День Черного Солнцеворота

Глава 1. “Разрыв-трава”.

По дороге шел огромный лось, проваливаясь по колено в черную, жирную грязь. На длинных бурых шерстинках, покрывавших его бока, повисли капли дождя. Широкие ветвистые рога царапали повисшие низко дождевые тучи. Справа и слева от дороги рос густой еловый лес. На нижней ветке гигантской ели сидел черный ворон, размером с откормленного гуся. Он опустил промокшие крылья и открыл черный клюв. Длинная перьевая борода свисала под клювом. Ворон уставился черными глазами на лося.

– Сиди смирно, – сказал ворону низкорослый широкоплечий человек, сидевший верхом на лосе. Спина человека выгнулась и застыла горбом, черная редкая бороденка торчала в стороны, длинные мокрые волосы свисали из-под меховой облезшей шапки.

Ворон закрыл клюв и расставил крылья в стороны. Горбун направил на него конец длинной кизиловой палки, украшенной резным изображением змея. Лось остановился, нагнул голову, показывая ворону большие рога. Черная птица напрягла шею и выдавила гортанное, скрежещущее карканье.

– Покаркай еще, карагач старый! – горбун замахнулся палкой.

Ворон присел, взмахнул мощными крыльями и поднялся в воздух. Горбун закрылся руками защищая голову, но ворон и не думал нападать. Он полетел над лесом, громко хлопая крыльями.

– Нажрался падали, еле взлетел, – сказал горбун, глядя ему вслед. – Чего встал? Пошел! – Он ударил палкой лося по рогам, и тот медленно побрел по дороге.

Пахло прелой листвой и мертвечиной. Справа от дороги, между елями лежали гниющие тела в ржавых изрубленных кольчугах. Лисы, пирующие на почерневшей плоти павших воинов, повернули окровавленные морды, провожая злыми глазами лося и горбуна. На месте боя ярко-белые цветы ковром устилали землю, щедро пропитанную кровью.

– Ярые белянки любят кровь человеческую, жируют на ней. Ишь как расцвели, – пробубнил горбун.

Лось остановился, затряс головой, задвигал боками, отряхивая дождевую влагу.

– Скотина! – горбун ухватился за рога, стараясь не упасть в грязь.

Просушив шерсть, лось потянулся мягкими губами к еловой ветке, нависшей над дорогой, ухватил ее, потянул в бок, оторвал и начал жевать, безразлично посматривая по сторонам.

– Пошел! Мы так до ночи не доедем! – горбун ударил лося палкой. – Жаль, что у тебя нет крыльев. Лучше бы вместо рогов выросли орлиные крылья. Полетели бы над лесом. Сверху далеко видно. Помню, стоял я на высокой скале на берегу Темного моря, в земле тавров. День был погожий, солнечный. Далеко видно… Море называется Темным, а вода в нем синяя как небо и блестит под лучами солнца, – горбун зажмурился и улыбнулся.

Лось нехотя сделал шаг и снова остановился.

– Пошел, говорю! – крикнул горбун и огрел его по крупу.

Лось побежал, высоко задирая ноги, но вскоре снова перешел на шаг. Впереди горбун заметил движение. Ему показалось, что по земле катается зверь с блестящей, лоснящейся шкурой. Подъехав ближе, он увидел, как сотни серых гадюк сплелись в клубок. Их чешуйчатые тела выкручивались и свивались в танце продления жизни. Гадюки громко шипели. Их длинные раздвоенные языки улавливали запах партнеров по танцу. Над верхушками елей раздался шорох и хлопанье сотен крыльев. Большая стая красноклювых аистов кружила над гадючьим клубком. Один за другим аисты садились на край дороги. Сложив крылья и смешно двигая красными ногами-ходулями, птицы подбегали к извивающемуся клубку, хватали клювами гадов и спешно проглатывали. Серые гадюки, опьяненные любовной игрой, не замечали опасности.

Горбун чертил кизиловой палкой круги и загогулины в воздухе, приговаривая: «Оберег творю, свою защиту тку. От глаза дурного, от видения злого. От болезни злючей, от беды колючей. От несчастья страсти, от лихой напасти. От врагов свирепых, от раздоров крепких. От проклятья и порчи, от крови и желчи. Великую силу сотворяю, свое тело от несчастья закрываю. Соль в глаза, соль в глаза, соль в глаза».

Аисты истребили большую часть гадюк. Уцелевшие гады расцепились и поползли в чащу, спасаясь от неминуемой смерти. Наполнив желудки, аисты расправляли крылья, щелкали клювами, чистили перья.

– Пошел, пошел! – горбун бил лося каблуками зеленых сафьяновых сапог.

Сохатый тронулся с места, ускорил шаг, перешел на бег, но через пол версты снова остановился.

– Аист – злая птица, а ты встал рядом с ними как вкопанный. Аист истребляет полезных животных: гадюк да лягушек, червей да ужей. Подлетит к человеку, ударит красным клювом в глаз, как копьем, пробьет голову и конец. А ты рот раскрыл и смотришь…

Лось затряс головой, отгоняя мошек.

– Нет? Что нет? Не стоял, раззявив рот, или аист – неопасная птица? Что ты головой мотаешь?

Лось с тоской посмотрел по сторонам в поисках горькой еловой веточки, но в этом месте деревья росли далеко от дороги. Горбун потянул за правый рог и огрел лося палкой. Нехотя переступая ногами, сохатый сошел с дороги и пошел по высокой траве к деревьям. На отдельно стоящей осине, в крепкой пеньковой петле качался на ветру висельник. Черный язык вывалился из открытого рта, светлые волосы трепетали на ветру, глаза заволокло белесой мутью, один лапоть слетел с ноги. Горбун заставил лося подойти вплотную к мертвецу, встал ногами на лосиную спину и кривым ножом перерезал веревку. Висельник упал на мягкую влажную землю. Горбун ловко спрыгнул и, ударив лося ногой под колено, заставил лечь на землю. Сохатый принялся есть траву, не обращая внимание на лежащий рядом труп. Горбун взял переметную суму, вынул из нее глиняный горшочек с крышкой и поставил его рядом с висельником.

– А ведь мог и не заметить… – бормотал горбун, – чуть не проехал мимо… И ты, – он ударил лося ногой в бок, – не подсказал мне, что рядом висельник. Какая удача…

Он присел на корточки, отрезал почерневший язык мертвеца и положил в глиняный горшочек. Затем вспорол висельнику живот, вынул печень, осторожно отделил желчный пузырь и тоже положил в горшочек. Горбун вытер руки и нож о домотканую некрашеную рубаху висельника.

– Закопать нужно… – бормотал он. – Сниться будет… Будешь ко мне во сне приходить? Знаю, что будешь.

Ножом и руками горбун вырыл неглубокую яму, спихнул в нее труп и присыпал землей.

– Мать сыра земля, прими тело мертвое, оплети корнями травяными, спеленай корнями древесными, омой дождевой водой, скрепи стужей морозной, изгрызи червями могильными, не выпускай его душу до конца времен, – сказал горбун и трижды дунул на могилу.

Обтерев руки травой, он закрыл крышкой горшочек и положил в переметную суму.

– Двинем дальше, – сказал горбун и взгромоздился на лосиную спину.

Лось подошел к дороге, осторожно погрузил в грязь правую переднюю ногу, постоял в задумчивости, затем левую, и снова постоял, думая о чем-то. Горбун потерял терпение и ударил палкой сохатого.

– На этот раз она будет мною довольна… Я везу ей подарки. Много подарков. Желчь висельника… Какая удача. Интересно, кто его повесил? Оттуда ехал, его здесь не было. Или я не заметил…

Дождь усилился. Одежда горбуна промокла насквозь, и он дрожал от холода. Мерно ступая, лось прошел несколько верст, остановился и повернул голову влево. Горбун скосил глаза и увидел невдалеке, на краю леса, большую раскидистую яблоню, увешанную крупными красными яблоками. Под яблоней сидел огромный еж, больше трехлетнего кабана. Морда, грудь и мягкое пузо ежа обросли седой шерстью. Он сидел, расставив в стороны задние лапы, а передними держал спелое яблоко. Еж откусывал большие куски и с хрустом пережевывал, из пасти тек сок и слюна. Съев яблоко, он навалился на яблоню колючей спиной, уперся задними лапами в землю, и качнул дерево. Плоды градом застучали по земле. Он лениво нашарил лапой яблоко, упавшее рядом, и принялся есть. Большой черный нос ежа непрерывно шевелился, а маленькие глазки слепо смотрели на мир. Горбун потянул за левый рог, лось сошел с дороги и пошел к яблоне.

– Ты кто такой? – спросил горбун у ежа, подъехав вплотную.

– Еж, – ответил еж и откусил яблоко.

– Что ты здесь делаешь?

– Ем яблоки, – ответил еж и бросил огрызок на землю.

– Кто научил тебя говорить по-человечески?

– А тебя кто научил говорить по-человечески?

– Я не помню… – ответил горбун.

– И я не помню. Чего пристал?

– А почему ты ешь яблоки?

– Так ведь больше нечего есть.

– Я видел много гадюк. Они сплелись в большой клубок.

– Где? – оживился еж. – Змеиное мясо вкусное.

– Версты четыре отсюда.

– Далеко, – лениво сказал еж, и нашарил в траве яблоко.

– Почему ты собираешь только те яблоки, которые упали рядом с тобой? – спросил горбун. – Посмотри, сколько их лежит чуть дальше.

– Я не могу посмотреть, – ответил еж со вздохом. – Я плохо вижу.

– А ты протяни лапу чуть дальше и достанешь.

– Я не могу протянуть лапу дальше, – ответил еж. – У меня короткие лапы.

Съев все яблоки, которые упали рядом, еж снова качнул дерево.

– Я могу помочь тебе, – сказал горбун.

– Соберешь их для меня? – спросил еж, и его черный нос задвигался еще быстрее.

– Нет, – ответил горбун. – У меня есть гладкие круглые кристаллы в серебряной оправе. Ты их нацепишь на свой нос, посмотришь через них на белый свет и все увидишь.

– Увижу даже то, что не хочу видеть?

– Если ты случайно посмотришь на то, что не хочешь видеть, отвернись в сторону или закрой глаза.

– А что ты хочешь взамен?

– Мне нужна разрыв-трава. Только вы, ежи, умеете ее находить, но раньше я не встречал говорящих ежей. Ты умеешь говорить, и с тобой можно договориться. Будем меняться?

– Мне нужно подумать, – ответил еж и продолжил есть яблоки.

Прошло много времени, солнце завершало свой дневной переход.

– Ну так, что? – спросил горбун, устав ждать.

– Что? – еж перестал жевать.

– Почему ты не отвечаешь на мой вопрос? – раздраженно спросил горбун.

– Я не могу одновременно есть и отвечать на твои многочисленные вопросы, у меня только один рот.

– Сейчас ты не ешь, – сказал горбун, стараясь держать себя в руках. – Ты можешь ответить на мой вопрос?

– Да, – сказал еж.

– Что, да?! – закричал горбун.

– Да, я могу ответить на твой вопрос.

– Ну, так отвечай!

– Я согласен.

Горбун замахнулся кизиловой палкой, намереваясь ударить ежа, но сдержался.

– Дай мне кристаллы, – сказал еж. – Хочу посмотреть на мир.

Горбун спрыгнул на землю, заставил лося лечь, достал из переметной сумы обернутые тряпочкой кристаллы в серебряной оправе, подошел к ежу и одел на его нос. Еж внимательно посмотрел через гладкие круглые кристаллы на горбуна, на лося, на затянутое тучами небо, на мрачный лес и снова на горбуна, скривился и сказал: «Без них лучше. Забирай обратно».

– Но договор есть договор! – возмущенно закричал горбун. – Ты взял кристаллы своими лапами, поэтому должен исполнить свое обещание.

– Да, – согласился еж, – договор есть договор. Я добуду для тебя разрыв-траву. Только ответь мне на один вопрос, ты знаешь, для чего нужна разрыв-трава?

– С помощью ее сока можно открыть любой замок. Никакая дверь не устоит: ни деревянная, ни железная, ни заколдованная – ответил горбун.

Еж свернулся клубком и покатился вокруг дерева, накалывая спелые яблоки на свои иглы.

– А говорил, что беспомощный, – сказал горбун.

– Я пошутил, – сказал еж, встал на четыре лапы и пошел в лес.

– Постой, иди не так быстро. Я плохо вижу в темноте.

– Я тоже, – ответил еж, быстро двигая носом. – Иди по запаху.

– Я не умею.

– А лось? Лось умеет?

– Я не знаю. Я у него не спрашивал.

– Давай так, первым пойду я, потом лось, а ты будешь держаться за лосиный хвост и не потеряешься.

– У лося хвост короткий. Держаться неудобно.

– Да? – удивился еж. – А, ну да…

Горбун подошел к ближайшей ели, содрал со ствола длинный клок серого мха, нацепил на конец кизилового посоха, прошептал заклинание: «Зеленое пламя гори, черным дымом не чади. Серый мох пожирай, ночной мрак разгоняй. Гори долго, свети ровно», и трижды дунул. На завитых кончиках мха появились мелкие смоляные капли, испускавшие мертвенно-зеленый, но достаточно яркий свет.

Еж, не торопясь, вошел в лесную чащу, за ним горбун, а следом лось. Ели росли близко друг от друга, их пушистые ветки переплетались и не пропускали свет луны. Зеленое свечение кизилового посоха выхватывало из темноты мухоморы, мохнатых пауков, сидящих на липкой паутине, длиннокрылых комаров, кружащих хоровод, ухающего филина, который замолчал при приближении путников и вытаращил на них желтые глаза-блюдца.

