Приятели ночи

Александр Спахов

Приятели ночи

1. Лондон

«Ты не знаешь имени своего, пока тебя не окликнули».

И. Ю.1

По австралийскому паспорту на имя Томаса Кука мне тридцать один, а согласно свидетельству о рождении, выданному Сокольническим загсом Москвы, – ровно сорок. И это стало проблемой.

Нет, выгляжу я моложаво. Не лыс, не сед, подтянут. Дважды меняли кровь и делали полезные инъекции. Внешне и физически в порядке. Но вот возрастная психология картину портит. Не должны мне нравиться твидовые пиджаки, вместительные универсалы и тридцативосьмилетние тёти. А мне нравятся… И ничего не могу с собой поделать. Впрочем, и это не главное. Опаснее то, что с возрастом люди мудреют. В тридцать думают на бегу, а в сорок сперва подумают, а потом, может быть, и побегут.

Вот и тогда я сперва подумал, а затем побежал. Пока думал, потерял бесценные секунды и не вытащил тревожный пакет из тайника.

* * *

Сообщение о провале пришло в один час пятьдесят девять минут с секундами по Гринвичу. Мобильный пискнул, принимая СМС-сообщение, и затих. Я открыл глаза. Такой писк возможен только при самом экстренном сигнале. В текст можно не заглядывать. Но я всё же прочёл. Обычное предложение от телефонной компании: «Новый тариф для бизнесменов…» Но в слове «тариф» три «f». Всё ясно: это провал. Надо уходить. Через секунду раздумий поднялся, смахнул с тумбочки у изголовья бумажник, документы, часы, ключи, схватил джинсы с рубахой и стал спускаться.

– Ты куда, Томми? – сонно спросила жена, не поднимая головы.

– Отлить. Спи, – ответил на ходу, надеясь, что она и впрямь сразу уснёт.

– Ночью? Что-то рано… – пробурчала Бетти и действительно уснула.

«Что именно рано? – думал я уже на бегу. – В два по Гринвичу? Или в тридцать один? В Москве, на родине, начало шестого, к рассвету дело, а лет мне, считай, уже пятый десяток».

Ещё несколько секунд потратил на сентиментальность – заглянул в комнату сыновей. Майкл спал на животе, как я, а Антуан свернулся калачом, по-мамашиному. Скоро ли увижу моих Мишку и Антошку, как я называл их только в мыслях? Тайник во дворе, у заднего крыльца. Плотный чёрный пакет с двадцатью тысячами фунтов, десятью тысячами евро, двумя кредитками и годовым авиабилетом с открытой датой в город Шаннон, Ирландия, лежит под плитой садовой дорожки, ведущей к навесу для барбекю. Самое ценное там, конечно же, авиабилет. Суть его ценности – в совсем крошечной, практически не меняющей звучания фамилии опечатке. Какая разница – Кук или Коук? Ясно же, что бронировали по телефону с голоса. С таким билетом можно запросто вылететь в Шаннон ближайшим рейсом главной британской авиакомпании – хоть из Хитроу, хоть из Гатвика. Искать ведь будут не понимающие опечаток компьютеры – среди пассажиров, только что купивших билеты. А задёрганная девушка на стойке регистрации вряд ли обратит внимание на такую мелочь, как лишняя «о».

В метре от тайника, за бордюрным камнем, словно забытый, припрятан ржавый гвоздодёр. Им удобно поддеть и приподнять плиту дорожки. На всё про всё пять секунд, потом в машину, через пару километров пересесть в такси и гнать в аэропорт. Давно продуманный алгоритм действий: провал – тайник – аэропорт – ближайший рейс – пересадка в любую североафриканскую или ближневосточную столицу, а там и до родины рукой подать. День-два поживу при посольстве, пока документы не подбросят, поброжу по магазинам, куплю подарков, да и одежонки себе, ведь совсем налегке вылетаю. Бабки есть…

Гвоздодёра на месте не оказалось, и на расстоянии взгляда ни его, ни другого предмета для вскрытия тайника не обнаружилось. Видать, садовник, падла, который последние шесть месяцев дважды в неделю по полдня за восемь фунтов в час как неживой занимался нашей живой изгородью, газоном и клумбой, споткнулся о гвоздодёр, ругнулся при моих детях и отнёс его к другим инструментам. Вот уж от кого-кого, но от этого бездельника такой прыти не ожидалось. Свей в клумбе гнездо семейство птеродактилей, он бы, уверен, и пальцем не пошевелил. Яйца, конечно же, сожрал бы без соли, скорлупу за изгородь выбросил и уселся покурить, стряхивая пепел в мою кроссовку.

Расшатать плиту не получилось – сидела крепко.

Из-за поворота с Чобхем-роуд в наш переулок свернула машина, и, кажется, даже не одна. Огни фар приближались. В такое время здесь, в северной части Уокинга, графство Суррей, могут проехать лишь двое местных: миссис Айрис Мемфис, соломенная вдова в возрасте «ягодка опять» из дома номер четырнадцать, и отставной боцман Сэм Брукс из девятого, беспощадно пьющий. Айрис сейчас дома, сам видел, как в двадцать три в халате и бигуди она выгуляла левретку и закрылась на задвижку. А отставной боцман позавчера укатил поездом в Манчестер на раздел имущества почившего дяди Питера. Уезжая, Сэм сказал мне, вероятно, считая меня единственным в переулке другом, что хоть и достанется от дяди Питера несправедливо мало, но управиться быстрее, чем за два месяца, никак не удастся. Я не стал уточнять, какой смысл вкладывает Сэм в слово «управиться», полагая, что это означает «пропить». Зная способности и размах Сэма, я бы не стал соглашаться с тезисом о ничтожности его доли в наследстве.

Нет, машины явно везут тех, у кого дела именно ко мне. Оставив в покое плиту, а вместе с ней и надежду завладеть пакетом, я перемахнул через изгородь на соседний, седьмой участок, принадлежавший престарелой чете Паркеров. Паркеры никогда не внушали мне доверия. Мне казалось, что по вечерам эти угрюмые личности включают магнитофон с записью двойного переливчатого храпа и садятся у окошка следить за происходящем в моём доме. Их двор – голая местность, не способная укрыть от преследования. Машины уже тормозили у калитки, когда я перебрался на следующий, девятый участок – племянника так кстати умершего дяди.

Приехавшие, шестеро мужчин – их можно было пересчитать из-за кустов паркеровской изгороди, – разделились. Двое обошли дом. Трое, намереваясь войти, поднялись на крыльцо. Один остался возле машин. В окнах моей спальни зажёгся свет.

Всё-таки и от пьющих бывает польза. Мне столько раз доводилось, по просьбам барменов и официантов, эвакуировать отставного боцмана из окрестных пабов, что теперь я знал, где ключи от его дома, гаража и автомобиля. Все они оказались на местах – Сэм благоразумно ничего не забрал. Как снять помещение с сигнализации и поставить обратно, мне также было давно известно.

Разместившись в гостиной Сэма, в которой, вопреки его образу жизни, всегда царил флотский порядок, я, стараясь не думать о происходящем тем временем в собственном доме, принялся составлять план действий.

Розыск уже объявлен. Это первое, что сделали, не застав меня дома. Включили и отслеживание мобильного. Я достал из кармана трубку и вынул сим-карту. Документы и кредитные карточки тоже можно выкидывать – для перемещения по стране и покупок они не годятся. В бумажнике кроме кредиток обнаружились визитная карточка дантиста, пропуск в теннисный клуб и две двадцатифунтовые купюры.

Так, и что мне теперь делать? Ответ однозначен и прост: уходить до приезда собак-следопытов. Уезжать из Лондона, пока не раздали мои фотографии анфас и в профиль полисменам города, и, наконец, убираться из страны, покуда эти же фотографии не разослали всем полисменам Великобритании.

Легко сказать, но как сделать? Прорваться с боями, как Джеймс Бонд? Уйти огородами, с Чапаем и Петькой? Переодеться женщиной, как Керенский в семнадцатом? В каждом из вариантов есть свой резон. Можно даже переодеться женщиной Джеймса Бонда и уходить с боями огородами… Я оглядел гостиную боцмана. Со стены смотрел трезвый, опалённый порохом Самуэль Брукс времён Фолклендской кампании.

А давай-ка попробуем надеть парадный военно-морской мундир с аксельбантами, сесть в автомобиль боцмана, выехать из-за угла (переулок делает за домом Сэма поворот) и просто проехать мимо, надеясь, что оставшийся у машин решит, что это проезжают транзитом через переулок.

Мундир сидел на мне мешковато, фуражка сползала на нос. Ордена недовольно брякнули, угадав самозванца. «Не переживайте, братцы, – попытался я мысленно успокоить их. – Я тоже воин, боец невидимого фронта, и сейчас как раз на боевом задании». Ордена умолкли – не знаю, убедил ли я их? Теперь от макушки до пояса я стал славным ветераном, бывалым и безупречным.

Мои воровские аппетиты на этом не закончились: заодно прихватил у Сэма лёгкую куртку из плащевой ткани. Лучше быть одетым не по сезону тепло, чем не по сезону легко, – это меньше привлекает внимание.

Из гаража я выбрался почти бесшумно и по дороге на краденом форде проехал не торопясь, степенно, с одними подфарниками. Человек возле машин захотел на меня взглянуть и сделал шаг вперёд, преграждая мне путь и пригибаясь к окну. Я, тоже склонив голову, успел рассмотреть шагнувшего. Сэр Малкольм Харт собственной персоной, начальник отдела Восточной Европы Службы безопасности MI5 Её Величества. Заочно, по фото и видео, я был с ним знаком, как и с некоторыми другими сотрудниками контрразведки, которые, словно герои труда с Доски почёта, глядели на меня из глубин памяти. Харт – фигура значительная, противник матёрый и беспощадный. Приглядевшись, он увидел лишь кокарду и погон боцмана. Я же, не снижая скорости, проехал мимо своего семейного дома. Окна светились теперь и в детской.

Через два поворота, уже выезжая на трассу в сторону Лондона, среди летящих мне навстречу полицейских машин я заметил и ту, на боку которой было написано «кинологическая служба».

Похоже, первый круг оцепления преодолеть удалось.

* * *

Машина с военно-морским мундиром была брошена за три квартала до вокзала Ватерлоо. Её, разумеется, найдут, выяснят имя хозяина и, помотав нервы, вернут ему вместе с мундиром. Военно-морская карьера промелькнула как сон. В вокзал я входил уже штатским. Путь мой лежал не к перронам и кассам, а в бюро забытых вещей. Среди забытого и невостребованного всегда отыщется что-нибудь полезное, особенно если ты сам это «что-нибудь» сюда и сдал.

В бюро был припрятан второй тревожный пакет. Три года назад я отнёс сюда сборник православных псалмов на греческом языке. Специально подобрал такую книжку, чтоб у служащего не возникло соблазна толкнуть её букинисту. Во-первых, незнакомый язык, чужая вера, да и вообще предмет культа – мало ли что за это будет на том свете? Раз в три-четыре месяца я заходил сюда, проверяя сохранность моей книжечки. Каждый раз спрашивал, не приносили ли трактат Савонаролы «О вдовьей жизни» 1491 года издания на старолатинском языке. И всегда выносили мой тайник, в задней обложке которого спрятано восемь купюр по пятьдесят фунтов и четыре по двести евро, да ещё греческий паспорт на имя Никоса Триколиноса, человека подходящего возраста. Сумма в целом копеечная, далеко с такой не уйдёшь, но больше в обложку не вклеивалось.

– Чем вы можете подтвердить, что это ваша книжка? – спросил служащий.

– Только этим, – ответил я, протягивая ему пять фунтов, которые нашёл во внутреннем кармане парадного мундира Сэма Брукса. Эти пять фунтов были единственным приятным сюрпризом за сегодняшний вечер – если, конечно, без четверти три считать ещё вечером.

Переложив паспорт и деньги в карман куртки, я не стал выбрасывать книгу. Человек с пустыми руками всегда выглядит подозрительно, особенно ночью на вокзале. Самое безобидное, что о тебе могут подумать, – а не карманник ли ты?

Направляясь к стоянке такси и проходя мимо полисмена, я с удовлетворением отметил, что смотрит он именно на руки, а не на мои же фото анфас и в профиль.

– Куда едем, сэр? – спросил таксист разноцветной наружности.

– Прямо, по Стамфорд-стрит, – ответил я и закрыл глаза. Сейчас самое время выяснить, кто же сдал меня контрразведке Её Величества.

2. Закрытый город

Прошедшее длительное

«…если тебе так кажется – значит, так оно и есть».

И. Ю.

Сергей Сергеевич глядел в окошко микроавтобуса, отодвинув шторку. Дома, улицы, перекрёстки, светофоры, газоны… Что-то в этом городе было не так. Вроде бы всё на своих местах: право – справа, лево – слева, зебры полосатые, бутерброды падают маслом вниз, пешеходы перемещаются на двух ногах. Но чего-то как будто бы недоставало…

– Недавно был установлен поразительный факт, – прервал его наблюдения голос из глубины салона. Сергей Сергеевич оглянулся, а говоривший сделал многозначительную паузу.

– И какой же, Юлий Борисович?.. – В микроавтобусе плавал полумрак.

– Самые гениальные открытия человечества, оказывается, были сделаны в пятницу! Закон всемирного тяготения Ньютона, Архимедова «Эврика», геном человека, таблица Менделеева, радиоактивность, принципы построения вселенной, строение клетки и многие другие идеи посещали умы гениев именно в этот день. – Юлий Борисович заглянул в лицо собеседника, ожидая увидеть на нём если не изумление, то хотя бы удивление, но наткнулся на холодное спокойствие.

– Хотите сказать, что в другие дни недели ваши «гениальные учёные» ни… – Сергей Сергеевич, поискав слово, подобрал наиболее нейтральное: – …ничего не делают?

– Вовсе нет! – вскричал Юлий Борисович. – Я о том, что вчера была именно пятница!

Юлий Борисович Моветон, крупный, если не сказать крупнейший научный руководитель, и Сергей Сергеевич, фамилию которого не принято было произносить вслух, ехали в микроавтобусе с затемнёнными окнами по улицам Закрытого города.

* * *

В Закрытом городе немало улиц, и все имеют названия. Такова государственная традиция. Где-то, как, например, в Нью-Йорке, улицы пронумерованы, а где-то, как в Зеленограде и Волжском – городах-спутниках Москвы и Волгограда, – принято обходиться кварталами и микрорайонами. Но в Закрытом городе всё традиционно: проспект Мира, улицы Ленина, Куйбышева и Шевченко. Есть там и улицы, названные именами зацепившихся в истории Шверника и Пальмиро Тольятти. Сейчас автомобиль катил по улице Гагарина, и не было бы в этом ничего необычного, если бы не один нюанс: раньше эта застроенная двухэтажными домами улица носила имя одиозного, возведённого в ранг демона Лаврентия Павловича Берии. Тихая, тенистая, протяжённостью меньше километра, она тянулась от кинотеатра «Октябрь» до улицы уже упомянутого Шверника. Строго говоря, весь городок можно было назвать именем Лаврентия Павловича. Лаврентьевск, например, или Бериево. Ведь своим возрождением в нынешнем виде он был обязан именно Берии. Но нет, согласно устоявшейся советской традиции, городу не только несколько раз меняли название, но в некоторые из них, что вообще ни в какие ворота не лезет, совали числительные. То семьдесят пять присвоят, то почему-то уменьшат до шестнадцати. Может, потому, что история города начиналась дважды? Хотя какому из русских городов удавалось прожить без того, чтобы его пару раз не стёрли с лица земли? Такого и не припомню. Сейчас этот город снова переименовали – назвали «Закрытым».

Закончилась Вторая мировая война. Стало ясно, что третья будет ядерной. На первую линию, сменив химиков и баллистиков, металлургов и мотористов, вышли физики-теоретики и физики-экспериментаторы. Теперь оружие будет направлено не на отдельного человека, а на целые народы и, как результат, на человечество в целом. Так появился Институт экспериментальной физики.

В руины заброшенного монастыря в конце сороковых согнали зеков и военнопленных. Они обнесли себя тремя рядами колючей проволоки, место внутри назвали Городом и построили на нём множество бараков и немного жилых домов. Почему немного? Да потому что дома строились исключительно для светлых голов, а их много не бывает. И потекла научная жизнь. Физики-теоретики курили сигареты и морщили лбы, а физики-экспериментаторы, засучив рукава покороче, совали руки куда не надо.

Матушка-природа стонала и плевалась, когда её разбирали на части. Если раньше пытливые естествоиспытатели описывали её, каталогизировали и систематизировали, то теперь настырно лезли в самую её сущность.

Время шло. Успешные испытания чередовались с сокрушительными провалами, прорывы сменялись заходами в тупик. Но процесс познания неостановим. Светлые головы обрастали незаменимыми помощниками, толковыми советчиками, непосредственными начальниками и нерадивыми подчинёнными. Всем требовалось отдельное жильё и, как следствие, родильные дома, дошкольные учреждения, доски почёта, медвытрезвители, гаражи и так далее, со всеми остановками. Город раздался вширь и вкось.

