Мы вернулись победителями

Глава 1

Поезд мчался по мосту, поднимая вихрь пыли. Раздался гудок. Из кабины машиниста показалась фигура. Состав тянулся на несколько десятков метров, заворачивая направо и исчезая в лесной чаще. Из-под колес выпрыгивали камни, тонны металла стонали от скорости.

Балки моста напрягались от проезжавшего поезда, поднимая дрожь от ступней до кончиков пальцев, какими Юля держалась за висящую над рекой конструкцию. Белокурые волосы заслоняли глаза, пыль забивалась в ноздри и уши, не позволяя мыслям взять верх.

Ветер смывал с глаз слезы, сожаления об упущенной возможности и наполнял грудь всепоглощающим страхом. Следующего поезда ждать было слишком долго. Юля проглотила последнюю пыль и всмотрелась в реку. Бурный поток смывал волосы водорослей, густившихся под мостом, где глубина реки не превышала полуметра.

О прошедшем поезде напоминал лишь легкий звон рельс и дрожь, не оставившая тело Юли. Птицы без опаски взмыли в воздух, и Юля пошла по шпалам к тропинке, ведущей к дороге.

Церемония прощания подошла к концу. Священник прочитал молитву, а затем Рому попросили выйти из комнаты. В это время из дощатого гроба достали тело и погрузили его в печь. Закрыв люк, работники крематория повысили в печи температуру, из трубы повалил черный дым.

Выйдя на улицу и закурив, Рома почувствовал на зубах скрежет пепла, и в то же мгновение его вырвало на серую клумбу. За последние годы он видел многое, но бездыханное тело собственной матери не оставило в нем мужества. По щеке Ромы скатилась слеза, он быстро подтер ее, когда за спиной послышался голос:

– Можете забирать, – сказал мужчина и зашел в здание с остывавшей трубой.

Рома расписался, забрал вазу с золой и проследовал за человеком в строительной жилетке. Проходя мимо бесконечных стен колумбария, Рома вспоминал обглоданные огнем стены домов, где порой висели портреты, медали и детские игрушки бывших хозяев. Мирная жизнь была чуждой даже спустя месяц после возвращения домой. Все изменилось с тех пор, как началась война. Когда она закончилась – осколки разорванных снарядов и человеческих судеб продолжали кровоточить где-то под ребрами, там, куда пробирался лишь сигаретный дым, отпуская ненадолго нервы.

Тишина. Рома знал, что за тишиной всегда следует обстрел, бомбардировка и смерть. Война закончилась. Однако в голове продолжали свистеть пули и догонять, догонять каждую ночь, когда удавалось забыться и отдаться сну.

Ряд 123. Полупустой. Серый. Улей – подумал Рома и отмахнулся от собственных мыслей. Медом в этом улье была человеческая зола, которую производил огонь.

Работник крематория поставил погребальный сосуд в ячейку, смазал периметр цементом и установил мраморную табличку с именем и датами рождения и смерти. На черном камне мать казалась Роме незнакомой. Он старался, подбирал фотографию, чтобы мать выглядела молодой, здоровой, хотя бы немного счастливой. По итогу не вышло ничего из этого. Взгляд с камня был угрюмый, черты лица получились у художника угловатыми, отчего лицо, всегда полное, было неестественно вытянутое и тощее.

Рома выругался про себя, дождался, пока работник установит платформу, на которой умещались две лампадки и скрюченный пластмассовый цветок, а затем спросил:

– Почему она?

Работник поднял ведро с цементом и инструментом, вставил в зубы сигарету, и ответил:

– Уходят лучшие. А мы здесь остаемся.

Немного постояв перед ликом матери, Рома не нашел, что сказать ей и крикнул вдогонку работнику крематория:

– Спасибо!

– Тебе спасибо, солдатик! – ответил мужчина и скрылся за поворотом.

Глава 2

В дверь на четвертом этаже позвонили. Долгий звон пробежал по коридору, обогнул стены и вернулся ни с чем. Еще звонок. Никого. Когда Юля отчаялась и собралась уходить, в двери щелкнул замок. За спиной послышался скрип.

– Ну чего ты? – спросила соседка. – Я же тебе говорила: нет его. И матери нет. Померла она.

Юля нажала на звонок снова. Ответа не было. Не посмотрев на соседку, девушка взялась за перила и стала спускаться по лестнице. Нога все еще болела. Юля уже научилась ходить, даже могла пробежаться немного, но лестницы, эти чертовы лестницы, давались с особым трудом.

Работающие лифты в хрущевках[1]встречались нечасто. И этот подъезд не был исключением. Раз за разом Юля превозмогала боль, опиралась на одну ногу, держась за перила, и переставляла вторую, раненную. К физической боли тело привыкло. На войне чувствительность притупляется, незаметными становятся царапины и ушибы, кровоточащие раны, прижатые грязными тряпками, открывают пасти, выплевывая кровь, но молчат. На войне говорит скорбь по дому, по близким, мирной жизни, от которой с каждым выстрелом отдаляешься, окапываешься и ждешь. Прилетит или пролетит?

Выйдя на улицу, Юля почувствовала легкий ветер, какой нес в себе частицы серы. Небо затягивали свинцовые облака, на недавно распустившихся почках виднелась паутина. Некоторые деревья были сплошь покрыты грязными нитями, постепенно сворачивавшими крону в один большой кокон.

Люди встречались не часто. Война закончилась почти четыре месяца назад, но вернувшиеся оттуда люди предпочитали закрыться в своих квартирах, остаться с ужасами прошлого наедине, запивая их дешевым алкоголем, пуская по венам бодяжный порох. На фронте не успевали сойти с ума, там личность отделяется от животного инстинкта, скрывается под бронежилетом психики. Сходят с ума тогда, когда стрелять уже не в кого, когда приказы замолкают, и в тишине просыпается человеческая личина, сталкивающаяся с невообразимой действительностью, с прошитой насквозь душой, залатать которую удается не многим.

Во дворе послышался крик. Глотка выдавала знакомую Юле боль. Осознание. Руки не отпускают автомат даже тогда, когда их ампутировали. В голове звенит тишина, и каждый шорох напоминает врага. Один глаз закрывается, другой – присматривается. Руки наводят дуло на цель. Выстрел – осечка. Еще раз – снова осечка. Враг подбирается, дуло его автомата уже нашло цель. Стреляешь – в магазине пусто. Спусковой крючок щелкает, отдавая в самое сердце. Холодное дуло упирается в лоб и тут же накаляется.

Юля увидела мужчину в военном кителе. Он сидел, прислонившись к ограде некогда ледовой площадки. В одной руке его была бутылка водки, другой руки не было. Вой, какой доносился из нутра солдата, прогонял с уцелевших от паучьей напасти деревьев птиц, заставлял жителей ближайших домов стучать окнами, закрывая их, чтобы не запустить цепь воя, не позволить другим военным услышать эту боль и отозваться на нее.

Несколько лет назад эти улочки и дворы наполняли другие крики. Дети играли в футбол, наслаждались беззаботным детством. Школьники возвращались домой, купив одну банку газировки на несколько человек. Те, кто был постарше, курили и целовались за гаражами. Словом, жизнь шла своим чередом, все шло по расписанию, как весна, которая неизменно наступает после зимы.

Однажды время надломилось и искривило детские судьбы. Началась война. Выпускников забирали на обучение сразу после выпускного бала: мальчики брали в руки оружие, девочки аптечки и носилки. Время выписывало трудноуловимые зигзаги, то ускоряясь, когда кровь хлестала из раны, то замедляясь, когда нужно было во что бы то ни стало выстрелить первому.

Отпечаток войны остался на каждом. Юле было двадцать лет. Белокурые волосы до плеч переплетались с незаметной большинству сединой, на лице проступали глубокие рытвины от усталости и слез, проходя под углом сорок пять градусов от уголков глаз до скул. Синяки под глазами высохли и превратились в бассейны. Ямочки, какие показывались всякий раз, когда Юля улыбалась, разгладились. Даже при редкой улыбке они ни разу не появились с началом войны.

Юля зашла в подъезд соседнего дома. Проделала тот же путь: до четвертого этажа по лестнице. Нога начала ныть, но тонкие руки Юли не сдавались, подтягивая ее к дому.

Когда Юля поднялась на четвертый этаж, перед ней открылась дверь.

– Ну, наконец-то. Я уже заждалась тебя. Думала кричать во двор, – сказала Мария Петровна, мать Юли, на плече которой было вафельное полотенце с мокрым пятном, грудь опоясывал фартук. С кухни тянуло запеченной в духовке курицей. – Как в детстве, помнишь? – продолжала мать. – Юлька шлындает где-то, а я зову ее во все горло. И ты всегда возвращалась.

Мария Петровна посмотрела на дочь. Худая как щепка, без лифчика – он не нужен был для груди Юли, в выпускном платье: темно-зеленом в белый горошек. Мария Петровна хотела думать, что дочь вернулась после бессонной выпускной ночи, выпила слишком много, быть может, сделала какую-то глупость. Но это была бы ложь. Юля вернулась не с выпускного. Чудо, что она вообще вернулась. А глупость… совершили они все.

Шмыгнув носом, Мария Петровна, махнула дочери:

– Проходи, чего стоишь-то, – и пошла на кухню. – Мой руки, я жду тебя к столу.

– Я не хочу, мама, – сказала Юля на выдохе.

– Как так не хочешь? Я готовила, старалась, думала, мы с тобой пообедаем вместе.

– Давай попозже, ладно? Я хочу отдохнуть.

Юля сняла обувь и прошла в свою комнату.

По потолку ползала муха. Старая люстра, привинченная к бетону цепью, слегка покачивалась. Юля лежала на кровати. Одну из стен ее комнаты украшали постеры сериалов и музыкальных групп. Некоторые названия Юля уже забыла.

Это была ее, подростковая, комната, надежное место от родителей и других не прошеных взглядов. Здесь Юля порой выпивала одну-другую баночку пива и выносила их на следующий день в школьном рюкзаке. Здесь Юля могла покурить в форточку, высунувшись поздно ночью, проверив, что соседнее окно, ведущее в спальню родителей, закрыто, свет выключен. В своей комнате Юля была надежно защищена. Входили к ней только после разрешения, не устраивали допросов с пристрастием и редко обращали внимание на плохие оценки в дневнике. Юля училась нормально, была таким же подростком, как и все. Ее не за что было ругать.

Поднявшись, Юля посмотрела в окно. Там, где обычно было густое зеленое дерево, теперь – обглоданные ветви, накрытые серой марлей.

Юля взяла со стола фотографию. Общий снимок класса перед выпускным. Те, кто нашел в себе силы улыбнуться, не могли скрыть тоскливого взгляда. Потухшие, потерянные глаза на одетых с иголочки костюмах и платьях. Родители говорили, что на выпускном все должны выглядеть отлично, что эта память останется на всю жизнь. И тут они оказались правы.

Глядя на фотографию, Юля нашла себя не сразу. Второй ряд. Не низкая и не высокая. Обычная. Но симпатичная. Худощавость подчеркивала широкие бедра Юли, платье облегало ключицы, соски немного торчали прямо в горошинах платья. Легкий макияж. Юля никогда не любила краситься. Ее естественная красота была ярче и привлекательнее теней и блеска для губ.