– Далеко идти? – спросил горбун.

– Я не знаю, – ответил еж.

– Как это, ты не знаешь? – удивился горбун. – Ты не знаешь, куда идти?

– Куда идти знаю, но я не знаю, близко это или далеко.

– Ты невыносим, – сказал горбун с раздражением, – как ты дожил до старости с таким характером?

– Мне кажется, – ответил еж, – что секрет моего долголетия в том, что я не задаю вопросов, а на чужие отвечаю кратко.

Невдалеке, протяжно, с тоской в голосе завыли волки. Лось прижал уши и навалился на горбуна, едва не сбив с ног.

– Это волки или оборотни? – спросил горбун.

– Волки, – ответил еж.

– А оборотни в этом лесу есть?

– Есть. По крайней мере, один точно есть.

Путники вышли на залитую лунным светом большую поляну, в центре которой возвышался лысый холм. Еж, быстро шевеля носом, повел спутников к щелевидному входу в пещеру, зиявшему в центре холма. Скользкая, вязкая глина, покрывавшая холм, мешала идти. Еж цеплялся когтистыми лапами и громко сопел, горбун держался за кизиловый посох двумя руками и втыкал его перед собой, лось совершал неуклюжие прыжки, приседая и отталкиваясь задними лапами. Еж дошел первым до входа в пещеру и остановился, поджидая своих спутников.

– Лось в пещеру не войдет, слишком большой, – сказал еж. Он встал на задние лапы, подошел к лосю, взял его морду передними лапами и, глядя ему в глаза, сказал. – Иди на вершину холма и жди нашего возвращения.

Лось качнул головой, стянул губами яблоко, нанизанное на ежиную колючку, и остался стоять у входа в пещеру.

– Как хочешь, – сказал еж.

Пол пещеры оказался сухим, толстый слой глины не пропускал влагу внутрь холма. Высокий вход в пещеру переходил в круглобокий тоннель шагов двадцать в длину. В конце, тоннель разделялся на две ветки, уходящие в противоположные стороны.

– Где мы? – спросил горбун.

– В пещере, – ответил еж.

– Я не то хотел спросить… Что это за место?

– Пещера в холме.

– Да, нет, не то… Кто насыпал этот холм и выкопал пещеру?

Еж ничего не ответил и пошел по левому ходу, горбун за ним. Они вышли в просторное круглое помещение. Зеленый свет посоха отражался от стен, пола и потолка облицованных черным полированным камнем. На полу покоились останки рыцаря. Между ржавыми доспехами проглядывали кости. По правую руку рыцаря лежали меч и кинжал, по левую – круглый щит. В ногах у рыцаря белел скелет боевого коня, с уздечкой и седлом. Рядом с мечом стояла бронзовая чаша, украшенная большими рубинами.

– Это могила, – сказал горбун.

– Нет, – ответил еж. – Это колыбель. Возьми чашу и кинжал, но не касайся костей.

Осторожно обойдя останки коня, горбун подошел к рыцарю, подобрал кинжал и сунул за пояс, затем взял чашу.

– Кто этот витязь? – спросил горбун.

– Западный князь Дракон, – ответил еж. – Прославившийся своей жестокостью. Он топил младенцев в крови их матерей.

– Почему его похоронили в наших лесах, а не на западе? – спросил горбун.

– Он здесь лежит, чтобы обрести бессмертие.

– Поздно… – сказал горбун, даже кожи не осталось, одни кости. Ему не воскреснуть.

– Кости могут снова обрасти мясом и кожей, душа вернется из подземного мира, и сердце забьется в груди. Не касайся его костей.

– Я и не собирался, – сказал горбун.

– Иди за мной.

Они вышли из черного помещения, пошли по правому ходу и оказались в квадратной комнате, пол, потолок и стены которой были из белоснежного песка. Еж и горбун встали в центре. Еж отряхнулся, спелые яблоки слетели с его колючек и упали на песок. Он встал на задние лапы и повернулся мордой к горбуну.

– Разрежь кинжалом Дракона мою грудь и живот, – сказал еж, – пойдет кровь, наполни ею чашу.

– Но ведь я убью тебя, а ты мне должен добыть разрыв-траву.

– Мы не в могиле, – напомнил еж, – мы в колыбели.

Горбун ударил ежа кинжалом в горло, разрезал грудь и живот. Из его брюха вывалились внутренности и полилась кровь. Горбун поспешно подставил чашу. Из груди ежа появились человеческие ладони, схватились за края разрезанной плоти и раздвинули в стороны. Тело ежа разделилось на две части и упало на песчаный пол, как ветхая одежда. На песке стоял невысокий человек с длинным носом.

– Ты кто? – спросил горбун.

– Твой должник, – ответил человек и шевельнул длинным носом. – Выпей ежиную кровь из чаши, но не всю, оставь на дне один глоток.

Горбун приложился к чаше.

– Произнеси вслух свое желание. Скажи, что хочешь получить разрыв-траву.

– Хочу получить разрыв-траву, – сказал горбун.

– Вылей на песок остатки крови.

Горбун повиновался. Кровь впиталась в песок. Появился тонкий зеленый стебель и развел в стороны длинные листья. Его бутон распустился черным цветком.

– Твое желание исполнилось. Я больше тебе не должен.

– Благодарю тебя, – сказал горбун.

– Будь добр, отдели ежиную кожу от мяса. Она мне нужна.

– Может быть тебе сделать это самому, если она тебе действительно нужна, – сказал горбун. – Я плохо управляюсь с ножом и могу ее случайно повредить.

– Мне нельзя прикасаться к металлу. Потрать немного времени и помоги мне.

– Хорошо. Я постараюсь.

Горбун поставил чашу и, присев на корточки, осторожно отделил ежиную кожу с иголками от мяса. Человек с длинным носом взял ежиную кожу и набросил на себя. Она мгновенно срослась с кожей длинноносого и перед горбуном снова стоял еж, только волосы на его морде, груди и животе были не седыми, а черными.

– Ты помолодел, – сказал горбун. – Теперь я знаю тайну твоего долголетия.

– Ты мне помог, отделив кожу от мяса, и я дам тебе совет.

– Какой совет?

– Не используй разрыв-траву для открытия замков и дверей. Возьми кувшин крепкого красного вина, привезенного из земли тавров, положи ее туда и залей горлышко кувшина ярым воском. Через сорок дней открой его и дай выпить вино тому, у кого хочешь выведать правду. Разрыв-трава порвет цепь лжи.

– Спасибо тебе, еж… – задумчиво сказал горбун. – А не может ли разрыв-трава заставить полюбить?

– Нет, – ответил еж. – Даже невидимому Богу это не под силу.

– Караге под силу. Она может приготовить приворотное зелье, заставляющее любить.

– Это не то, – ответил еж. – Настоящая любовь может быть только добровольной, иначе – это насилие. Но если ты неразборчив, обратись к Караге, раз ей это по силам.

– Не могу. У нее попросить не могу. Ты слышал о ней?

– Кто же не знает Карагу… Она всем известна. Ее ты любишь?

Горбун кивнул головой, поджал губы и опустил глаза в землю.

– Не знаю, чем тебе помочь в этом деле, – сказал еж. – Угораздило же тебя…

– Нахожусь у нее в услужении двадцать лет. Храню ее самую страшную тайну. Но так и не заслужил благосклонности. Смотрит на меня холодно. Сколько раз я порывался уйти от Караги, но не могу. Убить бы ее… но тогда и мне не жить.

– Угораздило же тебя…

– Мне нужно идти, – сказал горбун. – Карага ждет меня. Прощай еж.

– Будь добр, отнеси чашу и кинжал на место.

– Хорошо.

Горбун вышел из пещеры, взял лося за длинную бороду и повел к подножью холма.

Глава 2. “Яркая вспышка”.

– Смотри, не засни за баранкой, – сказал пожилой гладковыбритый мужчина.

– Я и не думал… – ответил двадцатилетний парень, рассеяно смотрящий на ночную дорогу, бегущую под колесами самоходной паровой повозки.

– Это Марта тебя так заездила?

– Эльза. Марта поехала к маме на три дня.

– Доведут тебя, Ганс, бабы до цугундера. Помяни мое слово. Вспомнишь потом старину Фридриха, но будет поздно.

– Давай помолчим. В голове туман и обрывки воспоминаний.

– Нельзя молчать, заснешь. За разговором и время пролетит быстрее, и дорога будет безопаснее. Эх, молодежь! В мое время мы старших слушались. Как родители скажут, так и будет. А сейчас у вас одни гульбища на уме. Вот чем тебя Марта не устраивает? Симпатичная девчонка, твоя ровесница. Готовит хорошо. На прошлых выходных на твое день рождение она знатное овощное рагу состряпала. Мне очень понравилось.

– Тебе бы только пожрать.

– А тебе что? Вот чем тебя Марта не устраивает?

– Я люблю свободу и разнообразие.

– Зачем тогда женился?

– Залетела она. Я не уверен, что от меня, но жениться пришлось. К врачу посылал, а она ни в какую. Женись, да женись, а то заявление напишу, что изнасиловал.

– Так и сказала? Вот дура баба! Теперь развестись, наверное, хочешь?

– К ребенку привык. Хотя он на нее похож, моего ничего нет, но привык.

– Эх, жизнь… только держись. Нет, что ни говори, а в мое время было иначе. И танцы эти ваши современные, одно дергание. Ни красоты, ни грации. А песни? Бормочут себе что-то под нос, ничего не понятно. Одно слово – современное искусство.

– Смени тему, Фридрих. Ты же не старый еще, а как столетний дед рассуждаешь.

– Ты мне все-таки ответь на вопрос, зачем баб перебираешь? Что найти пытаешься?

– Идеал. Но тебе не понять.

– Чего? Идеальная баба? Да такого отродясь не бывало. Вспомни про первых людей, что Ева учудила. Яблоко откусила еще и мужу подсунула, на, мол, попробуй. Нет, все они одинаковые. Остановись на одной и живи с ней. От добра, так сказать, не родятся апельсинки. У меня их знаешь сколько было?

– Сколько?

– Ты не умничай, на дорогу лучше посматривай, брусчатка кончилась. Сейчас колдобина на колдобине пойдет. Спицы повылетают.

– Ты воздух в свое ружье закачал?

– Конечно! – Фридрих любовно погладил пневматическое ружье большого калибра, лежавшее у него на коленях.

– А в мое? Или опять только в свое?

– Оружие – это интимная вещь. Свое чисть и закачивай воздухом сам. Ты же не просишь меня обслуживать свою жену, сам, небось, трубу ей чистишь.

– Скажешь тоже. Ружье – это просто железяка.

– Э, нет, у него душа есть. Каждое оружие от другого отличается. Вот возьми мое и твое ружья. Они только по внешнему виду похожи, а по сути, по своей стальной душе – разные.

– Я за повозкой слежу, если надо чиню, баранку кручу, а ты не хочешь мне помочь в такой мелочи – заправить баллон воздухом.

– У тебя должность такая. Ты водителем устроился? Устроился. Хотел играть с большой игрушкой, а теперь плачешь. И потом… две тысячи раз качнуть ручным насосом, это не шутка. Хотя бы эти сволочи ученые придумали какую-нибудь хреновину, чтобы воздух в баллоны закачивать с помощью механики, а мы все по-старинке. Бред какой-то.

– Я слышал, в войска многозарядные ружья поступили. Десятизарядные, если не врут.

– До нас все доходит по остаточному принципу. На гражданку старье спихивают.

– Ты запасные баллоны взял для моего ружья? – спросил Ганс.

– Баллоны… – Фридрих скорчил рожу. – Почему во множественном числе? Тебе один запасной и мне один.

– А если нападение? Эти бородатые вконец берега потеряли. Зачем их пускают в таких количествах. Беженцы, говорят, помочь нужно. Ты видел этих беженцев? Смотреть страшно.

– Ты молодой, а я помню те времена, когда их на нашей земле не было.

– Скоро холмы пойдут, гляди в оба, – сказал Ганс, зыркая по сторонам.

– Ну ты, килька не оперившаяся, – беззлобно проворчал Фридрих, – не учи отца маму любить.

Справа на холмах раскинулся палаточный лагерь беженцев из Южных земель. Его было видно за несколько миль по высоким кострам.

– Повозка в порядке? – спросил Фридрих. – Не хватало застрять посреди дороги рядом с этим гадюшником. Вот кстати, что они к нашим бабам пристают? Зудит у этих бородатых между ног, что ли?

– Может быть им лобковые вши покоя не дают? – предположил Ганс. – Чешется там все, а они думают, что это любви хочется.

– Вот и любили бы своих ишаков, как этого требуют их древние и красивые обычаи. У них мальчик становится мужчиной, только когда с ишаком переспит и никак иначе.

– Затейливо, – хмыкнул Ганс. – И не боятся подхватить что-нибудь.

– Они смелые и гордые, и ничего не боятся. Так как там с повозкой, на ходу?

– Ты же сейчас едешь, а не пешком идешь, значит на ходу.

– Притормози.

– Зачем, опять живот прихватило?

– Уголька подкинуть нужно. У тебя привычка дурацкая, повозка останавливается, начинаешь топливо в топку кидать. Начальник узнает, уволит тебя за несоответствие. Он это быстро. Понять его можно, разные ценные вещички возим, иногда даже очень ценные.

Ганс послушно свернул на обочину, затормозил и вышел, хлопнув дверью. В недрах котла клокотала вода, пар шумел в медных трубках, но огонь в железной овальной печи почти потух.