Через семь лет на архипелаге Новая Земля испытали самую крупную для того времени бомбу. Взрывная волна трижды обошла Землю. Проще говоря, мир трижды вздрогнул. Но светлые головы не унимались. Их идеи становились всё оригинальней и ярче. Среди них была и такая: а давайте сделаем бомбу вдвое мощнее той, от которой трижды содрогнулась Земля, и взорвем её у вражеского берега. Поднимется волна (цунами по-научному), такой силы, что сметёт всё с берегов потенциального противника на глубину в триста километров. Враг будет повержен. Удерживало все эти идеи от воплощения только одно: не было гарантии, что противник перед своей гибелью не успеет применить какую-нибудь из своих собственных искромётных идей и не доставит нам самим крупных неприятностей. Так и жили – в ожидании идеи такой сокрушительной силы, что после её реализации врагу уж точно придёт конец, а нам будет хоть бы хны.

Но есть у нашего мира неоспоримое свойство: идеи витают в воздухе. Одна и та же мысль приходит в разные светлые головы в одно и то же время. История знает немало тому примеров: Маркони и Попов, Бойль и Мариотт… Мысль, ещё даже не высказанная вслух, а только зародившаяся, может легко перетечь из одной светлой головы в другую. А уж кто-кто, а Лаврентий Павлович знал толк в секретности.

Миссия, с которой Сергей Сергеевич прибыл в Закрытый город к Юлию Борисовичу Моветону, научному руководителю института, была сверхсекретна. Надо сказать, и сам Юлий Борисович, трижды герой, проходной кандидат на Новодевичье, внешне похожий на умное и добротно одетое огородное пугало, был секретом из секретов. И дело вот в чём.

С год назад светлые головы предложили такую идею. По вселенной в разные стороны носятся мириады заряжённых частиц. За доли секунды они пронизывают Землю и уносятся за пределы галактики. Не вдаваясь в размеры, массу, скорость и другие свойства частиц, утверждали, что их суммарная энергия колоссальна. Даже ничтожных долей этой энергии достаточно для нанесения удара сокрушительной силы по противнику нашего государства. Светлые головы предложили подкорректировать движение этих частиц, сделав его из хаотического направленным. Взять да и скоординировать поток внутри Земли и ударить им по врагу снизу, из глубины планеты, где никакой защиты нет и не предвидится.

Идею признали перспективной. Составили план, открыли финансирование, создали отделы, лаборатории, закупили оборудование. Работы предстояло на годы. Да и шутка ли сказать – вселенского масштаба работа! Единственная на текущий момент сила, способная направлять частицы, – это электромагнитные поля. А сколько их нужно, чтобы создать управляемый поток? Уму непостижимо! Но ведь надо же когда-то начинать?

И тут, как гром среди ясного неба, донесение из Службы внешней разведки: противник в британской Национальной ядерной лаборатории занят той же тематикой, и к ней присматриваются, а по сути уже и подключились американцы. Пришла директива сверху: нельзя опаздывать! Напрягитесь! Бюджет увеличили втрое, свернули некоторые программы, подтянули пояса, навалились.

Работа закипела, как водится, и на страх, и на совесть. Одним засветили высокие должности в просторных кабинетах, другим – регалии академиков и научные подразделения, государственные премии, звания, почёт, слава, квартиры, достаток, выгодные предложения, рост, сытость, размах, заграничные командировки и так далее, и тому подобное. Спускались жёсткие планы, строились перспективные прогнозы, разрабатывались наукообразные обоснования и составлялись достоверные отчёты. В общем, началось то, что хочет и умеет человек. А хочет он увлечённо работать и получать за работу приличные деньги. Проект выходил весомый, значительный, правительственный. Курировал его сам Сергей Сергеевич. И возлагал большие надежды.

Надежды Сергея Сергеевича – это отдельный разговор. Сергей Сергеевич слывёт среди знающих людей человеком безошибочным. Бо-о-ольшой Начальник, но без величавости. Шагает через ступеньки, а штаны целёхоньки. Насквозь видит, но не подглядывает. И, похоже, не боится ничего, работает уверенно.

Появились и результаты. Вроде бы удалось искривить движение двенадцати залётным частицам. Они свернули с проторённого пути и вместо передового созвездия Рака отправились в заштатную туманность WRT395NV77-04. Стало ясно, что методом лабораторных исследований скачка в получении направленного потока, способного нарушить работу мобильного телефона «Сименс» или воспламенить зажигалку «Бик», за три года добиться не получится. Нужно строить и запускать спутники, нужно создавать передвижные источники поля, нужно тратить гигантские деньги. В министерстве финансов побледнели и крякнули. Гонка вооружений шестидесятых-восьмидесятых показалась детской игрой в солдатики. Но делать нечего: разорили пару олигархов и, урезав ширину дорожного полотна в европейской части страны на локоть, выделили пять с половиной миллиардов на семилетку, попросив воздержаться от ударной работы вроде «освоим средства в четыре года». Но деньги потекли.

Тем временем в Англии физики из Национальной ядерной лаборатории запросили двадцать восемь миллиардов фунтов, и им со скрипом дали на пятилетку. Тут пришла поправка, что двадцать восемь – это в год, а годов нужно не меньше восьми. В их министерстве финансов тоже загоревали.

Словом, борьба разворачивалась нешуточная. Гонять элементарные частицы по вселенной – это вам не бурю поднимать в пустыне. Те, кто в курсе, к деньгам припали с азартом, но и им было страшновато от величия задач, от непредсказуемости результата, от гигантской ответственности.

Начальники набирали новых подчинённых, строители возводили новые здания, в них открывались новые научные лаборатории, исследовательские отделы и экспериментальные площадки, а на верфях закладывались специальные суда и проектировались спутники.

Трудились все. Требовательные начальники, усидчивые сотрудники, всклокоченные энтузиасты, расчётливые карьеристы и аккуратные исполнители объединили усилия и в едином порыве, отбросив сомнения, устремились к единой цели: загнать толпу элементарных хаотичных частиц в пятый угол. Всем было ясно, что надо торопиться. Кто первым достигнет результата, тот и продиктует свои правила остальным. Чёткие, короткие правила без исключений. И гонка шла во всю прыть – пыль стояла столбом!

И тут, в самый разгар свершений, под конец рабочей недели Сергею Сергеевичу позвонил Моветон и почти шёпотом сказал: «приезжайте, дело худо». Наутро Сергей Сергеевич вылетел из Москвы.

* * *

– Ну и что из того, что пятница? – Сергей Сергеевич строго посмотрел на Юлия Борисовича.

– А то, что вчера ко мне в кабинет пришёл физик-теоретик Игорь Петрович Прожогин и доказал… – Моветон вздохнул, набирая как будто не воздуха, а смелости, – …что создать направленный, мало-мальски энергетически сильный поток частиц невозможно.

Сергей Сергеевич глянул в окно и понял – что́ его настораживало в этом городе. На улицах Закрытого города совсем не было дураков. Не то чтобы они все попрятались – нет, дураков не спрячешь, всегда вперёд вылезут, – просто здесь их не было совсем.

«Ох уж мне эти умники! – горько подумал Сергей Сергеевич. – Такую работу насмарку!»

3. Лондон

«Какой же ты? Как сейчас сказал или… как потом подумал?»

И. Ю.

Воздух ночного Лондона горчил. Это была не гарь пожарища или мелко рассеянной бычьей жёлчи. Горчило так, словно кто-то заинтересованный добавил в бензин на всех заправках «Бритиш петролеум» по вороху сушёной степной полыни и теперь через выхлопные трубы автомобилей с правым рулём сочился газ с горчинкой.

Город стал чужим. Для беглеца не то что город – весь мир становится чужим, настолько, что к нему и спиной повернуться опасно. Лондон с подозрительностью заглядывал в окно. Куда подевались его холёность и высокомерие, его снисходительность и насмешка? Теперь Лондон – враг. Вежливый, равнодушный, умелый и беспощадный.

Такси свернуло на Блэкфрайерс-роуд, потом налево, на Уэббер-стрит. Я нащупал в кармане паспорт грека. Сегодня, 30 сентября, в понедельник, у Никоса Триколиноса день рождения, а значит, в какой-то мере и у меня. Не отпраздновать ли?

– За женщиной едем? – с ближневосточным акцентом спросил водитель.

Надо бы осадить нахала, подумал я. Совсем распоясались иммигранты. Но пришлось промолчать: пусть уж лучше считает меня искателем копеечных удовольствий, одним из тысяч одиночек, шагающих по разбитой мостовой между заблёванным кабаком и липким публичным домом, чем беглецом.

– Возможно, – ответил я и понял, что, кроме пятёрки в кителе боцмана Сэма, есть и ещё одна хорошая новость. Навсегда решена проблема законной жены Томаса Кука. Теперь, по случаю провала, я снова неженат. Мне стало чуть слаще на душе. Самую малость – словно в огромную бочку густого дёгтя случайно упала капелька не очень сладкого мёда.

– В такую ночь, – водитель с неодобрением взглянул в непроглядное небо, – подходящей будет мексиканка, вы уж мне поверьте.

Я не стал спорить. Пожалуй, таксисты, как и гинекологи, имеют трезвый и широкий взгляд на женщин. Но уточнить кое-что захотелось.

– Именно мексиканка? А испанка?

– Испанки хороши на рассвете, под утро. Испанкой надо управлять, как бритвой. С осторожностью, но решительно. А бритвы нужны именно по утрам. Не так ли?

– Так. Но почему всё-таки мексиканка?

– Мексиканка – это ожог. Ласковый, нежный, но… то что надо при такой погоде.

Таксист принялся толково и подробно проводить сравнительный анализ достоинств и недостатков женщин разных народностей, племён и рас. Я его не слушал – имелись дела поважнее.

В Лондоне сдать могли трое. Три человека знали или догадывались, что я шпион. Они входили в мою группу, если хотите – агентурную сеть. Хотя сетью их назвать нельзя – слишком жидкая конструкция. Гаррис Руни, тот вообще считал, что оказывает платные услуги в области технического шпионажа. Вроде того, как подглядеть дизайн крыла корейской малолитражки за месяц до официальной выставки. Ничего предосудительного. Он знал меня и Тимоти Твиста. С Гаррисом у нас была договорённость, которую тот посчитал ребячеством. Мы условились, что в экстренном случае высылаем друг другу сигнал тревоги. И этот сигнал пришёл. Плотно задействовать Руни я собирался через пару лет. Основательно ввести его в курс дела и посадить на ключевую должность было целесообразно только при наступлении следующей стадии операции.

Много знал Штранцель. В том смысле, что знал всё… Всё, что ему было положено знать. Знал, какой мы собираем материал в институте, где он работал. Знал, что́ он за это получает и что́ ему грозит. Он был в материально стеснённых обстоятельствах. В долгах – проигрался на тотализаторе.

А Твист без причины совал нос в любые щели. Ему хотелось всё знать, не важно, кому и для чего это нужно. Я бы не удивился, узнав, что Твист работает на кого-то ещё. Те сведения, которыми он обладал по долгу службы, никого, кроме нас, не интересовали. Поэтому за Твиста я был спокоен. До этого самого момента.

Сейчас, когда местная контрразведка уверена, что я мечусь, пытаясь вырваться из города и страны, следует остановиться, всё обдумать и предпринять самое неожиданное и самое важное. А важно сейчас вычислить крота, или крысу, а проще говоря – предателя. Никого из своей группы я не тащил к сотрудничеству вымогательством или шантажом. Один, Штранцель, работал за деньги. Другой, Твист, – по призванию, а работа по призванию окупается всегда. Он, кстати, и нашёл меня сам. А третий, Руни… его я до конца не понимал. Какой-то он слишком простой. Простой и мужественный… К нему к первому и поеду.

Таксист перешёл к негритянкам.

– Особенного в них ничего нет. Колер темноват да губастость повышена. И только. Если это откинуть, останется одна наглость. Нахальные они все, высокомерные… То ли дело наши женщины, с Востока. Сколько в них покорности, смирения… Любо-дорого взглянуть.

– А русские? – Я вспомнил, куда мне предстоит пробираться, и почему-то мнение таксиста стало мне интересным. – Что говорит ваш опыт про русских?

– Русские? – переспросил таксист. – Русская женщина, слышал, это надолго… Сам-то не пробовал, врать не буду, но говорили, что именно надолго. Увязаешь в них, что ли… Решили русскую?

– Нет. Рули-ка на Келл-стрит.

Таксист умолк и перестроился в правый ряд.

Перед домом Руни стояла скорая помощь. Вокруг были и другие служебные машины, в их числе полицейские. Полисмены что-то мерили. Это миф, будто там, где нашкодили спецслужбы, полицейские не появляются. Ещё как появляются. Вот и сейчас – даже дорогу перегородили, размотали рулетки и ходили парами. На тротуаре стояли мужчины в штатском. Таксист остановился напротив скорой. Я опустил окно.

– Что случилось, дружище? – обратился я к водителю скорой голосом хорошо выпившего человека.

– Какой-то малый из окна выбросился. – Он кивнул на тротуар под окнами Руни.

– Насмерть?

Водитель обернулся вглубь своей машины. Там, хотя я и не видел подробностей, несколько человек склонились над носилками. Послышался стон, и было в нём что-то знакомое.

– Нет, – ответил водитель, – всего-то третий этаж. Но больно приземлился. Открытый перелом.

– Жить-то будет?

– Поживёт. Но в футбол уже не поиграет. Из ноги, видел, торчало и хлестало. Сейчас вколют морфий, наложат шину – и поедем.

Полицейские, замерив что надо, махнули нам – проезжай! Такси тронулось. Я откинулся на сиденье. Мужчины в штатском в нашу сторону не смотрели.

На инсценировку не похоже. Иначе уж точно проследили бы за теми, кто интересуется. Значит, сдал меня не Руни. И я этому рад. Получается, его мужественность не показная – он реально хотел уйти от деятелей из контрразведки. И сигнал послал, видимо, тоже он.

– А если на всю ночь решили брать, то мой совет – китаяночку, – опять завёл свою волынку таксист.

– Это почему же?

– Покладистые… Как положишь её, так и лежит всю ночь. Не шелохнётся. Спокойно и тихо спится с китяночкой.

Следующим был Твист. Не по подозрениям, а по местоположению. Жил недалеко, на Харпер-роуд.

У дома Твиста ни скорой, ни полиции не было. Похоже, этот из окна не выпрыгивал. Но в трёх его окнах горел свет, а перед подъездом стояли две одинаковые машины, и в каждой сидело по человеку. Обычное ли дело для трёх часов ночи? За Твистом пришли, и пришли, как и за мной, недавно. Сейчас идёт обыск.

– Извини, друг, не расслышал – что там китаяночки? Деревенеют? – обратился я к таксисту, когда мы проезжали дом Твиста. – И будь так добр, тормозни на минуточку, я отолью.

Таксист остановился, но неуверенно произнёс:

– Но здесь вроде негде.

– Да? – оглядываясь по сторонам, откликнулся я. Мне нужно было как следует рассмотреть происходящее перед домом. Не хотелось просто проехать мимо. Вдруг что-то кинется в глаза или увижу что-нибудь.

И надо же – действительно увидел! Из дверей дома вывели Твиста. Он был испуган. Не играл испуг, а натурально боялся. Еле плёлся на ватных ногах. Люди, знающие своё будущее, так не ходят. Этот точно сдаст всех и сразу, не будет геройствовать и расскажет всё, о чём спросят. Но это после, а пока он не знает, о чём его спросят, и потому боится. Этот ещё никого не сдавал, а значит, он не тот, кого я ищу.

– Ну что? Будете выходить, сэр?

Таксист обернулся, и я улыбнулся ему самой дурацкой улыбкой из тех, которыми умею улыбаться.

– Нет, не буду. Так что там с китаянками? А впрочем, какая разница…

– Что вы имеете в виду, сэр?

– Пожалуй, мы поедем не за китаянками…

– А куда, сэр?

– На Родни-плейс.

– Как скажете, сэр.

Со Штранцелем ничего не было ясно. Свет у него не горел. В доме вообще не горело ни одно окно. Хотя почему это у Штранцеля должен гореть свет? Штранцель не всегда ночевал дома. Парень он холостой, пьющий и со страстями. Пьющий по российским меркам терпимо. Штрацель себя контролировал и телефонную трубку брал всегда. Что, если ему позвонить? Если пришли за мной, должны прийти и за ним. Вопрос только в том, кто предатель.

