Три из Двенадцати

ОН

Он сидел на пустом пляже, провожая взглядом солнце, которое медленно скатывалось за горизонт, оставляя за собой бледные полосы.

Его черное, точно от сажи, загорелое лицо, не выдавало в нем совершенно никого. Никого, по схожести, кто мог бы прийти на ум.

Вы не повстречаете подобного человека на улицах шумного города или в переходе подземки Гранд-Централ. И уж тем более, среди своих знакомых.

Острые угловатые черты с выступающим вперед подбородком, обтянуты тонкой шелушащейся кожей с глубоко посаженными глазами. Две полупрозрачные светлые линии: все что осталось от некогда кустистых, почти сросшихся вместе черных бровей. Голова правильной формы без намека на растительность отмечена крепкими шрамами.

Его рука сжимала холодный напиток неизвестной марки, и хотя вкус больше смахивал на что-то среднее, между вареным солодом и забродившей ягодой, он все же испытывал некоторое удовольствие, прихлебывая короткими порциями, сначала долго гонять его по рту и только потом отправлять внутрь. Иногда, всего пару раз, забавы ради, он находил интересным пускать тонкие бордовые струйки в песок.

Пальцы, лежащие на переносном холодильнике, блуждающе отбивали знакомый ритм барабанного боя. Несколько коротких ударов, затем секундная пауза и снова быстрое: Тук! Тук! Тук! Тук!

Он изредка подкладывал бутылку к подбородку, чтобы на мгновение ощутить приятную прохладу, которая помогала ему понять, что он все еще жив.

И все таки, во всей этой кажущейся на первый взгляд отрешенности и безмятежности, было что-то неестественное. Точно, сам он никак не вписывался в общий план.

Прикрыв правый глаз, он с большим интересом, если не сказать с азартом, наблюдал за волнами. Смотрел, не отрываясь, как они запрыгивают на берег, точно мальчишки-сорванцы, возомнившие себя пиратами, а затем резко отскакивают обратно, унося с собой награбленное. Песок и ракушки. Напоминание о далеком и забытом. А может, ему только так казалось, и он все это выдумал.

– Нет ничего, – сказал он вслух, подбивая ритм пальцев под собственные слова. – Ни прошлого, ни будущего…

А волнам только это и надо. Как только чуть отвел взгляд, схватили длинную дугу песка, напихали полные карманы ракушек и весело с шумом, запинаясь друг о друга, перекрикивая и напевая морскую песню, бросились в рассыпную.

– Ну-ка! – проговорил он строго и пригрозил пальцем.

Они затихли, попрятались в море и сидят тихо-тихо. Ждут следующего раза.

Но он и не думал отводить взгляда, замечая, как некоторые из них, не удержавшись выглядывают: крохотные всплески, точно вихрастые головы, с любопытством появляются и тут же исчезают. Вот опять показалась макушка пенной воды. Но едва брызги взлетели в воздух, как тут же, морская ласточка, легкая, почти невидимая, скользнула по ветру, как тень, и стремительно бросилась вниз. Будто стрела, она пронзила воду острым клювом и исчезла на мгновение. Затем, вырвавшись из цепких лап моря, рванула ввысь, крепко сжимая испуганного мальчишку и унесла с собой далеко-далеко за горизонт.

Ему вдруг наскучило и он убрал ладонь.

Все исчезло. Нет ни мальчишек. Ни чувство утраченного. Ни гнетущих мыслей.

Он попытался улыбнуться, но вышло неумело, с треском.

Ему стало не по себе. Неужели, он разучился улыбаться? Он попробовал вспомнить хоть один анекдот или шутку, пусть даже самую пошлую на свете, но вместо этого просидел несколько минут не шелохнувшись, зачем-то припоминая, когда впервые в жизни попробовал арбуз.

Он так и не вспомнил. Знал только, что было это, кажется, очень давно, почти в другой жизни.

– Эй! – окрикнул он, ветер. – Принеси-ка мне, друг, арбуз!