Юля всмотрелась в знакомые лица. Прошло три года. Сколько жизней успела она прожить за это время? Сколько раз пули свистели над ее головой? Сколько солдат погибло на ее руках? Двести семьдесят три. Юля никогда не забудет это число.

Взяв черный фломастер, она поднесла его к еще одному лицу. Он не вернулся. И скорее всего уже не вернется.

Кончик фломастера коснулся фотографии, оставил черную точку, когда в комнату поступала мама.

– Можно? – спросила она из-за двери.

Юля закрыла фломастер, положила снимок в тетрадь, лежавшую на столе, и разрешила матери войти.

– Привет, – сказала Мария Петровна. – Еще не проголодалась?

Юля сидела на краю кровати, опустив одну ногу на пол. Слова были слишком тяжелые. После возвращения домой Юля чаще говорила во снах, она кричала, успокаивая раненных солдат, истекавших кровью, выслушивала их последние слова и все твердила: «Нет, ты не умрешь. Мы еще напьемся на твоей свадьбе», а затем мокрые глаза застывали, и тело мякло.

Боясь открыть рот, чтобы случайно не выпалить стандартные «все будет хорошо, держись», Юля кивнула, согласившись на уговоры матери. Откажи она снова – мать постучит через полчаса, скажет, что будет вкусно даже если разогреть третий раз, что она так старалась, что… Она найдет, что сказать.

– Давай я тебе помогу, – сказала Мария Петровна, обрадовавшись ответу дочери.

Подойдя к Юле, мать подняла тяжелую механическую конструкцию с пола, поднесла к бедру дочери. Девушка сидела покорно, хотя весь ее вид говорил о том, как ей противно находиться здесь, как невыносимо зачеркивать лица одноклассников на фотографии, как больно всякий раз пристегивать этот чертов протез.

– Вот так, – сказала мать. – Готова?

Мария Петровна помогла дочери подняться. Первые шаги всегда требовались, чтобы инородный предмет притерся к телу, отчего Юля хромала и порой скалилась на собственную убогость.

На кухонном столе стояли тарелки, пар с них уже прошел. На любимом месте Юли за угловым диваном была глубокая тарелка с куриной ножкой и запеченной с ней же в духовке картошкой и морковью. От вида еды у Юли скрутило живот. После возвращения ложка еды давалась с трудом. Она слышала, что, когда люди возвращаются с войны, первым делом они начинают отъедаться, набирать вес, потому что еда в бою – свиные харчи. Холодные, грязные, быстрые. Не жуешь, а по-настоящему жрешь, не переставая оглядываться.

С Юлей все было не так. Домашняя еда имела какой-то металлический привкус. Не крови, а скорее металла, патронов, автоматов и танков. Должно быть, это фантомы – они не только заставляли Юлю потянуться ночью к правой ноге и вскрикнуть, когда пятки не оказывалось на нужном месте, но и заполняли ее легкие: ветер то и дело приносил запах серы; а язык, обожженный консервами, во всем находил металлический вкус.

– Я сейчас разогрею, – сказала Мария Петровна, потянувшись к тарелке дочери.

– Не надо.

Губы женщины дернулись в улыбке, хотя кровь на мгновение похолодела от ужаса. Голос дочери, такой нежный и игривый еще недавно, и редкий, отяжелевший, теперь заставил Марию Петровну содрогнуться.

Она не стала перечить дочери, села рядом и принялась за прохладную еду. Еще не холодную до омерзения, но уже невкусную и словно болезненную, испорченную.

– Кого-нибудь нашла? – спросила мать.

Мария Петровна никогда не вмешивалась в жизнь дочери. В ее прошлую жизнь. Теперь же мать старалась узнать о дочери то, чего та не говорила ей. А говорила она слишком мало, чтобы сердце матери билось спокойно.

Мария Петровна знала о снимке, на каком все больше лиц украшал черный крест. Знала она и о медальонах, какие Юля привезла с собой. Дочь хотела найти семью каждого из них, Мария Петровна знала это. Однако Юля была еще слаба. Реабилитация может длиться не один год, так что Юля еще в самом начале пути.

Юля мотнула головой в ответ матери. Не нашла.

Мария Петровна медленно делила картофелины вилкой, проглатывала, теребя под столом пол фартука. Она все думала, что сказать, что ее дочь хочет услышать. И не знала. И корила себя за незнание. Плакала ночи напролет, что во время войны, что по ее окончании. Материнское сердце тоже было все в шрамах. Каждый день она проживала в бою, молилась за дочь и за то, чтобы однажды утром в почтовом ящике не оказалось рокового письма.

– Я думаю съездить на выходных на дачу. Сто лет там не были, – сказала Мария Петровна. – Поздновато, конечно, июнь на дворе, но что-нибудь еще можно посеять. Не прокормимся, так хоть душу отведем. Как думаешь?

Юля скребла по тарелке вилкой, отделяя мясо от кости. Нехотя клала кусок на язык и скорее проглатывала, чтобы испорченные вкусовые рецепторы не успели выделить яд.

– Машины у нас больше нет, – продолжала мать. – Но я поговорила с дядей Сережей, помнишь его? Мы раньше вместе работали. Он сказал, что с удовольствием отвезет нас в любое время.

Вилка Юли скользнула по кости, и та вывалилась с тарелки на стол. Мария Петровна подскочила, быстрым движением опередила дочь и вернула курицу на стол.

– Я помогу, – сказала мать, принявшись отделять мясо.

Юля выронила из рук вилку, она ударилась о тарелку, и звон оглушил настойчивость матери. Девушка уставила пустые глаза в коридор, сжав челюсти.

Мария Петровна села на свое место.

– Прости. Ты и сама справишься, зачем я лезу?

Женщина прикусила щеку и вернулась к обеду. Оставшееся время за столом прошло в тишине.

Через некоторое время Юля поднялась, отнесла почти полную тарелку к раковине. Мать сама решит, что делать с объедками.

– Спасибо, – сказала Юля и пошла к двери.

Что помогало расслабиться, так это никотин. Юля курила на лавочке соседнего подъезда. Не потому, что боялась, что мать узнает, она уже знала, а потому, что у той лавочки было еще живое дерево, не обглоданное паразитом.

Медленный вдох. Такой же медленный выдох. Юля чувствовала каждый кубический сантиметр вдыхаемого дыма и прикрывала глаза в наслаждении. Медитация. Врачи советовали так делать, говорили, это помогает, и не ошиблись.

Выкурив две сигареты кряду, Юля оглянулась. Припаркованные во дворе машины напоминали, что когда-то здесь была жизнь. Спущенные шины, разбитые окна в надежде на наживу, кирпичи вместо колес – словно когда-то в этом месте была вода, кишела жизнь, а затем кто-то выкачал всю жидкость и на дне осели обломки прошлого.

Юля поднялась. Она обошла всех одноклассников. Никого не осталось. Чьи-то родственники еще надеялись, просили Юлю узнать у «своих», может, они знают что-то. Они не знают. И не было у Юли «своих». Она была одна, сама по себе. Рядом шагала лишь смерть, укусившая Юлю однажды за ногу, отхватив выше колена, и дожидавшаяся нового шанса.

Школа. Пустые окна, заклеенные скотчем накрест. За решеткой забора ветер гонял опавшие листья. Дворник давно не подметал территорию школы.

Юля прошла через калитку, оказавшись между стадионом и зданием школы. Дети играли в футбол. Лет двенадцать, не больше – решила Юля. Еще совсем маленькие. Не нюхавшие пороху, как сказали бы про новобранцев на фронте. И не надо. Не надо им нюхать. Никому не надо. Уже вдоволь глотнули.

Ребята на стадионе бегали и кричали. У них была одна задача – забить гол. Больше они ни о чем не думали. Как бы и Юле хотелось не думал ни о чем, чтобы по барабанным перепонкам перестали бить снаряды, чтобы раненные перестали кричать.

Детский голос, раззадоривший Юлю, начал давить, придавливать к земле. Казалось, обрубок правой ноги начинает кровоточить, кровь щекочет голени, но это не правда. Это голос оттуда – из преисподней, где Юля три года боролась за чужие жизни.

Выйдя с территории школы, Юля достала сигарету и закурила, держась за забор. По рукам и ноге забегала дрожь.

Никотин отпускал, давал выдохнуть. Боль отступала, и тогда Юля услышала нечто иное, то, что и не надеялась уже услышать. Из-за угла соседнего со школой здания слышался басистый гогот. Юля узнала его и не заметила, как ресницы опустили слезу прямо на кончик сигареты, как бы намекая: скорее, скорее туда, к нему, к голосу, который ты искала больше месяца.

Бросив сигарету, Юля пошла на зов. От волнения нога заболела. Юля не позволяла себе хромать, не хотела выглядеть слабой, ущербной, будто темно-серый металл, выглядывающий из-под платья, можно не заметить, проглядеть. Юля поправила платье, взмахнула волосами и заглянула за угол.

Компания из пяти человек. Трое курят и смеются, спиной к Юле. Один сидит на корточках и лузгает семечки рядом с двухлитровой бутылкой пива. Еще один мочится на дом, получая время от времени под зад, отчего струя оставляет ломаный след.

Один из курящих пнул того, кто изливал пиво нескончаемой волной, и, повернувшись, заметил Юлю. Девушка рефлекторно скрылась за угол, сама не понимая зачем.

Когда Юля выглянула в следующий раз, все пятеро смотрели на нее. Прятаться смысла не было, хотя Юля ощутила в теле сопротивление сделать шаг и показаться во всей красе. Нога не давала покоя – стыд и страх был на месте правой ноги.

Первый шаг сделал он. Невысокий, он всегда стоял рядом с Юлей на фотографиях класса: с начальной школы. Лысый. Постаревший. Пройдя быстрым шагом по улице, Юля могла его не узнать, но сейчас, когда он приближался к ней, глядя прямо в глаза, она не сомневалась. Юля не успела зачеркнуть его на фото. Он выжил.

Юля переборола себя и вышла из-за угла. Взгляд парня тут же скользнул по протезу и вернулся к глазам девушки. Она успела почувствовать укол в груди.

– Юля, – сказал он.

Девушка слышала свое дыхание: взволнованное, прерывистое. Что это с ней? Будто увидела призрака.

– Рома.

Он сделал еще шаг, и двое оказались так близко, что не могли устоять: они обнялись, так тепло и крепко, словно две родные души спустя долгие годы нашли друг друга. В каком-то смысле так и было.

Юля и Рома чувствовали биение сердец, их удары сливались, дыхание рвалось навзрыд, но гул за спиной Ромы остановил их. Компания, в какой был Рома, завыла. Четверо парней, не отрываясь, смотрели на подол развевающегося на ветру платья Юли. Оно обвивало ноги девушки и касалось Ромы. Казалось, между ними нет расстояния, и компания чувствовала это, гудела в жалости к самим себе. Им некого было обнять.

– Заткнитесь, придурки, – сказал Рома.

Компания стихла. По кругу пошла початая бутылка пива, и начались разговоры в полголоса.

– Ты жива, – сказал Рома, держа Юлю за плечи. – Как ты? Давно вернулась?