А если они Штранцеля не нашли? Если сигнал тревоги дошёл вовремя и он скрылся? Тогда телефон должен быть выключен или уничтожен, чтобы его не обнаружили и не начали шарить в записной книжке и проверять контакты. Если телефон включён и Штранцель ответит на звонок, то предатель именно он. Это, по сути, единственная зацепка для контрразведки, единственная возможность выйти на меня. Они ведь не знают, что после первого сигнала происходит автоматическое оповещение. Сигнал пришёл ко мне, мой телефон тут же переслал его всем остальным членам сети и стёр контакты. Они могут допустить, что я сам послал сигнал в знак доверия Штранцелю, тот принял его и спасся, и сейчас можно будет установить связь. Есть и ещё вариант: Штранцель отвечает на звонок и говорит удивлённым голосом, что он в участке. Так он предупреждает меня, и это похоже на подвиг, а о подвигах мы не договаривались. Одним словом, надо звонить, а размышлять потом.

Датым голосом я попросил у таксиста его мобильный: свой, дескать, забыл в клубе.

– Дай, дорогой, позвонить моей Клотильде. Хочу послать благую весть о приближении. Лишь бы дома была…

– Только в Америку не звони, – сказал таксист, протягивая трубку. Я набрал номер. Телефон был включён, но Штранцель не ответил. Один длинный гудок, второй, третий, четвёртый… Всё ясно: меня вычисляют. Штранцеля взяли. Значит, он меня не предавал.

Что ж, прощай, моя маленькая армия! Маленькая, но честная и верная слову. Сейчас вам будет трудно. Очень трудно. Может быть, невыносимо трудно. Не знаю, сумею ли что-нибудь сделать для вас, но обещаю, что не упущу даже малой возможности для этого.

Итак, предатель находится вне группы. Все те немногие, кто знали про нас и могли это сделать, сидят в Москве.

Я вернул телефон водителю и попросил остановиться на углу Белфур-стрит, сказав, что приехал. Вылез и побрёл – как будто куда глаза глядят. Чаевыми знаток женщин остался недоволен. Но не то у меня время, чтобы транжирить.

Впереди лежал неблизкий путь на родину. Надо установить, кто меня сдал, и, как сейчас принято говорить, разобраться с этим. Но первоочерёдная задача – убраться из Лондона. Словно подслушав мои мысли, Лондон иронически хмыкнул клаксоном последнего автобуса на Брокли и перестал горчить воздухом.

4. Закрытый город

Прошедшее длительное

«Стоит ли тратиться на первое, если второе в том, что третьего не будет?»

И. Ю.

Сергей Сергеевич был зол. С ним случилось небывалое. Более того – непотребное. Он ощущал, как в голове крутится чужая мысль, а возможно, и не одна. Холодными, скользкими змейками они ворочались, путались и мешали другим, его собственным, родным и близким мыслям, составлявшим сознание.

– Черт-те что! – почти громко воскликнул Сергей Сергеевич и посмотрел на Моветона.

Тот уставился на него в ответ.

Сергей Сергеевич не исключал, что это именно Моветон орудует в его голове, подсовывая ему юркие мыслишки. Ох уж эти умники! Прикинутся людьми не от мира сего – дескать, мы только в облаках витаем. А на деле? «Спусти, Сергей Сергеевич, всё на тормозах», – вкрадчиво сверлил кто-то в его голове. А кому, как не Моветону, выгодно, чтоб всё было шито-крыто? Чтоб ничего не менялось: ни проект, ни финансирование, ни планы, ни кабинет этот…

Да, хорош у Юлия Борисовича кабинет. До революции, при монастыре, здесь была гостиница для знатных паломников. Может, и сам царь в этих покоях почивал. Говорят, приезжал сюда Николай II, и, кажется, не один раз.

Трудное предстоит решение, если этот Прожогин прав. Столько денег – и коту под…

– Как ни тяжела жизнь, а жить-то надо… – подозрительно точно прервал размышления Сергея Сергеевича Юлий Борисович. – Давайте решать.

– Ну, зовите сюда вашего… – вздохнул Сергей Сергеевич.

– Прожогин сейчас будет, – отозвался Моветон. – Может быть, чаю?

– Какой уж тут чай? – заёрзал в кресле Сергей Сергеевич. – Всё рушится!

Юлий Борисович его горечь разделял. Столько людей уже связали свои планы с программой направленного потока, начали писать кандидатские и докторские, рассчитывали получить степени и отделы. Сколько деятелей уже по-хозяйски глядели на статью бюджета, где прописывались суммы и сроки. И всё прахом из-за одного головастика…

Заговорил селектор на столе Моветона:

– Юлий Борисович, к вам Прожогин из четвёртого сектора.

Моветон разрешающе кивнул. Видимо с секретаршей у него была не только селекторная, но и телепатическая связь, потому что дверь отворилась и вошёл человек.

– Здравствуйте, – сказал он. – Прожогин Игорь Петрович.

Сергей Сергеевич кивнул, а Моветон сказал:

– Проходи, Игорь, садись.

Прожогин был молод, но не пацан, лет за тридцать, выше среднего и плечист. На сотрясателя основ Коперника он похож не был. На упрямца и обладателя сквернейшего характера Джордано Бруно тоже. Прожогин вообще ни на кого не был похож. Даже, как выяснилось, на своего папашу. Если, конечно, его папашка не был мордастым, с налитыми щеками и хитрыми глазками неандертальцем. Именно с ним, с неандертальцем, сделав поправку на укороченность ушей и человеческую стать, можно было сравнить Прожогина. (Забегая вперёд, отметим, что ушами Прожогин всё-таки шевелить умел, и даже неплохо.)

«Вот вылупятся такие, – продолжал злиться Сергей Сергеевич, – намудрят, а ты потом расхлёбывай».

– Ну-с, Игорь Петрович, – протянул он, – что скажете? Почему нам всё сворачивать придётся?

– Сворачивать? – будто не понимая, переспросил Прожогин и глубоко вздохнул, собираясь, видно, возразить. Но Сергей Сергеевич его опередил:

– Доложите суть вашего открытия.

Прожогин взглянул на Моветона, как бы спрашивая, насколько быть откровенным.

Тема секретная. Но и секреты секретам рознь. Тайной могут быть количество и наличие, характеристики и особенности. В данном же случае секретным было само Знание. Всю свою историю человечество, словно младенец, тыкается в этот мир, тянет всё в рот, пробуя на вкус, и в результате знает о его, мира, строении примерно столько же, сколько и младенец. Мир в его понимании – игрушка, которую хочется сломать, чтобы выяснить: а что же у неё внутри? История познания мира земным человечеством – это история попыток его разрушения. Попыток, слава Богу, пока неуспешных. Именно – слава Богу. Вера в Бога, облачённая в цветастые одежды религий, сильно притормозила процесс научного познания мира, отвлекая массу умов от этой деятельности. Но есть и обратный пример: введённый в СССР атеизм стал рычагом прорыва в научной работе страны.

Моветон одобрительно кивнул: валяй, мол, на всю катушку.

– Общеизвестно, что Галилео Галилей, – начал свой доклад Прожогин, – проводил опыты, бросая с Пизанской башни шары из тяжёлых и лёгких материалов…

«Так вот чья слава не даёт покоя этому парню», – подумал Сергей Сергеевич.

– Так значит, Прожогин, вы в рабочее время экспериментировали, опровергая возможность решения поставленной задачи? – язвительно, с оттенком угрозы прервал он докладчика. – Очень интересно.

– Вовсе нет. Я только хотел напомнить, что в сознании людей укоренилась мысль, будто независимость скорости свободного падения от массы тела была открыта Галилеем, как вы сказали, экспериментально.

– А разве не так? – спросил Юлий Борисович.

– Нет, он пришёл к фундаментальному заключению без всяких опытов, основываясь лишь на логических рассуждениях.

– Надо же! – заинтересовался Сергей Сергеевич. – И каких именно?

– Предположим, думал Галилей, – тон Прожогина стал наставительным и монотонным, – что тяжёлые тела падают быстрее лёгких. Тогда, присоединив к тяжёлому телу лёгкое, мы должны были замедлить его падение. Однако суммарная масса тяжёлого и лёгкого тел больше массы одного тяжёлого. Следовательно, – Прожогин многозначительно посмотрел на собеседников, – соединённые вместе тела должны падать быстрее, чем одно тяжёлое. Но связка не может падать одновременно и медленнее, и быстрее, чем одно тяжёлое тело. Соответственно, заключил Галилей, скорость падения всех тел одинакова и не зависит от их веса.

– Очень интересно, Прожогин, – сказал Сергей Сергеевич. – Но к чему вы ведёте?

– К этому, в целом несложному рассуждению человечество шло более пятидесяти веков интеллектуального развития, но одного его более чем достаточно, чтобы увековечить величие Галилея.

– И всё-таки?

– Используя только умозаключения, я пошёл от противного.

– От какого ещё «противного»? – раздражённо произнёс Сергей Сергеевич. – От противного нашим убеждениям?

– Убеждения тут ни при чём. Я спросил себя: а что бы случилось, если бы можно было собрать в пучки шальные микрочастицы из космоса.

– И что же? – нетерпеливо воскликнул Сергей Сергеевич.

– А то, что в этом случае хотя бы раз в истории произошло бы ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– Да вы что?! – Сергей Сергеевич был ошарашен. – И это обязательно?

– Обязательно, и чем дальше, тем чаще. Потому что ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– Но об этом никто не должен знать! – Сергей Сергеевич обвёл присутствующих встревоженным взглядом.

– Вот именно, – Моветон отлично понимал значение открытия Прожогина. – Поэтому мы и разговаривает втроём.

– И, как я понимаю, нужно срочно остановить все исследования в этой области. Я бы даже сказал – немедленно!

– А вот этого, – голос Моветона приобрёл небывалую прежде твёрдость, – ни в коем случае делать нельзя. Тем более немедленно.

– Как это?! – Сергей Сергеевич слегка опешил. – Почему?

– А вы думаете, нас не мониторят? Думаете, они не считают наших затрат и расходов? Конечно, они не знают всего, и уж абсолютно точно не знают об открытии Прожогина, но если мы вдруг всё бросим, то десяткам, сотням, а может быть, и тысячам человек станет ясно: появилось нечто, опровергающие старые идеи. И боюсь, что подробности уже не так и важны. Достаточно сигнала.

– Подождите, Прожогин, – сказал Сергей Сергеевич, – а когда они смогут до всего этого додуматься сами?

– Вы имеете в виду потенциального противника? В любую минуту или никогда… Потому что для этого сперва надо понять следующее: ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

– А вы, Игорь Петрович, когда это поняли?

Вот тут-то Прожогин и пошевелил ушами. Это было зрелище! Вначале его уши ходили синхронно и только вверх-вниз, а потом, когда он закрыл глаза, заходили по кругу со сдвигом по фазе на девяносто градусов.

– А я всегда знал, – ответил он.

– И что же теперь делать? – Сергей Сергеевич был на грани паники. – Вы-то что по этому поводу думаете, Юлий Борисович?

– Про то, что наш путь исследований и разработок ведёт в никуда? – уточнил Моветон.

– Вот именно, – кивнул Сергей Сергеевич.

– Но ведь и они, противники, ведут подобные разработки. Тоже вколачивают весьма значительные средства. И это как раз неплохо: ослабляется их экономика, тратятся ресурсы и так далее…

– И как долго они, если их не остановить, будут идти по ложному пути? – Сергей Сергеевич оглядел научные головы. – Сколько бы шли вы?

– Года четыре, максимум пять. – Юлий Борисович пожал плечами. – Год-два все горели бы на работе, охваченные энтузиазмом. Ещё год-два – под давлением администрации и за деньги. А потом…

– Что потом?

– Потом появились бы сомневающиеся и начали бы расшатывать коллективы. Их мнение дошло бы до начальства, началось брожение в высших кругах, и… И тему бы закрыли.

– Сколько они сейчас тратят на эту программу?

– Точно знать мы не можем, но, по оценкам, около тридцати миллиардов в год. Это только британские расходы. С американскими вдвое-втрое больше.

– Получается, за это время израсходуется до полутриллиона за цикл исследований. Значит, надо заставить их это сделать! – Сергей Сергеевич даже повысил голос. Юлий Борисович напрягся.

– То есть, чтобы заставить их палить деньги, мы должны продолжать тратить свои? – В голосе Моветона сквозило лукавство.

– Это какой-то парадокс. Мы не можем тратить впустую деньги и свой научный потенциал, ведь, дурача противника, мы будем дурачить и собственных учёных. Да, мы тратим в несколько раз меньше, но и на такую сумму не имеем права… Не знаю, что делать. А вы, Юлий Борисович?

– Я тоже не знаю.

Крупные руководители в деликатнейшей сфере государственной деятельности туповато смотрели друг на друга. Повисла пауза.

– Я знаю, – прозвучал вдруг голос Прожогина. – И обойдётся недорого.

5. Лондон

На Темзе готовилось отчаливать судно. Нечто среднее между грузовой байдаркой и плавучим кузовом от самосвала. Судя по виду, такой посудиной только глубину мерить. Но на корме порывисто развевался германский флаг.

– Эй, парень, куда ваш линкор путь держит? – спросил я взъерошенного переростка, втягивающего трап на борт.

Разницы, куда именно, мне не было – лишь бы подальше от берегов Англии. Но не поинтересоваться было бы слишком подозрительно.

– Сейнер, мистер. Тип нашего судна – сейнер. «Генриетта Вторая». В Гамбург идём. Завтра к вечеру будем. А что?..

– Попутных берёте? – Я помахал жёлтой бумажкой в двести евро.

– Добавь еще сотню, и поплывёшь первым классом.

– Полтинник фунтов – и завтрак в постель можно не подавать. – Рука нащупала бумажник.

– Тогда и подушку взбивать не буду. Прыгай!

Бумажник опустел на полтинник.

– А бар открыт?

– Работает вовсю. До последнего клиента, – ответил парень и вытащил откуда-то крепко початую бутылку. – Быстрее, отходим!

Я спрыгнул с причала на лохматые, как хвосты мокрых львов, канаты, и опустился на ящик рядом с парнем.

– Дай дёрнуть.

Парень протянул бутылку:

– Фриц. Называй меня Фриц.

Добротный шотландский виски припал к моей душе, как лучший друг. «Три глотка лучшего друга», – не к месту подумалось мне.

– Пойду на бак, гляну, где устроить первый класс, – сказал, поднимаясь, Фриц.

Я остался на палубе один. Вода Темзы плотно обхватывала борта «Генриетты Второй» и казалась совсем не мокрой. Свет от фонарей с набережной ложился на неё без волнений и колебаний.

Стало тошно на душе. А как ещё-то? Ведь я испытал провал. Полный провал, да ещё и в первый раз в жизни. Сейчас я провалил всё: задание, семью, детей, работу, дом, достаток, перспективы, хобби, друзей… Даже долги свои и те провалил.

Мимо проплывали угловатые, насупленные пригороды Лондона. Я оставлял здесь добрый кусок жизни. Если учесть, что предыдущая жизнь была начисто стёрта, то оставлял всё. Всё – в математическом понимании этого слова. Словно выскочил из одежды, а заодно и из шкуры. Вышел на кухню за пивом во время партии в карты и не вернулся. Начал строить с сыновьями качели во дворе и улизнул. Не явился на свидание и даже не перезвонил. Обещал жене… Впрочем, про жену разговор особый.

Бытует мнение, что сапёр ошибается один раз. А разведчик разве больше? Просто сапёр ошибается ярко, громогласно, можно сказать – красиво. Разведчик же (или шпион – кому как нравится) ошибается тихо, незаметно для окружающих и со стороны выглядит мелко, если не сказать подловато. А я как раз и есть тот самый совершивший ошибку разведчик. Только не могу понять, как и где я её совершил.

Если бриллианты – лучшие друзья девушек, то у мужиков самый надежный товарищ – это, без сомнения, виски. Молчаливый попутчик и преданный слушатель. Он убережёт от опрометчивого поступка и даст дельный совет. Но пить его из горлышка больше не буду. Хочу смотреть другу в глаза, а не на этикетку.

В обшарпанном камбузе нашёлся почти чистый стакан. Во всяком случае, от него, как от остальных, не воняло соляркой. То, что до меня из него пил механик, – факт: на стеклянных боках отпечаталась его мазутная пятерня. Но пил почему-то не солярку.

Я вернулся наверх. Мы вышли за черту города, и над Темзой воссияли звёзды. Или у меня заслезились глаза?..

С глаз-то всё и началось…

* * *

В разведку я попал за красивые глаза. Не в том дело, что у меня какие-то особенные гляделки. В целом обычные смотровые щели, тёмно-карие, с золотистыми прожилками. У половины примерно такие же, чуть лучше или чуть хуже. Дело вкуса. Никакого отношения к Службе внешней разведки я не имел и этими самыми тёмно-карими в её сторону даже не посматривал.

