Александрия. Тайны затерянного города

ALEXANDRIA

The Quest for the Lost City

© Edmund Richardson, 2021

© Кабалкин А.Ю., перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024

КоЛибри^®

Впечатляюще. Массон наконец-то нашел бесстрашного биографа, которого так заслуживал.

Джон Кей, автор книг «Полная история Китая» и «Индия: 5000 лет истории»

Одна из величайших историй археологии, рассказанная подробно и эмоционально. Ричардсон превратил необычайную историю Чарльза Массона в блестящую биографию, которая заслуживает всех наград.

Уильям Далримпл, автор книги «Кох-и-Нур. Семейные трагедии, коварные заговоры и загадочные убийства в истории самого большого алмаза»

Затерянный мир королевств, шпионов и незабываемого героя в поисках славы и богатства – вы, возможно, никогда не слышали о Чарльзе Массоне, но он действительно изменил мир. Дебют Ричардсона совершенно невероятен.

Кирк Уоллес Джонсон, автор книги «Похититель перьев: Красота, одержимость и естественно-научное ограбление века»

Профессиональное исследование и одновременно поразительная история одержимого археолога Чарльза Массона.

Брэд Рикка, автор книг «Настоящие рейдеры» и «Миссис Шерлок Холмс»

Увлекательное и яркое исследование Ричардсона отдает должное забытой фигуре археолога.

The New York Times

Невероятная история… Ричардсон умело переплетает рассказ об империи Александра с приключениями Массона.

Associated Press

Это жемчужина. Она возвращает Чарльза Массона к жизни.

The Sunday Times

История Массона впервые рассказана полностью. Блестящая работа, раскрывающая большинство его загадок. Она, несомненно, заслуживает признания.

The Guardian

Выдающаяся книга, которая гарантированно изменит ваше представление о мире.

Tablet

Захватывающее и поэтическое повествование, отдающее должное теме. Ричардсон ярко изображает персонажей лишь несколькими словами.

Literary Review

Ричардсон унаследовал любовь Массона к рассказыванию историй, а также умение увлечь читателя.

BBC History Magazine

Ричардсон – прирожденный рассказчик таких ярких историй. Его книга вызвала выдающегося человека из совершенно незаслуженной безвестности.

Spectator

Блестящая биография, прекрасно и остроумно написанная. Изучая жизнь одного человека, Ричардсон освещает целый мир.

The Daily Telegraph

Захватывающая биография пионера археологии обязательно понравится любителям истории и шпионских игр.

Kirkus Reviews

Кропотливое исследование возвращает Массону его законное место в истории.

Publishers Weekly

Завораживающая и подробная книга – первоклассное историческое исследование.

Shelf Awareness

Это сокровище – прекрасно рассказанная история о слегка безумном человеке еще в более безумном поиске.

Airmail

Книга Ричардсона читается как триллер.

Christian Science Monitor

Настоящая приключенческая сага.

Manhattan Book Review

1

Побег

4 июля 1827 года. Восход пахнет ночным по́том, благовониями и конским навозом.

Рядовой Джеймс Льюис, неприметный боец армии британской Ост-Индской компании, проснулся в Агре[1]. Армейский лагерь в Индии представлял собой миниатюрный мирок, где храпели во сне солдаты, горели костры, чернели пушечные ядра, стояли рядком бочонки с порохом. Вдали угадывался силуэт Тадж-Махала, вокруг которого кружились птичьи стаи. В 6 часов утра солнце уже стояло над горизонтом, пронзая лучами клубившийся над рекой Джамна туман и превращая древние красные стены форта Агры в пылающее золото. Башни форта покидали последние, припозднившиеся после восхода летучие мыши.

Для Льюиса наступил День Независимости. Он натянул форму, вышел из ворот, миновав спящую стражу, – и не вернулся назад. К вечеру его начнут разыскивать.

Льюис торопился покинуть Агру, уйти как можно дальше от своего полка. Вокруг белоснежного собора Святого Георгия, достроенного год назад, теснились приземистые бунгало британцев. Ближе к реке город снова приобретал свой традиционный вид. Между деревьями порхали ярко-зеленые попугаи. Вдоль реки тянулись полуразрушенные особняки, перемежаемые надгробьями. Звезда Агры начала закатываться уже двести лет тому назад; ее недолгая роль как столицы империи Моголов осталась в прошлом.

Британцы хозяйничали в Агре как у себя на заднем дворе. Императорские покои форта Агры – Шах-Джахан[2] провел там последние годы жизни как узник, глядя в зарешеченные окна на погребальный храм своей ненаглядной Мумтаз-Махал[3], – присвоил майор Тейлор, командир Бенгальского инженерного полка. Когда народ зароптал, майор перебрался в другое место – непосредственно в Тадж-Махал[4].

