Канцелярская крыса. Том 1

Размер шрифта: 13

Часть 1
Джентльмен в саржевом костюме

Человек может поверить в невозможное, но никогда не поверит в неправдоподобное[1].
Оскар Уайлд

«Мемфида»[2] подошла к причалу тяжело и грузно.

В ее старом и порядком проржавевшем корпусе не было изящества морской нимфы, скорее она напоминала уставшую и неуклюжую морскую корову, дотянувшую наконец до привычного стойла и удовлетворенно в нем замершую. Герти ощутил, как задрожала под ногами раскаленная палуба. Дрожь эта передалась его телу, от нее приятно и сладко заныли кости.

«Мемфида» качнулась своим неуклюжим, изъеденным океанской солью телом. На берег, разворачиваясь, потертыми шнурками полетели швартовы.

На причале, чудом не сшибаясь друг с другом, сновали портовые рабочие – десятки гибких тел в комбинезонах цвета хаки. Они показались Герти стаей вертких дрессированных обезьян вроде тех, что карабкались по решеткам вольеров в лондонском зоопарке. Суета, многоголосый хор, в котором решительно невозможно было разобрать отдельные слова, мельтешение тел… Но этот хаос был упорядочен, просто по своим, непонятным новичку законам. Не прошло и минуты, как канаты оплели швартовочные тумбы, а с бока корабля свесился длинный язык трапа.

Герти через силу сделал глубокий вдох. Приятное возбуждение сменилось приступом подавленности. Словно это не «Мемфиду», а его самого привязали к острову прочными канатами. Светло-серый сюртук из хлопчатой саржи[3] («Прекрасный выбор для джентльмена в тропическом климате! Немаркая и легко дышащая ткань!») показался тяжелым и неудобным, как рыцарская кираса. Саквояж и чемодан, которые он механически продолжал сжимать в руках все то время, что швартовался корабль, делались все тяжелее с каждой секундой.

– Добро пожаловать в Новый Бангор!

Герти поспешно обернулся. Наблюдавший за швартовкой офицер шутливо отдал ему честь. На рукаве кителя мелькнул знак: кругляш и две линии под ним. Лейтенант? Сублейтенант? Герти никогда толком не разбирался в морских званиях.

– Благодарю, – пробормотал он и, не зная, что сказать еще, на всякий случай добавил: – Прекрасная, кажется, погода?

– Если верить термометру, девяносто градусов[4] с самого утра. Не завидую я здешним курам. Должно быть, они несут готовый омлет, успевай лишь подставлять тарелки…

– Жарковато, – признал Герти, обливавшийся потом, и оттянул врезавшийся в шею галстук.

– Полинезия, – сказал офицер таким тоном, будто это все объясняло. – Привыкайте. Здесь такая погода царит примерно четыреста семьдесят дней в году.

– Но в году лишь триста шестьдесят пять дней.

– Только не в полинезийском, – усмехнулся офицер. – В полинезийском гораздо больше. Здесь время тянется куда дольше, чем на континенте. Тропики.

Не зная, что на это ответить, Герти огляделся.

И первое, что он вынужден был отметить: раскинувшийся в бухте Новый Бангор решительно не походил на те изображения колониальных городов, что прежде ему попадались на открытках и в газетах. Остров не окаймляли рощи кокосовых пальм и песчаные, медового цвета пляжи. Не было видно и крытых тростником хижин, которые в представлении Герти были неотъемлемым атрибутом всякого колониального острова, пусть на дворе и конец девятнадцатого века. Не было даже леопардов, на которых Герти с удовольствием бы посмотрел – разумеется, в том случае, если бы эти леопарды находились на надежной привязи.

Новый Бангор с первого взгляда показался ему огромным и шумным. Рассыпанный по бухте и тянущийся, сколько мог охватить глаз, этот город словно изображал один из районов Лондона, с поправкой разве что на тропический климат и не вполне привычную архитектуру. Он был пестрым, невыразимо пестрым, и Герти подумалось, что город похож на самую настоящую свалку вещей, высыпавшихся через прореху в мешке старьевщика.

Не в силах сосредоточиться на чем-то одном, он блуждал взглядом без всякой системы, выхватывая из этого пестрого вороха то один предмет, то другой, точно жадная хозяйка, вытягивающая предметы из тачки старьевщика. Новый Бангор – настоящий, а не тот, что представлялся Герти во время долгого пути, – появлялся перед ним кусками, причем куски эти оказались нагромождены друг на друга. Старые, выгоревшие под солнцем коробки портовых складов; кажущиеся ржавыми кирпичные постройки; спицы телеграфных столбов; покачивающиеся, точно сытые гуси в пруду, корабли…

Герти почувствовал легкое головокружение, которое списал скорее на слишком большую порцию свежих впечатлений, чем на отчаянно воняющий рыбой, краской, водорослями и металлом порт. Никогда прежде не покидавший Лондона, он оказался подавлен незнакомым ему городом – огромным, шумным и состоящим из великого множества частей. Это был совсем не тот тихий сонный колониальный городок, что он представил, едва взяв в руки командировочное удостоверение.

Герти промокнул платком вспотевший лоб.

– Никогда не были в тропиках? – поинтересовался офицер, про которого Герти уже успел забыть.

– А? Нет, не доводилось.

– Этот климат здорово выматывает, особенно с непривычки. Старайтесь не проводить много времени на солнце и пейте лимонный сок.

Герти улыбнулся. У его улыбки оказался столь кислый привкус, словно он уже съел лимон целиком.

– Это поможет?

– Главное, разбавлять его джином в нужной пропорции. Не волнуйтесь, Новый Бангор – вполне милое местечко, если обвыкнуться. Здесь нет малярии, а это уже многого стоит, уж поверьте.

– Не сомневаюсь, что в этой части света даже малярию приходится доставать с трудом…

Офицер с удовольствием рассмеялся. Зубы у него были крупные и белые, как выбеленные океаном кости китов.

– Сберегите свое чувство юмора, приятель. Здесь такого не найти, английский товар… Вы из Лондона?

– Да.

– Я отчего-то так сразу и подумал. Странно, ваше лицо мне незнакомо. А я считал, что видел всех пассажиров на «Мемфиде».

– Признаться, большую часть времени я провел в своей каюте. Эта качка и, знаете, океанский воздух…

– Да, нашу старушку «Мемфиду» качает, как ирландского пьяницу в пятничный вечер, это правда. Простите, как вас зовут?

– Уинтерблоссом, – Герти улыбнулся, как и полагается вежливому молодому человеку, каким он себя искренне считал, – Гилберт Уинтерблоссом.

– Что ж, мистер Гилберт Уинтерблоссом, желаю вам приятного отдыха в Новом Бангоре!

Герти нахмурился, немного уязвленный. Он знал, что его молодость подчас слишком бросается в глаза, несмотря на строгий деловой костюм и шляпу-котелок, как и то, что она часто производит невыгодное впечатление на собеседника. Наверняка этот офицер решил, что Герти относится к сорту молодых людей, что колесят по колониальным городам южного полушария, мня себя поэтами в поисках вдохновения, но на деле оказываются самыми легкомысленными гуляками.

– Я здесь не для отдыха, – внушительным тоном заметил Герти, немного надвигая котелок на глаза, чтоб выглядеть солиднее.

– Никогда бы не подумал, что вы здесь по делам службы. Вы торговый агент? Каучуковые плантации? «Рэндольф и сыновья»?

– Нет, не имею никакого отношения к торговле.

– И вы не инженер?

– Я деловод.

– О, – сказал офицер.

Это «О» показалось Герти окружностью увеличительного стекла, сквозь которое его вежливо рассматривают, от подметок начищенных лаковых ботинок до верхушки котелка.

– Извините, – сказал наконец офицер. – Редко приходится видеть здесь на палубе клерка. Не самая ходовая профессия на острове, если позволите заметить.

Извинялся он зря, в его тоне не было ничего оскорбительного. А вот во взгляде промелькнула толика легкой презрительности. Для расшифровки которой Герти не понадобилась бы энциклопедия всех видов человеческой презрительности.

Этот офицер, пропахший океаном и табаком, отлично сложенный, чувствующий себя как дома на скрипящей и обжигающей палубе, не мог испытывать иного чувства к племени деловодов – прикованных к печатным машинкам рабов пыльных контор. Он был слеплен из совсем другого теста, из которого, вероятно, выпекают дубовой твердости корабельные галеты. Если так, Герти на его фоне должен был выглядеть рассыпчатым пшеничным бисквитом.

Герти постарался незаметно расправить плечи и придать лицу несколько расслабленное выражение.

– Все в порядке, нашествие деловодов на остров не причинит серьезного вреда, – сказал он небрежно. – В конце концов, надо же чем-то платить за отсутствие малярии?

Офицер улыбнулся шутке, как улыбаются люди, много времени проведшие наедине с океаном, – широко и открыто. Болтая с ним, Герти старался уверить себя, что вовсе не тянет время, отсрочивая тот момент, когда ему придется ступить на узкую ленту трапа, подвязанную к борту подобно переломанной руке на повязке.

По трапу уже бежали матросы и портовые рабочие, тащили какие-то звенящие ящики и свертки, сдавленно ругались, обменивались шутливыми тычками и замечаниями. Портовые краны неспешными стервятниками разворачивались, издавая отрывистые возгласы хриплыми железными голосами. Чайки хлопали крыльями над океанской гладью – они напоминали ворох вытряхнутых с небес плохо выстиранных полотенец.

В порту кипела работа, оживленная, полная звона, гомона и суеты. Работа, которая мгновенно поглотила всех присутствующих, но никак не затрагивала Гилберта Уинтерблоссома, обтекая его, как вода в ручье обтекает валун.

– И надолго вас сюда? – спросил офицер с необычным для постороннего человека участием.

Герти пожал плечами.

– Бессрочно. Вполне может быть, что я и состарюсь на этом острове.

– Во имя Святого Павла! Что в наше время надо натворить в метрополии, чтоб заработать подобную ссылку? – притворно испугался его собеседник.

– О, это не наказание. Я сам выбрал Новый Бангор в качестве места службы. Мне показалось, это отличный способ набраться новых впечатлений.

– Насчет впечатлений можете быть спокойны. Новый Бангор предоставит вам исчерпывающий список. В какой-то момент вы даже можете решить, что с избытком. Но неужели вам не тяжело было оставлять Лондон?

– Каждому плоду приходит время оторваться от ветки. – Герти попытался изобразить короткий вдохновенный жест, чему сильно помешал прижатый к боку увесистый саквояж. – Лондон, бесспорно, хорош, но свет на нем клином не сошелся, верно?

– А семья? Вы уверены, что она переживет долгую разлуку так же безболезненно? Впрочем, вы молоды и, должно быть, еще не женаты.

Герти немного помрачнел. Он привык к тому, что выглядит излишне моложаво, и терпеть не мог разговоров о своем возрасте.

– Так и есть, я холост.

– А родители? Друзья?

– С этой стороны я тоже избавлен от беспокойства. Я сирота.

Про друзей Герти не сказал ничего. По той простой причине, что считал себя не обремененным ими, как и семьей. Были приятели-сослуживцы из лондонской канцелярии, были вчерашние сокурсники, были шапочные знакомые в различных министерствах и ведомствах, но назвать кого-то из них другом Герти, всегда сохранявший искренность перед самим собой, не смог бы.

Наблюдая с палубы корабля за суетливой жизнью, кипящей в Новом Бангоре, Герти с грустной усмешкой, не отразившейся, впрочем, на его лице, подумал о том, что в Полинезию он и в самом деле прибыл налегке, не отягощенный никакими семейными, родственными или дружескими связями.

«Это и замечательно, – подумал он. – Нелегко, должно быть, живется людям, вынужденным тянуть на себе подобный багаж. Я же молод, свободен и легок, как пушинка, которую одним только дуновением ветра перебрасывает через океан, на другую сторону земного шара. Будь я прикреплен корнями к чахлой британской почве, едва ли подобная перемена обстановки далась мне так просто».

Видимо, его новый знакомый истолковал задумчивость Герти как подавленность и отчасти был прав.

– Ну, здесь вы не пропадете, мистер, – сказал он, поправляя фуражку. – К слову, Новый Бангор отнюдь не край мира, каким, наверно, сейчас вам кажется. Это большой и современный город. Может, он уступает иным городам в метрополии, но в то же время немало из них способен заткнуть за пояс. Мельбурн, например, по сравнению с ним просто дыра. Много ли вы городов знаете в Англии, где есть метрополитен?

– Вы это серьезно? Метрополитен? Тут?

– Настоящий. Двенадцать станций. Тринадцатую откроют через полгода.

– Потрясающе! – искренне сказал Герти. – Не думал, что технический прогресс добрался и до Океании.

– Уж он-то распространяется даже быстрее, чем грипп, – хмыкнул офицер. – На дворе, если вы не заметили, тысяча восемьсот девяносто пятый год, а не какое-нибудь Средневековье. Здесь хватает всяких технических штучек, есть на что посмотреть. Одних только локомобилей, кажется, несколько тысяч…

– Что вы говорите? Локомобили?

– А вы полагали, здесь все передвигаются на собачьих упряжках или чем-то в этом роде?

– Ну, готовясь к путешествию, я читал брошюры… М-м-м… «Нравы Полинезии» Спенсера и О’Коннора, «Тысяча островов» Блуминга…

– Используйте их на самокрутки, – благодушно посоветовал офицер. – За последние двадцать лет здесь все здорово изменилось. Это уже не медвежий угол в Тихом океане, знаете ли. В одном только Новом Бангоре живет триста тысяч душ, из которых не менее половины – подданные Ее Величества.

– А остальные? – зачем-то спросил Герти.

Офицер пожал плечами.

– На острове можно найти больше народов, чем тараканов на камбузе «Мемфиды». Американцы, германцы, итальянцы, голландцы… Переселенцы, чиновники, фермеры, работники фабрик, торговые агенты, хозяева лавок, отставные военные… Новый Бангор за последние полвека приютил немало европейцев, сэр. Хватает также осси и киви[5], от этих больше хлопот, чем пользы, но, как правило, они безвредны как овцы. Но больше всего, понятно, полли.

– Полли?

– Полинезийцы, – пояснил офицер. – Здешние аборигены. Преимущественно из племени маори, но бывают всякие, от самоанцев до таитян. Мы их всех называем полли. Славные ребята.

– Дикари? – уточнил Герти настороженно, чем сразу заслужил насмешливый взгляд офицера.

– Ваши Спенсер с Блумингом, небось, считают их поголовно каннибалами?

– Н-ну… – пробормотал Герти неуверенно.

Соответствующие абзацы в брошюре были давно обведены им чернильным карандашом, а на полях, похожие на зловещие копья дикарей, торчали восклицательные знаки.

– Это все вздор, – решительно сказал офицер. – Просто… Уилкинс! Попробуй еще раз уронить этот ящик, и я взыщу с тебя три шиллинга! Нет, сэр, каннибалов среди них не больше, чем у нас в Палате лордов. Хотя, понятно, и среди полли попадается всякий сброд… Как правило, они совершенно безобидны, хоть и простоваты. Не обижайте их. И, к слову, можете сразу учить маринглиш. Это здешняя жуткая смесь из маорийских и английских слов, повсеместно в ходу.

– Не уверен, что захочу изучать что-либо подобное.

– У вас будет время найти себе занятие по душе. В следующий раз «Мемфида» зайдет в Новый Бангор только в январе. Думаю, мы с вами еще свидимся и пропустим по стаканчику. В здешнем Шипси есть чудесные места, например «Дубовая затычка»… Куда послать весточку при случае? Где вы будете служить?

– В канцелярии, полагаю.

На лице офицера не шевельнулась ни одна мимическая мышца, но Герти отчего-то ощутил произошедшую в нем мгновенную перемену. Должно быть, опытные моряки подобным образом чувствуют приближающуюся грозу по ясному еще небу.

– Простите? – переспросил офицер, зачем-то понизив голос.

– Я направлен в канцелярию, – сказал Герти. – В здешнюю колониальную администрацию. Должно быть, весьма пыльное и скучное местечко. Вы же знаете эти заштатные канцелярии, в которые даже почта приходит раз в месяц…

Офицер взглянул на него с каким-то новым выражением, которого Герти не понял.

– Доброго пути, мистер Уинтерблоссом, – сказал он голосом холодным и сухим. – Надеюсь, вам понравится в Новом Бангоре.

Герти немного растерялся. Перемена в дружелюбном и словоохотливом собеседнике, который минутой раньше приглашал его опрокинуть стаканчик, показалась ему странной и даже необъяснимой.

– Уверен, мы с вами еще встретимся. За полгода я определенно соскучусь по новостям из Англии! Признаться, я начал скучать по них еще прежде, чем спустился на берег…

Но швартовочные концы, что он метал, падали в холодную океанскую воду, бессильные за что-либо зацепиться.

– От лица экипажа «Мемфиды» желаю вам приятного пребывания. Извините, я занят, надо следить за разгрузкой.

Офицер отвернулся и тотчас стал руководить спуском какой-то пузатой бочки, уйдя в этот процесс мгновенно и с головой. Было видно, что к Герти он больше не повернется.

– Морская обезьяна!.. – пробормотал Герти себе под нос, подхватывая саквояж и чемодан. – Подумать только!

Судя по всему, служба в губернаторской канцелярии считалась среди морских офицеров чем-то вроде синекуры для столичных хлыщей, которым доктора прописывают морской воздух. Если так, Герти не собирался вступать в спор, чувство собственного достоинства решительно противилось этому. В конце концов, джентльмен всегда остается джентльменом, даже тогда, когда ему приходится четыре недели торчать в ржавой железной коробке вроде «Мемфиды».

Трап ужасно раскачивало и время от времени било о борт корабля. Герти спускался медленно, стараясь балансировать саквояжем, и все равно едва не скатился кубарем. То-то был бы повод для смеха самодовольному офицеру!

На берегу, с удовольствием ощутив твердость камня под ногами, Герти вытер лицо платком, но только растер пот по коже. Солнце лишь двигалось к наивысшей точке в зените, но расточаемого им тепла хватало для того, чтобы камень пирса обжигал даже сквозь подошву. Воздух плавился и стекал вниз, в его мареве Новый Бангор дрожал и оплывал подобно позабытому в печи пудингу.

Пожалуй, первым делом стоит заглянуть в магазин головных уборов и присмотреть себе легкую шляпу-канотье. Если он еще час проносит на голове котелок, голова превратится в сваренное вкрутую яйцо.

Но Герти решительно оборвал эту мысль. Шляпу придется оставить на потом. Прежде всего надо разыскать канцелярию и доложиться по всей форме. Возможно, тамошнее начальство уже знает о том, что «Мемфида» бросила якорь, и ждет не дождется своего нового деловода. Заставлять ждать в первый же день службы – дурной задел для репутации. Испытывая сдержанное удовольствие от собственной ответственности, Герти зашагал по причалу в сторону, противоположную океану, где должен был находиться выход из порта.

В жизнь Нового Бангора он окунулся мгновенно, сам того не заметив.

Спустя каких-нибудь десять минут Герти уже чувствовал себя так, словно провел здесь целый год. И весь этот год он уворачивался от портовых рабочих в грязных робах, норовивших огреть его связками ржавого лома, перепрыгивал мазутные лужи и лавировал между пыхтящими грязным паром гусеничными погрузчиками. Здешний порт совершенно не отличался от знакомых ему портов Англии, он был беспорядочен, грязен и суетлив. Он походил на бродягу – тот особенный тип бродяги, что подвизается на сезонных работах и имеет обыкновение производить впечатление упорно и даже напряженно работающего, но на деле тратящего больше сил на видимость работы, чем на саму работу.

На будущее Герти наказал себе начать путевые заметки со слов «Порт Нового Бангора жил своей особенной жизнью…» – и даже попытался мысленно сплести первые несколько предложений, но скоро бросил эти попытки. Когда двигаешься в лихорадочном и быстро меняющемся узоре из человеческих тел, сложно мыслить гладкими книжными строками.

Ничего, у него будет еще время после того, как схлынет накипь первых впечатлений, багаж будет распакован, бумаги оформлены, а ужин съеден. Не случайно в его саквояже помещались три толстых разлинованных блокнота для записей и набор американских чернильных ручек «Уотермэн». Для себя Герти уже решил, что будет исписывать по странице в день. Страница – всего лишь две-три сотни слов, не так уж и много.

На прежнем месте работы, в лондонской канцелярии мистера Пиддлза, сослуживцы уверяли, что у мистера Уинтерблоссома из отдела документооборота весьма легкое перо, вот и будет возможность это проверить. Сначала, наверно, будет получаться неуклюже, но упорная работа – залог успеха. Уже через пару месяцев можно будет попробовать послать что-то из заметок о колониальной жизни в «Атенеум»…[6]

Задумавшись о записях, Герти не заметил, как налетел на матроса. Это было бы сложно, занимай тот вертикальное положение подобно прочим. Однако матрос полулежал на груде каких-то канатов, легкомысленно вытянув ноги в вонючих стоптанных веллингтонах[7]. Герти зазевался и прошелся прямо по ним, в придачу зацепив матроса углом чемодана по уху.

Сизое то ли от грязи, то ли от копоти лицо матроса мгновенно налилось зловещим багровым цветом.

– Киа экара пару![8] – рявкнул тот так, что Герти чуть не отшвырнуло, подобно мошке от паровозного ревуна. – Глазами шарь, куда плывешь! Ногами на рабочего человека… Рыбы, что ли, объелся? Шляпу нацепил и идет!..

Герти не стал останавливаться, но идти на всякий случай начал быстрее. Вне сомнения, некоторые элементы английской культуры проникают в глухие уголки Тихого океана быстрее, чем блага цивилизации и технического прогресса. Ругаться с портовыми грузчиками с тем же успехом можно где-нибудь в Портсмуте. Кроме того, Герти не без оснований опасался того, что у подобных людей грубость словесная редко расходится с делом. И, судя по жилистому и тяжелому, как старая коряга, телу матроса, дело могло принять дурной оборот.

Нет, прочь из порта! Прочь от моря, от его изъеденной тысячами перьев романтики, вездесущего запаха гниющих водорослей и дымящих котлов! Про море пусть пишут молодые недоумки с чахоточным румянцем, воспевающие сладкую, как розовое шампанское, юность рассветов над океанской гладью. Он, Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом, порядком хлебнул этого моря за последние четыре недели и нашел его утомляющим.

Вперед, к каменным устоям цивилизации и ее порочным отпечаткам в виде мощеных улиц и уютных ресторанов, где можно съесть сочный бифштекс и выкурить трубку! Долой застоявшуюся рыбную вонь!

