Ловец шпионов. О советских агентах в британских спецслужбах

Peter Write

Paul Greengrass

Spy Catcher: The Candid Autobiography of a Senior Intelligence Officer

© Райт П., 2024

© Гринграсс П., 2024

© Чертопруд С., перев., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Моей жене Лоис

Пролог

На протяжении многих лет я задавался вопросом, на что будет похож последний день. В январе 1976 года, после двух десятилетий работы в высших эшелонах британской службы безопасности МИ-5, пришло время вернуться в реальный мир.

Я в последний раз вышел со станции метро Euston Road. Ярко светило зимнее солнце, когда я шел по Гауэр-стрит к Трафальгарской площади. Пройдя пятьдесят ярдов[1], я свернул к входу без опознавательных знаков в безымянное офисное здание. Между Художественным колледжем и больницей располагалась неприметная штаб-квартира британской контрразведки.

Я показал свой пропуск полицейскому, скромно стоявшему в приемной, и воспользовался одним из специально запрограммированных лифтов, которые доставляют старших офицеров во внутреннее святилище на шестом этаже. Я молча прошел по коридору в свой кабинет рядом с апартаментами Генерального директора.

В офисах было тихо. Далеко внизу я мог слышать грохот поездов метро, везущих пассажиров в Вест-Энд. Я отпер свою дверь. Передо мной стояли необходимые инструменты для работы офицера разведки – письменный стол, два телефона, один из которых был скремблирован для звонков вовне[2], а сбоку стоял большой зеленый металлический сейф с огромным кодовым замком на дверце. Я повесил пальто и начал машинально приводить в порядок свои дела. Насмотревшись на слишком многих отставных офицеров на коктейльных вечеринках[3], слоняющихся в поисках обрывков новостей и сплетен, я хотел покончить с этим начисто. Я был полон решимости начать новую жизнь для себя, разводя лошадей в Австралии.

Я повернул циферблаты на замке и распахнул тяжелую дверцу сейфа. Впереди лежала стопка досье с грифом «Совершенно секретно» на обложках. За ними аккуратная стопка коробок со сложенными в них документами. За эти годы я подготовил их тысячи. Сейчас это были последние отчеты агентов, которые мне регулярно передавали. Последние отчеты Компьютерной рабочей группы. Свежие результаты расчета предполагаемой текущей численности ИРА[4]. Эти документы всегда требуют ответов. Мне нечего было сообщить. Досье советского дипломата было прислано мне офицером помоложе. Мог ли я сообщить что-то новое? Не уверен. Это было дело о двойном агенте, которое тянулось годами. Были ли у меня какие-нибудь идеи? Не уверен. Когда вы присоединяетесь к Службе, каждое дело выглядит уникальным. Когда вы уходите, все они кажутся одинаковыми. Я подготовил необходимые ответы и попросил своего секретаря отправить эти документы в архив.

После обеда я принялся за работу с ящиками, вытаскивая их из задней части сейфа один за другим. В первом содержались компоненты микрофонов и радиоприемников – все, что осталось от 50-х годов, когда я был первым научным сотрудником МИ-5. Я организовал отправку содержимого в технический отдел. Час спустя начальник этого подразделения пришел, чтобы поблагодарить меня. Он был очень похож на современного государственного ученого: аккуратный, осторожный и постоянно находящийся в поисках денег.

– Это были просто странные вещи, которые я хранил, – сказал я. – Не думаю, что они тебе пригодятся. Теперь все это хлам, не так ли?

– О нет, – ответил он. – Мне понравится их изучать.

Он выглядел немного смущенным. Мы с ним никогда по-настоящему не ладили. Мы пришли из разных миров. Я был военным изобретателем с клеем, палочками и резинкой, а он – оборонным бюрократом. Мы пожали друг другу руки, и я вернулся к разбору своего сейфа.

В оставшихся коробках хранились документы, собранные после того, как я поступил на службу в Отдел контрразведки в 1964 году, когда поиск шпионов в британской разведке был наиболее интенсивным. Рукописные заметки и напечатанные памятные записки содержали универсальную валюту шпионажа – списки подозреваемых с подробностями обвинений, предательств и приговоров. Эти документы сопровождали весь период моей службы в МИ-5.

В кабинет зашла моя секретарша и вручила мне две книги в синих обложках.

– Твои рабочие ежедневники, – сказала она.

Мы вместе измельчили их в шредере. А затем ссыпали получившиеся бумажные конфетти в пакет для сжигания, стоящий рядом с моим столом. Наступило время для финального ритуала.

Я прошел в архив. Дежурный офицер вручил мне папку, содержащую список моих текущих допусков к секретным материалам. Я начал подписывать маленькие квитанции о прекращении допуска. Сначала я лишился допуска к материалам радио и спутниковой разведки. Затем к различным информационным источникам. Получение секретов – легко и приятно. Их потеря – болезненна и бюрократична. С каждым росчерком пера дверь закрывалась все дальше. В течение получаса тайный мир, который поддерживал меня годами, был закрыт навсегда.

Ближе к вечеру я взял такси до старой штаб-квартиры МИ-5 в Леконфилд Хаусе в Мейфэре. Организация находилась в процессе переезда в новые офисы в верхней части Керзон-стрит, но бар для персонала «Pig and Eye Club», где должна была состояться моя прощальная вечеринка, все еще оставался в Леконфилд Хаусе.

Я вошел в старое здание. Здесь, в коридорах и кабинетах, отделанных тиковым деревом, мы охотились за Кимом Филби, Гаем Берджессом, Дональдом Маклином и Энтони Блантом[5]. И здесь же мы вели самую секретную войну МИ-5 из-за подозрений в нераскрытом «кроте» в сердце Службы. Нашим подозреваемым был бывший генеральный директор МИ-5 сэр Роджер Холлис, но мы так и не смогли это доказать. Друзья Холлиса были крайне возмущены обвинением, и в течение долгих десяти лет обе стороны враждовали, как средневековые теологи, ведомые инстинктом, страстью и предрассудками.

Один за другим в 1970-х главные герои уходили на пенсию, пока, наконец, переезд в новые офисы не ознаменовал окончание войны. Но, прогуливаясь по коридорам Леконфилд-хауса, я все еще физически ощущал предательство, погоню и запах убийства.

Моя вечеринка прошла тихо. Люди говорили приятные вещи. Генеральный директор, сэр Майкл Хэнли, произнес красивую речь. Я получил обычные открытки от коллег с написанными от руки прощальными посланиями. Лорд Клэнморрис[6], великий агент МИ-5 по розыску, написал, что мой уход был «печальной, прискорбной, невосполнимой потерей». Он имел в виду Службу. Но настоящая потеря была моей.

Той ночью я спал в квартире на верхнем этаже офиса на Гауэр-стрит, время от времени просыпаясь от шума поездов, прибывающих на вокзал Юстон. Рано на следующее утро я оделся, взял свой портфель, впервые пустой, и направился к входной двери. Я попрощался с полицейским и вышел на улицу. Моя карьера закончилась. Печальная, прискорбная, невосполнимая потеря.

Глава 1

Все началось в 1949 году, в тот весенний день, который напоминает вам о зиме. Дождь барабанил по жестяной крыше сборно-разборной лаборатории в Грейт-Баддоу в Эссексе, где я – сотрудник компании Marconi[7] – выполнял задание военно-морского флота. Осциллограф пульсировал передо мной, как головная боль. По столу на козлах была разбросана куча нацарапанных расчетов. Было нелегко спроектировать радарную систему, способную выделить перископ подводной лодки среди бесконечного шума накатывающих волн. Я бился над решением этой задачи несколько лет. Зазвонил телефон. Это был мой отец, Морис Райт, главный инженер Marconi.

– Фредди Брандретт хочет нас видеть, – сказал он.

В этом не было ничего нового. Брундретт был начальником научной службы Королевского военно-морского флота, а теперь стал главным научным сотрудником Министерства обороны. В последнее время он проявлял личный интерес к ходу проекта. Требовалось принять решение о том, финансировать ли производство прототипа системы. Это был дорогостоящий проект. Послевоенные оборонные исследования были бесконечной битвой против финансового истощения бюджета Адмиралтейства. Я приготовился к очередной стычке из-за денег.

Я был рад возможности поговорить с Брундреттом напрямую. Он был старым другом семьи. Мы с моим отцом работали у него в отделе исследований Адмиралтейства во время войны. «Возможно», – подумал я, – «у меня может быть шанс найти новую работу».

На следующий день мы поехали в Лондон под постоянным моросящим дождем и припарковали машину недалеко от офиса Бранд-Ретта в Сторис-Гейт. Уайтхолл выглядел серым и усталым. Колоннады и статуи, казалось, плохо подходили для быстро меняющегося мира. Зима была тяжелой. Люди стали раздраженными из-за ограничения рациона. Эйфория победы в 1945 году давно уступила место угрюмому негодованию.

Мы представились аккуратной секретарше во внешнем офисе Брандретта. Пристройка гудела в характерной для Уайтхолла[8] приглушенной манере. Мы пришли не первыми. Я поздоровался с несколькими знакомыми лицами – учеными из различных лабораторий. Мне показалось, что для обычной встречи собралось много народу. Двое мужчин, которых я никогда не встречал, отделились от толпы.

– Вы, должно быть, Райты, – резко сказал тот, что пониже ростом. Он четко чеканил каждое произнесенное слово. – Меня зовут полковник Малкольм Камминг из Военного министерства, а это мой коллега Хью Уинтерборн. – Подошел еще один незнакомец. – А это Джон Генри, один из наших друзей из Министерства иностранных дел.

Камминг воспользовался любопытным кодом, который Уайтхолл использует для распознавания своих секретных служащих. Я подумал, что о чем бы ни шла речь на встрече, вряд ли это касалось противолодочной войны, особенно в присутствии сотрудников из МИ-5 и МИ-6. Брундретт появился в дверях своего кабинета и пригласил нас войти.

Его офис, как и его репутация, был огромным. Гигантские створчатые окна и высокие потолки полностью затмевали его рабочий стол. Он провел нас к столу для совещаний, на котором были аккуратно расставлены чернильные промокашки и графины. Брандретт был маленьким, энергичным человеком, одним из этой избранной группы, наряду с Линдеманном, Тизардом и Кокрофтом, ответственным за подготовку Британии к техническим и научным требованиям Второй мировой войны. Будучи помощником директора по научным исследованиям Адмиралтейства, а позже заместителем директора Королевской военно-морской научной службы, он в значительной степени отвечал за набор ученых на государственную службу во время войны. Он не был особенно одарен как ученый, но понимал, какую жизненно важную роль могут сыграть ученые. Его политика заключалась в продвижении молодежи везде, где это было возможно, и поскольку начальники служб доверяли ему, он смог получить ресурсы, необходимые для того, чтобы они могли работать наилучшим образом.

В конце 1940-х годов, когда уставшая и ослабевшая Британия готовилась к новой войне – холодной войне, – Брандретт был очевидным выбором для того, чтобы посоветовать, как лучше всего снова активизировать научное сообщество. Он был назначен заместителем научного советника министра обороны и сменил сэра Джона Кокрофта на посту научного советника и председателя Комитета по политике в области оборонных исследований в 1954 году.

– Джентльмены, – начал Брандретт, когда мы сели. – Я думаю, всем нам совершенно ясно, что сейчас мы находимся в самом разгаре войны, и так было после прошлогодних событий в Берлине.

Брундретт ясно дал понять, что русская блокада Берлина и последовавшие за ней воздушные перевозки с Запада оказали глубокое влияние на оборонное мышление.

– В этой войне будут участвовать шпионы, а не солдаты, по крайней мере в краткосрочной перспективе, – продолжил он. – И я обсуждал наше положение с сэром Перси Силлитоу, генеральным директором Службы безопасности. Откровенно говоря, – заключил он, – ситуация не из приятных.