Он прислушался к звукам.

– Что говоришь? Не принимаешь доллары? А как тебе вот это?

Он набрал горсть песка и метнул в воздух.

Ветер, словно сито, разнес их по берегу мелкими брызгами.

– Ну и черт с тобой!

Он закрыл левый глаз и снова взглянул на море. А оно ничего.

Тогда, он стал представлять, как тяжелые волны переносят на себе крошечные миры, полные жизни и загадок, оставляя его в стороне.

Ему бы только подняться с места и рвануть в бескрайнее море. Но он чувствовал себя слишком уставшим.

– Эх! – мечтательно произнес он. – Сколько секретов. От начала времен и до скончания, люди пытаются понять его смысл, но так и не достигли даже сотой части тайн и мудрости, что покоится в тех недрах. Но мне-то можно! – крикнул он. – Я никому, слышишь? Ни скажу ни единого слова.

И кажется, волны услышали его.

Их движения стали плавными и в то же время грациозными, как в танце. Они будто звали его к себе.

– Не сегодня, – ответил он. – Я еще не успел поужинать.

Море недовольно заворчало.

Он вскочил, разбежался и что есть силы швырнул бутылку в воду.

Он весь навострился, превратившись в слух и как только раздался всплеск, слегка кивнул головой.

– Так должно быть всегда, – сказал он и подцепил большим пальцем ноги сандалию. – Если что-то кидаешь, оно обязательно падает. И никак иначе.

Он побрел вдоль берега, почти не поднимая ног, оставляя за собой длинные неровные борозды. В желудке неприятно булькало и урчало, как напоминание о том, что пора отправиться на поиски места, где можно подкрепиться.

А потом… потом он вернется обратно.

ОНА

Резкие, обрывистые движения, переходящие во что-то нервное, почти марионеточное, но непростительно-изящное, каждое дается ей через усилие воли.

И не смотря на всю резкость, она была полна странного магнетизма, в каждом ее жесте выступала притягательная опасность.

Холодная красота, неземная и отстраненная, точно вылепленная из мягкого мрамора, проявлялась в каждой детали: в легкой арке бровей, в неподвижных, бесстрастных глазах, которые выражали силу ее характера, а под острым, непринужденным взглядом, плавился сам воздух.

Ее губы мягкие и слишком идеальные для реального мира, двигались редко. Хотя, если быть точнее, подергивались в презрительной ухмылке.

Она притягивала, но не манила. Как витрина, за которой ничего нельзя трогать. Даже румянец казался слишком уж нарисованным – не настоящим, а длинные густые ресницы, только добавляли ощущение недоступности.

Панамка натянута так низко, что тени от полей скрывали лицо почти целиком, кроме скул, застывших в выражении невыразимого недовольства.

Теплый ветер, осторожно, стараясь не потревожить, попытался сорвать головной убор, но заметив недобрый взгляд, скрылся ни с чем: локоны под его действием едва задрожали, пробежали по лицу и застыли.

Но она даже не шелохнулась.

Только три вечерних платья из двенадцати, каждое из которых обошлось Виктору по меньшей мере, в тысяч десять, увидели свет.

И каждому она дала название.

В первый же вечер, их пригласили на виллу к одному из местных бизнесменов (он заправлял сетью дорогих ресторанов в Таиланде и держал несколько стриптиз-клубов в Нью-Йорке)

Некий, Алекс Сомчай Риверс. Наполовину американец, наполовину таец. Длинный, худой как черт, но с приятным лицом. А еще, слегка странноватый. При первой встрече, Алекс попытался поцеловать ей руку. Сначала она хотела его ударить, но тут же вспомнила о просьбе Виктора вести себя нормально и все же дала себя поцеловать. По его мнению, нормально, это означало вести себя так, точно она какая-нибудь Мэг Марч из фильма «Маленькие женщины».

Виктор вложил уйму денег в его новый проект и весь вечер провел в баре, обсуждая детали сделки.