Все-таки небольшая разница в росте у них была. Юля поднимала на Рому сверкавшие глаза, всматривалась в двадцатилетние морщины и холод, какой источали глаза Ромы, несмотря на улыбку и радость от встречи. Этот холод в них навсегда. В ее глазах был такой же, Юля знала это, потому что мать не раз вздрагивала, столкнувшись взглядом с дочерью.

– Уже месяц, – ответила Юля. – Все нормально, я живу с мамой.

Юля хотела закрыть себе рот, но ее руки плотно сдерживал Рома. Зачем она сказала о матери? Она ведь знала, соседка сказала, что мать Ромы умерла. Увидев знакомого, Юля сама не заметила, как язык развязался, как молчанка закончилась, потому что с ним, с такой же раненной судьбой, Юля могла говорить, не боясь, не подбирая слов.

Они с Ромой говорили на одном языке: боли и крови. Юля убедилась в этом, когда Рома опустил руки, и по правому предплечью пробежал холод.

Левая рука. По локоть.

Юля знала, как это неприятно: когда кто-то смотрит на то, что не дает тебе уснуть, болит и скулит под одеялом, но не могла оторваться. По щекам полились слезы. Юля словно увидела отражение. В ком-то был такой же изъян. Тяжелый. Холодный.

– Мина? – спросил Рома, зная, что нужно сразу расставить все точки.

– Да, – ответила Юля и хотела было тоже спросить, но Рома опередил ее.

– Граната, – сказал он и достал губами сигарету из пачки.

Рома протянул пачку Юле, но та выхватила сигарету изо рта Ромы и прикурила. Он взял новую сигарету. Какое-то время они молча курили, разглядывая друг друга, то ли вспоминая, то ли знакомясь заново, без опаски останавливая взгляд на самых чутких местах.

– Выпускное платье, – сказал Рома. – Помню его. Будто из прошлой жизни.

– Так и есть. Из прошлой.

– Я тоже часто вспоминаю.

– Я надела его не поэтому, – сказала Юля. – Просто думала, что так меня точно вспомнят. У кого еще на выпускном было такое колхозное платье.

Они улыбнулись. Им много было, что вспомнить. Тем не менее, голова вдруг опустела, мысли унес сигаретный дым.

– Я искала всех, – продолжила Юля. – Никого не нашла. К тебе тоже приходила. Соседка сказала, что…

– Да, – оборвал ее Рома. – Я там давно не появлялся. Все ноги не доходят. До родного дома.

Рома выбросил окурок. Небо стягивали серые облака, воздух казался пыльным, сернистым, Рома тоже это чувствовал. Создавалось ощущение, что над городом образовался купол как в новогоднем шаре со снегом. Только вот в том шаре, где были Юля и Рома, полупрозрачная жидкость застыла.

– Пройдемся? – спросил Рома, не в силах больше стоять на одном месте.

Юля кивнула, и они пошли по знакомым дворам. Кто-то из компании выкрикнул Роме вслед:

– Завтра в семь, без опозданий.

Рома махнул рукой, и они с Юлей скрылись за поворотом.

Глава 3

Спустившись по небольшому склону, Юля и Рома вышли ко второму Суздальскому озеру. Левый берег украшал пригорок, преимущественно состоявший из песка, по крайней мере, его верхний слой. Где-то под песком была плодородная почва, питавшая высокие дубы. Зимой с этой вершины скатывались на ватрушках и ледянках. Крутой склон разгонял любителей активного отдыха до такой скорости, что они останавливались только на середине покрытого льдом озера. Долгий подъем наверх и новый скоростной спуск.

Справа тоже был пригорок, не такой высокий, но и на нем были тропинки, по каким скатывались дети и взрослые. Летом же корни деревьев показывались из-под песка и образовывали лабиринты нор.

Юля и Рома шли вдоль берега. Летний сезон был в самом разгаре. Местные жители не упускали шанса провести жаркий день на берегу озера с выпивкой и мангалами. Несмотря на запрещающие знаки, десятки голов торчали из воды.

– Хоть что-то осталось по-старому, – сказал Рома.

Что бы ни происходило, будь то война или вспышка вируса, человеческая натура стремилась найти успокоение, забыть обо всем хотя бы на время. На севере Санкт-Петербурга для этого были все условия: большое количество парков и озер, где самые страшные катаклизмы терялись в лике природы, в радостном крике детей.

Мелкий песок забивался в обувь и терся между пальцами как наждачная бумага. Правая нога Юли тонула в песке на каждом шаге, отчего идти становилось все сложнее. Юля не привыкла просить. Даже до войны она не позволяла кому-то ухаживать за собой, помогать, потому что все могла сделать сама. Но в этот раз все же прислушалась к своему телу.

Они присели на берегу, около камышей, где было меньше людей.

– Раньше мы любили проводить тут время, – сказал Рома. – В старшей школе не было выходных, когда мы не собирались всем классом здесь или в Парголово. Пили, веселились. Казалось, вся жизнь впереди.

Рома закурил и предложил Юле. Она не отказалась. За тот месяц, что она провела дома, Юля ни разу не приходила сюда. Не хотела проходить тот же путь, что они проделывали всей компанией, одна. Где-то под грудью воспалялся ком и начинал пульсировать, разрастаясь до тех пор, пока его ни заглушал крик или алкоголь, всякий раз когда воспоминания начинали терзать без того израненную душу. Наверно, это и называется «сосет под ложечкой».

Юля осмотрела озеро. Прошло три года, как она была здесь последний раз, но на водной клади не было ни рытвин, ни ссадин. Природе была нипочем человеческая жестокость. Она была до нас и останется после.

Человеческая жизнь на фоне природы была не больше муравья, что попадает под подошву случайного прохожего. Подобно этому жернова времени перемалывают и человека. Единственная разница в том, что человек живет ради собственного удовольствия и потому боится его потерять в глазах смерти.

– Что за компания, в которой ты был? – спросила Юля.

– Мы познакомились в поле, когда уже все кончилось. Выжившие сослуживцы разъехались, кто куда: Ростов, Екатеринбург, Владивосток. А эти были из нашего города, с одного района. Они ходили в соседнюю школу, представляешь? Наверняка, столько раз виделись на улице и даже внимания не обращали. А тут…

– Война, – сказала Юля. – То еще место встречи. Как-то раз я встретила в госпитале Юрия Александровича.

– Трудовика?

– Его самого. Пятьдесят семь лет. Он сказал, что как бывший десантник не привык отсиживаться в тылу. У него была контузия, скорее всего, отправили на гражданку из-за возраста.

Легко отделался – подумали и Юля и Рома, но промолчали. Не им было жаловаться – они курили на берегу родных мест, видели, что жизнь продолжается, в то время как остальные их одноклассники числились пропавшими без вести или удобряли почву. Пропавших без вести во время войны признавали погибшими лишь спустя два года по ее окончании. Долгие месяцы невыносимого ожидания, надежд, которые приходилось переживать родителям. Они будут верить, пока не увидят тело, пока не убедятся, что их плоть и кровь больше не дышит. Им наплевать на приказы и правила. Траур – все, что достанется им от войны.

Юля не отказалась от помощи Ромы. Он протянул руку и подтянул девушку к себе, чтобы снизить нагрузку на протез. Юля поблагодарила его взглядом.

Проходя вдоль озера, они дошли до небольшого частного сектора. Старые небогатые дома. Днем, когда нельзя было различить свет в окнах, трудно было понять, живет ли кто-то в домах. Мрачные, покосившиеся крыши напоминали о судьбах, сломанных войной. Если в них и оставалась жизнь, то ее качество оставляло желать лучшего.

Юля и Рома остановились на небольшом мосту через канал, глубиной не больше полуметра, усеянный кувшинками, какой соединял второе Суздальское озеро с третьим, самым крупным.

– В детстве мы часто гуляли здесь с отцом. Я помню, мы видели нерест щуки: несколько хвостиков плавали рядом с охранявшей их матерью. А зимой канал промерзал насквозь, и по нему ходили лыжники.

Юле тоже было что вспомнить. Она любила эти места. Мама часто говорила, как им повезло жить в городе рядом с озерами и парками, всегда есть куда сходить и никогда не бывает скучно. Зимой, прогуливаясь по тем же местам, что и большинство детей с ближайших окрестностей, Юля видела моржей – людей, нырявших в вырубленную во льду прорубь. Юля всегда закрывала глаза, когда взрослые мужики поднимались с купели по лестнице. Они ныряли голышом, выйдя из общественной бани.

Перегнувшись через перила, Юля и Рома видели свои отражения в темной воде. Над ними плыли густые облака и скрывались под кувшинками. Обычно в отражении собственный вид кажется куда приятнее, чем вживую: изъяны фигуры сглаживаются, кожа выглядит упругой и чистой, но не сейчас, сейчас по одному только выражению лица можно было судить о том, что Юля и Рома видели куда больше, чем должны в своем возрасте.

О чем они мечтали до войны? Выучиться на какую-нибудь профессию, ходить в университет и быть частью студенческой жизни – взрослой, ответственной, во всяком случае, больше, чем это было в школе.

Плевок Ромы разбил эти мечты. Лица разошлись кругами и стали еще более неприглядными.

– Пойдем? – спросил Рома. На одном месте было невыносимо находиться.

К третьему озеру вела тропинка между старым деревянным забором, за каким виднелись крыши домов, и каналом. Юля посмотрела вперед и увидела, как над дорогой, по какой им придется пройти, нависают серые, в паутине, кроны деревьев, образуя туннель, куда не проникал солнечный свет.

– Ты знаешь, что это за дрянь? – спросила Юля, вглядываясь в коконы ветвей.

– Черемуховая моль, – ответил Рома. – Эта такая бабочка. Ее личинки отложили еще в прошлом году, и только сейчас они превратились в гусеницы и поедают листву. Выглядит жутко, но для человека они не опасны.

Юля посмотрела на Рому. Он всегда был таким умным? Вероятнее всего. Может ли война вообще сделать кого-то умным?

Юля не узнала своих чувств: всякий раз, когда она вспоминала школьные годы, ее одноклассники представали перед ней как фигуры на шахматной доске. Юля знала, кто на что способен: спортсмены, ботаники, одиночки, выскочки. Общаясь с ними в компании, Юля никогда не знала их на самом деле. Каким предстает человек в кругу сверстников? Пытается показать себя с лучшей стороны, выделиться. Каким он является на самом деле? Это можно узнать только в личном общении, и то, что видела Юля в Роме, удивляло ее. Рома не был умником, который вставляет свои пять копеек в любой разговор, он не пытался быть лучше, чем есть на самом деле, это и привлекало Юлю. Рома был похож на нее: раненный, искалеченный и живой.

С дерева свисала гусеница. Юля отвлеклась на размышления и уткнулась прямо в нее. Серая тварь, напоминавшая червя с несколькими парами конечностей, повисла между глаз Юли и скатилась на кончик носа.

Юля не успела понять, что произошло, как закричала и замахала руками:

– Убери! Убери ее!