Спеша прочь из Агры, Льюис не догадывался, что ему уготована роль в одном из самых невероятных событий человеческой истории. Ему предстояло просить милостыню у дороги и пить чай с правителями, скитаться в компании лжеправедников и овладевать искусством маскировки. Он узрит то, что прежде не представало взорам пришельцев с Запада. И мало кто из них увидит подобное в будущем. Сам он мало-помалу превратится из обыкновенного солдата в одного из величайших археологов своего времени. Он посвятит жизнь поискам Александра Македонского.

Эти поиски проведут его через заснеженные горы, откроют ему тайные чертоги с драгоценностями и затерянный город, занесенный песками Афганистана. Он откопает бесценные сокровища и станет свидетелем неописуемых зверств. Он расшифрует язык, забытый более тысячи лет назад. Самые могущественные империи мира будут шантажировать его и преследовать. Его посадят в тюрьму за измену. Ему предложат править королевством. Он изменит мир, а мир уничтожит его.

Это рассказ о том, что значит следовать за своей мечтой на край света, и о том, что происходит, когда край света достигнут.

Знай Льюис, что его ждет, он, быть может, и не встал бы со своей койки в Агре.

Джеймс Льюис родился в Лондоне 16 февраля 1800 года, когда XIX веку было всего несколько недель от роду[5]. В то время Лондон был зловонной клоакой: вдвое превышая размерами Париж, он расползался во все стороны и был самым грязным городом на свете. Льюис рос в его гнилой сердцевине, в тени Тауэра, в сумрачном, полном чада лабиринте улиц, среди трупов павших животных, в страхе перед нападением несчетных банд. «Отпетые мерзавцы, пройдохи и воры рыщут здесь по улицам при свете дня, – писал в 1821 году Пирс Иган[6]. – В городском столпотворении кишат самые злобные и неисправимые негодяи без малейшего проблеска простой человечности»[7]. Воздух был пропитан копотью, Темза превратилась в сточную канаву. Весь Лондон смердел. Уильям Вордсворт, бродивший по этим улицам «в бурлящем скоплении себе подобных», испытывал ужас и бесконечное одиночество:

С детства Льюис знал, что Британия – недоброе место для таких, как он. Чтобы выжить в Лондоне, требовались деньги, родственные связи или невероятный запас злобы и хитрости. «Кажется, кто-то из поэтов в шутку назвал Лондон “городом дьявола”», – писал Иган[8].

Когда Льюис был подростком, британская экономика балансировала на грани краха. На улицах Лондона непрерывно росло количество бездомных. Ли Хант[9], первым начавший издавать Китса и Шелли, писал о «возмущении разорением, выселениями, казнями, тюремными сроками, неподъемными долгами по оплате за жилье»[10]. Власти в ответ поступали так, как за столетия привыкли поступать с беднотой: решили казнить недовольных. Лорд Байрон, выступая в парламенте в 1812 году, тщетно пытался вызвать сочувствие к страждущим: «Что, кроме самой крайней нужды, могло бы побудить такое большое количество людей, до тех пор честных и трудолюбивых, к совершению поступков, столь опасных для них самих, для их семей и для общества. Они не постыдились бы просить милостыню, но никто им ее не подавал… Можно ли засадить целое графство в его собственные тюрьмы? А может быть, вы поставите по виселице на каждом поле и повесите людей вместо пугал?»[11][12] Льюис не видел в этой пропащей стране будущего для себя. В возрасте 21 года, 5 октября 1821-го, в надежде на лучшую долю он записался в армию британской Ост-Индской компании.

Ост-Индская компания зародилась как торговое предприятие, занимавшееся навигацией между Британией и Востоком. Но, побуждаемая страхом и алчностью, она перестала довольствоваться береговыми факториями и перешла к запугиванию, шантажу и смещению местных правителей. В 1770-е годы, когда компания еще только разворачивала свою деятельность, Хорас Уолпол[13] уже окрестил ее «шайкой чудовищ»[14]. К 1820-м годам компания превратилась в главную силу в Индии. Никакая современная мультинациональная корпорация не сравнится с этой компанией в период ее наибольшего влияния[15]. Она представляла собой огромную частную армию, всюду имела своих шпионов и, переправляя ежегодно по морю тонны опиума, была величайшим в истории наркоторговцем. Ее заботила только прибыль – божество капитализма.