Брандретт четко описал проблему. Стало практически невозможно успешно руководить агентами за «железным занавесом», и ощущалась серьезная нехватка разведданных о намерениях Советского Союза и его союзников. Технические и научные инициативы были необходимы, чтобы заполнить пробел.

– Я в общих чертах обсудил этот вопрос с некоторыми из присутствующих здесь, полковником Каммингом из Службы безопасности и Питером Диксоном, представляющим МИ-6, и я сформировал этот комитет для оценки вариантов и немедленного начала работы. Я также предложил сэру Перси, чтобы он воспользовался услугами молодого ученого для помощи в проведении исследований. Я намерен представить вам Питера Райта, которого некоторые из вас, возможно, знают. В настоящее время он прикреплен к исследовательской лаборатории электроники Services и будет работать неполный рабочий день, пока мы не выясним, какой объем работы необходимо выполнить.

Брундретт посмотрел на меня через стол.

– Ты сделаешь это для нас, не так ли, Питер? – спросил он.

Прежде чем я смог ответить, он повернулся к моему отцу:

– Нам, очевидно, понадобится помощь Marconi [компании], Джи Эм, поэтому я кооптировал тебя в этот комитет.

(Отец всегда был известен на флоте под именем, под которым в прежние времена был известен Маркони).

Это было типично для Брундретта, раздавать приглашения, как если бы они были приказами, и полностью выводить из строя машину Уайтхолла, чтобы добиться своего.

Остаток дня мы обсуждали идеи. Представители МИ-5 и МИ-6 были демонстративно молчаливы, и я предположил, что это была естественная сдержанность секретного сотрудника в присутствии посторонних. Каждый ученый давал импровизированный обзор любого исследования в своей лаборатории, которое, возможно, имело бы разведывательное применение. Очевидно, что полномасштабный технический обзор требований разведывательных служб потребует времени, но было ясно, что им срочно нужны новые методы подслушивания, которые не требовали бы проникновения в помещения. Советская система безопасности была настолько строгой, что возможность проникновения, кроме как во время строительства или ремонта посольства, была незначительной. К чаепитию у нас было двадцать предложений о возможных областях плодотворных исследований.

Брундретт поручил мне составить документ с их оценкой, и встреча закончилась.

Когда я уходил, представился человек из технического отдела Главного почтового управления. Джон Тейлор, который долго рассказывал во время встречи о работе своей организации с подслушивающими устройствами.

– Мы будем работать над этим вместе, – сказал он, когда мы обменялись телефонными номерами. – Я свяжусь с вами на следующей неделе.

По дороге обратно в Грейт-Бэддоу мы с отцом взволнованно обсуждали собрание. Оно было таким восхитительно непредсказуемым, каким Уайтхолл часто бывал во время войны и так редко бывал с тех пор. Я был взволнован возможностью уйти от противолодочной работы. Он – потому, что это продолжало нить секретной разведки, которая проходила через семью в течение четырех с половиной десятилетий.

Глава 2

Мой отец поступил в компанию Marconi после окончания университета в 1912 году и начал работать инженером над усовершенствованным методом обнаружения радиосигналов. Вместе с капитаном Х. Дж. Раундом он преуспел в разработке вакуумного приемника, который впервые сделал возможным перехват сообщений на большие расстояния.

За два дня до начала Первой мировой войны он работал с этими приемниками в старой лаборатории Маркони на Холл-стрит, Челмсфорд, когда понял, что улавливает сигналы немецкого флота. Он отнес первую партию менеджеру Marconi works Эндрю Грею, который был личным другом капитана Реджи Холла, главы Департамента разведки ВМС.

Холл был главным в британской разведке во время Первой мировой войны и отвечал за атаку на немецкие шифры из знаменитой комнаты 40 Адмиралтейства. Он организовал для моего отца поездку на станцию Ливерпуль-стрит. После изучения материала он настоял, чтобы Маркони отпустил моего отца для строительства станций перехвата и пеленгации для военно-морского флота.

Главная проблема, стоявшая перед военно-морской разведкой в начале Первой мировой войны, заключалась в том, как вовремя обнаружить немецкий флот, выходящий в море, чтобы дать возможность британскому флоту, базирующемуся в Скапа-Флоу, перехватить их. Военно-морская разведка знала, что когда германский флот находился в состоянии покоя, он находился у восточной оконечности Кильского канала. Холл полагал, что можно было бы засечь беспроводную связь немецкого главнокомандующего на борту его флагманского корабля, когда они проходили через Кильский канал в Северное море.

Мой отец приступил к разработке достаточно чувствительного оборудования и в конечном итоге разработал «апериодическую» пеленгацию. Это позволило точно определить пеленг нужного сигнала среди массы других мешающих сигналов. Потребовалось несколько лет, чтобы ввести его в эксплуатацию, но в конечном итоге он стал важным оружием в войне против подводных лодок. Даже сегодня все оборудование для пеленгации является «апериодическим».

В 1915 году, еще до того, как система заработала в полную силу, мой отец предложил Холлу, что лучшим решением было бы установить пеленгатор в Христиании (ныне Осло). Норвегия в то время была нейтральной, но британское посольство нельзя было использовать из-за боязни насторожить немцев, поэтому Холл спросил моего отца, готов ли он отправиться в Христианию и тайно управлять резидентурой МИ-6. Через несколько дней он был на пути в Норвегию, выдавая себя за коммивояжера, торгующего сельскохозяйственными препаратами. Он обосновался в небольшом отеле на боковой улице в Христиании и снял комнату на чердаке, достаточно просторную, чтобы установить беспроводную систему пеленгации, не привлекая внимания.

Резидентура МИ-6 в посольстве снабжала его средствами связи и запасными частями, но это была опасная затея. Его радиооборудование рано или поздно должно было его выдать. Он не входил в состав дипломатического персонала, и в случае обнаружения ему бы пришлось решать все проблемы самостоятельно. Не рассчитывая на помощь британского посла. В лучшем случае ему грозило интернирование до конца войны, в худшем – он рисковал привлечь внимание немецкой разведки.

Операция продлилась шесть месяцев, предоставив военно-морскому флоту бесценное раннее предупреждение о намерениях немецкого флота. Однажды утром он спустился к завтраку и сел за стол. Случайно посмотрел в окно и увидел, что на стену напротив наклеивают новый плакат. Это была его фотография с предложением вознаграждения за информацию, которая приведет к его аресту.

Отец разработал свой маршрут побега с МИ-6 еще до начала операции. Быстро позавтракав, вернулся в свою комнату, аккуратно упаковал свое радиооборудование в футляр и задвинул его под кровать. Он собрал свои проездные документы, паспорт и удостоверение личности военно-морского флота, оставив значительную сумму наличных в надежде, что это побудит владельца отеля забыть о нем.

Вместо того чтобы свернуть на дорогу, ведущую к побережью Швеции, которую норвежские власти сочли бы наиболее вероятным маршрутом его побега, он направился на юго-запад. Проехав десять миль вниз по побережью, он сел на камень у обочины. Некоторое время спустя к нему подошел лейтенант британского флота и спросил, кто он такой. Отец представился. Его отвели на катер и переправили на ожидавший британский эсминец.

Годы спустя, когда мне предстояло выйти на пенсию, я попытался найти подробности этой операции в архивах МИ-6. Я договорился с сэром Морисом Олдфилдом, тогдашним шефом МИ-6, провести день в их архиве в поисках документов. Но я ничего не смог найти. В архиве регулярно проводили чистку, уничтожая старые документы.

Я родился в 1916 году в доме моей бабушки в Честерфилде, куда моя мать переехала погостить, пока мой отец был в Норвегии по заданию МИ-6. Той ночью был налет цеппелинов на соседний Шеффилд, и я родился недоношенным. Из-за войны не было свободных больничных коек, но моя мать поддерживала мою жизнь с помощью импровизированного инкубатора из стеклянных банок с химикатами и бутылок с горячей водой.

После Первой мировой войны мой отец вернулся в компанию Marconi. Он стал протеже самого Маркони и возглавил отдел исследований. Мы переехали в большой дом на берегу моря недалеко от Фринтона, где прожили всего несколько месяцев. Затем мы переехали в дом на окраине Челмсфорда. Дом напоминал заброшенную фабрику по производству оборудования для радиосвязи. В каждом углу были спрятаны радиоприемники в разной степени неисправности и жестяные коробки, набитые электрическими схемами. Мой отец был энергичным, эмоциональным, довольно вспыльчивым человеком – скорее художником, чем инженером. Сколько себя помню, он часто брал меня с собой в сад или на открытые поля над пляжами Эссекса, чтобы научить тайнам радиосвязи. Он часами объяснял мне, как аккуратно поворачивать ручку настройки радиоприемника, чтобы случайные помехи внезапно превратились в четкий сигнал. Он научил меня проводить мои собственные эксперименты, и я до сих пор помню его гордость, когда я демонстрировал свои примитивные навыки заезжим гостям, таким как сэр Артур Эддингтон и Дж. Дж. Томсон.

У МИ-6 были тесные связи с компанией Marconi после Первой мировой войны, и мой отец сохранил с ними контакт. У Marconi было крупное подразделение, отвечавшее за оснащение кораблей радиосвязью. Это обеспечивало идеальное прикрытие для МИ-6, которая договорилась с моим отцом о том, чтобы один из их офицеров был назначен радистом на корабль, посещающий район, в котором у них был интерес.

Адмирал Холл был гостем в доме; они с моим отцом часами вместе исчезали в оранжерее, чтобы обсудить наедине какую-нибудь новую разработку. Мой отец также знал капитана Мэнсфилда Камминга, первого шефа МИ-6. Он очень восхищался Каммингом как за его мужество, так и за его технические способности. Он знал капитана Вернона Келла, основателя МИ-5, гораздо менее хорошо, но тот ему не нравился. Как и в Оксфорде и Кембридже, люди обычно склоняются либо к МИ-5, либо к МИ-6, и мой отец совершенно определенно склонялся в пользу МИ-6.

Компания Marconi в 1920-х годах была одним из самых интересных мест в мире для работы ученого. Гульельмо Маркони, известный всем под своими инициалами «Г.М.», был превосходным специалистом по подбору людей и имел смелость вкладывать средства в свои видения. Его величайшим успехом стало создание первой коротковолновой радиолучевой системы, и он по праву может утверждать, что заложил основы современных коммуникаций. Как и во многих британских достижениях, это было сделано вопреки противодействию британского правительства и ведущих ученых того времени.

Перед Первой мировой войной Британия решила, что следует построить длинноволновую радиосистему, чтобы заменить кабельную систему в качестве основного средства связи с Империей. Решение было отложено на время войны. Но Гульельмо Маркони верил, что с помощью радиоволн можно передавать коротковолновые передачи на огромные расстояния. Использование коротковолновых радиочастот обещало больший объем трафика на гораздо более высоких скоростях. Несмотря на успехи в области радиосвязи, достигнутые во время войны, Королевская комиссия в 1922 году высмеяла концепцию Гульельмо Маркони как «любительскую науку». Один из участников даже пришел к выводу, что радио – это «законченное искусство».

Гульельмо Маркони бросил вызов. Он предложил бесплатно построить любую линию связи по всему миру – при условии, что правительство приостановит разработку длинноволновой системы до тех пор, пока она не пройдет испытания, и при условии, что они примут ее на вооружение, если испытания пройдут успешно. Правительство согласилось и определило самый жесткий контракт, который они могли придумать. Они запросили связь из Гримсби в Сидней, Австралия, и потребовали, чтобы она передавала 250 слов в минуту в течение двенадцатичасового периода во время испытаний, не используя более двадцати киловатт энергии. Наконец они потребовали, чтобы схема заработала в течение двенадцати месяцев.