– Проклятье, – выругался Ганс и полез в карман за черными от угольной пыли перчатками, натянул их на руки и начал доставать из кузова крупные куски каменного угля. Фридрих вышел из кабины и встал в заученную многолетней практикой позу вооруженного охранника с ружьем на перевес. Ганс складывал уголь на земле пирамидкой около печи, вытащил несколько поленьев и бросил в топку.

– Подождать нужно, – сказал Ганс, – пока дрова разгорятся. Потом еще уголь…

– Как там Рубиновые Звезды сыграли? – спросил Фридрих, цепко осматривая округу. – Я не успел прочесть. Золотой Дворец – сильная команда, прошлогодний кубок взяла.

– Три один в пользу Золотого. Пять серебряных просадил. Надеялся на чудо.

– У Мони Блохи ставки делаешь?

Ганс кивнул в темноте.

– На что надеялся, ставя на Звезды? – спросил Фридрих. – Ну да, на чудо… Я никогда ставки не делал.

– Потому что ты скупердяй, – прошептал Ганс.

– Что говоришь, не расслышал?

– Дрова сырые, долго разгораться будут. Потом уголь еще…

– Колеса проверь. Пока стоим, подкачай, если нужно.

Ганс постучал по колесам ногой и вернулся к печи, как будто его личное присутствие могло ускорить процесс горения.

– Марта знает, что ты игрок? – спросил Фридрих.

– Откуда ей знать, – ответил Ганс. – Я не хвастался. Умею язык за зубами держать.

– Могла бы и сама догадаться, денег, наверняка, не хватает.

– Я сказал, что зарплату урезали. Нам ее родители помогают. А ты как выходные провел? – спросил Ганс, чтобы сменить тему.

– На зайца ездил. Двух добыл. Хорошее подспорье, каждый около восьми фунтов. Мясо в какую цену сейчас? То-то и оно…

– Ловко у тебя это получается, в бегущего зайца с одного выстрела, – с подхалимскими нотками в голосе сказал Ганс. – Я бы вряд ли сумел.

– Все зависит от техники охоты. Стреляю я отлично, это правда, но предпочитаю бить наверняка. Выхожу ночью, после захода солнца, на груди газовый фонарь висит. Пока новый, светит достаточно ярко шагов на пятнадцать, а мне больше не нужно. Заяц зверь ночной, я имею ввиду, кормится ночью. В темноте у него глаза светятся.

– Как это? – Ганс положил в топку кусок угля.

– Дитя города, – презрительно скривился Фридрих. – Животных только в лавке мясника видел?

– Да чего ты, в самом деле?!

– Глаза зайца отражают свет фонаря и светятся. Слабое свечение, но разглядеть можно. С желтым таким отблеском. Когда солнце уже село, но луна еще не взошла, зайцы сидят спокойно, ждут своего часа.

– А чего не убегают? Глупые животные.

– Дело не в том, глупые они или умные. Оценивать зайца с точки зрения интеллекта вообще не стоит. Не убегают, потому что видят свет, а меня, за световой завесой, нет. Слышать могут, а видеть – нет.

– Значит врет поговорка про то, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – Ганс сунул в печь еще несколько кусков угля. – Коварно ты с ними.

– Мне этот момент в охоте больше всего нравится, когда я его заметил, вскинул ружье и стараюсь подобраться как можно тише и как можно ближе. Щекочет нервишки. Заяц не волк, опасности для меня никакой, но щекотно на сердце. Знаешь почему?

– Нет, – ответил Ганс. Он закрыл дверцу топки на щеколду и подошел к Фридриху.

– Потому что заяц живой. Ни комар или муха какая-нибудь, а живой, с теплой кровью. Чувствует страх и боль, дерется за самку, радуется свежей траве, старается избежать опасности. Хлопок выстрела, и все закончено.

Ганс задумчиво смотрел на носки своих сапог.

– Ты чего загрустил? – спросил Фридрих.

– Нет, не загрустил, задумался. Смерть облекается в свет. Зло прикрывается световой пеленой, чтобы не опознали раньше времени.

– Это я зло? – Фридрих обиженно посмотрел на Ганса.

– Я не о тебе, а так… в общем.

– В общем… в общем… – раздраженно проговорил Фридрих. – Хотел поделиться с тобой зайчатиной, а теперь передумал.

– Да ладно, Фридрих, ну ты чего, не психуй.

– На ходу твой драндулет? Поехали.

Они селя в кабину. Ганс щелкнул тумблером, прислушался к появившемуся жужжанию, мысленно посчитал до двадцати и потянул на себя рычаг. Повозка затарахтела, завибрировала и поехала, постепенно ускоряя свой ход.

– Будем проезжать у холмов, притуши свет фонаря, – сказал Фридрих.

– Могу сейчас выключить. Лунного света достаточно. Глаза быстро привыкнут, и дорогу я не упущу.

– Было бы не плохо. Фонарь нас здорово выдает, – откликнулся Фридрих. – Холмы пройдем на максимальной скорости.

Ганс вкрутил регулятор яркости в крайнее левое положение и газовый фонарь, прикрепленный снаружи к крыше кабины, потух. Ганс навалился грудью на руль, вглядываясь в ночную дорогу.

– Не притормаживай, – сказал Фридрих и высунул ствол ружья наружу, готовый выстрелить в любую секунду.

– Проклятые ямы, – проворчал Ганс, – можно колеса оставить.

– Интересно, кому из начальства пришла эта светлая мысль отправить повозку с ценностями по такому маршруту? Завалят дорогу хламом и навалятся на нас сотней человек. Что я с этой пукалкой сделаю против ста человек?

– Если что, я уйду влево, там холмы поменьше, и поеду по бездорожью, разница невелика.

– Главное скорость не снижай. Мчащаяся повозка, это наше основное оружие.

– Что везем? – спросил Ганс, старательно объезжая ямы.

– Не знаю. Мешок опломбирован, не заглянешь. По весу, что-то легкое, прямоугольной формы. Коробка какая-то. Это мне грузчик сказал, – пожал плечами Фридрих.

– Далеко до точки? Не проехать бы.

– Все время прямо по дороге, никуда не сворачивай. Пять миль от кубла беженцев. Нас встретят.

Лагерь остался позади. Палатки не были видны, лишь отсвет костров и неясный гомон.

– Кажется, пронесло, – сказал Фридрих. – Дуракам везет. Включай свет поярче, не хватало, в самом деле, застрять в яме.

Ганс выкрутил регулятор вправо. Мироздание осветила яркая вспышка. Ночное небо с желтым светильником – луной, рассыпанные щедрой рукой Творца одинокие звезды и собранные в иероглифы созвездий, невысокие холмы, округлые, как девственные груди, змеиная ухабистая дорога, стали резко очерченными, яркими и тут же исчезли во тьме. Ганс резко затормозил. Фридрих приоткрыл рот и недоуменно рассматривал навалившийся мрак.

– Фонарь сдох? – нарушил молчанье Фридрих. – Что это было?

Ганс машинально несколько раз покрутил ручку регулятора влево-вправо, тьма не рассеялась. Фридрих рывком открыл дверь кабины, замер, оглянулся на Ганса, закрыл глаза, потрогал рукой свои веки, открыл глаза и снова выглянул наружу. В кабине Фридрих различал Ганса, сидящего на сидении водителя, руль в его руках, тумблеры и рычаги, лобовое стекло, свои руки и ноги, а тьма снаружи была абсолютной.

– Ты это видишь? – спросил Фридрих.

– Что? – Ганс озабоченно крутил регулятор фонаря.

– Это… – Фридрих показал на открытую, с его стороны, дверь кабины. Ее не было, она растворилась во тьме.

– Дверь вырвало? Когда успело? Все, теперь меня точно уволят.

– Нет, – Фридрих не узнал свой голос, – дверь не вырвало, – он погрузил правую руку во тьму и ее будто стер невидимый ластик. – Ты это видишь?

Фридрих втянул руку в кабину, не согнув в локте, а отведя плечо назад, как будто это была не рука, а ветка или палка. Рука была на месте, пальцы шевелились, кисть сгибалась и разгибалась. Он снова погрузил руку во тьму, нащупал открытую дверь, потянул на себя и захлопнул. Фридрих с силой ударил себя ладонью по щеке, еще раз и еще. Щека покраснела, верхняя губа треснула и окрасилась кровью.

– Нет, это не сон, – пробормотал Фридрих. – Ганс, скажи мне, что это не сон?

Водитель вжался в кресло и от страха по-коровьи хлопал глазами.

– Нужно выйти… – с обреченностью в голосе сказал Фридрих. – Я отвечаю за груз. Я… старший.

Ганс не откликнулся.

Как бы раздумывая, Фридрих медленно открыл дверь, несколько раз глубоко вдохнул, задержал дыхание, опустил ноги на землю и не почувствовал привычного ощущения опоры, давления земли на ступни. Оперевшись руками в сидение, готовый, если что повалиться на спину в кабину, Фридрих выбрался из повозки и повис в пустоте. Не как кукла на веревочках или воздушный шар, раздутый горячим воздухом, а пылинка, не имеющая веса и объема, заметить которую можно только в солнечном луче. Фридрих распрямил плечи и постарался унять дрожь в коленях, каждое мгновение ожидая падения в тартарары, но этого не происходило. Фридрих повернулся всем телом к повозке. Его голова находилась на привычном уровне над кабиной, как если бы он стоял рядом с ней на земле. Услужливое сознание, цепляющееся за привычное, подсказало детское воспоминание о летнем развлечении, нырянии в очерченный камышом глубокий пруд. Дети прыгали с разбега, на спор, кто дольше просидит под водой. Погрузившись на дно, мальчик Фридрих открывал глаза, и вода бурого цвета щипала их. Мягкий ил приятно уминался ногами и пальцами рук, уши закладывало, кожа покрывалась пупырышками. Мальчик Фридрих чувствовал себя неотъемлемой частью живого мира. Когда легкие начинало жечь, он отталкивался ногами от дна, проталкивал свое тело руками сквозь толщу воды и показывался на поверхности водоема как новорожденный. Солнечный свет, словно руками бабки-повитухи принимал его в объятия.

Фридрих видел Ганса, застывшего в слабо освещенной кабине. Как желток окружает зародыш цыпленка в курином яйце, мутный свет окружал Ганса. Повозки не было видно. Ее металлические, деревянные и резиновые части, скрепленные болтами и заклепками, растворились во тьме, так сахар растворяется в черном напитке из цикория. Фридрих опустил глаза, надеясь увидеть свое тело, но ничего не увидел. Повинуясь электрическому импульсу, его рука, не видимая Фридрихом, согнулась в локте и услужливо поднесла указательный палец ко рту. Фридрих укусил его и почувствовал боль. Он вытянул руки перед собой и нащупал железную крышу кабины. Перебирая руками по корпусу повозки, как слепой, на ощупь, Фридрих добрался до металлического ящика, прикрепленного к кузову, снял с шеи ключ на веревочке, открыл навесной замок ящика и вытащил опломбированный мешок. Боясь отпустить невидимый борт, Фридрих пошел назад, к кабине. Волосы встали дыбом на голове у Ганса, когда он увидел возникший из ниоткуда обрубок руки, державший мешок. Фридрих опустил мешок на свое сидение. Сделав дело, сохранив, как ему казалось, доверенный груз, Фридрих ощутил накатившую волну смертельного ужаса. Он осознал, что ничего не слышит, не различает запахов. Фридрих открыл рот и закричал, почти выплевывая свои легкие, но Ганс не обратил внимания на крик. Фридриху пришло в голову, что так выглядит жизнь души после смерти. Он лихорадочно пытался сообразить, когда это случилось, в какой момент он умер, но не мог вспомнить. Фридрих перебирал в уме события этого дня. Старший смены выдал им, в запечатанном конверте наряд, затем Фридрих получил оружие и расписался в журнале, Ганс возился со своим драндулетом, залил воду и разжег дрова в топке. Что было потом? Ганс отогнал повозку под погрузку. Заехал задом в бетонный отсек, грузчик открыл своим ключом железный ящик и вложил в него опломбированный мешок, закрыл ящик и постучал по кабине, Ганс поехал к воротам базы. Фридриху стало легче, он нашел опору, перебирая воспоминания, как монах перебирает четки. Что было дальше? Они ехали по дороге и трепались обо всем на свете: бабы, спорт, деньги, начальство, работа, охота, цены. Фридрих закрыл глаза и постарался сосредоточиться, погрузиться как можно глубже в свой внутренний мир. Опасное место – лагерь беженцев среди холмов. Фридрих остановился на этом воспоминании, вертя его то вправо, то влево. Нет, ничего не произошло на том участке дороги. Фридрих выронил мысли-четки, ниточка порвалась, и бусины рассыпались по полу. Теперь их не собрать. Стой! Вспышка света! Фридрих открыл глаза и вытаращился во тьму. Вспышка света, осветившая землю и небо. Что это было? Фридрих пытался отыскать в уголках памяти что-то похожее, хотя бы отдаленно, но не находил. Ни один источник света в его мире не мог осветить и небо, и землю так ярко. Фридрих подумал о том, какого размера должен быть газовый фонарь. Нет, не то. Свет все равно был бы тусклым, приземленным. Фридрих вспомнил прошлого водителя Мартина. Он умер не таким уж и старым. Кровоизлияние в мозг. У мертвого Мартина было сосредоточенное посиневшее лицо и почерневшие уши. Фридрих подумал, что лопнувший сосуд мог осветить сознание Мартина такой же вспышкой. Или не мог? Кто его знает, что происходит в этих проклятых мозгах. Фридрих заглянул в кабину, ожидая увидеть незамеченное им свое собственное мертвое тело.