Многие чины компании возвращались в Британию озолотившимися: они обогащались на торговле и на грабеже несметных индийских сокровищ. Как писал Уильям Коббетт[16], «они долго кромсали и пожирали обездоленные народы Англии и Индии»[17]. Но Льюис быстро смекнул, что слава и богатство доступны только для вышестоящих чинов, а не для таких рядовых, как он. Его задачей в Бенгальской артиллерии было воевать, исходить по́том, ликовать, присягать, проливать кровь и при необходимости погибнуть для вящего блага компании и ее счетов. Годы маршей через всю Индию превратили его в скромного, настороженного молодого человека – поджарого, с взъерошенной рыжей шевелюрой и наблюдательным взглядом серо-голубых глаз. Большинство рядовых солдат были почти безграмотными, Льюис же читал на латыни и древнегреческом и брал книги у всех, кто не был против их одолжить. Ныне такого солдата заметили бы, обучили и приставили к достойному делу. Но место Льюиса оставалось в шеренге, ему приходилось довольствоваться ролью зернышка для помола на имперской мельнице. Промучившись шесть лет, он оставался неимущим и таким же незаметным, как сразу после зачисления в армию. (Не считая просьбы одного из офицеров помочь разобрать бабочек для коллекции[18].)

Это было несправедливо, но Ост-Индская компания и не сулила справедливости. Начальство обогащалось у Льюиса на глазах. Рождество 1825 года выдалось для него страшным: он встречал праздник, участвуя в осаде Бхаратпура. В 1805 году британскую армию прогнали из этой мощной крепости, находившейся в 30 милях от Агры, и Ост-Индская компания, осадив ее снова, не собиралась допускать новое унижение. 16 января 1826 года, когда на развалинах Бхаратпура осела пыль, британцы принялись делить добычу. Их командир лорд Комбермир обогатился на 595 398 рупий. Льюис и остальные рядовые получили по 40 рупий[19]. (При нынешних ценах[20] это эквивалентно 6–7,5 млн фунтов стерлингов для командира и 400–500 фунтам для рядового[21].) Даже отпетые пьяницы и балбесы из числа офицеров жили так, как он не мог и мечтать. Но когда они отдавали приказы, он был обязан подчиняться. По натуре Льюис был нетерпелив. Вероятно, он слышал совет «терпите глупцов с радостью»[22], но, похоже, так ему и не внял. Он начал роптать и мечтал о жизни по своим собственным правилам. В июле 1827 года, после долгих лет неблагодарной службы, в нем что-то надломилось.

Что происходит, когда человек решает полностью изменить свою жизнь? Льюису предстояло это узнать.

Когда он уходил из Агры, убийственная летняя жара начала спадать. С Бенгальского залива уже пришли муссон и проливные дожди, принося с собой облегчение. Но холмы на севере Индии оставались бурыми и выжженными и все так же источали жар. При каждом шаге поднимались клубы пыли, у Льюиса не было ни денег, ни еды.

Я был теперь бедняком, чужаком посреди Азии, не знал языка (а это знание пригодилось бы мне больше всего), обращал на себя внимание цветом кожи[23].

Само выживание стало проблематичным.

Но у Льюиса была проблема еще серьезнее – Ост-Индская компания. Как только его хватились, описание Льюиса разлетелось во все концы страны – быстрее, чем туда мог добраться он сам. Городки, гарнизоны и чиновники на границе теперь глядели в оба. Широко раскинувшаяся сеть шпионов компании находила удовольствие в ловле дезертиров и передавала их военной юстиции. Если бы Льюиса поймали, то высекли бы почти до смерти, привели в чувство – и продолжили сечь. А может быть, даже казнили бы каким-нибудь свирепым способом. Компания прославилась тем, что привязывала солдат-индусов к жерлам пушек и разносила их ядрами буквально на куски. Льюиса могли и повесить, но это служило слабым утешением. В любом случае, птиц, державшихся вблизи мест, где компания устраивала казни, ждал бы кровавый пир.

Стаи коршунов (обычная в Индии хищная птица) сопровождали скорбные процессии к месту казни, – в ужасе писал один британский военный. – Словно знали, что вскоре произойдет, и носились над пушками (выстрелы которых должны были разорвать приговоренных), хлопая крыльями и пронзительно крича, как будто в предвкушении угощения, пока окровавленные куски плоти не разлетались в разные стороны. Тогда птицы хватали когтями сразу по несколько кусков, не давая им упасть на землю[24].

