлович.

– Ваш приказ выполнен, господин Бронштейн доставлен к вашему дому, ожидает. Какие будут распоряжения? – солдафонил заботливый адъютант.

Шатров встал с кресла и произнес с поклоном, обращаясь ко всем присутствующим из общества дамам:

– Я прошу прощения дамы, вынужден вас оставить на некоторое время, у меня неотложное дело, но уверяю вас, оно займёт не более получаса и я снова, буду в вашем распоряжении. – Затем генерал обратился к Сычёву: – Леонид Аркадьевич, мне надо переговорить с одним господином тет, а тет. Я отъеду и вернусь, вы уж постарайтесь без меня, чтобы наши дамы не скучали.

1920 год. Лето.

В приёмной дома Шатрова, сидя на стуле возле охранника ожидал, немного нервничая, ювелир, Бронштейн Самуил Яковлевич. Одет он был в строгий, чёрного цвета костюм хорошего материала и покроя. Кипенно-белая сорочка торжественно разнилась с чёрным галстуком. На коленях он держал саквояж из лайковой кожи коричневого цвета, периодически нервно тряся коленями.

По национальности, свойственной его роду занятия, разносторонность в сфере обслуживания потребностей населения простиралась от уголовных элементов до царственных особ, при этом, не пересекая интересы каждых. Несмотря на свои молодые годы, в тридцать лет он снискал уважение и зарекомендовал себя порядочным человеком. Обращались к нему клиенты на «вы» и по имени отчеству.

Кроме продажи ювелирных изделий он в наследство от своего отца Мойши, тоже ювелира получил удивительный дар улавливать красоту и умение внедрять её в жизнь путём изготовления ювелирных изделий. Кроме основного направления своей специальности Самуил Яковлевич занимался изготовлением фальшивых документов и ростовщичеством. Ну, в общем, выгоду искал повсюду.

Неуравновешенным характером он не страдал, был осторожным, умным, предприимчивым. К ситуациям строгого момента предпочитал относиться с юмором, что во многом ему помогало, учитывая, что людей такой профессии всегда пытались, ну если не обмануть, то ограбить, несомненно.

***

Шатров вошёл в свой кабинет через потайную дверь, сел за письменный стол и сделал вид, что занимается рассмотрением документации. В комнату вошёл его адъютант и спросил:

– Разрешите пригласить господина Бронштейна?

– Приглашайте, – добродушно ответил генерал.

Адъютант отворил входную дверь кабинета и пригласил Бронштейна.

– Пройдите господин Бронштейн.

Самуил Яковлевич вошёл в кабинет и со свойственной его профессии скромностью встал посередине стеленного ковра в ожидании разговора.

– Прошу вас Самуил Яковлевич, присаживайтесь к столу, – вежливо предложил Шатров.

Бронштейн присел на край кресла напротив генерала.

– Вы свободны Валерий Павлович, – сказал генерал адъютанту.

Сухтинов вышел из кабинета, прикрыл беззвучно за собою дверь и генерал продолжил разговор с Бронштейном.

– Ну-с, чем порадуете любезный Самуил Яковлевич?

– Ваше превосходительство, всё выполнил в лучшем виде, – ответил ювелир.

Бронштейн достал из саквояжа футляр красного бархата в форме сердца, поставил его на стол перед Шатровым и открыл крышку. В футляре находились ювелирные украшения: серьги из золотой оправы в форме капель с камнями рубина большого веса, подвеска из золота, сработанная в форме сердца, с вставкой рубина и браслет на руку в виде змейки, с рубиновыми глазками и алмазной крошкой по спинке изделия.

– Ваше превосходительно, – лебезил Бронштейн, – обратите внимание, я не поставил знака пробы металла принципиально, чтобы ваше слово дворянина было выше общественных предрассудков, но на каждом изделии указан ваш вензель обозначенным штампом в литере « Ша».

– Благодарю вас милейший Самуил Яковлевич, – сказал Шатров.

– Я очень рад, что смог угодить вам ваше превосходительство, – ответил ювелир, – и вдобавок украшения я занёс в реестр по изготовлению уникальных изделий частной коллекции.

– Пусть это останется между нами, – настоятельным тоном утвердил Шатров.

– Безусловно, ваше превосходительство, – согласился Бронштейн.

Осмотрев украшения Шатров, остался довольным и, открыв свою шкатулку, стоявшую у него на столе рядом с письменными приборами, великодушно произнёс:

– Во сколько вы оцениваете вашу работу?

Бронштейн засуетился и ответил вкрадчивым голосом:

– Не беспокойтесь камни чистой воды, золото высокой пробы.

Шатров рассмеялся, пододвинул шкатулку с золотыми червонцами к Бронштейну со словами:

– Мне действительно очень понравилась ваша работа, возьмите себе в расчёт, сколько считаете нужным.

Бронштейн замялся на секунду для вежливости и спросил:

– Ваше превосходительство, нельзя ли мне документ выправить на беспрепятственное прохождение по вашей территории, то есть простите по территории расположения вашего войска?

Шатров покивал головой и произнёс:

– Я удивляюсь, Самуил Яковлевич вам, кругом война, люди под смертью ходят, а у вас одно на уме, кубышку набить.

Бронштейн в ответ тоже сочувственно кивнул головой, но при этом достал из шкатулки золотой червонец и попробовал его на зуб.

– Надо же, даже лучше моих, – вздохнул Бронштейн, – Что поделаешь? «Кесарю кесарево», ювелиру забота о его растратах.

Шатров по времени уже торопился и закончил разговор словами, под металлический звук золотых червонцев отсчитываемых Бронштейном:

– Хорошо, я распоряжусь. Явитесь завтра, после обеда к моему адъютанту Сухтинову, получите у него пропуск.

Бронштейн, переложив золотые монеты из шкатулки в свой саквояж, раскланялся и в свою очередь оставил за собой ответ последним:

– Спаси вас Бог ваше превосходительство за вашу доброту.

1920 год. Лето.

Над улицами Читы уже полыхал багровым закатом вечер, когда Шатров вернулся в дом Сычёва. Своего адъютанта он отпустил вместе с водителем, упредив, что если они понадобятся, то он их вызовет. Домочадцы Сычёва готовились ко сну, только прислуга продолжала бодрствовать и неизменно суетиться по хозяйству.

Сычёв находился в своём кабинете за рабочим столом, когда к нему с портфелем в руках вошёл Шатров. Сычев, не смотря на дружеские отношения, встал и вежливо осведомился о причине задержки генерала, выказывая при этом заботу и желание быть полезным.

Шатров успокоил старого боевого друга, сказав, что на завтра он планирует провести мероприятие в штабе корпуса и в присутствии командного состава вручить Сычёву от командования Забайкальского округа памятное личное оружие за доблесть и верность Родине.

Сычёв падкий на лесть и заслуги с регалиями засуетился, выразив свою бескорыстность и признание, генералу щёлкнув каблуками сапог, пролепетал:

– Григорий Петрович, вы не только друг, но и мой благодетель.

Шатров, для вежливости, конечно, выслушал его лизоблюдство, но потом спросил:

– Ульяна у себя в комнате?

– Разумеется, Григорий Петрович, – ответил Сычёв.

– Мне надо навестить её по очень деликатному разговору, – шепнул Шатров робко в несвойственной для него манере.

– Может приказать прислуге, и она пригласит вашу медсестру в гостиную?– подтрунивал по-дружески над Григорием Сычёв-

– Не стоит, я сам к ней поднимусь, – ответил генерал торопливо.

– Как пожелаете, Григорий Петрович, – ответил Сычёв вежливо, находясь на гребне радости в мыслях о наградном оружии.

***

На втором этаже дома посередине комнаты, где проживала временно Ульяна, без кителя и сорочки Шатров сидел на стуле, выполняя процедуру осмотра его раны медсестрой на предмет выздоровления. Девушка, осмотрев рану, обработала её и наложила лёгкую повязку во избежание натёртости шва.

Затем Ульяна стала укладывать перевязочный материал в саквояж. Она высказала, словами грустного тона, о проделанной работы по лечению Шатрова:

– Рана у вас Григорий Петрович затянулась. Вам надобно показаться доктору, Иннокентию Павловичу.

Шатров надел сорочку, накинул китель и произнёс:

– Ульяна.

Ульяна почувствовала от его слова, произнесённого с пылом молодого страстного поклонника, волнение, но так, как она могла управлять своими эмоциями, спокойно произнесла:

– Завтра выберите время, пожалуйста, на своё усмотрение и поезжайте на осмотр в госпиталь. Я с вашего дозволения сейчас домой пойду. Думаю, вы больше не нуждаетесь в моём уходе.

Шатров сложил свои ладони рук лодочкой и обнял ими маленькие ладошки девушки проникновенно и не свойственно ему, взрослому человеку и солдату, произнёс:

– Дорогая Ульяна. Я вам признателен всем сердцем за то, что вы обо мне заботитесь. Вы целую неделю, разделяете со мной тяготы воинской жизни.

Ульяна неуверенно высвободила свои ладони из рук Григория и пыталась скрыть своё волнение, несмотря на зардевшие румянцем щёки на своём смуглом лице и возразила:

– Не стоит благодарности ваше превосходительство.

– Ульяна вы для меня стали более близким человеком, нежели медсестра.

– Мне пора уходить Григорий Петрович, – смутилась Ульяна.

Шатров испугался, как мальчишка, который теряет возможность выказать свои чувства, любимому человеку потому, что её позвал отец домой. Генерал заволновался, засуетился, потом выдохнул воздух из груди и произнёс с надеждой в голосе:

– Я сейчас вызову адъютанта и сопровожу вас до вашего дома на автомобиле.

– Это не требуется Григорий Петрович. Ваш адъютант может меня доставить и без вас.

– Я настаиваю, – продолжал с надеждой в голосе Шатров.

Ульяна сама не понимала, почему она противоречит своему желанию позволять любить себя Шатрову, но женская натура вела игру сердцем, затаскивая всё нутро генерала в болото страсти и, слова её сопротивления только ещё более тягучей топью утаскивали Григория внутрь трясины и, она лукаво ответила:

– Ваше превосходительство, вам требуется отдых.

Шатров шагнул к столу, достал из своего портфеля шкатулку, открыл крышку и вынул футляр формы сердца красного бархата, изготовленного для неё Бронштейном, затем вежливо, но по-мальчишечьи, с затаённым дыханием он протянул его на ладонях Ульяне, промолвив:

– Это вам Ульяна.

– Что это ваше превосходительство? – вздрогнула Ульяна.

– От меня подарок, – уточнил Шатров.

Ульяна, не беря в свои руки футляра, открыла крышку пальцем руки и по глазам её резанули, острыми лучами отблеска от свечей чувства генерала, вложенные в подарок умным ювелиром кровавым рубином.

– Ваше превосходительство, я не смею это принять от вас, – в растерянности отказала Ульяна.

Шатров, проглотив нарастающий ком волнения, лепетал:

– Послушайте Ульяна, вы необыкновенная девушка, не такая, как все.

Генерал наклонил свою голову, поцеловал руку Ульяны, посмотрел в её глаза, которые она закрыла, приоткрыв при этом влажные губы и шёпотом, произнёс:

– Я люблю вас Ульяна.

1920 год. Лето.

Никифору и Петрову повезло, что они остались в живых. Казаки, конечно, выполнили приказ генерала, оставили пленных в живых, но бока Красному командиру потрепали изрядно.

Петров-то хитрее был, весь сник и не мозолил глаза казакам своими выступлениями за Советскую власть. Пока то, да сё и лишь через два дня Никифора с Петровым доставили в штаб корпуса.

Вели их охраной трое белогвардейских солдат под штыками, а впереди конвоя шёл ленивой походкой поручик Зорин. Молодой, дебёлый и самоуверенный он в свои тридцать лет принимал всё как неизбежность и поэтому вёл разгульный образ жизни. Любил он сладко выпить и вкусно поесть, да и картёжник был заядлый.

Время уже после полудни отбило, и конвой проходил мимо парадного входа гимназии, в которой разместился штаб генерала Шатрова. Слева от подъезда стояли, фыркая у стойла кони, привязанные уздечками к перекладине. Казаки с солдатами занимались кто чем; кто разбирал обоз с оружием, кто возился с амуницией. Ситуация в общем была мирная, без напряжения.

Из подъезда штаба вышел поручик Копылов, спустился по ступеням вниз, остановился и, опёршись локтем на витиеватый столб перил, осмотрел всё подворье, заполненное личным составом казаков и солдат.

Алексей Копылов по возрасту был с одного года с Зориным, да вдобавок они дружбу водили; играли в карты, кутили в свободное от службы время. Род Копылова относился к семейству торговых людей и, купечество у них в семье происходило аж, почти с другого столетия. Ростом Копылов был среднего, коренастый, волосы русые плясали вихрастым чубом из-под козырька фуражки. Крепкий, с правильной военной выправкой он не был привлекательным на лицо и спросом у женщин не пользовался, поэтому относился к ним, как «карта ляжет».

Состоял Копылов на должности адъютанта у полковника Сычёва, друга и соратника генерала Шатрова, поэтому, будучи сам по характеру спокойным и исполнительным по всем наложенным на него обязанностям очень подходил для этой должности. Он хладнокровно относился к крови, люто ненавидел Большевиков, за отнятые у его родителей права и имущество, а главное выполнял все требования жены Сычёва, которая, наседкой курьей относилась к своему маленькому чаду Алексу.

По натуре своей Копылов мог спокойно выстрелить в кого угодно, но при всём этом он не испытывал чувства радости или злобы, а просто принимал факт лишения человека жизни, как необходимость собственной безопасности. Носил он мундир собственной части, на котором к месту вписывался аксельбант из Уланского этикетного шнура. Синие галифе с красными лампасами, сапоги, начищенные до блеска, показывали, что их хозяин ценил порядок в своём обмундировании.

***

Пленные шли усталой походкой, босыми ногами гоняя дорожную пыль. Петров осматривался по сторонам, а Никифор шёл с гордо поднятой головой и, оглядывая казаков орлиным взором, буркнул окровавленными губами Петрову:

– Штаб у них здесь, наверное.

– Похоже на то, – ответил Петров.

Зорин обернулся и, глядя на пленных, весело окрикнул на них:

– Шевели ногами, не отставать.

Никифор не боялся белогвардейцев. Он вообще по жизни в свои тридцать лет никого не боялся. Терять ему нечего было, потому, что выбрал он дорогу гонимую и о жене только думал с печалью, что может и не свидятся они.

Конвой поравнялся с подъездом штаба. Заприметив Копылова, Зорин обрадовался и, улыбаясь, проговорил ему:

– Здравия желаю господин поручик.

– Здравия желаю Зорин. Ты кого это выловил?– ответил Копылов.

Зорин показал нагайкой на пленных и с усмешкой сказал:

– Они на разъезд генерала Шатрова напоролись в лесу. Их всех в «капусту» порубали господа казаки, только вот двое и осталось, – потом добавил, показав нагайкой на Никифора, – а этот видать у них главный. Уходил как ветер, пока коня под ним не подстрелили.

– И куда их определили?– спросил Копылов.

– Пока под замок, в холодную. Послушай дружище, ты как вступил на должность адъютанта, так совсем перестал нас навещать. Может, вечером заглянешь? В картишки перекинемся, осушим бутылочку, потолкуем, – с надеждой в голосе проговорил Зорин.

– Зорин, мне, по правде говоря, уже самому надоело ходить в адъютантах. Сам не знаю, чем занимаюсь. Целый день только и делаю, что приказы жены полковника Сычёва исполняю по его велению, – жалился Копылов.

– Села она ему на шею, – съязвил Зорин.

Копылов наморщил нос и тяжело вздохнув, продолжил:

– Им как Бог послал сынка под старость, так они только о нём и думают.

– Его превосходительство, Григорий Петрович последнее время потворствует Сычёву. Тот у него в фаворитах ходит, – продолжал язвить Зорин.

– Сычёву сегодня генерал вручал наградное оружие, от командования, я присутствовал на вручении. У револьвера рукоятка в перламутре с надписью памятной. Григорий Петрович конечно генерал по званию, но не командующий фронтом, а на рукояти себя поставил указом о награждении.

Зорин, рассмеявшись, подковырнул:

– Генерал Шатров авторитет. Сычов его получил награду за заслуги перед Отечеством по предоставлению фуража и провианта. Рука руку моет. Ясно. Ты, я смотрю, тоже животик распустил.

Зорин деликатно похлопал ладонью по животу Копылова и оба они рассмеялись.

– Да ладно тебе, поди, завидуешь? – отшутился Копылов.

1920 год. Лето.

Сотник Вахромей Ипатьевич подъехал к штабу верхом на конях с четырьмя казаками и, оглядев пленных, искоса приветствовал поручика Копылова кивков головы, а Зорину лично выказав благодушие, дабы часто с ним встречался по службе, произнёс:

– Здоров будешь Зорин.

– И вам почтение Вахромей Ипатьевич, – ответил Зорин.

– Голытьбу на распыл ведёшь?– пытал сотник.

– Пока под замок посажу, – осторожничал Зорин.

Сотник закрутил конём, бросил словами злобу в счёт Никифора:

– В овраге закопать их надо живыми, чтобы свет милым не казался.

Никифор смотрел на Сотника из-под бровей злобно и Сотник, разжёвывая слова, произнёс ему с угрозой:

– Что смотришь на меня злобно? Зенки твои бесстыжие. На чужой каравай рот раззявили, голытьба босоногая.

Сотник наотмашь ударил нагайкой Никифора, но тот перехватил её рукой и не отпускал, держал крепко, без страха в глазах. Казаки Сотника всколыхнулись, оголили клинки, вынув холодную сталь из ножен, с затаённой радостью на лицах.

Сотника передёрнуло телом от наглости Никифора и он, сквозь зубы процедил ему, чтобы не выдать своё негодование перед казаками:

– Смотрю больно смелый ты. Ну-ка, руки убрал прочь!

Никифор отпустил нагайку и ответил Сотнику спокойным голосом, но вызывающим тоном:

– Велика ли забота правым быть, да нагайкой охаживать тех, кто ответить не может.

Казаки Сотника засмеялись поначалу, а потом трое казаков, скаля злобно зубы, окружили верхом на конях Никифора, четвёртый отъехал к стойлу, слез с коня и привязал его к перекладине за уздечку.

Сотника зацепил смелый ответ Красного командира и что-то туманом, из далёкого прошлого накатило на него седою памятью. Но не смог он вспомнить, из-за лютой ненависти к новой Советской власти, из-за своего, хотя ещё крепкого сложения, но седого возраста, мальчонку босоногого со своей станицы, которого сам и учил владеть оружием. Не помнил Сотник лица того мальчика, который лучше всех научился на палках драться и владеть приёмами казачьего боя, стёрло время память.

Не помнил он его отца, который для сына своего поменял часть надела земли на коня, упросив тогда ещё не Сотника, а крепкого станичного казака с крестами на груди за бои, научить его сына, вместе с зажиточными пацанами наравне держать крепко клинок, чтобы сын с детства чувствовал силу, переданную от воина.

А, мальчик вырос и выбрал путь другой, пошёл с той властью, которая идеей свой поделилась с простым людом и не гнушалась бедностью. Был выбор для мальчика, ставшего мужчиной, завоевать своё место под солнцем, без классового разделения. Застила лютая ненависть глаза Сотнику и произнёс он Никифору, не помня давнего прошлого:

– Ой, ли, нагайка для тебя в самый раз, али тебя клинком рубануть, чтобы пыл твой остудить?

Никифор узнал Сотника, но даже бровью не повёл, только посмотрел по сторонам и, видя коней привязанных к перекладине стойла, решился бежать и для этого начал сам провоцировать седого, напыщенного казака на ситуацию удобную для своего замысла. Он дерзко ответил Сотнику словами, как плевком в лицо:

– Рубани, тебе ж не зазорно убивать безоружных.

– Ах, ты щень, – завёлся Сотник в ответ, тоже ища повод на драку. Он закрутил конём, а казаки его гарцевали жутью на скакунах вокруг пленных.

Зорин не на шутку заволновался, зная нрав Сотника и добро, сказал ему:

– Не затевай бучу, Вахромей Ипатьевич, пленных ещё не допрашивали. Генерал Шатров приказал не трогать красно-пузого. Ты посмотри на него, еле на ногах стоит, того и гляди раньше времени помрёт. Что я Григорию Петровичу отвечу?