Рома среагировал мгновенно: остановил Юлю, взяв ее за плечо, и сдул с носа гусеницу. Девушку переполняла тревога и собственная непредсказуемость: она и забыла, как люди ведут себя в подобных ситуациях, они боятся, кричат, становятся беспомощными. Юлю накрыли эмоции, чертова железная кочерга подкосилась на ветке, и девушка упала на колени. Разряд тока прошел от культи до самых ушей. Слезы брызнули с большей силой.

– Ты как? С ногой все в порядке? – Рома опустился к Юле и старался успокоить.

– Нет, – говорила она сквозь зубы. – Нет, – повторяла Юля ледяным голосом. – Ее нет.

Боль захлестнула, Юля бросилась на плечи Ромы и разрыдалась. Она слишком долго хранила эти чувства. Юля искала, зачеркивала и снова искала того, кто сможет разделить с ней всю ту боль, что копилась последние три года.

– Я не… – слова терялись в слезах Юли. – Ненавижу себя. Ненавижу все это.

Плечо Ромы взмокло. Он не находил, что ответить. Это и не требовалось. Юле, да и самому Роме, нужно было плечо, чтобы выплакаться. С глаз Ромы тоже текли слезы, он гладил Юлю по волосам, таким мягким и вкусным, с запахом хозяйственного мыла, по спине, какую он мог полностью обхватить.

– Я тоже, – сказал Рома в ответ чувствам Юли. – Не знаю, как с этим жить.

Юля громко всхлипнула, а затем произнесла так, чтобы услышал один Рома, больше никому она не могла доверить это:

– А я не хочу…

Рома крепче сжал девушку. Он не знал, что сказать, кроме: «Я тоже». Это была бы чистая правда, но он молчал. Не хотел, не был готов. Не сейчас. Сейчас все внимание должно было достаться боли, что наполняла Юлю. Боль Ромы никуда не денется. Она с ним навсегда. Он еще найдет время выплеснуть ее.

Через несколько минут, успокоившись, Юля и Рома поднялись. Он помог отряхнуться Юле. Та стояла как в анабиозе: признаки жизни сохранялись, при этом взгляд говорил о том, что девушка была где-то далеко, там, где нет ни чувств, ни войны. Рома обхватил Юлю за талию, девушка положила руку ему на плечо и захромала. Боли не было. Не теперь. Теперь Юле казалось, что нет ни ноги, ни протеза.

Когда они вышли к асфальтированной дороге, шум проезжавших машин вернул Юлю в реальность. Она наступала на обе ноги, переваливалась и с трудом удерживала равновесие, но шла и с каждым шагом все увереннее. Рома предложил выпить. На такие предложения не отвечают: «Я подумаю». Мысли только и крутились вокруг выпивки и того, как можно убежать от самих себя.

Они взяли по банке пива и опустошили их, не отходя от магазинчика, что был рядом с железнодорожной станцией «Шувалово». Старый вокзал из красного кирпича давно не функционировал и служил скорее декорацией, где время от времени, в прошлой жизни, снимали фильмы. Жизнь здесь и вправду существовала лишь на экранах.

Во второй раз Юля и Рома решили не мелочиться, взяли крепкую полторашку, теплую, горькую. Вернувшись к дороге, они пошли на третье озеро. По сравнению со вторым, где были широкие берега, являющиеся частью пляжа, на третьем, или Большом, Суздальском озере вдоль правого берега шла узкая тропинка, где с трудом могли разойтись двое. Берега зарастали тростником, в котором притаивались старые рыбаки, пытавшиеся выудить какого-нибудь малька из любой лужи, какая попадалась им на глаза.

Найдя укромное место, Юля и Рома уселись на берегу. Сделав по несколько глотков и выкурив по паре сигарет, они почувствовали тягу к разговору.

– Как мать? – спросил Рома.

– Ничего. Пытается быть нормальной, – ответила Юля.

– Что она делала во время войны?

– Какое-то время была няней в детском саду, потом потребовались люди на завод, шить одежду, она перешла туда.

Рома улыбнулся уголком слегка опьяневшего рта. «Вот бы нам так – думал он: – Захотел – перевелся в другое место».

Юля не стала больше скрываться:

– А твоя… – сказала она и посмотрела на Рому, чтобы тот продолжил сам.

– Почти сразу, как я вернулся, – начал Рома. – Я приехал домой поздно, было уже темно. Думал, зайду, разбужу ее. В кармане ладони потеют, теребят чертов ключ от двери. Захожу – никого. На столе записка: сынок, меня забрали в больницу. Дата. Адрес, – Рома закурил, прерывая речь. – Ну, я сразу туда. Она только после реанимации. Сказали, что пустят утром, на несколько минут. Я спал в коридоре. Утром увиделся с ней и все. На следующий день ушла.

Юля смотрела, как шесть, семь, нет, восемь утят плывут за матерью. Один заплыл в камыши, застрял. Пищит, и мать приплывает за ним. Раздвинула траву сильным телом и выпустила утенка.

Животный мир казался Юле простым: либо выжил, либо нет. Сегодня утенок выплыл из камышей, завтра – его схватит какой-нибудь коршун и унесет в гнездо, где заклюет, оставив не успевший опериться пух. Будет ли переживать мама-утка? Кто знает. В первую очередь, она будет переживать за оставшихся детенышей, пытаясь уберечь их от напастей. К осени они должны окрепнуть, чтобы осилить перелет в теплые страны. Следующим летом все повторится по кругу.

– Хорошо, ребят встретил, – продолжал Рома. – Вместе оно, знаешь, проще.

Юля знала. Если бы не мать, как бы она справлялась? Наверно, так же, как все, пыталась забыть, уйти, убежать. Но чертов протез не давал убежать далеко.

Выпили. Немного отпустило. Рома прилег на газон. Юля последовала за ним. Лежали втроем: Рома, полупустая бутылка крепкого пива и Юля. Свинцовые облака не пропускали лучи солнца. Вода негромко шумела, выплевывая на берег пену. Мысли носились из стороны в сторону, но никак не связывались воедино.

Повернувшись, Юля посмотрела на Рому. Тот лежал с закрытыми глазами и не видел взгляда девушки. Рома: каким он был в школе? Они с Юлей общались в одних кругах, но, кажется, редко заговаривали друг с другом. Тем не менее, Юля помнила, что Рома почти всегда сидел за второй или третьей партой, особо ничем не выделялся на фоне других. Играл и в футбол, и в баскетбол, и в волейбол – словом, во все то, что было на уроках физкультуры. Играл неплохо, был своим и среди ботаников и в кругу крутых парней и девчонок. Со всеми, и такой неизвестный. Знала ли Юля о нем что-то в школе? Ничего. Рома не был из тех, вокруг кого ходило много слухов.

Веки его дергались. Рома видел за ними что-то. Что-то большее, что было в реальном мире, новом мире, где им нужно было искать себя и как-то налаживать разрушенную жизнь.

На груди его лежали руки. Протез с тремя фалангами, подвижной кистью. Такой же был у Юли. С гравировкой «Made in China». Лучше левая, чем правая – подумала Юля. Не то, что ноги. Какую не оторви – на одной далеко не уйдешь.

Грудь Ромы размеренно поднималась и опускалась. Ноздри раздвигались. Живой – не уставала повторять себе Юля. Ей хотелось прикоснуться к нему, ущипнуть, погладить, прижать. Все то, что можно сделать с живым человеком – ей хотелось.

Рома открыл глаза и посмотрел на Юлю. Та успела сомкнуть веки, но Рома все же заметил движение ее головы. Теперь была его очередь.

Тонкие и в то же время густые белокурые волосы Юли вились на концах. Аккуратный нос. В меру длинные ресницы. Губы: нижняя чуть больше верхней. Тонкая шея с родинкой. Ключицы, прослеживающиеся под платьем. Грудь. Небольшая. Вернее, маленькая. Всегда стоящая. Аккуратные ореолы. Рома представил Юлю без одежды и почувствовал, как низ живота закипел. Возбуждение поднялось по грудной клетке и ускорило пульс, затем опустилось к талии и заставило Рому ощутить то, что после войны, казалось, погибло навсегда.

Пальцы Ромы подбирались к животу Юли. Плоский худощавый живот чувствовал то же, что и Рома. Он понял это на уровне животных инстинктов, потому что успел лишь несколько раз столкнуться с чем-то подобным в прошлой, довоенной, жизни. В этом было нечто прекрасное и в то же время пугающее. Не животные ли инстинкты заставляют людей стрелять друг в друга? Не из-за них ли жизни Ромы и Юли пошли под откос?

Пальцы замерли на полпути. Мысли заполнились тревогой. Рома хотел и не знал. Знал как, но не знал нужно ли это им обоим. Нужно ли это ему, тому, чье тело и душа изуродованы войной. Нужно ли ей, чье тело и душа пострадали еще сильнее.

Юля открыла глаза и увидела руку Ромы. Казалось, лишь в тот момент он и сам ее увидел: холодная, не своя. Рома тянулся протезом, хотя чувства не подводили его, он готов был поклясться, что кончиками пальцев чувствует прохладу травы и жар, источавший тело Юли.

Рома одернул руку и спрятал взгляд. Юля поняла его намерения, у нее были схожие, и, повернувшись на бок, коснулась протеза Ромы. Металл хорошо проводит электрический ток, и Рома чувствовал это. От кисти, какую гладила Юля, до плеча и позже к горлу прошла искра.

Юля поднималась все выше, она дошла до локтя, выше, где протез соединялся с плотью, хорошенько прощупала ремни и наконец подошла к главному – к коже. Через ткань футболки Юля прощупала мышцы, кость. Она скользнула пальцами к шее и положила ладонь на щеку Ромы, гладя ее большим пальцем.

Рома лежал, как на операционном столе, под наркозом, не мог пошевелиться, видел и чувствовал то, что должен был. Глаза Ромы заблестели. Из ноздри показалась капелька боли. Рома сел на газон и отпил пива. На сегодня хватит. Он больше не мог.

– Все хорошо? – спросила Юля.

– Да, – Рома не повернулся к ней. – Плечо затекло.

Ложь сошла за правду. Юля тоже не могла долго лежать в протезе. Кровь приливала к задней поверхности бедра и давила на протез, как бы прогоняя его с тела.

Поднявшись, Юля и Рома двинулись дальше. Берег Большого озера плохо подходил для долгих прогулок. С одной стороны водоема был частный поселок, с другой – кладбище во главе с церковью. И лишь малая часть набережной отводилась для прогулок.

Кресты и могилы ограждал от дороги решетчатый забор. Без труда можно было разглядеть портреты, имена и даты. Больной укол после всего, что пришлось пережить Юле и Роме. Они отводили глаза, старались не смотреть, но каждый успел бросить взгляд, потому что знал, что среди мертвецов может найти знакомое лицо.

Они свернули и прошли через частный сектор. Пиво больше не опьяняло. Чувства заняли его место.

Рома проводил Юлю до подъезда.

– Не хочешь вернуться домой? – спросила она.

Рома посмотрел на соседний дом. Он ничем не отличался от того, в каком жила Юля.

– Нет. Когда-нибудь. Но не сейчас, – ответил Рома.

Юля поцеловала его в щеку, их взгляды встретились, губы замерли в пропасти, не сошлись. Они оба этого хотели и не знали, стоит ли ворошить осиное гнездо чувств новым пламенем.