Это были потрясающие характеристики. Радио все еще находилось в зачаточном состоянии, и мало что было известно о выработке энергии на стабильных частотах. Проект был бы невозможен без приверженности технической команды Marconi, состоящей из моего отца, капитана Х. Дж. Раунда и К. С. Франклина. Гульлельмо Маркони обладал особым талантом находить блестящих ученых, которые в основном были самоучками. Например, он нашел Франклина, который за несколько шиллингов в неделю чинил дуговые лампы на фабрике в Ипсвиче. За несколько лет он вырос и стал выдающимся техническим специалистом в компании.

Предложенная связь между Гримсби и Сиднеем поразила остальную индустрию радиосвязи. В последующие годы мой отец часто рассказывал, как прогуливался по Бродвею с Дэвидом Сарноффом, тогдашним главой RCA, когда проект был в самом разгаре.

– Маркони сошел с ума? – спросил Сарнофф. – Этот проект прикончит его. Это никогда не сработает.

– Г.М. и Франклин думают, что так и будет, – ответил отец.

– Ну, ты можешь надирать мне задницу всю дорогу по Бродвею, если это произойдет, – сказал Сарнофф.

Три месяца спустя сеть заработала в соответствии с контрактом. Она работала по двенадцать часов в день в течение семи дней со скоростью 350 слов в минуту и была, на мой взгляд, одним из величайших технических достижений этого столетия. Единственным сожалением моего отца было то, что он так и не воспользовался возможностью надрать Сарноффу задницу на всем пути по Бродвею!

Моя юность прошла в этом великом волнении. Я постоянно страдал от плохого здоровья. У меня развился рахит. Но были компенсации. Почти каждый день, когда мой отец был дома, он забирал меня из школы и отвозил в свою лабораторию. Я часами наблюдал за ним и его помощниками, когда разворачивалась великая гонка от Гримсби до Сиднея. Это преподало мне урок, который остался со мной на всю жизнь, – что в серьезных вопросах эксперты очень редко бывают правы.

1930-е годы открылись с надеждой для семьи. Мы едва заметили нарастающий мировой финансовый кризис. Я поступил в Бишоп-Стортфордский колледж, небольшую, но стойкую независимую школу, где начал блистать в учебе и, наконец, избавился от плохого самочувствия, которое преследовало меня с рождения. Я вернулся домой на летние каникулы 1931 года, получив школьный аттестат с зачетами по всем предметам. В следующем семестре я должен был присоединиться к университетской группе, рассчитывая на хорошую стипендию в Оксфорде или Кембридже.

Неделю спустя мой мир рухнул. Однажды вечером мой отец пришел домой и сообщил новость о том, что его и Франклина уволили. Прошли дни, прежде чем он смог даже попытаться объяснить, и годы, прежде чем я понял, что произошло.

В конце 1920-х годов Marconi объединился с кабельными компаниями, полагая, что только благодаря сотрудничеству с ними беспроводная связь сможет привлечь инвестиции, необходимые для обеспечения ее превращения в основной способ связи по всему миру. Но по мере развития кризиса беспроводная связь представляла все большую угрозу для интересов кабельных компаний. Они доминировали в новой компании, и были сделаны резкие сокращения в исследованиях беспроводной связи и установке новых систем. Гульельмо Маркони, старый и больной, уехал на пенсию в Италию, но даже его вмешательство не смогло изменить взгляды нового руководства. Франклин, мой отец и многие другие были уволены. В течение следующего десятилетия беспроводная связь на большие расстояния находилась в стагнации, и мы всей семьей пережили годы больших трудностей.

В течение нескольких месяцев мой отец скатился в пропасть алкоголизма. Он больше не мог позволить себе содержать обоих своих сыновей в школе, и поскольку я был старше и у меня уже был школьный аттестат, мне пришлось уйти. Травма от тех событий вернула мне плохое самочувствие, и я страдал хроническим заиканием, которое временами практически лишало меня дара речи. В течение тех коротких летних каникул я превратился из школьника с обеспеченным будущим в человека без будущего вообще.

Решение исключить меня из школы и его влияние на мое здоровье поглотили моего отца чувством вины. Он довел себя до дальнейшего пьянства. Моя мать справлялась, как могла, но, лишенная статуса и дохода, она постепенно замкнулась в себе, пока единственными посетителями не стали медсестры, вызванные, чтобы удержать моего отца после опасно затянувшегося запоя с бутылкой скотча.

Годы спустя, когда я начал разыскивать для МИ-5 англичан благородного происхождения, которые пристрастились к коммунизму в 1930-х годах, этот период моей жизни меня очаровал. Они в полной мере наслаждались привилегированным происхождением и образованием, в которых мне было отказано, в то время как моя семья страдала от капризной руки капитализма. Я на собственном опыте испытал последствия спада и депрессии, однако именно они обратились к шпионажу. Я стал охотником, а они – добычей.

В каком-то смысле объяснение было простым. Это был 1932 год. У меня не было квалификации. Мне было пятнадцать, мне нужна была работа, и у меня было мало времени на политическую философию. Я размещал объявления в личных колонках «ТАЙМС» о любой работе. Первый ответ был от женщины по имени Маргарет Ли, которая управляла небольшой фермой под названием «Ахнадаррох» в Плоктоне, недалеко от Вестер-Росс, Шотландия. Я стал ее батраком. Платы не было, только питание и кров. Но среди холмов и бескрайнего неба Шотландии я постепенно оправился от того, что было раньше, и со временем открыл для себя величайшую любовь в своей жизни – сельское хозяйство.

Маргарет Ли была идеалисткой. Она хотела использовать свою ферму в качестве тренировочной площадки для мальчиков из лондонских трущоб, чтобы они могли получить работу управляющих фермами. В любом случае, идея так и не осуществилась, и вместо этого она решила написать роман о жизни на Ахнадаррохе; она писала, пока я ухаживал за фермой. А вечером, когда я закончил работу по дому, она заставила меня прочитать вслух то, что она написала, пока постепенно мое заикание не прошло. В конце концов книга была опубликована и имела большой успех под названием «Highland homespun».

Весной 1935 года нас выселил из Ахнадарроха домовладелец, жадный до большей арендной платы, чем мы могли позволить себе платить. Мы переехали на другую, более дешевую ферму в Корнуолле, и наша жизнь продолжалась почти так же, как и раньше. В то время моей мечтой было стать ученым-аграрием, исследующим технологии производства продуктов питания. Но с моим ограниченным образованием я не мог надеяться претендовать на стипендию. В 1930-х годах грантов не было. В конце концов, с небольшой помощью Маргарет, моей собственной проницательной семьи и полезной семейной связи с руководителем Святого Колледжа Питера, Оксфорд, я смог собрать достаточно денег, чтобы получить место в Школе сельской экономики. Через год после того, как я поступил в Оксфорд, я женился на своей жене Лоис. Это был 1938 год. Война витала в воздухе. Как и большинство молодых людей, мы чувствовали, что нам недолго осталось быть вместе.

К тому времени, когда я поступил в Оксфорд, мой отец начал восстанавливать ущерб, нанесенный предыдущими шестью годами алкоголизма. По наущению моей матери он снова начал работать в компании Маркони консультантом. И отчасти, я думаю, его потрясло осознание того, что война снова неминуема. Желая помочь, как и в 1915 году, он обратился к сэру Фредерику Брандретту из научной службы ВМС. Брандретт откровенно сказал ему, что его репутация алкоголика делает невозможным получение руководящей должности. Вместо этого Брундретт предложил ему должность рядового научного сотрудника на испытательный срок. Я всегда чрезвычайно восхищался своим отцом за это. Он пожертвовал половиной того, что зарабатывал в компании Marconi в качестве консультанта, чтобы прийти и работать на экспериментальном стенде с учеными, которые были на двадцать лет моложе его. Он не делал никаких сомнений в том, что когда-то был руководителем исследований в Marconi. В некотором смысле, я думаю, он стремился искупить вину за прошлое; но он также искренне верил, что приближается война и что каждый обязан внести свой вклад.

Его многолетний опыт сканирования эфира гарантировал, что его карьера вскоре снова расцветет. Ему поручили технические разработки Y-перехватов – тактических перехватов немецких сообщений, – а позже он стал главным научным сотрудником в Управлении связи Адмиралтейства. Он снова вернулся в Большую игру и заново открыл для себя свою молодость. К 1943 году он был ответствен за составление планов подачи сигналов на День «Д»[9]. Это была масштабная задача. Но после каждого рабочего дня он до рассвета сидел со своим радиоприемником, слушая трескотню азбуки Морзе, записывая и анализируя ее, готовясь к следующему дню. Я часто думаю, что он был счастливее всего, сгорбившись над этими сетами, с наушниками на голове, пытаясь разобраться в таинственной электронной вселенной.

С началом войны Школа сельской экономики закрылась, и мой наставник Скотт Уотсон стал главным научным сотрудником Министерства сельского хозяйства, забрав с собой большую часть персонала, чтобы приступить к жизненно важной задаче по заготовке продовольствия в стране. Теперь я был единственным членом семьи, каким-либо образом не вовлеченным в военные действия. Я написал Брундретту в надежде, что для меня может найтись место где-нибудь в Адмиралтействе. К моему удивлению, я получил телеграмму с приглашением в его офис.

Брундретт знал меня много лет. Он был увлеченным фермером, успешно разводившим коров голштинской породы, и его очень интересовал мой опыт в Ахнадаррохе. Он спросил меня, что, по моему мнению, я мог бы делать в Адмиралтействе, и я объяснил, что годы, проведенные за наблюдением за работой моего отца, дали мне такое хорошее представление об электронике, какое я мог бы получить в университете. В течение десяти минут он договорился о том, чтобы я приступил к работе в исследовательской лаборатории Адмиралтейства на следующей неделе.

Моим отделом в исследовательской лаборатории Адмиралтейства (ARL) великолепно руководил Стивен Баттеруорт, которого по какой-то неизвестной причине всегда звали Сэм. Он был высоким, худощавым мужчиной с копной вьющихся темных волос. Он непрерывно курил трубку, работал как сумасшедший и собрал вокруг себя команду необычайно талантливых молодых ученых, включая Мэсси, Ганна, Вигглсворта, Бейтса и Крика. Я чувствовал себя ужасно неуверенно, когда прибыл в ARL, из-за отсутствия у меня квалификации. Каждую ночь я сидел за кухонным столом в нашей маленькой квартирке в Хэмптон-Уик, изучая физику по учебникам, когда рядом падали немецкие бомбы. Но Баттеруорт был постоянным источником поддержки. Его единственный недостаток был его величайшей силой. Он выполнял свою работу тихо, предоставляя другим заниматься саморекламой. В конце войны наградой за его гений и его тихое усердие стало его забвение.

Вклад Исследовательской лаборатории Адмиралтейства в победу в войне был сильно недооценен. Одной из самых насущных проблем, с которыми столкнулась Британия в начале войны, была угроза магнитных мин. ARL начала работу по разработке систем размагничивания для нейтрализации магнитных полей наших кораблей и, таким образом, их защиты. Без действительно эффективной системы наша способность сражаться в 1940 году была бы серьезно под вопросом.

Например, в Дюнкерке тысячи мин усеяли мелководье у побережья. Гитлер был убежден, что это предотвратит любую массовую эвакуацию британских войск. Баттеруорт знал, что немецкие мины действуют только на северный полюс вниз, и предложил намагнитить наши корабли южным полюсом вниз, чтобы корабли отражали мины. Адмиралтейство приступило к масштабной программе изменения магнитного поля всех кораблей, идущих в Дюнкерк. Результатом стало то, что ни одно судно не было потеряно из-за мин.

В суматохе войны у молодых людей не было иного выбора, кроме как погибнуть. Вскоре после Дюнкерка мне и другому молодому ученому ARL, Рэю Госсейджу, дали задание размагнитить линкор «Принц Уэльский». Судно стояло в сухом доке в Розайте, и его следующий рейс должен был доставить Уинстона Черчилля на Атлантическую конференцию с Рузвельтом. Она была построена на верфи в Белфасте. Из-за чего его магнитное поле распространялось вокруг корпуса, а не имело четкой направленности. Первоначальное размагничивание оказалось неудачным, и оно считалась крайне небезопасной в своем нынешнем виде.