К рыбе за последние четыре недели у Герти накопился приличный счет. Дело в том, что на борту «Мемфиды» по какой-то так и не выясненной им причине рыбу подавали с удручающим постоянством. Герти всегда считал, что не имеет ничего против морской кухни, но путь из Лондона в Новый Бангор заставил его в этом усомниться самым серьезным образом. Прежде он был не прочь съесть ломтик хорошо прожаренной стерляди с лимоном или отведать свежей форели, особенно с подходящим гарниром. Однако же камбуз «Мемфиды» по какой-то причине из всех рыбных блюд мог предложить своим пассажирам только тушеную макрель, что и совершал – с обескураживающей настойчивостью.

Сначала это не казалось Герти очень уж досадным обстоятельством. Тушеная макрель не самая скверная штука, тем более если принимать ее после брошюры Спенсера о некоторых аспектах традиционной полинезийской кухни. Однако изо дня в день тушеная макрель настигала Герти с неумолимостью рока, постепенно сделавшись его злым ангелом. Тушеная макрель подавалась на завтрак, с тостами и фасолью. Или на ланч, с сырными крокетами и пудингом. Но если каким-то образом Герти удавалось разминуться с тушеной макрелью в первой половине дня, во время ужина она непременно настигала его и брала реванш, безжалостный, как атака кавалерии Сомерсета при Ватерлоо.

В течение первой недели Герти, маявшийся от морской болезни, еще не видел в диктатуре макрели серьезной угрозы, питаясь преимущественно чаем с галетами. Но уже под конец второй недели плаванья зловещий призрак макрели стал явственен и осязаем. Коротая третью, Герти почти уверился в том, что «Мемфида» от носа до кормы забита макрелью, которую во что бы то ни стало надо успеть скормить пассажирам, прежде чем корабль зайдет в Новый Бангор.

Тушеная макрель преследовала Герти подобно нелюбимой жене, от общества которой невозможно надолго отделаться и которая неизбежно встречает тебя всякий раз, когда переступаешь порог дома. Чем бы ни занимался Герти, рано или поздно навязчивый запах проклятой макрели безапелляционно вторгался в его мысли, безжалостно ломая их строй.

Когда до Нового Бангора оставалось всего три или четыре дня, Герти не выдержал. Он нашел стюарда и осторожно поинтересовался (Герти всегда отчего-то робел перед стюардами, официантами, швейцарами и лифтерами, быть может, из-за их грозной униформы, напоминающей уланские мундиры), отчего пассажирам каждый день дают макрель.

Стюард не удивился этому вопросу, лишь выкатил прозрачные невыразительные глаза.

– Это же рыба, сэр. Все едят рыбу.

Больше ничего добиться от него не удалось. К тому моменту, когда Герти ступил на трап, макрель вела счет с разгромным преимуществом. Герти поклялся, что отныне и в рот не возьмет рыбы, пусть даже придется умирать с голоду. С рыбой покончено. Отныне его верные спутники – ростбиф, эскалоп, гуляш, яичница с беконом и колбаса.

Покидая порт, Герти улыбался. Несмотря на саднящие с непривычки подошвы, на невыносимую жару, на тяжелый саквояж и душащий галстук, он ощущал себя в начале нового пути. Это неизведанное доселе чувство оказалось достаточно возбуждающим, чтобы тело перестало замечать мелкие неудобства, а сознание преисполнилось трепета.

«К дьяволу Лондон! – решительно подумал Герти, проталкиваясь к выходу из порта. – С его зловонным смогом, сыростью и ужасной стряпней. Здесь начнется моя новая жизнь, свежая и полная новых впечатлений. Впору выкинуть сомнения и нерешительность. В бой, Гилберт Уинтерблоссом, покори этот остров, как твои предки покоряли все прочие острова, встреченные на пути!»

* * *

В город Герти влился почти мгновенно, сам не заметив как. А может, это город всосал Герти, мигом превратив его из вольной морской пылинки в часть огромного воинства внутренних его организмов.

Привыкший к тесноте каюты Герти обнаружил себя посреди вымощенной улицы, промеж прохожих, локомобилей, гужевых повозок и витрин. Прежде чем он успел свыкнуться с этим, какой-то мальчишка плюнул ему под ноги, дама обругала чурбаном, а подвыпивший мастеровой попытался выклянчить пенни.

Офицер-хам с «Мемфиды» оказался прав, Новый Бангор отнюдь не походил на медвежий угол. В нем было что-то одновременно и безнадежно-провинциальное, с запахом затхлости, и свежее, ни на что не похожее.

Многоэтажные каменные и кирпичные дома сверкали тысячами стеклянных глаз, и все эти глаза с любопытством смотрели на Герти. Здесь было маловато свежей краски и деревьев, но в целом город производил благоприятное впечатление, ничем не уступая Хаммерсмиту или Стратфорду[9], разве что тут было поменьше полицейских и бродячих собак.

Народ здесь был преимущественно рабочий, что не удивило Герти, все-таки сказывалась близость порта. На фоне потертых пиджаков, латаных штанов и бесформенных кепок его собственный саржевый костюм-тройка выглядел, пожалуй, несколько броско, пусть даже обильно перепачканный в городской пыли.

– Скажите, – обратился Герти к случайному прохожему, не выпуская клади из рук, – простите… Не могли бы вы подсказать дорогу?

Тот остановился, оглаживая основательную полуседую бороду. Судя по застрявшей в бороде стружке, прохожий работал то ли плотником, то ли мебельщиком. В подобного рода вопросах Герти разбирался не лучше, чем в морских званиях.

– Да, дружище?

– Мне надо в канцелярию. Не могли бы вы…

Прохожий уставился на Герти с таким видом, будто тот предложил ему на паях съесть прямо здесь дохлую кошку из своего дорожного саквояжа.

– Что?

– Канцелярия. Не подскажете, как я могу побыстрее туда попасть?

Щеки прохожего порозовели, точно он опрокинул в себя рюмку доброго шотландского виски.

– По-твоему, это смешно?

– Простите, я…

– Думаешь, значит, это смешно – цепляться к людям и морочить им голову?

Прохожий сделал шаг к Герти, его борода задрожала от гнева так, что из нее выпало несколько аккуратных деревянных стружек.

– Что вы, сэр! Я ничуть не думал над кем-то…

– Займись работой, сопляк! Канцелярию ему! А будешь шляться по улицам и издеваться над людьми, сам не заметишь, как там окажешься!

Прохожий двинулся прочь, оставив Герти в немом изумлении смотреть ему в спину. Нет, все-таки это не Хаммерсмит и не Стратфорд.

Следующим прохожим оказался долговязый тип лет двадцати пяти, похожий на великовозрастного студента. Судя по неуверенной походке, за сегодняшний день он пропустил примерно равное количество лекций и кружек пива.

– Извините, сэр, на минутку! Вы не подскажете, как я могу попасть в здешнюю канцелярию?

Долговязый захихикал.

– Куда? В канцелярию?

– Ну да.

– А вы, значит, не знаете?

– Знал бы – не спрашивал! – немного раздраженно ответил Герти. – Вы можете указать мне путь?

– Фьють! – Студент рассмеялся, хлопая себя по ляжкам. – Вот те на! В Канцелярию собрался, а куда – не знает! Ну ты и жук, приятель.

– Неужто сложно сказать?

– Стало быть, решил в крысиное логово сунуться?

Герти нахмурился, пытаясь казаться старше и солиднее.

Он терпеть не мог, когда его называли канцелярской мышью, а уж крысой…

– Соизвольте ответить на вопрос, сэр, или не тратьте мое время! – отчеканил он.

– Впервые вижу, чтоб человек сам шел в Канцелярию. Зачем вам?

– По службе, – с достоинством ответил Герти. – Собираюсь приступить к работе.

К его удивлению, со студентом произошла та же метаморфоза, что и с офицером на палубе «Мемфиды». Он враз сделался холоднее, недружелюбнее и как-то не по-хорошему напряженнее.

– Ах, по службе… – сказал долговязый… и больше ничего не сказал. Но так внимательно посмотрел на Герти, что тот почувствовал себя неуютно и поспешил вновь подхватить чемодан.

Судя по всему, в этом городе считается доброй традицией дурачить приезжих. Мальчишеские забавы. С некоторой ностальгией Герти вспомнил, как и сам откалывал подобные фокусы в бытность безусым юнцом. Нет ничего смешнее, чем отправить приезжего откуда-нибудь из Сандерленда, желающего попасть в Южный Кенсингтон, куда-нибудь в Ист-Энд[10] и наблюдать за тем, как бедняга мучится, пытаясь отыскать там музей естествознания. Если новобангорцы считают, что могут навешать лапши на уши коренному лондонцу, то придется им утереться.

Не теряя достоинства, Герти двинулся вверх по улице.

Наконец ему улыбнулась удача. Среди скопления людей он разглядел высокий шлем полисмена, выделяющийся подобно пирогу на праздничном столе. Здешние «бобби»[11] носили знакомый мундир, лишь немногим посветлее цветом. И профессиональное подозрение, которым полицейский окатил Герти, тоже показалось ему знакомым. Обижаться на него было бы столь же нелепо, сколь обижаться на собаку за то, что она лает. Просто все полисмены в мире так устроены.

– Простите, констебль, но мне нужна помощь.

– Слушаю вас, сэр.

– Мне надо отыскать дорогу к канцелярии…

– К канцелярии, сэр? – переспросил полицейский, внимательно разглядывая Герти.

– Именно так. Видите ли, этим утром я прибыл из Лондона. На «Мемфиде», она еще стоит в порту, и мне надо…

Герти очень не понравилось, как мясистая ладонь полицейского легла на оголовье висящей на ремне дубинки. Что-то подсказывало ему – это не было случайным жестом.

– Зачем вам нужна Канцелярия?

Герти хотел было возмутиться подобным вопросом, но под тяжелым взглядом полицейского покорно ответил:

– Я, видите ли, переведен туда по службе.

– Переведены в Канцелярию, сэр?

– Да уж не в пожарную часть! – Герти позволил голосу прозвучать немного дерзко. – Или мне стоит показать вам бумаги?

Он мог бы и показать бумаги, тем более что далеко лезть за ними не требовалось. В кармане его сюртука лежал хорошо ощущаемый сквозь подкладку добротный бумажник из хорошей кожи, основательный и солидный, как и полагается бумажнику серьезного джентльмена. В этом бумажнике, помимо нескольких банкнот и чеков, имелись все необходимые документы, а именно: командировочное удостоверение, заверенное печатью мистера Пиддлза и свидетельствующее о том, что мистер Г. Н. Уинтерблоссом, двадцати двух лет, деловод третьего класса при администрации Совета лондонского графства, переводится для исполнения им своих надлежащих обязанностей в том же чине в канцелярию при городе Новый Бангор. Количество печатей и штемпелей, которым было украшено это удостоверение, было столь солидным, что не могло не вызвать невольного уважения даже у самого сурового констебля в южном полушарии.

– Не надо, сэр, – почему-то ответил констебль, отстраняя руку Герти. – Не надо бумаг. Так бы и сказали, что из Канцелярии… Что ж я, не понимаю? Канцелярия, значит…

К удивлению Герти, констебль выпрямился во весь рост, задрал подбородок и заложил руки за спину. Словно он стоял на плацу перед самим сэром Гербертом Генри Асквитом[12], даже пуговицы на его мундире заблестели как-то торжественнее.

Подобное проявление уважения польстило Герти. Привычный к тому, что лондонские «бобби» взирают на клерков весьма пренебрежительно, он тоже приосанился, рассудив, что колониальные порядки, как бы их ни ругали в столичных газетах, иной раз могут дать фору лондонским. Здесь, по крайней мере, уважают простых служащих, даже если они не увешаны орденами, как рождественская елка игрушками, и не имеют полковничьих лампасов.

– Мне надо попасть к новому месту службы. Буду очень признателен, если вы…

– Конечно, сэр. Сейчас подскажу, сэр, – с готовностью сказал полисмен, вытягиваясь. – Вы сейчас в Клифе. А вам, стало быть, надо в Майринк. Другой район. Это добрых миль пять. Лучше бы вам взять кеб или спуститься в метро. Так быстрее выйдет.

– Пожалуй, метро мне подойдет. Где ближайшая станция?

– В двух кварталах отсюда. Вам туда. – И он указал рукой.

Шагая в указанном направлении, Герти не мог избавиться от ощущения, что полисмен пристально смотрит ему в спину. Неприятное оказалось ощущение, словно дубинку торцом к позвоночнику прижали. Поэтому Герти с большим облегчением разглядел наконец оранжевый указатель «Станция Клиф. Метрополитен Нового Бангора. Лошади, собаки и угольщики не допускаются».

Метро было не сравнить с лондонским, но при этом станция оказалась отделана с определенным старанием и даже вкусом. Спускаясь по широким каменным ступеням, Герти слышал доносящийся из-под земли лязг вагонных сцепок – звук, всегда казавшийся ему почти мелодичным.

Станция «Клиф» своими размерами едва ли могла впечатлить. Герти опустил пятипенсовую монетку в никелированный ящичек, тот коротко звякнул, разрешая выйти на перрон и присоединиться к джентльменам, ожидающим поезд. Еще за два пенса Герти купил в киоске свежий номер газеты, но читать его не стал, сунул под мышку. И улыбнулся, вспомнив слова мистера Пиддлза, своего прежнего начальника и секретаря лондонской администрации: «Настоящий джентльмен, даже если окажется выброшенным на берег после кораблекрушения, очнувшись, первым делом не начнет строить шалаш, а спросит номер “Голоса необитаемого острова” – и еще оскорбится, если номер окажется несвежим».

Коротая время в ожидании поезда, Герти с интересом разглядывал карту Нового Бангора, мастерски выполненную в две краски и нанесенную на стену. Если ей верить (а не верить у Герти не было оснований), весь город разделялся ровно на десять административных районов и на каждый в среднем приходилось по станции метро. Разглядывать схему было не менее интересно, чем изучать контуры незнакомого континента.

Район Клиф Герти нашел сразу же – это была широкая подкова, опоясывающая порт. В таких районах, как он знал по опыту, редко располагается что-то интересное, они заняты портовыми складами, верфями, ремонтными мастерскими и прочим хозяйством, которым всякий порт обрастает с той же неумолимостью, с которой днище корабля обрастает ракушками.

Нечто похожее, тянущееся по окраине города, именовалось Лонг-Джоном, хотя, с точки зрения Герти, справедливее было бы назвать его Бесформенным Джоном[13]. Прочие названия мало что ему говорили – «Редруф», «Шипспоттинг», «Айронглоу», «Майринк», «Миддлдэк», «Форсберри», «Коппертаун», «Олд-Донован»… Все они были лишь невыразительными контурами на карте, способными вмещать в себе что угодно.

Заучив все названия, Герти принялся разглядывать станцию, но это занятие быстро ему наскучило: в этом отношении «Клиф» мало что мог ему предложить. К примеру, для чтения газеты освещение было весьма тусклым, а зрением Герти привык дорожить. Профессиональный деловод бережет остроту своих глаз не меньше, чем опытный охотник.

– Скажите, далеко ли до Майринка? – спросил Герти у пожилого элегантного джентльмена с тросточкой, читавшего на лавке газету.

– Станции три или четыре.

– А долго ли ждать поезда?

Джентльмен пожал плечами, не отрываясь от газеты. За свое зрение он явно не беспокоился.

– Когда как. Обычно с четверть часа. Если эти бездельники не объявляют забастовку.

Герти достал из жилетного кармана увесистый медальон беккеровских часов[14], взглянул на циферблат.

– Ждем уже двадцать пять минут.

– Бывает.

Джентльмен с газетой явно не испытывал неудобства от долгого ожидания. Поэтому Герти удивился, когда тот встрепенулся и поднялся со скамейки.

– Поезд. Слышите?

Герти прислушался и сам уловил звук приближающегося состава. Сначала это была едва различимая вибрация камня под ногами, но уже спустя несколько секунд она превратилась в далекий гул. Из темной норы, словно проточенной в бетоне огромным подземным червем, повеяло холодным воздухом. Герти поставил саквояж и чемодан поближе, чтобы не пришлось с ними маяться, заходя в вагон. Будучи по своей натуре человеком осторожным, он убедился, что стоит по крайней мере в пяти дюймах от жирной красной черты, проведенной вдоль перрона.

Что-то в приближающемся звуке показалось ему странным, но что именно, он и сам не мог сказать. Возможно, на здешние паровозы ставят более мощные двигатели, оттого приближающийся гул казался не монотонным, а рыкающим, неравномерным. Таким, который обычно не издает хорошо отлаженная машина.

Неожиданно странным образом повел себя пожилой джентльмен с газетой. Несколько секунд он, как и Герти, вслушивался в приближающийся звук поезда, а потом вдруг воскликнул:

– Святой Павел! Опять!

Герти собирался было проигнорировать этот возглас, чтобы джентльмен понял, каково это, когда твои слова пропускают мимо ушей. Но тот не собирался успокаиваться.

– Эй вы, в котелке! Отойдите! Отойдите от рельс! Живо!

– Что такое? – поинтересовался Герти и для верности скосил глаза. Как и прежде, от платформы его отделяло солидное расстояние.

Удивительно, но прочие пассажиры, ожидавшие поезда на перроне, и в самом деле стали отодвигаться подальше, опасливо придерживая шляпы. Гул тем временем все нарастал и в какой-то момент стал даже не гулом, а дребезжащим рокотом, катящимся по тоннелю. Герти с неудовольствием отметил, что рокот этот делается все более и более пугающим. Было в этом дребезжании что-то зловещее, причем зловещее не на механический, а на животный лад. В нем не ощущалось монотонности, которая отличает работающие станки и агрегаты. Скорее, в нем было что-то яростное, хрипящее, рвущееся, что-то, на что не способен обычный металл…

Прежде чем Герти успел осведомиться, что происходит, пожилой джентльмен неожиданно прытко подскочил к нему и, сдавив предплечье, заставил отшатнуться от рельс. Герти открыл было рот, чтобы поинтересоваться, какого черта он себе позволяет, но не успел.

Из округлого зева тоннеля пахнуло воздухом, но в этот раз воздух был горячий, как из домны. Он нес тяжелый запах раскаленного металла и дыма вроде того, что окутывает аппараты гальванической сварки во время работы.

А потом на станцию вырвалось нечто.

Оно было огромным, скрежещущим, рассыпающим вокруг искры, дымящим, стонущим на сотню металлических голосов, смрадным, закопченным, яростным. Рельсы под ним звенели и ходили ходуном, едва не скручиваясь, отлетающие от шпал болты шрапнелью рикошетили по стенам тоннеля.

Подземный демон, заточенный в толще земли, наконец обрел свободу и рвался к ней, сокрушая все на своем пути, упиваясь собственной мощью и не замечая ничего вокруг. Во лбу демона горел свернутый на бок глаз, хлещущий по перрону обжигающим светом, в жилах демона клокотал огонь, вырывающийся наружу сквозь трещины в стальной шкуре шипящими паровыми змеями. Из-под лап демона в обе стороны хлестали фонтаны оранжевых и синих искр. Демон выл от снедающей его ярости, трясся и несся вперед, как безумный, за ним тянулись рваные хвосты гремящих цепей. Под потолком станции беззвучно лопались лампы, осыпая скорчившихся пассажиров мелким стеклянным снегом.

Если бы Герти оказался на полметра ближе к рельсам, демон выпотрошил бы его, как цыпленка, высосал пустую оболочку и украсил искореженные шпалы дымящимися внутренностями. Но демону не хватило всего немного.

Он промчался мимо Герти по стонущим и скрежещущим, как заживо раздираемые мученики в аду, рельсам, обжег лицо облаком смрадного пара и в две секунды миновал станцию, скрывшись в другом тоннеле. За ним тянулись искореженные и потерявшие форму осколки каких-то конструкций, крушащие шпалы подобно десятку дьявольских плугов. Станция наполнилась дымом, цементной пылью и вонью сгоревшего угля.

Только когда рев подземного демона сделался едва слышимым, Герти сообразил, что стоит подобно истукану, прижавшись к колонне одеревеневшим телом. Станция метро, сокрушенная чудищем, выглядела декорацией авангардного театра, вдобавок густо укутанная туманом дымовой машины. Медленно оседали облака пыли, ссыпалось откуда-то сверху стекло плафонов, трещали опаленные дьявольским огнем шпалы. Задыхаясь в этом чаду, Герти обернулся, с ужасом ожидая увидеть результаты кровавой жатвы, собранной на станции. Неподвижно лежащие тела, расплывающиеся под ними лужи и окровавленные лохмотья одежды, разбросанные по перрону…

Но ничего подобного он не увидел. Кашляя и отплевываясь, люди сдавленно ругались и махали в воздухе зонтами и чемоданами, тщетно пытаясь осадить клубы густой каменной и цементной пыли. Выглядели они до крайности раздосадованными, но не удивленными и не испуганными.

«Да ведь это был поезд!» – озарило вдруг Герти. Душа его, все еще дребезжащая после встречи с подземным монстром, будто бы сорванная с креплений, постепенно укоренялась в привычном положении. Ну конечно же, поезд! Потерявший управление механизм, едва не размоловший станцию со всеми ее пассажирами. Самым естественным образом машинист утратил контроль над огнедышащей махиной, и та рванулась вперед, круша тоннель метрополитена на своем пути… Тут он вспомнил ярость, с которой чудовище набросилось на перрон, самую настоящую животную захлебывающуюся ярость, от которой его самого чуть не вывернуло наизнанку. Может ли быть такое, чтобы бездушный аппарат обладал подобной аурой? Ведь он сам неполную минуту назад готов был поклясться, что видит оскаленный адский лик, от одного созерцания которого лопаются в животе крошечные сосудики…

– Что у вас на плечах, тыква? – Пожилой джентльмен, оттащивший Герти от шпал, сердито протирал очки, больше размазывая по стеклам пыль, чем убирая ее. – Вы, молодежь, надо сказать, отличаетесь каким-то редкостным наплевательством к окружающей жизни. Еще немного, и вас бы размазало по шпалам!

Герти даже не подумал о том, что стоило бы поблагодарить своего спасителя. Его все еще шатало от волнения и пережитого страха.

– Простите, я же не думал… не ожидал…

– Да уж ясно, о чем вы думали! О девицах небось, – продолжал распекать его джентльмен. – Вот под ноги и не смотрите. А кто вашей матушке соболезнования писать будет? Уж не я ли? Или, быть может, железнодорожная компания?

– Но что это было, Бога ради?

– О чем вы?

– Только что, здесь. Какая-то авария? Катастрофа?

– Безумный поезд это был, юноша. Впрочем, учитывая вашу рассеянность, вы могли бы упасть с Луны и сами того не заметить…

– Раньше-то были почаще, – заметил другой джентльмен, так густо припорошенный пылью, что казался седым. – Считай, раза два или три в неделю… Станцию на Айронглоу вообще чинить не успевали. А сейчас что… Хорошо, если раз в неделю пронесется. За пару часов рельсы отремонтируют, и снова движение восстановят.

– Три года назад один такой слетел с полотна и снес фундамент дома на Клеменс-стрит. Половина дома под землю ухнула!