Ганс сидел, откинувшись на спинку кресла, его руки вцепились в руль мертвой хваткой, шею опоясывала красная тесьма, на груди расплывалось кровавое пятно. Взгляд Фридриха заметался по черному пространству рядом с кабиной, он искал душу Ганса, покинувшую мертвое тело. Если он, Фридрих, перешел в духовное состояние, но при этом осознавал себя, мыслил и вспоминал прошлое, значит и Ганс где-то рядом, стоит и не знает, как быть дальше. Фридрих закричал и замахал руками, надеясь привлечь внимание души водителя. Вокруг все также была тишина и тьма, а в кабине мертвое тело водителя. Фридрих похлопал себя по карманам, как будто его, Фридриха, мертвое тело могло закатиться за подкладку или незаметно выпасть на дорогу и лежать в пыли. Нужно было что-то делать, и Фридрих решил добраться до тела Ганса. Ощупью он обошел кабину и наткнулся на открытую дверь водителя. Фридрих выволок Ганса из кабины, мертвое тело исчезло во тьме, и сел за руль, слепо уставившись в лобовое стекло. Справа что-то жужжало, негромко, но настойчиво. Фридрих скосил глаза, опломбированного мешка на пассажирском сидении не было. Жужжание стихло. Фридрих заглянул под пассажирское сидение, за него, мешок исчез. Жужжание повторилось, стало громче и оборвалось. Фридрих подумал о том, что это был первый звук, который он услышал после того, как выбрался из кабины. Он осмотрелся. Нет, это было не механическое жужжание парового механизма. Наверное, этот звук издавала большая зеленая муха-трупоед. В полете она быстро махала крылышками и жужжала, а когда садилась, затихала. Где она? По ту сторону жизни залетают мухи? Или это ад, и начались вечные мучения? Одна из казней божьих, песьи мухи. Жалящие и грызущие плоть серые твари. Или зеленые? Скорее всего – зеленые. Почему зеленые? Жужжание повторилось. Фридриху показалось, что муха села на ухо. Сложив ладонь горстью, он схватил муху, поднес кулак к уху и прислушался. Тишина. Фридрих разжал кулак, мухи не было. Снова жужжание. Муха села на Фридриха и полезла в ушную раковину, царапая нежную кожу. Он сунул указательный палец в ухо, стараясь выковырять назойливое насекомое, но не успел, она настойчиво лезла дальше, протискиваясь через узкие лабиринты, связывавшие ухо и мозг. Еще немного и муха проникнет в черепную коробку. Фридрих поднял брови и сощурил глаза, ощущая каждое движение мухи. Нет! Это не насекомое! Это мысль. Чужая враждебная мысль. Бывают мухи-мысли? Или лучше сказать мысли-мухи? Фридрих обхватил голову растопыренными пальцами и сжал, что есть силы. Внутри черепа уже была не одна муха, а десятки. Мысли-мухи царапали своими шершавыми лапками мозг Фридриха, с мерзким жужжанием чистили крылышки, спаривались и откладывали яйца. Десятки, сотни желтых яиц, наполненных гноем и личинками. Фридрих закатил глаза, согнул шею и затряс головой, как будто пытался избавиться от воды, затекшей в ухо во время купания в озере. Не помогло. Фридрих высунул голову из кабины и погрузил во тьму, в надежде, что она растворится там вместе с мухами. Не сработало. Мысли-мухи плодились, жрали мозг, гадили и снова плодились. Фридрих стянул сапог с правой ноги и снял носок. Дотянулся до ружья, упер ствол в подбородок и нажал на спусковой крючок большим пальцем ноги.

Глава 3. “Кот-людоед Нагл”.

Из болота, покрытого жирной зеленой ряской, торчали редкие рыжие сосны. Из глубины на поверхность с громким бульканьем поднимались большие пузыри и лопались, распространяя зловоние. Зеленая дымка – смрадное марево висело над болотом. Горбун спрыгнул со спины лося и подошел к гранитному замшелому валуну, вросшему в землю на границе твердой почвы и топи. Пошарив рукой в траве, горбун вытянул конец тонкой веревки, сплетенной из человеческих русых волос, и привязал к лосиным рогам.

– Пошел! – прикрикнул на лося горбун.

Лось нехотя попятился. Веревка натянулась, разрезая болотную ряску. Горбун заставил сохатого лечь на землю, взобрался к нему на спину, повесил переметную суму на свою шею, встал на ноги, пробрался меж лосиных рогов и пошел по веревке. Под тяжестью горбуна она провисла, но не касалась поверхности болота. Горбун шел легко и уверенно, как по твердой земле. Зеленое марево рассеялось, и из него выступила покосившаяся избушка, стоявшая на пне исполинского дерева. Над ее дверью белым пятном проступал конский череп, прибитый к темной бревенчатой стене. Конец веревки крепился к берцовой человеческой кости, заостренной и вбитой в пень. Справа и слева от двери, вывалив друг на друга черные глазные провалы, на пне стояли шесть желтых человеческих черепов. Горбун соскочил с веревки, подошел к двери, трижды поплевал на право, трижды на лево, толкнул дверь ладонью, она скрипнула и отворилась. На пороге сидел большой черный кот с белыми усами. На его шее лежала цепь из красного золота.

– Нагл, – горбун переступил порог и остановился, – хозяйка дома?

– Здравствуй, Короста, – сказал кот, и кончик его хвоста нервно дернулся.

– Здравствуй, Нагл, – горбун снял с шеи переметную суму и поставил на пол.

– Как твое здоровье?

– Благодарю тебя, Нагл, чувствую я себя хорошо, вот только горб чешется.

– Как здоровье сохатого?

– У лося все чудесно. А как твое здоровье, Нагл?

– Благодарю тебя, великолепно. Как думаешь, Короста, в чем тайна моего долголетия и отсутствия болезней?

– Хм… – Короста потер ладонью подбородок. – Колдовство?

– Твоя стрела пролетела мимо цели. Даю тебе еще одну попытку, – кот прищурил зеленые глаза.

Короста обвел Нагла взглядом с ног до головы в поисках подсказки, но Нагл сидел не шевелясь.

– Может быть… ты любишь есть мышей… Может быть… Мыши?

– Снова мимо цели. Ну что, мой меткий друг, сдаешься?

– И в чем тайна твоего долголетия? – спросил Короста насупясь.

– Мне просто повезло, – ответил кот.

Короста чертыхнулся и плюнул под ноги.

– Помню, триста лет назад, когда я был котенком, меня подобрала наша великодушная хозяйка Карага. Обогрела, накормила, приласкала. В те времена я не умел говорить. Если бы не она, я бы так и остался тварью, немо взирающей на окружающий мир. А как она меня кормит… – Нагл закатил глаза. – Посмотри на мою черную бархатную шерсть, – Нагл приподнял переднюю лапу и покрутил ею из стороны в сторону. – Видишь?

Короста кивнул и переступил с ноги на ногу.

– Посмотри, как свет играет на шерстинках. Благодаря сметане, свежему птичьему и мышиному мясу.

– Нагл, хозяйка дома? – повторил вопрос Короста.

– Ох! – спохватился Нагл. – Что же мы в дверях стоим? Проходи, дорогой гость, только сапоги сними. Пол чисто выметен, а на лапках у меня нежная кожа.

Короста ногой отодвинул переметную суму в сторону, снял изгвазданные грязью сапоги и пошел за котом на свет большой русской печи, за ним по полу тянулись концы грязных портянок. От печки шло приятное тепло, березовые поленья весело потрескивали. Рядом с печью стояли две лавки и стол, длинный и широкий, как могила. Пузатая крынка топленного молока; глубокая тарелка масла, желтого, со слезой; на плоском блюде покрытый хрустящей корочкой поросенок с яблоком в пасти; пшеничный каравай; колбасные кольца; яблоки; груши и диковинный виноград, – у Коросты заблестели глаза и потекла слюна.

– Присаживайся, любезный друг Короста, – сказал кот и первым прыгнул на лавку. – Покушай с дороги, проголодался, наверное.

Короста поспешно отломил от каравая ломоть, поднес ко рту и замер, с подозрением глядя на кота.

– А что из этого можно есть? – спросил Короста.

– Прошу меня простить, но я не понял твоего вопроса. Все, что стоит на столе, съедобно, и ты можешь отведать то, что пожелаешь. Мне, к примеру, нравится топленое молоко, – Нагл облизнулся и заурчал.

– Я не то хотел спросить…

– Возможно, мой любезный друг Короста, ты имеешь в виду, что еда, стоящая на столе, отравлена… Почему эта мысль родилась в твоей голове? Разве я дал повод для таких чудовищных подозрений?

– Сладкая человечина тебе по вкусу. Убьешь меня и съешь.

– Не буду спорить, человечина вкусная, но разве ты человек в полном смысле этого слова?

– Не совсем человек, но мое мясо тоже сладкое.

– Откуда тебе знать, ты что, пробовал? Какую часть своего тела ты ел?

– Ну, черт с тобой… – Короста откусил от ломтя, поспешно прожевал и проглотил, прислушиваясь к своим ощущениям. Ничего ужасного не произошло, Короста схватил кольцо колбасы и отгрыз большой кусок.

– Ну как? – спросил Нагл.

– Вкусно. Из чьего мяса приготовлена колбаса?

– Из свинины. Почему тебя так беспокоит мясной вопрос?

– Не хочу есть себе подобных.

– Горбатых?

– Людей.

– Ясно. Возможно, я огорчу тебя, Короста, но все мы поедаем себе подобных в том или ином виде. Смотрим на ближнего, как на припас, который может пригодиться в трудной дороге под названием жизнь. Но моя великодушная и мудрая хозяйка употребляет в пищу только младенцев, чей разум еще не проснулся.

– Шутишь. Она не людоедка. Нагл, ответь мне, наконец, где Карага? У меня для нее подарки.

Яркий свет, исходящий от огня, не достигал стен и потолка избушки. Плотная тьма непроницаемым шатром раскинулась над сидящими за столом собеседниками и русской печью. Кот закрыл глаза, скрестил передние лапы на груди и монотонно раскачивался на лавке.

– Ты что, оглох?! – повысил голос Короста.

Кот перестал раскачиваться и удивленно уставился на Коросту.

– Я говорю, ты что, оглох?!

– Прости, я немного задремал. Всю ночь ловил мышей на болоте. Устал, замерз и проголодался.

– Какие еще мыши на болоте?

– Летучие. Летучие мыши. Хозяйка рассказывала, что в далеком предалеком море-океане водятся летучие рыбы. Длиннотелые, облитые переливающейся чешуей. Плавники у них как крылья. Рыбы вылетают из соленой воды, долго парят над волнами и снова погружаются в пучину. При таких странностях не приходится удивляться, что мыши летают. Удивительно другое… коты летать не умеют. Воспарить бы над болотом, над зеленым туманом, над лесом… Полететь к полной, круглой луне. Светлая тьма вокруг, а я кружу в ней, плаваю как рыба… Кушай, мой любезный друг, Короста, кушай. Попробуй виные ягоды, привезенные из земли тавров.

Короста взял кисть темного винограда и поднес к своему носу.

– Пахнет вкусно, – сказал Нагл. – Сладкий, пряный аромат. На вкус, наверное, еще лучше. Я, конечно, его не ел, но хозяйке нравится. Оторви ягоду, положи в рот и раскуси. В ее сладком соке растворились: солнечный свет, гранитные скалы, поросшие соснами, южное море, лучезарное небо и каменистая земля. Незабываемые ощущения.

– Я не чувствую этого. Просто сладкий сок, и все, – сказал Короста и откусил еще одну ягоду.

– Жизнь проходит мимо тебя, мой любезный друг Короста. И проходит она неосмысленной. Это печально. Чувства твои неразвиты, ты неотесан и уродлив. Не умеешь получать удовольствие от простых вещей. Мать родила тебя напрасно.

Лицо Коросты перекосило от гнева. Дрожащей рукой он вынул из-за пазухи большой кривой нож на костяной рукояти.

– А вот это ты видел, блохастое животное? – Короста поднес острие ножа к черному носу Нагла.

Нагл почесал за ухом и снова скрестил лапы на груди.

– Блохи у меня есть. Это правда. Но ведь они есть и у тебя. Внешне мы не похожи, но при этом говорим на одном языке. Если ты считаешь себя венцом творенья только потому, что твое тело не покрыто черной шерстью, нос белого цвета, и уши не торчат на макушке, то ты заблуждаешься.

Короста с силой воткнул нож в стол и заерзал на лавке, обиженно посматривая на кота. Морда Нагла потеряла четкие очертания, съехала на бок, черный нос превратился в фиолетовый пятачок. Тошнота подступила к горлу Коросты, боль раскаленным гвоздем пронзила печень и сразу отступила. Жалость к себе липкой рукой сжала его сердце.

– Считаешь меня дураком?! – закричал Короста. – Или ты надо мной издеваешься?! Раз за разом я задаю тебе один и тот же вопрос: «Где Карага?», но ты, вместо ответа, морочишь мне голову странными разговорами. Я давно подозревал, что ты меня ревнуешь к ней! Ты хочешь меня убить! Я вижу твою душу насквозь! Ты подлая и наглая тварь! Я тебя ненавижу! – Короста схватился одной рукой за лавку, другой за стол, склонился на бок и его вырвало.

– На чем я остановился… – задумчиво произнес Нагл, не открывая глаз. – Да… Мир, в котором мы живем, это безумные святки и праздник опившихся брагой скоморохов. Черти носят человеческие маски и одежду, люди оборачиваются волками, животные излучают мудрость и благородство. Вот, к примеру, возьмем меня… Утонченная душа ученого, поэта и философа заперта в теле кота. Вместо амброзии, я вынужден питаться мышами и пить болотную воду. Мне навязываются в друзья различные проходимцы и тупицы, не способные оценить по достоинству изысканное угощение. Ну, что ты плачешь? Губы дрожат, руки трясутся… Ты мужик, Короста, или баба?