Копылову было скучно и он, пожелав повеселиться, успокаивая, похлопал дружески по плечу своего закадычного дружка:

– Тебе-то чего Зорин, пусть потолкуют, а мы на комедию поглядим. И так скука зелёная. Не переживай, штабные все разъехались, остался только писарь и дневальные. Генерал Шатров с Сычёвым отмечают награждение полковника.

Скучно было всем. Казаки и солдаты, от скуки ради подходили к месту нарастающей конфликтной ситуации.

Копылов подошёл к телеге с амуницией, достал клинок из кучи скарба и, возвратившись к Никифору, протянул ему холодную сталь, подначивая ситуацию, о которой только и мечтал Красный командир.

– Бери, ты же смелый, ответь Сотнику, – с издёвкой, проговорил Копылов.

Казаки смеялись, улюлюкали над Никифором, видя состояние слабости его тела.

– Это тебе не с колокольни брехать, – злорадствовал один из казаков.

Никифор притворно, как профан, с глупым выражением лица оглядел клинок, а казаки и солдаты предвкушая увидеть балаган, раздались в большой круг.

– Это чтобы вам оправдание было, мол, я с оружием на вас напал? – уточнил Никифор.

Сотник обнажил свой клинок и сурово предупредил Никифора:

– Не базлай. Назвался груздём, полезай в кузов.

Один из казаков Сотника, Макар подначивал Никифора:

– Хорош титьки мять, вояка.

Белогвардейцы смеялись от души, когда ещё выпадет счастье почувствовать на отдыхе радость от злобы к комиссарам, просто и без напряжения.

Казак Сотника Ефрем нервно сказал Никифору:

– Бери железо, покажи себя.

Кто-то из толпы зубоскалил: – Он только языком молоть умеет, – и Никифор взял клинок в свои руки.

Казаки продолжали гоготать, шлёпать себя по ляжкам ладонями от смеха и Ефрем обратился к Сотнику, где каждое его пророненное слово отдавало лютостью:

– Дозволь мне Вахромей Ипатьевич окропить кровушкой комиссарской пыль дорожную.

Казаки Сотника разъехались на три стороны от Никифора, а Сотник вложил клинок в ножны, слез с коня и, ведя его в поводе, подошёл к лестнице штаба, встал рядом с Зориным.

Пленный Красноармеец Петров тоже отошёл в сторону, чтобы в этой буче его не зацепили ненароком.

Ефрем вынул свой клинок из ножен, играл им как соломинкой, со свистом рассекая воздух сталью.

– Ну, что воин? Помолись своему Красному вождю,– предупредил он Никифора.

Глаза Никифора впились в привязанных коней к перекладине стойла, он искал момент добраться до них сквозь толпу солдат и опустил руки с клинком вниз, провоцируя словами казаков на свой план побега:

– Да где ж мне вас достать, вы все на конях.

Ефрем, раздосадованный подковыркой Никифора, сплюнул в дорожную пыль, спешился с коня и бросил нервно словом своему соратнику Дугарю:

– Дугарь, прими коня.

Казак Дугарь подошёл к Ефрему и, взяв под уздцы его коня, с неохотой пошутил:

– Ефрем, чего ты с ним завязался? Он окромя прокламаций в руках ничего не держал. Посмотри на него, плюнешь, переломится.

– Погодь Дугарь, дай душу отвести, – дышал злобой Ефрем.

Дугарь отошёл в сторону с конём в поводе. И сошлась в поединке лютая ненависть Золотых погон против Советской власти. Ефрем вертел клинком играючи и Никифор понимал, что любая оплошность перед таким противником будет цена его жизни и глумлением над идеей за которую он не щадил своей крови. Ещё он понимал, что нельзя ему никого убивать до того момента, пока он не оттеснит эту, может быть последнюю свою драку кровавую до стойла с лошадьми, чтобы ветром вольным уйти от Золотых погон на быстром скакуне. А, жить он хотел и жену свою хотел увидеть и хотя гордость давила, что он потомственный казак, а под Смоленском жил примаком у жены из села Студёного родом, он переборол своё самолюбие для достижения своей цели.

Никифор выставил на вытянутой руке клинок вперёд перед собой, залюбовался Смертью на конце острия. Красный командир чувствовал силу внутри себя и, хотя видел умелого воина перед собой, но в грош его не ставил, потому, что судьбу свою, как он думал, держал в своих руках крепко.

Ощерив клинок клыком волка, Никифор был уверен в удачном завершение своего плана, потому, что не видел равных себе в бою.

Ефрем пошёл медленно на Никифора, играя клинком в круг себя. Чей-то голос из рати казачьей, подначивал:

– Покажи ему Ефрем «Кузькину мать».

Ефрем произвёл выпад, нанёс удар клинком сверху вниз наискось, слева на право, в ответ на что Никифор, даже не сдвинувшись с места, лишь кистью руки с клинком своим отвёл удар противника в сторону. Ефрем насторожился, отступил на шаг, назад продолжая вертеть клинком. Затем казак нанёс удар сбоку, но Никифор таким же «Макаром» парировал.

Казаки затихли, а Сотника давила жаба, видя, что удары не приносят пользы его казаку, потому, что движения Никифора напоминали Сотнику его собственный стиль ведения боя.

Пробы Ефрема на прочность своего противника вызвали нетерпение в рядах Белогвардейцев, и они шумно негодовали. Не выдержав подначки соратников, Ефрем ринулся от злобы на Никифора и нанёс удар сверху, на что Красный командир, отбил его клинок вправо, шагнул к Казаку вплотную с разворотом спиной и, чуть присев, протянул свой клинок через свою подмышку, уперев остриё в живот противника и, застыл, глядя на Сотника.

Казаки ахнули. Ефрем камнем стоял, с поднятым в руке клинком и капля холодного пота страхом окончания жизни застыла на кончике его носа.

Щемящей тоской отозвался этот приём у Сотника в сердце, и он скрепя зубами отвернулся в сторону.

Тут казаков и понесло. Двое казаков Макар и Волчан спешились с коней. Сверкнула злобно сталь.

Никифор ударил пяткой в колено Ефрему и тот, припав на ногу, рубанул по Никифору, на что командир среагировал молниеносно, отпрыгнув в сторону и подставив свой клинок за свою спину, где сталь Золотых погон лишь скользнула по лезвию Красной власти.

Толпа отодвинулась кругом в сторону коней, и Никифор почти был у цели. Казаки сами ему помогли, взяли его в круг, раздав толпу зевак, так, что Никифору оставалось лишь сделать рывок к коням.

Макар бодрил Ефрема:

– Шустрый он больно от того, что ему от страха голову повредило.

Казаки хорошо бились, но у них не было того куража и мастерства, что вложил Сотник маленькому мальчику из прошлого, любя его, как самого лучшего ученика. Сотник уже уверен был, что когда то знал Никифора, только лица не мог вспомнить.

Никого из казаков не лишил жизни Никифор, только работая клинком сверх человечно, в страшной, неравной схватке отражал их удары настолько искусно, что слеза горечи пробила Сотника, за то, что нет в его рядах этого орла, отчаянного и дерзкого.

Никифор был уже у цели и посёк насмешливо Ефрема последним ударом по щеке лезвием своего клинка. Изловчившись, он рванулся к коням, вскочил в седло гнедого жеребца, клинком рубанул по привязанной уздечке и вдарил пятками в бока своей удаче.

Конь встал на дыбы и понёс Никифора сквозь толпу казаков к дороге спасения. Казаки и солдаты взялись за оружие и начали бес толку палить по Никифору. Пролетая на полном скаку мимо Сотника, Никифор рубанул Макара клинком по спине. Казак охнул и осел на землю. Стволы винтовок были направлены на Никифора и Сотник, сам не зная, почему не смог допустить смерти этого отважного человека. Седой казак вскочил в седло своего коня, выдернул из кобуры наган и с локтя выстрелил в коня под Никифором. Конь завалился на бок, казаки и солдаты налетели вороньём на Красного командира.

Петров трясся телом от увиденного ужаса, когда Белогвардейцы терзали тело Никифора. Они его били ногами, молотили прикладами, но видно небеса управляли жизнью Никифора.

Сотник въехал в толпу озверелых белогвардейцев, выстрелил несколько раз в воздух и крикнул гортанным голосом казакам:

– Осади! Осади, кому говорю!?

Белогвардейцы остановились, Сотника уважали, да и боялись его нрава лютого.

Никифор лежал в дорожной пыли, как пельмень, обваленный в муке. Лица не было видно, одно месиво, вся одежда сплошная кровь, но он был жив и приподнявшись на локоть своей руки, посмотрел с усмешкой израненных губ на Сотника.

Сотник, проглотив ком боли проговорил:– Никому не трогать его, так сказал генерал Шатров, – затем посмотрел на Никифора и с надеждой спросил: – Ты орёл сам-то случаем не из казаков будешь?

Никифор собрал свои силы последние и, сплюнув кровавую слюну, ответил, еле выговаривая слова:

– Нет, я из Питера.

1920 год. Лето.

Белогвардейцы отволокли Никифора, находившегося в состоянии беспамятства в сарай, стоявший недалеко от здания штаба и бросили на солому. Петров шёл сам, дёргаясь от жалости к командиру нервным тиком. Белогвардейцы закрыли их на засов и оставили сторожить под началом солдата бывалого, не в молодых годах.

Тихо, по-летнему на город опустился вечер. Духота спадала, и первая ночная прохлада остужала израненное тело Никифора. Петров суетился возле командира.

Им оставили воду в ведре, и Петров смочил в нём кусок материи, оторванной от своей гимнастёрки, обтёр лицо Никифору. Слёзы счастья, что Никифор жив, капали на лицо командира из глаз его ординарца, молодого, неопытного, но преданного солдата.

***

Стемнело.

Никифор очнулся, открыл глаза и Петров тихим голосом проговорил ему:

– Жив. Ты командир не держи на меня зла. Главное ты жив. Я тебе там ничем не смог бы помочь.

Никифор улыбнулся, скривив от боли губы, приподнялся на локте. Петров помог ему сесть, поддерживая его в спину.

Сильный был Никифор. Петров дал ему напиться воды из ведра и сел на солому рядом с командиром, обняв его за плечи.

– Ну, ты как себя чувствуешь? – не к месту задал вопрос Петров, видя израненное тело Никифора.

– Хорошо я себя чувствую, лучше, чем покойник в гробу, хотя бы говорить могу. Ты мне лучше ситуацию обрисуй, – стонал Никифор.

Петров оживился, начал говорить на ухо Никифору приглушённым голосом:

– Стережёт нас не казак, солдат. Щели в двери руку просунуть можно. Замка нет, только засов с той стороны. Сидит рядом с дверью на чурбаке и не спит зараза, курит часто. Беляки успокоились. К часовому подходили казаки, слышал я, хотят за Макара посчитаться с нами, ну которого ты рубанул, когда удирал.

– Я не удирал, а с боем прорывался сквозь ряды противника, – ответил задетый словом Никифор.

Петров замахал руками в знак согласия, лишь бы командир не нервничал:

– Да, я это и хотел сказать, когда ты с боем убегал от противника, а я всю обстановку запомнил.

– Послал мне Бог ординарца, – спокойным тоном проговорил Никифор.

Петров, состроив обиженную гримасу лица, продолжил:

– Причём здесь Бог? Меня вы сами к себе назначили ординарцем, – перешёл на вы Петров, – да и в Бога вы не веруете.

– Кто тебе сказал, что я не верую?– спросил Никифор.

– Так партия и сказала, что только Красный командир для бойцов и царь и Бог.

– Пустомеля ты, – сплюнул Никифор.

– С чего я пустомеля? Может быть, у меня тактика такая была. Я знал, что сорвётся побег с боем сквозь ряды противника и сберёг основные силы нашего отряда, то есть меня.

Никифор засмеялся, отдаваясь из лёгких кашлем с кровавой слюной, затем приказал:

– Значит так. На дворе уже темно. Казаки точно в ночь придут к нам, могут и порешить нас, от злобы за своего дружка. Помоги мне встать.

Петров молча, помог встать Никифору на ноги. Командир постоял немного, размял ноги. Видно было, что он превозмогал свою боль в теле. Затем Никифор медленно подошёл к двери и посмотрел на улицу сквозь щель досок.

Часовой достал кисет, вынул из него полоску бумаги и начал сворачивать цигарку. Никифор отошёл от двери, прислонился спиной к стене. Петров встал рядом с ним и спросил:

– Ну, что, как прошла разведка?

Никифору было смешно, он не мог понять дурак его ординарец или хитрый. Вроде парень служил исправно, но при всём этом иногда вёл себя непредсказуемо.

Никифор говорил шёпотом:

– Ведро сейчас на бок завалишь, сядешь на него и сомнёшь. Понял?

Петров вылил оставшуюся воду из ведра, сел на него и смял, потом взял за ручку и поднёс его Никифору со словами:

– Задание выполнено товарищ командир.

Никифор, как смог ухмыльнулся, взял за ручку ведро и подошёл к двери сарая.

Часовой курил, смачно затягиваясь самосадом. Никифор посмотрел через щель в двери на часового и вполголоса обратился к нему:

– Послушай браток…

– Тебе чего надобно? – ответил грубо часовой.

– Мне бы по нужде сходить, – конючил Никифор.

– У вас там ведро стоять должно для нужды вашей, – ответил часовой.

– Что и пить и справлять нужду в одном ведре?– удивлялся Никифор.

– Как угодно тебе, так и делай. Хватит разговоры разговаривать, – сказал часовой.

– Да это разве ведро? Сам посмотри смятое, как блин. В него не только по нужде не сходишь, даже плюнуть нет возможности, – не унимался командир.

– Можешь справлять свою нужду на пол, недолго вам осталась, не велено с вами разговаривать, – злясь на Никифора, заладил часовой.

– Ну что теперь лопнуть что ли? – натужено, произнёс Никифор

– Прекратить разговоры, – закончил часовой.

Петров подошёл к двери, заглянул сквозь щель досок на улицу. Часовой положил руку с цигаркой на колено, выпустил струйкой дым вверх, прикрыл от удовольствия глаза. Петров жестом показал отойти в сторону Никифору, а потом расстегнул свои штаны и от души опорожнил содержимое своего мочевого пузыря на цигарку часового сквозь щель в двери.

Часовой вскочил и выругался злобно:

– Ах ты, язва, да я тебя сейчас прикладом то по зубам…

Часовой открыл засов двери сарая. Никифор встал сбоку от двери, держа за ручку смятое ведро. Часовой распахнул дверь и замахнулся прикладом на Петрова.

Тот в свою очередь прикинулся испуганным и попятился спиной от часового, закрывая лицо руками.

Часовой вошёл в сарай со словами:

– Ах ты, пакостник.

Никифор наотмашь ударил часового по лицу ребром смятого ведра, да так, что белогвардеец не смог даже «ой» сказать, а просто завалился на солому. Петров затащил недвижимое тело вовнутрь сарая и прикрыл дверь.

***

Весь город спал под ночным покрывалом. Вокруг штаба лишь тявкали собаки и порой были слышны подвыпившие крики казаков. Петров, переодетый в форму белогвардейского солдата осторожно выглянул из двери сарая, махнул рукой Никифору. Никифор вышел, тяжело переступая ногами и под покровом ночи они, неспешно прошли кустарником вдоль сарая, покинули расположение Белогвардейского войска.

Глава 2

1920 год. Лето.

Открытый экипаж, запряжённой серой в яблоках парой лошадей двигался не спеша по едва заметной накатанной дороге вдоль кромки леса. Правил ими кучер Гордей, холоп барина Анохина, долговязый, крепкий на вид молодой парень.

На заднем сиденье по ходу движения развалился барин Анохин Егор Кузьмич. Лицо его откровенно рисовало картину всех его пройденных пороков. Решил он жениться в свои шестьдесят лет, надеясь, что даст ему судьба наследника и жену хозяйку. Советская Власть добралась тогда уже и до Урала, и Егор Кузьмич понимал, что в итоге отберёт у него всё новая власть, как бы он не сопротивлялся. Не глупый был.

Когда в доме есть жена под старость-то и жить-то легче самому. Золотишко он на «чёрный день» для себя схоронил в месте затаённом, но без хозяйки трудно обходиться под старость. Платить, кому-то за заботу о себе не хотелось, так, что лучше всё сразу в одном желанье решил он приобрести.

Напротив него сидел его ключник Лазарь, по возрасту, как пень старый, но шустрый до жути. Говорливый был и хитрый, но служил барину исправно, хоть и подворовывал по-тихому у него. С Лазарем сидел рядом Фома, вёл на гармошке музыку тихую и мелодичную.

Анохин поковырял в своём носу мизинцем и выдал Лазарю мнение:

– Сомнения меня берут Лазарь, а как вдруг Анна своенравной окажется?

Лазарь говорил, как поп на распев:

– Нет, Егор Кузьмич, она смирная, набожная. Всё больше молчит, но девка она работящая. Вам такую и надобно хозяйку, чтобы за домом приглядывала, да меньше о нарядах думала. Возраст всё-таки у вас солидный, о наследнике подумать в самый раз.

– Да, что-то я время упустил, загулял. Теперь свататься, как-то не очень удобно. Староват я для этого дела,– грустно произнёс Анохин.

– Да вы ещё в соку Егор Кузьмич. Я ваше сомнение понимаю. Тревожно сейчас в дом к себе привести чужого человека. Народ нынче своевольный стал. Революция эта всех людей с панталыка сбила. Горлопаны из Питера и к нам добрались. Отобрали всё добро у людей, что век наживали,– усердствовал Лазарь.

Фома встрял в разговор с ухмылкой на веснушчатом лице:

– Но наши-то им тоже задницу надрали так, что Большевики теперь, ходят, оглядываются.

– Работать не хотят босяки. Сподручнее на чужой каравай рот раззявить, – подчеркнул Анохин.

Фома, как пёс чувствовал дых хозяина и заголосил частушку, сменив музыку:

– Коммуняки спать ложатся, меж собою баб кладут, чтоб стыдом не облажаться образами печку жгут. Бабы общие плодятся, дети общие растут. Революцией гордятся, что посеют, то пожнут.

Лазарь раздражённо осадил Фому:

– Хорош горло драть Фома.

Фома, посмеиваясь, сменил тему музыки на плавный перебор, а Анохин достал табакерку и взял пальцами толстыми щепотку табака нюхательного, пытался протолкнуть его себе в нос, при этом рассуждая:

– Метсиев молодец. Спрятался на своём хуторе в глухомани. Туда и дороги то никто не знает, так, накатали телегой тропинку и живут себе в стороне от всех.

Лазарь «пел» ему в тон:

– А, что ему? Хозяйство добротное. Корова, козы. Масло своё, молоко. В лесу вона картошку насадил и продаёт с сыновьями. Телегами возит на привоз. Жадён очень. Дочку выдаёт и то из-за выгоды.

Экипаж свернул в лес и по ухабистой тропинке, скрепя рессорами попрыгал к мечте Анохина.

1920 год. Лето

Метсиев Григорий Фадеевич был зажиточным мужиком и поэтому слыл для новой власти кулаком. Но, так, как он жил на хуторе в лесу, где и место называлось «Глухомань» и куда дорогу-то только охотники во время промысла знали, его никто не беспокоил.

Детей у него было трое: Никола двадцати пяти лет, Денис двадцати двух годов и дочь Анна, набожная и скромная девушка двадцати лет. Жена Метсиева покинула семью, уйдя в мир иной, как раз после того, как и родила ему девочку в дом.

Тащила Анна на себе весь груз домашней хозяйки. Обстирывала, кухарила, жильё содержала в должном порядке, но ласки от отца и братьев так и не почувствовала. Все трое мужиков только и занимались, что прибыль в дом тащили. То картошку сажали, продавали кур, корову держали с лошадью, даже кроликов держали, а в свободное время пили, да по женскому полу кобелями хаживали. В дом к себе Метсиев никого не водил. Жадный был и сыновья под стать ему были. Табака никто не курил из них, но пили жуть как.

***

Экипаж Анохина вкатил на двор дома Метсиева в открытые настежь ворота. Кучер Гордей остановил пару напротив крыльца дома с мансардой.