– Кто ж не помнит… Да, тогда с ними тяжелее приходилось. Хотя и сейчас не сахар… Гляньте на мои ботинки!

Герти сам собой выпал из разговора, а точнее, даже и не успел в нем поучаствовать.

Безумный поезд! Судя по тому, с каким жаром два джентльмена вспоминали подобные случаи, такие происшествия в Новом Бангоре не были чем-то примечательным. Безумный поезд? Какое странное слово. Может, имелся в виду безумный машинист?

«Самым естественным образом, – подтвердил бесплотный голос. – Сел пьяным за рычаги, или что у них там в паровозе, развел пары, а потом котел в голове и рванул… Обычное дело!»

Но это едва ли могло служить подходящим объяснением. По два-три безумных машиниста в неделю? Мыслимо ли? К тому же Герти был почти уверен в том, что джентльмен сказал именно «безумный поезд», а вовсе не «безумный машинист». Кажется, ему нужно немного свежего воздуха, проветрить мысли…

– Пожалуй, возьму кеб, – пробормотал он.

Никто не обратил на него внимания. Пошатываясь и отплевываясь соленой цементной пылью, Герти поднялся на поверхность.

Здесь решительно ничего не переменилось, Новый Бангор жил своей обыкновенной жизнью, не подозревая о страшных вещах, живущих в его недрах. Толстый швейцар беседовал о чем-то с продавцом мороженого. Утомленный зноем мальчишка-газетчик, спрятавшись под козырьком аптеки, потягивал из бутылки сельтерскую. Трое джентльменов с внушительными кожаными папками под мышками прошли мимо, оживленно разговаривая, то и дело упоминая прошлогодние сметы и хитрого ловкача Рюса, который, конечно, умыл все правление вместе с председателем, да без мыла…

Отчаянно захотелось завернуть в первый попавший ресторан и спросить полпинты хереса. Где-то Герти слышал, что херес рекомендуют употреблять морякам, долгое время плавающим в экваториальных широтах, для скорейшей акклиматизации организма. Герти тяготило ощущение того, что его собственный организм, даже окунутый в духоту Нового Бангора, все еще не успел акклиматизироваться и оттого работает, как выражаются операторы аппарата Попова, на иной волне.

Поразмыслив об этом, Герти лишь вздохнул. Употреблять херес перед официальным представлением в канцелярии явно не годилось. Подумают еще, что из столицы прислали пьянчугу, молодого бездельника, который, чуть пристал корабль, первым делом махнул в паб. Что было совершенно недопустимо. Герти собирался сделать так, чтобы у его будущего начальства и сослуживцев с первых же минут возникло в отношении нового работника самое серьезное впечатление. Смахнув со лба пот и по возможности очистив костюм от подземной пыли, Герти двинулся на поиски кеба.

Кебов не было. То ли жители Нового Бангора научились обходиться без этих скрипящих рессорами чудовищ, управляемых вечно неопрятными, хамски воспитанными и ленивыми кебменами, и в этом случае Герти оставалось только поздравить их. То ли кебы в городе все же существовали, но в полуденный зной укрывались где-то в тени на боковых улочках. Как бы то ни было, Герти не заметил ни одного за последующие четверть часа.

По мостовой ползли, кряхтя старческими голосами, тяжелые паровые махины-локомобили, судя по надписям на борту, принадлежащие бакалейщикам, зеленщикам, мясникам и газетным издательствам. Время от времени их обгоняли старые потрепанные мотоциклеты на бензиновом ходу, нетерпеливо крякавшие клаксонами. Всем им не требовалась акклиматизация, они привыкли жить в палящем тропическом зное, а их жестяные тела не нуждались в хересе. Герти же чувствовал себя так, словно тело его было вылеплено из свечного стеарина, уже наполовину растаявшего и слипшегося с костюмом.

Чтоб взять передышку, Герти решил заглянуть в ближайшую лавочку. Не столько для того, чтобы осмотреть ассортимент колониальных товаров, сколько для того, чтобы провести несколько минут в благословенной тени. Уже взявшись за медную рукоять первой же попавшейся двери, он обнаружил, что, повинуясь порыву, выбрал не лавочку, а парикмахерскую. Но резонно рассудил, что парикмахерская, пожалуй, даже придется кстати. Вполне можно воспользоваться случаем и освежить прическу, заодно приведя ее в соответствие со здешними представлениями о моде.

Волосами своими Герти втайне гордился. Пусть они и обладали вздорным нравом, покоряясь отнюдь не каждой щетке, их природный блеск производил самое благоприятное впечатление на особ прекрасного пола, а редкий оттенок, который торговцы краской для волос именовали «персидским каштаном», добавлял образу дополнительный штрих.

Идея насчет парикмахерской была и в самом деле хороша. Как известно, парикмахеры – люди скучающие и в силу занятий болтливые. Пока мастер будет работать над его волосами, из него выльются все местные новости за последний месяц. Это может оказаться полезнее газеты. Герти решительно отворил дверь.

И чуть не заорал от ужаса в следующую же секунду.

Из неосвещенных глубин парикмахерской к нему двинулось что-то огромное, скрипящее и шипящее, вдобавок раскачивающееся и тяжело ступающее. Герти испытал ужас, от которого его тело, мгновенно забыв про жару, оказалось пронзенным изнутри тысячей ледяных иголочек. Существо, надвигавшееся на него, одновременно и было человеком, и не было. Оно, без сомнения, было человекообразно, Герти мог разглядеть и голову, которая болталась где-то в десяти дюймах над его собственной, и конечности. Только вот ни голова, ни конечности не были человеческими. Слишком неправильные пропорции, слишком резкие и порывистые движения. В мгновение ока Герти осознал весь страх Дона Хуана, за которым явилась статуя командора с намерением утащить его в ад.

– Д-д-д-добрый день, с-с-с-сэр! От-от-отличная погода сегодня, не правда ли?

Какая-то разумная частица в Герти, не проникнутая смертельным ужасом, осознала всю нелепость данного замечания. Слишком прозаично для столь роковой минуты и к тому же предельно неуместно, учитывая здешний климат. Герти осторожно попятился, вынуждая странное существо приблизиться к двери и встать в пятно света. Существо с готовностью последовало за ним, выбираясь из своего логова.

Сначала Герти показалось, что перед ним глубоководный водолаз в полном своем обмундировании, вынырнувший прямиком из океанской бездны. На голове – шлем, похожий на перевернутое ведро, все члены непомерно раздуты, а ступни своей основательностью напоминают опоры тяжелого моста. Но кому придет в голову натягивать на себя в такую жару подобное облачение? Ведь это, несомненно, мучительно и свыше человеческих сил! Человек, напялив на себя столько железа и резины, обречен погибнуть в самом скором времени от теплового удара. Уже не говоря о том, что шутка получилась какой-то дурацкой, самого нелепого тона…

– До-до-добро пожаловать в собственную парикмахерскую ми-ми-мистера Тайта, сэр. Вы записаны на стрижку?

– Нет, – машинально произнес Герти, разглядывая странного шутника и все еще пятясь.

Только сейчас он сообразил: то, что стояло на пороге парикмахерской, вовсе не было человеком в водолазном костюме. На шлеме его не было стеклянных глазков, какие обыкновенно бывают у водолазов. Вместо этого на металлической поверхности, порядком потертой, а местами и поцарапанной, чернели несколько округлых отверстий. Не было и шлангов. Из бочкообразного торса торчало несколько патрубков неясного назначения, а внутри него что-то постукивало, тихонько шипело и позвякивало, как бывает во внутренностях работающих станков или швейных машинок. Руки странного существа казались несоразмерно большими и дергались обособленно друг от друга.

Кроме того, Герти отметил, что в животе обитателя парикмахерской находится вентиляционное отверстие, не без изящества забранное узорной решеткой, похожей на каминную, а сочленения конечностей прикрыты резиной. Будучи по своей природе довольно наблюдательным, Герти усмотрел еще одну деталь, также ничего не объясняющую, но имеющую, должно быть, определенный смысл: на груди у великана имелась вызолоченная и полустертая надпись «Братья Бауэр, модель пять».

– Все в по-по-порядке, сэр, – возвестил странный привратник, склонив свою монструозную голову. – Заходите и располага-га-гайтесь со всем удобством, ма-ма-мастер Тайт примет вас с минуты на минуту. Чтобы вы не ску-ку-кучали, сэр, у нас есть подборки журналов и га-га-газет, а также автомат с лакричной водой.

Герти готов был поставить соверен[15] на то, что произнесено это не человеком. Голос напоминал запись с граммофонной пластинки, надиктованную астматиком, но даже астматики знакомы с правилами интонирования, голос же был монотонен и выдавал слова безо всякого выражения и размеренно, как фабричный конвейер выдает заготовки.

Двигалось это существо не менее странно. Пальцы в тяжелых латных перчатках то и дело дергались, как если бы перебирали клавиши невидимого рояля, а само тело, позванивая, потрескивая и полязгивая, кренилось то в одну сторону, то в другую, казалось, едва удерживаясь от падения. Выглядело все это столь невозможно и дико, что Герти лишь хлопал глазами.

– По-по-пожалуйста, проходите, сэр! – Существо сделало нелепый до карикатурности приглашающий жест. – Мастер Тайт делает все мо-мо-модные стрижки этого сезона, включая французские. По-по-позвольте предложить вам закурить, сэр!

В металлической груди со щелчком распахнулось отверстие, обнажая узкие папиросные гильзы. Пребывая в странной рассеянности, Герти даже протянул к ним руку, когда закованное в металл существо вдруг выкинуло следующий номер. Оно обмерло, точно его хватил удар, потом вытянулось во весь рост, а голова его вдруг свесилась набок на гофрированной резиновой шее. В голове что-то тихо задребезжало, как могло бы задребезжать в ведре, наполненном множеством крошечных стальных пружинок, если бы кто-то походя пнул его.

– Ка-ка-ка-какака…

Герти на всякий случай попятился. Он не имел ни малейшего представления, что выкинет это существо в следующий миг. И дорого бы дал, чтобы никогда этого не узнать.

– Ка-ка-ка-как вы тут оказались, юная мисс?

Лоток с папиросами захлопнулся, и Герти поблагодарил судьбу за то, что не воспользовался угощением, иначе вполне мог бы остаться без пальцев. Пустое металлическое лицо с отверстиями вместо глаз нависло над ним. Оно оказалось так близко, что Герти ощутил исходящий от него запах окислившейся меди. И ровно ничего человеческого за ним не было, Герти понял это каким-то внутренним чутьем, которого прежде в себе не ощущал. Ничего человеческого. Только металл и резина. От осознания этого факта он почувствовал, как волоски на его затылке стали подниматься врастопырку, а между ними, казалось, заскользили гальванические разряды.

– П-п-п-пппрошу меня извинить, юная мисс, я не заметил, куда делись ваши родители. Не сто-сто-сто-стоит волноваться, мы их разыщем! Можете подождать их у мистера Тайта, только не плачьте, прошу вас. Вы сегодня прекрасно выглядите. Я принесу вам мороженое!..

От позорного бегства Герти спас окрик, раздавшийся из глубины парикмахерской:

– Асклепиад! Асклепиад, с кем это ты там болтаешь, разбойник ты старый? Почему пол до сих пор не прибран? Асклепиад!..

С невероятным облегчением Герти увидел человеческое лицо в проеме двери. Лицо это выражало явственное раздражение, но в тот момент, когда в поле его зрения попал Герти, раздражение превратилось в озадаченность.

– О, простите, сэр, не приметил вас сразу. Уж извините этого железного дурака, надеюсь, он не смутил вас. Его хлебом не корми, дай поприставать к прохожим. Асклепиад, ржавая ты консервная банка, чем это ты тут занимаешься?

Большое и тяжелое тело Асклепиада каким-то образом приняло позу, которая у человеческого существа изображала бы крайнюю степень смущения.

– Хозяин Тайт! – В механическом голосе Герти почудилось облегчение. – Вы здесь! Тут произошло нечто странное. Сперва пришел один джентльмен, чтобы подстричься. Потом джентльмен куда-то пропал, а вместо не-не-не-него оказалась эта юная мисс. Возможно, он ее бросил и скрылся? Ужасный случай. Этот джентльмен сразу показался мне подозрительным. Же-же-желаете, чтобы я нашел полисмена?

Парикмахер еще раз взглянул на Герти и коротко вздохнул.

– Кажется, кто-то опять перегрелся. Стой на месте!

Движением, выдающим определенный опыт, он схватил своего слугу за затылок. Щелчок, и в его руках оказалась изогнутая металлическая пластина. Герти не поверил своим глазам. В голове облаченного в железный доспех существа не оказалось того, что содержится в человеческой голове. Скорее, она походила на пустой шлем.

Впрочем, не такой уж и пустой.

Там, где у человека располагался бы мозг, у Асклепиада вращались на изящных латунных валах какие-то колки, крючочки, шестеренки и зубчатые передачи. Это походило на хронометр в миниатюре, разве что было несоизмеримо более сложно устроено. У Герти захватило дух, когда он оценил все то, что помещалось внутри железной головы.

Начищенные металлические детали скользили в неразрывной связке друг с другом, периодически отзываясь мягким звоном. Время от времени доносилось приглушенное дребезжание – судя по всему, за время эксплуатации некоторые фрагменты этого сложнейшего механизма успели немного разболтаться.

Парикмахер зачем-то принюхался, потом запустил толстые пальцы в затылок своего слуги, к чему-то прикоснулся, сосчитал беззвучно, одними губами, до трех…

– Предохранитель спекся, – пояснил он Герти, встретив его изумленный взгляд. – В третий раз на этой неделе. Перегревается, чтоб его… Сколько раз я твердил этому олуху не стоять на солнцепеке! Тут и у нормального человека вся черепная внутренность в печеный тыквенный пирог превратится, что уж говорить об Асклепиаде. Не самая, знаете ли, надежная модель, литера «А», как ни крути. Уж сколько раз хотел заменить – на модель «Биант»… Толку от него нет, одни убытки. Примется за уборку – расколотит половину стекол. Попрошу выправить бритву – сломает ее пополам. Так уж устроен.

– Он…

– Но и избавиться от него не могу. Пусть он небольшого ума и вечно выкидывает фокусы, но как-то, знаете, привык я к этому остолопу. – Парикмахер ласково похлопал полированную макушку. – И мне еще, надо сказать, повезло. Да уж, сэр. На соседней улице стоит парикмахерская Арли Своуна, так знаете, чего он удумал? Купил себе последнюю модель от «Вестингхауса»[16]. Литера «С» – «Стратон». Сертифицирована для прислуживания, манипуляций любой сложности и прочих полезных надобностей. Это я вам из буклета цитирую. А Арли, он иногда тоже фокус может откинуть. Веселый парень. Пришел к нему, значит, клиент, этакий хлыщ из Шипси. И просит подровнять ему макушку. У нас это запросто, сэр. А Арли, значит, решил номер отколоть. «А ну-ка, чурбан железный, подровняй мистеру голову!» – приказал. Ну а тот и подровнял. Махнул бритвой – начисто всю голову по самые плечи смахнул. Силищи-то в нем как в муле… Ну и покатилась голова по полу. Да уж, сэр. Оказывается, ему на заводе не ту ленту в головешку вставили. Не для «манипуляций любой сложности», а для садовника. Ну, он и подровнял по своему разумению… Пришлось бедолаге Своуну свое дело закрывать. Мой-то Асклепиад смирный, да и к клиентам я его стараюсь не подпускать…

– Потрясающе. – Герти наконец смог разомкнуть зубы. – Вы хотите сказать, что этот механизм понимает все, что сказано? И выполняет ваши приказы?

– Механизм?.. Обычный автоматон, сэр, гражданской модели. Обошелся, если память не врет, в полсотни фунтов. Зато единственный на всей улице. Толку с него немного, сами видите, зато какая-никакая, а реклама…

Парикмахер принялся что-то закручивать в механической голове. Судя по всему, работа была тонкая, но привычная. Герти неотрывно следил за ним, будучи потрясенным до глубины души.

Ему приходилось слышать о новых автоматических станках на йоркширских фабриках или о механических статуях животных, способных совершать простейшие движения, стоит лишь опустить в прорезь пенни, но здесь…

Здесь перед ним предстало нечто совершенно иное. Не станок, не музыкальный автомат, а самый настоящий голем! Удивительно было представить подобное достижение человеческой мысли, и не на большой земле, а здесь, посреди дикой и нецивилизованной Полинезии! Появись такой металлический остолоп в Лондоне, газеты трещали бы полгода без умолку, восхваляя плод человеческого разума и науки, ну а здесь, кажется, они в порядке вещей, и внимания на них обращают не более, чем на бродячих котов. Поразительно. Вот вам, мистер Уинтерблоссом, и медвежий угол. Вот вам, франт столичный, и дыра на краю Тихого океана. Съешьте-ка…

– И много… много у вас в городе таких… автоматонов? – борясь с пересекающимся дыханием, вопросил Герти.

– Много ли?.. Ну, душ двести наберется, пожалуй. У нас в Новом Бангоре, если вы, мистер, не знаете, сразу две фабрики по их сбору. «Вестингхауса» и братьев Бауэр.

– Но это же невероятно! У нас в Лондоне и слыхом не слыхивали о подобном достижении науки!

Парикмахер пожал плечами, не отрываясь от работы.

– Должно быть, товар не ходкий. Сами видите, сколько от них толку… Так вы, значит, из самого Лондона? То-то я вижу, прическа у вас чудная.

– Только что с корабля.

– Как поживает Ее Величество?

– Хворает, – вежливо ответил Герти. – Но прогнозы благоприятные.

– Вот как, значит…

– Скажите… А как устроены ваши автоматоны?

Парикмахер нахмурился.

– Устроены? Да уж как устроены… Обыкновенно устроены. Я, видите ли, людскими головами занимаюсь, а не чугунными, сам-то науке автоматической не обучен. Для этого инженеры на фабриках есть.

– Ну хотя бы в общих чертах? – продолжал настаивать Герти. – Для меня это представляет огромный интерес.

– Спро́сите тоже… Знаю только, что у них там внутри валик специальный двигается. Латунный, хитрой формы. На этот валик крепится лента. Точнее, это даже не лента, эта такая, понимаете ли, здоровенная катушка с бутылку размером, а уже на катушке этой лента… На ленте хитрыми машинами выбиваются дырочки, и мелко-мелко так, словно воробьи поклевали. Лента, значит, крепится на раздвижном валике, а к этому валику бронзовые молоточки прилагаются подпружиненные, штук, наверно, с дюжину. И, значит, бегут эти молоточки по валику и попадают в дырочки… Ну а там известно, что происходит. Какую бобину вставишь, такое и следствие. Да, сэр. Бывает, что ленту зажевывает валиком или она там от старости ветшает, тогда у этих ребят начисто мозги отшибает. Хотя они и так не большого ума, как вы заметили. Собака и та умнее будет, пожалуй. У моего кузена, который всю жизнь на флоте Ее Величества плавал, был славный пес, который, хотите верьте, хотите нет, умел выть на мотив «Моллюск-Билл моряк»[17]. А эти… Эти… Ах ты ж, рыбье брюхо!

Из затылка автоматона стрельнула сухая белая искра, парикмахер выругался и отдернул руку. Едва его не опрокинув, механическое подобие человека выпрямилось во весь рост, даже бочкообразную грудь выкатило, ни дать ни взять барабанщик Королевского Уэльского полка на смотре. Несколько секунд оно изучало с высоты своего роста обоих людей, затем с лязгом открыло рот и громогласно произнесло, совершенно не заикаясь:

– Пожалуйста, кланяйтесь от меня герцогине! Ее шерстка особенно хорошо смотрится при лунном свете. Если понадоблюсь, я буду на борту своей яхты. И помните, что чернила для лиц высшего духовного клира надо подавать охлажденными, с долькой выжатого лимона!

По-кавалерийски лихо развернувшись на пятках, автоматон скрылся в парикмахерской, откуда секундой позже раздался грохот, смешанный со звоном битого стекла. Парикмахер лишь всплеснул руками и страдальчески скривился.

– А вы еще спрашиваете, сэр, отчего их нет в Лондоне. Известно отчего… Впрочем, виноват, вы, кажется, собирались постричься? Проходите, за десять минут обстряпаю вас в лучшем виде.

Герти достал часы. Они показывали четверть второго. Времени было упущено уйма.

– Ах, извините, я ужасно тороплюсь. Но в следующий раз непременно. Будьте добры, подскажите мне, где можно разыскать кеб.

– Кеб? Вниз по Моттли-стрит двести ярдов, сэр. Они обычно там дежурят.

– Спасибо, очень вам признателен.

Герти продолжил путь, не глядя по сторонам. Новая мысль, родившаяся только что, заняла весь объем головы и теперь крутилась там, как дырявая бобина на валике. Поразительно, что ученые добились подобных успехов, и все это при полном молчании газетчиков! И он-то еще считал себя хорошо осведомленным о последних мировых технических открытиях! Уму непостижимо…

И ладно бы подобные автоматоны родились в недрах Королевского научного общества, так ведь нет. Где-то на краю света, посреди Тихого океана, в окружении полинезийских джунглей, на крошечном форпосте Англии уже установлены две фабрики! Вот уже и тема для разгромного газетного очерка, подумалось Герти, клеймящего медлительных, пресытившихся славой ученых метрополии. А он еще удивлялся метрополитену!..

* * *

Увлеченный собственными мыслями, Герти пролетел двести ярдов, не чувствуя под собой ног, за каких-нибудь три минуты. И только уткнувшись носом в стоянку кебов, вспомнил, что заставило его тронуться в путь.

Кебы оказались громоздкими паровыми аппаратами, на взгляд Герти, весьма анахроничными, что-то среднее между паровым катком и бензиновым автомобилем. Похожие на больших ленивых бегемотов, они льнули друг к другу грязно-желтыми тушами, примостившись в тени дома. Огромные раструбы напоминали лениво пялящиеся в небо стволы орудий. Кебмены расположились неподалеку. Все в полинявших и обильно сдобренных машинным маслом робах, на Герти они взглянули с неприкрытым раздражением, точно он виноват был в том, что ему надо было куда-то ехать.

– Садитесь, – буркнул один из них, с усами столь неровными и грязными, что казалось, будто под носом у него висит предназначенная для протирки двигателя тряпочка. И сам он был как тряпочка – какой-то потертый, вялый, распространяющий вокруг едкий химический запах.

В его обществе Герти почувствовал себя сдавленно, но пути обратно не было.

– В канцелярию! – сказал он преувеличенно бодрым тоном. – Пять пенсов на чай, если успеем до двух часов.

Кебмен уставился на него с таким выражением, что Герти сделалось совсем уж неуютно, будто куда-то под печенку воткнули и покрутили острую косточку.

– Рыбы объелись, мистер? Или шутите так?

– Вовсе не шучу, – сказал Герти, стараясь улыбаться открыто и уверенно. – Мне и в самом деле нужно в канцелярию.

– Вызвали, что ли?