– Отстань! – Короста закрыл ладонями лицо, на стол капали слезы. – Я тебя не понимаю.

– Ах, теперь отстань… Короста, – кот открыл глаза, навалился на стол и зашептал, – Короста, ты меня хорошо слышишь?

– Что? Чего ты хочешь? – рыдал Короста.

– Я хочу помочь тебе, – прошептал кот и воровато оглянулся. – Пропадешь, ты, Короста.

– Что? О чем ты говоришь?

– Тучи… тучи собрались над тобой, вот что. А ты сидишь тут и рыдаешь. Бежать тебе нужно, без оглядки бежать.

– Я тебя не понимаю… – в голове у Коросты раздался легкий звон и невнятные голоса.

– Что непонятного? – прошептал кот. – Тучи, говорю, собрались. Что непонятного? Бежать тебе нужно.

– Куда? Куда бежать? От кого?

– Она все знает.

– Кто? Что знает?

– Она все знает, – яростно зашептал кот, – но у тебя еще есть время. Она у дальней стены лабиринта, это три дня ходу. Беги без оглядки. Она все знает и придет за твоей душой.

– Карага все знает? – испуганно спросил Короста.

– Все, все знает, – кот не мигая смотрел в его глаза. – Я пытался объяснить ей, что ты не виноват, но она и слушать не хочет! Она придет за твоей душой. Она выпьет ее без остатка!

Короста хотел встать из-за стола, но ноги не слушались.

– Я вижу, тебя сморило от печного жара, встать не можешь, – прошептал кот. – Тебе конец, Короста.

– Что она знает? Я ни в чем не виноват. Знает, что я люблю ее? Я люблю Карагу. Неужели она прозрела и увидела, как сильно я ее люблю? Без нее мне не жить. Брошусь в болото, – слезы снова покатились по щекам Коросты. – Нагл, передай ей от меня подарки.

– Какие подарки?

– У висельника вырезал язык и желчный пузырь, – Короста громко высморкался и отер рукавом липкий пот с лица.

– Это все подарки, которые ты привез Караге? – спросил Нагл пристально глядя на собеседника.

Короста уставился в пол и ничего не ответил.

Кот слез с лавки и на задних лапах подошел к Коросте.

– Некрасиво, – сказал Нагл, обнюхивая Коросту. – Говоришь, что любишь, а сам… Что прячешь за пазухой?! – страшным голосом закричал Нагл.

– Разрыв-траву!

– Разрыв-траву?

– Да! Разрыв-траву!

– А где ты ее добыл? – спросил Нагл, мягкой лапой поглаживая Коросту по голове.

– Еж подарил.

– Как зовут ежа?

– Я не знаю, он не сказал.

– Дальновидно – не называть свое имя незнакомцу… Где она?

Короста вынул из-за пазухи платок с завернутой в него Разрыв-травой и положил на стол.

– Вот ты какой… – прошипел Нагл. – Люблю, говорит, люблю… А сам… траву спрятал.

Тошнота снова подступила к горлу Коросты, а осуждающие голоса в голове зазвучали громче. Он упал с лавки и попытался выползти за пределы светового купола, но руки, вслед за ногами, перестали слушаться. Пальцы на передних лапах Нагла удлинились, он взял со стола платок и осторожно развернул.

– Ничего особенного, – сказал Нагл, рассматривая увядший цветок, – но какая сила таится в нем… Знаешь, Короста, ты похож на Разрыв-траву. Борода, как растрепанный веник, горбатая спина, ноги кривые, зубы гнилые, и в голове у тебя не лучше. Но и в тебе что-то есть такое… Подумать только, влюбился в Карагу! Нет, ты не подумай, что я считаю Карагу недостойной любви и поклонения всякого, кто ее знает или слышал о ней, это я тебя считаю неспособным подарить Караге любовь.

– Почему ты так думаешь?

– Лед согреть не может. Чтобы передать тепло, льду нужно стать горячей водой. Короста, ты должен измениться. Став иным, ты сможешь любить Карагу и получишь ее любовь в ответ. Гусеница не способна порхать вокруг цветка, пока у нее не отросли крылышки, – Нагл взял вялую руку Коросты, поднял и потряс. – Разве это крыло? В болотной пиявке больше силы и красоты, чем в тебе.

– Я умираю. Ты убил меня, людоед проклятый. Не чувствую ни рук, ни ног, и сил у меня не осталось. Чтоб ты подавился моими костями, чтоб кусок моего мяса встал у тебя поперек горла. Что плохого я тебе сделал?

– Наговариваешь на меня, – с обидой в голосе сказал Нагл. – Отравитель-губитель… Ну, добавил я в пищу кое-какие травы, но это же для твоей пользы! Потом ты меня благодарить будешь! Еще попросишь у меня прощения! А я, что… прощу, конечно. Великодушен я и добр.

– Переверни меня на спину. Хочу умереть, глядя в твои бесстыжие глаза. Буду приходить к тебе во сне и душить. Сяду на грудь, скрестив ноги, положу холодные руки на твою черную мохнатую шею и, что есть силы, сдавлю. Захрипишь тогда… Каждую ночь буду приходить.

– Некрасиво так поступать со своим другом. Злопамятность – это тяжкий грех. К тому же, осуществить задуманное у тебя не получится.

– Это еще почему?

– Я не сплю на спине. Как ты сядешь мне на грудь?

– Дай мне противоядие, – захныкал Короста. – Я не хочу умирать. Заклинаю тебя всем святым, дай мне противоядие.

– Хорошо, – легко согласился Нагл, – помогу тебе. Вот только… – Нагл задумчиво почесал нос.

– Что тебе нужно! Я на все согласен!

– Вот, вот, вот, твое согласие необходимо. Без него никак. Видишь ли, какая штука… С моей помощью ты встал на крыльцо перед порогом, но переступить его нужно по собственной воле.

– Я не понимаю!

– Не понимаешь? Я человеческим языком тебе говорю: “Переступить порог ты должен добровольно”. Что непонятно?

– У меня нет сил играть в твои игры! Дай противоядие! Спаси!

– Тяжело общаться с глупыми людьми… – Кот встал на задние лапы, а передними прочертил в воздухе большой прямоугольник. – Короста, представь, что ты стоишь на крыльце, перед дверью. За ней любящая тебя Карага. Чтобы дверь открылась, нужно захотеть ее открыть. К двери я тебя подвел, на крыльцо подсадил, но дверь вместо тебя открыть не могу. Не цепляйся ты за свою жалкую жизнь, вспомни о любви к Караге.

– Я умираю, мертвым не нужна любовь, – слезы бежали по щекам Коросты.

– Ты ошибаешься, все только начинается. Смерть, это краткий, освежающий дневной сон в летнюю жару. Она пойдет тебе на пользу.

– Какая еще польза. Что ты несешь!

– Зерно! Маленькое зернышко умирает во влажной земле, разлагается, превращается в слизь и из нее появляется бледный росток, образ будущего мощного колоса, наполненного многими семенами. Росток тянется вверх, к солнцу, к дождевым облакам, к теплому ветру. Да, внешне росток не похож на семя, но разве не будет ошибкой сказать, что семя и росток не связаны друг с другом, что это не одно и то же. Короста, ты маленькое семя, и если не умрешь, то так и останешься Коростой – жалким человечком с кривыми ногами и гнилыми зубами.

– Я не хочу бесплотным духом вечность носиться над лесом.

– Ты не понял… – кот осмотрелся по сторонам и понизил голос до шепота. – Карага воскресит тебя. Это настоящее чудо! Карага разгадала тайну смерти, у нее есть зелье. Уснешь и проснешься. Помнишь, как в детстве… Ложиться спать не хочешь. Играть бы с ребятами в лесу или на лошадях ездить всю ночь в высокой траве под луной, но мать зовет домой, ужинать и спать, а тебе не хочется… прям до слез. Утром солнышко, через окошко, коснется лица теплым лучом, и новый день начался. Так и сейчас, уснешь и проснешься, и всего делов. Ну, как, согласен?

– Я не хочу умирать. Ты обманываешь меня. Никто оттуда не возвращался. Зубы гнилые… Буду есть белую редьку, она для зубов полезная, а ноги кривые… Ноги у мужика – это неглавное.

– Главное – не главное! Дать бы тебе! – кот выпустил когти и замахнулся лапой. – Соглашайся, скотина, а то убью!

– Да на что я согласиться должен! Я не понимаю!

– Караге служить. После воскресения выполнишь пару ее поручений и все. Будете потом жить долго и счастливо.

– Хорошо. Согласен.

– Фух… – кот тяжело выдохнул и сел рядом с Коростой. – Какой ты неприятный в общении человек. Ты вот что… Не уходи никуда, я сейчас, – Нагл встал и подошел к печи, взял кочергу и выгреб из огня пылающий уголек, подхватил и, перебрасывая из лапы в лапу, донес до стола. – Бедные мои лапки, – кот уронил уголек в серебряный кубок с черным травяным отваром. – Отпей три глотка, – кот поднес кубок к губам Коросты и напоил.

Заскрипев зубами, Короста выгнулся до хруста в хребте и замер.

– Половина дела сделана… – кот поставил кубок на стол и сел на лавку.

Тьма вокруг светового купола стала гуще. Послышалось шуршание лап и стук когтей по деревянному полу. Из тьмы на свет выполз большой, как лесной волк, мохнатый паук и уставился на кота красными глазами.

– Ты вовремя, Мизгирь, – сказал Нагл. – Он еще теплый, как ты любишь.

Быстро перебирая лапами, Мизгирь подполз к Коросте. Вытягивая нити паутины из своего брюха, Мизгирь ловко покрыл тело Коросты плотным серым коконом. Закончив, Мизгирь проткнул паутину острыми ядовитыми клыками, погрузил их в шею Коросты, и с шумом вытягивал соки из мертвого тела.

– Эй, – крикнул Нагл, – не увлекайся там! Тело должно стать мягким, но при этом не превратиться в холодец.

Мизгирь недовольно защелкал жвалами, но отполз.

– Карагу по пути не встречал? – спросил Нагл.

Мизгирь согнул передние лапы и склонился в знак согласия.

– Где же ты ее встретил? – спросил Нагл. – Один день пути? – Мизгирь не шелохнулся. – Один день и еще пол дня? – Мизгирь склонился ниже. – Значит один день и еще половина дня… Если душа Коросты вылетела из тела, она не успеет за это время вселиться в другое. Как думаешь, Мизгирь? – паук склонился почти до земли.

Нагл слез с лавки, подошел к телу Коросты, лег на пол и приложил ухо к кокону: “Здесь он, родимый, не успел вылететь, а теперь паутина ему не дает. Ишь шебуршится… Не нравится душе в разлагающемся мясе. А ты, Мизгирь, если хочешь, полезай на печь, обогрейся”.

Паук влез на приступку, раздвинул лапами пучки трав, сохших под потолком на веревке, и улегся на печи. В полумраке поблескивали его красные глаза.

Нагл на задних лапах подошел к переметной суме, оставленной Коростой у двери, попробовал взвалить на плечо, но не смог поднять. Упираясь задними лапами и злобно шипя, Нагл протащил суму по полу, к столу, в круг света. Он быстро развязал кожаные шнурки, стягивавшие горловину сумы, и заглянул внутрь.

– Горшочек с чем-то… – Нагл вытащил из сумы стоявший сверху маленький глиняный горшочек, закрытый глиняной крышкой. Он встряхнул его и приложил к нему ухо, но ничего подозрительного не услышал, приоткрыл крышку и принюхался. – Тянет мертвечиной… Так и есть, – Нагл открыл крышку и поставил горшочек на стол, – язык и желчный пузырь висельника. Молодец, Короста, хозяйственный.

Нагл достал из сумы большие ржавые клещи, молоток, зубило, плоский точильный камень, моток веревки, грязную льняную рубаху, берестяную шкатулку, наполненную цветными камешками, половину черствого пшеничного каравая, коровью нижнюю челюсть.

– Всякая дрянь… – проворчал Нагл и сунул лапу в сумку, на дне нащупал что-то тяжелое, завернутое в тряпицу.

Взявшись за края сумы, он перевернул ее и вытряхнул содержимое на пол. Стукнувшись об пол, с глухим звуком из раскрывшейся тряпицы выкатился круглый золотой самородок размером с мужской кулак.

– Ах ты ж…, Короста, – прошипел Нагл. – О Разрыв-траве вспомнил, а о самородке забыл! Зачем тебе, кривоногому, золото…

Толкая передними лапами, Нагл закатил самородок под печку.

– Смотри, не проболтайся! – Нагл погрозил когтем сидящему на печи Мизгирю.

Паук закрыл свои красные глаза мохнатыми лапами.

Глава 4. “Улыбка тьмы”.

У самоходной повозки стояли двое, похожие друг на друга как близнецы. Одинаковые черные рубашки, подпоясанные кожаными ремнями, на которых висели охотничьи кинжалы в ножнах, и черные штаны, заправленные в сапоги. Короткие стрижки, бритые лица. Отличались они выражением глаз, у одного, начальственное уверенно-требовательное, у другого, подчиненно-озабоченное.

– Водителю перерезали горло, труп лежит на земле рядом с повозкой.

– А второй?

– На сидении водителя. Застрелился из своего ружья. Выволок водителя, сел на его сидение и застрелился.

– Кто водилу уработал?

– Есть свидетель. Пацаненок из лагеря. Следил за дорогой, когда все произошло. Видел, как повозка с потушенным фонарем проехала мимо, на дорогу выскочил чернокожий мальчик, что-то бросил в лобовое стекло, и повозка остановилась.