Глава 4

Два оборота против часовой стрелки. Металлическая дверь, обитая деревом, приоткрылась, и человек нырнул внутрь. Потянув ручку на себя, он неслышно повернул задвижку «ночного сторожа», заперев дверь.

Слева, у ряда вешалок с одеждой, был выключатель. Лампочка, висевшая над дверью на перевязанном изолентой проводе, осветила коридор. Впереди была кухня, справа и слева – двери, ведущие в спальни.

Пройдя к одной из дверей, он толкнул ее. Та была не закрыта, легкого движения хватило, чтобы тусклый свет лампочки проник в комнату. Небольшой стол, диван, шкаф. Стандартный набор. В комнате напротив было тоже, но вместо дивана была двуспальная кровать, а вместо стола – трюмо с зеркалом, увешанным фотографиями по кругу. На прикроватном столике снимок был в рамке. Трое: отец, мать и сын. Старый снимок, покрытый пылью.

Он не стал включать свет где-то еще помимо коридора. Время было неспокойное. Заметив с улицы свет, любопытный сосед мог бы подкараулить его и поднять шум.

Он потянул тугой ящик, какой нужно было приподнять, чтобы тот поддался. В нем звякнули столовые приборы. Семья, что жила в этой квартире явно не отличалась богатством. Приборы были дешевыми железками с погнутыми зубчиками у вилок. Классическая, советская, посуда из сервиза шестидесятых годов, в какой не доставало пару предметов. Хрусталь и та была толстым резным стеклом с ценником «7 р. 50 коп.» на дне.

В этой квартире глазу воришки не за что было зацепиться, но пришел он не за тем. Открыв холодильник, он взял попку докторской колбасы, маргарин и толстым слоем намазал на ломоть батона, какой не стал отрезать – оторвал руками. Включил газ, заварил пакетик чая. Пока ждал, когда вода окрасится в черный, съел пол бутерброда и сварганил новый.

Сев на пол, спиной к холодной батареи, он умял лакомство и с облегчением выдохнул. Июньские ночи были еще прохладные, а потому чай, хорошенько подслащенный, приятно согрел душу.

Перекусил, смел крошки в раковину, сполоснул нож и положил клинок длиной пятнадцать сантиметров во внутренний карман куртки. Зайдя в спальню с большой кроватью, он подошел к шкафу и просунул руку между полотенцами. Ничего. Ничего. Есть. Пара червонцев. На первое время хватит.

Сон валил с ног. Прилечь бы, прикорнуть хотя бы часок. Нет. Слишком опасно. Он может проспать до рассвета, и тогда все, пиши пропало.

Напоследок он зашел во вторую спальню, порылся в шкафу, взял пару вещей и маску. Наконец-то она пригодится.

Он выключил свет, отодвинул задвижку и, стараясь как можно меньше скрежетать ключом, закрыл дверь. Спустившись на третий этаж, он услышал, как дверь наверху открылась, и прислонился к дальней стене, чтобы его не увидели сквозь лестничный пролет. Два часа ночи, а эта чертова соседка не спала.

Через этаж шла незримая борьба взглядов. Он смотрел наверх, выпуская воздух через щелочку рта. Соседка щурилась в толстых очках, стараясь разглядеть хотя бы тень. Она не стала спускаться. Побоялась. И правильно сделала.

Ровно в семь, как и договаривались, компания собралась на Просвете[2], у гаражей. Филин, старший, открыл амбарный замок и пустил всех внутрь. Машины в гараже не было, вдоль стен стояли полки с ящиками из-под овощей и фруктов, наполненные деталями и инструментами. Воздух в гараже был пропитан машинным маслом, соляркой и пылью с песком.

– Вот это хоромы, – сказал Слон, самый крупный из пятерых.

– Тебе тут не тесновато? – подшутил Берег.

Слон шагнул в сторону Берега и замахнулся, сделав вид, что готов ударить, но, увидев, что Берег не собирается отмахиваться, замер, не зная, как поступить дальше.

– Врезать бы тебе, чтоб знал, – сказал Слон.

– Давай, врежь. Посмотрим, что с тобой будет, – ответил Берег.

В этот момент вмешался Филин, копаясь в хламе на полу:

– Заткнитесь оба. Если у вас много энергии, то скоро вы сможете высвободить ее.

Слон и Берег презрительно переглянулись. Рома стоял в дверях и курил, поглядывая, то на вечно собачащихся придурков, то на Филина, который что-то искал. К Роме подошел Газ и попросил прикурить. Рома посчитал, что тому надоели разборки той парочки, но позже заметил, как руки Газа едва попадают сигаретой в губы. Они тряслись как после недельной пьянки.

– Все в порядке? – спросил Рома.

Питер хрустнул костяшками и повернулся к нему, издал что-то вроде улыбки Джокера, тогда Рома понял, что у него трясутся не только руки, но и челюсть.

– Выпить бы, – сказал Газ. – Трубы горят, сейчас сдохну.

– Ты когда последний раз спал?

Тот же вопрос Рома мог отнести к самому себе. Когда он последний раз закрывал глаза и позволял телу расслабиться? Возможно, когда его оглушило на войне. Несколько часов прошли как в тумане, Рома ничего не понимал и слышал лишь обрывки звуков, словно те доносились из глубокого колодца. Кажется, это было больше года назад.

С тех пор, стоило настать ночи, как то и дело отовсюду слышались взрывы и выстрелы. Партизаны перерезали глотки сослуживцам Ромы. Однажды он сам проснулся от того, что горло залила кровь, дыхание начало захлебываться. Рома поднялся, попытался позвать на помощь, но все, кто был с ним в бараке, уже были мертвы. Осознав это, Рома закричал, несмотря на кровь, и проснулся. Такими были его сны последние месяцы, оттого ночью приходилось заниматься чем угодно, лишь бы не погибать снова и снова.

– Какой, нахер, сон? – отвечал Газ. – Я говорю: выпить охота. Есть что?

Рома покачал головой. Не было. Газ сделал последнюю жадную затяжку и вернулся в гараж, задев плечом Рому.

– Братцы, трубы в кишку гнутся, – сказал Газ. – Найдется, чем залить, а?

Слон и Берег пожали плечами. Филин молча указал на канистру на нижней полке.

Не задумываясь, Газ вытянул тяжелую канистру, открутил крышку. В нос ударил спертый запах бензина. Газ скривил челюсти, переставшие трястись, и подозвал Слона:

– Плесни водицы.

Слон нашарил на полках бутылку с прозрачной жидкостью, что-то вроде стакана, облепленного изнутри масляной пылью, к какой прилипли мухи. Протерев стакан пальцем, Слон наполнил его жидкостью из бутылки и протянул Газу.

Газ взял стакан, выдохнул, приготовившись отпить бензин, и опрокинул канистру. Равновесие Газа пошатнулось, он начал заваливаться назад под тяжестью канистры, но Слон вовремя подоспел. Он оторвал от губ Газа канистру, бензин облил лицо и ворот Газа. Тот встряхнул головой, выныривая из незабываемого погружения, и следом за бензином опрокинул стакан с водой.

Вода оказалась жгучей как угли. Как показалось, она вступила в неизвестную никому из присутствующих химическую реакцию с бензином и воспламенилась внутри Газа. Он упал на колени, встал на четвереньки, высунул язык, то ли глотая воздух, то ли готовясь вернуть обратно топливо. В желудке Газа ничего кроме бензина не было – хоть канистру подставляй.

Кожа на лице и шее Газа побагровела, вены вздулись, и тогда тот выпустил из недр громкий выхлоп и задышал.

– Сука, – проговорил он, пытаясь отдышаться. – Спирт.

Берег и Слон заржали в голос. Рома смотрел на все это с едкой ухмылкой. Ему не было жаль Газа. Газом он был потому, что единственный из своей семьи выжил, когда пьяный отец оставил на всю ночь газовую духовку рабочей. Газ тогда был ребенком. После того случая что бы ни происходило с ним, он всегда выживал. Война доказала это.

Филин повернулся к остальным, держа в руках черный пластиковый ящик.

– Ром, Берег, – обратился он. – Разбирайте.

В ящике было оружие. Три пистолета со стертыми серийными номерами. Полные обоймы.

Берег взял пистолет, не задумываясь, и положил за поясницу. Рома переступил порог, в нерешительности посмотрел на оружие. Он не брал его в руки с тех пор, как закончилась война. Даже холодным металл напоминал о смерти.

– Зачем это? – спросил Рома.

– У нас сегодня дело, помнишь? – сказал Филин. – Это на всякий случай.

– Ты говорил, что в магазине никого не будет, а теперь раздаешь нам оружие, как будто мы готовимся к перестрелке.

– Лучше быть готовым к худшему, ведь так?

Рома достал из кармана нож и показал Филину. У того по губам скользнула улыбка.

– Этим ты будешь бутерброды себе делать, – сказал Филин.

Слон, глядя на Рому и Филина, подошел к ящику и потянул руки к оружию. Филин отвернулся от него.

– Вам с Газом я не доверю оружие, – сказал Филин и обратился к Роме. – Ну. У нас нет времени на твои сопли. Бери, нам нужно выдвигаться.

Рома взял пистолет и ощутил всю его тяжесть. Каждый патрон готов был отнять чью-то жизнь.

– Вот и отлично. И надень куртку, а то твой протез уж слишком бросается в глаза, – сказал Филин, взяв себе третий пистолет. – Проверяем: маски, перчатки, оружие, мешки. Слон и Газ берут монтировки. Набиваем мешки и садимся в машину. На все про все десять минут.

Белый жигуль стоял во дворе. Мотор еще не успел остыть. В 20:00 стемнело. Филин открыл водительскую дверь, просунув под стекло железную линейку, через секунду дверца щелкнула, Филин завел двигатель и подобрал остальных через два квартала.

Слон сидел спереди, чтобы на заднем ряду было достаточно места для троих. Дорога предстояла долгая. Банда ехала на другой конец города, где не было шанса на то, что им встретится кто-то из знакомых. Знакомым был только магазин электроники, о котором всем рассказал Филин. Не прошло и недели после возвращения на гражданку, как тот предложил обкрадывать магазины, а потом перепродавать награбленное в разных районах, чтобы никто не мог отследить связи.

В том магазине работал дядя Филина, не служивый, отсиделся из-за якобы проблем со здоровьем. Филин яро ненавидел его, как и всех тех, кто оставался в тылу. Сильнее он ненавидел только тех, кто уехал от войны за границу, а по ее окончании вернулся на родину. С теми у Филина был короткий разговор: с правой между глаз, обчистить бумажник и пригрозить смертной казнью, если им повезет встретиться вновь.

Филин получил свой позывной благодаря тому, что чаще других оставался дежурить ночью и всегда был начеку. Казалось, его не брал сон: когда темнело, усталость сходила с его лица, и Филин готов был рваться в бой. Среди солдат ходили слухи, будто тот видит в темноте.

Жигуль припарковался около 22:00. Свободного места было много, ничто не должно было помешать им рвануть с места в ту же секунду, когда все окажутся на своих местах. Для преступления время было еще раннее, но Филин все рассчитал: он хотел приехать пораньше, чтобы проследить за магазином и оценить обстановку.