Метсиев полдня стоял на крыльце дома своего, всё ждал Анохина, когда тот приедет на смотрины. Договорились они уже, как с неделю назад на сегодня вот Метсиев и нервничал. Очень уж ему хотелось Анну отдать за Анохина. Лишний рот ему не нужен был. Злой он был. Рядом с ним на ступеньке сидел сын его старший Никола, лузгал семечки, а сын младший Денис ковырялся с хомутом у сарая.

Гордей слез с козел, Фома выпрыгнул на землю, и встали они оба по сторонам выхода из экипажа. За ними чинно вышел Лазарь, размял ноги. Анохин смотрел с прищуром глаз на двор Метсиева. Все молчали.

Лазарь одёрнул сюртук и начал разговор с Метсиевым:

– Доброго вам здравия хозяин

– Ну и что дальше? – буркнул Метсиев.

Анохин встал, облокотился руками о плечи Фомы и Гордея, поздоровался с Метсиевым:

– Доброго здравия тебе Григорий Фадеевич.

– И вам не хворать, Егор Кузьмич, – ласково ответил Метсиев. – Чай заплутали, али с делом каким к нам пожаловали?

Лазарь расправил ворот рубашки и начал «петь» в уши Метсиева прибаутку:

– Да вот сорока на хвосте принесла, что дочь твоя, красавица, на выданье.

– У вас товар, у нас купец. Может быть, и сойдёмся в цене, – помогал ему Фома.

Метсиев улыбнулся и поддержал разговор:

– Коли вы смотреть товар приехали, то проходите в дом, отведайте с дороги дальней хлеба с солью.

Анохин вышёл из экипажа со словами, под перебор гармони Фомы:

– Спасибо за приглашение, не откажемся. Ты Григорий Фадеевич, определи кучеру моему, Гордею, куда пару ставить.

Метсиев окликнул младшего сына:

– Дениска, определи место экипажу, а мы с Егором Кузьмичом в дом пройдём!

Метсиев с гостями пошли в дом, Никола, наказав брату: – Ты лясы не точи попусту и тоже давай приходи с Гордеем, – вошёл в сени дома.

***

Анна смотрела из окна мансарды на гостей и слёзы горести бежали по её усталому на вид лицу. Она встала на колени перед иконой и плача душой своей просила Бога, творя крест на своей груди:

– Господи, помилуй меня от ненасытных желаний людских.

1920 год. Лето.

Хоть и жаден был Метсиев, но стол накрыл отменный. На блюде курица поджаркой кожи грела взгляд, яйца горкой на тарелке лоснились очищенные, картошка отварная намазанная топлёным маслом ещё дымилась, соленья разные и поросёнок молочный запеченный, с весёлым пятачком хитрого носа ждал своей участи.

Самогонка в бутыли двухлитровой из погреба холодная испариной изошла. Ну, короче хотел Метсиев, и породниться с богатым человеком, и поиметь с него, что-нибудь за дочку свою. Он тоже понимал, что Красная власть всё накроет когда-нибудь своей мозолистой рукой и поэтому деньги копил в червонцах золотых.

Самогонка лилась, закуска трещала за ушами у гостей и Метсиев, в очередной раз, подняв стакан гранёный с самогоном, произнёс пьяным голосом:

– Дочери я положу приданое; сундук с её постельным бельём и женской одеждой, ну и козу отдам. Коза окат должна скоро понести.

Анохин, много не пил, так для приличия, не хотел, чтобы глаз замылился, чтоб трезво невесту оценить, ответил равнодушно:

– Это дело второе для меня, ты мне Анну позови, дай хотя бы взглянуть на неё.

Метсиев нахмурил бровь и строго сказал младшему сыну:

– Денис покличь Анну, скажи, отец зовёт. Пущай к гостям выйдет.

– Это мы мигом батя, – отреагировал парень молниеносно, отложив на тарелку кусок поросёнка и встав, быстрой, пьяной походкой вышел в сени, через которые вход был на второй этаж, в мансарду.

Лазарь, тоже охмелевший, щепоткой взял капусту, положил себе в рот и с хрустом прожёвывая пищу рассудительно предположил:

– Козы одной маловато будет. Дочь-то отдаёшь в руки хорошие.

Метсиев утёр полотенцем руки, чихнул и возразил:

– А, коли руки хорошие так и меня одарят, – потом, юродствуя, скривил лицо своё и слёзно произнёс: – Я не просто дочь отдаю, кровиночку мою, хозяйкой в дом чужой.

***

Анна вошла в залу, остановилась у двери. Денис встал за её спиной, подпёр плечом косяк двери. Анна потупила взгляд в пол и тихим голосом спросила:

– Звали батюшка?

– Звал доченька, звал, – лилейным голосом проговорил Метсиев, – поди, ко мне ближе, зорька моя ясная.

Анна подошла к отцу и тот бережно, обняв дочь за талию, подвёл черту её девичеству:

– Вот Аннушка, приехали сваты к тебе с женихом. Познакомься, Егор Кузьмич Анохин. Я про него тебе сказывал. У него хозяйство большое в Березниках. Мельница, скотный двор. Он лесными угодьями занимается. Хозяйка ему в дом нужна.

Анна вытерла набежавшую слезу, а Денис, проходя мимо нее, ткнул её в спину и плюхнулся на скамью за стол. Анохин спросил Анну, стараясь говорить по возможности нежно:

– Почто слёзы роняешь красавица?

– Это она от счастья своего плачет, от того, что в дом пойдёт жить новый и хозяйкой при нём станет. Дитя растёт без ласки материнской, – жалостно пояснил Метсиев и пустил с горьким видом слезу, смахивая её рукой.

Лазарь скорчил сочувственно лицо, постучал ложкой по пустой бутыли из-под самогона и попросил хозяина дома:

– Григорий Фадеевич, может, добавите?

Метсиев икнул, посмотрел осоловелыми глазами на пустую, бутыль и заплетающимся языком, войдя в роль доброго родителя, сказал Анне:

– Сходи доченька в амбар. Наполни бутыль, чтобы гостям отрадно было.

Анна стояла, молча, не шелохнулась даже. Гости заулыбались кривыми маслеными губами. Улыбка на лице Метсиева натянулась, и он повторил дочери напористо:

– Ты что стоишь, от счастья окаменела? Кому велено? Принеси горькой.

Анна вздрогнула и как никогда воспротивилась отцу:

– Не пойду я батюшка. Не пристало мне за самогоном бегать. Вон братья есть. Им пить, пусть и бегают.

Никола уже совсем захмелел и со смехом подковырнул сестру:

– Это у сестры от радости, что гости приехали, ретивое играет.

Метсиев шлёпнул Анну по ягодицам ладонью и приказал:

– Отцу родному перечить? Давай, одна нога здесь, другая там.

– Вам надобно вы и бегайте, – дерзко ответила Анна и выбежала из залы в сени, захлопнув дверь.

***

Анна плакала в сенях, уткнувшись лицом в ладони, стоя в углу под лестницей входа в мансарду, когда Метсиев вывалился из залы с пустой бутылью из-под самогона в руках. Он подошёл к дочери и властно проговорил:

– Ты что это взбеленилась у меня? Перед людьми меня позоришь? Ну-ка иди, возьми бутыль и принеси самогона. Быстро, кому говорю?

Анна захлёбывалась слезами, уж так она не хотела замуж идти за борова старого, что жуть её брала. Мечтала она о жизни церковной, в храм хотела пойти служить, посвятить себя Богу, но никак не хотела, чтобы касались тела её жирные пальцы барина Анохина, и она с укором ответила отцу:

– Ты меня за деда замуж отдаёшь. Я кто тебе, дочь родная или падчерица? Не хочу я замуж, я в церковь хочу пойти служить.

– Ты, что Нюрка артачишься?

– Глаза мои не смотрят на ваш самогон. Не пойду я, – взбеленилась Анна.

Метсиев ухватил Анну за ухо, провернул его резко, прикрикнув злобно:

– Отцу перечить собралась? Сказал, пойдёшь.

Метсиев продолжал крутить Анне ухо, пока девушка не присела от боли с возгласом отчаяния:

– Ой, мамочки мои, больно-то как!

– Я тебе покажу, как отца не слушать, – кричал Метсиев.

Анна вырвалась из его крепкой хватки и отбежала в противоположный угол сеней. Пьяный отец подошёл к ней вплотную и со всего маха дал ей оплеуху, да так, что дочь его на пол упала и потеряла сознания.

1920 год. Лето.

Через неделю Метсиев с младшим сыном Денисом и оглохшей от удара отца своего на одно ухо дочерью Анной продавали картошку на привозе около станции. Закончив дела, подсчитав барыши, Метсиев остался довольным своей прибылью, сел в телегу за вожжи. Денис прыгнул на задок телеги, а Анна, укутанная в шаль села в середину, открыла книгу божественную и принялась читать.

Народа было много торгового. Станция Усолье так и кишела и покупателями, и продавцами, которые создавали муравейником движение на рынке. Станция была под властью Советов и красноармейцев на ней, всего, наверное, десятка два было со старшим, но патруль ходил исправно.

Кулаков много было там. Приехал на рынок и Анохин со своими холопами, масло продавали, муку, яйца. Голодно было на ту пору. Рассчитывались кто чем, или менялись. Кто-то ценности отдавал за провиант. Короче яма провальная там была.

Как узнал Анохин, что Анна оглохла на ухо, так и отказался от бракованного подарка. Анна и рада была радёшенька. Легче ей даже стало после того, как оглохла, слова бранные слышать меньше стала.

***

Паровоз на станции в Усолье стоял под разгрузкой. Тимофей Аркадьев в форменном кители путейца стоял у переезда с машинистом Гаврилой и трепался, так от скуки ради, глядя на человеческий муравейник. Тимофей находился с оказией на станции, груз сопровождал и, передав его начальнику станции, ждал отправки состава обратно, чтобы вернуться восвояси. Сам он жил в городе Боровске, Калужской области и работал на железной дороге сопровождающим грузов. Груз пока дошёл до назначения много раз перекладывался с одних составов на другие и за ним « Глаз да глаз нужен был». Тимофей был коммунистом со стажем, верным партии и революции.

Оставил Тимофей за спиной у себя уже сорок пять лет. Нажил себе дом с хозяйством и жил одинокой жизнью, не мечтая даже семьёй обзавестись. Ходил он с костылём, на деревянном протезе левой ноги, но это ему не мешало в работе. Характером обладал твёрдым, страха не перед кем не испытывал и все поручения начальства выполнял строго, по правилам исправно, как наказывали.

Рядом с переездом стояли трое патрульных Красноармейцев, так для порядка, показывая, что есть и власть народная, и спорить с этим было бесполезно.

***

Метсиев после рынка переезд проезжал, и колесо телеги переднее накатило в яму между рельсом и настилом гнилым, застряло. Метсиев плюнул в сердцах, слез с телеги, посмотрел под колесо и сказал Денису:

– Сынок, давай подтолкнём телегу.

Денис спрыгнул с телеги, а Метсиев покосился на дочь и добавил в её адрес:

– Нюрка, слазь с телеги.

Анна уткнулась в книгу, молчала. Денис не любил сестру. Она его частенько, то коромыслом огреет, то ведром с помоями обольёт, за то, что он её иногда втихаря лапал, так, как к самогонке пристрастился, а с женским полом ещё дел не имел. Сестра конечно вроде, но по пьяному делу отец как-то сболтнул при братьях, что мать их убралась, потому, что грех за собой имела с мельником и, мол, Анна им сестра только единоутробная, а ему вообще может подстилкой быть.

С тех пор Денис и тренировался на ней, чтобы чувствовать себя увереннее с женским полом. Анна плакала, но отцу ничего не говорила, боялась его.

Денис, со злорадством в голосе, проговорил отцу:

– Батя, ты, как ей ухо крутанул, она и слышать перестала. Ей теперь орать на ухо надо.

Метсиев толкнул Анну в плечо кнутом и она, соскользнув с телеги, упала на землю, при этом охнув:

– Ох, Господи.

***

Патруль с тремя Красноармейцами дежурили у переезда, а Тимофей стоял с Гаврилой напротив, лузгал семечки и, отсыпая часть в ладонь Гавриле, рассказывал:

– Груз сдал, как положено, теперь поеду обратно к дому в Боровск. Дорога не близкая.

В этот момент Тимофей увидел, как Метсиев глумился над Анной, столкнул её с телеги со словами:

– Нюрка, тебе говорю глухомань лесная.

Анна сидела на земле, держалась рукой за ногу и беззвучно плакала, а Метсиев говорил сыну:

– Что она там расселась? Подними её.

Тимофей шустро проковылял к телеге Метсиева, подошёл к Анне, опередив Дениса, помог ей подняться на ноги, отряхнул её одежду от грязи. Анна с благодарностью посмотрела на доброе выражение лица Тимофея и промолвила:

– Спаси Господи тебя мил человек за доброту твою.

Метсиев обошёл телегу, оттолкнул Тимофея от Анны, бросив скупо словом:

– Помог и иди с Богом.

Он повернулся к Анне и, вытаращив на неё глаза, прошипел змеёю: – Что рот раззявила, иди, толкай телегу с Денисом, – при этом толкнул её в спину, так, что она на телегу-то и повалилась.

Тимофей на это действие оттолкнул Метсиева в сторону, обнял нежно Анну за плечи и также добро продолжал с ней говорить:

– Ушиблась, поди? Как зовут-то тебя милая?

Анна смутилась, но ответила:

– Нюра Метсиева.

Какое-то непонятное чувство сыграло в ней, подумала она, что этот мужчина, на протезе с клюкой в руках послан ей самой Судьбою.

Денис подошёл со спины к Тимофею, развернул его к себе лицом, взял за «грудки» и, дыша ему в лицо перегаром, грубо сказал:

– Тебе что надо, колченогий? Ковыляй отсюда по добру по здорова.

Народ начал собираться у телеги, так зеваки, чтобы посудачить и тут Анохин появился со своими холопами.

Тимофей без страха, спокойно ответил Денису:

– Ты почто обижаешь человека?

– Она дочь моя, что хочу с ней то и делаю, – встрял Метсиев и продолжил Анне:

– Что встала? Толкай телегу.

– Не отец ты, упырь болотный, – откровенно заявил Тимофей кулаку Метсиеву.

– Что, – возмутился Метсиев, – это я-то упырь? Ах, ты, вша на гребешке. Голодранец колченогий. Да я тебя сейчас плёткой промеж ушей твоих полосну, – и замахнулся кнутом на него.

Тимофей клюкой ткнул в грудь Метсиеву и тот, присев на полусогнутых ногах, заголосил Белугой:

– Миряне, да где это видано, чтобы отца дочери всякие уродцы палкой в грудь тыкали!?

Анохин с Гордеем и Фомой протиснулись сквозь толпу к Тимофею и Фома подстрекать начал людей:

– Красноармейцев тут всего-то на станции ничего, давай им бока намнём, чтоб знали наших.

Фома ударил кулаком Тимофея по лицу со словами:

– Получи по соплям заступник.

Хотя протез, конечно, мешал быстро двигаться Тимофею, но он устоял на ногах.

Гаврила выскочил из толпы народа и с криком:– Ах, ты рыло свиное, – ударил Фому наотмашь по уху кулаком, да так, что тот с ног свалился.

Анохин почувствовал волком кровь и сыграл на публику криком:

– Бей их мужики, голодранцев Питерских. Всё по отбирали! Работать не хотят, а нас обирают. Креста нет на них и бабы у них общие! Бей красно-пузых!

Толпа из местных кулаков и их работников набросилась на Тимофея и Гаврилу и не столько били их из-за тесноты, сколько мутузили.

***

Старший патруля у переезда, завидев «бучу», вскинул винтовку и скомандовал своим:

– Примкнуть штыки.

Два солдата тут же выполнили приказ и, примкнув штыки к дулам винтовок, передёрнули затворы и пошли к ревущей толпе.

Старший патруля закричал:

– А, ну, прекратить драку!

Крик его слился с ругательствами кулаков и не дал никакого результата и тогда Старший патруля скомандовал своим бойцам:

– Поверх голов, огонь.

Три ствола трещоткой выстрелов возымели действие над толпой. Все остановили свои движения, замерли. Старший патруля, продолжал:

– Это что за контрреволюционные выпады? Разговаривать долго не будем, шлёпнем на месте, даже к стенке не поведём. Следующий залп на поражение. Понятно излагаю?

Толпа понятливая была, разошлась. Лучше гроши в кармане, чем пуля в голове. Время такое было, как говорил поэт Маяковский «ваше слово товарищ маузер». Старший патруля подошёл к Метсиеву и строгим голосом спросил:

– Ты чего тут глотку дерёшь? Путейца обидел, инвалида. Что молчишь, морда кулацкая?

Метсиев овцой прикинулся, приложил руки к своей груди, лепетал:

– Что ж мне теперь смотреть, как к дочери моей пристают? Тепереча при Советской власти, я, значит, заступиться права не имею за дитя своё родное?

Денис стоял, испугавшись патрульных, утирал рукой свой разбитый нос. Анна зашла за спину Тимофея, ухватилась рукой за его пальто. Один из патрульных кивнул головой в сторону Анны, спросил у Метсиева:

– Эта, что ли дочь твоя?

Метсиев играл хорошо роль заботливого отца, змеюка был ещё тот и, кивая головой, плакался: – Она самая, что ни есть родная, – затем он, пустив слезу и промямлил дочери: – Анечка, доченька моя, подойди родненькая к батюшке своему.

Анна с дрожью в голосе ответила:

– Спасите меня. Упаси Господи от отца такого. Не пойду я к извергу этому.

Тимофей, понимая положение дела, жёстко и уверенно произнёс, подводя ситуацию к финалу, врал, не моргнув глазом:

– Нюра она, Аркадьева, жена моя и никуда она, без ведома моего, не пойдёт, а это отец её кулак недобитый, хотел жену мою назад к себе забрать.

Тимофей, ковыляя, пошел, рука об руку с Анной в сторону паровоза, за ним пошёл машинист Гаврила.

Остатки любопытных зевак, разбрелись по сторонам, а Метсиев стоял с сыном своим Денисом и, глядя в след Анне и Тимофею с лютым злорадством произнёс:

– Нашли друг друга, хромой и глухая.

Глава 3

1920 год. Лето.

Солнце пряталось за лес, устало склоняло голову на пушистые лапы елей, смотрело на белянки домов перед сном, пряталось на ночь на отдых, раздувая свои щёки, отдававшиеся красным закатом по небу, ещё не ночным, но уже с блеском первых звёзд. Сумерки окутывали дома, в которых зажигались, тусклыми огоньками печали керосиновые лампы.

Купол церкви возвышался над селом Студёное, сиротливо, без креста, с надписью на воротах храма «Сельский клуб», где, напротив, над крыльцом Сельского совета смеясь, играло кумачом крови знамя свободного Пролетариата.

В третьем доме от леса света было много, в доме играли свадьбу. Во дворе кухарили три женщины у летней кухни под навесом, где на печке голландке докипал в чугунах картофель и на двух сковородах шелестели жиром гуси.

В самом доме, за длинным столом сидели селяне на двух лавках, поставленных вдоль стола с обеих сторон. За торцом стола на двух старых стульях сидели жених и невеста.

Свадьба была простая. Народу на ней было ровно столько, насколько было угощения. Народ на ту пору ещё в разброде жил. То красные, то зелёные, ну, в общем, полная цветовая палитра по лесам и дорогам растекалась. Не было толкового единства во мнениях относительно с кем продолжать своё существование этому народу.

Советская власть приняла кумач красным цветом своей победы и цеплялась своими мозолистыми руками за всё, что можно было удержать при себе. Вот и свадьбу справляли все одного цвета, Красные. Народ не жировал, но вот гусей экспроприированных у зажиточных мирян из зареченской деревни приобщили к празднеству с большой радостью. И самогон из той же кубышки относившийся к вещественным доказательствам незаконного варения спиртного лился без остановки, без зазрения совести. Народа было тринадцать человек, все свои и по духу и по социальному положению.

Жених Аким, сока лет отроду, претендовал на должность председателя колхоза только организованного, при помощи Советов в селе. Фигура для всех на ту пору была значимая. Сам он был худощавого телосложения, по натуре добрый, но самое главное его качество, хозяйственный.

Невеста его Марфа, молодая, сдобная телом, краснощёкая, по характеру стерва, моложе Акима на двадцать годков, вовремя поняла, откуда ветер дует и к какому двору прибиться. Марфе было всё равно, что Аким только иногда, по состоянию своего здоровья, забрасывал на неё своё усталое от забот житейских тело.