– Отчего же вызвали? Самому надо. Дело у меня.

– Дела в канцелярии не начинаются, а заканчиваются, мистер.

Но Герти уже водрузил свою кладь в багажное отделение кеба. Кебмен потер пятерней лоб и зачем-то принюхался.

– Черт знает что… – пробормотал он. – Вы, мистер, чешуей не поросли ли?

Его дружки отозвались из тени гадостным протяжным смехом.

Ну разумеется, подумал Герти. Как же иначе без этих шуточек про тех, кто только недавно ступил ногой на твердую землю.

– Порос или не порос, да только вас это, кажется, не касается, – отчеканил Герти с достоинством. – Я плачу деньги за ваш кеб и желаю отправиться в путь, если у вас на борту хватит угля. Мы можем выехать немедленно? Или мне стоит связаться с вашим начальством?

Кебмен шмыгнул носом, несколько секунд разглядывал Герти в упор и сплюнул под брюхо своего желтого бегемота.

– Шиллинг, – кратко сказал он, запрыгивая на свое место. – Довезу вас до Майринка. А там уж сами, как хотите.

Это прозвучало оскорбительно, но Герти обоснованно предположил, что прочие кебмены не проявят к нему большего участия. Поэтому ему ничего не оставалось делать, как забраться в пассажирское отделение. Подъем дался ему нелегко. Кеб и в самом деле был большим, с крутыми боками, а поручни оказались ужасно маленькими и неудобными. Оказавшись на нем верхом, Герти не смог побороть мысль о том, что восседает на огромной, поставленной на рессорные колеса паровозной топке.

Кебмен невозмутимо запустил машину и медленно поднял давление пара в котле. Труба подобно дешевой сигаре выбросила из себя струю грязного дыма, кеб тронулся с места и грузно пошел по мостовой.

Некоторое время Герти с удовольствием, которого не портила даже изрядная тряска, рассматривал город из своего нового положения. Город этот решительно ему нравился. Подобно многим путешественникам, не отягощенным жизненным опытом, Герти находил в Новом Бангоре нечто неуловимо-знакомое – чувство, известное всем, кто впервые оказался вдалеке от дома. Знакомое и в то же время совершенно иное. Так за привычной обложкой может прятаться книга, текста которой никогда не видел. Все, что пролетало мимо кеба, в чем-то было знакомо Герти: и каменные дома, почти точные копии тех, что ему приходилось видеть в Лондоне, и бесформенные запущенные палисадники, и телеграфные столбы, и бродячие кошки. Но вместе с тем все это несло на себе невидимый отпечаток чего-то незнакомого сродни своеобразному акценту.

Размолвка с кебменом тяготила Герти. Как и все мнительные, неуверенные в себе люди, он крайне нервно переживал любые открытые противостояния, пусть и происходящие в полнейшем молчании. Всякий раз, с кем-нибудь знакомясь, Герти старался произвести наилучшее впечатление и искренне радовался, если это ему удавалось. Также он всегда старался наладить искренние отношения с людьми, отдаленными от него в своем социальном положении, как то: садовники, сторожа, продавцы и истопники, – стараясь держаться с ними наравне и даже с некоторой либеральностью. По природе своей он был довольно робок и в обществе людей высшего круга часто терялся, ощущая себя скованно и неуверенно, как в чрезмерно жмущем костюме. Люди же низшего сословия, как правило, его вниманием были польщены и сами немного робели в общении с хорошо одетым и умеющим себя вести джентльменом. Это помогало Герти чувствовать себя некоторым подобием мецената, безвозмездно ссужающим людям маленьким и необязательным свое внимание и дружеское участие, и даже отчасти социалистом.

Он ощутил потребность разговориться с кебменом, чтобы сгладить возникшую между ними с самого начала неловкость. Кроме того, как известно, никто не знает про город лучше кебменов.

– Хороший у вас паромобиль, – одобрительно сказал Герти, похлопав по борту.

Прозвучало это немного искусственно, старый изношенный котел паромобиля гудел натужно и тяжело, а передачи менялись с ужасающим скрежетом.

– Угу, – сказал кебмен сквозь зубы. – Мы их тут называем локомобилями.

– У нас в Лондоне таких нет. Уже нового образца, сплошь на бензине и керосине. И, надо сказать, весьма интересные аппараты. Некоторые по двадцать миль в час выдают! Паровых уже почти и не встретишь, прошлый век…

Тут кебмен, как человек не чуждый техническому прогрессу, должен был восхититься этим несомненным достижением британской промышленности и выразить свое безмерное к ней уважение. В ответ Герти уже заготовил небольшую сентенцию относительно того, что во всем хороша мера и вовсе не обязательно нестись к техническому прогрессу сломя голову. К примеру, керосиновые автомобили при лондонской погоде долго заводятся и имеют обыкновение окутывать всю улицу своими ядовитыми парами, что тоже создает известное неудобство. В этот момент кебмен должен был поинтересоваться, как вообще обстоит жизнь в столице метрополии, как поживает Ее Величество и барон Китченер, не наглеет ли по своему обыкновению немец и не собирается ли в этом году месье Мельес[18] порадовать публику очередной блестящей кинолентой. Герти вкратце перескажет ему передовицы лондонских газет, перемежая их собственными точными и аккуратными рассуждениями, после чего они с кебменом, довольные обществом друг друга, смогут уже вступить в обстоятельную беседу.

На деле же вышло иначе.

– Лондон? – Кебмен лишь презрительно скривился. – Черт его знает. Может, там, в Лондоне, и коровы яйца несут…

Таким образом, диалог закончился, даже толком не начавшись, а новой темы для разговора Герти подобрать не смог. Поэтому он стал смотреть вокруг.

Странное дело, только оказавшись в парокебе, Герти обратил внимание на то, что прежде ускользало от него. Район, по которому они ехали, предстал перед ним в новом свете, и свете, признаться, весьма дурном. Только сейчас он заметил, что дома здесь стоят невысокие, преимущественно деревянные, а если и каменные, то осевшие и оплывшие, как дряхлые уродливые старухи. Мостовая зияла выбоинами, которые кеб пересчитывал колесами с таким усердием, что Герти уже всерьез стал опасаться, как бы не выбить себе коленями челюсть.

Мало того, и люди здешние совсем ему не понравились. Слишком много среди них было такого рода, что Герти только взгляд отводил. Всклокоченные пьяницы, бредущие куда-то вслепую и тянущие страшными голосами матросские песни полувековой давности. Мальчишки в лохмотьях, шныряющие дикими зверятами по подворотням с самым что ни на есть подозрительным видом.

Чем дальше они отъезжали от порта, тем неуютнее делалось кругом. Вскоре стали попадаться и вовсе подозрительные типы. Тощие, в какой-то холщовой рванине и обмотках, они провожали кеб стылым равнодушным взглядом, от которого у Герти сама собой случалась изжога. И таких здесь было много. Даже у женщин, как правило бледных и рано постаревших, таилось в глазах нечто нехорошее, какая-то разновидность не то усталости, не то смертной досады. Встречая такие глаза, Герти смущался и делал вид, что занят газетой, хотя читать при такой тряске нечего было и думать.

Все больше он ощущал себя так, словно двигается вдоль рыбных рядов на рынке, где, распластанная по прилавку, валяется медленно гниющая рыба, такая же бледная, немощная, глядящая в пустоту своим мертвым рыбьим взглядом…

На одном из пустырей, что они проезжали, шла драка. Впрочем, это едва ли можно было назвать дракой. Не было слышно ни возмущенных выкриков, ни издевательских смешков, ни треска отлетающих пуговиц, словом, ничего такого, что обыкновенно сопутствует обычной лондонской потасовке. Дрались молча, как осатаневшие от ярости уличные псы, хрипя и тяжело дыша. Двое мужчин в потрепанных кепках повалили на землю третьего и теперь охаживали его подошвами тяжелых ботинок, отчего тот всхлипывал и дергался. Дважды или трижды раздался тошнотворный хруст костей.

«Отвратительные здесь порядки, – подумал Герти, ощущая ужасную неловкость от необходимости созерцать это. – Был бы у меня револьвер, я бы непременно прекратил это. Приказал бы кебмену остановиться, поднял бы повыше ствол и…»

Револьвера у него не было. Да и будь он под рукой, едва ли у Герти хватило бы духу. Поэтому он, испытывая крайнее смущение, попытался глядеть в другую сторону. Кебмен на драку посмотрел равнодушно, как на вещь досадную, неприятную, но, в общем-то, его не касающуюся.

– Интересный район, – выдавил Герти с нервным смешком, когда локомобиль удалился на некоторое расстояние.

Кебмен пожал плечами.

– Клиф, – сказал он так, будто это все объясняло.

– Здесь всегда так?

– Бывает. Клиф же. Живут тут обыкновенно портовые работяги, докеры и всякий сброд. Душегубов мало, но дурных голов хватает. А если в дурную голову опрокинуть пару пинт джина… Известно, что будет.

– Ночью, должно быть, здесь совсем скверно?

– Угадали. Ночью здесь гуляют бонни.

– Кто это?

– Молодняк. Из портовых. Наберутся после работы в пабе и шляются по улицам. Кулаки у них чешутся, значит… Могут просто бумажник оторвать, ну а если кто упрямый, то и камнем, бывает, прикладывают… А что тут. Клиф. Одним клоком в порту больше…

– Каким еще клоком?

– Обычным. Это их словечко, уличное. «Клок, клок» – с таким звуком утопленники головами о дно судна бьются, если, значит, к ногам пару камней привязать, да на мелководье…

– Ах вот как, – произнес Герти, ощущая некоторую нервную щекотку. – Очень интересно. Значит, с бандитами в Клифе дела обстоят не очень?

– Это в Клифе-то? Бог с вами, мистер. Это не бандиты, это бонни. Хотите бандитов посмотреть, направляйтесь в старый добрый Скрэпси. Хоть днем, хоть ночью. Там и верно паскуднейшее местечко. Каторжник на каторжнике, а кто не каторжник, тот головорез, рыбак или беглый. А то и угольщик. Только тут я вам не помощник, сами топайте. Может, шапчонку вашу недели через две на ком-то и найдут…

Кебмен грубо хохотнул, и Герти предпочел не развивать эту тему. Не желая больше смотреть по сторонам, он развернул газету и попытался читать. Но из обрывочных сведений, которыми полнился номер, вынести что-то полезное было затруднительно.

Так, он узнал, что третьего дня из Веллингтона[19] пришел цеппелин «Граф Дерби» с сорока пассажирами, в очередной раз продемонстрировав Новому Бангору, что воздушное средство перемещения не только безопасно и комфортно, но и весьма выгодно. Билет первого класса обойдется рачительному джентльмену всего в восемьдесят пять шиллингов, в стоимость входит ежедневное питание с десертом и фруктами.

Во время приема на Друри-стрит у баронета сэра Клоусберри случился конфуз. Механический камердинер сэра Клоусберри, демонстрируемый хозяином как последнее достижение инженерной мысли, сделался буен и сорвал с леди С. ее вечерний туалет к величайшему смущению прочих гостей. Виной этому, по всей видимости, стало магнитное поле, образованное в доме баронета из-за новомодного гальванического освещения и вызвавшее разлад во внутренностях автоматона. К сожалению, найти причину поломки специалисты «Вестингхауса», скорее всего, не смогут, поскольку баронет Клоусберри, оскорбленный подобной выходкой, выхватил автоматический пистолет и всадил в механического камердинера все семь зарядов, непоправимо повредив его корпус и сложное механическое устройство.

В Коппертауне произошла авария на металлоформовочном заводе, но, по счастливому стечению обстоятельств, обошлось без жертв. Четырех рабочих ошпарило, еще двое находятся в госпитале с переломами. Это уже шестая авария на заводе в этом году. Во время предыдущей, как помнят читатели, погибло пять человек, преимущественно из полинезийских рабочих.

Жеймс Тумм, которого репортеры окрестили Жеймс-Семь-Пуль, совершивший дерзкое ограбление Второго Тихоокеанского банка в Айронглоу неделю назад, до сих пор не предстал перед правосудием. Последний его налет, как и все предыдущие, повлек значительные человеческие жертвы. Действуя в своей обычной манере – с невероятной наглостью и презрением к закону, – Жеймс-Семь-Пуль проник в помещение банка и наставил на клерка револьвер. Он потребовал выдать ему всю содержащуюся в банке наличность, а также векселя на предъявителя и прочие ценные бумаги, находящиеся в залоге. Несмотря на то что его требование было безоговорочно выполнено, грабитель, получив деньги, без всякой на то причины пустил в ход оружие. Следствием этого стало трое погибших: банковский клерк, его помощница и случайный прохожий. Налетчику с деньгами удалось в воцарившейся суматохе скрыться.

В Германии после нескольких задержек пущен Канал кайзера Вильгельма[20], который несомненно станет одним из крупнейших судоходных каналов Европы. Его длина составляет почти сто километров (шестьдесят с лишним миль), работы по его созданию велись восемь лет.

Герти уже перешел к следующей новости о проводимой в следующую субботу общественной ярмарке, вся выручка от которой будет направлена в пользу детского приюта, когда газета самым непочтительным образом оказалась вырвана у него из рук.

– Сэр! Сэр!

Увлекшись чтением, Герти не заметил, как парокеб сбавил на углу скорость, готовясь повернуть. Воспользовавшись этим, какой-то мужчина вскочил на подножку и грязной рукой схватил Герти за лацкан сюртука.

– Ради всего на свете, сэр! Монетку!

Разило от него невероятно, хуже, чем от помойного ведра. Судя по замызганной одежде, ночевал этот джентльмен на улице, и не одну ночь. Мало того, и лицо у него было отталкивающее. Грязное, гримасничающее, вдобавок покрытое частыми черными точками и немного раздутое. Уж не оспа ли это? Герти инстинктивно сжался, пытаясь отстраниться от наглого попрошайки. Ужасное лицо оказалось возле его собственного. Настолько близко, что Герти ощутил еще один запах, прежде скрытый помойными наслоениями: сладковатый, знакомый и какой-то неуместный. Что-то вроде того запаха, что издает жир, капающий с мяса на уголья. Можно было подумать, что бродяга спал в обнимку с копченым окороком…

– Отстаньте от меня! – отчаянно воскликнул Герти, тщетно пытаясь вжаться в сиденье. – Отстаньте, слышите?

Он попытался оторвать чужую руку от своего сюртука, схватив бродягу за запястье, и поразился тому, как она горяча. У здорового человека никогда не бывает такого жара. Судя по всему, лихорадка, а то и что-то пострашнее. Удивительно, как этот человек вообще сохраняет способность передвигаться, а не мается в бреду!

– Монетку, сэр! Один медный пенни! Кхэ-э-э-х…

Бродяга хотел сказать что-то еще, даже распахнул грязный, с черными губами, рот, но тут его скрутил спазм. Он хрипло и лающе закашлялся, и Герти с ужасом заметил, как из распахнутого рта бродяги с каждым приступом кашля вылетают облачка крохотных черных снежинок, мельчайшая черная пыль. Герти растерянно заморгал. Померещилось ему, что ли? Но нет, черная взвесь, пусть и едва заметная, парила в воздухе перед его собственным носом. Этот попрошайка что, от голода грызет уголь?.. Или это проявление какого-то серьезного и опасного заболевания? Тропическая форма туберкулеза?..

Кебмен резко потянул рычаг, и локомобиль, отрыгнув дымом, ускорился. Не ожидавший этого бродяга, все еще кашляя, скатился на мостовую. Где и остался сидеть, сотрясаемый бесконечными спазмами. Герти даже пожалел, что не дал ему пару пенсов. Он попытался разгладить помятый отворот сюртука и обнаружил, что сладковатый запах паленого жира успел въесться в ткань. Как только он доложится в канцелярии и обретет крышу над головой, надо будет немедленно вымыться с антисептическим мылом…

– Не беспокойтесь, скоро выедем из Клифа, – сказал через плечо кебмен. – Там этой публики поменьше.

– Ерунда, – сказал Герти, стоически улыбнувшись. – Меня это ничуть не беспокоит.

И, кажется, солгал. Беспокойство, причины которого он не понимал и не мог нащупать, уже свернулось где-то в уголке его души, точно драный бродячий кот, самовольно устроившийся в гостиной.

* * *

Постепенно Герти и сам стал замечать, что портовый район потихоньку выпускает их из своих владений. Дома по сторонам улицы делались не то чтобы богаче, но, по крайней мере, аккуратнее и чище. Пропали с тротуаров вяло копошащиеся пьяницы, а дети уже не напоминали шныряющих по помойке бродячих котов. И подворотни более не казались распахнутыми гнилыми ртами. Герти поклялся, что больше никогда без насущной необходимости не сунется в Клиф. Пусть бульварные писаки с придыханием расписывают романтику портовых пабов, суровую мудрость здешних обитателей и особый уклад жизни, воспитанному джентльмену крайне опрометчиво появляться в подобных местах.

Движение в этой части города было не в пример оживленнее. Транспортные средства еще не теснили друг друга, как в Лондоне, но все же составляли заметное большинство на дороге, безжалостно оттесняя к обочинам вяло плетущиеся ландо и гужевые кебы. К разочарованию Герти, почти все здешние автомобили были на паровом ходу, отчего улицы казались затянуты легким колышущимся туманцем. Лишь изредка встречались «Бенцы» и «Роже», легко заметные по сизому бензиновому выхлопу и тарахтению, а кое-где попадались даже и американские «Олдсмобили». Судя по всему, Новый Бангор лишь вступал в эпоху автомобильного транспорта – только этим можно было объяснить такое обилие устаревших и даже допотопных моделей, использующих уголь. Это несколько разочаровало Герти. Удивительно, что город, в котором действуют фабрики по выпуску столь сложных автоматонов, с таким упорством цепляется за пережитки прошлого!

В потоке локомобилей все чаще стали встречаться другие кебы, возницы которых, кажется, все знали друг друга в лицо. Даже говорили они на общем наречии, отрывистом и сумбурном, похожем на диалект какого-нибудь племени Полинезии. Может, кебмены и в самом деле составляют в городе обособленное племя, со своими устоями, законами и традициями? Герти улыбнулся этой мысли.

Не замечая его улыбки, а точнее, не замечая и всего Герти целиком, кебмены при всякой возможности перебрасывались с коллегами приветствиями и замечаниями, которые со стороны звучали сущей тарабарщиной:

– Встретимся в Шиме в три! Везу два кэппи в бочку!

– Илли, где ты пропадал, старик? Рыбу поди жрал?

– Тере! Тере![21] Куда лезешь!

– Эх, не видел ты, как вчера этот киви накрысячился!

– Гони к Окурку! Окурок! Там все веселье нынче!

– Под Ржавым Рубцом слетело корыто. Два часа возился…

– Вчера снова досталась мне на ужин холодная телятина, вакааро?[22] Ну, если не сподобится на нормальную жратву, сегодня-то я точно ее оприходую по высшему разряду, пусть хоть сам Эйк за мной явится!..

Не слушая их, Герти озирался, рискуя вывихнуть натертую галстуком шею. Новый Бангор окружал его со всех сторон, и так плотно, что грозил раздавить. Город больше не был сонным, каким казался с борта «Мемфиды». Он гремел вокруг Герти лошадиными подковами, шелестел шинами и газетными листами, сверкал хищными оскалами витрин, трещал человеческими голосами и пыхтел паровыми трубами. Все здесь двигалось, и всякая, даже самая мельчайшая деталь жила тут своей собственной жизнью, пока еще непонятной Герти, но обособленной. Пожалуй, такого оживления ему не приходилось видеть даже на Ломбард-стрит в часы пик.

Сердце Герти позванивало, как полнящийся шампанским бокал. Неправы были те, кто утверждал, будто бы белому джентльмену никак невозможно выжить на таком удалении от цивилизации, в сердце дикой Полинезии. И Новый Бангор вовсе не захолустье, прав был странный офицер, тысячу раз прав! Здесь, на краю мира, тоже кипит жизнь, обжигающая, пенящаяся и манящая. Надо лишь встроиться в эту жизнь, стать естественной ее частью…

Воображение Герти, обретшее неожиданную легкость, заскользило лебединым пером среди окутанных дымом локомобилей, рисуя картины дальнейшего его будущего. Вот он, приятно утомленный после рабочего дня, сидит в уютном ресторане, попивая содовую со льдом и лениво ковыряясь в десерте. На нем легкий летний льняной костюм с расстегнутой на одну пуговицу – единственная уступка послеполуденному зною! – рубашкой.

А вот он в театре, в собственной, взятой в абонемент на весь сезон, ложе, глядит на сцену, слыша волнующий шелест бархата. На нем, разумеется, новенький, с иголочки, фрак, лоснящийся, как мокрая тюленья кожа. В пальцах сжата холодная ножка бокала, прелестные юные дамы из соседних лож заинтересовано глядят на него, стеснительно скрадывая взгляды густыми ресницами…

Вот он на службе. Удобно и со вкусом обставленный кабинет, со всех сторон Герти обволакивает мягкий шелест бумаги. На столе перед ним возвышается никелированный монстр, большой тяжелый четырехрядный «Ремингтон». Строгая и спокойная атмосфера канцелярии, коллеги за другими столами собранны и благожелательны. Секретарь с благодарной улыбкой принимает у него документы в тисненной золотом кожаной папке. Его собственный стол обставлен со всем удобством: промокательная бумага, пресс-папье, набор чернильных перьев, остро отточенные карандаши, журналы. Работа двигается легко, как минутная стрелка в хорошо смазанных часах, слышны лишь скрип стульев да покашливание. Герти легко обрабатывает входящую корреспонденцию, сверяясь с внутренним справочником. Делает отметки безупречным каллиграфическим почерком. Вдохновенно составляет докладные записки…

Ему всегда нравилось работать в канцелярии, нравилась ее особенная атмосфера, сдержанная, отдающая некоторой прохладцей. Нравилось возиться с бумагами. Бумаги лишь поначалу кажутся одинаковыми, невыразительными и скучными. Герти умел находить с ними общий язык, а со временем обнаружил, что каждый документ, будь он стенограммой, протоколом или деловым уведомлением, имеет собственное уникальное лицо. За этими бумажными лицами он с годами научился угадывать и чувства. Чувства были самые разнообразные. Иногда он держал в руках депешу, со страниц которой грозно глядели самые неприятные слова и формы, внушительные и опасные. Но стоило присмотреться повнимательнее, как делалось очевидным, что депеша эта слаба и не уверена в себе, что человек, ее писавший, суть человек маленький, сам боящийся ответственности. Бывали и другие бумаги. Иногда, скользя взглядом по простой записке, исчерченной летящими завитушками – явно женский почерк, Герти замирал, отчего-то ощущая смертельную опасность, заключенную в ровных строках.