Госсейдж и я разработали импровизированную систему отключения намагничивания корабля, намотав гигантскую катушку вдоль корабля. Затем мы включили ее, подключив к батарее подводной лодки. На организацию всей операции ушло несколько дней, и в ней участвовал весь экипаж корабля. Когда мы наблюдали из сухого дока в Розайте, сотни мужчин работали в унисон с нашими командами, хотя нам обоим было едва за двадцать.

Наука в военное время – это часто случай импровизации с имеющимися материалами, решения проблемы как можно лучше в данный момент, вместо того чтобы планировать на десять или пятнадцать лет вперед, когда может быть слишком поздно. Война сформировала мой дальнейший подход к технической разведке. Это научило меня ценности импровизации, а также показало, насколько эффективными могут быть операции, когда люди действия прислушиваются к молодым людям, верящим в практическую науку изобретательства. К сожалению, к концу войны это отношение практически исчезло; мертвая рука бюрократов начала выдавливать жизнь из Англии.

Начиная с 1942 года, я работал над первыми системами обнаружения сверхмалых подводных лодок. Они успешно использовались для защиты гаваней во время высадки сил союзников в Северной Африке, а затем в Северо-Западной Европе.

Технические проблемы размагничивания подводной лодки намного сложнее, чем проблемы размагничивания корабля, но в конце концов я обнаружил, что электромагнит, размещенный по всей длине подводной лодки и подпитанный нужным количеством тока, нейтрализует петли подводных детекторов на морском дне.

К концу войны курс моей жизни безвозвратно изменился. Хотя сельское хозяйство оставалось моей первой любовью, мне явно было суждено к нему не возвращаться. Вместо этого я участвовал в послевоенном конкурсе научной гражданской службы под председательством Си Пи Сноу. Он был разработан для отбора лучших ученых из сотен, набранных во время войны. Я сдал тест, набрав 290 баллов из 300 возможных. Баттеруорт тепло поздравил меня. Все эти ночи, проведенные за учебниками, наконец-то окупились, хотя заслуга в основном принадлежала ему.

Мой отец вернулся в компанию Marconi в качестве главного инженера в 1946 году, и в том же году я начал работать главным научным сотрудником в исследовательской лаборатории электроники сервиса. В течение следующих четырех лет мы тесно сотрудничали друг с другом, судебные процессы 1930-х годов были невысказанной связью между нами, пока телефонный звонок сэра Фредерика Бранд-Ретта в 1949 году не привел МИ-5 в мою жизнь.

Глава 3

Через несколько дней после той первой встречи в офисе Брандретта в 1949 году мне позвонил Джон Тейлор и пригласил меня в Лондон. Он предложил Сент-Джеймс Парк, и мы встретились на мосту перед Букингемским дворцом. Мне показалось странным заниматься делами национальной безопасности, прогуливаясь среди пеликанов и уток, время от времени останавливаясь, чтобы поразмыслить, глядя на наши отражения в бассейне.

Тейлор был маленьким мужчиной с усиками карандашом и серым, резковатым лицом. Он был одним из офицеров связи Монтгомери во время североафриканской кампании, и хотя сейчас работает техником Главного почтового управления, он сохранил свою резкую военную выправку. Он руководил техническими исследованиями, какими они были, для МИ-5 и МИ-6 из своей лаборатории в Отделе специальных расследований Главного почтового управления в Доллис-Хилл. Тейлор убедился, что я знаю, что он главный. Он прямо сказал мне, что, помимо одного краткого визита в штаб-квартиру МИ-5 в Леконфилд-хаус, чтобы встретиться с полковником Каммингом, мне пришлось бы действовать через него как посредника. Тейлор не поощрял дискуссию об «офисе»; он просто объяснил, что мне будет присвоен титул «внешнего научного консультанта» и что мне не будут платить за выполнение моих обязанностей. В течение нескольких лет мы продолжали встречаться в Сент-Джеймс Парк примерно раз в месяц, чтобы обсудить письменные отчеты по техническим вопросам, которые я отправлял К. У. Райту, секретарю комитета Брундретта. (Позже Райт стал заместителем секретаря в Министерстве обороны).

Мы с Тейлором разделили техническую работу. Главное почтовое управление продолжало исследования в области инфракрасного обнаружения. Я начал использовать ресурсы исследовательской лаборатории для разработки новых микрофонов и изучения способов получения звуковых отражений от офисной мебели. Я уже был знаком с техническими принципами резонанса по своей работе в противолодочной авиации. Когда звуковые волны сталкиваются с натянутой поверхностью, такой как окно или картотечный шкаф, создаются тысячи гармоник. Хитрость заключается в том, чтобы определить точку, в которой присутствует минимальное искажение, дабы звуковые волны можно было воспринимать как понятную речь.

Однажды в 1951 году мне позвонил Тейлор. Его голос звучал явно взволнованно.

– Нас опередили, – сказал он, задыхаясь. – Мы можем встретиться сегодня днем?

Я встретил его позже в тот же день на скамейке в парке напротив Министерства иностранных дел. Он описал, как один из дипломатов в нашем посольстве в Москве слушал приемник WHF в своем кабинете, который он использовал для мониторинга полетов русских военных самолетов. Внезапно он услышал, как британский военно-воздушный атташе громко и четко говорит в своем кабинете. Осознав, что атташе каким-то образом прослушивается, он быстро сообщил об этом в Лондон. Мы с Тейлором обсудили, какой тип микрофона может быть задействован, и он договорился с инженером дипломатической службы радиосвязи по имени Дон Бейли провести расследование. Я проинформировал Бейли перед его отъездом в Москву о том, как лучше всего обнаружить устройство. Впервые я начал понимать, насколько британская разведка была лишена технических знаний. У них даже не было нужных приборов. Мне пришлось одолжить Бейли собственные. В посольстве был произведен тщательный обыск, но так ничего и не было найдено. Русские явно были предупреждены и отключили устройство.

Из допроса Бейли по его возвращении мне стало ясно, что это не был обычный радиомикрофон, поскольку при работе устройства присутствовали сильные радиосигналы, которые были обычными несущими. Я предположил, что русские, как и мы, экспериментировали с каким-то резонансным устройством. Через полгода моя правота подтвердилась. Тейлор вызвал меня в Сент-Джеймс Парк на очередную срочную встречу.

Он сказал мне, что «чистильщики»[10] из Госдепартамента США регулярно проводили «санитарную обработку» офиса американского посла в Москве в рамках подготовки к визиту государственного секретаря США. Они использовали стандартный настраиваемый генератор сигналов для создания так называемого «эффекта кругового воя», похожего на шум, создаваемый, когда радиостанция разговаривает с кем-то по телефону, в то время как его домашнее радио или телевизор включены. В ходе «раунда завывания» было обнаружено небольшое устройство, встроенное в макет герба Соединенных Штатов[11], висевшего на стене за столом посла.

Частота воя составляла 1800 МГц, и американцы предполагали, что рабочая частота устройства должна быть такой же. Но тесты показали, что устройство было нестабильным и нечувствительным при работе на этой частоте. В отчаянии американцы обратились к британцам за помощью в решении загадки того, как «эта штука», как ее называли, работала.

Брандретт организовал для меня новую, защищенную лабораторию на пустыре в Грейт-Баддоу. Тейлор и два американца торжественно вручили мне этот шпионский предмет. Устройство лежало завернутым в вату внутри маленькой деревянной коробки. Последняя выглядела так, как будто в ней когда-то хранились шахматные фигуры. Устройство было длиной около восьми дюймов[12]. Сверху находилась антенна, которая вставлялась в полость. Внутри полости находился металлический гриб с плоской вершиной, который можно было регулировать для придания ему переменной емкости. Позади гриба была тонкая, как паутинка, диафрагма для приема речи, которая, по-видимому, была проколота. Американцы застенчиво объяснили, что один из их ученых случайно проткнул его пальцем.

Беда не приходит одна. Создание системы обнаружения противолодочных средств приближалось к своим решающим испытаниям и требовало долгих часов внимания. Но каждую ночь и каждые выходные я пробирался через пустыри за зданием компании Маркони к своей заброшенной хижине Ниссена. Я упорно трудился в течение десяти недель, чтобы разгадать тайну.

Сначала мне пришлось отремонтировать диафрагму. Эта штука имела отличительные признаки оборудования, которое русские ввели в эксплуатацию в срочном порядке, предположительно для того, чтобы убедиться, что оно было установлено до визита госсекретаря. У них явно была какая-то микроскопическая насадка для установки диафрагмы, потому что каждый раз, когда я пользовался пинцетом, тонкая пленка разрывалась. В конце концов, методом проб и ошибок мне удалось сначала установить диафрагму, а затем закрепить ее. Это было не идеально, но сработало.

Затем я измерил длину антенны, чтобы попытаться оценить, как она резонирует. Оказалось, что 1800 МГц – правильная частота. Но когда я настроил устройство и издал на нем шумы с помощью генератора аудиосигналов, это было именно так, как описали американцы – невозможно эффективно настроить. Но после четырех выходных я понял, что мы все думали об этом с ног на голову. Мы все предполагали, что металлическую пластину нужно было сразу открыть, чтобы усилить резонанс, хотя на самом деле чем ближе пластина к грибу, тем больше чувствительность. Я подтянул пластину вплотную и настроил излучаемый сигнал на 800 мегациклов. Эта штука начала издавать пронзительный звук. Я позвонил своему отцу в состоянии сильного возбуждения.

– У меня эта штука работает!

– Я знаю, – сказал он, – и этот вой разрывает мои барабанные перепонки!

Я договорился продемонстрировать эту штуку Тейлору, и он отправился туда с полковником Каммингом, Хью Уинтерборном и двумя американскими «чистильщиками». Мой отец тоже пришел с нами, приведя другого ученого-самоучку из Маркони по имени Р. Дж. Кемп, который теперь был их руководителем исследований. Я установил устройство у дальней стены хижины и установил еще один радиоприемник в соседней комнате, чтобы звуки аудиогенератора можно было слышать так, как будто он работает.

Я настроил оборудование на прием сигнала на частоте 800 МГц и начал объяснять, как это работает. Американцы выглядели ошеломленными простотой всего этого. Камминг и Уинтерборн были самодовольны. Это было сразу после катастрофы с делом Берджесса и Маклина. Бегство в Советский Союз этих двух дипломатов Министерства иностранных дел в 1951 году вызвало возмущение в США, и я вскоре понял, что любой незначительный способ продемонстрировать британское превосходство имел для них решающее значение. Кемп был очень польщен, справедливо рассудив, что это будет только вопросом времени, когда Маркони получит контракт на разработку аналогичного устройства.

– Как скоро мы сможем его использовать? – спросил Камминг.

Кемп и я объяснили, что, вероятно, потребуется не менее года, чтобы изготовить оборудование, которое работало бы надежно.

– Я думаю, мы можем предоставить помещение, Малкольм, – сказал Кемп Каммингу, – и, возможно, одного человека для работы под началом Питера. Это может дать вам прототип, но после этого вам нужно будет получить финансирование.

– Ну, для нас совершенно невозможно заплатить, как вы знаете, – ответил Камминг. – Казначейство никогда не согласится расширить тайное сотрудничество.

Кемп поднял брови. Очевидно, Камминг много раз приводил этот аргумент раньше, чтобы получить оборудование бесплатно.

– Но, конечно, – рискнул я, – если правительство серьезно относится к техническому развитию событий для МИ-5 и МИ-6, им придется выделить деньги.

– Они крайне неохотно идут на это, – ответил Гумминг, качая головой. – Как вы знаете, нас на самом деле не существует.

Он посмотрел на меня так, как будто ему в голову пришла внезапная мысль.