Марфу это не печалило. Охотников до её пышных форм было много. Марфу, втихаря охаживал Тимоша, выступавший на их свадьбе гармонистом, но бескорыстно отдавший свою полюбовницу бывшему Красному командиру.

Три кухарки внесли в дом на блюдах картофель и гусей, растерзанных на куски рачительными женщинами. А по центру избы скромно обставленной, плясали Андрон со Степанидой под гармонь Тимохи.

Андрон, тучный сорокалетний дружок закадычный Акима выделывал ногами кренделя, царапая деревянный пол подковками, набитыми на сапогах. Котом смотрел на Степаниду, раскрасневшуюся от пляски. Степанида плясала с задором, тряся своей грудью ещё, пуще, приметя масленый взгляд Андрона на своей груди.

Гармонист Тимоша, сидел на краю лавки со стороны невесты, слегка накренившись на бок, наяривал на гармошке, растягивая меха, втягивая дым махорки самокрутки, прилипшей в углу его рта, одетый в красного цвета рубаху, с картузом на голове, с приколотым красным бантом к козырьку, из-под которого торчал соломенный чуб. Рядом с ним сидел Косарь, мужик сельский, та ещё тварь завистливая и вашим и нашим, лишь бы живот набить.

Степанида уже, как с четверть часа топотала ногами, и уморила Андрона с Тимохой. Частушки так и лились из неё, как из родника природного вода, нескончаемым потоком:

– Про любовь мне пел Тимошка до восхода зарева. Сердце теребил гармошкой, рвал меха, наяривал.

Аким втягивал носом запах гуся, предвкушая хорошую закуску. По его сторону рядом сидел с женой своей Лукерьей дед Матвей. По возрасту, он с женихом был одногодка, но носил бороду длиннющую, за это и прозвали его в селе дедом. Сам он был из крестьян, по натуре своей любил выявлять в людях недостатки жизненные, подмечал всё и высмеивал. Ядовитая натура была у него, но Советскую власть он любил. Он при дружке своём Акиме, будущем председателе уже завхозом пристроился в правлении.

Справа от деда Матвея сидела вдоль окна сорокалетняя вдова, тётя Глаша и рядом с ней на скамье у открытого окна улыбался Силантий, потомственный лесоруб. Медведеву Силантию только исполнилось двадцать лет, а он уже успел поучаствовать в штурме Зимнего дворца в Питере, повоевать и, вернувшись в своё родное село, претендовал на должность бригадира лесорубов.

Силантий был обаятельный, высокого роста, «Косая сажень в плечах», силы необыкновенной парень. Отец его, лесоруб научил Силантия сызмальства валить деревья так, что равных ему в этом деле не было во всей округе. Характером отличался он спокойным. Курить он не курил, и пить особо самогон себя не заставлял. С девчатами был робок и думал только о работе. Хотелось ему из нужды тягучей вылезти. А тут на тебе, Советская власть и флаг в руки. Силантий расстегнул пуговицы на гимнастёрке.

Степанида всё не унималась и уже с хрипом пела частушку:

– Кавалер мне целый вечер всё о звёздах говорил. А потом задрал мне юбку, выйти замуж упросил.

Андрон прижался щекой к груди Степаниды и хмельной от самогонки тёрся носом в вырез её кофты. Тридцатилетняя кровь с молоком запрокинула голову и хохотала, топая под гармонь каблуками сапожек по полу.

Лето далось жаркое, окна в доме были открыты и на подоконнике повисли дети соседей по селу. Дети глазели на угощение и самая бойкая их них, Прасковья, отроду десяти лет, попросила у тёти Глаши, сидевшей возле окна рядом с Силантием Медведевым, пирогов:

– Тётя Глаша, пирожком угостите?

С добрым выражением лица, с улыбкой тётя Глаша подала детям пироги.

Прасковья, блестела голубыми глазами, по-детски счастливая уплетала пирог за обе щеки. Сама она была чернявою, лицом смуглая, как уголёк, цыганских кровей. Отец её отбился от табора, осел в селе и женился на сельской татарке и через неё они дочку нарадили.

Дед Матвей не смог устоять от слабости, чтобы не подковырнуть своего дружка Акима, натура такая была, и он с деланным восхищением в голосе сказал ему:

– Повезло Аким твоей Марфе. Ты мужик хозяйственный. Вона, стол накрыл какой, ломится. Всё-таки согласись по совести, есть польза от продразвёрстки.

На что Аким смутился и ответил, разводя руками в стороны:

– Излишки у кулаков Зареченских забрали.

Аким повернулся к пляшущим и громко, но по-доброму, сказал:

– Степанида, Андрон заканчивайте плясать, садитесь за стол.

Гармонист Тимоша, как по приказу свернул меха гармони. Степанида, громко дыша, пошла за стол, по ходу играя плечами, виляя бёдрами перед Андроном и оттопыривая вырез кофты, дуя губами на два «бидона молока» позвала Андрона:

– Пойдём Дроня, Аким с Марфой за стол приглашают. Грех отказываться.

Они с Андроном сели на лавку рядом с Косарем, лицом к окну напротив Силантия и Степанида сразу начала стрелять в него глазами, а Силантий смутившись, опустил глаза, как девица красная.

Гости того и ждали, что бы наполнить жгущей самогонкой пересохшие стаканы под гуся. Журчал самогон, разносились по тарелкам куски гусятины тремя хлопотливыми кухарками. Лукерья толкнула своего мужа Матвея в бок и наказав ему:

– Матвей, что расселся? Скажи слово молодым.

– Ты Лукерья не торопи мужа своего. Ведь напутствие, оно, как название у корабля, как скажешь, так и поплывёшь, – ответил важно дед Матвей и, взяв в руки стакан с самогоном, встал во весь свой средний рост, откашлялся в кулак.

Гости замолкли и дед Матвей по-деревенски, но употребляя витиеватые слова, произнёс:

– Дорогие Аким и Марфа. Когда чёрная гидра Антанты душит молодую шею Красной Революции и враги Пролетариата опустошают закрома нашей Родины многострадальной, мы крестьяне ответим контре прибавлением молодого поколения, для пополнения наших рабочих и крестьянских рядов по борьбе с врагами Мирового Пролетариата.

Подвыпивший Косарь и Андрон с восхищением смотрели на оратора. Тимоха, аж икнул от великих слов, а дед Матвей воодушевлённый своей значимостью дружка жениха продолжил:

– Выпьем товарищи за молодую, Революционную семью. Как говориться плодитесь и размножайтесь, чтобы враги Советской власти от зависти своей померли. Ура товарищи.

Гости звонко чокнулись переполненными стаканами, махнули самогонки и хором закричали молодожёнам горько.

Аким скромно поцеловал Марфу и, улыбнувшись присутствующим, предложил:

– Прошу вас отпотчевать хлеб да соль гости дорогие.

Гости не заставили себя просить дважды и приступили уничтожать с голодухи всё, что послала им экспроприация.

Степанида махнула стакан самогонки, закусила пирожком и бросила жгучий взгляд на Силантия, но он не обращал никакого внимания на её кипучие после самогонки знаки внимания. Степанида, между тем впала в хмель и начала приставать разговором к Силантию:

– Тебе Силантий Максимович женится надобно, а, то так в казённой одёжке до старости проходишь. Революция закончилась, пора бы хозяйством обзаводиться. Дом построить, жену молодую привести, чтобы хозяйством руководила. Али девок мало у нас, красивых?

– Так время придёт, женюсь, – ответил, смутившись Силантий, – подожду, пока молодёжь подрастёт. Они грамотнее нас будут, и хозяйство по-умному вести начнут.

Силантий посмотрел через плечо на Прасковью и сказал:

– Выжду, пока Прасковья вырастет, и сватов к ней зашлю.

Девочка Прасковья засмущалась по-детски, прыснула смехом.

Степанида не унималась:

– Пока она вырастет, ты Медведев весь мхом порастёшь. Нужен ты ей будешь.

Силантий улыбнулся белозубой улыбкой, посмотрел на Прасковью, залившуюся краской от смущения и тепло, спросил девочку, как бы шутя:

– Как я тебе Прасковья, в женихи подойду, когда вырастешь?

Прасковья задорно рассмеялась, подначиваемая подружками и ответила, как взрослая:

– Вырасту, там посмотрим.

Андрон толкнул Тимошу локтем и проговорил, дыша ему в лицо самогоном:

– Нажми на клавиши, покажи себя.

И полилась самогонка рекою под весёлую музыку гармошки.

1920 год. Лето.

Лето жаркое продолжало парить. Хоть и лес прохладу нёс, но деревья валить не сладко было. Ладно, свалишь, а ещё надо сучья обрубить, хлысты сложить, навести порядок, всё это артели Силантия давалось нелегко. Леспромхоз ещё не утвердили в районе зачинать и на должность бригадира ещё Силантия не поставили, надо было ждать. Силантий так, шабашил с бригадой своей, для пользы государства и себя не забыть. Копейку, конечно, имели они, но размаха не было. В бригаде у него помощником был Лёнька по прозвищу Борода, из-за длинной косматой бороды, что носил для солидности, да ещё двое лесорубов.

Степанида тоже к ним пристроилась, кухарила и ей заработок хоть какой, но перепадал.

Солнышко уже к полудню катилось и Силантий, повалив очередную сосну, вздохнул глубоко.

Степанида готовила обед на костре и зычно окликнула мужиков:

– Эй, работники, пора обедать!

Всё шабаш на сегодня, – сказал устало Силантий и сев на срубленную сосну, вытирая рукой, пот со лба, добавил: – Идём все обедать.

Мужики не заставили себя упрашивать, и пошли к костру, а Борода присел рядом с Силантием, почесал бороду и задал вопрос Силантию:

– Ты чего уселся бригадир? Пойдём обедать.

– Сейчас, передохну, – ответил устало Силантий.

– Знатная у нас артель собралась, верно, бригадир? – лизался Борода.

– Да, бригада крепкая, – согласился Силантий.

– Нам бы в бригаду ещё человек пять, и работа шустрее пошла бы. Как думаешь, бригадир? – не унимался Борода.

– Я пока никак не думаю. Леспромхоз организуют, утвердят, что бригада нужна тогда, и думать, будем, народ набирать, а пока мы артель. Сам понимаешь, за нами никого нет. Не тот масштаб Борода, – с сожалением в голосе ответил Силантий.

Степанида разливала в миски похлёбку, посмотрев в сторону Силантия, позвала его:

– Силантий Максимович, пожалуйте отобедать!

Борода скосил взгляд на Степаниду и с усмешкой продолжил:

– Степанида на тебя глаз положила. Так и нарывается за сучок юбкой зацепиться.

Силантий смутился и добро, но настоятельно спросил:

– Не пойму, тебе-то какая забота? Иди, поешь, что сиднем, сидишь?

– Да я чего, – ответил весело Борода, – я так для разговора. Смотри, женит она тебя на себе. Баба огонь. Грудь, два бидона молока. Нырнешь, не выплывешь. Пойдём обедать Силантий Максимович.

– Ты иди, я подойду сейчас, – ответил Силантий.

Борода пошёл к костру, а Силантий вдохнул запах сосен и, хотел было уже идти обедать, как вдруг из кустов вышла шустрой походкой девочка Прасковья. В руках держала она лукошко полное всяких разных ягод. Она присела на сосну рядом с Силантием.

Силантию нравилась смуглая девчонка, с бойким характером и весёлым нравом. Только вот он понять не мог, как при черных, как смоль волосах её глаза были голубыми, как небо. Силантий относился к ней добро, как к ребёнку десятилетнему, который совал свой нос с детским любопытством, куда ни попади.

Силантий улыбнулся ей, потом сделал строгое лицо и суровым тоном спросил:

– Ты, что тут делаешь Прасковья?

Прасковья бутоном алой розы собрала свои губы, насупилась, но потом лицо её изменилось резко и она деловито, по-хозяйски ответила:

– По ягоды пришла в лес. Вот сколько, много набрала.

Силантий сменил тон и говорил уже добро и шутливо:– Не боязно одной ходить по лесу? – Он, сделав пальцы козюлькой и, бодая ими Прасковью в бок, продолжил: – Смотри, волк заест.

Прасковья рассмеялась колокольчиком, черпанула ягоды ладонью из корзины и сыпанула их Силантию в ладонь, ответив с детской радостью, с какой-то, как показалось Силантию уверенностью в голосе:

– Мне не боязно, я дочь цыгана и в лесу я всем зверям сказала, что жених у меня медведь

Прасковья залилась краской на щеках, вскочила и побежала через кустарник, весело смеясь и смех её, ещё долго отдавался колокольчиком памяти в ушах Силантия.

***

Глава 4

1920 год. Лето.

Сашка Казбеков, высокого роста под два метра, крепкого телосложения парень, с красивым лицом в свои двадцать лет был хорошо сложен фигурой и удивлял крепким мужским характером. Ему, от природы данной проникать в суть вещей, нравилось читать книжки, постигать разные навыки, помогающие его жизненной необходимости. Казбеков отучился на машиниста в Смоленске, работал в депо и сегодня, при первых лучах солнца, пассажирский состав, который он вёл впервые, самостоятельно, стучал колёсами на стыках рельс. Вести состав ему доверили по причине нехватки машинистов, но, несмотря на молодость свою он производил впечатление уверенного человека, да и работал всегда помощником исправно, без нареканий.

Кочегаром к нему поставили Мишку его одногодка. Мишка с почтением относился к Александру и даже радовался, что начал водить с ним дружбу и звал дружка Казбек.

Революция многим дала права и возможности попытать в жизни свою удачу, и Казбек вёл свой первый состав с затаённой радостью. Первые два вагона были пассажирские. Ехал в нём разномастный народ, а вот за ними были прицеплены два вагона телятника с военными. Из телятника доносилась музыка гармони и весёлый ор красноармейцев.

Железная дорога на участке леса катила под уклон, да ещё поворот на этом месте крутой был. За поворотом стрелка отводила рельсы на запасной путь в тупик, с надобностью для ремонта паровозов при случае поломки в пути.

Казбек, как звали его товарищи, обратился к кочегару Мишке:

– Скорость сбавляем. Спуск крутой, да ещё на повороте. Участок опасной дороги. Ты Миша не топи пока.

– Будет сделано Александр Николаевич. Не волнуйтесь, – ответил худенького телосложения помощник.

– Ты Миша не подкачай. Это мой первый самостоятельный рейс. Машинист приболел. Меня, как замену определили. Сказали, справишься, доверим составы водить.

– Да, фарт, дело такое, коль машинист приболел главное тут посуетиться вовремя, – вставил слово Мишка.

– Угомонись, Мишаня, – одёрнул его Казбек и сбросил скорость паровоза, приближаясь к повороту.

– Да, всё нормалёк, Казбек, – не унимался Мишка.

***

Из ближайшего кустарника к паровозу выбежали пять человек налётчиков с оружием в руках. Все одеты они были кто, во что горазды, кроме одного, Прохора, атамана шайки. Прохор в хромовых сапогах в кителе красного командира, с двумя портупеями и кобурой на ремне бежал чуть в стороне от всей своей банды и по ходу отдавал команды своим подельникам:

– Соловей, на паровоз! Остальные на вагоны!

Это были налётчики, что в двадцатые годы являлось нормой для страны и всяческими путями искоренялось действиями организации ЧКа. Разнузданное время тормошило сознание людей. Кто-то выносил для себя пути к новой жизни честной работой, а кому-то становление новой жизни с её трудностями грело руки.

Прохор и Соловей добежав до состава, забрались на паровоз, а Филин толстый бандит, Факел, поджарый, крепкий с дерзким по характеру Груздем барышником влезли по вагону на крышу и перебежками добирались до прицепленных телятников в конце состава с красноармейцами.

Соловей, осторожно прошёл по платформе паровоза к входу кабины машиниста и навёл ствол обреза на Казбека. Прохор с другой стороны кабины уже держал на прицеле нагана кочегара Мишку.

Казбек хладнокровно оглядел Прохора с Соловьём и продолжал внимательно вести состав.

Соловья удивило, что машинист так дерзко осмотрел их и не придал никакого значения их появлению и он, сделав на лице грозную мину, скомандовал Казбеку:

– На стрелке состав пойдёт в тупик. Доедешь до ломаной берёзы, состав остановишь. Держи под парами. Как, скажем, поедешь до конца тупика. Понял?

Казбек со своих двадцати лет и недюжинной физической силы ответил ему нагло, без страха:

– А, если не понял, то что, бегом побежишь?

Прохор выстрелил из нагана в Мишку. Парень присел на пол, держась рукой за грудь, даже не вскрикнул, завалился на бок.

– Ты что же творишь, дядя? – бросил словами дерзко Казбек.

– Повторить? – спросил Прохор.

На что Казбек скрипнул зубами, но не повёл даже бровью, а спокойно ответил, затаив напряжённость внутри себя:

– Не затрудняйся, понял.

Прохор доброжелательно улыбнулся, показал наганом Казбеку на Мишку:

– Подтащи его к выходу.

Казбек одной рукой взял труп Мишки за шиворот и подтащил к проёму.

Соловей ногой спихнул Мишкин труп с паровоза. Прохор зашёл в угольный отсек, забрался на кучу угля и, смотря вперёд, бросил словами Соловью:

– Давай, шуруй к вагонам, помоги ребятам.

Соловей перебрался наверх угольного отсека и по крыше вагона побежал в конец состава.

***

Тем временем налётчики отцепили два вагона с солдатами от состава и первая часть поезда начала отделяться от отцепленных вагонов. Факел с Груздем и Филином стояли у двери пассажирского вагона, и Факел скомандовал на правах старшего:

– Груздь пошёл в вагон, Филин, давай за ним.

Налётчики вломились через заднюю дверь в пассажирский вагон. Соловей стоял с другой стороны двух вагонов на случай побега пассажиров. Работали они тихо.

Пассажиры отдавали всё имущество безропотно. Налётчики стрельнули всего пару раз и то в военных, которые попытались оказать сопротивление. Далее Филин, Факел и Груздь перешли к следующему вагону и Соловей тоже, открыл дверь и вошёл в вагон с другой стороны.

***

На стрелке после поворота стоял ещё один подельник налётчиков по кличке Солдат, одетый в красноармейскую форму и ждал подхода состава. Прохор, завидев Солдата, помахал ему рукой. Солдат перевёл стрелку пути в сторону тупика. Поезд свернул в лес и после, как прошёл стрелку начал затормаживать. Солдат пропустил паровоз с двумя вагонами и, вернув стрелку в прежнее положение, побежал за ними, чтобы принять участие в грабеже.

***

Паровоз стоял под парами в лесу. Прохор держал на прицеле Казбека. Тому было неприятно от того, что сорвался первый в его жизни самостоятельный выезд, в котором он чувствовал себя созревшим для самостоятельных действий человеком, Мишку жалел и искренне с досадой произнёс:

– Надо же так попасть. Первый раз иду сам машинистом и вляпался. Мишку не сберёг.

Прохор рассмеялся, ответил добродушно Казбеку, с чувством превосходства в создавшемся положении:

– Не переживай парень. Всё идёт, как по маслу. У тебя теперь одна дорога, если жить хочешь, только с нами.

Огоньки злобы блеснули в глазах Казбека, и он в наглом тоне ответил:

– Лучше пристрели меня.

– Вижу я, в глазах твоих страха нет. Потому, что тебе терять нечего, – ответил Прохор. – Стрелять тебя не буду. Тебя, твои же в распыл пустят.

– С какого перепуга? – дерзил Казбек.

– Время сейчас суровое. Не поверят тебе красные, что жив, остался после встречи со мной. Расстреляют, как врага народа и изменника Родины.

Казбек ответил ёрничая:

– Что ты говоришь? Куда деваться работяге?

– Пойдём со мной. Мне, такой, как ты нужен. Смелый и сильный, – проговорил Прохор. Казбек молчал.

На крышу угольного вагона забирался Факел с мешком в руке. За ним залезли с мешками Соловей и Груздь.

– Всё атаман. Дело сделали. В основном деньги и цацки, ну и немного оружия, – довёл Соловей.

– А, где Солдат с Филином? – спросил сурово Прохор.

– Паровоз отцепляют от вагона, – встрял Груздь.

Немного погодя Солдат и Филин запрыгнули друг за другом на подножку паровоза.

– Закончили Прохор, – сообщил Филин.

В тон ему отчеканил солдат:

– Всё в ажуре.