После школы решил идти на математический и стать математиком. В шестнадцать разум, как на клетки, поделён на школьные предметы. Сегодня химия: она перекатывает шарики, составляя молекулы с громкими именами вроде «аш-два-эс-о-четыре-трижды». По вторникам и пятницам – физика: сообщает телам ускорение, ломает в линзах лучи и гоняет по проводкам переменный ток. По понедельникам и средам – история, которая только тем и занимается, что придаёт прошлому однозначность в угоду действующим правителям. По вторникам и четвергам – литература, пытающаяся препарировать искусство и подсовывающая издевательские темы сочинений. И, наконец, математика, которая, имея под рукой десять цифр, точку, линию и плоскость, запустила человеческую мысль к таким высотам, что у самого Господа Бога закружилась голова. Создавая в семидневный срок этот торопливый мир, Он и не подозревал, какие кружева познания затеют плести в своих мозгах господа Галуа, Коши, Лейбниц и Лобачевский. И какие выкрутасы их последователи умудрятся вытворять с числами, строя их в ряды, прогрессии, матрицы и множества, извлекая из них корни и возводя в степени.

Поступил я в инженерно-физический, на факультет «К» – кибернетики, значит. Там как раз учили математике и физике, и был это ближайший вуз, откуда не загребали в армию. В армию мне не хотелось. И не потому, что трудностей боялся: парнем я вырос крепким, неплохим пловцом, – а потому что нравственного насилия над собой не хотел. А вся наша армия (как, кстати, и любая армия любой страны) построена на прямом, громком приказе, который не обсуждают. Я же, напротив, любил обсуждать и рассуждать, стараясь добраться до сути.

К четвёртому курсу, благодаря наукам, мир стал мне понятнее в мелких частицах и представляем на макрокосмическом уровне. Нет, я по-прежнему, как и все, не знал, почему он устроен именно так, но с некоторыми частностями разобрался. На твёрдую четвёрку.

И тут меня вызвали в деканат и оставили наедине с моложавым мужчиной с седыми висками, назвавшимся Александром Витальевичем.

– Предлагаем перейти учиться к нам, – начал он, разглядывая моё лицо.

– Так ведь учусь уже… – удивился я. – Математике, физике…

– Да, ничто лучше математики не развивает мыслительных способностей.

– Способностей?

– И для их конкретного применения нужно переходить к нам.

– Куда это – к вам? – без интереса спросил я. Переходить я никуда не собирался.

– К нам, в нашу школу. После окончания будете работать в Первом Главном управлении. В разведке.

– Как это – в «первом главном»? Если «главное», то уже по определению «первое». Разве не так?

– Не так, – Александр Витальевич покачал головой. – Не обязательно главному лезть в первые. А первый – всего лишь первый. Кому придёт в голову, что он главный? Верно?

– Действительно, – на всякий случай согласился я, скрывая удивление. – А почему вы именно меня выбрали? За какие заслуги?

– За красивые глаза, – не задумываясь, ответил Александр Витальевич. И, как оказалось впоследствии, не соврал.

* * *

Виски в бутылке, что выдал Фриц, оказался порочного, можно даже сказать хулиганского, если не преступного вкуса. Бутылка опустела, а настроение не пропало. Пришлось отправиться на поиски Фрица, чтобы потребовать добавки. Я чувствовал себя лучше, но почему-то не пьянел.

Ни Фрица, ни других членов команды видно не было. Ветер с правого борта был пронырлив и шершав. Сейнер, как старая кобыла, тащился сам, отлично разбирая дорогу без понуканий задремавшего хозяина. Я спустился в трюм. Там воняло рыбьими потрохами, но хранилась отнюдь не рыба. В сумрачной глубине, как монумент победы здравого смысла над разумом, высился штабель из ящиков с тем самым виски, которому я радовался на палубе. Эге, да я в компании бедовых контрабандистов! Не раздумывая, я вскрыл один ящик и вытащил бутылку. От первого же глотка проснулись бесшабашность и напор. Я вновь сделался готовым к приключениям. Как и тогда…

Учиться разведке оказалось не сложно. Все премудрости логичны и основаны на здравом смысле. Чуть-чуть хладнокровия, капля выдержки, внимание, наблюдательность, налёт психологии и много-много цинизма – вот и все основные вводные. Правда, однажды предложили бросить осколочную гранату. Ну что ж, надо значит надо. Бросил я им гранату.

А вот секретов от начальства быть не могло. За этим следили строго. Анкеты, опросы, разговоры по душам… А душа в тот момент оказалась развёрнутой и трепетной, как стяг впереди колонны. Тогда я был влюблён.

Почти со всеми случается подобная оказия. Случилась и со мной по окончании спецшколы. Девушка выдалась отменной! Причудливая смесь красоты, гордости и отваги. Порочная и нежная, щедрая и требовательная. Помешанная на сексе и преданная в любви. Вот такая мне выпала девчонка. А было ей всего девятнадцать! Рядом с нею у любого вырастали крылья. Такие встречаются раз в жизни… ну, максимум два, не чаще.

Славный разыгрался роман. Нешуточный. Мы не представляли себя друг без друга. Но тут меня направили на четыре семестра в Массачусетский технологический институт. Под видом студента из Австралии я подтянул английский и повторил физику. Там же приобрёл очаровательный акцент и научился курить травку. Уезжая, обещал вернуться через два года. Мне не разрешили раскрыть ей подробности профессии – только намекнуть, что не моя на то воля. Она заплакала.

Командировку продлили на три семестра. Связи с подругой у меня не было. Мне создавали чистое австралийское прошлое. Когда вернулся, она оказалась вовсю беременной и замужней. Встреча вышла скомканной и унылой. Даже упрёков дельных не получилось. После я психовал и гулял.

А через два месяца меня вызвали старшие товарищи и грубовато сказали:

– Хватит, лейтенант, со всякими давалками путаться.

Я уже старлеем был, поэтому осмелился встрять:

– Это вы на кого конкретно намекаете, старшие товарищи?

– А на этих… Алиску из Кунцева и Веру из «Интуриста». Знаем твои неприятности. Вздыхаешь… Завязывать надо, нехорошо это…

– Что именно?

– Девкам головы морочить, надежды подавать. Жениться тебе пора, лейтенант.

– Вы серьёзно?

– Есть у нас на примете одна… – пропуская мою иронию, продолжили старшие товарищи. – Скажем так: то что надо.

– Поподробнее, пожалуйста. Вы все мои анкеты читали…

– И что же?

– Там чётко написано, что я не выношу две вещи… – Был я тогда молод и горяч, а потому почти кричал, хотя в глубине души стояла гулкая пустота. Любовь из взаимного чувства сделалась невкусным воспоминанием.

– Какие именно? – невозмутимо спросили старшие товарищи. – Напомни.

– Водку и рыжих баб, вот какие!

– Придётся полюбить, – прозвучал суровый ответ.

– Водку? – пересохшими губами с надеждой спросил я.

– Нет, – внятно, не меняясь в лице, ответили старшие товарищи. – Рыжих, как ты выразился, баб. На, погляди на одну.

Она реально оказалась рыжей. Медь с отливом. Но, к счастью, не конопатой. Нежная, прозрачная, тонкая кожа. Хрупкие запястья и лодыжки. Вздёрнутый носик и зелёный, под цвет глаз, клетчатый жакет. Улыбчивый рот, удивлённо изогнутая бровь, в руке зонтик. Именно так она выглядела на фотографии.

– Вот ваша будущая жена, старлей. Распишитесь в получении. – Старшие товарищи пытливо заглянули мне в лицо, стараясь угадать впечатление. Дудки вам, решил я и разместил на физиономии каменное равнодушие.

– Товарищи командиры, – я отложил фото в сторону, – а какое дают приданое?

– Не наш вопрос. Сколько дадут, столько и возьмёшь. И будешь рад…

– И когда вы нас познакомите? – Я снова взял фото, чтобы оценить бюст.

– Это ты сам, – вкрадчиво ответили старшие товарищи. – И сделаешь всё быстро, потому как возле неё паренёк из Лидса вьётся. Так что поторопись, жених!

* * *

Правильный скотч: пробуждает воспоминания и придаёт твёрдость духу. Небо приблизилось к лицу так близко, что звёзды покалывали, как лосьон после бритья. Рядом возник Фриц.

– Эй, Фриц, где брал виски? В каком магазине? Ни разу такого не пробовал.

– Не в магазине, сэр. Хайленд, друг капитана, гонит сверх нормы. Берём по три с полтиной, сдаём по пять с четвертью. Такая операция.

Оказывается, операцию, под кодовым названием «свадьба», планировали несколько лет. И обучение в МИФИ, и технологический институт были частью плана. Учёба в разведшколе, аналитика и психология, логика и грамматика, разумеется, тоже. Разве что бросание осколочной гранаты не оттуда. Взрывать невесту гранатой не предполагалось. И на том спасибо. Конечно, по ходу дела вносились изменения, но цель оставалась неизменной и до поры для меня неизвестной.

– А вдруг не понравлюсь? – Грудь под жакетом не особенно просматривалась. – Окажусь не в её вкусе?

– В её, – успокоили старшие товарищи. – Мы все её вкусы знаем.

– Ну и каковы они?.. – Я посмотрел на свою будущую невесту без интереса.

– Сам потом разберёшься. Пудик соли съешь – и разберёшься. Короче, приступай немедленно.

– А для чего именно жениться? Может, вас устроит, чтоб я с ней погулял только?

– Кончай болтать, лейтенант. Женись, не упирайся. А зачем – мы тебе потом скажем. Пока рано. Так надо. Устраивает?

Фриц взял у меня бутылку и плотно приложился. Вместо закуски внимательно посмотрел на этикетку, причмокнул и, непонятно к кому обращаясь, сказал:

– Прилипло – не оторвёшь!

Глаза его заблестели, как лужи на Пикадилли.

Звали будущую жену Бетти. Элизабет Стайрон. Двадцать три года, Лондон, Англия, родом из среднего класса. Жаль, не аристократка – мне бы подошло.

Меня назвали, как и в прошлый раз, в Америке, Томасом. Томасом Куком. По легенде, австралиец отучился в Америке и нашёл работу в Англии. Родители остались в Канберре. Отец – отставной моряк, мать – домохозяйка. Реальные люди! Я специально туда летал, чтобы познакомиться. Не знаю, как их завербовали и где их настоящий сын, не моё это дело, но мамаша Розмари Кук могла быть, право, не такой толстой. Если дело дойдёт до свадьбы и им придётся лететь в Европу, будет за неё неудобно. А папаша молодец. Морской волк. Бронзовое лицо и крепкие волосатые кулаки. То что надо.

Река сделала поворот, и лунная дорожка нечёткой линией легла поперёк фарватера. Встречный теплоход просигналил басовитым гудком. Я ответил ему взмахом руки и глотком виски. Этот глоток оказался вкуснее ещё и потому, что я вспоминал про моего залегендированного папашу Дугласа Кука, которому симпатизировал и чьё отчество Дугласович носил с удовольствием.

А с Бетти я познакомился так. Рисковать и рассчитывать на случайность было нельзя. Поэтому не годилось подходить на улице, подсаживаться в библиотеке, пристраиваться в магазине. Нужно было действовать точно, наверняка и с первого раза – второго могло не быть. Зависеть от её настроения, внутреннего состояния и прочей ерунды было опасно. Я должен был заполучить её на один час, когда она в романтическом настроении, свободна и открыта для всего мира, и для меня в том числе. Одним словом, встречу следовало готовить вдумчиво и основательно.

Я принялся наблюдать за Бетти. Она жила одна на Чарлвуд-стрит, на девятнадцатом этаже многоквартирного дома для среднего класса с консьержкой и подземным гаражом. Работала она в консалтинговой фирме экспертом по акциям наукоёмких предприятий. Зарабатывала неплохо. Молодая, свободная, самостоятельная женщина. Я не совсем понимал, почему именно на неё пал выбор нашей разведки.

Бетти Стайрон не была красивой. У неё была неплохая, на любителя фигура, сильное, гибкое тело, энергичная, чёткая пластика, правильная осанка. Но вот лицо… Лицо её не выдерживало критики. Было в нём нечто, что никак не красило идущего рядом мужчину. Встречные мужики могли непонимающе и с удивлением на тебя посмотреть: дескать, … же люди!

Но через пару недель наблюдения я стал привыкать к Бетти и – поразительное дело! – был озадачен. Считая себя знатоком и ценителем миниатюрных женщин, сейчас я уже без неприязни приглядывался к довольно высокой Бетти. Предпочитая блондинок, в крайнем случае – русых, теперь я, бывалый гуляка, намеревался добиться успеха у рыжей, некрасивой женщины.

«А надолго на ней женюсь?» – как-то спросил я у старших товарищей. Ответ прозвучал двояко: как пойдёт, но станет невмоготу – пришлём замену. И пришлось впрячься. Как говорится, работа есть работа. Правда, план покорения вызревал неохотно. Наконец у старших товарищей сдали нервы, и они поставили жёсткие условия: знакомство случится к седьмому ноября, любовь должна разразиться к Новому году, а помолвка состояться к международному женскому дню. С юмором у моих старших товарищей всё в порядке: не к дню защитника отечества, а именно к международному и именно к женскому. Наверняка сейчас какая-то русская разведчица клеит себе по заданию этих же старших товарищей мужа-американца, и ей как раз срок выкатили 23 февраля, и никак иначе. Для отчётности.

* * *

Снова вылез на палубу Фриц. Хлебнул, икнул и доложил, что мне постелено в кают-компании. Поскольку спать я пока не собирался, остался наверху.

Операция «Свадьба» имела несколько условий. Первое: место встречи должно быть таким, чтобы невеста не могла резко отвалить. Второе: она не должна никуда торопиться. Третье: невеста должна пребывать в хорошем настроении, то есть в предвкушении приятного события. И четвёртое: невеста открыта для романтики – её сердце свободно.

Только когда все четыре условия были отработаны, мы приступили к ключевой фазе – к знакомству. И вот наступил тот самый прекрасный день, а именно – 10:17 этого дня, когда я на пятнадцатом этаже вошёл в лифт, в котором уже спускалась Бетти. Мы, как незнакомые люди, сухо кивнули друг другу и уставились в дверь. Через двенадцать секунд лифт встал между седьмым и восьмым этажами.

Российской внешней разведке это событие стоило сто двадцать четыре тысячи фунтов стерлингов с шиллингами и пенсами в придачу. Ещё тридцатку я добавил из своих кровных, чтобы Чарльз, механик лифтового хозяйства, торопясь на починку нашего лифта, зашёл по пути в паб «Лев & Кролик» на углу с Денби-стрит.

Двумя неделями ранее наш сотрудник, имя которого не имеет никакого значения, обратился в компанию, где служила Бетти Стайрон, с просьбой помочь ему в приобретении пакета акций нескольких наукоёмких компаний. В этот день в одиннадцать тридцать он должен был встретиться с мисс Стайрон для уточнения нюансов и подписания окончательного соглашения об управлении этим пакетом. Надо отметить, что по результатам соглашения сама мисс Стайрон получала в качестве дополнительного вознаграждения больше трёх тысяч фунтов. Настроение её в момент выхода из квартиры, если я что-либо понимаю в людях, должно было быть отменным. Таким образом, третье условие встречи было соблюдено. Сам момент выхода мне подсказали другие наши сотрудники, которые сидели в съёмной квартире в доме напротив и через сильнейшую оптику наблюдали за перемещениями Бетти по жилищу. Я нажал кнопку лифта ровно через секунду после неё.

Саму остановку лифта обеспечили специально командированные коллеги, за четыре с половиной тысячи подкупившие диспетчера лифтового хозяйства и механика участка. Лифт, как уже говорилось, замер. Мы с Бетти остались наедине. Первое условие также было выполнено. Но Бетти торопилась. Под угрозой оказывался её личный достаток и – что недопустимо – её хорошее настроение. Тут-то ей и позвонил наш сотрудник, имя которого не имеет никакого значения, и заявил, что все бумаги он уже подписал и положил на её рабочий стол, более того – прибавил Бетти процент комиссионных. Также он заявил, что встречаться лучше не сегодня, а завтра – с нею и руководством компании прямо в ресторане «Fine Line» напротив собора Святого Павла, чтобы уже не за рабочим, а за дружеским столом отметить начало плодотворного сотрудничества.

Стоя в лифте, я услышал, как Бетти взвизгнула от удовольствия. Она получила всё, что хотела, и сейчас ей никуда не нужно было торопиться. Так было выполнено второе условие. Что касается четвёртого, то сердце Бетти было освобождено от «любовного томления» ещё полторы недели назад. Наши товарищи (не путать с «другими нашими сотрудниками», «специально командированными коллегами» и тем более с «сотрудниками, имя которых не имеет никакого значения»), случайно встретившись с господином из Лидса, который по неким признакам решил всерьёз приударить за Бетти Стайрон, дали ему крепко выпить русской водки с добавлением лёгких депрессантов, засунули в нагрудный карман несвежие, неправдоподобно большие женские трусы и выставили его перед Беттиной дверью. Хотели было ещё обмочить ему брюки, но решив, что это уже будет чересчур, ограничились тем, что блеванули вполсилы манной кашей с винегретом на полы его тёмно-синего клубного пиджака. Сработало: господин из Лидса получил решительную отставку.

На всё про всё, с транспортными расходами, съёмными квартирами, суточными выплатами, гонорарами, специальным оборудованием, пакетом акций наукоёмких компаний (который, кстати, до сих пор приносит неплохую прибыль), ушло больше ста двадцати тысяч фунтов стерлингов.