– Мальчик? Почему мальчик? Мальчик видел, как еще один мальчик остановил повозку и уработал двух здоровенных мужиков. Ты сам-то в это веришь?

– Это не самое странное. Пацаненок утверждает, что у чернокожего был хвост. Как у обезьяны. Предлагаю пройти к повозке, на месте все увидите.

– Обезьяны у нас не водятся… Выяснили, что они перевозили?

– Неизвестно, что именно. Какую-то вещь из башни Кащея.

– Что еще рассказал свидетель?

– Когда… – человек пожевал губами, подбирая подходящее слово, – неизвестный что-то бросил в лобовое стекло, повозка остановилась. Спустя какое-то время, сопровождающий вышел из кабины, но повел себя странно. Вместо того, чтобы оказать сопротивление нападавшему, он открыл железный ящик, достал мешок с грузом и положил в кабину. Неизвестный спокойно, ничего не опасаясь, подошел к водителю, открыл дверь и перерезал ему горло. Но и это не заставило сопровождающего оказать сопротивление. Он стоял у кабины и о чем-то думал. Затем он обошел кабину, вытащил тело водителя и застрелился. Неизвестный взял мешок и растворился во тьме.

– Следы на дороге остались?

– Да, следы колес, отпечатки сапог сопровождающего и два звериных следа.

– Звериные следы… Какой-то зверь подбегал к повозке? Или вы хотите сказать, что это обезьяньи следы?

– Я не знаю, как выглядят отпечатки обезьяньих лап, но могу определенно сказать, что животное двигалось на задних лапах. Следы, скорее, напоминают кошачьи, только кошка была крупной. Сохранились два отпечатка возле камней. Остальные затерты веником или веточкой.

– Или хвостом… Возле камней, значит.

– Да. То, чем неизвестный уничтожал свои следы, скользнуло по камням и два следа остались. Кошка, я думаю, не способна на такие фокусы, а обезьяна – вполне. Конечно, если пацаненку из лагеря все это не померещилось.

На земле рядом с повозкой на спине лежал труп водителя. Его остекленевшие глаза были вытаращены в небо, рот открыт, зубы оскалены. Внутреннее пространство кабины заляпали куски мозга, кровь и клочья кожи с волосами. В потолке зияло круглое отверстие, пробитое прошедшей навылет пулей. Тело сопровождающего завалилось на бок, разбитая черепная коробка бесстыдно показывала всем желающим свое содержимое.

– Может быть не было никакого чернокожего мальчика с хвостом? Сопровождающий убил водителя, а после застрелился. Мешок сперли эти сволочи из лагеря, они же прихватили и нож.

– Может быть вы и правы, но, в таком случае, почему они не забрали ружья и запасные баллоны к ним?

– Да… Где этот мелкий сученок?

– Вон, с той стороны кузова. В тени сидит. Эй, как там тебя… черт… – человек полез в карман, достал блокнот, раскрыл и прочел. – Ибтихадж! Иди сюда.

Из-за кузова вышел подросток в белой рубахе-платье, закрывавшей тело от шеи до щиколоток.

– По-нашему хорошо говоришь или переводчик нужен?

– Говорю, – сказал Ибтихадж.

– Что ты видел?

– Я уже все рассказал.

– Повтори еще раз.

– Я сидел вон там, – Ибтихадж показал на ближайший холм. – Ночь была лунная. Глаза быстро привыкают и все видно почти как днем. По дороге ехала повозка, она была заметна издалека из-за горящего фонаря. Потом повозка остановилась и фонарь погас. Она долго стояла на одном месте, прежде чем двинулась дальше. Затем повозка поехала на большой скорости. Здесь она резко затормозила, потому что из воздуха появился мальчик-обезьяна и что-то бросил в лобовое стекло. Из кабины вышел вот этот человек, – Ибтихадж показал на сопровождающего.

– Как он вышел? Выскочил с ружьем наперевес?

– Нет, он вылез осторожно, как будто боялся провалиться в яму со змеями. Достал из ящика мешок, положил в кабину, вытащил мертвого водителя, сел на его место и застрелился.

– Как вел себя мальчик-обезьяна?

– Спокойно. Никуда не торопился. Ходил туда-сюда, махал хвостом. Забрал мешок, прыгнул в темноту и исчез.

– Почему ты решил, что это был мальчик-обезьяна, а не просто мальчик или просто обезьяна?

– Он похож на обезьяну, я видел их много раз. Ходил на задних лапах и махал хвостом, но обезьяны не умеют говорить, а этот умеет. Значит, это был мальчик-обезьяна.

– Что он сказал?

– Он сказал: “Как дети”. Больше ничего не говорил, только это. Когда мешок забрал, сказал: “Как дети”.

– Как дети…

– Я могу идти? – спросил Ибтихадж.

– Иди. Если ты нам снова понадобишься, мы тебя найдем.

Ибтихадж развернулся и вприпрыжку побежал в сторону лагеря.

– На лобовом стекле остались какие-нибудь следы?

– Нет, ничего кроме дорожной пыли.

– Если они перевозили ценную вещь из башни Кащея, необходимо сообщить о произошедшем в башню Кащея, и как можно быстрее.

– Вы едете в Аварус, а мне дождаться труповозку?

– Все верно. Повозку отбуксировать в город, трупы в морг.

Человек еще раз заглянул внутрь кабины и пошел к самоходной повозке, на которой приехал из города. Подкинул угля в топку, сел за руль, неспеша проехал рядом с местом преступления и прибавил скорость.

Когда-то здесь рос лес. Лиственный лес, в котором бродили большерогие лоси, дикие кабаны рыли почву и чесались о стволы деревьев, волки выли на луну, лисы бежали по следу, помахивая хвостами, зайцы барабанили лапами по старым пням, благородные олени утробным криком подзывали самок, белки порхали с ветки на ветку, на макушках деревьев сидели глухари. В детстве человек охотился в этом лесу со своим отцом. Проезжая по дороге, среди пустынных холмов, в своем воображении он чувствовал грибной запах лиственной прели, видел широкую спину отца впереди, между высоких листьев папоротника. Человек тряхнул головой, отгоняя навязчивые воспоминания. Даже пней не осталось, их выкорчевали и сожгли в топках самоходных повозок.

Город бога Мааммона Аварус был виден издалека, его щедро освещал газовый свет фонарей. На перекрестке человек повернул налево, чтобы сэкономить время он решил ехать через богатый квартал. На въезде в обширный парк стояла скромная табличка: “Посторонним вход воспрещен”. Вокруг длинного озера с прозрачной водой росли разнообразные деревья. Их посадили на определенном расстоянии друг от друга, в определенном порядке. Подлеска не было. Изумрудно-зеленая аккуратно подстриженная трава устилала землю пушистым ковром. Единственные животные, обитавшие в парке, – стая белых лебедей с подрезанными крыльями. Они плавали по поверхности озера. По парку змеились беговые и велосипедные дорожки. Человек снизил скорость до пешеходной. Стрекотали поливочные вертушки, разбрызгивая воду, на травинках висели, преломляя солнечный свет, водяные алмазные капли. Лесного духа не было. Не пахло свежескошенной влажной травой и водоемом. Птицы не пели, кузнечики не стрекотали, в пруду не квакали лягушки. По краю водоема не рос камыш или осока. Берег, покрытый подстриженной травой, плавно уходил под воду. Человек долго ехал по парку, дорога шла не прямо, а петляла, то вправо, то влево, иногда возвращалась назад. Наконец, человек подъехал к кованному забору и ажурным воротам с табличкой: “Движение без остановки запрещено”. Четыре охранника, вооруженных ружьями и длинными ножами, остановили повозку, проверили документы, заглянули в кабину, кузов и под него.

– С какой целью въезжаете в Тихую долину? – спросил охранник.

– По служебной необходимости.

– У вас вопросы к кому-то из жителей? – продолжал допрос охранник.

– Мне нужно как можно скорее попасть в башню Кащея, – терпеливо объяснил человек.

– Не забывайте, вам запрещено покидать повозку в Тихой долине. Счастливого пути, – охранник постучал ладонью по крыше кабины.

Тихая долина, – квартал для избранных. Заборов перед домами не было. Двухэтажные строения утопали в зелени фруктовых садов. Окна и входные двери приветливо выходили на улицу. Глаз радовали аккуратно подстриженные газоны, чистые тротуары, широкие подъезды к гаражам, пристроенным к домам. Многочисленные магазины, продававшие одежду, обувь, мебель, ювелирные украшения, постельное белье, ковры, оружие, разнообразную посуду, всего не перечислить, чередовались с уютными кафе, ресторанами всевозможных кухонь, детскими садами, школами и университетами. На игровых площадках под присмотром мам и нянь на качелях и каруселях резвились детишки. Старики читали свежие газеты, курили сигары, играли в настольные игры на открытом воздухе в тени деревьев. В Тихой долине проживало шестьдесят тысяч мужчин и женщин детородного возраста, не считая стариков и детей. Человек поехал быстрее. Тихая долина по сравнению с остальной частью безбрежного Аваруса представляла собой узкую полоску земли в западной части города, зажатую между парком с длинным озером и рукотворным глиняным холмом, башней Кащея, высотой сто футов. Протяженный холм был шесть раз опоясан широким пандусом из обожженного кирпича. На нем могли разминуться, не задев друг друга, две самоходные повозки. На вершине холма стоял шестиэтажный деревянный дом бога Мааммона, на пяти этажах которого жил Кащей, а на шестом стояла золотая статуя бога, обращенная равнодушным лицом к городу Аварусу и спиной к Тихой долине. В давние времена, когда деревьев было много, и пласты угля лежали в земле не потревоженными, шестиэтажное здание было каменным. Кащей правил Аварусом и всеми Западными землями от имени бога Мааммона, который сообщал Кащею свою волю, а он ее оглашал народу.

Человек смотрел в окно на безмятежные лица людей, уверенных в завтрашнем дне, и его скулы ходили желваками. За широкой спиной Мааммона им жилось беспечально. Кто и когда создал статую бога, человек не знал. Жрецы уверяли, что бог Мааммон растопил золото в каменном котле, облил им себя и, пока золото не застыло, принял позу безразличного спокойствия. Внутри золотой статуи живет бог Мааммон, ему там хорошо, так учат жрецы.

Башню Кащея охраняли люди из ведомства, в котором служил человек. На них также была черная одежда и кинжал на поясе. Человека узнали в лицо и пропустили без лишних вопросов. Раньше он несколько раз поднимался по кирпичному серпантину на башню Кащея со стороны Аваруса, отсюда, из Тихой долины, никогда. Человек ехал в повозке по кирпичной дороге, постоянно поглядывая влево, на лежащую внизу Тихую долину, зеленый оазис в желтой степи. Вдалеке он насчитал десять столбов дыма, испускаемого высокими трубами различных мануфактур. Облако пыли поднималось из карьера, расположенного на почтительном расстоянии от города. По распоряжению бога Мааммона строить предприятия, загрязняющие природу, можно было только вдали от Аваруса и, в особенности, от Тихой долины.

Повозка закашляла, человек чертыхнулся, остановил ее, достал из-за сидения деревянный башмак и сунул под колесо. Он вынул из кармана рубашки мятую пачку сигарет, закурил, жмурясь на солнце, и полез в кузов за углем, повозка готова была заглохнуть. Близился День Черного Солнцеворота. Редкий праздник, выпадающий раз в сотни лет. Из тихой Долины вверх карабкались груженые повозки, чем именно, человек не видел, кузова были закрыты тентами.

– Чего встал, раззява! – высунувшись из окна закричал пожилой водитель. – Здесь стоять нельзя! Уголь подкидывать внизу нужно было!

– Не ругайся, отец, – спокойно ответил человек, – объехать можно.

– Можно… можно… – проворчал пожилой.

– Что везешь? К празднику готовятся?

– К нему готовятся, к нему… А что везу, не знаю. Загрузка-выгрузка, – меня не касается. Кто таким как ты за руль садиться разрешает? – пожилой водитель вырулил и поехал дальше.

Человек докурил, бросил бычок вниз в тихую Долину, сел в повозку, щелкнул тумблерами, потянул рычаги, но она не тронулась с места. Вдавил рукоять, расположенную под рулевым колесом, вышел и открыл капот. Задумчиво постоял, разглядывая медные трубки, прямоугольник конденсатора, шестерни, ремни и металлические бочонки, поднял руки и вышел навстречу повозке, поднимавшейся на башню Кащея.

– Чего тебе? – глядя хмуро спросил усатый водитель неопределенного возраста. – Некогда мне твою колымагу чинить.

– Чинить не нужно, – ответил человек. – Мне бы наверх подняться.

– Ну, садись, раз уж так… – усатый убрал с пассажирского места на пол сшитую из мешковины сумку, звякнуло стекло, наверное, в банке был его обед. – Отчего же не помочь, если можно помочь…

– Давай подержу, – человек поднял сумку и положил себе на колени. – Наверное, целый день катаешься?

– Какой там… – усатый махнул рукой. – С полуночи, не хочешь… Пожрать некогда. Того и гляди свалюсь с верхотуры и придавлю кого-нибудь из знатных, то-то будет смеху…

– К празднику готовятся?

– Ну, а к чему? Шутка ли, День Черного Солнцеворота! Раз в четыре сотни лет бывает. Как думаешь, жизнь поменяется после этого дня?

Человек пожал плечами: “Жизнь меняется постоянно, но не всегда так, как нам хочется”.

– Чего нам простым людям надо… цены пониже, зарплаты повыше, а не наоборот. Старший в ремесленное пошел, на каменщика учиться. Повел я его на рынок за ботинками новыми, а цены за месяц два раза скаканули. А почему?