Прохор кивнул Казбеку, проговорив: – Трогай машинист

Паровоз, набирая ход, ушёл по запасному пути вглубь леса.

1920 год. Лето.

И пошёл Казбек по кривой дорожке по воле случая. Понимал он, что в это суровое время веры нет никому. То, что он попал к Прохору в банду, это его не печалило. Печалило его то, что Прохор был прав, не поверили бы Казбеку в депо, что он после налёта, живым остался, вот так просто, потому, что Прохор отморозком слыл и никого после грабежа в живых не оставлял. Податься Казбеку было некуда. Родителей своих он не знал и рос в приюте, поэтому Советская власть ему была дорога, но выбор был сделан. Видно было не судьба ему остаться машинистом.

***

Ночь была по времени, темень такая хоть « глаз коли». Первым крался вдоль вагонов на станции Филин, за ним шёл с полным спокойствием Прохор, а Казбек замыкал группу. Станция была большая на территории Смоленска, путей много, вагонов не считано. На станции Красные силы склады оборудовали. На складах тех хранилось всё, кроме боеприпасов. Склады ютились между станционных строений и забитых вагонами путей. Вдоль складов по периметру пандус и всего два фонаря, с одной стороны и с другой. Охраняли склады посменно, круглые сутки и обязательно по два часовых. Расходились часовые от одного фонаря в разные стороны и сходились с другой стороны у другого фонаря.

Налётчик Соловей крался к складам сбоку от группы Прохора. Он добрался до пандуса и, прижавшись к его стенке, сидел на корточках около входной лестницы.

Филин остановился у конца вагона и осторожно выглянул, оценивая ситуацию, Соловья видел хорошо. Так, как с этой стороны часовые разошлись, Филин поднял камешек и бросил в сторону подельника. Соловей обернулся, увидел, что Филин стоит на углу вагонов и, привстав, помахал ему рукой. Вагоны находились недалеко, но место было голимое перед складами и не предсказуемо было, когда выйдут часовые с разных сторон. Все ждали.

И вот, наконец, часовые вышли из-за углов склада и с разных сторон подошли к центральным воротам склада под фонарь. Вдоль стены стояла тара в штабелях, лежали балки. Оба часовых с винтовками на плечах разговаривали без опаски. Один был молодой, с юмором и судя по разговору дерзкий по фамилии Ляхов. На вид лет двадцать, а второй по имени Пантелей, седой в годах. Оба они стояли на краю пандуса и смотрели на небо в сторону вагонов, где затаился Прохор с подельниками.

Соловей прокрался по лестнице и засел за тарой рядом с Часовыми, достал из-за голенища сапога нож, затаился.

– Давай Пантелей по цигарке выкурим, до смены ещё полчаса. У меня уже скулы сводит, как курить охота, – не вытерпел молодой Ляхов.

– Ляхов, ты знаешь, на посту курить не положено, – строго ответил Пантелей и присел на ящик около двери склада, под фонарём.

– Пантелей, у нас, что тут на складах, снаряды что ли? Продовольствие да амуниция, кому мы вреда принесём?

– Ляхов, дело не в снарядах. Когда куришь, отвлекаешься, про службу забываешь. А враг он не дремлет, крадётся под покровом ночи. Так вот дым глаза заест, и не успеешь ойкнуть, как вообще курить никогда не будешь, – стращал Пантелей.

– Ладно тебе Пантелей страху то нагонять. Давай покурим, ну хоть одну на двоих. Ты первый кури, а я от тебя дым отгонять буду, чтобы глаза не заел, – шутил Ляхов и засмеялся громко, раскатисто от собственной шутки.

Пантелей посмотрел на него и, достав кисет с улыбкой, проговорил:

– Не можешь ты Ляхов без подковырок своих.

Пантелей достал бумагу, насыпал табака из кисета и стал аккуратно скручивать «козью ножку».

Ляхов потёр ладони рук и радостно произнёс:

– По разику тянуть будем, ты, я, ты, я.

Пантелей ухмыльнулся, прикурил самокрутку, глубоко затягиваясь горьким дымом, а Ляхов поднял с пандуса метлу и начал шуткою разгонять вокруг Пантелея дым

Пантелей протянул Ляхову самокрутку, со словами назидания:

– Буде тебе Ляхов шутковать, раздухарился. Давай, по-быстрому, потянем цигарку и по сторонам разбежимся.

Ляхов затянулся цигаркой и, выпуская сизый дым, сказал:

– Знатный табак. Небось, у заведующего складом выклянчил?

А, налётчик по прозвищу Солдат в этот момент вышел из-за угла склада с противоположной стороны от места, где затаился Соловей и, изображая пьяную походку, бормоча себе слова какой-то песни, шел прямо к часовым под фонарь.

Ляхов обернулся на звук шагов, отдал самокрутку Пантелею, снял с плеча винтовку, направил её стволом на Солдата и зычно окликнул его:

– Стой! Ты кто такой!? Стой тебе говорю!

– Солдат продолжал идти на Ляхова, пока не упёрся грудью в его ствол и Красноармеец, передёрнув затвор, угрожающе спросил:

– Ты, что сюда припёрся дядя?

Солдат скорчил гримасу нетерпения и ответил:

– Мужики, самовар у меня вскипел, приспичило по нужде, зашёл отлить и заплутал. Темень кругом, вот и вышел на ваш фонарь.

Пантелей затушил цигарку, положил окурок в карман шинели, снял винтовку с плеча и передёрнул затвор. Ляхов не трусливым был, задиристый и продолжил в том же духе:

– Заплутал он. Здесь охраняемый объект, а не нужник. Ты, что мне тут комедию ломаешь, морда бандитская. Давай-ка, руки-то подними и лицом к стене становись.

Тут Соловей, крадучись как кошка вылез из-за ящиков, подскочил к Пантелею со спины, завел нож под его кадык и резанул лезвием. Пантелей с хрипом горла завалился на пандус. Ляхов обернулся на шум, а Солдат ударил его по голове рукояткой нагана. Ляхов обмяк, выронил винтовку, встал на колени, обхватив руками голову.

Филин увидев, что путь свободен, спокойно сказал Прохору:

– Можно идти.

Прохор, вздохнув, ответил ему:

– Ну и что стоим? Пошли.

Филин быстро побежал к пандусу, запрыгнул ловко на него, а Прохор в сопровождении Казбека спокойно дошёл до лестницы, поднялся не спеша на пандус и остановился напротив Ляхова. Соловей держал нож у горла Ляхова и, смеясь, сказал ему:

– Ну, что, доигрался хрен на скрипке?

Прохор, сочувственно, глядя на Ляхова, глумился над ним:

– Ляхов. Тебя же товарищ твой предупредил, что курить на посту нельзя. Под покровом ночи враг крадётся. Вот, что теперь нам с тобою делать? Спровоцировал ты нас на тёмное дело.

Соловей добавил:

– Ну, как, сердобольный ты наш, без ружьишка тяжко, голосок пропал?

Прохор засмеялся, а Ляхов, сплюнув слюну под ноги Прохору, ответил:

– Ты чего подумал, что я перед тобой на коленях елозить буду, сволота бандитская?

– У, у, у, идейный значит. Ясно, – проговорил Прохор.

Солдат ломом сдёрнул навесной замок с петли двери, распахнул её настежь, вошёл в склад, посветил себе спичкой, нашёл при входе керосиновую лампу и зажёг фитиль.

Прохор посмотрел укоризненно на Ляхова и проговорил Казбеку:

– Вот тебе и пример Саша, а ты против крайних мер противоборствующих сторон. Оставь в живых такого свидетеля, заложит в ЧКа всех с потрохами. Пойдём, посмотрим, что у нас там, в закромах Родины хранится.

Прохор зашёл на склад, Казбек шёл следом. Налётчик Факел подогнал телегу, запряжённую серой лошадкой к пандусу, запрыгнул на него, поднял с пандуса метлу, разбил ей фонарь и пошёл на склад.

Соловей перерезал горло Ляхову со словами:

– Одной сволочью красной меньше.

***

Глава 5

1920год. Осень.

Осень золотая «бабьим летом» тёпло грело лучами солнышка лицо Ульяны. Она с улыбкой счастья прогуливалась за городом в роще среди деревьев, шла по рыжей листве, придерживая руками низ живота, бережно укутавши полами пальто с меховым воротом своё счастье, которое жило в её утробе. Она чувствовала, что под сердцем своим носила сына, продолжением своего рода от знатной крови генерала Шатрова.

Она берегла своё счастье, с генералом не встречалась, потому, что не было больше надобности в этом. Всё что она задумала, свершилось и тяги к мужскому полу, она не испытывала. Ну, кровь такая у неё была Бурятская, миссию свою выполнила для продолжения своего рода и ни что её сердце больше не трогало.

Подаренные украшения от Шатрова берегла и носила с собой всегда в дамской сумочке, только подвеску одевала на грудь. Ульяна присела на поваленное дерево и, жмурясь котиком, ласкала свои мысли будущим ребёнка.

***

Шатров тосковал по Ульяне и даже не знал, что она от него забеременела. Найти её он не мог, да и времени у него мало было, так как в это время Красная армия начала давить всей силой своей на город, но сильная любовь у него к ней была, разыскал он всё-таки Ульяну и приехал на автомобиле к ней со своим шофёром в рощу.

Автомобиль остановился у края рощи. Шатров приказал шофёру: – Жди здесь, – и смешно, для его возраста и звания потрусил к Ульяне. Остановившись перед ней, перевёл дух и, тяжело дыша, произнёс: – Здравствуйте Ульяна.

– Здравствуйте Григорий Петрович. Рада видеть вас в добром здравии, – ответила Ульяна, прикрыв руками свой живот, стараясь скрыть своё счастье от взгляда генерала.

Шатров продолжил разговор с трепетом в голосе, с волнением в сердце, с надеждою на взаимность и продолжения отношений, желанием листа последнего на берёзе жгучей осени остаться на ветвях:

– Извините Ульяна, что нарушаю ваше одиночество, но вы вот уже продолжительное время избегаете меня. Что могло стать причиной вашего недовольства, в чём я провинился?

Как после знойного дня, покойною ночной прохладой лилась её речь, с грустью, но в то, же время лукаво:

– Ни в чём вы не провинились. Я испытываю к вам тёплые чувства, но у вас своя судьба. Нас вместе будет связывать лишь память. Так на роду написано.

Ульяна встала с поваленного дерева наклонилась, как-то неуклюже подняла с земли прутик лозы и начала играться, теребя им на кусте лоскуты остатков лиственного платья прошедшего лета. Шатров заметил в ней какие-то изменения, но не мог понять ясность и добро, но уверенно говорил ей:

– Ульяна, дорогая, верить надо только в свои силы. Я уже не молод и мне дороги каждые минуты нашего совместного пребывания. Не мучьте меня.

Ульяна приложила свою руку к груди Шатрова, посмотрев в его глаза глубоко и, определила его будущее:

– Послушайте меня Григорий, фамилия ваша не прервётся. Через много лет, на чужбине вы пересмотрите свои жизненные принципы, которые будут идти вразрез с вашим дворянским происхождением.

– Ульяна, милая моя, – возразил генерал, – я свою честь не запятнаю и не променяю ни на какие земные блага.

– Ваша честь Григорий Петрович не пострадает, просто у вас изменится мировоззрение, – твердила Ульяна.

– Ульяна, вы ещё так молоды и у вас большое воображение, – возразил генерал.

– Григорий, у меня дар ясновиденья, который перешёл ко мне от моей бабушки, – убеждала его Ульяна.

– Это всё предрассудки, – улыбаясь, говорил Шатров, – я присягал Родине и погоны офицера царской армии, буду носить, пока бьётся моё сердце.

– Вы хороший и порядочный офицер Григорий Петрович, но Родину можно любить с любыми погонами, – уверенно произнесла Ульяна.

– Прошу вас правильно понять меня Ульяна. Я связан обстоятельствами и не могу вам сейчас предложить официальных отношений. Нынешняя обстановка накалена до предела. В рядах солдат происходит смута, – беспокоился генерал.

Ульяна откинула полы своего пальто, приложила свою руку к своему животу и с благодарностью погибающей верной собаки у ног хозяина произнесла:

– Я благодарна вам Григорий Петрович за те мгновения счастья, которые я испытала с вами. Вы останетесь глубокой памятью во мне, как продолжатель моего рода.

Шатров смотрел на её живот, уже приметный подтверждением беременности и с радостью ребёнка от конфеты произнёс с удивлением:

– Это мне!? Вы хотите сказать, что беременны от меня?

– Пусть вас это не тревожит. Я прошу вас сохранить наши отношения в тайне, – гарью сожжённого моста ответила Ульяна.

Шатров загрустил, засунул руки в карманы шинели и нахохлившимся воробьём, с грустью, обидой мальчика, произнёс:

– У меня складывается впечатление, что вы меня использовали.

– Григорий Петрович, вас использует всё движение Белой гвардии, – отвечала, по родному, Ульяна. – Оставьте хотя бы частичку доброй памяти о себе для женщины, которая искренне к вам неравнодушна.

Шатров поцеловал её руку, сделал шаг по направлению к автомобилю, обернулся к Ульяне и всё ещё с надеждой, нежным голосом седого генерала произнёс:

– Ульяна, я всё равно люблю вас.

1920 год. Осень.

Бронепоезд Золотых погон стоял под парами на станционном разъезде. Белогвардейцы отступали после полного разгрома их войска отрядами Красной армии. Штабные суетились у генеральского вагона. Военные что-то таскали, перекладывали, занятые были все.

Полковник Сычёв под чьим руководством находился Копылов, суетился во главе состава бронепоезда и отдавал последние распоряжения. Копылова он оставил около пассажирского вагона в конце состава ожидать его жену с маленьким сыном, которых должен был доставить его денщик на повозке с ценным скарбом семьи.

После пассажирского вагона бронепоезда была прицеплена платформа, с установленным на ней орудием и Копылов прохаживался около неё. Напротив последних вагонов бронепоезда на песчаной насыпи стояли под расстрелом трое красноармейцев; Белобородов, мужик в годах, Хабаров, лет тридцати пяти, весь побитый и Антошин, молодой парень. Одежда на них была порвана, сапог на ногах не было. Гимнастёрки Красноармейцев были перепачканы запёкшейся кровью от полученных ран.

Напротив красноармейцев, шеренгой мялись солдаты новобранцы, примкнувшие к белогвардейскому движению по собственной воле; кто Красных не жаловал, кто по глупости убеждения влился в ряды Золотых погон.

Солдаты стояли с винтовками за плечами в шеренгу. Людей они раньше никогда не стреляли, да и воевать, честно говоря, не умели. Командовал ими юнкер по фамилии Бышев. Фуражка на ушах лопоухих, мундир весь в пыли, но рука крепко держала револьвер, скорее от страха, чем от уверенности.

Рядом с юнкером стоял прапорщик Марзанов и по-отечески, в полголоса отчитывал юнца:

– Учиться надобно милейший, быть самостоятельным, выполнять возложенные приказы старших по званию. А, вы голубчик всё мнётесь, в бирюльки играете. Решительности надобно по более вам, – и, отходя в сторону к офицерам, стоявшим у телеги, громко, на обозрение приказал: – Командуйте, приводите приказ в исполнение.

Офицерам цирк нравился. Они курили, лузгали семечки, ждали финала представления кровавого.

Юнкер поднял револьвер над своею головой, замер, потом сорвавшимся голосом пропищал солдатам:

– По врагам Отечества, пли!

Новобранцы, так и не поняв, что от них требовал их лопоухий предводитель, стояли, молча, не шелохнувшись.

Красноармеец Белобородов плюнул сквозь зубы и с усмешкой произнёс:

– Понабрали, сопляков. Молоко на губах ещё не обсохло.

– Ты Марзанов юнкера на потеху поставил командовать что ли? – «ткнул носом» прапорщика Копылов.

Прапорщик, усмехаясь, ответил:

– Алексей Павлович, пусть поучиться голубок. Может статься, другого случая у него не представится.

Офицеры рассмеялись. Красноармеец Хабаров бросил злобно, словом в сторону офицеров:

– Скоро вас всех передавят, как тараканов.

Красноармеец Антошин, с безысходностью в голосе продолжил:

– Жаль не придётся увидеть нам, как кровушка их прольётся голубая.

– Ну, ну, поговорите напоследок, – посмеялся прапорщик.

– Чего изгаляешься над мальчишкой? У него, небось, от страха портки все мокрые, – пожалел лопоухова юнкера Белобородов.

– А, ты откажись от своего Ленина. Встань на коленки, перекрестись, как полагается у православных людей и скажи, что больше не поднимешь свою руку против истинной власти в России, – ёрничал прапорщик.

Белобородов, как-то вдруг ожил, втянул ноздрями шумно воздух и ответил белогвардейскому прапорщику со всей честностью своего сердца перед неизбежностью уготованной участи:

– Ты ваше благородие, наверное, не понял о нашей власти ничего, если предлагаешь мне на коленках елозить перед тобой. Мне Ленин свободу дал от таких вот, как ты, кровососов. Власть наша рабоче-крестьянская и свобода наша, кровью завоёванная и не тебе сволота золото погонная марать её своими гнусными сомнениями. Тебе не понять этого.

Копылов наблюдал спокойно за всей этой горькой сценой и, подустав смотреть на напряжённое лицо юнкера, достал из кобуры револьвер, подошёл к солдатам, усмехнулся:

– Ну, что стоим? Хватит душу мытарить, какие ни есть, а люди они. Давай-ка полководец командуй и делу конец.

Копылов прокрутил барабан револьвера, а юнкер от насмешек вообще растерялся и, тряся губами от волнения, спросил в ответ глупо:

– А, как?

Копылов отошёл на шаг в сторону, взвёл курок револьвера и спокойно, разжёвывая слова, довёл действия до новобранцев:

– По команде «Товсь» винтовочки с плеча снимаем, досылаем патрон в патронник винтовки с помощью затвора и прицеливаемся в троих, лютых врагов нашего Отечества. По команде «пли» производим выстрел путём нажатия спускового механизма с названием курок указательным пальцем. Всё понятно?

Солдаты, молча, кивнули головами. Копылов равнодушно продолжал, обращаясь к юнкеру:

– Теперь, если страшно, глаза закрой полководец и командуй.

У юнкера застрял комок в горле, свело судорогой от нервов руку с револьвером и лицо камнем застывшим кричало «не хочу».

Копылов вместо юнкера произнёс солдатам команду:– Товсь, – продолжил хладнокровно после их выполнения его команды, отмерив, время жизни Красноармейцев: – Пли!

Последним мгновением отведённой черты жизни, наведённые стволы винтовок « детям» на «отцов» треснули залпом.

Алыми пятнами на гимнастёрках красноармейцев положила кровавая печать безысходности свою резолюцию на их жизни, которые уходили из тела душою к небу. Тела их скатились по насыпи, превратившись в бездыханную плоть.

Для верности Копылов израсходовал на каждого красноармейца по патрону, затем, как ни в чём не бывало, вложил револьвер в кобуру и, отходя к вагону, скомандовал юнкеру строго:

– Полководец, теперь дай команду солдатам убрать расстрелянных за насыпь, чтобы не портили обозрение.

1920 год. Осень.

Паровоз бронепоезда пыхтел клубами пара. Белогвардейцы заканчивали погрузку. Копылов, увидел подъезжающую повозку, управляемую денщиком, с сидящими в ней женой Сычёва, её сыном Алексом и Ульяной. Он снял фуражку, заправил пятернёй руки волосы на своей голове и, водрузив на место свой головной убор, шагнул к ним навстречу.

Денщик остановил лошадь, спрыгнул с повозки, обращаясь к Копылову:

– Здравия желаю господин поручик.

Копылов не обратил на его слова внимания и, подойдя к жене Сычёва, помог ей сойти с телеги, доложил по уставному правилу:

– Адъютант полковника Сычёва поручик Копылов.

– Мой супруг прибыл? – нервно пытала Кира Александровна.

– Так точно-с прибыли. Сейчас находятся в головном вагоне состава. Прикажите доложить?

– Не стоит его тревожить, у Леонида Аркадьевича и так забот хватает. Посодействуйте, пожалуйста, господин Копылов денщику погрузить вещи в вагон.

– Слушаюсь, – ответил Копылов и, развернувшись к солдатам новобранцам, окликнул юнкера: – Полководец, пришли ко мне солдата!