А теперь в лифте на покорение Элизабет мне была отведена сорок одна минута. Не будучи склонным к хвастовству, всё же скажу, что хватило тридцати четырёх. Через тридцать четыре минуты Бетти стала моей… Нет, не в плотском понимании слова, а исключительно в оперативном и деловом. Мы вышли из лифта друзьями. И дружба наша разгоралась всё ярче и ярче. Впереди был целый свободный день. Дела, в связи с поломкой лифта, расстроились. Мне не нужно было сломя голову лететь на службу (я представился научным сотрудником). И мы отправились на выставку живописи… Нет, я не фанат этого вида искусства, считаю музеи прибежищем одиноких, с разбитой личной жизнью людей. Но некая магия в картинах всё же есть. Я как-то простоял час перед «Поклонением волхвов» Леонардо в Уффицци и теперь утверждаю, что из полотна прёт некая устойчивая сила. Возможно, сам Леонардо. Хотя… Короче, не помешает женщину, прежде чем накормить, пополоскать перед бессмертными картинами.

Потом мы обедали в ресторанчике морской кухни. Мидии в сливках, лосось и освежающее белое вино из долины Луары. Засиделись… О чём мы говорили? Да обо всём! Я был новым человеком, и ей было интересно. Я же неплохо подготовился и знал, что её интересует, а что нет.

В конце вечера я благоразумно не стал к ней приставать, но дал понять, что сдерживаюсь с трудом, что страсти меня переполняют, подступая к самому горлу. Бетти мои сигналы понравились. А через два дня было ещё сочнее. Мы успели друг по другу соскучиться. Особенно она.

После старшие товарищи объяснили мне, почему в таком двусмысленном деле, как женитьба, выбор пал именно на меня. Я оказался в Беттином вкусе. Те, кому было поручено, тщательно изучили, проанализировали и протестировали её вкус и составили усреднённый портрет Мужчины Её Мечты. И, к удивлению, одной из ключевых особенностей этого портрета оказались мои татарские глаза!

Не берусь судить об остальных, но для меня монголо-татарское иго не прошло бесследно, а чётко и ясно отразилось на моей физиономии. Именно мои чуть раскосые татарские глаза оказались ловушкой для Элизабет Стайрон, хотя сама она, возможно, даже не подозревала об этой своей черте.

Так я познакомился со своей будущей женой. С перевыполнением плана (ко дню защитника отечества) мы обручились. А поженились, по русской традиции, на Красную горку. Свадьбу сыграли хоть и скромную, но шумную и весёлую. Из Австралии нагрянули мои родители, и, кстати, в грязь лицом не ударили. Папаша Дуглас столь азартно бил ирландскую чечётку, что публика ревела и стонала в экстазе. А мамаша Розмари, по моей просьбе скинув с десяток фунтов, так состроила глазки моему тестю, что тот враз позабыл про сухопарую тёщу и полез щипаться.

Праздник удался. И тут, в качестве свадебного подарка, меня наконец известили, для чего старшим боевым товарищам потребовалась моя женитьба на Бетти Стайрон.

6. Закрытый город

Прошедшее длительное

«Всё предстоящее или невыполнимо, или ненужно. Только невыполнимое заслуживает усилий».

И. Ю.

– Что вы сказали, Прожогин? – Сергей Сергеевич посмотрел на Прожогина, как хороший стрелок на крупную и неповоротливою мишень. – У вас есть план?

– План – это, пожалуй, громко сказано… – невозмутимо ответил Прожогин. – Просто я знаю, что нужно делать.

– И что же?

– Сообщить ошибочное доказательство.

– То есть?

– Я доказал, что собрать частицы в заряд невозможно…

– Да уж… – вздохнул Сергей Сергеевич. – Доказали на нашу голову.

– А теперь им, противоположной стороне, – продолжил Прожогин, – требуется предоставить веское – я подчеркиваю: веское – доказательство обратного.

В кабинете повисло молчание. Сергей Сергеевич и Моветон уставились на Прожогина непонимающе, только каждый по-своему: первый – с заливающей глаза ненавистью, второй – с интересом.

– Доказательство того, что энергию собрать всё-таки можно? – уточнил Юлий Борисович.

– Именно.

– И кто же им это докажет? – не без язвительности спросил Моветон.

– Я. – Прожогин спокойно смотрел на начальников. – Вернее, уже доказал.

Сергей Сергеевич взглянул на часы. Ему казалось, что в сумасшедшем доме время должно течь иначе, чем в нормальном мире. Но часы шли правильно.

Юлий Борисович на часы смотреть не стал. Он был человек с дальним прицелом и дело своё знал крепко. Под его началом была толпа, свора, если угодно – стая учёных, а отнюдь не бригада, артель или, упаси Бог, команда. Мало того, что все они, и без того учёные-переучёные, хотели знать больше, так ещё и знать каждый своё, только ему одному интересное. Вот ведь напасть какая!

Но и сам Юлий Борисович тоже не лыком шит, поучёней многих будет. Он и лауреат, и трижды герой, и лежать ему с почётом, но, в отличие от остальных, всё что надо уже знал и понимал невыполнимость задачи познания. Ну не получится у человечества раскусить устройство мира, разгадать – почему он именно такой, – как не получится у дрессированной собаки или говорящего попугая, сколько бы они ни занимались самообразованием, постичь тонкости производства айфонов третьего поколения. А ещё его крайне заботило, что человечество не задумывается о возможном наличии у окружающего мира многих неизвестных ему свойств и не пытается их обнаружить, изучить и использовать. Несчастное электричество, пропитавшее ныне всю цивилизацию, открыто было всего-то пару веков назад по незначительным признакам вроде электрического ската, светлячков, молнии и шерсти, встающей дыбом, если её грамотно потереть. А что, если свойство мира не имеет видимых признаков в повседневной жизни? Как тогда?

– Так что же ты доказал, Игорь? – вкрадчиво спросил Моветон. – И то и это?

– Именно! И то и это.

– Объяснитесь наконец, Прожогин! – Сергей Сергеевич был раздражён.

– Пожалуйста! – Прожогин откинулся в кресле. – Год назад, когда я подключился к этой тематике, мне нужна была ясность: правильным ли делом мы занимаемся? Не тянем ли, как говорится, «пустышку»? Не идём ли по тупиковой ветви познания?

Он примолк, погружаясь в воспоминания. Моветон, напротив, оживился и ещё колючее уставился на Прожогина.

– Ну-ну… и? – поторопил Прожогина Сергей Сергеевич. Тот очнулся.

– Тогда я пришёл к выводу, что всё в порядке: цель достижима, теорема доказана, выкладки верны.

– Доказал и промолчал?.. – укорил его заметно оживившийся Юлий Борисович.

– А к чему было говорить-то? – удивился Прожогин. – Это считалось очевидным, и результат был лишь вопросом усилий. Промолчал, чтобы не будоражить никого своими сомнениями. Но…

– Что «но»? – насторожился Сергей Сергеевич. – Что-то произошло?

– Ничего особенного… – Прожогин как бы нехотя обвёл присутствующих взглядом. – Просто законы физики не вечны.

– В каком смысле? Законы природы меняются?

– Не совсем так. Проходит время, человечество узнаёт новое и в свете последних данных меняется его взгляд на явление. Ведь физический закон есть не что иное, как взгляд человечества на то или иное явление в данный момент. Прошло время, изменились знания – меняются и законы, в том числе и физические.

– Как часто?

– По-разному… – Прожогин замялся. – Евклидова геометрия продержалась примерно двадцать два века. Сколько простоит закон Ома – пока не ясно.

– Вернёмся к нашему вопросу. – Сергей Сергеевич несколько успокоился: – Почему вы считаете, что ваше предыдущее доказательство неверно?

Прожогин замялся:

– Видите ли, я до сих пор не уверен, что оно неверно…

Взгляд Прожогина подёрнулся поволокою. Он снова, будто в бездну, начал уходить в себя.

– Прожогин, вернитесь! – Сергей Сергеевич терял терпение. – Вы морочите нам голову!

– На данном этапе познания нет сомнений, – продолжил Прожогин, – что собрать достаточное количество энергии невозможно. Но вот что нас ждёт впереди… – Он помолчал и продолжил: – Мало ли что нам откроется. Другая энергия, другие силы, другие, в конце концов, физические законы. Но само доказательство возможности, которое я сформулировал год назад, выглядит безупречно. Если бы я сам не доказал обратное, поверил бы в него без сомнений.

– Так сформулируй же нам наконец доказательство возможности, Игорь! – воскликнул Юлий Борисович.

– Пожалуйста!– Прожогин подошёл к грифельной доске. – Смотрите.

– Погоди-ка! – Моветон на цыпочках подошёл к двери кабинета и резким рывком распахнул её. За дверью никого не было. Удовлетворённый, он снова закрыл дверь и дал отмашку – дескать, продолжай!

Набрав в лёгкие побольше воздуха Закрытого города, Прожогин произнёс длинную, убедительную фразу, чертя при этом линии и цифры на доске:

– ♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯♯ [зачернено из соображений секретности].

Сергей Сергеевич с Юлием Борисовичем ошарашенно уставились на него.

– Ну и где же здесь ошибка? – наконец спросил Моветон.

– Ума не приложу… – задумчиво ответил Прожогин.

– И что же теперь делать?

– Как это – «что делать»? – Мысли в голове Сергея Сергеевича, сперва тяжеловесные, с каждым мгновением стремительно набирали скорость. – Продолжать финансирование, а доказательство довести до сведения противника – так, словно они сами его добыли.

– Что значит «продолжать финансирование»? – удивился Моветон. – Это же столько денег на ветер!

– Деньги вы будете получать и разработки продолжите, но не все, а только двойного назначения. Те, что пригодятся в любом случае. Остальное же под видом откатов через подставные фирмы придётся возвращать в бюджет министерства. Размерам возврата никто не удивится – всем известно, что откаты могут доходить до половины выделенной суммы. Так что работаем, господа! Центральной фигурой в разработке проекта будет Прожогин. Только он будет видеть всю картину целиком и координировать любые движения информации. Согласны, Прожогин?

– В общем, да… Но чем буду заниматься я? Не лучи же собирать?

– А вам чего бы хотелось? – поощрительно спросил Сергей Сергеевич.

– Например, поведением человека в самых экстремальных условиях.

– Ну, это же фашизм, Прожогин. – Теперь, когда всё встало на свои места, Сергей Сергеевич смотрел на Прожогина совсем другими, можно сказать – влажными от умиления глазами.

– Зачем же вы так?.. Фашисты хотели, чтобы этот человек умер…

– А вы?

– Чтобы выжил.

– А если чем-нибудь не столь кровожадным?

Прожогин немного помедлил и наконец решился:

– Хочу разобраться наконец: есть ли Бог или нет?

– А разве это вопрос теоретической физики? – Брови Сергея Сергеевича поднялись на самый верх.

– Именно физики, и ничей больше, – ответил Прожогин невозмутимо.

7. Лондон – Гамбург

«Всё ветшает и изнашивается, даже удавка на шее».

И. Ю.

Семья – это реализация, возможно, последнего в эволюции человека парного инстинкта. В ней участвуют как минимум двое. Для брака же и развода достаточно инстинктов одного.

«Генриетта Вторая» месила густую, словно наваристый бульон, воду Темзы. У прибрежных фонарей слипались глаза.

Женой Бетти Стайрон оказалась неважной. С нею я не был счастлив с первого дня. Не был счастлив и со второго… Нужно отметить, что между «не был счастлив» и «был несчастлив» большая разница. Я не часто чувствовал себя несчастным, но и редко когда – счастливым. Бетти мне решительно не нравилась. И дело здесь не в опрятности или хозяйственности, не в умении готовить обеды и ужины. Женишься, когда появляется потребность в семье, в очаге, когда никого, кроме этой женщины, тебе не надо. Мне же не нужна была именно она. Она была мне не по вкусу. Кому по вкусу некрасивая женщина? А Бетти мало того, что некрасива, так ещё и мнения о себе высокого.

Но Центр велел: женись! Стерпится – слюбится, да и разводы никто не отменял. И я подчинился.

Голос «Генриетты Второй», как и ожидалось, оказался испитым, а речь невнятной. Я не разобрал ни единого слова из того, что она прокричала встречной, длинной, как чёрная полоса судьбы, нефтеналивной барже.

Женившись, я думал: вот отбарабаню медовый месяц, а там перейду сперва на дежурные два раза в неделю, затем на один, потом заведу любовницу из тех, что по сердцу, и заживу как все. Но не тут-то было. Ни о каких дежурных вопрос вообще не возникал. Каждую ночь, как говорится, вынь да положь! Точнее – вынь, но ни в коем случае не положь, а вовсе даже наоборот, и желательно не один раз. Это стало для меня неприятным сюрпризом. Вопреки невесть откуда взявшемуся мнению о холодности англичанок, Бетти оказалась весьма охоча до этого дела. Ночи наши протекали бурно и чем-то походили на схватки бойцов невидимого фронта. У меня под глазами появились тёмные круги, и сам я весь сделался похожим на тень.

С очередным донесением в Центр пришлось отправить сетования о ненасытности объекта и запросить совета. В Центре порекомендовали не торопиться с детьми и подливать молодой, как бойцам Красной армии, в питание брому. Но с этим было непросто. Днём мы питались в разных местах, а по вечерам ели из одного котла, так что бром выпадал на двоих, и ещё неизвестно, кому больше бы досталось. А сплохуешь раз на брачном ложе – сплохуешь и другой, и вся наша работа насмарку. Так что приходилось крепиться и терпеть.

Кстати о детях. Из Центра мне предложили стерилизацию, за казённый, разумеется, счёт. Предложили осторожно, между делом: дескать, мы не настаиваем, решайте сами, вам на месте виднее. По вкрадчивости тона и смиренности интонаций в наставлениях из Центра я заподозрил неладное. А не готовят ли мне дублёра? Хорошо, если только ночного борца-кувыркальщика на полставки, а если вдруг возьмут на полную? Дескать, ваш муж разбился на скользкой Ливерпульской дороге, и теперь вы безутешная вдова. Но и самую безутешную вдову можно хотя бы попробовать утешить. У нас есть на примете подходящий парень, и тоже с татарскими глазами. Мне такая перспектива не улыбалась, меня в лондонской работе, за исключением Бетти, всё полностью устраивало.

Пустая бутылка ушла в воду, как точка в приказ о неполном служебном соответствии.

Забеременела Бетти быстро. Пока я тянул с вопросом стерилизации, нерегулярно заглатывая подозрительные, ценою с прессованную бриллиантовую крошку пилюли, Бетти как-то особенно раскипятилась, добавила прыти, налегла, и я дал течь. Через пару месяцев вышел вердикт: готовьтесь стать отцом. В ответ я блёкло просиял.

Если говорить о счастье, то самый близкий к этому понятию период моей семейной жизни – это вторая половина первой беременности Бетти. Ночная повинность тогда сошла на нет. Зорко присматривавший за мною Центр тут же забеспокоился: никаких любовниц! Никаких фокусов на стороне! Упаси Бог! От этих Стайронов не знаешь, чего и ожидать. Проколешься – они взбрыкнут, затеют развод, а ты нам слишком дорого обошёлся. Так что крепись, русский солдат, дадим тебе капитана и медаль «За трудовые заслуги». Стисни зубы да терпи год за два.

Первенца назвали Майклом. Получился жопастеньким, российским. Нашего брата кто повнимательней всегда может определить по щекам и по заднице. Фирменный стиль.

Ребёнок перевернул мою жизнь. Нет, я не влюбился в Бетти, меня по-прежнему не тянуло к ней в объятья, и ночные упражнения оставались упражнениями, но сын сделался точкой притяжения. Томас Кук оказался заботливым отцом.

Семь бед – один ответ. Через полгода после рождения Майкла Бетти понесла второй раз. Снова возникла передышка на четыре месяца. Я раздобрел, сошли тёмные круги под глазами, и порывы ветерка с Северного моря некоторое время не валили меня с ног. У нас родился Антуан.

Двойная радость в доме и новая, пуще прежней ночная агрессия на мою половину кровати. Я пробовал пить и приходить домой на бровях. Бетти полюбила и пьяного. Тогда я заделался сильно верующим и вознамерился строго придерживаться постов, особенно тех, когда нужно воздерживаться не только от еды. Бетти приняла ситуацию с пониманием. «Не согрешишь – не покаешься, – говорила она и добавляла: – Каяться вместе будем, а грешить я тебе помогу…» Вдобавок в пост ей хотелось особенно часто. Бог не оправдал моих надежд. С постами пришлось покончить.

А пацаны росли. Ходили в зелёнке и рисовали на обоях. Пачкали одежду и светились диатезом. После похода в зоосад им завели черепаху и аквариум с меченосцами. Словом, текло такое же детство, как и у остальных, не шпионских детей. В Центре успокоились и на стерилизацию больше не намекали. Да и поздно было намекать. И как на потенциального гуляку-изменщика на меня тоже махнули рукой.