Герти не сомневался в том, что на новом месте обустроится с наибольшей для себя выгодой. Он знал свои силы. Каких-то двух дней ему хватит, чтобы полностью войти в дела канцелярии Нового Бангора, а уже через месяц он определенно затмит всех здешних делопроизводителей своей целеустремленностью и упорством. Ничьи бумаги не будут находиться в таком образцовом порядке, как у Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома. Никто не будет обладать лучшей репутацией, чем Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом. И его, Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома, будет вспоминать начальство в первую очередь.

Надо работать? Пусть! Он будет работать, въедливо, дотошно, как охотничий терьер. Будет оставаться после окончания службы и первым же приходить в кабинет. Карандаши на его столе всегда будут отточены на зависть стрелам полинезийских дикарей. Он будет бросаться в битву, не щадя сил, и язвить невидимых противников идеально подобранными формулировками. Будет с точностью арифмометра высчитывать пеню и акцизы. Через год он станет помощником конторского управляющего. Через три – ответственным столодержателем. Через пятнадцать, когда «персидский каштан», верно, окажется уже пронизан нитками изящной седины, он будет занимать кресло начальника отдела корреспонденции, а может, и внешних сношений, самый молодой в истории канцелярии Нового Бангора.

Только тогда в Лондоне опомнятся. Через моря и океаны полетят панические сообщения, переданные десятками аппаратов Попова, полные отчаянья и недоумения. Как мы могли отпустить его, господа? Как мы могли отпустить с континента этого прекрасного специалиста, безупречного работника и квалифицированного чиновника? Какому барану пришло в голову отправить его в Полинезию? Да вы с ума сошли! Немедленно вернуть мистера Уинтерблоссома в Лондон! С извинениями! Назначить триста фунтов оклада в год! Предложить любой пост на выбор! Поставить главой лондонской канцелярии вместо этого старого гуся Пиддлза, наконец!

И тогда мистер Уинтерблоссом собственной персоной, сидя в кабинете, отделанном ореховыми панелями, погасит в пепельнице толстую сигару, устало усмехнется и скажет…

– Вылазьте, мистер!

– Что? – встрепенулся Герти.

– Майринк. Таэ[23]. Давайте монету и ступайте себе. Канцелярия – это там, за оградой…

Парокеб, оказывается, давно остановился, едва не уткнувшись тупой мордой в живую изгородь. Герти и не заметил, как они добрались до места назначения. Все еще испытывая сладкое онемение, как после хорошей послеобеденной дремы, он выбрался из кеба. Конечно же, кебмен не помог ему сгрузить кладь. Тем не менее Герти, рассчитываясь, дал ему два шиллинга вместо обещанного одного. Он надеялся, что кебмен искренне поблагодарит его и ощутит некоторую толику христианского раскаяния или же просто приподнимет кепку. Это было бы добрым знаком в новой жизни мистера Уинтерблоссома.

Но кебмен ничего такого делать не стал. Даже не взглянув на Герти, он бросил монеты в карман, крутанул рычаги и тотчас отбыл, оставив своего пассажира глотать зловонный угольный дым. Без сомнения, человеческая справедливость, давно покинувшая суетную столицу, не свила себе здесь, посреди океана, надежного гнезда…

Герти оглянулся в поисках того, что могло бы быть административным зданием канцелярии. Прослужив три года в лондонских клерках, он научился мгновенно определять казенные учреждения по одному лишь ему ведомым причинам. У него и вправду выработалось чутье на этот счет. И скорее домашняя мышь перепутала бы коробку от белого дерберширского стилтона[24] со шляпной картонкой, чем Герти спутал бы учреждение Ее Величества с обычным зданием. Было во всех канцеляриях что-то неуловимо-общее, вне зависимости от даты постройки и архитектурного стиля. Но, оказавшись на месте, Герти ничего подобного не обнаружил.

Дома, которые его окружали, выглядели обыденными и ничем не примечательными. Край многоэтажных кирпичных глыб остался в другой части города, здесь начинались владения невысоких приземистых сооружений, выполненных в манере полувековой давности. Герти подумал о том, что Майринк похож на поле, захваченное угрюмыми гномами, окаменевшими с рассветом. Если в прочих районах Нового Бангора дома, не смущаясь обществом друг друга, норовили захватить побольше места, без церемоний отодвигая соседей, здешние выглядели чопорными и полными собственного достоинства, как джентльмены в траурных костюмах на затянувшихся и скучных похоронах.

Лишь одно здание выдавалось из общего фона. Но, бросив на него короткий взгляд, Герти сразу понял, что как раз оно быть канцелярией никак не может. Выстроенное в четыре этажа из темно-серого камня, это здание возвышалось над прочими, но даже окажись оно ниже, все равно подавляло бы весь окружающий архитектурный ансамбль.

Оно было возведено в духе старомодного и тяжеловесного ампира, столь же неуместного в тропическом климате Нового Бангора, как надгробная плита в летнем саду. Своим величественным уродством здание прямо-таки притягивало взгляд. «Экая же толстокожая уродина, – подумал Герти, против воли разглядывая фасад. – Не иначе построили еще во времена Георга Четвертого, это как раз в духе старика. Просто удивительно, какая монументальная дрянь… Наверняка внутри очень тяжелый и сырой воздух».

Здание и выглядело непомерно тяжелым. Выдававшиеся из его серой туши контрфорсы навевали мысли о раздувшейся грудной клетке. Монументальный фронтон человеку с болезненным воображением показался бы замершим в воздухе лезвием огромной гильотины. Все в этом здании было каким-то тяжелым, ужасно старомодным и даже пугающе-равнодушным. Герти подумалось, что, если бы это уродливое здание, доставшееся острову от предыдущей эпохи, и столь же мрачное, оказалось бы вдруг человеком, это был бы сгорбившийся могильщик в тяжелом непроницаемом плаще, с лицом мертвым и пустым.

Похороны, могильные плиты, могильщики… Герти посмеялся над своей мнительностью. Излишне живое воображение не лучшее подспорье для ответственного молодого клерка. Нет уж, мистер Уинтерблоссом, фантазировать вам придется на досуге. Сейчас же лучше побыстрее отыскать канцелярию и приступить к выполнению своих обязанностей.

Прохожих в этой части города практически не было, это несколько удивило Герти. Он привык к тому, что поблизости от всякого рода чиновничьих помещений всегда находится множество людей. В Майринке же, который прежде представлялся ему административным центром города, оказалось на редкость безлюдно. Ни вечно спешащих курьеров с набитыми сумками, ни степенных стариков, которые собираются обыкновенно возле всякого государственного учреждения, просто чтобы поболтать в очереди, ни профессионально-равнодушных чиновников в деловых синих костюмах… И это в разгар рабочего дня, в два часа пополудни!

Может, дерзкий кебмен нарочно завез его не туда? Ну разумеется, шутка вполне в его дурном вкусе. Взял и отвез пассажира к городскому моргу. Выкуси, мол, столичный хлыщ…

– Черт знает что, – пробормотал Герти себе под нос. – А шуточка-то, между прочим, обошлась мне в два шиллинга…

Тут он наконец увидел прохожего и, позабыв про все, устремился к нему.

– Сэр! Уважаемый сэр! Минуточку!

Прохожий остановился. Был это потрепанного вида мужчина средних лет, сразу удививший Герти своей апатичностью. Глядел он сонно и без интереса, словно существующий мир уже явил ему все свои чудеса, так что теперь бытие в нем оставалось пустой и утомительной обязанностью.

– Слушаю вас.

– Майринк! Не подскажете, как добраться до Майринка? Похоже, негодяй кебмен высадил меня не в том месте. Ушлый такой малый, чтоб его…

– Майринк? Не пудрите мне мозги, вы и так в Майринке, приятель. И если этот Майринк вам не подходит, ничем не могу помочь. Другого такого в Новом Бангоре нет.

– Вот как? Тогда, должно быть, это какое-то недоразумение. Не подскажете, где я могу найти администрацию?

– Какую еще администрацию?

– Колониальную, конечно. Какую же еще?

– Ну, мне-то откуда знать… Не слышал о такой.

Герти отчего-то не хотелось употреблять слово «канцелярия», он уже успел заметить, что это слово отчего-то производит на людей тяжелое и даже гнетущее впечатление. В какой-то момент ему, человеку мнительному, даже показалось, что слово это и верно отдает чем-то жутковатым. Канцелярия. Есть в нем, пожалуй, что-то грозное, пугающее, как в глухом медицинском боксе, внутри которого лежат до поры невидимые хирургические инструменты.

– Мне нужно место, где сидят чиновники, – осторожно сказал Герти. – Секретари, деловоды, прочие. Понимаете?

– Так бы сразу и сказали. Это вам Канцер нужен.

– Что еще за Канцер?

– Канцелярия, Канцер, не все ли равно?

Герти не нашелся, что возразить. На его памяти канцелярию так еще не именовали. Однако он нашел, что от созвучия веет чем-то зловещим. Медицинским словечком «канцер»[25], обозначающим губительную смертоносную болезнь…

– Насколько быстро я могу до нее добраться? – спросил он.

– Примерно за половину секунды, если повернетесь. Канцелярия за вашей спиной, вот что.

Герти развернулся. И уставился прямо на фасад серого и жуткого дома, того самого, что походил на старого могильщика. Еще одна дурацкая шутка. Поразительно, до чего колониальные города набиты доморощенными шутниками. Видимо, тропический климат как-то благотворно на них сказывается…

Герти откашлялся.

– Простите, вы… уверены? Это действительно канцелярия?

Прохожий взглянул на Герти как на круглого дурака.

– Хотел бы я быть уверен в этом менее. Но, увы, ничего не могу поделать. Она самая и есть.

– Благодарю, – сказал Герти, приподняв на дюйм шляпу. – Вы очень мне помогли.

Внутренне недоумевая, он двинулся к зданию, ощущая, как по всему телу под костюмом гуляют холодные и тревожные сквознячки. Здесь должна быть какая-то ошибка. Герти буквально кожей ощущал исходящую от здания эманацию чего-то тяжелого, липкого и темного, похожего на прикосновение пальцев к клоку паутины в подвале. Не иначе разыгралось воображение, взволнованное чередой новых событий.

Герти знал, что воображение у него излишне живое, даже болезненное, но научился сдерживать его порывы, для чего рутинные канцелярские процедуры были наилучшим средством. Здесь же, в жарком воздухе Нового Бангора, воображение, кажется, стремительно отвоевывало позиции.

– На случай если пригодится, ближайшая церковь, Святого Иоанна, в четырех кварталах отсюда! – крикнул ему в спину прохожий. – Повернете вот за тем углом и идите дальше, там увидите.

Это несколько удивило Герти и даже заставило сбиться с шага.

– Зачем мне может понадобиться церковь?

– Ну… – Прохожий пожал плечами. – Например, сможете поставить свечку, если выберетесь из этого здания живым.

Прохожий зашагал по своим делам, и Герти мысленно обозвал его ослом. К тому, что граждане относятся к чиновникам без излишнего почитания, он уже привык. Но на этом острове, судя по всему, за административным аппаратом и в самом деле укоренилась какая-то чересчур дурная слава. То-то все встреченные им люди при одном лишь упоминании канцелярии приходили в замешательство, словно он говорил о чумном карантине.

Приближаясь к канцелярии, Герти беззаботно вертел головой и даже насвистывал нарочно бодрую мелодию. Между тем каждый шаг давался ему изрядной ценой. Он ощущал себя так, точно двигается по морскому дну на огромной глубине и с каждым шагом глубина эта увеличивается, отчего перед глазами все более темнеет, воздух становится все труднее пропихнуть в легкие, а на позвоночник давит многотонный столб воды; вот уже и позвонки жалобно затрещали…

Вблизи дом производил еще более гнетущее впечатление. Окна его, узкие и редкие, оказались забраны тяжелой чугунной решеткой. Каменная шкура, издалека выглядящая серой, вблизи обнаруживала сходство с кожей покойника, на которой трупными пятнами высыпали многолетние проплешины. Водосточные трубы, изломанные и ненадежные, тянулись вверх уродливыми жестяными деревьями.

Должно быть, ужасно работать в этом здании ежедневно, подумал Герти, оно ведь подавляет всякую работу мысли. Нелепый архаизм. На континенте административные здания давно уже строят в совершенно другом архитектурном стиле, они просторны, светлы, хоть и строги контурами. Эта же каменная уродина, вероятно, перекочевала из тех времен, когда каждая администрация была одновременно и крепостью, и тюрьмой, и пыточным арсеналом, явственно внушая всему окружающему величие Британской Короны.

Под стать была и дверь. Окованная бронзой, без всяких украшений, с литым молоточком, она должна была весить фунтов триста[26]. И, конечно, она была заперта. Это почему-то обрадовало Герти. Радость была какая-то постыдная, напоминающая радость школьника, прогулявшего дневной урок. Канцелярия закрыта. Что ж, ничего не поделаешь, придется уходить. Он вернется сюда, скажем, завтра и… «Нет уж! – рассердился Герти, железной рукой подавив эту мимолетную и трусливую радость. – Никуда я не уйду. Местечко и верно немного мрачновато, ну так и ты уже не сопляк, мистер Уинтерблоссом! Нельзя показать себя тряпкой с первого же дня, иначе все время об тебя будут вытирать ноги. Вперед!»

Он прикоснулся к дверному молоту и ощутил, как его ладонь делается такой же холодной, как сам металл. Удивительно, и это при такой-то жаре… Герти постучал. Два удара получились решительными и мощными, третий – коротким и неуверенным.

Канцелярия молча ждала, из ее каменных внутренностей не доносилось никаких звуков, свойственных всякой канцелярии Ее Величества и досконально изученных Герти на прежнем месте службы. Не было слышно дружного стука печатных машинок, которые утвердились в кабинетах, как пулеметы в траншеях, и слаженно поливают неприятеля беглым огнем. Не доносились оживленные восклицания курьеров и кокетливые замечания секретарей. Словом, вообще никаких звуков из канцелярии во внешний мир не поступало.

Поэтому Герти едва не вскрикнул от неожиданности, когда дверь, завизжав металлическим голосом, вдруг приоткрылась.

Изнутри, как из погреба, дохнуло тяжелым, прелым, застоявшимся – скверным влажным запахом земли с нотками отсыревшей бумаги.

Человек, отперший дверь, внимательно взглянул на гостя. И приветственная улыбка на лице Герти увяла и сморщилась, как цветущая роза, схваченная внезапным осенним заморозком.

– Слушаю вас.

Из пьес и беллетристики Герти был известен типаж мужчины неопределенного возраста, который он всегда полагал надуманным и нереалистичным. Встречаются в жизни молодящиеся старики или рано постаревшие юнцы, но возраст всегда можно вычислить по косвенным признакам, которые порой явственнее седины и морщин. Походка человека, жестикуляция, голос, глаза – все это выдает истинные года.

У человека, отпершего дверь канцелярии, возраста не было. Волосы у него были – черные и набриолиненные. Глаза – очень спокойные и холодные. Голос низкий, с хрипотцой. Что же до жестов, их не наблюдалось, поскольку привратник стоял в совершеннейшей неподвижности, как статуя.

– Добрый день, сэр! – со всей возможной искренностью произнес Герти. – Я…

Еще идя к двери, он составил экспромтом небольшой спич в легком ироническом ключе. Насчет того, какие негодяи здешние кебмены, как прекрасна погода и как он, Герти, рад оказаться здесь в эту минуту. Спич этот должен был сломать возможный ледок по отношению к новоприбывшему и способствовать установлению атмосферы теплой и даже несколько неформальной.

Чтобы его не приняли за равнодушного рафинированного чиновника из столицы, Герти даже заготовил пару подходящих острот. С первых же минут пребывания он рассчитывал поставить себя человеком бойким, но вежливым, а также уверенным в себе, воспитанным, но не лишенным некоторой раскованности. Подобный типаж входил в моду на континенте, и Герти полагал, что он окажется уместным и в колониальном закутке империи.

Спич этот умер, даже не родившись. Скомкался, смялся, рассыпался мелкой золой.

– Слушаю вас, – равнодушно повторил человек.

Он был бледен, даже болезненно-бледен, отчего его лицо, состоящее из одних только острых черт, выглядело жутковато, как мумифицированная голова, не сохранившая под кожными покровами ни грамма жира. Мимика его была невыразительна, если вообще присутствовала, а взгляд казался равнодушно-влажным, как у пережидающей в тени жаркий день змеи. От взгляда этого у Герти стало покалывать в подмышках.

– Я… кхм… Видите ли, я только что с… Прибыл недавно, на «Мемфиде». И…

– Вы посетитель? – спросил человек, не сводя с Герти своего змеиного взгляда.

Впрочем, нет, взгляд был не змеиный. Такой же холодный, как у змеи, определенно животный, но…

«Крысиный, – подумал Герти, безотчетно вжимая голову в плечи. – У этого человека взгляд голодной дрессированной крысы, черный и немигающий».

– Я? Нет, что вы. Дело в том, что я в некотором роде… По службе. Переведен из Лондона. Деловод. Могу сказать, у вас тут ужасные кебмены!..

Слова сыпались из Герти кое-как, вперемешку, тщательно отрепетированные конструкции теряли изящество, сталкиваясь друг с другом. Спич летел кувырком, как пьяный акробат с трапеций.

Смущала Герти и одежда чиновника. Тот был облачен в плотный черный люстриновый костюм-тройку и выглядел по-траурному торжественным. Невозможно даже представить, что человек может находиться в таком облачении целый день и не погибнуть от теплового удара. Однако же перед Герти стояло живое тому подтверждение. Окончательно смутило его то, что костюм чиновника находился в идеальном состоянии. На черной ткани не было ни единой пылинки, не говоря уже о прорехах или складках; костюм выглядел не просто чистым, а каким-то неестественно-чистым, к тому же превосходно выглаженным.

Сочетание глухого траурного костюма с холодным крысиным взглядом подавляло и лишало воли. За то время, что ушло у привратника, чтобы обдумать услышанное, Герти успел изойти по́том, то холодным, то обжигающим, а также трижды проклясть себя.

– Переведены, сэр? Я понял. Если у вас есть соответствующие бумаги, пожалуйста, передайте их мне, я вручу их начальнику отдела.

– Конечно-конечно… Сейчас.

Герти запустил руку в карман сюртука, чтоб вытащить бумажник. И обмер. Он еще не понял, что произошло, еще улыбался чиновнику, а тело уже мгновенно все сообразило. И покрылось слизкой ледяной испариной.

Бумажника не было.

Рука трепыхалась в кармане пиджака, как фокстерьер в пустой лисьей норе. Тщетно. Чувствуя, что безотчетно краснеет под внимательным взглядом чиновника, Герти проверил другие карманы. Больше для того, чтобы выгадать немного времени и привести мысли в порядок. Он неизменно носил бумажник в одном и том же кармане уже много лет.

– Ерунда какая… – пробормотал он. – Быть того не может.

– Что-то случилось, сэр?

– Представляете, какая история… Документов нет.

Где он мог обронить бумажник? Герти беспомощно зашарил взглядом по мостовой. Нет, глупость, вздор, не мог он его выронить. Никогда в жизни он не терял документов, не говоря уже о том, чтоб потерять вещь, лежащую в собственном кармане. Но где же бумажник? Какая сила заставила его пропасть? Герти попытался вспомнить все, что с ним сегодня случилось, с той поры как он вышел на палубу «Мемфиды». Автоматон в парикмахерской, безумный поезд, кеб…

Попрошайка! Герти едва не вскрикнул от досады. Попрошайка схватил его за полу сюртука, когда он ехал на парокебе! Тот самый, больной какой-то странной легочной болезнью. Герти вспомнил его сильную хватку. То-то ему показалось, что оборванец прижимается к нему слишком уж напористо! Ну конечно. Вот и ответ. Ужасный, постыдный, но совершенно объяснимый. Бумажник у него просто вытянули, как у сельского дурака на ярмарке. И исправить это совершенно невозможно. Много ли попрошаек и бездомных живет в Клифе?.. Чутье подсказывало ему, что много. И сколько из них решатся вернуть документы из украденного бумажника? К черту деньги, которые там лежали, сейчас Герти не думал об их пропаже. Он бы даже отдал все деньги до последнего пенни, лишь бы вернуть то, что лежало в другом отделении.

Именно там хранились все его дорожные документы. Официальное направление в колониальную администрацию со всеми сопутствующими визами. Рекомендательное письмо для нового места службы. Полсотни визитных карточек на прекрасной мелованной бумаге.

– У меня украли документы, – сказал Герти помертвевшим голосом. – Прямо здесь, в городе, украли…

– Очень жаль, сэр.

– И деньги.

– Без сомнения, прискорбно.

Герти ощутил отчаянье, глубокое, как угольные шахты Нью-Касла. Лишившись документов, он ощущал себя едва ли не голым под пристальным взглядом чиновника. А еще он ощущал себя самозванцем. Подобная болезненная мнительность часто преследовала Герти, подспудно мешая его отношениям с внешним миром. Достаточно было постороннему человеку бросить на него взгляд, как Герти начинал терзаться моральными муками, основания для которых рождало его собственное воображение.

К примеру, во время поездки в лондонском омнибусе Герти часто отчего-то казалось, что окружающие считают его за карманника, и он начинал вести себя еще более нервно и суетливо. Что, разумеется, привлекало дополнительное внимание к его персоне, заставляя краснеть и корчиться на своем месте.

Вот и сейчас он испытывал невыразимое смущение из-за этой глупейшей истории. Если разобраться, ничего страшного не произошло. Достаточно отправить сообщение с помощью аппарата Попова в Лондон, чтоб тамошняя администрация подтвердила его личность и притязания. С учетом разницы между Лондоном и Новым Бангором это заняло бы не более недели. Ерунда, да и только… Однако же под равнодушным чиновничьим взглядом Герти таял, точно апрельская сосулька, изнемогая от смущения.

Он уже сам себе казался дерзким самозванцем и неловким обманщиком, вздумавшим хитростью заполучить причитающееся другому место. Этот крысиный взгляд прошибал его навылет, потрошил без ножа, вываливая самые страшные и постыдные грехи. Несомненно, Герти не просто так пытался пробраться в святая святых Нового Бангора, его канцелярию. Он явно замышлял что-то худое, во вред людям, их имуществу и, быть может, даже во вред Короне…

– Пройдемте со мной, сэр.

– Что?

– Со мной. Я отведу вас к лицу, уполномоченному разрешать подобные вопросы. Надеюсь, ваше затруднение можно устранить.

– Ах да, конечно. Уже иду.

Чиновник пропустил его внутрь канцелярии. Тяжелая дверь мгновенно отрезала Герти от солнца. Внутри горели гальванические лампы, но они были так тусклы, что света, производимого ими, было явно недостаточно. Лунными пятнами свисая с потолка, они освещали лишь отдельные участки помещения, и это, в сочетании с душным и удивительно прохладным воздухом, выглядело очень причудливо. Прохлада, царящая здесь, сразу показалась Герти какой-то искусственной, словно ее нагонял из подвалов здания какой-нибудь огромный рефрижератор. Но это, конечно, было далеко от истины. Просто очень толстые каменные стены крайне неохотно отдавали холод даже под тропическим солнцем, только и всего. Зато сделалось понятно, отчего чиновник предпочитает столь несоответствующий городской жаре костюм. В любом ином он попросту рисковал бы подхватить здесь простуду, невзирая на тропическую широту.