Человек пожал плечами.

– А уголь? По сравнению с прошлым годом – в три раза! У меня зарплаты ни на что не хватает.

– У меня тоже, – сказал человек.

– Так ты хоть взятки брать можешь, а мне не даст никто. Берешь взятки?

Человек скривил лицо, как бы говоря, может быть «да», а может быть «нет».

– Да берешь, берешь! Я бы тоже брал… Уму не постижимо, вожу золото, а на жизнь не хватает.

– Какое золото?

– Обыкновенное, желтое. Полный кузов. С полуночи вожу. Обидно.

– Все эти повозки перевозят золото? – человек оглянулся назад, разглядывая через окошко закрытый тентом кузов.

– Ну, да, натуральное золото. В Тихой долине монеты чеканят и слитки льют, а мы, видишь, возим.

– Тебе это откуда известно?

– Шило в мешке не утаишь… куда они его там складируют? За столько веков можно было десять таких башен заполнить или сто. Все мало… мало.

– При мне не боишься такое говорить?

– Мы с тобой в одном дерьме плаваем.

Повозка въехала на вершину и остановилась перед забором с воротами.

– Приехали, – сказал водитель человеку и вышел из кабины вместе с ним.

У высоких и широких ворот стояли длиннобородые мужчины в расшитых золотом длиннополых ризах и красных кафтанах, – жрецы бога Мааммона. Один из них сел за руль, ворота открылись и, как только повозка въехала в огороженный периметр, закрылись.

Человек подошел к седобородому старшему жрецу, на плечи которого была наброшена шкура леопарда. Жрец окинул его холодным взглядом.

– Важное сообщение, ограблена повозка, перевозившая ценности из башни Кащея.

– Где? – спросил старший жрец.

– Восточные холмы, рядом с лагерем беженцев. Водитель и сопровождающий убиты. Есть свидетель, который показал, что налет совершил ребенок или животное.

– Вот как? – старший жрец удивленно поднял бровь.

– Свидетель утверждает, что видел у преступника хвост, но это маловероятно. Померещилось.

– Хорошо, я вас понял, – сказал старший жрец и указал на усатого водителя, ожидавшего у ворот, когда за забором разгрузят его повозку. – Подождите немного, он отвезет вас вниз.

Человек поклонился и отошел. Жрец постоял немного, задумчиво глядя на восток, и пошел к маленькой калитке в заборе, шагов в двадцати от ворот, набрал комбинацию из шести цифр, вдавливая металлические кнопки кодового замка. Калитка открылась, старший жрец вошел в замкнутое, прямоугольное пространство большого металлического ящика, закрыл калитку и вдавил кнопку с цифрой три, на панели, расположенной на стене, раздался щелчок, легкое гудение и жрец медленно поехал вниз. Ящик дернулся и остановился, жрец открыл калитку и вышел.

Стены покрывали плиты мягкого песчаника, легко поддающегося резцу. Крылатые люди с ястребиными головами жали ячменное поле. Их согнутые тела навсегда застыли с серпами в руках. Старший жрец остановился у барельефа со жнецами, поклонился им, сложил руки на груди и прочел короткую молитву: “Срезайте народы серпами болезней, войн и голода. Удобряйте их телами почву, а душами преисподнюю земли”.

Жрец пошел дальше, на следующем барельефе, в верхней его части, искусный мастер изобразил высокого кудрявобородого царя, сидящего на престоле. Расторопные слуги привели к нему связанных пленников: мужчин, женщин и детей. В середине барельефа мужчинам отрубали руки и ноги, снимали кожу, детей бросали на копья, женщин закапывали живьем. В нижней части барельефа вороны слетались на сложенные грудами тела. Старший жрец поклонился и произнес: “Жестокий правитель – благо для народа. Он как горькая трава, изгоняет болезнь, как раскаленное железо, прижигает язву, как острый нож, отсекает гниющую плоть. Его тяжелая рука держит крепко и не отпустит”.

Старший жрец прошел дальше. На третьем барельефе великаны руками вырывали высокие деревья, рыли землю и вытаскивали на поверхность уголь, перегораживали реки плотинами, прокладывали дороги, воздвигали мануфактуры, возводили город. Старший жрец поклонился и проговорил: “Природа, созданная невидимым Богом, непредсказуема и опасна. Она, как плохая жена, кричит ураганами, плачет наводнениями, зло смотрит молниями, осуждает дела мужа землетрясениями. Укрощая природу, мы исправляем ошибки невидимого Бога”. Старший жрец поклонился и поправил дымящийся фитилек, висевшей на стене лампады.

Подойдя к четвертому барельефу, старший жрец поклонился солнцу, пронзающему землю лучами. Там, где лучи входили в землю, зарождались золотые жилы. Они растекались в стороны и вглубь земли: “Фундамент крепкого здания, сильные ноги, благополучное завтра, счастливые дни, спокойные ночи, свобода от Бога – золото, дар солнца и земли”.

На пятом барельефе обнаженные мужчины и женщины пили вино, вкушали разнообразные блюда, совокуплялись, считали монеты, дрались, вонзали кинжалы в спины, из их длинных языков вылетали колючки, руки тянули чужое добро. Старший жрец произнес: “Свобода мыслей, слов и поступков, уравнивает нас с обитателями Высших сфер. Небесное и подземное соединяются в человеке, образуя хмельное вино и жизнь проходит приятно и незаметно, как летний сон во фруктовом тенистом саду”.

Перед шестым барельефом старший жрец простерся ниц, затем встал на колени и молча рассматривал изображение бога Мааммона, сидящего в позе безразличного спокойствия. С левой стороны груди, там, где у живого бьется сердце, мастер изобразил камень Ал-Атар. Жрец не произнес ни слова, простерся ниц, встал и открыл узкую желтую дверь справа от изображения бога Мааммона. Цвет двери был искусно подобран под цвет песчаника. За дверью притаилась плотная, душная, непроглядная тьма. Старший жрец, преданно глядя во тьму, произнес: “Камень Ал-Атар похищен подручным Караги котом Наглом. Он клюнул на приманку”.

Тьма улыбнулась.

Гусиная кожа покрыла тело старшего жреца, сердце затрепетало, горло сдавило крепкой петлей.

– Еще несколько дней, владыка неба и земли, и мы увидим тебя во плоти, – сказал старший жрец и простерся ниц.

Глава 5. “Ловушки лабиринта”.

– Через тридцать шагов повернем налево, – сказал Нагл, освещая путь факелом. – Должны успеть.

Вслед за ним, стараясь не отстать, перебирал лапами Мизгирь, на его спине лежало мертвое тело Коросты, обернутое в кокон из паутины.

– Поторопись, Мизгирь! – крикнул Нагл не оборачиваясь. – Сейчас они сомкнутся!

Раздался хруст деревянных шестерен, шуршание кожаных ремней, заскрипели железные валы. Нагл и Мизгирь успели выскочить из бревенчатого коридора, прежде чем стены с шумом сошлись.

– Ничего не прищемил? – спросил Нагл, всматриваясь вперед. – Как думаешь, куда дальше? Однажды лабиринт раздавит меня как комара. Вспомнит тогда хозяйка своего верного слугу, но будет поздно.

Смоляной факел на мгновенье вспыхнул ярче и язычок пламени опалил пыльную паутину, свисавшую с потолка.

– Сложность в том, что лабиринт все время изменяется, – сказал Нагл, – и приобретает самые неожиданные очертания. Здесь вроде бы безопасно…

Они стояли на широкой площадке, свет факела не падал на стену.

– Приходится все время быть на чеку. Это ужасно утомляет.

Острые ушки кота поворачивались туда и сюда, а нос втягивал воздух.

– Давай отдохнем, – предложил Нагл. – Только ты не сбрасывай свою ношу, а то мало ли что.

Нагл сел, а Мизгирь лег на брюхо.

– Коротали бы сейчас вечерок у печи, за столом, – Нагл настороженно вслушивался в темноту, – если бы не этот дурак, Короста. Приперся в неурочный час, наследил, нахамил и умер! Двух слов связать не может, а туда же, жених чертов. Найди себе бабу в деревне, женись на ней и живи счастливо до конца своих дней. Но нет, Карагу ему подавай, у него для нее подарки! Ну, хорошо… отдашь ты ей язык и желчь висельника, и что?! Нет, что ни говори, но это нечистая сила внушает людям любовь. Она превращает их в слепых безумцев.

Сверху лязгнула цепь, и с тихим шорохом, роняя хлопья пыли, потолок заскользил вниз.

– Бежим со всех ног! – Нагл зажал рукоять факела зубами и большими скачками понесся вперед, за ним Мизгирь. Они бежали, пока не наткнулись на стену. От страха шерсть встала дыбом на загривке у кота.

– Где выход?! – заорал Нагл, повернул налево и побежал вдоль стены.

Бревенчатый потолок опускался все ниже, свет факела играл на янтарной поверхности вековых сосен.

– Нет выхода! – Нагл поднял факел вверх. – Все, конец…

Мизгирь выпрямил лапы и стал выше. Его красные глаза, не мигая, смотрели во тьму. Он сорвался с места и побежал в глубь комнаты.

– Ты куда? – крикнул ему вслед Нагл. – Дурак, стой! – Но Мизгирь не обернулся. – Карага… сволочь, – тихо произнес Нагл и побежал за пауком.

Потолок заставил их передвигаться на полусогнутых лапах. Бежавший впереди Мизгирь вдруг исчез, Нагл не успел удивиться и провалился под пол. Он расставил лапы, выронил факел и упал на что-то мягкое. Отскочив в сторону, Нагл оскалился, но увидел перед собой красные глаза Мизгиря и растянул тонкие губы в улыбке. Сверху с грохотом опустился потолок. Нагл осмотрелся, они сидели в неглубокой квадратной яме, стены которой были выложены диким камнем.

– Спасибо, земляк, – сказал Нагл и похлопал Мизгиря по мохнатой лапе. – Сбрось Коросту, не убежит. Отдых. Кто знает, когда потолок поднимется, – Нагл лег на бок и подпер голову лапой.

Мизгирь освободился от ноши, поскреб по потолку и улегся на брюхо.

– Ты хорошо слушаешь, с тобой можно поговорить по душам, поделиться сокровенным, – сказал Нагл. – Между нами говоря, Карага больная на всю голову. Ей всюду мерещится измена. Кащей прислал мастеров, которые создали лабиринт, избушку неказистую и маленькую с виду, а на самом деле, не понятно, есть у нее границы или нет. А внутри ловушка на ловушке! Капкан на капкане! Я ее просил и не один раз, чтобы она мне раскрыла секрет, показала безопасную тропиночку. А она только смотрит с подозрением темными глазами, как будто я хочу вражеское войско привести. А жить-то хочется! Вот тебе, Мизгирь, хочется жить? – паук мигнул в знак согласия. – И мне хочется. Чем я здесь занимаюсь? На побегушках у Караги, туда-сюда шныряю. Ааа… – Нагл смахнул со щеки непрошенную слезу, – видно судьба такая. Горькая доля… мне бы книг почитать, или с умными людьми пообщаться, я бы тогда проявил себя с другой стороны, я бы тогда показал…

Потолок дрогнул и начал медленно подниматься, Нагл встал на задние лапы и выглянул над краем ямы.

– Как только щель между потолком и полом позволит ползти, поползем, – сказал Нагл. – Время дорого.

Мизгирь взвалил на спину тело Коросты и вслед за Наглом выбрался из ямы. Они быстро дошли до того места, где была бревенчатая стена без дверного проема. Вместо стены появился бескрайний терновый лес. Длинные шипы выглядывали между зелеными листьями. Темно-синие, почти черные ягоды щедро усыпали ветви.

– Такого еще не бывало, – озадаченно сказал Нагл. – Не удивлюсь, если шипы покрыты ядом.

Нагл лег и заглянул под кусты, подсвечивая себе факелом.

– Не пролезть, – сказал Нагл. – Они слишком густые. Что будем делать?

Мизгирь сбросил тело Коросты, побежал направо вдоль зарослей, но вскоре вернулся.

– Налево бегать не нужно, – сказал Нагл. – Я уверен, что и там не пройти. Подождем, может этот бурелом сам исчезнет.

Нагл воткнул факел в ближайший терновый куст и лег на живот, подогнув лапы под себя.

– О чем мы говорили в яме… Вспомнил, о бабах, – сказал Нагл. – Хорошо, Мизгирь, что нет у нас этих проблем, а людишки мучаются. Страдальцы… Нет, подарками делу не поможешь. Мужик думает, что подарит бабе сережки золотые и в придачу наобещает с три короба, а она с ним возляжет из благодарности. Если умная, подарки примет, но не возляжет. Сережки золотые лишними не бывают, отчего же не взять, а тело свое пряное кому попало раздавать, тут уж – извините! Интерес у нее нужно вызвать. А как это сделать?

Мизгирь, казалось, не слушал Нагла. Его красные глаза неотрывно смотрели на горящий факел.

– Она не кусок мяса на прилавке. Свежая розовая говядина. У мяса нет души, а у женщины есть. И какая! Ты знаешь, какая у Караги душа? Откуда тебе, Мизгирь, знать. Черная, как беззвездное небо, глубокая как ад, – Нагл отпил из фляги, – злая, как… Не то слово подобрал. Если говоришь о какой-нибудь женщине, что она злая, то подразумеваешь, что она бывает и добрая. Карага не злая и доброй не бывает. Она – чудовищная. Ничего не поделаешь, такая природа, – Нагл сделал еще несколько глотков и потряс флягой, прислушиваясь к звуку, исходящему из ее чрева. – Меньше половины… а идти далеко. Да, Карага цельная в чудовищности. Она бы поглотила мир со всеми реками, горами, морями, пустынями и лесами. Растерзала бы все живое! Прям вот так… – Нагл скорчил страшную рожу, выпустил когти, вцепился во флягу и попытался разодрать. – Она прекрасна в своем безумии. Сам Кащей ее уважает. А Кащей – это исполин, выше облаков голову держит. Хороший напиток, забористый, – Нагл сделал большой глоток. – Настойка корня валерианы. Будешь? Ах, да… ты не пьешь. Что ты уставился на огонь?