Юнкер устало приказал одному из солдат новобранцев:

– Шантырёв, беги к поручику.

Солдат подбежал к Копылову.

– Помоги денщику вещи в вагон загрузить, – приказал Копылов.

Шантырёв и денщик начали сгружать вещи с повозки на землю. Беременная Ульяна уточкой слезла с повозки, оглянулась по сторонам, а Копылов, снимая корзину со скарбом жены Сычёва, язвил бурятке в пол голоса:

– Ай да сюрприз. Вот тебе и тихоня. Что прижало тебя? Бежишь за генералом.

Ульяна тихо спросила:

– Где Григорий?

– Тебя на дух к нему не подпустят. Даже не думай дурёха. Это он для тебя Григорий, а для всех его превосходительство.

– Где генерал Шатров? – настаивала Ульяна.

– Что ты хвостом всё бегаешь за генералом? Не возьмёт он тебя никуда с собой. Глупая ты баба, беги пока не поздно отсюда. Нужна ты ему «как рыбке зонтик».

Ульяна облокотилась о телегу рукой и, просверлив Копылова взглядом, ответила с вопросом:

– Я тебя спросила не о том, нужна я кому-то или нет, а спросила где Григорий?

–Ну, иди тогда в начало бронепоезда.

Ульяна довольно шустро для своего положения посеменила в начало состава вдоль вагонов.

***

Красные отряды заняли посёлок и теперь двигались на станцию. Красноармейцы артиллеристы установили орудие на опушке рощи, нацелили его на бронепоезд Золотых погон. Бойцы приготовились к стрельбе. Красный командир с помидорного цвета щеками скомандовал:

– Заряжай!

Боец дослал в казённую часть орудия снаряд, закрыл замок и ждал.

– По врагам Советской власти, огонь! – приказал командир.

И пошло дугой, рассекая воздух со свистом, смертельное жало к бронепоезду Золотых погон, решением отпустить вражьи души к небесам.

***

Шантырёв, разгружая повозку с вещами Киры Александровны, неудачно поставил корзину на землю. Звякнуло стекло и денщик, нравоучительно наказал новобранцу:

– Что колотишь? Чай не своё? Корзину с посудой аккуратнее неси.

Сынишка Киры Александровны, сидя в повозке на вещах грыз леденец и ныл, а мать его копалась в корзине с вещами, внимательно оглядывая содержимое. Копылов поднял с земли отстрелянную гильзу, обтёр её носовым платком и дунул в неё. Получился свист. Алекс засмеялся и Копылов дал гильзу мальчонке.

***

Из рощи, выпущенный из орудия выстрелом красноармейского артиллерийского расчёта, с нарастающим шелестом приближался снаряд, и разорвался за насыпью недалеко от бронепоезда. Следующий снаряд разорвался рядом с вагонами, прицепленными в конце бронепоезда.

Копылов бросил на землю вещи и крикнул жене Сычёва:

– Оставьте вещи Кира Александровна, бегите с Алексеем в вагон!

Кира Александровна присела на корточки от взрыва, около колеса телеги, обхватив от страха голову одной рукой, а другой прижимала к своей груди ридикюль.

Копылов вынул револьвер из кобуры. Белогвардейские солдаты заметались по станции, полезли в вагоны. Двери в бронепоезде быстро закрывались и оставшихся на стороне, ждала, малоприятная ситуация. Копылов сплюнул с досады. Они находились у гражданского вагона, и прятаться в нём не было смысла, надо только было бежать в лес или к бронированным вагонам, из которых доносился скрежет закрываемых засовов дверей.

Кира Александровна рванулась к плакавшему сыну, но споткнувшись, упала, ударилась головой о заднее колесо телеги, лишилась сознания. Алекс кричал громче разрывов снарядов, с лицом, перекошенным от страха и выпученными глазами.

От рощи, клубя пылью, неслась ураганом Красная сотня. Клинки наголо, на папахах красные звёзды, с алым кумачом знаменосца и бантами цвета крови на груди кавалеристов.

Впереди всех на вороном коне шёл Никифор с поднятым клинком, с сжатыми губами на искалеченном лице от прикладов белогвардейцев.

Копылов выбежал к насыпи с наганом в руке и скомандовал белогвардейским солдатам:

– Занять оборону цепью, примкнуть штыки! Первая цепь, лёжа, вторая на колено, третья стоя! Залп с первой цепи! Выполнять!

1920 год. Осень.

Шатров стоял в проёме двери третьего вагона бронепоезда. Рядом с ним, на откидной подножке, держась рукой за поручень, находился его адъютант Сухтинов, когда они услышали первый разрыв снаряда.

Шатров отдал приказ Сухтинову:

– Дайте команду к отходу бронепоезда.

Сухтинов спрыгнул с подожки и крикнув во весь голос:– По вагонам! – побежал к паровозу в начало состава.

Ульяна в этот момент, добежав до двери вагона, в которой стоял Шатров, окликнула генерала:

– Григорий!

– Ульяна! Быстрее в вагон! – не веря, что видит свою любовь, закричал Шатров.

– Нет! Разреши сыну твоему носить фамилию Шатров!

Григорий сделал шаг вниз по ступенькам и протянул Ульяне руку вне себя от ужаса за неё, умолял:

– Давайте руку!

– Нет, я не пойду за тобой!

– Ульяна сейчас не время упрямиться,– молил генерал.

Бронепоезд дёрнулся вагонами, и состав медленно пошёл. Снаряды ложились уже точнее и попадали в бронированные вагоны бронепоезда

Шатров хотел спрыгнуть со ступеньки к Ульяне, но тут подбежал его адъютант, запрыгнул на подножку вагона, уцепился руками за поручни и закрыл собою генералу путь к его любви с криком:

– Ваше превосходительство, пожалуйте незамедлительно в вагон!

Ульяна поддерживая руками, живот неистово закричала:

– Ты не ответил мне!

Шатров заорал на Сухтинова:

– Дай дорогу шельма!

– Зарубите меня, не пущу! – пытаясь затолкнуть Шатрова в вагон, говорил Сухтинов.

Шатров сопротивляясь, сорвал со своей груди наградной крест и бросил его Ульяне с криком раненой птицы:

– Разрешаю! Назовите Иваном! Я люблю вас Ульяна!

Взрывной волной от снаряда Ульяну сбило с ног, но она доползла до креста Шатрова, подняла с земли «слово офицера» и положила памятью в свою дамскую сумку.

1920 год. Осень

В занесённом над головой клинке, сжатым крепкой казацкой рукой, играл отблеск солнца, пробегающий по жалу железа Никифора напоминанием боли смертельной раны раздела дворянской крови и простого народа. Жужжали пули осами из винтовок Белогвардейцев, пулемёты косили Красных всадников Революции, но видно было, что и в этот раз Судьба решила отсрочить Никифору смерть. Петров, его ординарец, с красным бантом на груди, с глазами сверкающими лютой злобой с криком:– Руби их на смерть! – по ходу рубанул клинком денщика промеж глаз.

Денщик упал на землю, а Петров летел дальше соколом, нанося урон противнику.

Копылов закатился под телегу, припал к земле. Патроны у него закончились, стрелять было нечем, и поручик загнанным волчонком таращил глаза из-под телеги на копыта коней.

Шантырёв, солдат новобранец пытался штыком ткнуть коня Никифора. Поднял на дыбы своего друга вороного Никифор в пылу ярости боя и куража от крови отрубил голову Шантырёву. Тело обезглавленное рухнуло на Киру Александровну и она, очнувшись, приподнялась на колено, выхватила из своего ридикюля памятный револьвер своего мужа Сычёва с перламутровой рукоятью и хотела выстрелить в Никифора.

Красный командир Никифор, с криком: – Развалю сучье племя! – клинком разрубил её лицо и поскакал, не оборачиваясь дальше уничтожать белогвардейских солдат. Кира Александровна припала к колесу телеги, лицом к лицу с Копыловым и поручик, читая в её угасающих глазах мольбу матери, услышал из её предсмертных уст имя:

– Алекс.

Копылов на четвереньках быстро вылез из-под телеги, нагнулся к Кире Александровне, схватил с земли револьвер её мужа Сычёва. Маленький Алекс, сидел под телегой забытый взрослыми истерично закричал, да так громко, что Никифор обернулся и повернул коня обратно к повозке. Копылов схватил на руки ребёнка, который от испуга заикался, успокоил малыша:

– Не робей Алёшка!

Никифор замер на мгновение, глядя на Копылова, произнёс вслух:

– Лицо больно знакомое.

Рванулся Никифор на коне своём с места в карьер к Копылову, занёс свой разящий клинок над его головой, но так и легло неизвестностью, что хотел предпринять Никифор, кого хотел лишить жизни, потому, что Копылов выстрелил из револьвера в коня, а затем в голову всадника.

Конь под Никифором завалился на землю, придавив ногу Копылову, скинув раненого Никифора на землю. Нога Копылова хрустнула под крупом животного. Поручик, с трудом оттолкнулся другой ногой о круп и вытащил сломанную ногу, держа на руках заикающегося ребёнка, поднялся через силу, скрипя зубами, и поковылял к последней платформе отъезжающего бронепоезда, ободряя малыша словами:

– Сейчас Алёша, доберёмся до вагона, и всё будет хорошо.

Из-под брезента на платформе показалась голова подпоручика, с испуганным выражением на лице. Он увидел ковыляющего Копылова с ребёнком на руках и, протянув к нему руки, закричал:

– Быстрее, давайте ребёнка!

Цель уходила, набирая ход и Копылов, теряя сознание от боли рванулся к платформе. Из последних сил он швырнул Алекса на платформу в руки подпоручика. Алекс свалился на грудь молодого офицера, вскрикнул. Взрывом снаряда оглушило Копылова. Поручик упал на землю и угасающим взором смотрел на уходящий в неизвестность бронепоезд Золотых погон.

1920 год. Осень.

Емеля, двадцатилетний предводитель местной малолетней шпаны в Чите, сидя в кустарнике, на поваленном дереве у края рощи ел яйцо варёное с хлебом. За поясом ремня его штанов был заткнут наган. Емеля наблюдал всю картину боя у бронепоезда на разъезде Даурия от начала, в надежде после схватки разжиться оружием. Веня его дружок сидел на корточках рядом, точил нож о камень и грыз морковь. Емеля доел яйцо, прикурил папиросу и, пыхтя дымом, обратился к Вене:

– Вот скажи Венька, что им неймётся? Теперь власть Красные возьмут, старые деньги без надобности народу, в нужник придётся положить.

Веня, протирая лезвие ножа краем пальто, буркнул:

– Чего класть? И денег-то нет.

За спиной у Вени раздался хруст веток и, обернувшись, пацан увидел своего дружка Сашку Кучерявого. У него фамилия такая была Кучерявый, по ней его и звали дружки. Кучерявый много гонора имел, но трусоват был. Сашка вёл впереди себя Ульяну, держа нож у её спины.

Ульяна шла в забытьи, прижимала к груди дамскую сумку.

– Стой тётка, пришли, – приказал Кучерявый Ульяне.

Она остановилась, присела от усталости на край пустого ящика, на котором стояла бутылка с самогоном, и лежал кусок хлеба.

– Кучерявый, – обратился к нему Емеля, – ты зачем сюда тётку привёл?

– Так сумка у неё в руках, – ответил парень.

– Забрал бы и всё, что бабу сюда тащить, глаза лишние,– возмутился Емеля

– Так она сумку держит и не отпускает, – продолжил Кучерявый, – вырвать не смог, руки у неё скрючило, не разожмёшь.

Емеля встал, подошёл к Ульяне, посмотрел на её сжатые кулаки.

– Надо было по зубам ей дать, – с философским видом посоветовал Емеля.

– На сносях она, – жалостливо ответил Кучерявый.

Емеля выплюнул окурок и, хитро прищурив глаз, сказал Ульяне:

– Ну, девка от тебя никакой радости. Что в сумке зажала? Покажи.

Ульяна встала с ящика и попятилась назад от Емели, но Кучерявый упёр нож ей в спину и сказал, как лошади:

– Тпру.

Веня подошёл к Ульяне, посмотрел на её руки сжимающие сумку и, состроив грозный вид лица, потрясая ножом, погрозил:

– Ты девка не ерепенься, отдай сумку, чтоб я грех на душу не взял. Сейчас ноги задеру тебе здесь, и будешь белугой выть. Пожалей ребёнка своего.

Ульяна молча, отдала сумку пацану и тот деловито начал перетряхивать содержимое. Он вынул крест Шатрова, повертел в руках и вложил его в руку Ульяны со словами:

– Крест наградной, белогвардейский, носи. Приколи его себе на сиськи и саблю повесь на пузо, будешь генеральшей.

Трое ребят засмеялись, а Ульяна вытерла рукавом пальто набежавшую слезу.

– Не бойся, не тронем тебя, – сопел Веня, вынимая из сумки завёрнутый узелком платок, деньги и фотографию генерала Шатрова. Сумку и фотографию он отдал ей, затем развязал узел платка, увидел серьги и браслет змейкой, подарок Ульяне от Шатрова, присвистнул и с радостью воскликнул:– Спасибо мадам за нечаянную радость!

***

Уже совсем стемнело. Ещё раздавались в дали одиночные выстрелы и завывание бездомных собак, которые ночными пугающими звуками только подгоняли её идти быстрее. Ульяна шла в город, спотыкаясь о коряги на редколесье, остановилась перевести дух, приложила руку к груди, расстегнула ворот пальто, нащупала рукой висевшую подвеску на своей шее и поцеловала её, потом вынула из сумки крест Шатрова и, положив его за пазуху, сама себе вслух проговорила:

– Сама не знаю, что от страха делаю. Хорошо, что деньги отца не взяла с собой.

Ульяна пошла по направлению в город. Дорога жизни её, с нескончаемыми радостями и горестями пролегала в будущее, в котором она ценила прошлое до конца своей долгой жизни.

1920 год. Осень.

Копылов оторвался от Красных. В городе суматоха происходила. Красные расстреливали Белых, наводили порядок. Жители попрятались. В этот же вечер Копылов снял одежду с убитого красноармейца, переоделся, одел на голову себе фуражку с красной звездой. В вещевой мешок положил револьвер Сычёва, высыпал из сумки его жены, Киры Александровны покойной драгоценности с деньгами в тухлые портянки, припрятал на дно к оружию и сверху натолкал окровавленную рубашку и кальсоны убитого красноармейца. Копылов успокоился, затем, забросив мешок за плечи, поковылял в город в Красноармейский госпиталь.

В госпитале он сказал доктору, что получил перелом на станции, документы потерял из-за того, что бил нещадно Белых гадюк. Ему наложили на ногу повязку с привязанной палкой и он, ковыляя, пошёл к Бронштейну, в надежде, что тот ещё не удрал из города и поможет ему с документами.

***

Бронштейн знал Копылова ещё по торговым своим махинациям в корпусе генерала Шатрова. Поручик ему золотые коронки продавал, с убитых офицеров. Дружить не дружили и отношения свои не афишировали, но деньги оба жаловали. Бронштейн мастер был документы подделывать. У него на все случаи жизни в запасе все бланки с печатями были наготове. Тогда спрос был немалый на предмет, следы замести.

***

Копылов сидел за столом на стуле в доме Бронштейна, а хитрый умелец Самуил Яковлевич при свете керосиновой лампы раскладывал перед поручиком бумаги его будущей личности. На дворе стояла ночь, окна были зашторены плотно и Бронштейн, погладив рукой документы, заявил с уверенностью Копылову:

– Всё сделал, как вы просили господин Копылов. Не одна комиссия не подкопается. Фамилию вам изменил, имя и отчество оставил вам прежние, как вы изволили пожелать. Теперь, вы Щемилов, бывший боец Красной армии. Можно было бы год рождения изменить, конечно, для верности.

– А, документ о моём ранении? – спросил поручик.

Бронштейн указал пальцем на выписку из госпиталя, с уверенностью в голосе:

– Вы получили ранение от белогвардейской сволочи в бою при станции Даурия. Комиссованы из рядов Красной Армии по состоянию здоровья, отправляетесь на излечение.

Копылов забрал документы, произнося с печалью:

– Фамилию свою до смерти помнить буду. Премного вам благодарен господин ювелир. Документы надеюсь, точно надёжные?

– Можете не сомневаться, – потирая свои ладони, авторитетно заявил Бронштейн, продолжая чваниться, – Мне тридцать лет, из которых я три года посвятил изучению составления подобного рода документам среди авторитетных людей, прежде чем стать честным ювелиром.

– Убедительный довод, – ответил, улыбнувшись Копылов.

– Ну и куда же вы теперь мой дорогой Пролетарий? – пошутил ювелир.

– Подальше отсюда. Батюшку моего расстреляли, генерал укатил, подамся куда-нибудь, – ответил Копылов

– Я, в Смоленск, – протирая руки носовым платком, заявил Самуил Яковлевич.

– Что ж вы там забыли уважаемый коммерсант? – подтрунил поручик.

Бронштейн вздохнул и, глядя в пол, проговорил с нежностью:

– У меня в Смоленске семья, жена и две дочери. Я их отправил туда полгода назад. Здесь я оставался по неотложному делу. Вам повезло, что вы застали меня, порядочного человека, и я счёл своим долгом вам помочь.

Копылов добродушно засмеялся, понял намёк Бронштейна и, достав из кармана узелком завязанный носовой платок, положил его на стол со словами извинения:

– Ну, да, извините, запамятовал. Благодарю вас за помощь.

Бронштейн развязал узелок платка, осмотрел золотые побрякушки и, завернув всё обратно в платок, положил его в карман своего пиджака.

Самуил Яковлевич уже хотел проводить Копылова на улицу и стоял с ним, прощаясь в прихожей своей квартиры, как в дверь входную раздался тихий, но продолжительный стук.

1920 год. Осень.

Емеля и Кучерявый долго шныряли по городу, занятому Красногвардейцами, узнавали через знакомых барыг к кому выгоднее пойти скинуть украшения Ульяны. В золоте они не разбирались, молодые были, глупые к тому же, неопытные и жадные. Опросив всех своих знакомых, настойчивость молодости привела их поздней ночью к дому Бронштейна.

***

В дверь прихожей квартиры Бронштейна раздался повторно стук. Бронштейн посмотрел на Копылова, приложил указательный палец руки к своим губам, затем пошёл на цыпочках обратно в гостиную, зазывая за собой Копылова. Бронштейн шёпотом сказал поручику:

– В случае чего вы мой постоялец.

– Кто это к вам, на ночь, глядя? – забеспокоился Копылов.

– Ко мне всегда ночью приходят или клиенты или грабители. Спрячьтесь за дверь в спальне, – закончил тихую речь ювелир и, шаркая тапочками, направился в прихожую, к двери, громко и недовольно бурча: – Иду, иду, сейчас открою. И кого только на ночь, глядя, носит по городу?

Копылов юркнул за дверь в соседнюю комнату, лихорадочно достал из вещевого мешка револьвер Сычёва, взвёл курок и, затаившись, подглядывал в гостиную комнату через щель в косяке приоткрытой двери спальни.

***

Бронштейн открыл дверь. На пороге, хмурясь, стоял Емеля с наганом в руках, изображая лицом бывалого парня, как казалось хулигану. За спиной Емели стоял с ножом в руке Кучерявый, поёживаясь от холода, вертя по сторонам головой от страха.

Емеля ткнул стволом нагана в живот Бронштейну со словами:

– Ты, что ли меняла будешь?

***

Бронштейн стоял около стола в своей гостиной, Кучерявый смотрел в окно сквозь портьеру на улицу, а Емеля, развалившись на стуле, положил наган на стол, курил папиросу.

Бронштейн спокойно и деликатно начал беседу с хулиганами:

– Чем вам могу быть обязанным, молодые люди?

– Ты в доме один? – бросил Емеля.

– Кому нужен бедный трудящийся в это суровое время, если он не может помочь Советской власти из-за своего несчастного здоровья? – изгалялся Бронштейн, видя перед собой обыкновенную шпану.

– Ты не мудри тут, поясни, один в доме?– суровым тоном пресёк его Емеля.

– Один, – произнёс спокойно Бронштейн.

– Кучерявый посмотри в соседней комнате, – приказал Емеля.

Кучерявый подошёл к спальной комнате, пнул ногой дверь и, не входя, оглядел помещение.

Копылов улыбнулся стоя за дверью, понимая, что это не противники с Красными бантами, а так шелуха от семечек.