Два часа ожидания не прошли даром. Нервы Филина успокоились. В магазине не было ни души, ни света. Редкий прохожий прогуливался в столь поздний час. Все должно было пройти гладко. Филин вышел из машины, открутил номерные знаки и вернулся назад. Выкурив две сигареты, он сказал:

– Идем.

Четверо в масках вышли из машины. Слон остался в салоне, перелез на водительское место и вцепился в руль, выжав сцепление. Он готов был рвануть в любую минуту. Филин взял всю грязную работу на себя: разработал план, достал машину, вскрыл дверь магазина.

Тени растворились во тьме. Лишь фонарный свет едва освещал прихожую магазина. Банда действовала наощупь. Слон знал, что в случае опасности, он должен включить фары. Это был знак, что остальным нужно как можно скорее возвращаться.

Рома не видел, что клал в мешок. Главным было – сохранить вид товара, чтобы его можно было перепродать. Рома не стал углубляться в стеллажи, оставаясь на зримом расстоянии от выхода. Он оглядывался, видя, как Слон теребит кожаный руль, и представлял, как тот раздражающе скрипит.

Где были остальные, Рома не знал. Несколько раз он замечал мелькавшие тени, но ничего не мог разобрать в темноте. Времени было слишком мало, все ориентировались на биологические часы, которые за годы, проведенные на фронте, настроились не хуже швейцарских. Четыре минуты были уже позади, а Рома наполнил мешок почти до отказа.

Завязав его, Рома шарил в поисках мелких предметов, которые поместились бы в карманы. Что-то нашел – положил, не думая. Думать они будут потом.

Слева у стены мелькнула тень. Рома напрягся. Неужели кто-то закончил быстрее него и уже пошел к выходу? Нет. Вряд ли. Рома решил проверить, вышел из-за стеллажей, посмотрела на улицу. Все тихо. У дверей никого не было. Но кто тогда пробежал рядом с ним?

В следующую секунду Рома услышал хруст костей. Его легко можно было спутать с треском костяшек Газа, но Рома знал, что это звучат его ребра. Удар последовал сзади, в область легких. Рома повернулся и увидел высокую тень, нависающую над ним. Не разбираясь, кто это, он ударил тьму и понял, что попал. Послышался стон. В дальнем углу магазина что-то упало. Филин понял, что план провалился.

Еще удар. Рома попал носом кроссовка и машинально вытащил пистолет из-за пазухи. Он не рассчитывал им пользоваться.

Направив дуло во тьму, Рома прислушался. Как бы он ни пытался сосредоточиться и распознать окружающие звуки, он слышал лишь свое дыхание, бешеное биение сердца и боль, расползающуюся в боку.

Рома вновь оказался на войне. Даже после возвращения домой она не отпускала его. Тот же сырой окоп, дрянная еда и молчание. Смотришь по сторонам – не видишь ни хрена, только прислушиваешься. Сколько было таких ночей? Не сосчитать. И вот снова она. Роме вновь приходится вжиматься в оружие и целиться в пустоту, чтобы выжить.

– Стреляй, – сказал Филин, стоя за спиной Ромы как дьявол.

Рома смотрел во тьму. Тысячу дней он провел на войне. И жалел о каждом из них. Искалеченные души, трупы, инфекции. На войне умирают не только от пуль и снарядов. На войне тебя пытается убить солнце и луна, песок и вода, личинка, заползшая в рану. Ослушаться приказа тоже означало смерть.

– Стреляй! – говорил Филин.

Филин был самый старший из банды. Ему было двадцать три. Он провел на войне пять лет и ни разу не был ранен. За стойкость и храбрость получил звание младшего сержанта. Рома должен был слушать его. Но война кончилась. Оружие сдано. Филин – ветеран войны, офицер запаса. На гражданке нет места подчинению одному только слову. К тому же, у Филина был перед Ромой неоплаченный долг.

Рома опустил пистолет, и тогда раздался выстрел. Вспышка на мгновение осветила магазин. Рома успел различить на полу мужчину с дубинкой в руках и дырой между глаз. Время замедлилось. На улице зажегся свет. Это Слон включил фары и завел мотор. Филин схватил Рому за грудь и потащил за собой к выходу. За ними бежали Берег и Газ.

Филин сел на переднее сидение. Остальные расположились сзади. Белый жигуль рванул с места.

Глава 5

Юля проснулась от шума воды. Капля за каплей падала где-то в дальнем углу. Звук наполнял комнату, но ничего вокруг не получалось разглядеть. Стояла густая летняя ночь.

Приподнявшись на кровати, Юля заметила, что платье в горошек сменилось белой медицинской формой: длинным фартуком до колен и туфельками тридцать седьмого размера. Она всегда носила их, когда…

В окно ударила луна. Она двигалась по небу так быстро, что за тем окном, где была Юля, зажглось следующее окно, через пару метров. Затем еще одно. И еще. Перед Юлей открывался до боли знакомый вид: госпиталь, где она работала во время войны.

По обе стороны стационара располагались больничные койки, точно такие же, на какой проснулась сама Юля. Некоторые койки были заправлены, на других же одеяла комкались у изножья. Куда делись все пациенты? – думала Юля.

Встав на ноги, она ощутила небывалую легкость. В правом бедре ничего не жало, не кровоточило. Юля подняла фартук и увидела белое колено. Настоящее. Живое. Прикоснулась к чашечке – она чувствует! Попыталась ущипнуть – ай! Больно! Неужели это не сон?

Юля и правда проснулась в госпитале и пошла за луной. Она подсказывала Юле путь. Вода все капала. Здание стационара вытянулось, койки уносились на сотни метров вдаль, сливаясь в единую цепь. Нечто похожее Юля чувствовала во время обходов, когда от усталости подкашивались ноги, а койкам с больными не было конца.

На некоторых местах еще недавно лежали люди. На матрасе четко отпечатался скрученный силуэт. Юля посмотрела на прикроватную тумбочку, на ней лежало лезвие бритвы. В памяти замелькали сюжеты. Юля помнила это лезвие. Она находила его в разных частях госпиталя: в душевой, сортире, под матрасами и койками – и, сама не зная почему, думала, что это одно и то же лезвие. С его помощью обреченные солдаты встречали смерть.

Юля не стала подходить к бритве. Она двигалась дальше, на своих двоих, быстро и легко. Юля искала течь. Здание госпиталя было ветхим, дожди то и дело находили щель. Зимой температура в госпитале не многим отличалась от той, что была на улице. Чтобы согреть пациентов, у каждой койки стоял обогреватель, почти вплотную, что порой приводило к воспламенению. Однажды одеяло парализованного ниже пояса солдата загорелось, он откинул его руками, однако огонь успел перекинуться на больничную одежду. Когда кожа начала плавиться, перед свидетелями явилось чудо: парализованный встал, пробежал по стационару как олимпийский факел и, ударившись о стену, потух.

Следующие несколько коек были заправлены. Они дожидались новых душ. То, что Юля увидела дальше, было обычным больничным явлением. Измазанная испражнениями простыня со следами ног, словно больной пытался выкарабкаться из собственного дерьма.

Юля обернулась. Койка, с которой она встала, была у самой стены. Глухой, без двери, ведущей в главный корпус госпиталя. Стало быть, выход был с другой стороны. Юля посмотрела вперед. Если там и был выход, идти до него было час, не меньше.

В этот момент Юлей завладела эйфория. В руках почувствовалась сила. Она же была и в ногах. Забытое чувство. Хруст коленей, костяшек. Приятное, теперь оно казалось приятным, напряжение в икрах при наклоне. Юлю не пугал больничный вид. Пустые койки не представляли опасности.

Юля размялась, потянула заднюю поверхность бедра, подтянув колени к груди, переднюю, взявшись за носок. Круговые движения стопами. Все как на физкультуре. Эти уроки даром не прошли.

Выставив правую ногу вперед, Юля приготовилась к старту. Она выровняла дыхание, уперлась рукой в бедро и ждала падение капли, сигнал, чтобы рвануть.

Когда Юля оттолкнулась от пола, койки стали проноситься рядом с ней с бешеной скоростью. Юля всегда быстро бегала, была самой быстрой в классе, но даже ей казалось, что она обгоняет саму себя. Луна приближалась. Длиннющий стационар расширялся, в койках по-прежнему никого не было. Ветер развивал белокурые волосы Юли, усталость не брала ее. Юля улыбалась, дышала полной грудью, разрезая больничный воздух. Посмотрев вперед, Юля увидела дверь. Двойные створки, открывающиеся и в ту и в другую сторону, через которые пациентов перевозили на каталках. Она уже близко. Еще несколько широких шагов.

Юля представила ленточку на финишной линии. Она вот-вот коснется ее, сорвет полной счастья грудью и поднимет руки в знак победы. Койки превратились в пустые трибуны, несколько ярусов поднимались до самого потолка. Юлю уколола эта пустота, но она тут же смахнула переживания. Она бежит для себя. Побеждает для себя. Ее пациенты ушли, и Юля может все свободное время посвятить себе.

Краем глаза Юля заметила фигуру на трибунах, пробежала мимо и остановилась в метре от ленточки. Дыхание захлестывало. Несмотря на разминку, тело сопротивлялось нагрузкам. Юля пошла назад, к фигуре, скрытой в тени луны. Юля знала, что это мужчина. Он сидел, положив одну руку на колено и сгорбившись, как если бы скрестил пальцы в замок, но вторую руку Юля не могла различить.

Подойдя к фигуре вплотную, Юля все поняла. Луна вновь двинулась дальше по палате, стены вытянулись, трибуны обернулись старыми койками. Тень с лица фигуры сошла, когда та подняла голову. Это был Рома. Потрепанный вид, отросшие взъерошенные волосы, щетина. Юля не дала бы ему меньше тридцати лет. Когда они виделись последний раз? Кажется, на выпускном. Они обменялись взглядами, танцуя со своими парами вальс.

– Рома, – сказала Юля и сделала шаг вперед.

Ее голос эхом пролетел по бесконечному стационару и вернулся, ударившись в стену. Юля стояла у своей же койки, с какой поднялась некоторое время назад. Слева от нее была глухая стена, справа – ряды коек, уходивших за горизонт. Капли все еще падали. Звук не приближался, как бы близко Юля ни была к финишу, он был повсюду. И в то же время нигде.

Вернув глаза к койке, Юля не увидела Рому. Он исчез. Одеяло заправлено, будто тут и не было никого.

Юля решила во что бы то ни стало найти Рому, она вновь двинулась к выходу, осматривая койки. В этот раз она не увидела ни бритвы, ни испражнений. Койки и стены остались теми же, а вот их наполнение изменилось.

Юля остановилась, посмотрев направо. На одной из коек лежало то, что заставило кровь холодеть. Сердце сжималось и билось все тише, словно его покрывала корка льда. Температура падала. Изо рта Юли пошел пар. С глаз посыпались слезы. Падая, они замерзали на бетонном полу.

Простыня была вся в кровь. У изножья – лезвие. На сей раз не бритвы, а пилы. Острые зубья блестели сквозь кровь. В центре постели лежала изуродованная взрывом нога, практически без ступни – костяной ошметок болтался на лоскуте кожи, с аккуратным сечением выше колена. Это была ее нога.