Дети с неба не падают и даром не достаются, они заполняют твою жизнь целиком, оставляя ничтожно мало на всё остальное, в том числе шпионаж. Дети душу мотают отменно. Один только требовательный рёв чего стоит. А слёзы обиды? Сопли жалости?.. И чего только нет в их бесконечном арсенале! Как забыть, как вычеркнуть из воспоминаний простудившегося с подозрением на круп двухлетнего Мишку, когда мы с Бетти, боясь как бы он во сне не захлебнулся соплями, устроили в кресле гнездо из подушек, зафиксировав его вертикально, и несколько ночей подряд, сменяя друг друга через каждые два часа, следили, чтобы он спал сидя. Или когда в бродячем зверинце его же, четырёхлетнего, цапнула за палец облезлая до полной плешивости обезьяна. Каждый укол от столбняка (или чего там ещё?) был для меня больнее, чем для него самого. Или когда Антуанушка, совсем ещё кроха, затеял в «Вестфилд» игру в прятки и притих в примерочной секции женского белья «Интимиссими». Ну как его можно было там найти, не сойдя с ума и не наделав переполоху голым дамочкам? Или как он надел выцветшую футболку старшего брата с акулами и дельфинами и по нашим физиономиям – моей, Беттиной и его самого – растеклись гордость и счастье от того, насколько он вырос. Или когда Майк принёс в дом дохлого котёнка и требовал разбудить его и накормить. Или… Да сколько их было – этих «или»! И скольких ещё этих «или» лишил меня кто-то, сдав британской контрразведке!

Как вычеркнуть из памяти вкус пальчиков трёхлетнего Антуана, когда мы с Бетти как-то начали цапаться и разговор превращался в скандал с жёлчными и острыми словами, а Антуанчик лез ладошками к нам во рты, запрещая ссориться и злиться. А Бетти? Разве нельзя наконец простить её за то, что она оказалась не в твоём, ещё неизвестно как сформированном вкусе, а ты оказался в её? И просто помнить ту Бетти, что с яростью львицы вцепилась в Португалии, на пляже Эштерила в седую цыганку, попытавшуюся с тайной целью положить руку на голову нашему Майку. Бетти тогда еле оттащили, у неё из-под ногтей капала цыганская кровь… Потом мы не оглядываясь и стараясь не думать о цыганской мести, отрывались от возможной погони строго на север, читая все подряд молитвы.

Ничего этого в моей жизни я не хочу отменять. Это было у меня – и пусть остаётся.

Я провёл ладонью по лицу. Ладонь сделалась мокрой и солёной. Конечно же, это морская пена перекинулась через борт «Генриетты Второй»…

Дальше я ждал, когда же исполнится обещанное Центром «стерпится – слюбится», а оно всё никак не наступало. Из Центра меня пытались успокоить: дескать, не парься, парень, жену Бог даёт, тут от тебя уж точно ничего не зависит. Смирись, живи спокойно и получай удовольствие от чего-нибудь другого.

– От чего, например? – спрашивал я у Центра.

– Ну… – мялся Центр, – в кружок какой-нибудь запишись, в секцию… На футбол ходи, наконец. Футбол – это самое далёкое место от жён. Болей за «Челси».

– Да я и так уже весь на больничном, – шифровал я в Центр.

Но больше всего меня прибивали сочувственные взгляды мужиков. Или они только казались сочувственными? Мужики, как и прежде, смотрели и пожимали плечами: и как с такой можно? Мне было тошно от некрасивости жены. Когда мы вместе шагали по улицам Лондона и я ловил удивлённые взгляды, мне хотелось заорать. Да-да, именно заорать. Остановиться на Трафальгарской площади, забраться на тумбу и крикнуть погромче – чтобы все услышали:

– Вы что же думаете, мужики, это всё, на что я способен? Что только эту Страшко и сумел огулять!? Что симпатичная девчонка мне и не даст никогда? Да ничего подобного! У нас на Москве я такими лакомился, что вы и издалёка не видывали! У меня девчоночки бывали – пальцы оближешь, закачаешься!.. Да с этой Бетти я только по заданию любимой отчизны и мог в койку рухнуть. По приказу военного времени, под угрозой трибунала… Но клянусь, парни, своё наверстаю!..

К слову сказать, до полного равнодушия загонять ей меня не удалось. Случались и солнечные деньки.

Однажды случилась Катрин. Шотландка в клеточку. Мы с ней безумствовали в Глазго. Катрин до сих пор уверена, что я тогда из тюрьмы, как говорят, «откинулся» и она первой, волноломом, встала на моём пути. У неё тоже, кстати, проблемная ситуация сложилась. Замуж собралась за лысого. Проблема не в том, что за лысого, а в том, что не хотела. Выходила из осторожности, из опасения, что столь подходящий кандидат больше не подвернётся. Вот и наворачивала ещё до того, как стать женой, наказывала мужика за свою нелюбовь. Такая вот обычная история.

Потом приключилась Мария. Эта сама меня выбрала. Раздвинула толпу, как ряску на пруду, и сказала:

– Так вот ты где от меня прячешься! Выходи-ка, дружок!

А я и не прятался. Шёл себе по Стрэнду куда глаза глядят, и душа моя, как простыня на ветру, пропускала солнце.

– Пропустишь так всё на свете, дорогой, – сказала Мария и протянула левую руку.

Прикрыл я тогда ладонью сердце под рубашкой и ответил:

– Левая у меня занята, но могу и освободить.

– Мне любой будет достаточно, – ответила Мария.

А однажды в Бангкоке меня приняла в объятья русская женщина. Это было незабываемо – так бы с нею и остался.

На домашнем фронте со «стерпится» более или менее налаживалось, а вот со второй половиной поговорки – ни в какую…

Между тем «Генриетта Вторая» вышла в открытое море. Как учил серьёзный писатель Лев Николаевич, первую половину пути путешественник думает о том, что оставил позади, а вторую – о том, что его ждёт. Пора бы и мне подумать о будущем.

Будущее лучше всего делить с молодыми – у них его больше. Тут-то мне на глаза и попался Фриц. А что? Чем не молодой?

– Эй, Фриц! – окликнул я его, когда тот пристроился отлить за борт. – Дай на минутку мобильный – эсэмэску отправить.

Не прерывая процесса, Фриц поменял руку, а освободившуюся запустил в карман и, вытащив телефон, кинул мне.

«Ночь Рипербан?» – отбил я текст.

Фриц ещё не успел застегнуться, а ответ уже пришёл: «У папы 21!!»

От души отлегло – помощь близка. СМС прислал Николаша. Коллега, товарищ, друг – возможно, даже лучший. Слово «ночь» – мой запрос помощи, вопросительный знак – моя подпись, его подпись – два восклицательных, а запрос о помощи – «день». Есть ещё один, у кого точка с запятой и «вечер», но он далеко.

Николаша тоже нелегал. Работает в Париже. Не знаю сути его задания, но женитьба в него точно не входила. Думаю, основной его работой была передача данных. Подозреваю, что Николаша – «агент влияния». Он стал своим в приближённой к правящему кругу среде. Вращался среди политиков среднего уровня, журналистов, блогеров, телевизионщиков, бизнесменов, административной и управленческой элиты. Бухал с ними на мероприятиях, спал с их любовницами, кокетничал с их жёнами, тратил деньги с их детьми, встречался с ними, попадался им на глаза, созванивался и кланялся при встречах. Короче, стал своим. При этом высказывал своё мнение, передавал сплетни, делился чужими секретами и откровенничал, откровенничал, откровенничал… Он внедрял нужное Центру: полезную информацию, вескую аргументацию и правильные прогнозы. Решение, в том числе управленческое, – это результат векторного сложения вводной информации. На принимаемое противником решение нужно и до́лжно влиять. Способов этого немало. Государственное и дипломатическое общение, международный бизнес, договорные и блоковые отношения, культурное сотрудничество, взаимоувязанные интересы, продвижение через прессу и электронные средства. Разумеется, таких агентов множество, они действуют как тенденция, но если надо, то могут и пристроить конкретное мнение (решение, позицию, постановление или даже новый закон) в указанную высокопоставленную голову.

Вообще-то контактировать друг с другом нам, нелегалам, не разрешалось – зачем рисковать сразу двумя? Но… ещё в разведшколе мы договорились, что в трудную минуту придём друг другу на помощь. Какими бы мы ни были ценными для Центра, нас у него много, а друг для друга мы единственные и неповторимые. Друг за друга мы пойдём до самого конца и намного дальше.

Впрочем, главная причина, почему я сигнализировал о бедствии Николаше, а не в Центр, была в том, что сегодня я не доверял Центру. Осмыслив ситуацию с сетью, я пришёл к выводу, что сдали меня в Москве. Обратись я за помощью туда – рисковал напороться на крота и провалиться во второй раз.

Но предполагать можно всё что угодно – жизнь всё равно распорядится по-своему. Вдруг Николаша не в Европе? Или у него нет связи? Может быть, он прикован наручниками к стулу в контрразведке? Или спит под кайфом в объятьях мулатки?

Но всё срослось. «У папы 21!!» означало, что мы встретимся в Гамбурге, на улице Рипербан, в баре «Папаша Джо» через двадцать один час. Меня это полностью устраивало – я успевал.

– Что ж, свинчивай крышку, Фриц, глотну ещё на два пальца.

– С чего пьём? – Фриц застегнул наконец ширинку.

– Дела налаживаются.

8. Закрытый город

Недавнее прошлое

– Игорь Петрович, отточила! – Походка Аделаиды Николаевны, секретарши Прожогина, виртуозно сочетала надменность и семенящую воздушность. Такая смесь вырабатывается для того, чтоб и посетитель трепетал, и начальник чувствовал почтение к себе.

Колющей взгляд охапкой карандаши погрузились в хрустальный стакан. Прожогин поморщился – точить любил сам. Карандаши вызывали у него уважение. Они умирают в труде. Как свеча, сгорая беспокойным пламенем, согревает надежду, так и карандаш оставляет на бумаге часть себя, чтобы стать мыслью или рисунком.

Прожогин сидел, откинувшись в кресле, и, казалось, ничего не делал. Аделаида Николаевна чуть заметно пожала плечами. Разумеется, ей было поручено присматривать за начальником, писать отчёты. Забраться человеку в мозги, увы, нельзя, рассуждали компетентные товарищи, но мы хотя бы узнаем, что он делает. Но присматривать за Прожогиным было неинтересно, даже скучно. Он не шлялся по чужим жёнам, не хлестал водку с подчинёнными, не запирался в кабинете с неизвестными и случайными. И даже её, Аделаиду Николаевну, ни разу не ущипнул за попу. А это, по её мнению, уже ни в какие ворота не лезло.

Попа Аделаиды Николаевны была её гордостью. Умеренных размеров, чуть вздёрнутая, без намёка на дурацкие, торчащие из-под трусов «бабьи крылышки», она сводила с ума всех без исключения сотрудников административно-хозяйственной части, но оставалась незамеченной непосредственным, имеющим негласное на неё право начальником. Оттого и донесения куратору на него выходили пустыми, а значит, вызывающими сомнения, причём не в Прожогине, а в ней самой. Почитают такие донесения компетентные товарищи и подумают: эге, что-то хило работает Аделаида Николаевна, без огонька, без задора, поставим-ка мы на ней крест. И останется Аделаида Николаевна на заштатных ролях – стучать на какого-нибудь бесперспективного начальничка предпенсионного возраста. А думаете, стукачу не важно, на кого стучать? Как бы не так! Карьера стукача – это карьера его подопечного. Хорошо бы стучать на человека яркого, известного и незаменимого. Пробраться к нему в постель, в семью, в душу… Вот тогда будет что писать в донесениях и отчётах в подробностях и нюансах. Почитают наверху с интересом и скажут: ценный сотрудник, горит на работе, пылает. Жертвует самым дорогим – целомудрием и порядочностью. Надо отметить в приказе. Прожогин же совершенно не понимает важности задачи. Даже не ущипнул ни разу, козёл.

Прожогин не был в восторге от задачи – имитировать бурную деятельность по созданию самого разрушительного оружия в истории человечества. Не то чтобы ему претила идея обмана – не таким уж он был правдолюбцем, – просто к человечеству Прожогин относился с подозрением. Недолюбливал его, мягко говоря. Не испытывал к нему уважения. Больше того – не был уверен, что человечество готово к тем знаниям об устройстве мира, на пороге которых он, Прожогин, сейчас стоял.

Когда Аделаида Николаевна, задницу которой он хоть и давно оценил, но щипать не торопился, закрыла за собой дверь, Прожогин вернулся к своим размышлениям.

«Что это за человечество такое? Расползлось по всей суше и говорит, не понимая само себя, на нескольких тысячах языков. Что это за сообщество, которое разделено на сотни государств с постоянно сменяющими друг друга бестолковыми правительствами? Что это за общество со смехотворно короткой памятью и бесконечно переписываемой историей? О какой ответственности можно говорить, если основной движущей силой что для человека, что для государства является присвоение денег? Чем больше денег присвою, тем я сильнее. А кто сильнее, тот и прав. Соревнование и конкуренция, суть которых – жадность и стяжательство, – вот что в итоге правит человечеством. Да, конечно, есть благороднейшие личности, которые хотят осчастливить весь мир. Но идут всё равно не за ними. Мир достаётся другим. Тем, что понахальнее и понахрапистее: Гитлеру, Наполеону, Пол Поту и им подобным, которым он нужен для удовлетворения личных амбиций, мести, инстинкта самосохранения и жажды богатства. А окажись у власти порядочный, совестливый, так будьте уверены: его очень скоро сменит, а скорее, сметёт какая-нибудь сволочь».

Прожогин прочертил на листе бумаги линию, напоминающую лежачую восьмёрку – символ бесконечности.

«Так зачем этому миру, битком набитому сумасшедшими, самозванцами и подлецами, подсовывать смертоносное знание о его устройстве? Зачем муравьям, лягушкам и комарам знать, как уничтожить мир? Да ещё и не просто муравьям, а муравьям воинственным, а также жадным, злобным и завистливым пчёлам, руководят которыми самые жадные и злобные из них. Не разумнее ли повременить с открытиями? Или скрыть их, если они уже сделаны, от глуповатого человечества? Ведь, если посмотреть правде в глаза, человечеству глубоко наплевать на устройство мира. Так пусть они и дальше бегают наперегонки с барьерами или шестом, пинают мяч на стадионах, сосут пиво перед телевизорами, жрут булки и не лезут в дела устройства мира. Кто-то поумнее меня дал им, как сахарного петушка на палочке, половой инстинкт и оргазм, сказав: развлекайтесь, живите и размножайтесь… Может быть, произойдет чудо и вы поумнеете и перестанете думать только о плотском… Может быть, у вас получится объединить усилия, а не толкаться задницами, – тут Прожогин невольно вспомнил про Аделаиду Николаевну, – вокруг общака. Хотя, конечно, надежды не много…»

Зато у Аделаиды Николаевны надежды было хоть отбавляй. Она надеялась выдвинуться. И не когда-нибудь, а именно сейчас, с Прожогиным. Надо не ждать, думала она, а действовать. Нужно дать компетентным товарищам то, чего от неё хотят. Вернее, не от неё, а от этого тюфяка Прожогина.

Прожогин вздохнул и отложил карандаш. Нет, мир устроен неправильно. В его устройство, чувствовал он, вкралась какая-то ошибка. Но какая, где, когда?.. Вот что его сейчас занимало, вот что мучило. Когда Сергей Сергеевич спросил, какой темой ему бы хотелось заняться, Игорь Петрович не сказал всей правды. Если начистоту, он хотел отыскать ту точку, где не угодившее ему человечество свернуло на неверный путь познания, постепенно превращаясь в стадо.

А вообще была ли эта точка? Несомненно! Основной и неопровержимый её признак – двойственность познания, или, если угодно, разделение мира надвое. На материальное и духовное, на науку и веру, на объяснимое и необъяснимое. А ведь мир-то один! Да, он многообразен, но един, а значит, и законы его едины. Не могут в одной системе существовать взаимоисключающие законы. Все законы подчиняются одному глобальному базовому принципу. Можно называть его по-разному: Бог, наука, – но отрицать его существование нельзя.

Человек – часть мира, частность, которая никак не может осмыслить ни себя самого, ни общее положение дел. Откуда мы взялись? Как выработались наши способности и свойства? Из каких таких умных, но забывчивых обезьянок? Сколько-нибудь внятного ответа у нас нет. А наши способности, пусть и не часто, но всё же встречающиеся? Телепатия, ясновидение и прочие подозрительные умения? Если мы их развивали в себе, а после прекратили, то для чего и почему? Для чего развивали и почему прекратили? А эти идиотские общественные эксперименты: общественный строй, государство… Общество, изначально создаваемое как инструмент защиты личности, сплошь и рядом подавляет человека и конфликтует с другими обществами. И эти вечные войны между государствами… Ведь что такое государство? По сути, его ядро – это группа граждан, которые хорошо устроились: примостились возле бюджета и благ, которые предоставляет им должность или собственность, и для защиты своего положения готовы жертвовать жизнями других граждан, которые устроились не так удобно, как они сами. И те, кто стройными рядами идут в атаку, в целом понимают, за что они идут умирать. За предельно простые вещи: чтобы не стало хуже, чтобы враг не изнасиловал дочь и жену, не забрал брата и сына в рабство, не разорил дом, не отобрал нажитое. Чтоб остался шанс стать членом той группы, что составляют ядро государства. Потому и должны граждане не сомневаться в парадигме государственности, верить, что это единственный и естественный путь развития человечества.