Она надела черное платье из шелкового атласа с вышивкой в виде созвездий. Декор из миниатюрных кристаллов создавал эффект ночного неба, потому и заслужил название, «Звездный путь».

Следующий вечер, они провели на яхте в заливе Лог-Бэй. Виктор все еще чувствовал себя скверно, после выпитого вчера, а деньги, внесенные за аренду, оказались невозвратными. Тут ей и пришло в голову позвать с собой Наталию Дельгадо. Она встретила ее случайно днем на пляже, куда ходила потрогать воду.

Они пили коктейли и дегустировали изыски морской кухни.

По такому случаю, она надела новое платье. «Жемчужная симфония»

Перламутрово-белое струящееся платье, расклешенное от бедра, напоминало морские волны, нежно колышущиеся под легким дуновением ветерка.

Наталия не переставала восхищаться ее нарядом, не забывая ругать себя за то, что нацепила хлопчатые шортики телесного цвета и белую майку. Хотя, ей-то уж простительно, она родом из Майами.

В тот вечер, Наталия, как и полагается фотографу-любителю, выбрала удачный момент и сделала несколько снимков. Но больше всего запомнилась фраза, сказанная перед тем, как сделать первый снимок.

– Улыбайтесь так, будто это ваш последний день!

Позднее, тем же вечером, когда на смену первого подноса с коктейлями прибыл второй, она все же спросила, что это значит.

– Это моя визитная карточка, – ответила Наталия Дельгадо, с аппетитом поглощая мясо омара.

На третий вечер, она нарядилась в нежно-розовое объемное платье в стиле принцессы, которому дала самое приторное название. «Розовая мечта». Оно состояло из пышной юбки с каскадными оборками, полностью украшенной вручную вышитыми розами, корсетом и тонкими лямками.

В самый раз для романтического ужина на крыше отеля с панорамным видом на бескрайние просторы Андаманского моря, где закат расправлял свои золотые крылья.

Виктор разлил по бокалам вино, он всегда делал это сам, и улыбнулся.

– Сегодня вечером, я не скажу о работе ни слова.

Он щелкнул пальцами, его излюбленный жест, и музыканты принялись исполнять «Унеси меня на Луну».

Все прошло как нельзя лучше. Виктор много шутил, рассказывал про службу в армии, сожалея о потерянном времени, но ни разу не обмолвился о войне. Он всегда старался избегать подобных тем, а если и приходилось, то заменял на что-то другое. То, как бы мимоходом, он говорил о каком-то «пустяковом, временном конфликте», а иногда называл просто – «спором».

Затем они танцевали. Виктор двигался хорошо и вообще, танцевал как мужчина. Без всяких там кривляний и дерганий. Он вел легко и непринужденно, не отрывая взгляда от ее лица.

Когда вечер подошел к концу, Он щедро отблагодарил музыкантов, сунув каждому в карман пиджака, (благо у них были пиджаки) чаевые. Они скромно поблагодарили и перед самым уходом, в качестве бонуса, сыграли «Диана», Пола Анки.

И это был самый подходящий момент для признаний. А Виктор всегда умело пользовался подходящими моментами. Он протянул небольшую, но довольно тяжелую продолговатую коробку, обернутую в подарочную упаковку, и проговорил:

– Я знаю, ты хотела кольцо, но здесь кое-что получше.

И как всегда, оказался прав.

Теперь, на ее гладковыбритых, длинных ногах, тех самых, что журнал «Пиплз» назвал «идеалом красоты, изменившим взгляды сильных мира сего», лежал револьвер. Его-то Виктор и назвал, кое-чем получше.

И любой случайный прохожий (если бы такой вообще оказался рядом) понял бы с первого взгляда, что револьвер не просто игрушка. Он был ее продолжением. И с этим оружием она никогда бы не действовала по чьей-то прихоти. Каждый жест был рассудительно точен, каждое слово – монетой, которую она клала в копилку молчаливого самообладания.