Мизгирь взял факел и сунул пламенем в куст.

– Ты что творишь? – закричал Нагл. – Пожар все сожрет!

Смоляные ветки терна вспыхнули, как сухая лучина. Языки огня лизали соседние кусты, повалил густой черный дым. Жар стал невыносимым, Нагл отпрянул назад, Мизгирь оттянул тело Коросты. Сок шипел, вытекая из треснувшей кожуры ягод, яркие искры взмывали к высокому потолку.

– А ты сметливый, – сказал Нагл. Пламя отражалось в его глазах. – Терн сгорит, угли остынут, и мы пройдем. Настойка валерианы туманит разум. Я мог бы и сам догадаться. Понимаю, что хмельным здесь ходить вдвойне опасно, но ничего с собой поделать не могу. Страшно. Говорят, что пьяных Бог бережет. О чем мы с тобой говорили? О Караге! О ее душе. Я говорил, что будь ее воля, она ради забавы уничтожила бы весь мир? По-моему, говорил… Но ей кто-то мешает. Кто-то не дает ей этого сделать. Ты не знаешь кто? И я не знаю. В мире людей невидимый Бог – хозяин истории, а в нашем мире кто? И я не знаю. Интересно, а Караге известно, кто управляет миром, в котором мы живем? Слушай, Мизгирь, может быть это и есть самая большая тайна Караги – она знает, кто истинный хозяин и бог нашего мира! Хороший напиток… – Нагл отпил из фляги. – Вредно для здоровья, но наводит на интересные мысли.

Ненасытный пожар поглощал терновый лес. Пламя бушевало от горизонта до горизонта.

– Красиво… – сказал Нагл. – Море огня. Мы здесь ни за что бы не прошли. Шипы изодрали бы паутину, и душа Коросты покинула бы мертвое тело. Попробуй ее потом поймать. Ты, Мизгирь… голова. Жаль, что говорить не умеешь. Хотя… Может оно и к лучшему. Да… Карага, Карага… Просил я ее однажды превратить меня в человека. Она глянула на меня темными, лисьими глазами, усмехнулась и спросила: «А зачем тебе?». А я ей ответил, что хочу, мол, еще лучше и усерднее служить моей госпоже. У человека силы больше, пальцы ловчее, и одежду можно носить нарядную, каждый день новую. Знаешь, что она мне ответила? Куда, говорит, шестом не достанешь, туда носом не тянись. Зараза такая.

Под высоким потолком сверкнула молния, ударил гром и снова сверкнула молния. Над пылающим лесом повисли мрачные тучи. Крупные редкие капли упали рядом с Наглом, оставляя лужицы размером с блюдце.

– Я плавать не умею, – со страхом пробормотал Нагл, пригибаясь от оглушительного грома.

Капли падающие все чаще и чаще слились в сплошной поток. Огонь и вода сцепились в драке не на жизнь, а на смерть. Вода оборачивалась непроглядным паром, шипение углей заглушило гром. Вода быстро поднималась. Сильный ветр разгонял высокие волны, оседланные грязной пеной. Серый пепел и черные угли покрыли воду. Мизгирь плыл, гребя лапами, как восьмивесельная лодка, на его спине лежало тело Коросты, Нагл вцепился в шерсть, покрывавшую тело Мизгиря. Ветвистая молния ударила в воду, и в том месте образовался водоворот, втягивавший в себя все, что плавало на поверхности. Мизгирь попытался отгрести от водоворота как можно дальше, но воронка быстро расширялась и настигла его. Мизгирь взмахнул передними лапами в воздухе и заскользил вниз по поверхности воронки, увлекая за собой Нагла, в ужасе раскрывшего рот и зажмурившего глаза, предчувствовавшего неотвратимую гибель. Они бешено завертелись, поглощаемые ненасытным чревом водоворота. Стены воронки сужались, Мизгирь вытянул лапу и коснулся противоположного края. “Будь, ты, проклята, Карага!”, – выдохнул Нагл и крепче вцепился в Мизгиря. Кот открыл глаза и посмотрел вниз. Пасть воронки зияла чернотой, еще мгновение, и она проглотит их. Нагл отпустил Мизгиря и закрыл лапами морду. Проскочив узкое кольцо основания водоворота, Мизгирь приземлился на сухой деревянный пол, сверху на него свалился Нагл, рядом упало тело Коросты. Нагл открыл глаза, потоп и сгоревший терновый лес растаяли как мираж. Вода ручьем стекала с Нагла, Мизгирь тряс лапами, пытаясь просушить их, под Коростой образовалась большая лужа. С отвращением двигая мокрыми лапами, Нагл прошелся по полу. Водоворот выбросил их в небольшую комнату без окон и дверей, потолок Нагл не разглядел.

– Флягу потерял, а там еще на одну треть оставалось… – сказал Нагл и принялся себя вылизывать.

Мизгирь полез по стене вверх, но вскоре вернулся и лег рядом с Наглом.

– Потолок не вижу… – сказал Нагл и сплюнул шерсть. – Он там есть?

Мизгирь согласно моргнул.

– Если эта комнатушка начнет наполняться водой или вспыхнет как лучина, то нам крышка… от гроба, – сказал Нагл. Закончив сушить шерсть, он лег на бок и подпер голову лапой. – Эх, сейчас бы кружку топленого молока с корочкой хлеба! В животе урчит… Вот почему, в трудную минуту, самые простые вещи нравятся больше, чем вещи сложные, можно сказать, изысканные? Как думаешь, Мизгирь? А я тебе отвечу! Когда очень голоден, то корочки хлеба вполне достаточно, а когда слегка проголодался, то подавай колбасу из шести видов мяса и фаршированных перепелов. Когда трудно, только простота является надежной опорой. Вот ты, мой друг, бесхитростен и уже не раз спасал мне жизнь. Ты, как пеньковая веревка, скрученная втрое. Прост и надежен. Разве висящему над пропастью на одной руке нужен хрустальный мост? Нет! Веревки вполне достаточно! Опять в животе урчит… и выпить нечего. Тоска… Как думаешь, Мизгирь, зачем Кащей приезжает? Может быть ищет похищенный у него Ал-Атар? Окаменевший сгусток крови с удивительными свойствами. Однако, поговаривают, что это не простая кровь… – Нагл округлил глаза. – Камень Ал-Атар – это окаменевшая кровь Сына невидимого Бога! Так я слышал. А еще ходят слухи, что камень Ал-Атар – это проводник между миром живых и миром мертвых. Только с помощью крови Сына невидимого Бога можно безопасно совершить этот переход. Кащей расстроился, узнав, что камень у него того… Еще бы! Он один стоит дороже, чем все груды золота и драгоценных камней, хранящихся в его сундуках. А знаешь, кто умыкнул камень Ал-Атар?

Толстый слой изморози, ощетинившийся ледяными кристаллами, медленно пополз вниз по стене. Холодный воздух быстро заполнил комнату.

– Зима пришла, – сказал Нагл, – а у меня шерстка все еще влажная.

Мизгирь поднялся по стене на высоту пяти локтей от пола и быстро пополз вдоль нее, протягивая за собой толстую паутинную нить. Перескакивая со стены на стену, Мизгирь ткал прочное паутинное полотно.

– Поторопись! – крикнул Нагл. – Лед уже близко! Накатит, скует и останемся здесь навечно, как три статуи: лежачая, восьминогая и обаятельная.

Мизгирь стал ткать быстрее, и вскоре над ними вырос покров из плотной паутины. Волна изморози набежала на паутину и остановилась. Нагл настороженно шевелил острыми ушами.

– Кажись, сработало… – сказал Нагл и коснулся паутины мягкой лапой. – Паучьей природе, Мизгирь, можно позавидовать. В недрах твоего организма скрыта поразительная сила, по видимости простая, но, по сути – это настоящее, истинное волшебство.

Мизгирь спустился со стены, лег на пол и закрыл глаза.

– Неплохая идея – вздремнуть, – сказал Нагл, свернулся калачиком и спрятал нос в пушистый хвост. – Вдруг мы проснемся, и этот бред навеянный Карагой исчезнет, и окажется, что я сижу за столом, а ты спишь на печи. Вот было бы здорово. Чего молчишь? Ааа… ну спи, спи.

Нагл закрыл глаза и вскоре его дыхание стало ровным и глубоким. Он увидел себя, идущим по высокой траве покрытой предутренней росой, его черная шерсть быстро промокла. В небе висела большая мутная желтая луна. Пел соловей, призывая самочку. Нагл вышел к озеру с темной водой. В центре озера росла гигантская раскидистая береза. Она стояла на мощных узловатых корнях, возвышавшихся над водой. На ветвях березы сидели совы, тараща круглые глупые глаза. Летучие мыши совершали замысловатые зигзаги между ветвями, преследуя ночных насекомых. В озере плескались крупные рыбины, хлопая по поверхности воды хвостами. Нагл встал на колени у кромки озера и молитвенно сложил передние лапы, преданно глядя на дерево. Он поклонился, коснулся лбом влажной земли, встал и пошел к березе. Его лапы касались воды и в сторону разбегались круги. Подойдя к дереву, Нагл простерся ниц. Подул ветер, и листья призывно затрепетали. Нагл встал и по корням вскарабкался на ствол березы. Его острые когти с легкостью прокалывали мягкую кору. Нагл добрался до продолговатого дупла, влез в него и пополз по длинному проходу. Ребристые стенки дупла покрывал прозрачный налет. Вскоре проход разделился надвое: одна его часть поворачивала направо, а другая – налево. Нагл выбрал левую и спустя короткое время уперся в пузырь из плотной слизи, надавил на него головой и ввалился внутрь. Пузырь сдулся, слизь обволокла Нагла. Он начал быстро уменьшаться. Исчезла черная шерсть, усы, когти, клыки и хвост. Глаза перестали видеть. Слизь обволакивала существо размером с фасолину. Красная жидкость наполнила дупло, сочась из древесины, смыла слизь и снова впиталась в дерево. Существо сделало вдох и открыло глаза.

– Приснится же гадость такая… – Нагл проснулся и схватился за сердце. – Колотится как…

Он снова лег, но глаза не закрывал.

– Пора на покой уходить, – прошептал Нагл, – но разве она отпустит!? Слышь, Короста, – Нагл подполз к мертвому телу. – Не спишь? Ааа… ну, да. Какой там сон. Души не спят. Слышь, что я спросить хотел… Души могут заглядывать по ту сторону Мутного Зеркала? Или вам для этого тоже нужен камень Ал-Атар? Наверное, нет… Скорее всего Мутное Зеркало и для вас непроницаемо. Жизнь бы отдал за такую возможность. У меня их все равно – девять. Сердце колотится… Воздуха не хватает. Мизгирь, – Нагл толкнул паука в бок, – пора уходить. Мы здесь задохнемся.

Раздался скрип невидимых колес и шестерен. Рядом что-то глухо стукнуло. Пол, на котором они лежали, исчез и они провалились в темноту. Холодная вода реки с быстрым течением приняла их без всплеска и стремительно поволокла, больно ударяя о большие гранитные глыбы.

– Не пей воду! – закричал Нагл Мизгирю. – Эта река Забвения! Забудешь все на свете!

Паук крепко держал передними лапами тело Коросты, его красные глаза смотрели вперед без страха.

– Скоро нас прибьет к острову!

Бурная река потрепала их еще немного и выбросила на каменистый берег, поросший вековыми елями. Осторожно ступая между гладкими камнями, Нагл отошел от берега и сел у ствола могучего косматого дерева, тяжело дыша. Мизгирь выволок тело Коросты из воды и положил рядом с Наглом.

– Ты впервые на острове Буяне? – спросил Нагл у Мизгиря. – Здесь красиво. Суровое очарование. Однако, в таком виде появляться перед Карагой нельзя. Нужно привести себя в порядок. Здесь недалеко избушка с банькой. Отдохнем, попаримся и к хозяйке. Не забудь этого бедолагу Коросту. Если мы его потеряем, не сносить нам головы.

Они углубились в густой лес. От мха, покрывавшего вросшие в землю валуны, исходило легкое зеленоватое свечение, которого хватало, чтобы разглядеть путь. Оглушающая тишина залила их уши ярым воском, ни шума ветра, ни пения птиц, ни скрипа веток, ни шороха травы.

– Еще шагов пятьсот, – сказал Нагл. В противоестественной тишине его голос показался громогласным. – Баня там знатная! Бревна липовые, тесанные.

Еловые лапы лежали на крыше, почерневшей от времени избушки. Дверь оказалась незапертой. Нагл потянул за бронзовое кольцо, и она открылась. Внутри пахло сыростью. Нагл подошел к столу, стоявшему в центре избушки, и зажег масляную лампу. Комната была опрятной, но бедной. На столе стояла деревянная посуда, под столом две коротких лавки, в углу – небольшая печь.

– Ты присаживайся пока, – сказал Нагл, – а я печь растоплю и пойду баню приготовлю. Веники там… – Нагл закатил глаза, – из смородинового листа. Закачаешься! Ты, небось, и не парился никогда. А я люблю это дело. После ловушек, расставленных Карагой, так жить хочется, а баня, это, вроде как, такой способ отпраздновать.