– Теперь, возможно, если бы вы обратились к Адмиралтейству от нашего имени, чтобы попросить помощи…

Это было мое приобщение к причудливому методу управления финансами разведывательных служб. Это была проблема, которая преследовала меня вплоть до 1960-х годов. Вместо того чтобы располагать ресурсами, достаточными для удовлетворения их технических потребностей, разведывательные службы были вынуждены большую часть послевоенного периода просить милостыню у Вооруженных сил, которые проявляли все большую скупость в предоставлении денег. На мой взгляд, именно это в большей степени, чем любой другой фактор, способствовало дилетантизму британской разведки в послевоенную эпоху.

Но, как было приказано, я намеревался убедить Адмиралтейство взять на себя расходы по разработке нового микрофона. Я договорился о срочной встрече с преемником Брандретта на посту начальника научной службы ВМС, сэром Уильямом Куком. Я довольно хорошо знал Кука. Это был жилистый рыжеволосый мужчина с пронзительными голубыми глазами и склонностью к грандиозным планам. Он был блестящим организатором и буквально кипел идеями. Впервые я имел с ним дело после войны, когда он попросил меня поработать под его началом над прототипом проекта Blue Streak[13], который в конечном итоге был отменен сэром Беном Локспейзером, тогдашним главным научным сотрудником в Министерстве снабжения. По иронии судьбы, сам Кук разделял подозрения относительно ядерного оружия, хотя больше по практическим и политическим причинам, чем по моральным. Он чувствовал, что Британия поторопилась с производством атомной бомбы, и опасался, что по мере развития современной ракетной техники военно-морской флот неизбежно проиграет. Я подозреваю, что он также понял, что наша одержимость бомбой была слегка нелепой перед лицом растущего превосходства Америки и Советского Союза. Этой точки зрения, между прочим, довольно широко придерживались ученые, работавшие на более низком уровне в Службах в 1950-х годах.

Я объяснил Куку, что новый микрофон может иметь пока непредвиденные разведывательные преимущества, от которых военно-морской флот, очевидно, выиграет, если согласится финансировать проект. Он улыбнулся этому прозрачному оправданию, но к концу встречи согласился предоставить шестерых ученых ВМС из своего штаба и профинансировать специально построенную лабораторию в Маркони для проведения работ.

В течение восемнадцати месяцев мы были готовы продемонстрировать первый прототип, которому было присвоено кодовое название SATYR. Кемп и я предстали перед входной дверью штаб-квартиры МИ-5 в Леконфилд-хаусе. Хью Уинтерборн встретил нас, провел в спартанский офис на пятом этаже и представил высокому сутулому мужчине в костюме в тонкую полоску и с кривой улыбкой.

– Меня зовут Роджер Холлис, – сказал он, вставая из-за своего стола и протягивая для рукопожатия руку. – Боюсь, генеральный директор не сможет присутствовать с нами сегодня на этой демонстрации. Поэтому я присутствую в качестве его заместителя.

Холлис не поощрял светскую беседу. Его пустой стол выдавал человека, который верил в быстрое ведение дел. Я без промедления показал ему оборудование. Оно состояло из чемодана, наполненного радиооборудованием для управления SATYR, и двух антенн, замаскированных под обычные зонтики, которые складывались, образуя приемно-передающую тарелку. Мы разместили SATYR в квартире МИ-5 на Саут-Одли-стрит, а зонтики – в кабинете Холлиса. Тест сработал идеально. Мы слышали все, начиная с тестовой речи и заканчивая поворотом ключа в двери.

– Замечательно, Питер, – продолжал говорить Холлис, пока мы слушали тест, – это черная магия.

Камминг захихикал на заднем плане.

Тогда я понял, что офицеры МИ-5, запертые на протяжении всей войны в своих герметичных зданиях, редко испытывали острые ощущения от технического прогресса. После окончания теста Холлис встал из-за своего стола и произнес небольшую официальную речь о том, какой это был прекрасный день для Службы и что именно это имел в виду Брундретт, когда формировал свою рабочую группу. Все это было довольно снисходительно, как будто слуги нашли потерянную бриллиантовую диадему в розовом саду.

SATYR действительно имел большой успех. Американцы быстро заказали двенадцать комплектов, нахально скопировали чертежи и изготовили еще двадцать. На протяжении 1950-х годов, пока его не заменило новое оборудование, SATYR использовался британцами, американцами, канадцами и австралийцами как один из лучших методов получения скрытого прослушивания. Но что более важно для меня, разработка SATYR подтвердила мои полномочия ученого в МИ-5. С тех пор со мной регулярно консультировались по поводу растущего числа их технических проблем.

Я по-прежнему имел дело исключительно с Каммингом, но я начал немного узнавать о структуре его отдела – филиала. Он контролировал четыре секции. А1 предоставлял ресурсы для МИ-5, начиная от микрофонов и заканчивая отмычками. A2 был техническим отделом, в котором работали такие сотрудники, как Хью Уинтерборн, которые использовали ресурсы A1. A3 обеспечивал связь полиции со Специальным отделом, а A4 был растущей империей наблюдателей, ответственных за слежку за иностранными дипломатами и другими лицами на улицах Лондона.

У Камминга был один фундаментальный недостаток, когда дело касалось технических вопросов. Он считал, что Подразделение должно руководить наукой, а не наоборот. Следовательно, Службе в целом было отказано в давно назревшей модернизации. Пока мы обсуждали конкретные технические требования, наши отношения были плодотворными. Но рано или поздно мы перешли бы в область, в которой я не мог бы консультировать МИ-5, если бы он или Уинтерборн не посвятили меня в свое полное доверие. Например, Уинтерборн часто спрашивал, есть ли у меня какие-нибудь идеи по перехвату телефонных разговоров. Я объяснил, что невозможно работать над проблемой, пока я не буду знать, какие современные методы используются.

– Ну, конечно, теперь мы вступаем в область, которая является строго засекреченной, и я скорее чувствую, что нам следует держаться от нее подальше, – говорил Камминг, нервно хлопая по столу, к большому раздражению Уинтерборна.

То же самое произошло и с организацией службы наружного наблюдения. Основная проблема, стоявшая перед МИ-5 в 1950-х годах, заключалась в том, как обнаруживать все большее число русских на улицах Лондона и следовать за ними, не выдавая себя.

– У тебя есть какие-нибудь идеи, Питер? – спросил Камминг, как будто у меня могло быть решение в верхнем кармане. Я предположил, что по крайней мере мне нужно будет из первых рук увидеть масштаб операции по наблюдению. Камминг сказал, что посмотрит, что можно устроить, однако больше я ничего не слышал.

Но, несмотря на трудности, было ясно, что МИ-5 сочла меня полезным. К 1954 году я проводил в Леконфилд-хаусе два полных дня в неделю. После одного продолжительного сеанса Камминг пригласил меня на ланч в свой клуб. Мы вместе прошли через Сент-Джеймс Парк и направились по Пэлл-Мэлл к клубу «In and Out», Каммингс размахивал зонтиком, который он обычно носил с собой.

Когда мы сели за наш столик, я понял, что хотя я имел дело с Каммингом в течение пяти лет, это был первый раз, когда мы когда-либо общались. Он был невысоким человеком, не слишком одаренным интеллектуальными способностями, но чрезвычайно преданным МИ-5. Подобно полицейским в романах Джона Бьюкена, он, казалось, с такой же вероятностью преследовал героя, как и злодея. Он был офицером стрелковой бригады и принадлежал к давним военным традициям внутри МИ-5, которые восходили к основателю, Вернону Келлу. Он был родственником первого шефа МИ-6, капитана Мэнсфилда Камминга, факт, о котором он позаботился, чтобы я узнал почти сразу, как только я с ним встретился. Он также отвечал за вербовку нынешнего генерального директора МИ-5 сэра Дика Голдсмита Уайта. В 1930-х годах они вместе отправились с группой мальчиков в походный отпуск. Уайт не был счастлив в качестве школьного учителя, и Камминг убедил его обратиться в МИ-5. Уайт оказался блестящим, обладающим интуицией офицером разведки и вскоре намного превзошел своего наставника, но долг, который он задолжал Каммингу, сослужил последнему хорошую службу в 1950-х годах.

Камминг был богат сам по себе. Он владел большим поместьем в Сассексе. В деревне он играл сквайра, а в городе становился шпионом. Это пробудило в нем бойскаута. На самом деле большая часть его карьеры была потрачена на ведение книг МИ-5 и другие рутинные административные дела, и он с трудом сосуществовал с одаренной университетской элитой, которую призвали в разведку во время войны. Но у Камминга действительно был один удивительный талант. Он поддерживал легендарное количество контактов. Это были не просто закадычные друзья из клуба, которых у него было много. Он содержал их во всевозможных причудливых местах. Если офису нужна была одноногая прачка, говорящая по-китайски, Камминг мог бы ее предоставить. Когда должность директора филиала «А» стала вакантной, Камминг был очевидным кандидатом на ее место.

Камминг заказал перепелиные яйца и немного расспросил об истории моей жизни. За обедом он слушал с незаинтересованным видом, пока, наконец, не заказал два бренди и не перешел к цели своего гостеприимства.

– Я хотел спросить тебя, Питер, о том, как, по твоему мнению, обстоят дела на Службе, технически говоря?

Я наполовину предвидел его подход и решил, что пришло время высказать свое мнение.

– Вы ничего не добьетесь, – сказал я ему категорично, – пока не назначите ученого, занимающегося решением проблем, и полностью не введете его в курс дела.

Я сделал паузу, пока подавали бренди.

– Вы должны предоставить ему доступ к оперативным сотрудникам, и он должен помогать планировать и анализировать операции по мере их проведения.

Камминг накрыл свой стакан ладонью и осторожно покатал его содержимое.

– Да, – согласился он, – скорее всего; мы сами пришли к такому выводу, но очень трудно найти подходящего человека. Джонс 1 претендует на эту должность, но если мы его впустим, он захочет управлять заведением на следующий день.

Я согласился.

Некоторое время я давал понять Уинтерборну, что был бы заинтересован в поступлении на Службу на полный рабочий день, если бы появилась подходящая вакансия.

– Я полагаю, Хью сказал тебе, что я заинтересован в присоединении? – спросил я.

– Ну, в этом-то и проблема, Питер, – ответил он. – У нас есть соглашение о запрете браконьерства с Уайтхоллом. Мы просто не можем завербовать вас оттуда, даже если вы станете добровольцем.

Камминг осушил свой бокал одним движением запястья.

– Конечно, – продолжал он, – если бы вы покинули военно-морской флот, все могло бы быть по-другому.

Это был типичный Камминг, он хотел, чтобы я сделал первый шаг. Я поднял проблему моей адмиралтейской пенсии. Я бы потерял все четырнадцать лет стажа, если бы я ушел, это продолжалось бы годами, и, в отличие от Камминга, у меня не было личного дохода, на который я мог бы опереться. Камминг легонько постучал по краю своего бокала с бренди и изобразил удивление, что я вообще поднимаю эту тему.

– Я уверен, ты прекрасно понимаешь, что это была бы потрясающая возможность для тебя, Питер, – сказал он.

Он сделал паузу и вернулся к одной из своих любимых тем.

– Мы не государственная служба, и вы должны быть готовы доверять нам. Всегда есть тайное согласование. Я не думаю, что мы могли бы давать какие-либо письменные обязательства, но я уверен, что, когда придет время, мы сможем что-нибудь организовать. Знаете, нам не нравится видеть, как страдают наши ребята.

После обеда мы вышли из роскошной кожи и бренди In and Out Club в водянистую яркость Пикадилли.

– Дай мне знать, Питер, если решишь уйти из Адмиралтейства, – сказал Камминг, – и я проведу кое-какие зондажи среди директоров.

Мы пожали друг другу руки, и он зашагал в сторону Леконфилд-хаус, зажав зонтик под мышкой.