А Прожогин как раз сомневался и подозревал, что развитие пошло не по той ветви познания. Вроде как вместо прямой дороги к вершине, с которой виден весь существующий мир, свернуло на извилистую, узкую лесную тропку, заканчивающуюся на поляне для пикников с водкой и шашлыками.

И почему-то не все свойства мира и человека были доступны для изучения. Проще всего сказать, что мешали государство и церковь, но не будет ли это упрощением? Хотя, возможно, всё происходило так: давным-давно кто-то, имеющий власть, страшась непонятного, взял да и не поддержал того, кто мог и хотел познать загадочное, а помог другому – допустим, Архимеду или Декарту, – и те бодро пошли по упрощённому пути познания, не оставляя за собой сомнений. А теперь, через тысячи лет, наш ум просто не способен познавать нематериальное, как, например, рыбы не могут плодотворно изучать свойства газов.

В дверь просунулась Аделаида Николаевна:

– Игорь Петрович, вам что-нибудь нужно?

Прожогин рассеянно посмотрел на секретаршу – он всё никак не мог привыкнуть к её существованию.

– Да, – как бы очнувшись, произнёс он. – Принесите мне, пожалуйста, Библию, Талмуд и книги по каббале.

Аделаида Николаевна пошевелила губами, повторяя названия, и скрылась.

«Нет, – подумал Прожогин, глядя на закрывшуюся за ней дверь, – не стоит спешить с открытиями. Отыщу-ка лучше ту точку в истории человечества, когда кто-то погнал людей по встречной полосе познания – по дороге сухой математики».

Аделаида Николаевна шла по коридору в отдел технической информации и радовалась тому, что в донесении о Прожогине наконец-то появятся подозрительные данные.

9. Гамбург

На Эльбе было тесно. По воде цвета грибного супа скользили десятки судов. Казалось, что все, от громадных, готовых крякнуть с натуги контейнеровозов и длинных, чуть выступающих над поверхностью наливных барж до порывистых яхт и чумазых коротышек-буксиров, сорвались с насиженных мест и подались куда глаза глядят. Совсем как я.

«Генриетта Вторая» пристала у шестнадцатого дока. Фрицу и его невидимой команде предстояло плыть вверх по течению Эльбы вглубь города, но высадили меня здесь, при самом въезде. Не успел я коснуться тверди земной, как сейнер отчалил, буравя винтом грязно-коричневую, маслянистую воду. Тут-то мне с голодухи и пришёл на ум грибной суп с перловкой. Деньги пока были. За выпивку Фриц взял по-божески, чаевые я ему прибавил умеренные. На приличный обед ещё хватит, но шагать до него предстояло километров шесть-восемь – приземлили меня в самом дальнем углу порта. Казалось, здесь не ступала нога человека. Бывалые морские волки и просоленные шкипера с проплывающих кораблей смотрели на меня из-под бровей как на жителя необитаемого острова. Шаткой походкой моряка я тронулся в путь.

Несмотря на восемь с лишним веков истории, в городе совсем не ощущалось старческой хрупкости. Гамбург показался мне элегантным господином средних лет с моложавым лицом и лёгкой сединой. Современные здания здесь обретали солидность, а старинные постройки молодели. Никакой игривости, несерьёзности и чудачества. Строго, но не педантично. Сурово, но без аскетизма. С таким парнем, подумал я, можно и крупное дельце обтяпать, и гульнуть на славу.

На озёрах и каналах не без ущерба для каждой из сторон конфликтовали дети, лебеди и чайки. И хотя требовательные чайки и самоуверенные лебеди были давно и непоколебимо убеждены именно в своём первоочерёдном праве на сытное питание хлебобулочными изделиями из прибрежных кондитерских, дети всякий раз устанавливали собственные порядки. Они выделяли в птичьих стаях фаворитов, наделяли их привилегиями и строили новую иерархию при раздаче угощений, тем самым внося сумятицу в пернатые сообщества и ставя самих себя в неловкое положение. Доходило до того, что особо решительные из чаек, стараясь глубоким взглядом «глаза в глаза» пробудить в детях совесть, с криком подлетали к самым лицам детей и крыльями сбивали с них шапки. Лебеди же, орудуя длинными шеями, выхватывали выпечку у нерасторопных, но почему-то получивших предпочтение «гадких утят», чем вызывали гнев у детей. Местные, блёклых тонов утки ещё пытались ввязаться в процесс распределения пищи, а вот голуби – уже нет. Голубей здесь за людей не считали. Справедливость тут, как, впрочем, и везде, каждый понимал по-своему. Взрослые люди в разборки не вмешивались.

На Рипербан я добрался уже в сумерках. Место было выбрано не случайно. Гамбург – портовый город, ему ничто не чуждо. Есть в нём и Рипербан. Место из тех, что называют «скользкими дорожками», – как Пратунам в Бангкоке или площадь Пигаль в Париже. Здесь за деньги утоляли самые низменные страсти. Но не все, а лишь те, что связаны с мочеполовой системой. Страсть к наживе или, скажем, к лицедейству здесь не утоляли. То же, что брались утолять, утоляли небрежно, на скорую руку, подгоняя и понукая, как жеребцов и беря деньги вперёд.

Здесь кривлялась и выкаблучивалась похоть. Плясала на подиуме вокруг столбов, мелькала на экранах мониторов и просто зазывала в провалы дверей. Престарелые сутенёры предлагали лежалый товар ценителям глубокой старины. Щеголеватые, с тонкими усиками, сутенёры помоложе выставляли цветных и экзотических особей пижонам разных мастей. Но в основном находил спрос по-немецки добротный, задастый товар из Средней Европы. Сюда стекались и прыщавые юнцы, и солдаты срочной службы, и отцы семейств, и облезлые отвергнутые сердцееды. Приходили и матросы с кораблей дальнего плаванья, и просто потерпевшие крушение – такие, как я. Здесь никто не обратит внимания на одинокого мужчину в мятой одежде с трёхдневной щетиной на щеках. Никого не удивит, что к оплате он предъявит пару фунтов стерлингов вместо положенных евро. К тому же, камеры видеонаблюдения здесь не приветствуются – отпугивают посетителей.

До встречи с Николашей оставалось ещё больше часа. «Генриетта Вторая», несмотря на неказистый вид, резвостью обладала изрядной. Не торпедный, конечно, катер, но с поездом «Москва – Воронеж» могла бы посоревноваться. Теперь предстояло где-то скоротать время. Я решил укрыться от посторонних глаз и зорких видеокамер за неприметной дверцей магазинчика для тех взрослых, которые, запрещая детям ковыряться в носу, сами себе кое в чём втихаря не отказывают. Думал, поброжу среди невостребованного товара под ослепшими, в паутине камерами да растворюсь в полумраке, как тень папаши Гамлета, оставаясь никем не примеченным. Но я жестоко просчитался. Внутри открылся залитой пронзительным, почти бенгальским светом гигантский секс-шопище с ярусами, балконами и двухместными примерочными. Этакий ГУМ с озорным ассортиментом. Отделы подробной детализации оттенков чувственности, как птенцы из гнезда порока, требовали покупателя к себе. «Попробуй так!», «возьми меня!», «тебе понравится!» – вопили они, перекрикивая друг друга.

Шарахаясь от особо назойливых, я устремился в секцию спецодежды, где намеревался найти выбор масок и головных уборов для ценителей бесчеловечного садо-мазо. Успокоился я, только натянув до подбородка кроваво-красный колпак палача с узкими даже для китайца смотровыми прорезями. Надо отметить без ложной скромности: колпак мне шёл. Непреложная истина – красавцу всё к лицу! Я уже собрался было оплатить покупку – в таком колпаке мне никакие камеры не страшны, да и цена оказалась разумной, – как вдруг притормозил, поняв, что живые городовые моего выбора не одобрят. Не снимая колпака, я нахватал ворох специфической одежды и укрылся в примерочной, оставив щель в занавеске для обзора торгового зала.

Посетители без стеснения и зазрения совести – ещё бы знать, что это такое? – рылись в товаре, прикладывали его к себе, вертелись с ним перед зеркалами, вчитывались в инструкции и советовались с продавцами. Те не отказывали и толково объясняли, как ловчее и разумнее использовать предлагаемые предметы, их преимущества и особенности. Дело шло бойко, кризиса не ощущалось. Да и – что там душой кривить – товар был представлен отменный, на самый привередливый вкус и по привлекательной цене.

Особенно меня порадовали три фрау поры «бабушка внука дошкольного возраста». Таких уместней встретить в бакалейном или в отделе рукоделия, но эти затеяли другой шопинг. Одна, одетая передовее остальных, явно лидировала. Решительно отстранив продавцов и консультантов, она сама исполняла их работу. Знания её были необъятны, подробны и конкретны. Эта дама снабжала своих подруг развёрнутыми комментариями из собственного опыта. Демократично не навязывая своего мнения, она щедро делилась им, сопровождая звуковыми и двигательными ремарками.

Товаром были вибраторы. «Чух-чух-чух», – пыхтела, как паровоз, фрау-лидер, крепко держа в руках стилизованный под начало двадцатого века, будто и впрямь на паровом двигателе, тяжеловесный, словно заскорузлый ретровибратор. Остальные дамы вняли с интересом, но не одобрили, предпочитая прогресс. Фрау-знаток предложила другой – румяный, приличного размера, имеющий в своём облике что-то неуловимо средиземноморское, яркое, солнечное, отпускное. Этот вибратор словно улыбался белозубой улыбкой беззаботного итальянца. Он был как приключение без последствий. Хороший товар, да, к тому же, звучал при включении фокстротом в тёплую звёздную ночь.

Потом они обсудили следующий: с виду робкий, несмелый, как первая любовь… Лица дам стали задумчивы и чуть взволнованны. Потом ещё, и ещё… В каждом находились приятные черты и неожиданные стороны. Они никуда не торопились, были основательны и вдумчивы. Время текло продуктивно. И тут одна из женщин, пуще других похожая на бабушку, чуть не подскочила и вцепилась в товар обеими руками.

– Беру! Этот беру! – без колебаний воскликнула она. Обе её подруги, и в первую очередь лидер, вопросительно уставились на её выбор.

– Он так похож на моего покойного Генриха! – с умилением прижимая вибратор к груди, проговорила фрау.

Приглядевшись, подруги тут же признали, что её Генрих был прехорошеньким.

Два вибратора спустя приняла решение и вторая покупательница. Её выбор пал на ясный, как приказ, и чёткий, как команда, аппарат – прямой и несгибаемый, будто сам решавший: когда, как и с кем. Фрау-лидер покупки не сделала – видать, её спрос уже был надёжно удовлетворён. Что ж, за этих женщин я теперь спокоен. Пора направляться к выходу, оставив колпак палача одиноко висеть в примерочной. На тёмной улице я в который раз подумал о Бетти.

В ресторане «Папаша Джо» нашлось местечко в самой глубине. Я заказал кусок мяса, картошку и, считая теперь себя немножко рыбаком, салат с тунцом.

Николаша прибыл минута в минуту. Прошёлся пару раз, проверяясь, перед витринами и шагнул внутрь. Я поднялся ему навстречу. Обнялись. На этой улице никого не удивишь объятьями зрелых мужчин. Да что там – даже поцелуями зрелых мужчин с язычком здесь никого не удивишь. Но мы с Николашей целоваться не стали, ни с язычком, ни без.

– Как родители? – спросил я, решив для начала соблюсти приличия. Не виделись мы, наверное, года два.

– Спасибо, неплохо, – ответил Николаша. – Получил недавно от них письмо, пишут: на даче в Бегичеве уникальный урожай яблок. Будешь в наших краях – съезди. Они тебя любят.

– Непременно, – кивнул я. – Как раз хотел с тобой о Москве поговорить. Меня позавчера провалили, чудом ушёл почти в чём мать родила…

– Понятно…

– Я с лицом, засвеченным в английской контрразведке, без денег и без понятия, что́ произошло.

– А что с тобой… – Николаша замялся, выбирая, каким именем меня назвать.

– Называй меня Куком. Привык, понимаешь, к этому имени. Кстати, тут всё на двоих заказано.

– Кук так Кук. Что с тобой случилось-то?

Мне пришлось помолчать, пока официант выставлял перед нами салат.

– Всю мою резидентуру взяли в одно время, с точностью до минут. Где-то утечка прошла. Я никому туда не докладывал – некогда было. Хочу своим ходом до Центра добраться. Ты денег привёз?

– Привёз, сколько было под рукой. – Николаша жестом заказал пива. – Около полутора тысяч евро. Хватит?

– Должно хватить. Я паромом до Хельсинки – они из Ростока каждый день отходят. Потом маршруткой до границы, а там нашим сдамся.

Подошёл официант и поставил пиво.

– За полтора дня обернёшься, – Николаша с наслаждением ополовинил кружку.

– Только в открытую на паром проходить опасно – везде камеры, вдруг сканируют…

Салат пошёл на ура, но мясо превзошло все ожидания. Сочный край молодого бычка-лентяя. Видать, при жизни лишнего шага боялся сделать, мышцами совсем не пользовался.

– А ты позвони нашим – может, кого навстречу вышлют. А пока здесь, в Гамбурге, кайфанёшь, оттянешься. И денежки мои целее будут. – По физиономии Николаши расплылась сытая улыбка.

Я с интересом посмотрел на него:

– А как же последняя рубашка другу?

– Зачем англичанину моя французская рубашонка, если Родина-мать ему на днях новый мундир с погонами выдаст? Короче, звони, послушай, что скажут, а потом и с деньгами решим. Вот тебе телефонная карточка – только что купил, перед парижской подругой извинялся, что не приду сегодня. Звони, а я выйду покурю. Здесь нельзя.

Николаша поднялся, вынимая пачку «Голуаза». Телефон-автомат висел возле барной стойки.

Я, разумеется, знал заветный номерок, по которому следовало звонить в экстренном случае. А вот стоило ли звонить – уверен не был. В затеянной игре, участником которой я давно стал, играют не на поцелуи и даже не на бабки, тут играют на всё, что у тебя есть. А у меня и так почти ничего не осталось. Кто возьмёт трубку – неизвестно, кому он доложит – непонятно, и кто ещё услышит его доклад – тоже неясно. А чем мне тут, в Гамбурге, сразу могут помочь? Советом? Ценно… Прислать хорошего сотрудника? Так самый лучший для меня уже здесь. Зачем же тогда звонить? Единственный человек, с которым я мог бы без опаски говорить, – это высокий куратор, по сути автор операции – Сергей Сергеевич. А звонить ему напрямую я как раз-таки и не мог.

Я сидел и смотрел, как за окном ресторана стоит Николаша, глядит задумчиво вдаль и курит «Голуаз». Интересно, о чём он думает? Незаметно для себя я переходил с английских формулировок на русские. Или… может, вернее «о чём Николаше думалось»? Но как это – само «думалось»? Без Николашиных мозгов, что ли? Пойду-ка спрошу у него.

Николаша покуривал на улице. Мимо вышагивали гуляки, торопились к рабочим местам проститутки, крутились вялые зазывалы. Совсем стемнело. Как он потом рассказывал, события разворачивались следующим образом. Стоял он и думал: не исключено, что когда-нибудь и ему, Николаю Перегудову, придётся спешно покидать страну пребывания. Бросить всё… Буквально, дословно – всё. Женщину, семью, детей, друзей, работу, домашних животных, привычки, хобби… Вот какие невесёлые мысли бродили в голове шпиона Николаши, когда совсем рядом с ним остановилась полицейская машина. Машина как машина, обыкновенный «фольксваген» с зелёной полосой и двумя «мусорами» внутри. Оборудован, конечно, по-современному: мигалками, кричалками, монитором с компьютером. На этот-то монитор полицейские и смотрели. Взглянул на него и Николаша. Взглянул – и обмер. С монитора на полицейских взирал его закадычный дружок Лёшка, полчаса тому назад попросивший называть себя Куком.

Полицейские, оба крепкие, под тридцать, мужички, вышли из машины и направились прямиком к дверям ресторана. На Колю они даже не взглянули.

«Всё, конец», – не успел подумать, как он потом рассказывал, Николаша, как двери отворились, и я шагнул прямо в объятья полицейских. Те несколько опешили и даже чуть приостановились, однако первый всё-таки протянул вперёд левую руку, собираясь опустить её мне на плечо.