– Пожалуйста, следуйте за мной.

Чиновник повел Герти в глубь здания. В своем траурном люстрине он был бы едва виден, если бы не бледная кожа. Двигаясь за ним в меру своей ловкости, Герти старался отделаться от мысли, что это шествие смотрится несколько зловеще. Будто призрак-провожатый ведет его внутрь склепа… Разумеется, это было еще одной из болезненных фантазий на почве невроза, однако очень навязчивой.

Внутренняя обстановка показалась Герти столь же тяжелой и неестественной. Резные деревянные панели на стенах заставляли даже просторные помещения выглядеть маленькими и тесными, да и, несомненно, излишне мрачными. Под стать им была и мебель. Здесь царствовали безнадежно устаревшие и уродливые формы предыдущей эпохи, при одном взгляде на которые Герти на ум приходила мысль о болезненно-раздувшихся глубоководных обитателях. Слишком много тяжелого дерева, кожи и бронзы. Даже сидеть на таких стульях, наверно, истинное мучение. Здешние шкафы выглядели резными саркофагами, их просвечивающее между створок темное нутро нагоняло на Герти подсознательный иррациональный страх.

Конторки и письменные столы казались пыточными орудиями вроде дыб и распространяли запах не дерева и лака, как обычная мебель, а кисловатый аромат медленного тления, свойственный заброшенным и ветхим домам. Удивительно, но, несмотря на высокие потолки, Герти ощущал безотчетное желание постоянно пригибаться, как будто камень нависал над самой головой, и оттого двигался особенно неловко и стесненно.

«Не государственное учреждение, а какой-то зловещий готический особняк, – с нервным мысленным смешком подумал Герти. – Сюда бы этого писаку, Стокера, любимца публики, автора вдохновенного чтива про румынских вампиров…[27] Еще немного, и я поверю, что в здешних чернильницах человеческая кровь, а депеши печатают на человеческой коже».

Но больше всего поразили его служащие канцелярии. Сначала Герти вовсе казалось, что, кроме него и привратника, здесь никого нет, а единственными обитателями канцелярии являются рассохшиеся предметы мебели. Но это было не так.

Пока они шли коридорами, ныряя из одного помещения в другое, столь же странно обставленное и неуютное, Герти то и дело слышал хорошо знакомый ему шелест бумаги и как будто прочие канцелярские звуки – плеск чернил, треск проржавевших пружин в глубине стульев, легкий звон стекла. Едва ли подобные звуки могли родиться без участия человека. Герти стал присматриваться и вдруг обнаружил, что комнаты и кабинеты вовсе не безлюдны.

Чиновники канцелярии передвигались бесшумно, даже половицы не скрипели под их начищенными ботинками. А останавливаясь, они сливались с фоном и предметами обстановки, делаясь едва ли не невидимыми. Все они были облачены в такие же черные люстриновые костюмы, от которых Герти сделалось не по себе. Совершенно одинаковая одежда, очень строгая и идеально вычищенная, ни дать ни взять униформа городской похоронной команды.

У всех – белоснежные рубашки, серебряные запонки и аккуратно повязанные шелковые галстуки. У всех – смазанные бриолином волосы, уложенные так тщательно, что ни единый волосок не выбивался на сторону. У всех – бледные выбритые лица, на долгие годы забывшие прикосновение солнечного света, лица подземных обитателей, скупые, острые, невыразительные. И взгляд… Показалось Герти или нет, но и выражение глаз у чиновников канцелярии было на удивление похожим. Их взгляд не пронзал навылет, как пишут обычно в беллетристике про морских капитанов, солдат и коронованных особ, он был другого свойства. Холодный и по-крысиному безразличный, он скользил с механической размеренностью по какому-то сложному алгоритму и, встречаясь с человеческими глазами, на миг замирал. В этот самый миг человеческое сердце проваливалось на пару дюймов куда-то вниз, делаясь свинцово-тяжелым, бессильное сокращаться и толкать кровь.

Чиновники работали в полном молчании. Они сидели за письменными столами, перебирая бумаги, разглядывая обрывки телеграфных лент, листая толстые пыльные тома с невыразительными переплетами. Все эти операции производились едва ли не в полной тишине, что было не только непривычно, но и противоестественно. Даже печатные машинки под их бледными пальцами работали на удивление тихо, приглушенно. Сложно было поверить, что за толстыми каменными стенами находится живой и шумный колониальный город, раскаленный солнцем, с рычащими паромобилями, живыми людьми, поющими птицами… Хорошо знакомый с ежедневной работой канцелярии, Герти ощущал себя тут не на своем месте.

Здесь никто не смеялся, не курил, не листал свежих газет. Здесь за соседними столами не обсуждали то, как Гаррис сходил в субботу на скачки и какую удивительную вещь выкинули французы на мировой конференции. Здесь не грызли между делом орешки, не стригли ногтей, не глядели в окна. Словом, жизнь канцелярии Нового Бангора выглядела выхолощенной, лишенной множества оттенков, монотонной, подчиненной безликой рациональности – и вместе с тем до крайности загадочной.

Кажется, Герти начал понимать, отчего на его расспросы относительно канцелярии жители города реагировали столь странным образом. Он провел здесь менее пяти минут, а уже чувствовал себя чрезвычайно подавленным. Совершенно невозможно было предположить, что вскоре он займет один из этих уродливых столов, а общаться придется с чиновниками, при одном взгляде на которых Герти ощущал под сердцем мятный холодок.

Его провожатый наконец остановился перед дверью.

– Прошу вас, сэр. Вам сюда.

– Благодарю. Но к кому мне обращаться?

Неудивительно, что в здешнем освещении он не заметил металлическую табличку сбоку от двери. Она гласила «Рэнсис Т. Беллигейл, второй заместитель». Табличка была совершенно ясна и в то же время абсолютно непонятна. Что за должность такая – второй заместитель? Заместитель кого? Уж не губернатора ли? И почему именно он может решить проблему Герти?

– Проходите, – сказал провожатый и удалился, не посчитав нужным что-либо добавить.

Герти ничего не оставалось, кроме как потянуть на себя дверь. Бронзовая рукоять была холодна и скользила в пальцах, а может, это сами пальцы виноваты, вспотели вдруг отчего-то…

Кабинет оказался неожиданно тесным для человека с такой табличкой. Письменный стол, пара шкафов с пыльными корешками книг, давно не помнивших человеческой руки, пара невыразительных, в серую краску, картин на стене.

– Мистер Беллигейл?

– Слушаю вас, сэр. Изложите ваш вопрос. Однако прошу покороче. Много дел.

Мистер Беллигейл оказался внешне неотличим от своих коллег. Тот же самый костюм, то же самое лицо, тот же самый взгляд. Взгляд, пожалуй, даже более неприятный. Такой же холодный, как и у прочих обладателей черных костюмов, этот взгляд проходил через пенсне в узкой стальной оправе, и стекло каким-то образом, подобно фильтру, очищало его от любого проявления человеческих эмоций, заостряло и стерилизовало.

– Здравствуйте, – сказал Герти, но голосом не Герти, а какого-то незнакомого ему косноязычного юнца. – Извините, что… Я, право, не собирался вот таким образом… Простите. Меня привели к вам обстоятельства определенного рода.

– Всех приводят сюда обстоятельства, мистер. Обстоятельствам хорошо известен этот адрес. Часто они тащат сюда самых случайных людей и нередко проявляют в этом излишнее упрямство. Но кто может спорить с обстоятельствами?

– Меня зовут Гилберт Уинтерблоссом. Я прибыл сегодня утром из Лондона.

Это не вызвало у мистера Беллигейла никакой реакции. Можно было подумать, за сегодняшний день в его кабинете побывало уже две дюжины Гилбертов Уинтерблоссомов, и по крайней мере половина из них прибыла из Лондона. Мистер Беллигейл молча смотрел на Герти. Ни малейшего интереса не было в его лице, как не было в нем и прочих, привычных человеку эмоций. Лицо было пусто, как загрунтованный холст, к которому еще не подступился художник.

– Я прибыл по вопросу службы.

– Присаживайтесь.

– Благодарю.

Кресло для посетителей здесь было всего одно, кожа на нем протерлась, а местами и потрескалась. Но Герти старался не ерзать в нем.

– Вы хотите служить в Канцелярии?

Герти померещилось, что в мертвом и невыразительном взгляде второго заместителя на миг мелькнуло что-то сродни удивлению.

– Так точно, – по-солдатски отозвался Герти, но быстро попытался взять нужный тон, непринужденный и спокойный. – Я откомандирован в Новый Бангор из лондонской канцелярии мистера Пиддлза. Возможно, он вам знаком.

– Нет, – безразлично произнес второй заместитель, не меняя выражения лица.

Герти он рассматривал с видом человека, изучающего новый, но, в сущности, ничего интересного собой не представляющий документ.

«Жуткое лицо, – подумал Герти, не зная, что еще сказать. – Демон ледяной пустыни. Абаддон. Такой, пожалуй, проглотит и не заметит…»

– Дело в том, что произошел досадный казус. Я… У меня были украдены бумаги. Я, пожалуй, сам виноват, не проявил должной осторожности. Боюсь, я оказался немного рассеян, за что и поплатился. Проще говоря, я оказался в Новом Бангоре совершенно без документов, удостоверяющих мою личность и цель прибытия. Это очень неудобная ситуация, согласен, но, полагаю, она может разрешиться при вашем участии, на что я со своей стороны чрезвычайно надеюсь.

Мистер Беллигейл сплел пальцы в замок. Мистер Беллигейл поправил на рабочем столе пресс-папье, так чтобы оно лежало идеально ровно, сообразно углам самого стола. Мистер Беллигейл поправил пенсне. Мистер Беллигейл одернул белоснежную манжету. Мистеру Беллигейлу, кажется, было решительно безразлично, о чем говорит человек в его кабинете.

– У вас нет документов, мистер… эм-м-м…

– Уинтерблоссом. Совершенно верно, сэр. У меня нет никаких документов. Украдены.

– Это ужасно.

– Несомненно.

– Человек без документов…

Взгляд мистера Беллигейла скользнул по книжной полке. Удивительно, но во все стороны не посыпались ошметки рассеченной бумаги.

– Это никуда не годится. Есть нечто противоестественное в человеке без документов. Человек без документа как человек без души. Его телесная оболочка ни на что не опирается, ничем не подкреплена. Наверно, вам ужасно неудобно находиться в подобном положении.

– Очень неудобно, – заверил Герти, немного смущенный столь философским оборотом со стороны чиновника.

– Совершенно невозможно человеку в Новом Бангоре находиться без документов. Это совершенно исключено, мистер Ун… Ум…

– Уинтерблоссом. Совершенно с вами согласен.

– Значит, вам нужны документы.

Мистер Беллигейл напоминал Герти школьного учителя, который намеренно смущает ученика, пытаясь поставить его в глупое и неудобное положение и до последнего не открывая спасительной лазейки. Его взгляд разил тщательно высчитанным излучением, выпивающим из тела силы и волю. Герти почувствовал, как медленно плавится. Еще минута в кабинете мистера Беллигейла, и в кресле останется лишь пустой костюм и шляпа, а сам Герти истечет жижей, растает, испарится. В сущности, совершенно верно: тело, не имеющее документа, всего лишь пустая оболочка, необязательная и капризная…

– Возможно, имеет смысл подать запрос из канцелярии в Лондон, – решился наконец Герти. – Тамошний аппарат подтвердит все, сказанное мною.

– Запрос… Это очень долго. К тому же телеграфная связь здесь часто капризна. Это займет не меньше недели. Есть более быстрый и надежный способ установить вашу личность.

– Неужели? Какой? – В груди Герти крохотным птенцом встрепенулась надежда.

– Мистер Лихтбрингт. Он никогда не ошибается.

– Боюсь, я с ним не знаком.

– Зато он знаком со всеми. Сейчас же и спросим его.

Мистер Беллигейл хрустнул длинными бледными пальцами, точно пианист перед началом концерта. Или, с учетом его внешности и манер, точно хладнокровный патологоанатом перед операцией.

– Итак…

Из ящика стола, досадливо скрипнувшего, рукой хозяина кабинета была извлечена небольшая обтянутая кожей коробочка. Что-то вроде школьной готовальни и размером не более бювара. В ней и в самом деле обнаружились измерительные инструменты, крошечные линеечки, циркули, еще какие-то непонятные Герти, но очень тщательно сделанные приборы, мягко отливающие серебром. Ну точь-в-точь хирургический набор, ждущий первого надреза.

Герти не успел даже испугаться.

– Позвольте?

Мистер Беллигейл оказался возле него, обхватил холодными и удивительно сильными руками его голову. Хватка была мягкой, но сопротивляться ей было невозможно, и Герти обмер в кресле.

Однако мистер Беллигейл не спешил проливать кровь.

С величайшим изяществом он стал доставать из коробочки инструменты и тут же пускать их в ход. Маленькими, ювелирно сделанными измерительными приборами он принялся орудовать над головой Герти, измеряя и записывая в блокнот множество параметров. Он измерил расстояние между глаз Герти, потом расстояние от носа до верхней губы, от одной брови до другой. Судя по всему, вычисления были очень сложны. Герти, понаслышке знакомый с системой месье Бертильона[28], заметил определенное сходство, но сам же отметил, что система мистера Беллигейла куда сложнее.

Когда с головой было покончено, измерению подверглись и руки Герти. Мистер Беллигейл с величайшей тщательностью измерил длины всех фаланг по очереди, ширину ладони и даже размер ногтей. Результаты своих вычислений он записывал каллиграфическим почерком в специальный блокнот. Герти старался не шевелиться, и это получалось у него с трудом. На прикосновение холодных пальцев мистера Беллигейла, пахнувших сиренью, но сиренью какой-то ненастоящей, фальшивой, тело отвечало мелкой дрожью.

– Наверно, это очень сложный метод? – предположил Герти.

– Не из простых.

– Столько параметров…

– Необходимо учесть как можно больше биологических факторов. Это повышает надежность. В мире не существует двух людей с одинаковыми показателями.

– Но… Я никогда прежде не был на острове. И меня не подвергали подобной процедуре. Раз так, не значит ли это, что… уф-ф-ф! – Рука мистера Беллигейла чувствительно сдавила его запястье. – То есть не значит ли это, что моей записи попросту не существует? Соответственно, не с чем сравнивать результат…

– Это будет решать мистер Лихтбрингт.

– Должно быть, он человек выдающихся способностей.

– Будьте уверены. В этом городе нет никого умнее него.

Герти не знал, чувствовать ли себя польщенным. Упоминание таинственного мистера Лихтбрингта показалось ему исполненным какой-то таинственной угрозы. Что это еще за человек, способный узнать Герти, ни разу в жизни его не видев? Судя по фамилии, немец. Спиритуал? Волшебник? Но к чему тогда столь хлопотные измерения?

Наконец мистер Беллигейл выпустил изрядно утомленного и помятого Герти. Действовал он по-прежнему очень ловко и быстро. Он придвинул к себе аппарат, который Герти считал пишущей машинкой, и очень быстро заработал пальцами по клавишам. Звуки из этой пишущей машинки вылетали совсем необычные, подходящие, скорее, какому-нибудь миниатюрному станку. Герти присмотрелся и обнаружил, что печатной машинкой это приспособление отнюдь не являлось. Клавиши у него были самого обычного образца, да и общее устройство тоже имело множество сходных деталей. Однако в этом образце совершенно отсутствовал привычный бумажный лист. Вместо него в механических недрах на специальных зажимах помещался плотный картонный прямоугольник. Молоточки «пишущей машинки» вместо обычных литер несли на конце крохотные резцы разнообразной формы. Ударяя по прямоугольнику, они оставляли на нем чередующиеся отметины, на первый взгляд кажущиеся хаотичным и причудливым узором. «Как будто эту картонку исклевали птицы», – подумал Герти, с интересом наблюдая за действиями мистера Беллигейла. Спрашивать о сути этого процесса он не рискнул. Всякий раз, когда мистер Беллигейл обращал на него свой взгляд, Герти чувствовал, как воздух, сгустившись в плотный комок, застревает у него в глотке.

– Закончено. – Мистер Беллигейл ловко вытащил картонку из аппарата. – Теперь мы проверим, есть ли совпадения в нашей базе данных.

– Это… какой-то род шифра? – осторожно уточнил Герти.

Ему стало жутковато оттого, что вся его жизнь оказалась на картоне в виде странного и немного зловещего узора.

– Шифр? Нет, ничуть. Это мемо-карта.

– Ага, – сказал Герти, ничего не поняв. – Ну конечно.

– Ее предназначение – хранить информацию. На особом машинном языке. Определяя наличие и форму отверстия, специальный считывающий инструмент способен преобразовать литеры и цифры в понятные счислительной машине символы.

Герти вспомнил парикмахера и его металлического болванчика.

– Как у автоматона?

Мистер Беллигейл отчего-то нахмурился.

– Да, – произнес он, – как у автоматона. На этой мемо-карте хранится информация о ваших биологических параметрах. Остается лишь сличить ее с прочими.

Герти посмотрел на кусок картонки с некоторым уважением. О сходстве, разумеется, говорить было излишне: наделенный самым пылким воображением художник и то не распознал бы в этой белиберде чего-то, походящего на человеческий облик. Скорее, это было похоже на результат детской проказы с ножницами. Но все же выглядело внушительно. Возможно, стоит захватить эту картонку на память? Подобрать рамку (какую-нибудь темную, палисандрового дерева) и повесить композицию в гостиной? Надо только подыскать достаточно звучное и интригующее название. Например «Мистер Гилберт Уинтерблоссом глазами автоматона». Да, так пойдет…

– И куда… куда вы поместите эту мемо-карту?

– Отдам ее мистеру Лихтбрингту. Это его работа.

– Должно быть, ему понадобится много времени.

– Не более минуты. Он очень упорен.

И второй раз Герти оказался обманут интерьером этого кабинета. Невзрачная дверка в стене возле письменного стола, которую Герти полагал стенной пепельницей или же отделением для документов, скользнула, повернувшись на петлях и обнажив свое нутро, состоящее из металлических колков, валиков, вращающихся шестерен и прочей хитрой начинки.

– Познакомьтесь с мистером Лихтбрингтом.

– Это… Это…

– Это счислительная машина, – сказал мистер Беллигейл невозмутимо, помещая между вращающихся валиком картонную мемо-карту. – Модели «Лихтбрингт IV». Самая совершенная на острове. Ей известно все и обо всех.

– Она и в самом деле так умна?

– Сорок математических операций в секунду.

Герти не знал, много это или мало, но на всякий случай уважительно кивнул.

– Подумать только! И так мала!

– О, это далеко не весь «Лихтбрингт». Скорее, что-то вроде его уха. Принимающий контур. Сам он настолько велик, что не поместился бы в этом здании, поэтому передача информации идет на расстоянии.

Герти поежился. Неприятно было наблюдать за тем, как картонку по имени «Герти Уинтерблоссом» перетирают механические безразличные зубы. Как будто ее повреждение каким-то образом могло сказаться на нем самом. Внутри его костей зашевелился древний ужас перед колдовством, совершенно, оказывается, не изжитый поколениями предков-прагматиков. Только колдовство в кабинете мистера Беллигейла отдавало машинным маслом…

«Лихтбрингт» вдруг перестал жевать картонку и издал отрывистый звонкий звук. Кажется, этот звук очень понравился мистеру Беллигейлу. Он потер руки. Это выглядело так, словно два больших бледных паука трутся друг о друга в сладострастном брачном танце.

– Кажется, наша машина нашла вас. Отлично. Посмотрим на результат.

– Простите, но я думаю, что это невозможно.

– Да?

– Я прибыл на остров этим утром. Мне кажется, совершенно невозможно предположить, что я уже знаком с этой машиной, поскольку с меня никогда прежде не снимали показания. Как и то, что в Новом Бангоре окажется человек, чье тело идеально соответствует множеству различных факторов…

Мистер Беллигейл его не слушал. Он протянул руку, и прямо в ладонь ему выпрыгнул из какого-то гнезда листок бумаги, судя по всему, еще горячий, как свежевыпеченная лепешка. Глаза мистера Беллигейла замерли в стеклянных окружностях пенсне.

– Что ж, рад известить, что ваша карточка нашлась, мистер Уизерс. Мы можем восстановить ваши документы.

– Что?..

– «Лихтбрингт» установил вашу личность, мистер Уизерс.

Герти растерялся.

– Моя фамилия Уинтерблоссом.

– Здесь написано: полковник Гай Норман Уизерс.

– Но меня зовут Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом. И я не полковник, а обычный деловод. Я никогда не состоял на военной службе!

– Вы уверены в этом?

– Еще бы!

– «Лихтбрингт» не ошибается. У него есть три проверочных контура. Совершенно исключено. За восемь лет он не выдал ни единой ошибки, мистер Уизерс.

Под взглядом мистера Беллигейла, подозрительным и испытывающим, Герти вспыхнул.

– Я никакой не Уизерс! Я даже не знаю этого Уизерса!

– В самом деле?

– Ну конечно! В первый раз слышу!

– Но при этом никаких документов у вас, как я понимаю, не имеется.

– Я уже сказал вам, что их украли.

– Вот именно. Согласитесь, очень интересное обстоятельство. И очень неожиданное.

– Я могу согласиться с чем угодно, но только не с тем, что меня зовут Уизерс! – парировал Герти с нервным, царапающим горло смешком. – Уж не думаете ли вы, что я выдаю себя за другое лицо?

Мистер Беллигейл лишь взглянул на него, и Герти понял: думает. Именно так он и считает, этот зловещий человек с тихим голосом и тяжелым взглядом. Он видит Герти насквозь, со всеми его мелкими грешками, наивной ложью и напускной уверенностью. Он видит, что этот малый на самом деле сам Гай Норман Уизерс, пытающийся обмануть государственную машину из каких-то неизвестных, но, без сомнения, зловещих намерений. И он не даст себя провести.

– У вас богатая биография, мистер Уизерс. Могу ли я предположить, что это какой-то особенный ваш трюк?

– Никакой это не трюк! – Герти позволил голосу подняться на пару тонов. Но звучности не получилось, а получился надсаженный гул вроде того, что издают треснувшие медные тарелки, соприкасаясь друг с другом. – Я вовсе не Уизерс! Я Уинтерблоссом! И всегда был им, сколько себя помню. Ваша машина, должно быть, нуждается в ремонте!

– Машины не ошибаются. Им это не позволено, мистер Уизерс. Вам стоило бы это знать. При вашем-то опыте!..

– Посудите сами, зачем мне выдавать себя за кого-то другого? Какой в этом резон?

Мистер Беллигейл не смутился.