Мышцы левой ноги свело, равновесие пошатнулось. Юля упала и ощутила чудовищную боль в правом бедре. Она осмотрела его: из перевязанной культи шла кровь. Глянув в сторону койки, Юля увидела ту течь, что не давала ей покоя все это время. Сквозь простыню, матрас и панцирную сетку койки капала кровь. Ее кровь. Пол наклонился, и лужа потекла к Юле. Она была не в силах отползти, спрятаться. Нога, вернее, то, что от нее осталось, придавливала Юлю к полу, не позволяя сдвинуться с места. Кровь коснулась ладони, впиталась в белый фартук и стала медленно подниматься к горлу, пропитывая не только ткань, но и само существо Юли.

Она стонала. Из синеющих от холода губ слышались слабые слова:

– Нет, – говорила Юля. – Нет. Нет.

Мария Петровна пыталась разбудить дочь. Та кричала во весь огрубевший за годы войны голос:

– Нет! Не-ет!

Глава 6

Вернувшись в гараж, Филин уехал, чтобы поставить машину на то место, куда ее припарковал отец. Остальные ждали его среди мешков награбленного, выставляя на пол электронику. Кофеварки, магнитофоны, чайники, электробритвы, телефоны – они хватали все, что помещалось в мешки. Почти все приборы были целые.

Атмосфера в гараже царила напряженная. Слон радостно разглядывал вещи, Газ выпил стакан спирта и ушел в небытие, Берег ходил из угла в угол. Рома прислонился к стене и все думал о случившемся. Ему изначально не понравилась эта идея – брать на дело оружие. Если ружью висит, оно рано или поздно выстрелит. В этот раз получилось слишком рано. Рому не покидало гадкое предчувствие. Он не послушал его и знал, что в боевых условиях это стоило бы ему жизни.

Через полчаса Филин вошел в гараж. Атмосфера стала еще более напряженной. Все курили прямо внутри, не желая открывать дверь, чтобы кто-то мог услышать их разговор. Дым мешался с пылью и маслом, забиваясь в ноздри.

– Почему ты не выстрелил? – спросил Филин Рому, стоя к нему вполоборота. – Ты ослушался моего приказа.

– Ты мне не командир, чтобы я выполнял твои приказы, – ответил Рома и, поднявшись, встал с Филином лицом к лицу.

Они скалились друг на друга, готовые перегрызть глотки.

Во рту Газа была сигарета. Он уснул, приоткрыв рот, и та упала на пропитанную бензином грудь. Футболка и подбородок Газа воспламенились. Парень проснулся и задергался в ужасе. Стоявший неподалеку Берег быстро среагировал и сбил пламя курткой.

– Вот черт! – только и вскрикнул Газ.

Филин посмотрел на своих людей. Сборище болванов. И как они выжили на войне?

Вернувшись к Роме, Филин выдохнул и сказал:

– Я хочу сказать: сделай мне одолжение, в следующий раз бери пистолет в механическую руку, ту, которая не дрожит.

Рома не оценил подколки. Он нашел лучшее применение своему протезу. Раздвинув пятерню, Рома схватил Филина за горло. Мертвая хватка. Как у терминатора.

Кислород перестал поступать в легкие Филина, он поднялся на носочки в надежде на глоток воздуха, когда Рома сжал сильнее. Эти двое ненавидели друг друга. Было за что.

– Хватит, мужики! – сказа Берег. – Дело сделано.

– Да, Ром, отпусти его, – поддержал Слон.

Филин багровел, словно попал в силок и повис вниз головой, маша крыльями. Если бы Рома хотел, он бы закончил начатое, но он не был убийцей. Больше нет.

– Следующего раза не будет, – сказал Рома и отпустил задыхающегося Филина. Он упал и начал откашливаться, возвращая легким упущенный кислород.

Рома приоткрыл дверь, собираясь уйти, когда Филин заговорил:

– Ты не можешь уйти.

– Еще как могу.

– Мы же клялись не бросать друг друга, – сказал Филин.

Рома закрыл дверь и остался в гараже.

– Ты первый нарушил нашу клятву, – ответил Рома. – Ты чуть нас всех не подставил. В магазине не должно было быть охранника. Ты знал, что он будет и поэтому раздал нам пушки. Ты знал, что придется стрелять.

– Нет, – сказал Филин и поднялся с колен.

– Прекрати. Даже Слон не верит твоим словам.

Слон сидел рядом с награбленным и смотрел на Филина испуганными глазами. Они были в одном выстреле от провала, и этот выстрел произошел.

– Мы прошли через многое на войне, – говорил Филин. – Ты быстро забываешь правила, Ром. Убей или будешь убит. Тот мужик направил на тебя пушку.

Рома оскалился. Он знал, что Филин пойдет на любые уговоры, чтобы удержать его. Рома твердо решил.

– Я не видел пушку, – сказал он. – Кто-нибудь еще видел пушку, кроме Филина?

Никто не ответил. Рома заставил всех сомневаться в решениях вожака. И он не мог этого простить.

Подойдя к Филину, Рома добавил:

– Война закончилась. Запомни это. Я больше не стреляю в людей.

В гараже стояла мертвая тишина. От движений Ромы дым под потолком клубился, подсвеченный лампочкой. Рома открыл дверь, и в гараж хлынул прохладный ночной воздух. На свободе дышалось куда лучше, чем в вонючем гараже. Рома успел насладиться свежим воздухом, когда Филин применил удушающий прием:

– Ромео, – протянул он хриплым после железной хватки Ромы голосом. – Как мне жаль, что ты Ромео.

Филин развел руки в стороны, как актер на сцене театра, и закрыл глаза, наслаждаясь вымышленными аплодисментами. В этот момент хруст услышали все, кто находился в гараже. Рома с размаха врезал в челюсть Филина, и тот рухнул на пол, согнувшись.

– Повторишь это еще раз? – спросил Рома, держа кулак наготове.

– Просто признай, что ты уходишь из-за юбки, – сказал Филин. – Пистолет, может, никто и не видел. Зато все видели, как ты ушел вчера с той девчонкой, – Филин улыбнулся кровавой улыбкой. – Это ей ты писал стихи на фронте? Все сох по этим милым лимонкам, да?

Рома убрал руку. Он не передумал бить, нет. Он замахнулся протезом, и тогда от носа Филина осталось кровавое пятно.

Никто не вмешивался в их разборки. Все знали: Филин главный, второй – Ром. Да, война закончилась, звания и награды годились только для льготных пособий и пенсий, но так было проще. Проще быть вместе. Проще иметь главного и выполнять его команды. В таком случае не надо думать, решать, ошибаться.

За пять лет на войне Филин не схлопотал ни одной пули, это была чистая правда. Однако в голове его что-то замкнуло, защитные механизмы, данные человеку природой, отступили на несколько шагов назад и сменились животными инстинктами. Сам Филин называл себя хищником, несмотря на позывной. Во много это была правда. Неуравновешенный. Непредсказуемый. Без страхов и границ. Лучше бы он получил пулю.

Отхаркивая кровь, Филин не предавал себя: на лице была та же омерзительная улыбка и жажда доминировать, быть лучшим, вожаком волчьей стаи.

– Убей или будешь убит, Ромео, – сказал Филин. – Этот мир всегда жил по волчьим законам. И всегда будет жить. Ты не уйдешь от меня.

Рома выпрямился. Существо перед ним давно потеряло человеческий облик. Рома заметил это слишком поздно. Когда злополучный спусковой крючок запустил необратимые механизмы.

– Не забывай, кто спас твою шкуру, – сказал Рома и вышел из гаража.

Глава 7

Поздний завтрак. Овсяная каша с замороженными ягодами.

После возвращения домой Юля считанные разы вставала с постели до полудня. Иной раз тело словно прибивали к кровати гвоздями, и Юля оставалась в ней до самого вечера, глядя по сторонам. Дрянные мысли не давали покоя, они проступали сквозь старые обои, дьявол писал их на запотевшем окне.

– Ты приняла таблетку? – спросила Мария Петровна за столом. Она не стала завтракать без дочери, зная, что Юлю будет раздражать бессмысленный вид матери.

Юля кивнула.

Антидепрессанты. По предписанию врача они должны были снизить тревожный фон, минимизировать больные воспоминания и навязчивые мысли. Юля принимала их целый месяц. Результата не было. Или был? Юля ловила себя на мысли: что если то, что она видит и чувствует – лишь верхушка айсберга, который скрывают таблетки? В таком случае, какой же ужас скрывается по ту сторону? Юля не могла выносить эту боль, и в то же время любопытство или нечто иное подмывало ее бросить антидепрессанты и с головой окунуться в море крови, проверить, на что она способна.

– Сегодня ночью ты опять кричала, – сказала мать и уловила неловкий взгляд дочери. – Два дня продержалась, это рекорд. Медленно, но верно ты идешь на поправку.

Мария Петровна надеялась на это. Она не знала, что крики дочери – лишь шепот переполнявшей ее боли.

Покончив с кашей, Юля надела любимое выпускное платье и вышла из дома. У подъезда ее ждал Рома.

– Привет. А я тебя жду, – сказал он.

– Привет. Давно? – спросила Юля. – Я не то чтобы ранняя пташка последнее время. В следующий раз заходи.

– Нет, буквально только пришел.

– А выглядишь так, словно всю ночь тут сидел. Все нормально?

Рома старался скрыть волнение. Его разрывало желание все рассказать, но страх потерять Юлю был сильнее.

Почесав затылок, Рома улыбнулся и рукой указал Юле направление, куда они пойдут. В метро. Они поедут в центр города.

– У тебя есть деньги? – спросила Юля.

– Нет, а у тебя?

– У меня тоже.

В брюках Ромы были два червонца, взятых из шкафа в спальне матери, однако он не хотел разбазаривать их на жетоны. Рома перепрыгнул через турникеты первый. За ним последовала Юля. В прыжке она скользнула подошвой кроссовка по металлу, сердце тут же подступило к горлу, но все обошлось.

Эскалатор погружал их в серое подземелье. Лампы между полос движущихся ступеней вели обратный отсчет. Выйдя на платформу, Юля и Рома оказались в бункере глубиной пару десятков метров. Кое-где по потолку расползались трещины, безликую серость украшали старые, словно выцветшие на солнце, надписи на рекламных щитах и схеме метро. В разгар дня людей на станции можно было пересчитать по пальцам.

Стоя перед желтой ограничительной линией на платформе, Юля почувствовала, как из черного туннеля подул ветер с запахом рельс и шпал. Одинокий огонек мигал во тьме. Вдали платформы, при въезде в туннель на пути к следующей станции, было электронное табло, указывающее время прибытия поезда. Время зависло на отметке 01:23.

Внутри защебетало едкое чувство. Юля посмотрела вниз, на рельсы. Между ними расплывались небольшие лужи. С потолка капала вода. Юля услышала звук разбивающейся капли и вспомнила сон. Госпиталь. Отрезанная нога. Кровь, проступающая через матрас. Во сне Юли был Рома. А потом исчез.