– Лёха, вырубай! – крикнул по-русски, не раздумывая над именами и не разбирая языков, Николаша. – Эти за тобой!

Хоть и был я с дороги уставшим, хоть и помотала мне нервы английская контрразведка, но реакция сработала безукоризненно. Не успела левая рука полицейского опуститься на моё плечо, как я перехватил её правой, вздёрнул вверх, перенося весь вес полицейского на его левую ногу, и со всей силы подсёк правой ногой. Полицейский, зарабатывая вывих плеча, полетел на заплёванный асфальт. Но и на земле я не оставил его в покое. Решив, что вырубать так вырубать, я и со всего размаху заехал ногой в его солнечное сплетение. Тот свернулся в компактный свежий бублик. Готово!

А куда же, хотелось бы мне знать, смотрел второй полицейский? В небо! В тёмное немецкое небо. Об этом позаботился Николаша. Не разворачивая полицейского, чтоб тот не запомнил его лица, Коля заехал ему в ухо с правой руки. Таким ударом можно было оглушить не то что сержанта гамбургской дорожной полиции, но и носорога-трёхлетка в открытой саванне. Коля этот удар тренировал специально. Он был его гордостью. Он начинался в его корпусе, переходил в плечо, разворачивался в локте и расцветал в костистом и мозолистом кулаке. Полицейский сперва просто сел на землю, а потом и лёг навзничь. Надёжно и надолго.

– Бежим! – скомандовал Коля, и мы помчались по переулку с сомнительными заведениями. Мы бежали как два вихря, два торнадо, два сокрушительных смерча. Зазывалы, проявляя неожиданную шустрость, бросились врассыпную. На разные голоса завизжали девушки, а местные вышибалы проводили нас уважительными взглядами, как героев.

Сделав два поворота, мы остановились. Погони не было.

– Давай к моей машине, – сказал Коля. – Надо уезжать из города, здесь нас больше не любят.

– Не любят – и не надо. А где машина?

– Возле станции метро «Рипербан», метров триста отсюда. Оставайся здесь, я подгоню. Но сперва переоденемся.

Мы стояли как раз перед дверьми лавчонки, торгующей всякой всячиной. Я выбрал зелёную, стилизованную под армейскую тёплую куртку, поскольку собирался на север, в Финляндию. А Николаша взял дурацкую цветастую вязаную шапку и длинный плащ, сказав, что чем чудней, тем лучше.

Из города мы выбрались без приключений. Путь лежал в Росток. Именно оттуда отправлялся паром до Хельсинки.

10. Паром

Паром на Хельсинки отходил в пять тридцать утра, то есть через четыре с лишним часа, сообщил Николаша, наведавшись в кассу паромной компании.

– Что-то в этой истории с полицейскими не клеится, – сказал он, усаживаясь на водительское место.

– Что именно? – отозвался я, с трудом разлепив глаза.

– Вроде как всё понятно… Интерпол объявил тебя в розыск. Гамбургская полиция приняла и разослала лицо Кука постовым и информаторам. Кто-то из посетителей или работников ресторана тебя опознал и капнул в участок. Вот они и приехали…

– Так. А что не сходится? – Я посмотрел на приятеля. Коля разглядывал меня так, будто давно не видел.

– Ты в зелёной рубашке или свитере, в общем – в зелёном давно фотографировался?

– В зеленом?.. – Я задумался. – А что?

– А то, дурья твоя башка, что на фотке той, что у полицаев, ты в чём-то зелёном изображён.

Тут уже пришла пора и мне призадуматься. Подумав, я сказал:

– Есть у меня в Лондоне одна рубашка в зёленую и жёлтую клетку…

– Какая клетка! Там сплошная зелень! – Коля был непонятно возбуждён.

– А воротник какой? Как у пиджака, свитера, рубашки?..

– Не разглядел – не до того было.

– Вспомнил. Мне зелёный пуловер отец как-то на Новый год подарил. Только это ещё до командировки было, до задания…

– А надевал ты его когда?

– Тогда же… Впрочем… вспомнил, Коля! – повторил я, но тут же осёкся. – Действительно, не сходится ничего… Я его в Москве надевал.

– Как в Москве? Когда?

– Меня в прошлом году в Москву вызывали. Я на симпозиум физиков прилетал в составе официальной делегации и под шумок пару дней дома пожил. Якобы загулял и по Волге с одной итальяночкой плавал. Итальяночка наша, подсадная была, она одна каталась и на звонки отвечала, а я потом перезванивал, а сам дома пожил, пока там свободно было. Сейчас-то там родня по матери разместилась. Прохладно тогда было, я в свитере из дома выходил. И на встречу с Сергеем Сергеевичем тоже в нём ходил. А на снимке я на улице или в помещении?

– Вроде на улице… Непонятно, в общем…

– Что тут непонятного? Снимали наши, конторские. Снимали для личного дела, контролировали меня в Москве, чтобы не учудил чего с непривычки. Так всегда бывает. Фотографии в личное дело подшили. Кто-то туда влез и меня вместе с агентурой англичанам сдал. Там он сидит, у нас в управлении. Крот.

– Крот в управлении, – сказал Коля, – это серьёзно. Сейчас ничего предпринимать нельзя. Пусть думают, что ты забился в щель и затих. А то его спугнуть можно.

– Правильно. А я пока до Москвы доберусь и сам Сергею Сергеевичу расскажу.

– Так с границы всё равно нашим позвонят, ты же без паспорта, как проходить будешь?

– На месте придумаю.

– Ну смотри…

– Ладно, давай деньги.

Николаша вытащил пять жёлтых бумажек, четыре зелёных и несколько синих.

– Вот, всё, что наскрёб. Тысяча пятьсот шестьдесят евро. Хватит?

– Не знаю, всякое может быть. Потом позвоню. Найди ещё и держи наготове.

– За пару дней могу собрать тысяч десять-пятнадцать. Выдвинусь куда скажешь.

– Ну, давай прощаться, Коля.

Мы обнялись. Уже собираясь выходить, я обернулся к Коле и сказал:

– Не знаю, как в Центре поступят с кротом, но сам я ему не спущу. Так испоганил мне жизнь! Выставлю гамбургский счёт, и ты мне поможешь. Лады?

– Замётано, Кук! Помогу.

– Никому о нашем уговоре!.. – Мне было не до шуток тогда.

– Разумеется.

На том разговор и закончился. Я направился к парому. Сырая балтийская ночь умыла меня спросонья. А Коля поехал в Париж.

* * *

Попасть на паром «Рапсодия» до Хельсинки оказалось делом плёвым. Въехал в него на грузовике. Правда, не к отплытию, под салют и фанфары, а часа за три, в пропахшем рыбой и снастями кузове.

В ресторан морской кухни с простым названием «Океан», расположенный на седьмой палубе, в самом центре так называемого «променада», всегда подвозили сотню устриц и одного омара. В меню ресторана так и значилось: «омар-сингл», восемь евро за сто грамм. Поэтому, принимая омара, шеф-повар всегда заглядывал ему в глаза с вопросом о семейном положении. Сегодняшний, судя по глазам, женатым никогда не был и даже не планировал. У него были глаза холостяка. Посетители ресторана, развернув меню, всегда интересовались, в чём особенность такого омара, и неизменно получали ответ: у холостяков жизнь веселее и слаще, потому они вкуснее. Личная жизнь молчаливых и послушных устриц никого не волновала, их ели без вопросов.

Водитель рыбной машины за полтинник пустил меня в кузов, поверив в историю про загулявшего в Гамбурге финна. Контролёр при входе на поставщика омара и устриц внимания не обратил. Выбрался я из кузова у грузового лифта.

До отплытия, чтобы не отсвечивать, пришлось просидеть в туалете шестой палубы, почитывая непонятно как тут оказавшийся ресторанный справочник славного города Ростока. Омары и там были в изрядной цене, причём независимо от семейного положения.

Туалет регулярно посещали, причём первым делом ломились в ту кабинку, где обосновался я, а уж потом попадали в свободную. После третьего дёргателя сортирной дверцы я сменил кабинку, и людской поток тут же переключился на новую. «На запах, что ли, идут?» – подумал я, принюхиваясь к своим подмышкам и отмечая в себе неприятную особенность.

Паром отчалил с опозданием в восемь минут. Все эти минуты ручку постоянно трясли – видимо, всем захотелось «на дорожку». Когда полынья, по моим расчётам, стала такой, что ни один силач уже не смог бы выкинуть меня на берег, я покинул сортир.

Пришло время заняться бытовыми вопросами. В мелочной лавке на променаде я купил бритвенные принадлежности, рубашку спортивного покроя и шерстяную безрукавку модных расцветок. Хватит притворяться бездомным и нищим, пора выходить в люди, то есть искать себе пристанище и ночлег. Прихватив у зазевавшейся горничной мохнатое полотенце, я отправился в общественную душевую третьего класса. Под струями горячей воды прикинул план действий на ближайшие сутки.

Поскольку торчать на виду службы безопасности всю поездку, а тем более ночью не годилось, следовало пробраться в каюту. Моделей поведения просматривалось две. Первая – познакомиться с женщиной и перейти на строгий постельный режим, вторая – подружиться с мужиками, запастись шнапсом и погрузиться в бытовое, переходящее в беспробудный сон пьянство. Оба плана имели как плюсы, так и минусы. Женщина могла не захотеть сразу отправляться в каюту на постельный режим, возжелав сперва получить обязательную порцию романтики в виде стояния на носу парома с распростёртыми объятьями или поедания омара-холостяка с холодным зеленоватым шардоне. И это на виду у всех. А мужики, вместо того чтобы набраться в ускоренном режиме и завалиться на боковую, могут начать буянить, скандалить и драться, опять же – привлекая внимание. «Эх, люди, люди, – укоризненно подумал я, – никогда не знаешь, чего от вас ожидать».

Чистый, благоухающий, одетый в новую рубашку, я вышел в свет, на палубу. Было раннее утро. Балтийское море, раскинувшись между скандинавской неторопливостью и германской деловитостью, не обращало внимания на паром, то есть не качало его и не обдавало солёными брызгами.

Странное время. Ложиться вроде как уже поздно, а вставать тем, кто спит, ещё рано. Народу на палубе толкалось немало, а выбирать было не из кого. Финские семейства, возвращающиеся с юга, студенты, путешествующие за полцены, монахини, любопытные до чужих грехов, немецкие старцы обоих полов, туристические группы из стран Балтии, мордастые шведы и, конечно, негры племени «перекати-поле». Попадались и наши: задумчивые петербургские парочки и лукавые «скобари» с цветными зубами.

«Не густо, – поставил я оценку. – Разве что вот эта?» Я присмотрелся к женщине, по виду фрау, одиноко, с видом отставшей от поезда стоявшей на корме и глядевшей в сторону уже невидимой германской земли. Мне показалось, что она недавно плакала. «Ах ты разбитое сердце моё, – пришёл я в умиление. – Тобой-то я и займусь».

Затягивать не стоило. Женщины охотно ищут себе утешение, справедливо полагая, что неприятности должны компенсироваться. Особенно хорошенькие – этим как раз нужно спешить, в отличие от дурнушек, которым торопиться некуда. Женщина на корме была прехорошенькой, можно сказать даже красивой. Невысокая, натянутая, как струна на арфе. В каждом движении – порыв и страстность, волнение и тайна, которую хочется срочно разгадать.

Я уже сделал первый шаг, намереваясь подойти и вмешаться в её судьбу, как дверь на палубу отворилась и на воздух вышли двое. Это были наши. Перегонщики автомобилей. Покупали в Германии трёхлеток и гнали их в Питер. Сейчас дела у них в порядке. Удачно затарились в Ганновере, успели на паром, припарковались на грузовой и сразу, зная, что завтра за руль, выпили, не откладывая, и теперь поднялись за продолжением. Каюта, судя по повадке, у них есть. Расклад – лучше не придумаешь. Один уже хорош, такому двести пятьдесят – и он в отключке, а второй… Второй – просто прелесть! Загляденье! На меня похож. Нет, не то чтобы полная копия, на полголовы выше, но схожий, если набить щёки, овал лица, цвет волос, разлёт бровей… В таких случаях говорят – «что-то есть». И этого «чего-то» достаточно, чтобы пройти финскую часть границы. Какому финскому пограничнику придёт в голову копаться во внешности пьяного русского спекулянта? Стуканёт колотушкой по паспорту: шагай на неугомонную родину! А если совсем повезёт, то и нашу границу проскочить можно. Наши повнимательнее, конечно, но, как говорится, и на старуху бывает проруха. Что за проруха такая и для чего она старухам? Что-то стал забывать русский, надо бы справиться по словарю.

Итак, глядящую вдаль женщину пришлось отложить на вечер. Сейчас восемь. Сорок минут на парней. Того, что послабее, уложить первым, и в его же машине. Вывести под предлогом осмотра покупки, там добавить – и пусть спит часов пять-шесть кряду. Этого мне должно хватить, чтобы выспаться на его койке, а заодно и паспорт у второго конфисковать.

Перегонщики расположились в баре на верхней палубе и заказали по пятьдесят водочки.

– Парни! – не откладывая в долгий ящик, обратился я к ним. – Разделите радость с рыбаком! Сын родился! Отметить хочется с русскими.

Ни слова не соврал. И сын у меня действительно родился, правда, шесть лет назад. И близким к рыболовству после похода на «Генриетте» и поездке в кузове с устрицами и омаром-холостяком можно было считаться смело. Да и с русскими людьми я, что греха таить, как мне ни хотелось, а рождение сына не отмечал.

– Бармен! Давай сразу ноль-семь «Джонни Уокера», льда и закуски. Устрицы есть?

Бармен оказался толковым:

– Могу сгонять в «Океан».

– Лети! – одобрил я. – Принеси дюжину.

И, вспомнив про женщину на корме, добавил:

– И передай повару, чтобы моего друга омара никому не продавал, вечером сам за ним зайду.

Всё произошло как и планировалось. Первым нарезался Сеня. Его действительно уложили в автомобиле. Я почему-то резко захотел увидеть товар и немедленно сделать своим новым друзьям Сене и Лёве заказ на немецкое транспортное средство. Может быть, даже минивэн – семья-то у меня теперь, как известно, разрослась.

В начале десятого я уже спокойно спал в каюте второго класса с иллюминатором на правый борт. Солнце мне не мешало. В койке напротив деликатно храпел собутыльник Лёва Говорунов. Он ещё не знал, каково русскому на чужбине без паспорта.

На грузовой палубе отопления нет, и первым под вечер проснулся перегонщик Сеня. Удивлённый, но не расстроенный, он вылез из машины. А чего расстраиваться? Сам живой, бумажник на месте, машина цела, плывёт домой. Чего ещё надо? Разве только в каюту на оплаченную койку перебраться и спать дальше. Так мне пришлось освободить насиженное место.

– Эх, пацаны, ну мы с вами и дали! Ничего не помню. Давайте телефонами обменяемся – и пойду к себе.

С этими словами я покинул каюту друзей-перегонщиков.

Теперь на палубе было ветрено. Я, который сам с перегонщиками ничего не выпил, а только подливал и закусывал, сейчас чувствовал себя полностью отдохнувшим и восстановившим силы. «Постарались, мои хорошие», – мысленно похвалил я устриц, и вспомнился мне тут их вожак-холостяк омар, а вслед за ним – и женщина на корме. Как она там? По-прежнему стоит и смотрит назад в прошлое или перешла на нос, глядя вперёд, навстречу новой жизни?

Женщина оказалась на корме, чем немало меня озадачила. Что же такое у неё стряслось? Какая неразрывная нить притягивает её к германскому берегу? Это следует выяснить. До прибытия в Хельсинки всего десять часов, так что времени в обрез.

– Я тоже многое оставил позади, – сказал я по-английски, встав рядом с женщиной. – Даже не оставил, а потерял.

– Я не потеряла, – ответила она, – я выкинула.

– А теперь жалеете?

– Жалею, что так поздно.

В двух фразах нашлось всё что нужно: и приглашение к разговору, и согласие на большее.

«Так начинается новая история», – подумал я.

Сейчас мы поговорим на воздухе. Потом станет зябко, переберёмся в бар на корме – выпить по чашке кофе. Там вместо кофе закажем ей бокал красного, густого, не пропускающего свет вина, а мне – глоток желтоглазого коньяка и заговорим о подходящих случаю вещах. Она расскажет о неудачном романе без подробностей и с подробностями – о парне, который разбил ей сердце. Я поддакну пару раз, признав, что хоть не все мужики ещё ангелы, но иногда на Балтийских паромных линиях попадаются вполне сносные экземпляры. Мы закажем по второй, после которой злость на бывшего отойдёт на задний план, во взгляде её появится этакое «где наша не пропадала», и дело станет только за моей догадливостью. А догадливости во мне хоть отбавляй. Наутро мы выпьем именно кофе и расстанемся навсегда.

Всё, в общем-то, так и развивалось, но, когда нам принесли по второй, женщина оказалась русской. Я, поскольку пришла пора, спросил её имя, и она назвалась Кирой.