– Голяк, никого нет, – ответил Кучерявый и встал обратно у окна, выглядывая на улицу из-за шторы.

Бронштейн посмотрел на следы от грязных сапог пацана и произнёс с укором:

– Товарищи, в грязной обуви по чистому полу.

– Какие мы тебе товарищи? – передразнил ювелира Емеля, делано картавя слова.

– Не открывайте, пожалуйста, занавески, – сказал ювелир Кучерявому, – и, потише, пожалуйста. В городе Красные, поэтому всех принято называть, товарищи.

– Не дурак, сам видел, – ответил, кривляясь, Емеля.

– Так чем же всё-таки я, скромный архивариус красно пролетарского народа города Читы обязан уделённым мне вниманием от деловых людей? – уже не скрывая насмешки, ёрничал Бронштейн.

– Какой ты архивариус? Нам сказали ты меняла, – вставил слово Кучерявый.

– Сдаётся мне, что люди вам дали не достоверные сведения. У меня большая просьба к вам. Ваш авторитет написан на ваших благородных лицах. Уберите, пожалуйста, оружие. В конце концов, мы же взрослые люди. Мне только тридцать лет, а у меня уже больное сердце от ваших наганов. Я чувствую себя, как старый пень и не смогу вам помочь, если мой дыхательный аппарат прекратит снабжать мотор моего тела кислородом.

– Ну, ты завернул дядя, – восхитился речью ювелира Емеля и, убрав со стола наган, положил его во внутренний карман пальто. Кучерявый ухмыляясь, засунул нож за голенище сапога и продолжал наблюдать за улицей сквозь щель между портьерами.

– Ну и прелестно, теперь я вас готов выслушать молодые люди, – произнёс Бронштейн.

– Нам сказали, ты в золоте разбираешься, – начал Емеля.

– Я хотя и архивариус, но на этот счёт у меня нет возражений. В городе остался только я один, кто действительно разбирается в золоте.

Емеля вынул из кармана пальто свёрток из материи, положил его на стол, развернул и, пытаясь вести, разговор с интонацией бывалого человека, подражая лексикону мира в котором он вертелся, продолжил:

– Позырь меняла, что за цацки?

Бронштейну стало дурно при виде украшений от того, что сделанное им и непревзойдённое ни кем в округе ювелирное изделие, как он считал, предстало перед своим мастером из рук простых хулиганов, под ногтями пальцев которых забилась грязь от их преступной деятельности. Он достал из кармана на груди пиджака лупу, сел за стол и начал рассматривать драгоценности при свете керосиновой лампы с равнодушным видом лица, затем поинтересовался:

– Где вы их приобрели?

– Там их уже нет, – бросил словами Емеля. – Ты не тяни кота за хвост, хорош не по делу базарить. Отвечай за рыжьё

Вся сущность Бронштейна была возмущена, что эти сопливые пацаны пытались присвоить то, во что он вложил душу. Он ответил, продумывая свои слова для того, чтобы не остаться внакладе и вернуть драгоценности в свои цепкие, золотые руки мастера: – К сожалению должен вас разочаровать молодые люди. – Бронштейн положил лупу перед Емелей, подводя итог оценке: – Посмотрите сами. Тут особо не надо быть грамотным. На изделиях нет клейма пробы металла, только штамп, состоящий из буквы Ша. Литера. Ша, означает ширпотреб.

Емеля с интересом осмотрел украшения через лупу. Бронштейн убедительным тоном продолжил:

– Такие вещи называются бутафория. Используется в театре артистами для игры на сцене. Изготавливаются камни из подкрашенного жидкого стекла, вставляются в оправу из сусального позолоченного напыления.

– Я так и подумал, что эта беременная девка, артистка. Кто ж в сумке золото носит? – с разочарованием произнёс Емеля, сворачивая украшения в платок.

– Я могу вам за них заплатить, только из-за любви к искусству, – запылил ювелир, понимая, что его шедевр уходит.

– А сколько денег дашь? – жадно вставил Кучерявый.

Бронштейн вынул из кармана пухлый портмоне, достал из него одну купюру и положил на стол перед Емелей.

– Кошелёк положи на стол дядя, – неожиданно резким тоном, повернул оборот дела Емеля.

– Как вам не стыдно молодые люди? Вы такие культурные на вид, – стелил ювелир хулиганам, изображая на лице возмущение.

Это совсем не помогло, а только разгорячило наглость Кучерявого. Он, вынимая из-за голенища сапога нож, злобно произнёс:

– Тебе чего дядя, язык отрезать?

Копылов решил, что пора вмешаться и вышел из спальни, с револьвером в руке, нахлобучивая свою фуражку с красной звездой себе на глаза со словами:

– Всем не двигаться, ЧКа. Оружие и документы на стол. Дёрнитесь, пристрелю.

Емеля сразу понял, что дядя перед ним стоит суровый и красная звезда на фуражке возымела своё действие на хулигана. Емеля смиренно вынул наган из кармана пальто, положил его на стол, из другого кармана выложил бумагу своей личности.

Кучерявый деликатно положил свой нож рядом с наганом Емели и, трясясь телом от страха, пролепетал:

– У меня документов нет, честное благородное слово, я малолетка, ну, ребёнок ещё.

– Гражданин Терентьев Емельян Андреевич, – читая документ Емели, произнёс Копылов, – и ты как тебя там зовут? – обратился он к Кучерявому, нагнетая разговор.

– Кучерявый Саша. Простите Александр Дормидонтович, – продолжал вертеться шпанёнок.

– Кучерявый это кличка?– спросил Копылов.

– Н-нет т-товарищ комиссар, это моя фамилия, – ответил парень заикаясь.

– Ваше социальное происхождение? – продолжал терзать пацанов, непонятными для них словами Копылов.

– Простите, не понял, – переспросил Кучерявый.

– Рабочие, крестьяне, контра?– вскипел Копылов.

– Рабочие мы. Целый день работаем, сейчас вот обеденный перерыв, к вам заскочили. На улице побрякушки нашли, тётка обронила, – нёс околесицу Кучерявый, а Емеля просто молчал от страха. Он взрослее был Кучерявого и понимал, что комиссары ежели заподозрят контру, шлёпнут сразу и разбираться не станут.

Копылов положил к себе в карман шинели документ Емели и грозным тоном подвёл итог разговора:

– Документы оставляю у себя. Завтра в одиннадцать часов утра явитесь в штаб Чка. Понятно?

– Понятно товарищ комиссар, – отчеканил Кучерявый. Копылов посмотрел на потерявшего дар речи Емелю, закричал на него:

– Ты чего молчишь говорливый?

Емеля съёжился, закивал головой, так ничего не ответив от страха.

– Теперь ноги в руки и бегом от сюда, быстро, – приказал Копылов хулиганам.

Емеля с Кучерявым «пулей» выскочили из дома, а Бронштейн прошёл в прихожую, запёр дверь и, возвратившись в гостиную, достал из кармана узелок

Копылова, положил его на стол со словами:

– Спасибо вам товарищ Щемилов. Возьмите обратно свою оплату за документы. Бог велел делиться.

1920 год. Осень.

Никифора поместили после ранения в госпиталь. Там его осмотрел Красный доктор и провёл операцию по извлечению пули из головы. Пролежав две недели после операции, Никифор сидел перед доктором на стуле в осмотровом кабинете, а медицинская сестра перевязывала ему голову бинтом. На дворе ещё стояла осень, но за окном уже выпал первый снег, белый, как бинты на лице Никифора.

Красный командир не мог видеть белый снег, на котором лежали ягоды рябины каплями крови поклёванные воробьями, так, как он потерял из-за ранения зрение.

Доктор сидел за столом на стуле и выписывал сопровождающие документы для Никифора с выпиской из госпиталя. Медсестра Клава закончив перевязку, помогла Никифору одеть и подпоясать шинель ремнём. Доктор посмотрел на Никифора и сказал Клаве:

– Клава, вы положите Никифорову с собой бинты в дорогу, для перевязки.

– Положила,– ответила Клава.

Доктор произнёс Никифору с сожалением в голосе:

– Путь-то не близкий Никифор до Смоленска. Тут и зрячий с трудом доберётся, а у тебя со зрение совсем плохо. Повреждён глазной нерв. Отчаянный ты. Может, лучше дождёшься, пока жена за тобой приедет?

Никифор криво улыбнулся, но ответил бодро:

– Не волнуйтесь доктор. Меня Петров до станции проводит и на поезд посадит, а там я сам доберусь. Жена пока приедет, весна начнётся.

1920 год. Осень.

Все вагоны поезда были забиты битком. Народ в нём ехал разномастный. Петров усадил своего командира Никифора на нижнем месте у окна. Добра у Никифора только и было, что вещевой мешок. Петров сидел рядом с ним на скамье и молчал.

На верхней полке, напротив, лежал к стене носом Копылов. Он, увидев Никифора с Петровым, отвернулся, хотя понимал, что глаза у Никифора забинтованы, но боялся, что вдруг Петров его признает, когда они с Сотником разбирались у штаба в здании гимназии. Копылов за месяц оброс бородой и сам себя не узнавал, да ещё щёку себе перевязал для верности, будто зуб у него болит, загримировался, значит.

Патрульные Красноармейцы проверяли документы, шерстили хулиганов и подозрительных на вид людей и протискивались между пассажирами, как раз около Никифора и Петрова. Старший патруля в кожанке, похожий на Комиссара попросил всех предъявить документы. Копылов достал свои документы и подал их старшему патруля. Комиссар прочитал содержимое документов и отдал их обратно Копылову без вопросов.

Петров залез за лацкан шинели Никифора и, извлекая его документы и справки, сказал ему:

– Проверка документов товарищ командир.

Копылов осмелел, видя, что Петров его не узнал и лёжа на полке уже спокойно, смотрел на ситуацию. Комиссар посмотрел на Никифора и спросил:

– А, что с лицом у тебя, почему замотано?

Петров вскипел, вскочил, ткнул пальцем в документы Никифора и заорал:

– Ты почитай, что там написано, али не грамотный.

Комиссар вынул из кобуры наган и проговорил жёстко:

– Ты рот свой закрой. Таких, как ты, со звездой на фуражке, половина состава набилось. Вон, в окно посмотри, треть из них, бандиты переодетые уже под штыками стоят.

– Ты меня не пугай, я страх свой давно потерял, как у моего командира ординарцем стал, – показывая на Никифора пальцем ерепенился Петров.

Комиссар зачитал вслух документ Никифора:

– Никифоров Никифор Петрович, командир Красного кавалерийского отряда. Получил ранение, от вражеской пули защищая Власть трудового народа в сражении при взятии села у разъезда Даурия. Направляется в Смоленскую область, село Студёное, на постоянное проживание, к своей законной жене. Подписано Красным Комиссаром товарищем Серебряковым.

Комиссар вернул документы Петрову, козырнул Никифору с тоном уважения в словах:

– Документы у вас товарищ командир исправные. В общем, всё в порядке.

Никифор Петрович. Приносим вам извинения и выражаем красно пролетарское сочувствие.

Комиссар, с патрульными солдатами, проследовали дальше, по вагону, а Петров заботливо сложил документы и положил их в карман гимнастёрки Никифору.

По щеке слепого Никифора текла слеза, он скупо сказал Петрову:

– Давай прощаться Петров, хватит душу рвать.

Петров пожал руку своему командиру, обнял его со словами:

– Ну, бывай командир. Не забывай нас. Может жена твоя от тебя нам черканёт пару слов.

– Не мытарь душу Петров, – бросил строго Никифор.

Петров оглядел по сторонам вагон и строго произнес, обращаясь к пассажирам:

Товарищи, вы уж, подсобите моему командиру, если, какая надобность у него случиться в дороге.

Копылов слез со своей полки и встав рядом в тесном проходе с Петровым, предчувствуя, что сама Судьба помогает ему в его положении, заверил кавалериста:

– Один не останется, подсобим.

– Ну, спасибо товарищ, – с благодарностью произнёс Петров и пожал руку Копылову.

***

Бронштейн протискивался по проходу вагона. На лацкане его кашемирового пальто был прикреплён красного цвета бант из ленты. Он прижимал к своей груди саквояж и пробираясь между пропахшими потом людьми, упёрся в Петрова и Копылова, услышал последние слова их разговора. Подняв глаза к потолку вагона, ювелир со вздохом произнёс:

– Как тесен мир.

Копылов посмотрел на Бронштейна и усмехнулся, а Бронштейн сделал вид, что они не знакомы и, обратившись к Петрову, неоспоримым тоном в голосе заявил:

– Безусловно, товарищ. Я лично окажу содействие вашему красному командиру.

Петров с подозрением оглядел Бронштейна и строгим голосом спросил:

– Ты, чьих будешь, интеллигент?

Бронштейн, без тени сомнения, с полной уверенностью в голосе, с серьёзной миной на лице ответил:

– Ваших, то есть, простите, наших. Я, красный доктор, Бронштейн, Самуил Яковлевич. Не волнуйтесь за товарища, окажем полное содействие в дороге.

1920 год. Зима.

Была тёмная ночь. Снег валил пушистыми хлопьями, накрыв окрестность села Студёное своим сказочным, белым покрывалом. Село дремало, только изредка слышался лай сторожевых псов, привязанных цепями к собачьим будкам во дворах. В некоторых домах светились огоньки керосиновых ламп.

Копылов, придерживая под локоть Никифора, шёл с ним рядом. Прошёл месяц с небольшим временем, как они добрались до Смоленска и теперь входили в село, в котором жила жена Никифора. Они подошли к покосившемуся дому Красного боевого командира и, остановившись перед дверью, Никифор перекрестился, вздохнул и, сказав Копылову:– Иди за мной, – открыл дверь в сени.

***

В небольшой зале дома, за столом, при свете керосиновой лампы сидела дородная Авдотья, жена Никифора. Одной рукой гладя кота, сидевшего на табурете рядом со столом, а другой рукой держав ломоть хлеба с положенным сверху куском сала, она разговаривала с домашним питомцем и, услышав топот ног в сенях, повернула голову, застыв от неизвестности.

Дверь отворилась, и в залу дома вошёл Никифор с перевязанными бинтами на глазах и с ним, ютясь за его спиной, теснился Копылов, прикрывая за собою дверь.

Авдотья выронила из рук хлеб с салом на стол, чему был рад кот и без промедления воспользовался счастливым случаем отведать свинины.

– Господи, Боже ты мой. Никифор! – ошалев от неожиданного появления мужа, произнесла Авдотья и, встав с табурета, бросилась к нему на грудь.

Никифор гладил свою жену рукой по её голове, молча. Она обнимала его усталое тело, целовала в холодные худые щёки и голосила без умолка:

– Наконец-то родимый вернулся. Я ж все глаза проплакала днём и ночью. Ох, что ж голова то у тебя забинтованная. Поди, ранили тебя родимого? Что ж это такое? Все мужики у баб по дома сидят при деле, один ты у меня, как странник бродишь. Всё тебе неймётся.

Дал себе слабину Никифор от слов жены своей любимой, и впервые у него дрогнуло сердце, и он сквозь слёзы горя своего, стесняясь своих чувств, скупо произнёс:

– Да буде, буде тебе причитать. Жив я, вернулся.

Затем Никифор показал рукой в сторону Копылова и, взяв себя в руки, произнёс уже таким же, как всегда, голосом железа своей жене:

– Это Алексей, мой боевой товарищ. Меня сопровождал от самой Читы. Тоже ранение получил, от сволочи белогвардейской.

Копылов протянул руку из-за спины Никифора Авдотье и представился:

– Щемилов, Алексей.

***

Глава 6

1921 год. Весна.

Весна пришла на порог. Ещё не было тепла, но снег лежал уже не скатертью, а холмами талыми, с грязным налётом повседневной суеты природы, которая линяла, так же, как и дворовые цепные собаки во дворах села Студёное.

***

Над крыльцом сельсовета, на крашеном древке ёжился от измороси Красный флаг. Председатель колхоза Аким, сидя за столом в зале Сельсовета, перед окном остановил своё рвение писать бумажки и посмотрел в окно. Сквозь мутные стёкла окна Сельсовета ему представилась картина, над которой он в душе посмеялся.

Напротив Сельсовета, через небольшую площадку, у дверей церкви, рядом с колодцем сидел на чурбаке Никифор; в тулупе, валенках и будёновке. Рядом с ним, с открытыми ртами, как голодные птахи, стояли пацанята села по возрасту лет по семь, по восемь. Никифор жестикулировал своими руками и что-то им рассказывал, с азартом, а пацанята, ёжились от прохлады, но слушали внимательно.

***

Аким вышел на крыльцо Сельсовета, потрепал рукой свисавший кумач, подпёр плечом столб крыльца и смотрел на Никифора с детворой, вдыхая чистый воздух после душного помещения.

Из-за угла церкви вышел Копылов. Его уже было трудно отличить от сельчан. Ходил он в телогрейке, в вязаном свитере, ватных штанах, шапке ушанке, но сапоги он свои не смотря на грязь, содержал в порядке, не чвакал ими по колено в грязи, как колхозники, а старался обходить провальные места и обувь свою мыл и чистил, привычка осталась от офицерского фасона.

Копылов подошёл к колодцу, облокотился на сруб боком и смотрел на Никифора, увлечённого своим рассказом детворе. Повязки на глазах у Никифора не было и только шрам от пули, прошедшей через веко глаза синеватым узором извилистым мозолил памятью лютой глаза Копылова. Один глаз у Никифора не видел, а второй только лишь оставлял надежду боевому командиру от докторов, что возможно когда-нибудь выздоровеет.

Никифор привстал с чурбака, поднял свою руку вверх и с пылом рьяного рассказчика, с брызгами у рта говорил жёстким голосом детворе

– Так вот, я, Красный командир на лихом коне скачу впереди своего конного отряде с саблей наголо, а друг мой Алексей Щемилов сидит в тачанке и с пулемёта косит Золотопогонников.

Ребятня стояла с выпученными глазами и не двигалась. Копылов пожалел ребятишек, видя, что рассказ им интересен, но замёрзли они и, наверное, уже раз сотый слышат эти речи от Никифора, который их зацепил по случаю и отрывался душой своей от горечи прошлого и, откашлявшись, обратился к Никифору: – Здоров будешь командир, – а сам ребятне показал рукой, чтобы они бежали гулять, и продолжил вопросом: – Ты не замёрз Никифор сиднем сидеть?

Никифор сел на чурбак, протянул руку Копылову и тот, подал ему свою, для рукопожатия.

– Ничего, не замёрз. Спасибо, что не прошёл мимо боевой мой товарищ, – ответил, тяжело дыша, Никифор.

Аким окликнул Копылова:

– Щемилов, ты чего со скотного двора ушёл? Как там бабы без тебя управляются?

Копылов подошёл к крыльцу, припадая на ногу. Перелом зажил, но нога подволакивалась и это, ему досталось на всю его оставшуюся жизнь. Копылов расстегнул ворот телогрейки и с горечью произнёс в ответ:

– Не по нутру мне с бабами работать. Не мужицкое это дело за коровами навоз грести.

– Ты Алексей не артачься. Куда я тебя хромого определю? – важно ответил Аким.

Никифор, услышав разговор, с обидой, с гонором высказался по этому поводу:

– Ты Аким не правильную политику ведёшь, Алексей мой боевой товарищ, за Советскую власть кровь проливал и инвалидом стал, через белогвардейскую сволочь. Что ж Советская власть ему работу не может предоставить по его заслугам?

– Ну, что мне его вместо себя поставить?– воскликнул недовольным тоном Аким, раскинув руки в стороны с растопыренными пальцами ладоней.

1921 год. Весна.

Силантий, вязнув в грязи сапогами, подходил к Сельсовету со стороны своего дома и, отряхивая рукой грязь со штанов, с улыбкой на лице, встрял в разговор:

– Здоровы будете. О чём разговор такой шумный?

Аким облокотился на перила крыльца локтём и с насмешкой ответил:

– Да вот Алексей жалится, мол, на коровнике ему невмочь с бабами тягаться. Они навоз шибче его гребут, в передовики ему не выбиться.

Копылов ухмыльнулся, махнул со вздохом рукой и отошёл к Никифору, а Силантий озадачено спросил председателя:

– Вы там у себя определились с леспромхозом?

– Определились, – ответил тот.

– Ну, так, что? – спросил Силантий.