– Не знаю, каков резон. Это меня не касается. Однако должен сообщить, что самозванцы в Канцелярии не приветствуются.

Он стоял навытяжку перед Герти, черный, угловатый, тощий, бледный, равнодушно-брезгливый, холодный, выглаженный, самоуверенный, чего-то ждущий…

Во всей этой сцене было что-то надуманное, дикое, предельно-нерациональное и странное. Герти даже показалось, что он вернулся на миг в мир своих детских кошмаров. Что вокруг него классная комната, а перед ним, худой и острый, как старая цапля, стоит учитель арифметики, мистер Ластли, и учительские глаза брезгливо шарят по его беззащитной душе. «Ну что, мистер Уинтерблоссом, извольте ответить классу, когда вас спрашивают. Значит, вы не можете сказать, отчего эти дроби именуются десятичными?» Учительские глаза, эту пару черных жуков, невозможно стряхнуть с себя. Они проникают в малейшие щели и докапываются до правды, причем правда, то ли сама по себе, то ли от их прикосновения, делается отвратительной и гадкой…

Все это морок, дурной сон, наваждение. Герти сжал зубы. Просто какая-то досадная путаница, обернувшаяся полнейшим недоразумением. Посмеяться, и только. Этот мистер Беллигейл, судя по всему, ужасно хищный тип. Такой, пожалуй, может зарезать без ножа. И в движениях его присутствует что-то хищное, резкое. Совершенно жуткий человек. Настоящий убийца. Да, без сомнения. Вот откуда этот блеск в его глазах…

Герти прочистил горло и постарался говорить сдержанно, но с достоинством и предельно официально:

– Мне очевидно, что произошла какая-то ошибка. Чтобы не подвергать себя незаслуженным подозрениям, я бы предпочел разрешить ее к нашему обоюдному удовольствию. Позвольте мне повторить, что я не являюсь полковником Уизерсом, не состою с ним в родстве и вообще с подобным не знаком. Меня зовут Гилберт Уинтерблоссом, я прибыл из Лондона, и на данный момент я, к сожалению, не могу подтвердить свою личность. Возможно, есть способ каким-то образом уладить этот вопрос?

– Такой способ существует, мистер Уизерс. Конечно же.

– И в чем он заключается?

– Я могу отвести вас к своему начальнику, секретарю Шарперу. И вы объясните все ему лично.

– Да, полагаю, это можно считать выходом, – как можно более спокойно сказал Герти.

Внутренне же он возликовал. Кем бы ни был этот мистер Шарпер, столковаться с ним явно будет проще, чем с этим странным типом. Вполне вероятно, это окажется человек рассудительный, способный слушать и здраво рассуждать. Или наоборот, испугался вдруг Герти. Может ли подобный человек существовать и работать в этом здании, где все люди представляют из себя тени, скользящие в ледяной пустоте?

– Пойдемте.

Второе путешествие оказалось не короче первого. Они поднялись по лестнице, столь старой и скрипучей, что она казалась одревеневшим позвоночником какого-нибудь древнего ящера. Миновали невыносимо душную галерею с бархатными портьерами, помни́вшуюся Герти внутренностями гигантского гроба, и проскочили еще с полдюжины кабинетов. Как и на первом этаже, здесь царила тягостная тишина, уплотнившаяся до такой степени, что сам воздух делался липким и сковывал движения. Запах чернил, казавшийся всегда Герти приятным и особенным, здесь отдавал кислотой.

По углам плыли бледные кляксы лиц, все непроницаемые, скорбно-торжественные. Герти старался не встречаться ни с кем из клерков взглядом. Он чувствовал себя крохотным воздушным пузырьком, затянутым вдруг на немыслимую глубину, в черную пасть океана, куда никогда не проникает солнечный свет. Все его естество стремилось вверх, прочь от чудовищного давления, но какая-то сила препятствовала ему. Силу эту, заточенную в старых каменных стенах канцелярии, он ощущал буквально физически.

Причудливее делалась и обстановка. Уродливая старая мебель никуда не исчезла, но в сочетании с ней все чаще встречались предметы, наличие которых в канцелярии объяснить было бы весьма затруднительно. Так, на одном из секретеров Герти заметил гипнотизирующий блеск оружейной стали. Это оказались промасленные полуразборанные автоматические пистолеты. «Что же это такое? – подумал он, отворачиваясь. – Не похоже на канцелярские принадлежности, господа. Отнюдь не похоже. Может, здешние клерки занимаются стрельбой в перерывах между работой?»

Но чем дальше они шли, тем чаще Герти ловил себя на мысли, что ему совершенно не хочется знать, чем они здесь занимаются. Видит Бог, это и так самая странная канцелярия из всех, что ему до сих пор встречались.

Наконец они уперлись в дверь. Ее толстые бронзовые полосы потемнели от времени, табличка же, напротив, была полированной и блестящей. «Лександр Шарпер, секретарь». Не указано ни отдела, ни ведомства. Герти, привыкший к четкому разделению чинов и полномочий, только вздохнул.

– Обождите здесь, – сказал мистер Беллигейл и, бесшумно отворив дверь, скрылся за ней, оставив Герти беспомощно разглядывать странную табличку.

Стоя в прохладной затхлости коридора, Герти решил потратить это время на составление короткой, но убедительной речи, чтоб с первых же слов пронять секретаря и вывести, наконец, всю эту нелепую историю в разумное русло. Это все большая ошибка, заявит он с порога. Да, именно так и стоит сказать. Сразу, только зайдя.

«Произошла большая ошибка, сэр. Видите ли, меня зовут Гилберт Уинтерблоссом, и я совершенно точно никакой не Гай Уизерс. Скорее всего, ваша счислительная машина, ваш герр “Лихтбрингт”, ошибся дырочкой или двумя, следствием чего стало это нелепое и досадное для обеих сторон происшествие. Готов вас заверить своим добрым именем и своей репутацией, достаточно надежной, несмотря на мой возраст, что ничего подобного…»

– Заходите, прошу.

Мистер Беллигейл уже был снаружи и приоткрывал для него дверь. Забыв обо всем на свете, Герти шагнул в проем. Дверь за его спиной мягко клацнула, закрываясь.

Еще толком не сориентировавшись в обстановке, не разглядев хозяина кабинета, Герти прокашлялся и решительно сказал:

– Произошла большая ошибка, сэр!

– Ни словом больше! Умоляю!

С кушетки навстречу ему поднялся хозяин кабинета. Костюм его был черным, но являл собой значительный контраст с прочими. Во-первых, пиджак был небрежно расстегнут, обнажая шелковую жилетку. Во-вторых, и покрой у него был куда свободнее, напоминая скорее цивильное платье, а не партикулярное облачение, подходящее секретарю ответственного учреждения. Правда, скроен пиджак был превосходно, ткань казалась очень мягкой и текучей, как сверкающая шерсть на черном как уголь коте. Без всяких сомнений, роскошный костюм, из украшений на котором Герти разглядел лишь скромные серебряные запонки.

– Вы совершенно правы! Произошла большая, просто чудовищная ошибка. Которая, без сомнения, целиком и полностью лежит на нашем ведомстве. Не спорьте! Я в полной мере сознаю, какое неуважение было проявлено к вам и смею вас просить только о том, чтоб вы не приняли подобное неуважение исключительно на свой счет. Бюрократия! Канцелярит! Горько сознавать это, но человек подчас становится узником бумажных замков, сам того не замечая.

– Кхм. Да, конечно…

– Подумать только, мы обшиваем наши дредноуты многослойной сталью, а ведь между тем это совершенно излишне. Самый прочный, непробиваемый и смертоносный материал, изобретенный человечеством, – это, представьте, обыкновенная бумага. О да, сэр. Самая обычная бумага.

– Без сомнения. – Герти с достоинством кивнул.

– Причем мы, жители старой Европы, еще имеем какой-то иммунитет к ее поражающим свойствам, прочие же, наивные дети Тихого океана, буквально гибнут под ее дьявольским гнетом. К югу от острова есть крошечный архипелаг… как его… ах, забыл. Населен самыми обычными полли. Полинезийцами, да, сэр. На момент их открытия экспедицией естественных наук бедняги не знали ни письма, ни алфавита. Вообразите их изумление при виде шуршащей бумаги, явившейся вместе с белыми людьми на их острова! Они видели, что европейцы – люди, обладающие ужасной силой и стоящие несоизмеримо выше их племени, – испытывают невероятное уважение к бумаге. Бумаги буквально повелевали их судьбами. Прочитав какую-то бумагу, белые люди делали страннейшие вещи. Например, безропотно передавали друг другу золото и ценное имущество. Или вызывали друг друга на дуэль. А то и вовсе исчезали в неизвестном направлении, покинув архипелаг. В бумаге заключена удивительная сила, и полли заметили это первыми. Вопрос иммунитета, сэр, вопрос иммунитета… Как оспа выкосила народы Нового Света, так наша канцелярщина завоевала этих свободолюбивых и отважных дикарей. Они исполнились к бумаге самого благочестивого, искреннего и даже исступленного почитания. В их глазах бумага стала божественным проявлением, диктующим волю всему живому. Увидев лист бумаги с чернильными символами, эти полли падали на колени и затягивали молитву. Выкинутый клочок бумаги из тамошней канцелярии, например счет за уголь или обрывок делового письма, с небывалыми почестями относился ими на специальный алтарь. Разумеется, в скором времени этот алтарь стал похож на бумажный архив колониальной администрации.

Герти с удовольствием рассмеялся. Хозяин кабинета, хитро и весело усмехнувшись, покачал пальцем.

– Дальше было не лучше. Худо-бедно этих бедолаг приучили к грамоте. Тяжелое было дело, ведь каждый, способный разбирать написанное, делался у них высшим жрецом. А любой текст, излитый на бумагу, становился священными скрижалями. Ох, видели бы вы, что творилось на архипелаге в те времена… Я самолично наблюдал, как вождь племени торжественно зачитывает своим подданным состав сапожной ваксы «Лиловый мавр», а те бьются в религиозном экстазе и рыдают. Два племени несколько лет вели кровопролитную гражданскую войну из-за разночтений в рецепте пирога с ревенем и морковью. Ну а официальным гимном еще одного племени стала матросская песенка самого непристойного содержания, записанная каким-то матросом на клочке бумаги. Да, немало островитяне натерпелись от бумаги… Мы и сами от нее постоянно страдаем, как видите.

Человек, являвшийся, видимо, самим секретарем, Лександром Шарпером, сразу произвел на Герти странное впечатление.

Был он из тех людей, что даже в зрелом возрасте, преодолев сорокалетний рубеж, остаются по-юношески живыми и подвижными. Лицо его выглядело бледным, как и у всех обитателей канцелярии, но бледностью не пугающей и болезненной, как у прочих, а вполне естественной, подчеркивающей строгий аристократизм черт и цвет зеленых, с дымкой, глаз. Небольшие черные усы были набриолинены и выровнены так тщательно, что выглядели двумя минутными стрелочками, направленными в разные стороны. Столь же тщательно оказались уложены и волосы, в проборе которых можно было заметить несколько нитей цвета потускневшего серебра.

А еще Герти быстро сообразил, отчего при виде костюма секретаря Шарпера у него возникла мысль о черном коте. Было в Шарпере что-то от этого животного. Возможно, из-за этих зеленых глаз, которые, казалось, постоянно смеялись, но в чьей глубине, как в недрах древних драгоценных камней, царил вечный холод. Этот взгляд не обжигал, не давил, но, удивительно дело, выдерживая его, Герти все более и более напрягался.

– Прошу вас, прошу! – Секретарь Шарпер протянул ему руку для рукопожатия. Хватка у него оказалась мягкой, но весьма властной, пальцы Герти буквально утонули в его ладони. – И еще раз прошу премного извинить за этот бардак. Сами знаете, колониальные хлопоты!.. То одно, то другое, и вечно всякий вздор. Я должен был послать человека к аэропорту, конечно, встретить «Графа Дерби» и помочь вам довезти багаж. Без сомнения, вы ужасно устали с дороги. Даже не представляю, каково это, провести полгода в Индийском океане!

– Простите?

– Вы мужественный человек, полковник! – Мистер Шарпер потер руки. – Признаться, я всегда следил за вашими похождениями и читал все газетные статьи, живописующие ваши невероятные подвиги. Уму непостижимо: провести полгода в утлом челне, находясь меж свирепых штормов, полинезийских дикарей и кровожадных хищников! Я восхищен вашей выдержкой, вашей отвагой, вашей верой в собственные силы. Мне всегда казалось, что джентльмен, подобный вам, должен быть истым фанатиком, послом человеческой воли и глашатаем несгибаемого человеческого разума. Это правда, что в Юго-Западной Африке вы убили льва одним-единственным выстрелом из револьвера, подпустив его почти вплотную? Удивительно хладнокровие! Удивительное!

– Я… Простите…

– Иногда я жалею, что в нашей эпохе все меньше остается людей, подобных вам, полковник! Этаких, знаете, смельчаков, вечно находящихся на фронтире цивилизации, пионеров новой эры, бесстрашно утверждающих в самых опасных уголках нашей планеты торжество прогресса. Вы и ученый, и путешественник, и охотник, и мореплаватель, и талантливый журналист… Я горд приветствовать вас в Новом Бангоре, полковник Уизерс, горд протянуть руку одному из величайших людей современности!

Только тут Герти с ужасом увидел на столе мистера Шарпера знакомый картонный прямоугольник, вывалившийся из механического чрева «Лихтбрингта».

Проклятый мистер Беллигейл! Он все напутал! И передал секретарю эту дурацкую, непонятно откуда взявшуюся бумажку! Герти мысленно застонал. Кажется, ему предстояло побороть новый виток бюрократической путаницы, уже обвившейся вокруг него тысячефутовой южноамериканской анакондой.

– Понимаете, дело в том, что…

– Это правда, что вы семь дней шли по саване, отбиваясь от племен мурси[29], имея всего одну флягу воды и копье? Помню, еще когда прочитал об этом, сказал мистеру Беллигейлу, своему заместителю: «Этот полковник Уизерс – человек непревзойденной храбрости, уникум, гордость Британии! Я бы отдал все на свете, если бы люди, подобные ему, работали в нашей канцелярии. Ваши ребята неплохо знают свою работу, но слишком уж они мрачны. Они нагоняют ужас на подданных Короны, вместо того чтоб вызывать восхищение и уважение. Неудивительно, что клерков Канцелярии сплошь и рядом именуют крысами, хоть и за глаза! Нам нужны новые люди, мой дорогой, новая кровь!» Да, сэр, именно так и сказал, слово в слово. И тут вы… Это как снег на голову! Первый в истории Нового Бангора снег!

– Извините, мистер Шарпер, но я… кхм… В некотором роде…

– Только человек, подобный вам, мог в восемьдесят шестом году найти останки печально известной экспедиции Франклина[30], мужественно преодолев все кошмары арктических широт! А уж схватка с белым медведем, поверьте, соразмерна подвигу Геракла. Ведь у вас, если не ошибаюсь, был из оружия лишь перочинный нож?..

– Боюсь, речь идет об ошибке, – сказал Герти решительно.

Только решительность его выдержала совсем немного и была почти мгновенно сметена, подобно крохотному ялику в бушующем Индийском океане, натиском мистера Шарпера.

Секретарь понимающе прикрыл глаза, позволив Герти перевести дыхание.

– И скромность! Разумеется! Что еще отличает английского джентльмена, если не скромность! Только не смейте утверждать, что газеты преувеличивают. Это ведь верно, что ваш батальон при Сим-Бунг-Ви[31] три дня сдерживал дикарей, истратив весь порох? Или тот метис в портовом кабаке Мельбурна! Неужели вы вышибли из него дух одним только левым хуком? Парень, говорят, весил триста фунтов[32], и сплошь мышцы!

– Мистер Шарпер! – взмолился Герти, не зная, как остановить этот угрожающий поток слов.

Секретарь одарил его еще одной улыбкой. Достаточно теплой, чтобы на некоторое время скрыть пугающий холодок его мерцающих зеленых глаз.

– Простите меня, полковник. Не так часто мне удается увидеть живую легенду. Представьте только мое потрясение, когда мистер Беллигейл сообщил о вашем намерении. Служить в Канцелярии!.. Мог ли я мечтать о чем-то подобном? Вы ведь обратились именно по вопросу службы, верно?

Мягкие манеры мистера Шарпера обладали свойством гипнотизировать, подавлять волю. Герти казалось, что вокруг него вьется огромный черный кот с шелковистой шерстью, но под этой шерстью явственно чувствовались бритвенно-острые когти, которые в любой момент могли выскочить подобно лезвию складного ножа. Шарпер улыбался, но глаза его оставались внимательны и холодны. Шарпер двигался мягко и плавно, как в бесконечном танце, но грациозность его была хищной и тоже какой-то животной, подобно грациозности благодушного, но в то же время свирепого, сознающего свою силу зверя.

– Верно, – промямлил Герти, совершенно не представляя, как разрушить эту закрутившуюся вокруг него чертовщину. – Именно по вопросу службы. Но позвольте заметить, что…

– Вот и превосходно! Господи, я чувствую себя окрыленным, словно из метрополии мне в поддержку прислали бронепалубный крейсер. – Мистер Шарпер вновь мягким кошачьим движением потер руки. – С вами Канцелярия сможет работать по-настоящему. Полковник, вы даже не представляете, как ваш опыт и талант нужны нам. Сейчас в Новом Бангоре не самые простые времена. Когда-то Канцелярия была идеальным механизмом, все шестерни которой работали словно единое целое. Но механизм, как вы, наверно, заметили, уже немного поизносился. Соединительные муфты забились маслом, валы сточились… Люди уже не испытывают к Канцелярии прежнего уважения. А ведь Канцелярия – сердце города! Однако же с каждым годом качать кровь становится все сложнее. Все больше на нашем добром острове происходит всякого рода досадных событий, иногда самого дурного толка.

– В самом деле? – вяло уточнил Герти, ощутив, что от него требуется реплика.

– О да, – вздохнул секретарь. – Уличная преступность побила все предыдущие рекорды, того и гляди придется отправлять в чертов Скрэпси морскую пехоту!.. Да и в других районах не лучше. В Коппертауне множатся аварии, что ни день, взрывы и пожары в цехах. Пока что это похоже на производственные случайности, но еще немного, и мне придется предположить худшее – саботаж!

– Ужасно.

– Если бы только это! Рыбаки – еще одна наша проблема. В последнее время они совершенно потеряли страх. О, я всегда говорил, что именно рыбаки превратят этот город в помойную яму, и, можете не сомневаться, их ряды все ширятся. Про угольщиков и не говорю… Они шляются по улицам среди бела дня и плевать хотели на все наши усилия! Да, сэр, нам в Новом Бангоре как никогда нужен энергичный и бесстрашный человек вроде вас, полковник. Вы-то мигом приструните всех этих негодяев, не сомневаюсь.

– Да-да, конечно, – пробормотал Герти, чувствуя себя сбитым с толку и растерянным, подобно моряку, в мгновение ока утратившему все возможные ориентиры, поскольку компас его показывает сущую бессмыслицу.

Он еще мог понять, какую опасность представляют для острова заводские аварии в Коппертауне, но рыбаки? Угольщики?.. Им-то чем удалось прогневать здешнюю Канцелярию?

– Но вы наведете здесь порядок, полковник. Как минимум возьмете этого подлеца Уинтерблоссома. Пусть почувствует на своей шее вашу прославленную хватку!

– Кого? – вскинулся Герти. – Что?..

Мистер Шарпер удивленно взглянул на него.

– Ах да, вы же не знаете. Последние новости, мне донесли с четверть часа назад. Кажется, у нас в Клифе объявился психопат-убийца. Зовут его Гилберт Уинтерблоссом. Не слышали? Удивительно самоуверенный и наглый преступник. Кажется, он вознамерился затмить своего британского коллегу, Джека Потрошителя. И выбрал для этого Новый Бангор.

Герти почувствовал, как его желудок примерзает к позвоночнику.

– Как вы сказали? – пробормотал он, причем нижняя челюсть отчего-то стала заедать, как у несмазанного автоматона. – Уинтерблоссом?

– Именно так, полковник. Тело нашли в одной из подворотен Клифа, совсем свежее. Подлец вскрыл его, как студент-медик лягушку. Гадкое зрелище. Внутренностями украшены фонарные столбы, требуха свисает с решеток… Должно быть, в самом аду подобным образом украшают театральную сцену для представления. – Шарпер коротко хохотнул. – И с этим тоже придется разбираться Канцелярии. Не можем же мы доверить подобный казус полиции, согласитесь.

– Но… Позвольте… Откуда стало известно имя убийцы?

– Ах, это… Очень просто, полковник. Убийца настолько самонадеян, что не считает нужным сохранять инкогнито. Он сам представился нам, как самовлюбленный актер дьявольской пьесы. Во рту у несчастного покойника была оставлена визитная карточка некоего мистера Гилберта Натаниэля Уинтерблоссома. Как вам подобный цинизм? Что-то новое, верно?

– Ужасно, – совершенно искренне сказал Герти, внутренне цепенея подобно мумии тысячелетнего фараона, чувствуя, как отмирает каждая клеточка тела. – Просто неописуемо.

– Вот-вот! Этот психопат, судя по всему, чувствует себя весьма вольготно в моем городе. Но мы займемся им, как полагается! Я немедленно извещу всех. Полицейских, сыщиков, штатских агентов, осведомителей, кондукторов, инспекторов и офицеров. К вечеру имя этого Уинтерблоссома коснется каждого уха в Новом Бангоре. А дальше… У нас есть способы добраться до правды. Куда более эффективные, чем у полиции, полковник. Очень надежные.

Мистер Шарпер усмехнулся, и усмешка эта сверкнула в полумраке кабинета подобно мелькнувшему в подворотне бандитскому ножу. Герти бы непременно шарахнулся в сторону, если бы не был парализован от головы до пят.

Все это дурной сон, твердил он себе, болезненное буйство воображения. В нормальном мире не случается подобных историй с нормальными людьми, это какой-то небрежный анекдот, придуманная историйка из числа тех, что приятели рассказывают друг другу. «Вообразите себе, был один тип, деловод из Лондона. Он отправился в Новый Бангор, это где-то в Полинезии, и там, вообразите себе, его вздернули на виселице! Да нелепый случай, казус, имя перепутали… Ну и шуму было!»

– Словом, вам будет чем здесь заняться, полковник. – Мистер Шарпер одним мягким шагом оказался возле письменного стола и стал что-то быстро писать. – Я прикажу немедленно начать оформление бумаг. Выдам вам колониальный паспорт, удостоверяющий личностью и полномочия. Кстати, о полномочиях. В каком чине вам угодно служить?

– Эм-м… Честно говоря, я не задумывался об этом. – Слова Герти приходилось выжимать из себя, как из высохшей губки.

– Отлично. Тогда назначим вас… Руководителем первого отдельного межведомственного комитета по специальным вопросам при юридическом аппарате территориального департамента. Как вам это?