Юля посмотрела на Рому. Он стоял как Атлант, с плеч которого сняли небо, и теперь он не знал, что делать. Смысл существования потерян. Юля осмотрела станцию. Несколько человек сидели в ожидании поезда. Казалось, замерло не только время на часах, но и все вокруг.

Дыхание ускорялось, Юля теребила платье, словно провинившийся ребенок, который ждет, когда мама накажет его. Невзначай левая ладонь соскользнула с ткани в горошек и коснулась руки Ромы. Ладонь Юли застыла в крепких пальцах. Их руки сплелись и время ускорилось.

Поезд загудел и промчался так, что волосы Юли закрыли глаза. В пустых вагонах мерцал свет. Поезд не остановился и исчез в туннеле. Время на табло начало обратный отсчет.

Юля посмотрела на Рому. Он ожил и сжал ее руку. Ему тоже было страшно. Метро всей серостью и резкостью напоминало о днях, проведенных в убежище. Когда они еще были детьми. Когда не знали, что через несколько лет их жизни вновь пересекутся. Дни и ночи под бомбежками, когда многомиллионный город делится на небольшие коммуны, незнакомые люди объединяются ради спасения и делятся каждый с каждым тем, что у них есть.

В дверях подъехавшего поезда отразились Юля и Рома. Она – блондинка в выпускном платье. Он – лысый парень в футболке. В отражении не было видно увечий. Юля и Рома казались обычными, такими, как все.

Двери разъехались. Пара вошла в последний вагон. Свободных мест было много, но Юля и Рома прислонились к дверям с надписью «не прислоняться» с другой стороны вагона. Они открывались только на нескольких станциях, и машинист всегда предупреждал об этом.

Юле нравился свой вид в отражении. Он не показывал главного – ее ноги. Она старалась думать, что сегодня обычный день, она едет гулять в центре красивого города, наслаждаться молодостью и свободой. Однако этому противоречили сидевшие в вагоне люди. С газетами, книгами, наушниками. Через одного у пассажиров проглядывались шрамы. Кто-то сидел с пустым рукавом вместо руки, другой мял эспандер стальными пальцами.

Юля не сразу заметила, как вдоль вагона проехал инвалид на самодельной доске с колесиками. Мужчина был одет в офицерскую форму с двумя медалями, красовавшимися у сердца. От бывшего военного осталась лишь половина. Он энергично перебирал руками и остановился у двери, напротив Юли и Ромы. На следующей станции он вылез на платформу и стал считать мелочь.

Вагон больных и несчастных – думала Юля. Вот почему на ее ногу никто не обращал внимания.

Поезд тронулся, Юля пошатнулась, и Рома притянул ее к себе, почувствовал давление в боку, там, куда его ударил дубинкой ночной охранник магазина электроники. Юля положила голову на плечо Ромы и не убирала до самой станции «Невский проспект».

Не говоря ни слова, Юля и Рома держались за руки. Им обоим нужна была опора, человеческое тепло. Выйдя на Невский проспект, первым делом они увидели Казанский собор, здание, вытянутое полукругом с колоннами по периметру и куполом на вершине. Центр города был более оживленным в отличие от периферии. Прохожие казались моложе и красивее, словно сюда, в центр культурной столицы России не пускали изрезанные войной души.

Повернув направо, они пошли вдоль набережной канала Грибоедова к еще одной знаковой фигуре Санкт-Петербурга – храму Спаса на кровь, где по легенде был убит Александр II. Купола храма были обставлены креплениями с деревянными помостами. Сколько Юля и Рома помнили себя – храм Спаса на крови всегда ремонтировался, реконструировался и в то же время привлекал внимание местных жителей. Люди останавливались, осматривали храм. Он был одним из свидетельств кровавой истории России.

Дальше: по Большой Конюшенной улице, мимо исторических зданий конца восемнадцатого века в стиле классицизм, на набережную реки Мойки, прямиком к Дворцовой площади, на какой располагалось здание Эрмитажа, или Зимнего дворца, во главе с Александровской колонной. Эти улицы и постройки пережили ни одну войну, горели, разрушались, но неизменно восстанавливались и оставались визитной карточкой для туристов и гостей города.

Юля и Рома проходили по этим местам с самого детства, облик родного Санкт-Петербурга всегда был величественным, красивым, богатым. Вернувшись с войны и оказавшись на знакомых улочках вновь, Юля не могла определить чувства, наполняющие ее. Было ощущение, что спустя три года все осталось как прежде: ноги сами вели, глаза удивлялись масштабу. И все же внутри что-то сломалось. Не было той слепой любви, восторга при виде Вечного огня, потому что Юля знала: вечен только огонь и он поглотит в себя все и всех, оставив черный пепел.

По Дворцовой площади ходили актеры в костюмах и гриме царей и императоров, правивших на тот момент в столице России – Санкт-Петербурге: Петр I, Екатерина II, Александр II. Узнаваемые облики предлагали прохожим сфотографироваться, а после просили мзду.

Юля напряглась и крепче сжала пальцы в ладони Ромы, когда заметила, что Петр I, держась за саблю одной рукой, другую пряча между пуговиц, направляется к ним. Человек небольшого роста, каким был сам Петр, основатель города, вразвалочку шел к молодым. Его губы под тонкими усами что-то без конца бормотали.

– Какая прелестная дама, – сказал Петр раскатистым артистичным голосом, наверняка представляя себя настоящим царем, какой выпил лишнего и вышел в люди, и перевел взгляд с Юли на Рому. – Со своим кавалером. Я хотел было предложить вам сделать со мной фото, но вы так чудесны, что это я должен фотографироваться с вами.

Из-под усов Петра показались редкие зубы. Актер ожидал реакции публики, причем неважно какой: грубый отказ или заигрывание в надежде сбить цену – у него был план на любой случай. Юля и Рома же стояли без слов и лиц. Петр оказался прав – с ними можно было фотографироваться, потому что они походили на восковые фигуры, сбежавшие из музея неподалеку.

Улыбка Петра растворилась в ацетоне безразличия молодых людей. Голос огрубел и наполнился хрипотцой:

– Ну че, ребята? Фото? – сказал он, но и тут не добился реакции.

Петр закатил глаза, вздохнул и полез в карман. Шаря правой рукой по брюкам и кителю, он сделал расстроенный вид.

– Сигаретки не найдется, молодые?

Рома молча достал пачку сигарет и протянул царю. Петр взял две папиросы: одну зажал зубами, другую положил под крыло треуголки.

Юля и Рома оживились, когда Петр, заслоняя кончик сигареты от ветра, вытащил из-за кителя левую руку, какую держал между третьей и четвертой пуговицами. Ребята заметили неестественно белесую кожу с грязными царапинами. Вместо левой кисти у Петра был протез, вернее сказать, пластмассовая ладонь, больше похожая на обрывок манекена.

Петр заметил интерес к своей персоне и быстро вжился в роль:

– Бандитская пуля. Точнее, сабля, – говорил он, сверкая глазами, подчеркивая каждое сказанное слово. – Потерял ее на дуэли, – Петр посмотрел на левую кисть. – Чертов англосакс успел взмахнуть лезвием, когда я отрубил ему голову.

Юля и Рома закурили. Беседа показалась им занимательной. Петр распинался как на кастинге, вспоминая все известные ему роли.

– На самом деле меня зовут Двойной Агент, – сказал Петр, сделав таинственный вид. На его лицо упала тень, брови надвинулись на глаза. – Иногда я подрабатываю Наполеоном.

Мужчина в кителе прикрыл один глаз, вытянул лицо, чтобы оно казалось еще более скверным, и сгорбился. В таланте его сложно было упрекнуть.

В следующую секунду актер сбросил с себя треуголку, парик с длинными волосами, под каким оказалась аккуратная стрижка с сединой на висках. Мужчина вытянулся, встав на носки, принял грозный вид, подняв верхнюю губу к носу, и с южным акцентом протянул:

– По выходным я – Сталин, – его глаза округлились, желая напугать зрителей. Актер сделал глубокий вдох, живот надулся, фигура заметно увеличилась, и тогда он сказал, надвигаясь на Юлю: – Расцеловать!

Остановившись в считанных сантиметрах, Петр, Наполеон и Сталин в одном лице улыбнулся и сделал последнюю затяжку, отшвырнув окурок в сторону.

– Ну как я вам? – спросил актер.

Юля и Рома кивали, выкатив губы. Жалкая реакция для такого способного актера.

Мужчина наклеил парик, поднял шляпу, отряхнув. Его расстроенный вид подходил под любой из образов. Не желая того, Юля и Рома оскорбили и Петра, и Наполеона, и Сталина.

– Где служили? – спросил актер своим, настоящим, голосом.

– Пехота, – ответил Рома.

– Медсестра, – сказала Юля.

Актер в задумчивости раскурил вторую сигарету и осмотрел случайных зрителей. За масками мужчины скрывался усталый тоскливый взгляд, какой был у каждого, кто на своем опыте испытал тяготы войны.

– Только вернулись, да? – спросил он.

Юля и Рома кивнули.

– Я полгода как на воле. В последние недели сражений потрепало: дважды попадал в госпиталь, хотя все вокруг трубили, что победа уже за нами, – продолжал актер. – В тот день, когда я очнулся без руки, лежа в палате на тридцать человек, объявили, что враг сдался. К нам зашел главный врач, поздравил. Никто даже не улыбнулся. Победа была где-то там: по телевизору и в газетах.

Мужчина обошел Юлю и Рому, они повернулись за ним и проследовали через Триумфальную арку к оживленному Невскому проспекту.

– Первое время мирная жизнь как-то в плечах жала что ли, – говорил актер. – Ноги привыкли к кирзочам, без каски ничего не соображал. Потом расходился, привык. Надел другой китель и снова в бой.

Подойдя к улице, мужчина остановился и снова осмотрел юные лица. На них не было того румянца, что должен был быть в их возрасте. В глазах отражался сигаретный дым и свинцовые облака, какие не сходили с неба.

Задрав голову, Петр – теперь это был именно он, сказал:

– И когда это все закончится…

Пожав руку Роме, Петр одобрительно хлопнул его по плечу и тем же бодрым шагом, каким встречал ребят, отправился восвояси, на Дворцовую площадь, зарабатывать на жизнь тем, что умел лучше всего: играть роли. От твердой руки Петра Рома почувствовал, как обжигающая волна опустилась с плеча до пояса, пройдя через гематому на ребрах, и поднялась к горлу, отчего Рома едва не застонал. Судя по усиливающейся боли, прогулка усугубляла состояние раны.

– Ты как? – спросила Юля, заметив смятение Ромы.

– Странный тип, скажи? – ответил он, чем вызвал улыбку девушки.

Юля и Рома перешли улицу и направились в место, о каком в Санкт-Петербурге знали все, а вот зайти туда решался не каждый. Пройдя по Садовой улице, они поднялись по трем обветшавшим ступеням и оказались внутри арочного прохода, тянущегося вдоль рыжего здания. Рома знал, где нужно свернуть, чтобы оказаться в Апраксином дворе (в народе – Апрашка) – месте, где черный и красный рынки переплетаются с классическими рядами одежды и техники невидимыми простому прохожему нитями рукопожатий и знакомств.