– Решили организовать заготовку древесины. Район дал добро, – ответил Аким.

– Ну?– продолжал Силантий.

– Баранки гну. Тебя определили бригадиром лесорубов. Так, что, ты давай заходи сейчас ко мне, ознакомься с новой должностью и набирай себе в бригаду людей, согласно штату, – с довольным видом рассуждал Аким.

Силантий выдохнул воздух из груди и удовлетворённо произнёс: – Давно пора. Лесу, тьма тьмущая, а мы к рукам его всё никак не приберём. Щемилова я к себе возьму. Мужик совсем от тоски сопьётся, – и, обернувшись к Копылову, спросил его весёлым голосом: – Алексей, ты ко мне рубщиком сучьев пойдёшь?

Копылов с удивлением посмотрел на Силантия, не веря, что слышит радость, ответил не раздумывая:

– Пойду, всё лучше, чем коровам хвосты крутить.

Глава 7

1936 год. Весна.

Бронштейн, в 1920 году после того, как расстался с Копыловым и Никифором, приехав в Смоленск, проживал со своей семьёй на улице Большая Советская, дом семь в первом подъезде трёх подъездного дома на втором этаже коммунальной квартиры. Устроился он работать архивариусом в правление по градостроительству.

Денег у него золотом было, предостаточно накоплено и он не бедствовал, создавая вид скромного служащего, иногда запускал в мошну свою руку для поправки бюджета семьи. Прятал хорошо своё богатство дома. Украшения Ульяны, из соображений безопасности он положил в железную банку с надписью сахар, при этом наполнив её швейными принадлежностями, заставил железными кружками и посудой на полке в столовой. О своей прошлой жизни никому не рассказывал и запретил об этом говорить жене и своим двум дочерям. Жил он счастливо и тихо, но дочки у него болтушки были, язык помело.

***

В доме на улице Большая Советская, в одном из трёх подъездов, на первом этаже размещалась сапожная мастерская с жилым помещением на втором этаже. Всё это хозяйство принадлежало авторитету криминального мира по прозвищу Сивый, прозванного по своей фамилии Сивков. Помощником его был Ефим, по прозвищу Сапожник.

Сивый со своим помощником находились, в подвальном помещении, просматривали содержимое саквояжа, сидя за столом при свете керосиновой лампы. В саквояже находились деньги и золотые изделия, принадлежащие воровскому обществу, в котором Сивый занимал место «Смотрящего» по городу Смоленску и содержал финансовую помощь, накопленную для всех дел криминальных, с названием Общак.

Сапожник сложил деньги и украшения в саквояж, а Сивый бросил пачку запечатанных в банковскую упаковку банкнот сверху на гору денег и с удовлетворением в голосе произнёс:

– Всё в порядке.

– А куда оно денется? – добавил Сапожник, закрыл саквояж, затем открыл потайной схрон в полу и, положив в него саквояж, закрыл досками, а на них задвинул тяжеленный ящик с сапожным хламом. Сапожник сел на стул и, утирая свой лоб пятернёй ладони, спросил Сивого:

– Сивый, зачем мы каждую неделю проверяем казну?

– Ефим, я отвечаю за Общак, а твоё дело выполнять мои указания и заботится о моём спокойствии, – ответил Сивый и, потерев лоб ладонью, спросил: – Молодёжь справляется с работой в сапожной мастерской?

– Не волнуйся Сивый, справляются. Жили и жили мы на окраине города, что приспичило переехать? – негодовал Сапожник.

– Чем тебе здесь не нравится Ефим? – улыбался Сивый.

– Не мне тебе об этом говорить Сивый, на старом месте в огороде можно было хоть лук свежий надёргать свой, да и слинять при случае легче, – выказывал недовольство Сапожник.

– Ефим, ты вроде человек не глупый, но не пойму я сколько тебя раз надо повторять? Я для чего в центре города целый подъезд под себя взял, артель оборудовал, работу провёл большую и сказал, чтобы ты на себя всё оформил, как сапожную мастерскую?

– Да ясно мне Сивый, для отвода глаз легавым, чтобы не докапывались, почему не работаем, – оправдывался Сапожник.

– Правильно Ефим, чтоб все видели, что ты пролетариат, – бурчал усталым голосом Сивый и встал со стула, прошёл по комнате подвала, держа руки в карманах брюк.

Над ними, с первого этажа сапожной мастерской доносился стук молотка по колодкам и весёлый смех молодых работников сапожников. Сивый, посмотрел на старый шкаф, стоявший у стены, и спросил Сапожника:

– Ты лаз проверял?

– Проверял. Что ему-то будет? Он под землёй вырыт, ведёт в наш сарай за домом, со двора. Стоит сарай среди рухляди не примечательный и ключи от него только у меня,– ответил Сапожник.

– Думаешь только ты один такой в городе, который замки вскрывать можешь? Тут у нас среди простой шпаны умельцы имеются. Живут, как перекати поле, ни кого в грош не ставят. Значки спортсменов нацепили, а сами по сараям шарят. Хулиганьё, – хмурился Сивый.

– У тебя Сивый конечно, всё мудро сделано, а надо мной братва шутит, – жалился Сапожник.

– О чём шутят-то? – спросил лукаво Сивый.

– Говорят, учусь в пятки гвозди забивать, – негодовал Сапожник.

Сивый повернулся и стал подниматься вверх по лестнице ведущей одной стороной на первый этаж мастерской, а вторым пролётом на второй этаж и спросил:

– Ефим, тебе от их шуток убыло что-то?

– Всё равно неприятно, что скалятся, – обижался Ефим.

– Ладно, пошли, – бросил Сивый и, ухмыльнувшись, добавил: – Сапожник.

1936 год. Весна.

На первом этаже в сапожной мастерской молодой мастер Андрюха обтачивал на шлифовальном круге, отремонтированный им каблук от туфли молодой девушки, стоявшей у приёмки, где сидел на стуле другой сапожник по имени Митяй. Ребята были работягами, их действительно взял на работу Сапожник. В свои дела он их не посвящал и парни за честный труд получали от него заработанную плату.

Андрюха закончил работу и, передавая пару обуви Митяю, попросил:

– Пусть хозяйка обуви проверит работу.

Митяй взял обувь, поставил её перед девушкой на рабочий стол со словами:

– Меня Митяй зовут, мастера Андрюхой, а вас простите, как по имени величать?

Дочь Бронштейна улыбнулась, ответила:

– Меня зовут Роза.

– Вы Роза проверьте обувь, пожалуйста, а то вдруг, что не так? – сказал девушке Митяй с интонацией заигрывания.

– А что тут не так может быть? – удивилась Роза.

– Ну, мало ли что не понравится клиенту? – влез Андрюха.

***

Сивый и Сапожник поднялись из подвала по лестнице в хозяйственную комнату мастерской и остановились, прислушались к голосам молодёжи. Сивый приоткрыл щелью занавеску входа в мастерскую и оглядел помещение.

Андрюха зачарованным взглядом был прикован к лицу Розы и, подперев руками свой подбородок, говорил:

– Какие у вас красивые серёжки в розовых ушках, глаз не отвести. Их мог подарить только человек с глубокой симпатией к вам.

– Это мне мой папа на именины подарил, – зарделась Роза.

– А папа у вас, если не секрет, кто? – продолжил тему Митяй

– Папа у меня служит архивариусом в городском конструкторском управлении по градостроительству, ну точно не знаю название этого учреждения, язык сломаешь, пока выговоришь, – гордилась Роза.

– Вкус у него отменный, видно хорошо разбирается какие подарки дарить. Вы случаем не из дворянской крови будете девушка? – спросил Андрюха.

– Нет, – строго ответила Роза, – мы чистых кровей Пролетариат. Просто мой папа раньше работал ювелиром и знает мои вкусы.

***

Сивый не показывал никогда на людях, что он имеет какое либо отношение к мастерской и заходил в неё со второго этажа из своего жилища отдельной лестницей, которая скрывалась перегородкой и имела отдельную дверь, завешанную ковром в его комнате. Сивый с Сапожником поднялись в жилое помещение на второй этаж.

***

Сивый смотрел в окно на улицу, где беспечно не спеша шла вдоль дома Роза с туфлями в руках. Она остановилась, осмотрела афишу, приклеенную на стене, затем пошла дальше.

– Интересно, что это за ювелир, который стал архивариусом? – подумал вслух Сивый и посмотрел на Сапожника.

Сапожник, молча, кивнул головой и вышел из комнаты.

1936 год. Весна.

Праздник трудящихся первого мая в Смоленске проводился торжественно на главной площади около пятиэтажного дома Советов. Мимо установленных трибун проходили демонстранты с плакатами и красного цвета флагами. Проходили школьники, рабочие и служащие. Под звуки оркестра все проходящие махали флажками, шариками и кричали громко «Ура».

Бронштейн вместе со своей семьёй шёл в составе своего предприятия под руку со своей женой Соней, махал красным флажком, а дочери Роза и Марта шли по сторонам родителей в одном с ними ряду, с одетыми на голове беретами.

Роза шла с унылым видом и, вздыхая, спросила своего папу:

– Папа, ну посмотри, на всех девушках красные косынки, банты красные на груди, только мы в беретах.

– Вам не надо, – ответил Самуил Яковлевич продолжая изображать подобие улыбки.

– Почему не надо? – не могла угомониться Марта.

– Потому, что вы культурные девушки, – елейно отвечал Бронштейн.

– Папа, а вокруг, что все не культурные? – подначивала Роза.

– Марта, они тоже культурные,– терпеливо отвечал архивариус.

Роза засмеялась, а Марта, поперхнувшись слюной, спросила:

– Папа, а ты тогда зачем прикрепил себе красный бант?

– Марта, маши флажком. У вашего папы лицо с самого детства обезображено интеллектом, это моя беда, – гордился Бронштейн.

– Папа, я за бант спрашиваю, – приставала Марта.

– Пусть все видят, что в рядах трудящихся идут грамотные люди, – ответил Бронштейн и напомнил жене: – Соня работай флажком активнее.

Народа было много, все радовались. Играли гармошки, пелись песни.

1936 год. Весна.

Все проживающие жители коммунальной квартиры, в которой проживал Бронштейн с семьёй, отмечали праздник прохождением торжественной демонстрацией по главной площади Смоленска.

Воротник и Гвоздь, молодые пацаны из среды людей с притягательной силой к тому, что лежит бесхозно, попав через окно в комнату Бронштейна, по приказу Сапожника шерстили все ящики и шкафы, ничуть не смущаясь. Воротник по ходу дела заглянул и в комнаты соседей.

На скатерти стола в гостиной комнате Бронштейна лежала груда всякой всячины, от серебряной столовой утвари до женского нижнего белья собранная молодыми жуликами.

Гвоздь свернул скатерть, завязал её узлом, оглядел перевёрнутую вверх дном комнату Бронштейна и со вздохом обратился к напарнику:

– Воротник, вроде всё собрал. Куча всего, со всей квартиры собрали, а у этого архивариуса даже ложки нет ни одной серебряной, только посуда фарфоровая.

Воротник в этот момент заметил на буфете среди посуды банку с надписью «сахар». Он встал на табурет, достал банку и, спустившись на пол, стал открывать крышку со словами:

– Бывает, сюда конфеты кладут, от детей прячут, чтобы много не ели.

– Зачем покупать детям и прятать? – спросил недоумённо Гвоздь.

– Затем Гвоздь, чтобы задница не слиплась от сладкого, – засмеялся пацан и открыл банку из-под сахара. В банке находились куча хлама для шитья.

Гвоздь высыпал содержимое на стол и, разворошив руками кучу выбрал из неё белый носовой платок, завязанный узелком. Развязав узел он, с вытаращенными глазами присвистнул и произнёс Воротнику:

– У Сапожника на золото, прямо нюх. Может, давай одну серёжку задвинем втихаря на рынке?

– Нет, гвоздь, не буду я связываться с Ефимом. Ребята говорят, он гвозди в пятки забивает за ослушание. Мы и так денег выручим за шмотки на рынке и Ефим, ещё нам подкинет деньжат за работу выполненную. Пошли отсюда.

Воротник и Гвоздь с узлами добычи на спине вышли из коммунальной квартиры через входную дверь и по лестнице поднялись на чердак дома.

***

Бронштейн так и не понял почему, участковый инспектор после демонстрации трудящихся, сидя за столом в комнате Бронштейна, составлял протокол о краже имущества граждан коммунальной квартиры именно в его гостиной. А находились соседи потому в его комнате, что уважали Бронштейна за умные речи и большие знания философии жизни.

Народ толпился вокруг стола, давали наперебой показания, а оперативный работник в штатском одеянии слушал их с внимательным выражением лица.

Бронштейн провёл рукой по рассыпанным на столе швейным принадлежностям и зачем-то заглянул в пустую банку из-под сахара. Его жена Соня собирала с пола разбросанную одежду, недовольно обсуждая, ситуация:

– Ну, надо же, сходили на демонстрацию.

Роза и Марта, стоя рядом с Бронштейном, сняли с головы береты, и Роза спросила отца:

– Папа, у нас что-то искали?

– Похоже на то, – ответил Бронштейн.

– Нашли что-нибудь? – поинтересовалась Марта.

Соня поднесла разбитую чашку к лицу Бронштейна со словами негодования:

– Самуил, ты только посмотри, что сделали с китайским фарфором эти культурные люди?

– Соня не делай мне нервы, – ответил Самуил Яковлевич и с удивлением в голосе продолжил: – Куда соседи смотрят?

Очередь допроса дошла до Бронштейна, но соседи стояли гуртом и никто не желал выходить из комнаты. Оперативник обратился к Бронштейну строго, по правилам:

– Ваша фамилия?

– Бронштейн Самуил Яковлевич, – ответил вялым голосом ювелир.

– У вас, что-нибудь пропало товарищ Бронштейн? – продолжал оперативник.

– А, что у меня может пропасть, ежели у меня пропадать нечему? Вот, сахар украли. Видно самогонщики орудовали.

Оперативник не сдержал улыбки, но ответил строго:

– Разберёмся.

А, за окном на улице слышна была громкая музыка гармошки. Люди пели песни и плясали.

1936 год Лето.

Прохору видно определена была его дорога не просто так. Не попадался он в руки правосудия за свои дела. Видно всё, что он оставлял, своими кровавыми следами копилось для какого-то особого решения, где-то там, на Небесах, где выносились приговоры по деяниям человеческим и, управлялось людскими Судьбам по надобности. Тяжка была его ноша. Тащил он на плечах своих целый чан людской крови и след из плоти отнятых жизней волочил за собой нескончаемый, зная, что за всё будет ответ. Но не боялся он того, что не испытал сам. Шёл он по этому смело по трупам, не оставляя возможности узнать правду о себе никому.

Хитрый был Прохор и отчаянный. Всё продумывал сам и не с кем из своей банды не делился задуманными разбоями, только в последний момент перед акцией рассказывал подельникам о плане нападения. Доверял он только Казбеку.

Казбек всё запоминал, что, да как делал Прохор и не перечил ему. Дал ему Прохор отмычку от всех замков амбаров и квартир, научил и бровью не повести, когда жутко было. Казбек сильный был, оружие не носил, кроме расчёски металлической с заточенной ручкой, потому, что бил он кулаком сильно, смертельно и только один раз, в висок своей жертвы. Никто не выживал после его удара, так и умирали жертвы, не приходя в сознание от выбитых мозгов.

Снимали они дом под городом Смоленском. Банда вела себя тихо, не с кем из криминального мира дружбу не водили.

Прохор узнал, кто в городе за порядком смотрит и был удивлён, что у смотрящего в помощниках ходит брат его родной погодка, Ефим. Навестил Прохор Ефима тайно.

Встретились они в Смоленске в парке вечером. Вызвал Прохор брата своего через девчонку случайно знакомую.

Прохор сидел на скамейке в парке, когда к нему подошёл Ефим и, признав брата, с изумлением произнёс:

– Братуха, я думал, ты сгинул со своей революцией.

Братья обнялись и после Ефим спросил:

– Как ты, чем занимаешься, где живёшь?

– Да всё у меня хорошо брат. Живу я тут рядом в деревне под Смоленском, – отвечал скупо Прохор.

– А, как твои дела политические? Ты же вроде с анархистами дружбу водил? – ласкал память брата Ефим.

– Всё закончилось брат, – ответил Прохор. – Ты лучше о себе расскажи. Говорят ты не последний человек в Смоленске, с Сивым работаешь?

– Да, – ответил задумчиво Ефим, – вор я и дорога моя кровью полита. Тебе не надо со мной вместе быть. Я не желаю тебе такой жизни. Ты у нас в семье самый умный был, весь в отца.

– Ладно, брат, вижу, не хочешь ты на эту тему говорить. Прохор я, слышал, наверное? – резанул налётчик сердце брата жгучей правдой.

– Слышал я, погоняло это, – выдохнул Ефим мучительно, – значит и ты по дорожке этой пошёл. Я-то увяз по уши в грязи этой. Ладно, ежели ты порядок знаешь, приходи к Сивому, поделись интересами.

– Нет, Ефим, – ответил Прохор, – выслушай меня. Ты, брат мой, кровь моя, тебе я доверяю. Я на территорию Смоленска не претендую. Мне хватает и округи, тем более профиль у меня специфический, всё на колёсах, поезда подметаю. Ты, про меня не говори Сивому. Я с его интересами не пересекусь, слово даю, а то он, доверие к тебе потеряет. Всё, давай прощаться.

Прохор встал со скамьи и Ефим встал. Братья обнялись и каждый их них, пошёл своей дорогой, чтобы больше не встретится друг с другом.

За эти шестнадцать долгих, кровавых лет у Прохора из дружков остались только Факел и Казбек. Жили хорошо и тихо, делали налёты иногда, для пополнения своего достатка. Ходили культурные на вид, посещали ликбезы и диспуты. Не забывали и культурные заведения, прикидывались учёными, геологами. Так их научил Прохор.

Но, как говорится «Сколько верёвочке не виться, а конец найдётся». Менялось время, менялись люди. Страна ходила под Красными знамёнами и нещадно боролась с преступностью.

***

В Смоленске, в пивной Факел разговорился с мужиком одним. Тот мужик по фамилии Чумаков охранником работал в ломбарде. Водку тот охранник уважал и пиво пил с удовольствием в свободное от работы время. Сам бывший военный он после контузии работать особо не мог, хотя на вид был здоровым. Вот он и пристроился работать в ломбард. Работа не пыльная вроде, смотри за порядком.

Жалованье у Чумакова было не большое и конечно не на всё хватало в жизни. Пить спиртное ему не рекомендовали врачи, но он иногда позволял себе это и после бывали случаи, что в себя не мог прийти от приступов головной боли, но тяга к выпивке была сильнее, чем мысль о здоровье.

По пьяному делу Чумаков много чего мог рассказать и Факел выведал у него, что, да как в ломбарде делается, вроде, как бы из простого интереса и всё об этом рассказал Прохору.

1936 год Лето.

После рассказа Факела, Прохор подумал о брате и о том, как сказал ему, что дороги их с Сивым, не пересекутся. Факел подмывал его интерес, манил и говорил, что в последний раз можно взять такой куш, потом разбежаться по садовым товариществам.

Прохор понимал, что в случае провала ответ придётся держать за беспардонное поведение не только перед братом, но и Сивый по голове не погладит, Он решил ограбить заведение и исчезнуть из этого города.

При ломбарде был свой магазин и мастерская, вот в этом магазине и скопилось много выставленных на продажу золотых украшений, которые не выкупили граждане.

***

Директор ломбарда Вяликов Христофор Наумович, продавщица Светлана, охранник Сазонов и мастер ювелир Иванович, занимались каждый своим делом.

Иванович, в отведённом уголке ломбарда обрабатывал сданные гражданами повреждённые изделия на починку. Сазонов стоял у окна и причёсывал волосы. Там и причёсывать нечего было, но он прихорашивался.

Директор Вяликов вышел из своего кабинета и прошёлся по залу, приблизил своё тучное тело к витрине с украшениями и сказал продавщице:

– Надо сегодня после обеда магазин закрыть.

– Что так Христофор Наумович? – спросила Светлана.

– Мы вчера уже говорили на эту тему. У нас много скопилось изделий. Надо после обеда отсеять часть продукции, на которую нет спроса. Я передам изделия своему хорошему знакомому, директору ювелирного магазина в другом городе, может быть у него уйдёт товар наш залежалый.