Подход Камминга был случайным. Противолодочный проект подходил к концу. Адмиралтейство стремилось перевести меня на новую работу в Портсмуте, которую я не стремился выполнять. Компания Marconi тем временем заключила контракт на разработку проекта Blue Streak совместно с English Electric. Эрик Иствуд, заместитель главы лаборатории Маркони, предложил мне работу инженера системы наведения Blue Streak. В течение месяца я уволился из Адмиралтейства и присоединился к компании Marconi в качестве старшего научного сотрудника.

Я обнаружил, что исследования в области ракет совершенно деморализуют. Отчасти это было потому, что я надеялся, что скоро присоединюсь к МИ-5. Но я был не одинок в понимании того, что ракетная система вряд ли когда-либо будет создана. Это была глупость, памятник британскому самообману. В любом случае такого рода наука была в конечном счете негативной. Зачем тратить жизнь на разработку оружия, которое, как вы надеетесь и молитесь, никогда не будет использовано?

Я позвонил Каммингу и рассказал ему. Я уволился из Адмиралтейства и ждал его следующего шага. Наконец, спустя шесть месяцев я получил еще одно приглашение на обед. Гостеприимство было заметно менее щедрым, чем в прошлый раз, и Камминг сразу перешел к делу.

– Я обсудил ваше предложение с руководством, и мы хотели бы заполучить вас. Но у нас возникнут трудности с Уайтхоллом, если мы возьмем вас как ученого. У нас никогда раньше такого не было. Это может усложнить дело. Мы предлагаем вам прийти и присоединиться к нам в качестве обычного офицера, и мы посмотрим, что вы с этим сделаете.

Я ясно дал понять Каммингу, что я не очень доволен его предложением. Единственная разница, насколько я мог видеть, заключалась в том, что он будет платить мне на уровне главного научного сотрудника (или обычного офицера), а не на моем нынешнем уровне старшего научного сотрудника – разница в пятьсот фунтов в год. Был также принципиальный вопрос, который поднял мой отец, когда я обсуждал этот вопрос с ним.

– Не уходи, пока тебя не назначат ученым, – сказал он мне. – Если ты пойдешь на компромисс в этом вопросе, ты никогда не сможешь действовать как ученый. Ты закончишь тем, что станешь обычным оперативником, прежде чем осознаешь это.

Камминг был удивлен моим отказом, но больше не предпринимал попыток убедить меня. Вскоре он ушел, сославшись на срочную встречу в Леконфилд-хаус.

Месяц спустя я был в своей лаборатории в Грейт-Баддоу, когда получил вызов в кабинет Кемпа. Там сидели Камминг и Уинтерборн, Уинтерборн широко ухмылялся.

– Что ж, Питер, – сказал Кемп, – похоже, я наконец-то теряю тебя. Малкольм хочет взять тебя на работу первым ученым МИ-5.

Уинтерборн позже рассказал мне, что Камминг пошел к Кемпу, чтобы спросить, сколько ему придется заплатить, чтобы заполучить меня, на что Кемп, знакомый с тем, на что Камминг готов пойти, чтобы сэкономить несколько фунтов государственных денег, ответил: «За ту же плату, за которую я бы согласился, – за справедливую зарплату!»

– Конечно, будет конкурс, – сказал мне Камминг, – но это всего лишь формальность.

Я пожал всем руки и вернулся в свою лабораторию, чтобы подготовиться к новой жизни в тени.

Глава 4

Четыре дня спустя я отправился в Леконфилд-хаус на отборочную комиссию. Перегородка из матового стекла в нише отодвинулась, и пара глаз внимательно изучила меня. Хотя я был знакомым лицом, у меня все еще не было пропуска. Я терпеливо ждал, пока полицейский звонил в офис Камминга, чтобы организовать мое сопровождение.

– Значит, сегодня к генеральному директору, сэр? – спросил он, нажимая на кнопку вызова лифта. Железные ворота с тяжелым грохотом отъехали в сторону. Это был старомодный лифт, приводимый в действие рычагом на латунной коробке. Он лязгал и со свистом поднимался по зданию. Я считал этажи, проползая мимо, пока мы не добрались до пятого, где располагались офисы высшего руководства МИ-5.

Пройдя немного по коридору, мы свернули в большую прямоугольную комнату, в которой размещался секретариат генерального директора. Он выглядел точно так же, как любой другой офис в Уайтхолле: секретарши, знававшие лучшие дни, твидовые костюмы и щелкающие пишущие машинки. Только массивные сейфы напротив окна выдавали это место. В середине дальней стены комнаты находилась дверь в кабинет генерального директора. Длина внешнего офиса была специально рассчитана на то, чтобы помешать любому незваному гостю. Это давало генеральному директору время активировать автоматический замок на его двери, прежде чем кто-нибудь смог ворваться внутрь. Когда над его дверью загорелся зеленый огонек, секретарша сопроводила меня через огромное пространство и впустила внутрь.

Кабинет генерального директора был светлым и просторным. Антикварная мебель из орехового дерева и кресла с кожаными спинками делали его больше похожим на Бонд-стрит, чем на Уайтхолл. Портреты трех предыдущих генеральных директоров сурово смотрели через комнату с одной стены. С другой стороны за полированным столом для совещаний сидел полный состав Совета директоров МИ-5. Я узнал Камминга и Холлис, но остальные были мне незнакомы.

Генеральный директор, сэр Дик Голдсмит Уайт, пригласил меня сесть. Я встречался с ним раньше во время одного из многочисленных визитов в офис Камминга, но я не мог притворяться, что хорошо его знаю. По иронии судьбы, он также учился в Бишоп-Стортфордском колледже, где установил рекорд в беге на милю, но это было задолго до меня. Он был высоким, худощавым, со здоровыми чертами лица и острым взглядом. В нем было что-то от Дэвида Нивена, те же безупречные английские манеры, непринужденное очарование и безукоризненное чувство стиля в одежде. Действительно, по сравнению со своим коллегой он был просто неотесанным.

Когда мы сели, он начал интервью на официальной ноте.

– Я слышал, вы хотите присоединиться к нам, мистер Райт. Возможно, вы могли бы объяснить свои причины.

Я начал с объяснения некоторых вещей, которые я уже сделал для Службы. Я подчеркнул, как ранее сделал Каммингу, что для меня невозможно сделать больше, если меня не пригласят внутрь и не будут полностью доверять.

– Я думаю, что говорю от имени всех моих директоров, – ответил он, – когда заверяю вас, что мы не рассматривали бы возможность привлечения ученого, не предоставив ему доступ, необходимый для выполнения работы. Вы будете полностью проинструктированы.

Камминг кивнул.

– Однако, – продолжал Уайт, – я думаю, мне следует прояснить, что Служба безопасности не похожа на другие департаменты Уайтхолла, с которыми вы, возможно, знакомы. Если вы присоединитесь к нам, вы никогда не будете иметь права на повышение.

Он объяснил, что поступают на контрразведывательную службу, как правило, в более старшем возрасте, чем на государственную, следую установленной схеме карьерного роста, включающей подготовку общего офицерского состава в самых разных подразделениях МИ-5. Немногие из этих рядовых офицеров сделали следующий шаг к ограниченному числу должностей старшего офицерского состава (помощника директора), и еще меньше имели реальные шансы претендовать на одну из шести директорских должностей. Поступив на должность старшего офицера для выполнения узкоспециализированной работы, я фактически исключил любые шансы на директорство. Я откровенно сказал собеседнику, что, поскольку по натуре я был исследователем-одиночкой, а не одним из боссов, меня это нисколько не беспокоило.

Мы кратко поговорили об интеграции с Уайтхолл, которая, по моему мнению, требовала срочного внимания в технической области, и через двадцать минут вопросы начали иссякать. Наконец, Дик Уайт подвел итог.

– Мое мнение, мистер Райт, заключается в том, что я не уверен, что нам нужно такое животное, как вы, в Службе безопасности, – он сделал паузу, чтобы произнести свою кульминационную фразу. – Но если вы готовы попробовать, то и мы готовы.

Скованность растаяла. Другие члены правления встали из-за стола, и мы поболтали несколько минут. Когда я уходил, Дик Уайт поманил меня к своему столу в дальнем конце комнаты.

– Питер, я собираюсь назначить тебя в A2 к Хью Уинтерборну, и, очевидно, Малкольм будет отвечать за выполнение заданий, но я сказал ему, что, по-моему, ты будешь тратить большую часть своего времени на вопросы филиала D – советскую проблему, – он слегка побарабанил пальцами по своему настольному ежедневнику и посмотрел в окно в направлении комплекса советского посольства в Кенсингтоне. – Мы пока никак не выиграем эту битву, – он захлопнул дневник и пожелал мне удачи.

После обеда я вернулся на пятый этаж, чтобы пройти обычное собеседование с директором по персоналу Джоном Марриоттом. Во время войны Марриотт служил секретарем Комитета по борьбе с двойными преступлениями, органа, ответственного за выдающийся успех МИ-5 в военное время – вербовку десятков двойных агентов внутри нацистской разведки. После войны он служил в службе безопасности на Ближнем Востоке (SIME), прежде чем вернуться в Леконфилд-хаус. Он был доверенным чиновником.

– Просто хотел поболтать – несколько личных деталей, что-то в этом роде, – сказал он, продемонстрировав характерное масонское рукопожатие. Тогда я понял, почему мой отец, который также был масоном, косвенно упомянул о вступлении в братство, когда я впервые обсудил с ним работу на МИ-5 полный рабочий день.

– Нужно убедиться, что ты не коммунист, ты понимаешь.

Он сказал это так, как будто подобное было невозможно в МИ-5. За несколько недель до окончательного подхода Камминга я узнал, что отставной полицейский, прикрепленный к секретариату генерального директора, навел справки обо мне в компании Marconi. Но, кроме этого интервью, я не подвергался никакой другой проверке. Действительно, хотя это был период, когда МИ-5 устанавливала строгие программы проверки по всему Уайтхоллу, только в середине 1960-х годов в МИ-5 вообще была введена какая-либо систематическая проверка.

Стол Марриотти был пуст, и я предположил, что интервью записывалось на пленку для включения в мой послужной список. Он отнесся к сеансу достаточно серьезно, но задал всего несколько вопросов.

Я сказал ему, что ненавижу нацизм и коммунизм. Мы перешли к моей личной жизни. Он ходил вокруг да около, пока наконец не спросил:

– Случайно, никогда не был педиком?

– Никогда в своей жизни.

Он внимательно изучал меня.

– К вам когда-нибудь обращался кто-нибудь с просьбой выполнить тайную работу?

– Только вы.

Он попытался рассмеяться, но это явно была фраза, которую он слышал тысячу раз прежде. Он отпер ящик своего стола и дал мне анкету для заполнения с указанием сведений о ближайших родственниках. Я прошел проверку. Неудивительно, что Филби, Берджессу, Маклину и Бланту далось это так легко.

Прежде чем официально присоединиться к A2 в качестве научного сотрудника, я прошел двухдневную подготовку вместе с молодым офицером, поступившим в МИ-5 из университета. За программу обучения отвечал жесткий, деловитый офицер по имени Джон Какни. Мы хорошо ладили. Какни мог быть откровенно груб, но вскоре я понял, что он просто устал приводить в форму молодых рекрутов МИ-5, как правило, низкого уровня. Он в корне отличался от среднего офицера МИ-5. Он отказался подчиняться монотонности темной одежды в тонкую полоску, предпочитая более смелый стиль. Какни был самостоятельным человеком и имел широкие горизонты за пределами офиса. Для меня не было неожиданностью, когда он покинул МИ-5, чтобы продолжить успешную карьеру в бизнесе, сначала в Victoria Investments, а позже в Crown Land Agents и в качестве председателя Администрации Лондонского порта. Сегодня сэр Джон Какни является председателем Westland Helicopters.

Какни начал наше обучение с обычной лекции о правовом статусе МИ-5.

– У нее его нет, – прямо сказал он нам. – Служба безопасности не может иметь обычный статус департамента Уайтхолла, потому что ее работа очень часто связана с нарушением приличий или закона.