Герти промычал что-то неразборчивое.

– Вот и превосходно. Прошу вас, держите паспорт. Сам перевод займет некоторое время. Сами понимаете, извечный канцелярит… Придется выправить спешным делом множество бумаг. Но, я думаю, через день или два мы уже сможем принять вас официально и в новом чине. Судя по багажу, вы еще нигде не остановились?

– Признаться, нет. По прибытии сразу направился в Канцелярию.

– В этом полковник Уизерс! – Мистер Шарпер одобрительно кивнул, глаза сверкнули. – Сразу рвется в бой! Что ж, если вам нужно место, могу посоветовать служебный пансион нашего ведомства. Бесплатный для служащих и более чем комфортно обставленный. Вам там понравится. Сейчас, обождите минуту, я выпишу направление.

Против этого мгновенно воспротивилось все естество Герти. Ему представился служебный пансион, полное подобие здание Канцелярии. Сумрачный, темный и пугающий, полный все тех же зловещих и бледных призраков. Проводить в их обществе дни и ночи напролет?! Герти чуть не закашлялся.

– Простите, мистер Шарпер, – торопливо сказал он, – полагаю, я собственноручно разрешу вопрос временного жилья. Уверен, в Новом Бангоре отыщется подходящая мне гостиница или меблированная комната.

– В этом можете не сомневаться, здесь полно гостиниц. Как вам будет угодно, полковник, как вам будет угодно. Отдыхайте после дороги, гуляйте по городу, обвыкайтесь. Канцелярия незамедлительно уведомит вас, как только бумаги будут оформлены. О, я уже предвкушаю нашу совместную работу! Кажется, в Новом Бангоре настают новые времена, а?

– Пожалуй, – кисло улыбнулся Герти. – Думаю, уже настали.

– Нужен тост! – провозгласил мистер Шарпер вдохновенно. – Да и вам не помешает промочить горло, а? Одно мгновенье! Я даже знаю, чем вас угостить.

Он распахнул изящный шкаф, в котором обнаружилась целая батарея пузатых бутылок, глядящих своими тупыми артиллерийскими стволами в потолок. Проворные пальцы с ухоженными ногтями забарабанили по пестрым этикеткам.

– Вермут? Портвейн? Нет, не то… О, я вспомнил! Кажется, я знаю, чем могу угостить такого гостя. Я где-то читал, что вы презираете все мягкие напитки, предпочитая им неразбавленный ямайский ром. И, должен сказать, у меня случайно как раз осталась бутылка самого настоящего ямайского рома семьдесят восьмого года. Я слышал, вы пьете его неразбавленным? Вкус настоящего мужчины!

Герти выдавил из себя улыбку. Улыбка получилась вялая и жалкая, как мертвый мотылек.

– Я… Кхм, знаете ли, да. Глупая привычка.

– О, в ней нет ничего удивительного. Я слышал, только благодаря неразбавленному рому вы спаслись в той эквадорской экспедиции, когда всех вокруг разил брюшной тиф.

Мистер Шарпер плеснул рому в два стакана толстого стекла. Плеснул щедро, на три пальца. Жидкость была цвета болотной мути, и Герти мгновенно испытал изжогу, едва лишь взял протянутый ему стакан. От одного только запаха обожгло носоглотку.

– За вас, полковник! – Мистер Шарпер торжественно поднял стакан. – За ваше прошлое и будущее и за новые великие свершения!

– И за Новый Бангор, – вставил Герти поспешно.

– Ну разумеется! За оплот Ее Величества в Тихом океане! Прозит, как говорят немцы!

Герти мужественно отхлебнул из стакана, постаравшись сделать это движение нарочито расслабленным и пренебрежительным. Эффект превзошел все его ожидания, даже самые безрадостные.

Ямайский ром ошпарил кислотой нёбо и вышиб из глаз едкие злые слезы. Потом провалился в пищевод, и Герти показалось, будто в его желудок, надсадно ворочаясь, протискивается раскаленная ядовитая змея. Прошло по меньшей мере десять секунд, прежде чем судорожное подрагивание челюстей ему удалось превратить в полноценный вздох, но и после этого в голове продолжало гудеть, как в жестяном котелке, по которому хорошенько приложились камнем. От проглоченного пойла все внутренности разом агонизировали, а в желудке, судя по всему, собрались раскаленные пары, выброс которых в окружающее пространство грозил сжечь без следа весь секретарский кабинет.

Герти никогда прежде не пил неразбавленного ямайского рома и не имел ни малейшего представления о его составе. Можно было предположить, что этот напиток состоит из равных частей осиного яда, царской водки[33], одеколона и зловонного жевательного табака.

– Ух! – Шарпер немного порозовел после выпитого. – Это вызывает уважение, полковник. Меня точно лошадь в живот лягнула. У вашего любимого напитка очень тяжелый характер.

– Я… кх… привык, знаете ли… кх-кх… – Герти отчаянно пытался не закашляться, в животе все еще тлели обжигающие уголья, глаза слезились. – Это… кх-кх… Все из-за брюшного тифа, конечно… Отличное средство.

Мистер Шарпер отставил стакан, поправил легким движением галстук.

– Может, у вас есть какие-то вопросы? Постараюсь ввести вас в курс дела. Я давно уже заметил, что в метрополии подчас царят самые невероятные представления о нашем колониальном быте. Некоторые вещи, совершенно здесь обыденные, на другом конце земли кажутся невероятными. Честное слово, я не шучу. Не стесняйтесь спрашивать, полковник.

Герти задумался. Задавать вопросов не хотелось, хотелось быстрее покинуть страшное здание и общество мистера Шарпера, выдохнуть из легких застоявшийся там канцелярский воздух, полный смертельно опасных миазмов и невидимого тлена. Хотелось отдышаться, окатить лицо чистой ледяной водой, взглянуть в собственное отражение и задать ему один-единственный вопрос: «Ну и как ты влип в это, Гилберт Уинтерблоссом?..»

Герти попытался придумать какой-нибудь важный вопрос, но в голову ничего не шло. Перхающий угольной пылью воришка, автоматон, странные типы из Канцелярии, какие-то рыбаки…

– Что такое безумный поезд?

Шарпер улыбнулся, словно и ждал именно этого вопроса. Впрочем, конечно же, ждал.

– Уже встречали?

Герти вспомнилось хрипящее стальное подземное чудовище, прокладывающее себе путь, клокочущее от ярости, раскаленное, дребезжащее ржавыми цепями…

– Эм-м… Мельком.

– Они не так опасны, как кажется. Просто надо держаться от них подальше. И ни в коем случае не заходить в такой поезд.

Герти был совершенно уверен в том, что не зайдет в такой поезд, даже если платформа будет кишеть разъяренными голодными ягуарами.

– Но что они такое?

– Один из странных капризов Нового Бангора. Своего рода аномалия. Полли считают, что безумные поезда одержимы духами земли. Мол, духи земли считают оскорбительным железные машины, которые движутся сквозь земную твердь. Можно подумать, для них это что-то вроде досадливых паразитов, – Шарпер искренне рассмеялся, – поэтому духи вселяются в поезда и подчиняют их своей воле. Но это, конечно, дешевая мистика, не свойственная реалистам вроде нас. Подземные духи! И это на закате просвещенного девятнадцатого века!

– Действительно, звучит очень нелепо, – согласился Герти.

От выпитого рома голова делалась все легче и легче. Грохот превратился в мягкий шелест, подобный звукам прибоя.

– Это все из-за металла. Я так считаю. Вы читали об эффекте Беккереля?[34]

– Не уверен. Это ученый?

– Выдающийся физик, – подтвердил Шарпер. – Занимался изучением особого излучения различных веществ. Я поверхностно знаком с его трудами, читал во французских журналах. Он полагает, что это излучение – следствие невидимой ядерной реакции в веществе. Под воздействием подобного излучения живые организмы, а также и прочие химические элементы, зачастую приобретают странные и непредсказуемые свойства. Я думаю, здесь дело именно в эффекте Беккереля. Вероятно, в металле, из коего построены некоторые локомотивы, содержится повышенное количество какого-то особого вещества, которое исподволь влияет на машинистов в кабине. Они ведь проводят там долгое время, изо дня в день…

– Что с ними происходит?

– Они становятся единым целым со своей машиной.

Герти уставился на Шарпера, пытаясь понять, серьезен ли тот.

Секретарь был серьезен. Дымчатые зеленые глаза смотрел в упор, немного насмешливо, но не смеялись.

– В каком смысле?

– В самом прямом из всех смыслов. Они врастают в локомотив, а тот делается частью их собственного тела. Мне приходилось наблюдать за тем, как разделывают безумный поезд. Вы, конечно, человек стальных нервов, полковник, а мне, признаться, было не по себе. Паровые трубы врастают в человеческое тело, как хоботы паразитов. Не разобрать, где сталь, а где живая плоть. Мышцы обвиваются вокруг патрубков и змеевиков, кости врастают в рычаги. Человек и машина становятся единым организмом. По их общей кровеносной системе циркулируют раскаленная кровь и пар. Весь корпус локомотива меняется изнутри, приобретая пугающие формы. Он живой и неживой одновременно, если вы понимаете, о чем я. Корпус прорастает нервными окончаниями и даже какими-то костными новообразованиями, истекает желчью и лимфой. Судя по всему, в момент окончательной трансформации существо, образованное из человека и машины, испытывает колоссальную боль. Такую, что она сводит его с ума. Безумные поезда не умеют рассуждать, полковник. Они просто мчатся, сея разрушения, пока есть рельсы. А потом мчатся и без них.

Герти отчего-то захотелось выпить еще немного неразбавленного ямайского рому.

– То есть оно живое? – уточнил он.

– Живое, безумное и очень злое. Именно так. По счастью, безумных поездов не так много. Прежде их хватало… Но мы установили машинистам сокращенные смены, кроме того, их регулярно обследуют врачи. Многих удается спасти до того, как слияние достигло необратимой фазы. Но если нет… – Шарпер щелкнул пальцами. Щелчок получился хлесткий, жутковатый. – Перекрываем пути, закрываем станции, выставляем специальные ловчие команды. Чаще всего безумный поезд удается обезвредить до того, как он наделает дел. Специальные, знаете ли, цепи, гальванические ловушки… Похоже на загон свирепого хищника. Вы с вашим опытом быстро к этому привыкнете.

Герти ощутил легкую дурноту.

– Привыкну? К этому?

– Конечно. Вы же полковник Уизерс. Держу пари, через полгода безумные поезда будут дрожать, услышав это имя!

От его энтузиазма у Герти заныли зубы.

– Кстати, раз уж речь зашла… – он кашлянул, – мне бы хотелось узнать, чем именно мне предстоит заниматься в Новом Бангоре. Очертить, так сказать, спектр обязанностей…

– Как чем? Вы же будете руководителем первого отдельного межведомственного комитета по специальным вопросам при юридическом аппарате территориального департамента!

– Да, я знаю. Но я не вполне понимаю, что за этим кроется.

– Еще успеете вникнуть в нашу субординационную систему. А пока не думайте об этом. Считайте, что вы просто работаете на Канцелярию. Свыкайтесь с нашим колониальным бытом и порядками, изучайте газеты, акклиматизируйтесь…

– Но чем, в таком случае, занимается здешняя Канцелярия?

Шарпер улыбнулся. Мягко, даже покровительственно. И в его зеленых глазах сверкнуло что-то такое, отчего Герти окатило изнутри холодной волной.

– Все знают, чем занимается Канцелярия, полковник, – промурлыкал мистер Шарпер. – Все знают…

И подмигнул ему.

Часть 2
Метод Тьюринга-Уинтерблоссома

Обычный здравый смысл – самый лучший из всех смыслов. Будь верен ему, и он даст тебе самый разумный совет. До каких только нелепостей не доходит человек, когда воображение и предрассудки в нем побеждают разум и, торжествуя, ведут его потом за собою, как пленника в оковах.
Стэнхоуп, Филип Дормер, 4-й граф Честерфилд

Герти готов был поклясться, что время замедлило свой ход. Что в огромные невидимые часы, контролирующие извечный бег времени, насыпалось порядком сору, отчего их сложный механизм заедает, а стрелки почти не двигаются.

Находиться долго в одной позе было трудно, особенно в столь неудобной позе. Тело быстро затекало, и кости начинали ныть, как у столетнего старика. Герти время от времени шевелил плечами и переступал с ноги на ногу, чтоб разогнать кровь, но все равно ожидание давалось ему тяжело. Привалившись к двери гостиничного номера, он глядел в крохотную щелку, образованную немного отошедшей рассохшейся доской, и старался дышать широко открытым ртом, производя как можно меньше шума.

В таком положении, уподобившись статуе, он стоял уже четыре часа. Карманный «Беккер» говорил ему это совершенно однозначно. Но Герти чувствовал себя так, словно провел здесь, в прихожей своего гостиничного номера, уже как минимум сутки. Положительно, ничто так не утомляет человека, как ожидание. Вот отчего ожидание виселицы служит последней пыткой приговоренному к казни. Герти ждал не последнего рассвета, но мука эта к трем часам пополудни стала настолько невыносима, что он начал колебаться, малодушно размышляя, не разумнее ли бросить все это.

«Ты дурак, Гилберт Натаниэль Уинтерблоссом, – сказал он себе беззвучно. – Ты самый беспросветный, круглый и самонадеянный дурак на всем этом острове, а может, и во всей Полинезии. Когда ты умрешь, а это, несомненно, случится достаточно скоро, тебе наверняка поставят памятник жители Нового Бангора. Где-нибудь на площади Брайбус, возле мраморного Короля Дика[35]. На памятнике будет написано: “Самому безнадежному дураку к востоку от Гринвича”. Чайки будут гадить твоей статуе на голову долгие, долгие, долгие годы…»

Он услышал негромкий скрип и мгновенно напрягся, сам обратившись в подобие статуи. Без сомнения, звук этот донесся из гостиничного коридора. Приникнув к щели и смахивая с нее пыль дрожащей от возбуждения ресницей, Герти увидел, как медленно отворяется дверь соседнего номера под цифрой «17». Когда она открылась полностью, стала видна фигура мистера Иггиса. Она была знакома Герти до последних мельчайших деталей, возможно, даже тех, о которых он сам не подозревал. На мистере Иггисе был его обычный мешковатый костюм в мелкую серую полоску. Очки мистер Иггис надел так же, как надевал обычно выходя из номера, они болтались на самом кончике его небольшого носа. Словом, все в мистере Иггисе было совершенно обычным, точно таким же, каким было вчера, позавчера или неделю назад. Включая выражение лица мистера Иггиса. Точнее, отсутствие всякого выражения.

Мистер Иггис был одной из тех вещей, что само Время создает в качестве ориентира, межевого знака, над которым не властно течение. Он был самим воплощением постоянства. Если бы мистер Путешественник из новомодного романа мистера Уэллса[36] запустил свой чудесный аппарат, установив точкой прибытия двухсоттысячный год до Рождества Христова, вздумав посетить Океанию в те времена, когда ей правили ужасные ящеры, нет сомнений, первым делом он нос к носу столкнулся бы с мистером Иггисом, выходящим из своего гостиничного номера.

Мистер Иггис совершенно равнодушно посмотрел перед собой (Герти, сглотнув, на миг отшатнулся от своей щели), небрежно поправил галстук и закрыл дверь. Щелчок повернувшегося в замке ключа, и мистер Иггис уже движется по гостиничному коридору, размеренно переставляя ноги.

Герти не шевелился до тех пор, пока не услышал, как скрипит под чужими ногами лестница. Лестница в «Полевом клевере» была старой, так что каждая ее ступень стонала на свой лад. Без сомнения, мистер Иггис уже спустился в гостиничный холл. Если так, время действовать.

Герти открыл дверь своего номера. Руки были чужими, непослушными, так что замок не сразу поддался. Несколько минут простоял, ожидая, в коридоре. Ему постоянно мерещилось, что лестница заскрипела вновь, что вот-вот возникнет в коридоре долговязая фигура мистера Иггиса в его извечном костюме в мелкую серую полоску. Но Герти был в коридоре один.

«Смелее!» – скомандовал он сам себе.

Смахнув рукой пот (удивительное дело, лоб казался раскаленным, а пот на нем – ледяной), он скользнул к двери соседнего номера под цифрой «17». Ключ, заранее зажатый в пальцах, отказывался лезть в замочную скважину, и Герти потратил добрых полминуты, прежде чем услышал лязг открытого замка. Дверь номера почти бесшумно отворилась, обнажая обиталище мистера Иггиса, его пустую раковину, временно оставшуюся без хозяина.

Герти крадучись шагнул внутрь. Собственное сердце билось так громко, что хотелось, приложив ладонь к груди, приглушить его, чтоб не привлекло внимание швейцара. А то и вовсе выпрыгнет прочь из груди…

Обстановка не интересовала Герти. Она ничем не отличалась от обстановки его собственного номера, да и всех прочих номеров «Полевого клевера». Меблировка была спартанской: кровать, шкаф, письменный стол, лампа и трюмо составляли все внутреннее убранство. Герти распахнул шкаф и обнаружил, что тот совершенно пуст. Ни костюмов, ни сорочек, ни даже белья. Это его не удивило, он ожидал чего-то подобного. Пуст был и письменный стол, который Герти торопливо и неумело обыскал, в ящиках нашлись лишь канцелярские скрепки и немного пыли. Осталось последнее.

Запустив руки под кровать, Герти вытащил наружу вместительный пузатый саквояж. Саквояж был потертым, с поблекшим от времени кожаным брюхом, явно чем-то плотно набитым. Этот миг был самым тревожным. Нащупывая непослушными руками застежку саквояжа, Герти ощущал себя так, словно разряжал взведенную и готовую ко взрыву адскую машинку. В любой момент в коридоре могли раздаться мерные шаги мистера Иггиса.

Саквояж распахнулся. Герти двумя руками развел металлические челюсти, чтоб взглянуть на его содержимое. И сдавленно охнул:

– Святой милосердный Боже!..

* * *

Гостиница «Полевой клевер», в которой Герти проживал без малого две недели, не стремилась соответствовать своему названию. Полевым клевером здесь никогда не пахло, а пахло паркетным воском, пылью, мылом, крахмалом, свежими тостами, краской и старым деревом, словом, так же, как пахнет обыкновенно во всех лондонских гостиницах средней руки. Гостиницы Нового Бангора, как выяснилось, в этом отношении почти ничем не отличались.

Гостиницу эту Герти сравнил бы с пожилой дамой, уже не молодящейся, не пытающейся обмануть незнакомца иллюзорными чарами давно минувшей юности, но блюдущей своеобразный кодекс приличия, утвержденный женским обществом за многие века.

Бронзовые ручки здесь чистили еженедельно, зато портьеры собирали в себе столько пыли, что иной раз можно было чихнуть, лишь задев их плечом. Номера были скромны, но скромностью не жалкой и стеснительной, а чопорной и достойной, как выходной туалет старой девы. И два шиллинга в день были вполне подходящей платой за подобную честность.

Гостиница представляла собой трехэтажное здание из светлого камня, которое по-хозяйски расположилось между прочими домами на Фробишер-стрит. У нее даже был свой швейцар – темнокожий великан в красной, как гвардейский мундир, униформе. Мимо него Герти каждый раз проходил с некоторой опаской. Швейцар определенно относился к тем, кого офицер с «Мемфиды» именовал «полли», – кожа цвета какао, массивная челюсть и жесткие черные волосы делали всякую ошибку невозможной.

1 Пер. К. Душенко.

2 Мемфида (др. – греч. Μέμφις) – одна из водных нимф древнегреческой мифологии. – Здесь и далее примеч. авт.

3 Саржа – ткань с диагональным переплетением нитей.

4 90° по Фаренгейту – приблизительно 32° по Цельсию.

5 «Осси» – прозвище австралийцев, «киви» – жителей Новой Зеландии.

6 «Атенее´ум» («Атене´й») – британский литературно-художественный журнал, издававшийся с 1828 по 1921 год.

7 Веллингтоны – сленговое название резиновых сапог, произошедшее от армейских сапог, введенных герцогом Веллингтоном.

8 Kia ekara paru (язык маори) – грязная падаль.

9 Хаммерсмит, Стратфорд – административные районы Лондона.

10 Южный Кенсингтон, Ист-Энд – административные районы Лондона.

11 «Бобби» – жаргонное наименование полисменов в Англии.

12 Герберт Генри Асквит – министр внутренних дел Великобритании с 1892 по 1985 год.

13 Лонг-Джон (англ. Long John) – дословно «Длинный Джон».

14 «Густав Беккер» – швейцарская марка часов, по имени основателя компании.

15 Соверен – монета золотого стандарта, в XIX веке приравненная к фунту стерлингов.

16 «Вестингхаус» (англ. Westinghouse Electric Company) – американская электротехническая и ядерная компания. Основана изобретателем, промышленником и предпринимателем Джорджем Вестингаузом в 1886 году.

17 «Моллюск-Билл моряк» – старая английская моряцкая песня.

18 Мари-Жорж-Жан Мельес (1861–1938) – французский режиссер, один из основоположников кинематографа.

19 Веллингтон – столица Новой Зеландии.

20 Канал кайзера Вильгельма – сейчас Кильский канал. Введен в строй 20 июня 1895 года.

21 Tere (язык маори) – быстрее.

22 Whakaaro (язык маори) – представляешь.

23 Tae (язык маори) – приехали.

24 Стилтон – сорт английского сыра.

25 Cancer (лат.) – рак.

26 Английский фунт составляет 0,45 кг. Триста фунтов – около ста пятидесяти килограммов.

27 Роман Брема Стокера «Дракула», впервые опубликован в 1897 году.

28 Бертильонаж (по имени Альфонса Бертильона, французского юриста, 1853–1914) – система классификации и идентификации людей, исходящая из их биометрических показателей: роста, объема головы, длины рук, пальцев, стоп и пр.

29 Мурси – африканское племя, проживающее на территории современной Эфиопии.

30 Экспедиция Джона Франклина, которая началась в 1845 году с целью исследования Северо-Западного прохода в Арктике, бесследно пропавшая.

31 Имеются в виду события Третьей Англо-Бирманской войны (1885–1887).

32 Около ста пятидесяти килограммов.

33 Царская водка (лат. Aqua Regia) – смесь концентрированных азотной и соляной кислот.

34 Антуан Анри Беккерель (1852–1908) – французский физик, один из первооткрывателей радиоактивности.

35 Ричард Джон Седдон (прозвище – Король Дик) – 15-й премьер-министр Новой Зеландии (1893–1906).

36 Роман Герберта Уэллса «Машина времени», впервые опубликован в 1895 году.

Продолжить чтение

Канцелярская крыса. Том 1

Часть 1Джентльмен в саржевом костюме

Часть 2Метод Тьюринга-Уинтерблоссома

Часть 1
Джентльмен в саржевом костюме

Часть 2
Метод Тьюринга-Уинтерблоссома