Какни описал различные ситуации, такие как проникновение в помещение без ордера или вторжение в частную жизнь человека, в которых может возникнуть дилемма. Он ясно дал понять, что МИ-5 действовала на основе 11-й заповеди – «Ты не должен быть пойман» – и что в случае задержания управление мало что могло сделать для защиты своих сотрудников. Он описал, как осуществлялась связь с полицией. Они были готовы помочь МИ-5, если что-то пойдет не так, особенно если обратиться к нужному человеку. Но между двумя организациями существовали очень определенные трения.

– Специальный отдел хотел бы быть нами, а мы не хотим быть ими.

Какни передал нам текущий внутренний каталог МИ-5 и объяснил, как была организована Служба. Существовало шесть управлений: Отделение A занималось ресурсами; Отделение B было отделом кадров; Отделение C контролировало систему охраны и проверки на всех правительственных объектах; Отделение D занималось контрразведкой; Отделение E управляло британской разведкой из все еще длинного списка колоний и отвечало за кампании по борьбе с повстанцами в Малайе и Кении; и, наконец, отделение F было империей внутреннего наблюдения, что в основном означало слежку за Коммунистической партией Великобритании и особенно за ее связями в профсоюзном движении.

Какни немного рассказал о сестринской службе, МИ-6, или SIS (Секретная разведывательная служба), как ее чаще называли в Уайтхолле. Он дал нам стандартный справочник МИ-6 и рассказал об очень немногих отделах, с которыми МИ-5 поддерживала регулярную связь. На практике это сводилось к отделу контрразведки МИ-6 и небольшому исследовательскому отделу, занимающемуся делами коммунистов, хотя это последнее было ликвидировано вскоре после того, как я присоединился к МИ-5. Какни был старательно уклончив в своих комментариях, и только позже, когда я начал налаживать собственные связи с техническими специалистами МИ-6, я осознал глубину антипатии между двумя службами.

По истечении двух дней нас сфотографировали и выдали наши пропуска МИ-5. Затем Какни представил полицейского особого отдела в отставке из отделения С, который прочитал нам лекцию о секретном делопроизводстве. Нам сказали ни в коем случае не выносить документы из офиса. Всегда проверять, чтобы наш стол был очищен от всех бумаг, а двери заперты, прежде чем выходить, даже если всего на десять минут. Мне также выдали мой кодовый номер сейфа и сказали, что дубликат номера хранится в сейфе генерального директора, чтобы руководство могло получить любой документ в любое время дня и ночи из сейфа офицера. Все это было разумно, но я не мог не противопоставить это неадекватности проверки.

После первой недели Какни провел меня в кабинет, который был пуст, если не считать магнитофона на столе. Он достал из шкафа несколько больших катушек с пленкой.

– Вот, – сказал он, – с таким же успехом ты можешь получить это из первых уст!

Сюжет аудиозаписи был напечатан на катушке. «Краткая история британской службы безопасности» Гая Лидделла, заместителя генерального директора в 1946–1951 годах. Лидделл был выдающейся фигурой в истории МИ-5. Он пришел в 1927 году из Специального отдела, где практически в одиночку руководил советской контрразведывательной программой. Он решительно и энергично контролировал контрразведку МИ-5 на протяжении всей войны и был выдающимся кандидатом на кресло генерального директора в 1946 году. Но Эттли назначил вместо этого полицейского, сэра Перси Силлитоу, почти наверняка в назидание МИ-5, которую он подозревал в подготовке письма Зиновьеву в 1924 году[14]. Лидделл продолжал служить под началом Силлитоу, едва способный сдерживать свою горечь, только для того, чтобы попасть в скандал с Берджессом/Маклином в 1951 году. Он дружил с Берджессом много лет, и когда Берджесс ушел, то же самое произошло и с теми шансами, которые Лидделл все еще имел на высшую должность. Вскоре после этого он ушел в отставку с разбитым сердцем и перешел в Комиссию по атомной энергии.

Я аккуратно перемотал пленку и надел наушники. Мягкий, воспитанный голос начал описывать часть тайной истории Британии. МИ-5 была сформирована под руководством капитана Вернона Келла в 1909 году. Военное министерство, наконец, осознало, что надвигающийся европейский конфликт требует хотя бы малой толики контрразведки. Вскоре МИ-5 доказала свою полезность, арестовав почти всех немецких шпионов, действовавших в Великобритании, почти сразу после начала войны. Лидделл тепло отзывался о Келле, который, по его мнению, создал престижную организацию из неблагоприятных начал благодаря силе своей личности. Бюджеты МИ-5 были строго ограничены в годы после Первой мировой войны, и МИ-6 яростно лоббировала поглощение своего конкурента. Но Келл хитро боролся за сохранение контроля над МИ-5 и постепенно расширял свое влияние.

Зенит его престижа после Первой мировой войны пришелся на успешный рейд ARCOS в 1927 году. Советская торговая делегация, базирующаяся в их офисах по адресу Мургейт, 49 вместе со Всероссийским кооперативным обществом Лимитед (ARCOS), подверглась налету полиции, действовавшей по инструкциям МИ-5, и было раскрыто огромное количество шпионской деятельности. Рейд на АРКОС оправдал широко распространенное мнение внутри МИ-5 о том, что недавно созданное Советское государство было главным врагом и что для борьбы с ним должны быть задействованы все возможные ресурсы. Эта точка зрения была дополнительно подтверждена чередой других шпионских дел в 1930-х годах, кульминацией которых стала крупная советская попытка в 1938 году проникнуть в Вулвичский арсенал с помощью работавшего там инженера-коммуниста-ветерана по имени Перси Глэйдинг. Блестящему агенту МИ-5 Максвеллу Найту удалось посадить женщину-агента, которая предала заговор.

К 1939 году Келл потерял хватку. Он был стар. Лидделл щедро оправдывал неспособность МИ-5 подготовиться ко Второй мировой войне. Когда Черчилль стал премьер-министром, полный решимости трясти Уайтхолл до тех пор, пока он не покорится, уход Келла был только вопросом времени. Но хотя Лидделл сожалел о потере Келла, он сердечно приветствовал нового генерального директора сэра Дэвида Петри. Петри руководил вербовкой огромного количества одаренных интеллектуалов, и под его руководством (и Лидделла, хотя об этом не говорилось) возникла знаменитая система двойного пересечения. Каждый немецкий шпион, высадившийся в Британии, был либо схвачен, либо передан для передачи дезинформации немецкому верховному командованию. Операция прошла с выдающимся успехом и стала основным фактором в введении немцев в заблуждение относительно местоположения высадки в День «Д». Лидделл вынес простой вердикт МИ-5 во время войны. Он назвал это «лучшей связью непохожих умов в истории разведки».

Но отчет Лидделла закончился вскоре после войны. И, по правде говоря, его лекция плохо вошла в историю. Случай за случаем, инцидент за инцидентом были точно зафиксированы, но тема постоянного успеха МИ-5 вводила в заблуждение. Он прекрасно знал о недостатках послевоенного периода, корни которого, по сути, лежали в 1930-х годах. Не было упоминания о Берджессе и Маклине или о том, что они имели в виду, и не упоминалось ни об обширной программе модернизации, которая, как знали и он, и Дик Уайт в конце 1940-х, давно назрела.

Во многих отношениях Лидделл был трагической фигурой. Одаренный, пользующийся всеобщей популярностью на Службе, он мог по праву претендовать на роль главного архитектора нашего разведывательного мастерства военного времени. И все же его погубили его неразумные дружеские отношения. Когда я слушал запись, мне казалось, что он разговаривает сам с собой в затемненной комнате, исследуя историю в поисках оправдания загубленной карьеры.

Я также прослушал лекцию Дика Уайта о советской разведывательной службе. Очевидно, она была записана на одном из семинаров, проводимых для начинающих младших офицеров, потому что я слышал, как аудитория смеялась над его шутками. Выступление Дика Уайта было гораздо больше в стиле дона из Оксбриджа. У него был замечательный легкий тон, он пересыпал свою речь каламбурами, эпиграммами и ссылками на русскую литературу. Дик Уайт был хорошо осведомлен в советских делах, будучи директором старого отдела контрразведки «Б», прежде чем стать генеральным директором.

Он оживленно рассказывал о русской одержимости секретностью и о том, что современный КГБ уходит своими корнями в царскую тайную полицию. Он был проницателен в своем анализе исторического значения КГБ для большевистской партии. Советская разведывательная служба была гарантом партийного контроля в огромной и часто враждебной стране. Он также рассказал о том, почему британские и советские разведывательные службы неизбежно были главными противниками в игре в шпионов. Секретность и разведка уходили корнями в далекое прошлое обеих служб, и он полагал, что обе они отличались осторожностью и терпением, что отражало их национальные особенности. Он противопоставил это, к большому удовольствию своей аудитории, ревностной и часто чересчур поспешной деятельности «наших американских кузенов».

Но Дик Уайт, при всей элегантности его подачи, был, по сути, ортодоксальным человеком. Он верил в модную идею «сдерживания» Советского Союза и в то, что МИ-5 должна была сыграть жизненно важную роль в нейтрализации советских активов в Великобритании. Он много говорил о том, что мотивировало коммуниста, и ссылался на документы, найденные во время рейда в АРКОС, которые показали серьезность, с которой российская разведывательная служба подошла к свержению британского правительства. Он придавал большое значение новым инициативам по проверке, проводимым в настоящее время в Уайтхолле, как лучшему средству противодействия проникновению российской разведывательной службы в правительство.

Он верил, что МИ-5 находится в разгаре великих реформ, что в некотором смысле и произошло под его руководством. Самое ясное впечатление, которое он производил, было о сильной гордости за службу. Это чувство оставалось сильным в нем на протяжении всей его карьеры, даже после того, как он покинул МИ-5 и присоединился к МИ-6. Он был прежде всего командным игроком и очень верил в сохранение морального духа организаций, которыми руководил. Это сделало его популярным и гуманным человеком, на которого можно было работать, даже если он всегда оставался немного отстраненной, аскетичной фигурой.

Ближе к концу моего обучения я начал совершать экскурсии по зданию, часто в сопровождении Какни или Уинтерборна. Все кабинеты были переполнены, офицеры втискивались по четверо в комнату. У меня был роскошный собственный кабинет – больше похожий на чулан для метел – рядом с Хью Уинтерборном на пятом этаже. Проблема с пространством была наследием давней антипатии между МИ-5 и МИ-6. В конце войны были разработаны планы создания объединенного штаба разведки для размещения обеих служб. Было даже приобретено место для нового помещения на Хорсферри-роуд. Но в течение многих лет рабочая группа обеих служб спорила о точном распределении служебных помещений, а МИ-5 мрачно бормотала о том, что не может доверять МИ-6 из-за Кима Филби. Ситуация оставалась неразрешенной до 1960-х годов, когда МИ-6 были, наконец, изгнаны за Темзу в их собственное здание Сенчури Хаус.

В некотором смысле нерешительность по поводу офисных помещений свидетельствовала об отсутствии четкого мышления в Уайтхолле относительно ролей МИ-5 и МИ-6. Только в начале 1970-х годов МИ-5, наконец, убедила Казначейство профинансировать переезд в постоянную, специально построенную штаб-квартиру в Керзон-Хаусе. До этого постоянная проблема с переливами решалась чередой краткосрочных договоров аренды зданий. Сначала была Корк-стрит, на которой в 1950-х годах размещался процветающий филиал empire of C. Затем, в 1960-х годах, контрразведка действовала из офисного здания на Марлборо-стрит, и нам всем пришлось пробираться через пип-шоу, цветочные киоски и гниющие овощи на рынке Сохо, чтобы добраться до наших сверхсекретных файлов. Возможно, это было уместно, но вряд ли практично.

МИ-5 в 1950-х годах, казалось, была покрыта толстым слоем пыли времен войны. Вся организация была скорее похожа на диккенсовскую мисс Хэвишем. За ней ухаживала интеллектуальная элита во время войны, но в 1945 году она была ими брошена. Они отправились к новым занятиям во внешнем мире, оставив МИ-5 запертой в своих затемненных комнатах, наедине с воспоминаниями о том, что могло бы быть, и лишь изредка вступая в контакт с остальной частью Уайтхолла.

Атмосфера напомнила мне небольшую государственную школу. К директорам относились с той смесью почтения и подхалимства, которую школьники приберегают для своих школьных учителей, а заведующие секциями были их префектами. Но генеральный директор и DDG были единственными, к кому обращались «сэр», и обычно использовались имена. В атмосфере МИ-5 расцвели экзотические и экстравагантные личности, мужчин и женщин настолько привлекла Великая разведывательная игра, что они поднялись над мелочностью всего этого и сделали там бесконечно увлекательную карьеру.

На первый взгляд, жизнь представляла собой смесь причудливого и архаичного. Каждый год Офис фактически закрывался, чтобы присутствовать на тестовом матче Лорда, где у МИ-5 был неофициальный патч в таверне Лорда. И каждое утро старшие офицеры, почти без исключения, тратили первые полчаса дня на разгадывание кроссворда в «ТАЙМС». Скремблированные телефоны, которые обычно гудели от самых строго засекреченных секретов западного мира, передавали серию причудливых закодированных вопросов из офиса в офис.

«Мой левый зад доставляет мне неприятности», что означает «Я не могу разобрать, что такое семь в нижнем левом углу», или «Моя правая грудь пуста», что означает «Что, черт возьми, такое двенадцать в поперечнике посередине?». Кортни Янг, которая руководила Отделом советской контрразведки (D1) в 1950-х годах, была бесспорным королем кроссвордов Службы безопасности. Она всегда утверждала, что разгадывать кроссворд карандашом слишком просто. Вместо этого она утверждал, что делает это в уме. В течение года я наблюдал, как она это делает, пока, наконец, не смог больше сопротивляться искушению. Я бросил ей вызов, после чего она немедленно написала в каждом ответе без колебаний. Каждый вечер в течение недели мне приходилось заказывать напитки для ликующей Кортни в местном пабе.

Нервным центром МИ-5 был Архив. Он занимал весь первый этаж Леконфилд-хаус. Архив был перенесен в тюрьму Вормвуд Скрабс во время Второй мировой войны, чтобы гарантировать сохранность документов в случае бомбардировки. Это был неразумный шаг. В течение года тюрьма подверглась бомбардировке, и многие документы были уничтожены или повреждены пожаром. Те, которые можно было спасти, хранились во влагостойких полиэтиленовых пакетах. В 1960-х, когда мы начали изучать историю вербовок в 1930-х годах, я часто просматривал довоенные досье. Это был трудный процесс – отделять обугленные страницы пинцетом и деревянными лопаточками.

После катастрофы в Вормвуд Скрабс МИ-5 много думала о разработке эффективного реестра. Бригадный генерал Харкер, который, будучи заместителем сэра Дэвида Петри в военное время, был идеальной административной фигурой, нанял эксперта по бизнес-системам Гарольда Поттера для реорганизации Реестра. Поттер был отличным выбором. У него был аккуратный, методичный ум и желание навести порядок даже в хаосе военного времени.

В 1955 году Поттер приближался к пенсии, но ему доставляло огромное удовольствие показывать мне окрестности. Регистратура располагалась в центральном зале, где размещался основной файловый индекс и сами файлы. В комнатах, ведущих из центрального вестибюля, находились другие специализированные картотеки. Дубликаты всех файлов и индексов регулярно снимались на микрофильмы и хранились на особо охраняемом складе МИ-5 в Челтенхеме, чтобы предотвратить повторение катастрофы в Вормвуд Скрабс. Кабинет Поттера, расположенный в углу регистратуры, был образцом опрятности.

– Убедись, что ты быстро вернул свои файлы, ладно, Питер? Я не хочу начинать преследовать тебя, как некоторых из этих педерастов!

Он мог бы быть добрым библиотекарем из маленького городка. К сожалению, для Поттера я стал одним из худших нарушителей Реестра, регулярно храня десятки файлов за раз, хотя, я подозреваю, никогда не был таким плохим, как Миллисент Багот, легендарная старая дева из отделения F, которая десятилетиями следила за Международной коммунистической партией. Я всегда предполагал, что Миллисент была моделью для вездесущей Конни Джона писателя Ле Карре. Она была слегка не от мира сего, но обладала исключительной памятью на факты и файлы. Поттер и его преемники в Реестре отчаялись из-за Миллисент. «Я только надеюсь, что мы получим документы обратно, когда она уйдет на пенсию», – бормотал он себе под нос после особенно тяжелого запроса файлов из филиала F.

Архив всегда очаровывал меня. Само нахождение там наполняло меня предвкушением, непреодолимым ощущением, что внутри массы сухой бумаги есть теплые следы, по которым можно проследить. Поттер объяснил мне правильную процедуру для получения и возврата документов, чтобы показать, что он был получен и обработан. Он разработал систему подачи документов таким образом, чтобы каждый числился в хронологическом порядке, с документами и вложениями справа, а индекс и протоколы располагались слева для быстрого доступа.

Вся система зависела от точной и дисциплинированной классификации. Когда офицер хотел что-то получить, это должно было быть одобрено одним из сотрудников Поттера. Очень часто запросы в архив отклонялись как слишком обобщенные. Когда офицер хотел получить документ, он заполнял форму запроса. Эти запросы на отслеживание всегда записывались, и если на человека запрашивалось отслеживание более одного раза, на него автоматически открывался документ. В архиве было три основные категории досье. Первой категорией были личные досье, или PFS, которые представляли собой папки желтоватого цвета, расположенные в алфавитном порядке. Когда я поступил на службу в 1955 году, насчитывалось около двух миллионов PF. Эта цифра оставалась довольно статичной и начала резко расти только в конце 1960-х и начале 1970-х годов с началом студенческой и промышленной воинственности. Затем были тематические, или организационные, досье. Например, для Коммунистической партии Великобритании тематические досье очень часто занимали несколько томов и имели подробные перекрестные ссылки на PFs. Последней основной категорией было досье duck-egg-blue List [ «Утиное яйцо – синий список»]. Обычно сюда входили материалы, собранные в ходе конкретного дела, которые нелегко было отнести ни к одной из двух предыдущих категорий. Существовали также Y-боксы. Они служили средством отделения особо конфиденциальных досье от общего доступа. Например, все подозреваемые в шпионаже были помещены в Y-боксы, как и большинство перебежчиков. Сотрудник полиции мог получить материал из Y-Box, только ознакомившись с его содержимым у контролирующего сотрудника или иногда у самого генерального директора.

– Целостность досье жизненно важна, – сказал мне Поттер и предупредил, что ни при каких обстоятельствах документы не могут быть удалены из досье без письменного согласия старшего офицера. Неприкосновенность досье была чем-то, что совершенно справедливо вдалбливалось каждому офицеру с самого начала его службы.

Досье определялись с помощью картотек. Поттер разработал систему механического поиска по этим индексам. Каждая карточка была классифицирована с помощью серии перфорированных отверстий для идентификации категории досье, к которой она принадлежала. Чтобы выполнить поиск по категории досье, например чтобы найти офицера советской разведки, использующего несколько псевдонимов, офицер доставал мастер-карту, соответствующую этой категории. Длинные иглы были продеты через отверстия в мастер-карте, чтобы найти любые другие карты, которые соответствовали тому же созвездию. Затем их можно было искать вручную. Это было старомодно, но сработало, и это означало, что МИ-5 сопротивлялась переходу к компьютеризации еще долго после того, как это должно было произойти.

Вестибюль архива всегда был заполнен тележками, перевозящими досье с полок к специальным подъемникам. Тележки двигались по рельсам, так что досье могли с большой скоростью доставляться оперативным сотрудникам, работающим этажами выше, – отделению F на первом этаже, отделению E на втором, отделению D на третьем и четвертом и отделению A на пятом. В архиве работало огромное количество девушек для обеспечения эффективной доставки досье по зданию, а также для выполнения масштабной задачи по сортировке, проверке и подшивке поступающих материалов. Во времена Келла королевы архива, как их называли, набирались либо из аристократии, либо из семей офицеров МИ-5. У Келла была простая вера в то, что это была лучшая проверка из всех. Дебютантки часто были очень хорошенькими, а также богатыми, что объясняет большое количество служебных браков, вплоть до того, что стало чем-то вроде шутки, что средняя продолжительность карьеры королевы архива составляла девять месяцев – время, которое ей требовалось, чтобы забеременеть.

К началу 1970-х годов укомплектование штатов архива стало серьезной проблемой для МИ-5. В то время работало более трехсот девушек, и из-за всплеска сбора досье в то время потребность в новых сотрудниках была непреодолимой. Открытая реклама считалась невозможной. Тем не менее становилось очень трудно набрать такое количество девушек, не говоря уже о том, чтобы должным образом их проверить. По крайней мере в одном случае Коммунистической партии удалось внедрить девушку в архив, но вскоре ее обнаружили и тихо уволили. Эта проблема, а не неудовлетворенность самой все более устаревающей системой регистрации, в конце концов, с запозданием подтолкнула МИ-5 к принятию компьютеризированного архива.

Под архивом были подземелья. На самом деле это была коллекция складских помещений и мастерских, которыми руководил Лесли Джаггер, работавший под руководством Хью Уинтерборна в A2. Джаггер был одним из известных подчиненных Камминга. Он был огромным, широкоплечим бывшим сержант-майором, который служил с Каммингом в Стрелковой бригаде. Джаггер всегда носил черный костюм гробовщика.

Джаггер был техническим специалистом МИ-5 на случайной работе и, должно быть, испытывал некоторую тревогу, когда я присоединился, но он никогда этого не показывал, и вскоре мы стали хорошими друзьями. Джаггер обладал необычайным набором навыков, из которых самым впечатляющим было умение взламывать замки. В начале обучения я посещал одно из регулярных занятий, которые он проводил для МИ-5 и МИ-6 в своей мастерской по взлому замков. В подвальной комнате доминировало огромное количество ключей, буквально тысячи из них, пронумерованных и висевших рядами на каждой стене. Джаггер объяснил, что, поскольку MИ-5 получала или делала секретные отпечатки ключей от офисов, отелей или частных домов, каждый из них был тщательно пронумерован. С годами они разработали таким образом доступ к помещениям по всей Великобритании.

– Никогда не знаешь, когда тебе снова может понадобиться ключ, – объяснил Джаггер, когда я в изумлении уставился на его коллекцию.

– Первое правило, если вы входите в помещение, – вскрывать замок только в крайнем случае, – сказал Джаггер, начиная свою лекцию. – Практически невозможно взломать замок, не поцарапав его, – и это почти наверняка выдаст игру опытному офицеру разведки. Он будет знать, что в помещение проникли. Что вам нужно сделать, так это завладеть ключом – либо измерив замок, либо сняв отпечаток ключа.

Джаггер продемонстрировал, как взламывать различные замки. Бирманские замки, используемые для сейфов с бриллиантами, были, безусловно, самыми сложными. Штифты проходят через замок горизонтально, и взломать их невозможно. С другой стороны, Чабб, хотя и считался непригодным для охоты, был честной добычей для Джаггера.

– Это тот, с кем тебе придется иметь дело чаще всего.

Он взял демонстрационный механизм Йеля, установленный на доске, и объяснил, что Йель состоит из ряда штифтов, расположенных в различных положениях внутри ствола замка. Укусы в йельском ключе воздействовали на штифты, подталкивая их вверх и позволяя ключу поворачиваться в стволе. Джаггер достал небольшой кусок проволоки с крючком на одном конце. Он вставил его в замочную скважину и начал поглаживать внутреннюю часть замка устойчивыми, ритмичными движениями.