Льюис собственными глазами видел, как Ост-Индская компания поступает с дезертирами. Во время осады Бхаратпура один из его однополчан-артиллеристов, по имени Герберт, улизнул от британских патрулей и перебежал к неприятелю. Британцы узнали о побеге тогда, когда выпущенное из форта ядро угодило прямиком в наблюдательный пункт командующего осадой, промахнувшись всего на несколько дюймов мимо лорда Комбермира и оторвав ноги одному из его слуг. С учетом этого побег стал для Герберта неплохим способом уйти в отставку. День за днем его видели на стенах Бхаратпура: «он красовался на бастионах в английском мундире и наводил на соотечественников вражеские пушки»[25], «хладнокровно подвергая себя опасности»[26]. Британцы не верили своим глазам: Герберт был ветераном сражения при Ватерлоо, «славным малым, о нем хорошо отзывались все сослуживцы; говорили, что он помогает матери»; и вот такой человек теперь пытался их подстрелить, причем иногда небезуспешно[27]. Спустя несколько дней новым метким выстрелом из форта были подорваны 20 тысяч фунтов британского пороха, этот взрыв затронул всех, кто находился поблизости[28]. Когда Ост-Индская компания захватила наконец Бхаратпур, начались неутомимые поиски Герберта. Его схватили живым, подвергли скорому суду и казнили перед строем[29].

Льюис нигде не задерживался. Он держал путь на запад, ориентируясь по солнцу и звездам. Выпрашивал в деревнях еду, спал в канавах, старался поменьше попадаться на глаза. Вокруг Агры было пугающе тихо. Повсюду свирепствовала холера, во всех деревнях было много умерших. Льюис кружил вокруг Дели, города поэтов и колдунов. Там, в Красном форте, расположил свой двор император моголов Акбар II. В Дели у компании слишком много зорких глаз: Льюис быстро попался бы. Единственной его надеждой было пробраться через границу и оказаться за пределами досягаемости. Поэтому он решил без всякого запасного плана, без карты, даже без воды преодолеть великую пустыню Тар.

Пустыня уже окружала Льюиса. Поля уступили место кустарникам, коровы – козам. На горизонте виднелся золотой город Биканер – мерцающий форт, словно слепленный из песка пустыни. Льюис не осмелился к нему приблизиться и повернул в сторону иссушающей пустоты. Холмы стали походить на барханы, пейзаж постепенно менял окраску, становясь из зеленого бурым, из грязно-желтого – золотистым. Льюис был весь в пыли, пыль забивалась в ноздри, утяжеляла складки одежды. Долгими днями он не видел признаков человеческого присутствия. В небе враждебно сияло раскаленное солнце. Правда, в такую жару не приходилось опасаться тигров, и он мог спокойно спать ночами. Этим хорошие новости исчерпывались.

Тар не зря считается опасной пустыней. Даже в наши дни это одна из самых безлюдных частей Индии. Температура здесь может достигать 50 ° по Цельсию в тени (122 ° по Фаренгейту). Изредка по рельсам, тянущимся параллельно границе с Пакистаном, дребезжит ржавый поезд, поднимаемый им ветер разбрасывает по пустыне пластмассовые бутылки и оберточную бумагу, но люди встречаются здесь крайне редко. В полуденный зной несладко приходится даже верблюдам, которые, вывалив серые языки, тщетно ищут намек на тень. Ночи безмолвны и полны несчетных звезд. Для пешего путника шанс выжить близится к нулю.

Но Льюис все-таки выжил. Через несколько недель после того, как он оставил в отдалении Биканер, в Ахмедпуре (ныне это Пакистан) прошел слух о странном человеке, вышедшем из пустыни. Человек этот называл себя Чарльзом Массоном.

Льюис – а это был он – стер ноги в кровь, сильно хромал и преодолевал за день меньше мили. Переход едва его не убил. Его одежда превратилась в лохмотья, он трясся от лихорадки и почти не мог передвигаться. «Идти после восхода солнца стало невозможно, мне приходилось искать ближайшую тень и падать там не землю»[30]. В конце концов он добрел до приграничного городка в надежде, что там его не найдут и он сможет восстановить силы.

Чарльз Массон походил, должно быть, на рыжеволосое чучело, пережившее солнечный удар, но внешность бывает обманчивой. Хан Ахмедпура зорко стерег границу. Льюис получил церемонное приглашение от его придворного, «очень интересовавшегося, что у меня за дело, и не поверившего, что никакого дела у меня нет, как нет и послания к хану. Не помогли даже такие доказательства, как моя очевидная нищета и то, что я приплелся туда один, пешком»[31].

Льюису было невдомек, что в Ахмедпуре он не единственный западный путешественник. Был еще один – угрюмый бородач с пожелтевшим лицом по имени Иосия Харлан, имевший поручение от Ост-Индской компании выслеживать дезертиров. Прослышав о новоприбывшем, Харлан усмехнулся и решил с ним повстречаться.

Льюис явился в палатку Харлана, одетый как местный житель, с обритой головой. Но Харлана было не провести.

«Пробивающиеся над верхней губой светлые усы в сочетании с голубыми глазами тотчас выдали его истинное происхождение. Я без колебаний назвал его европейцем-дезертиром из конной артиллерии… чье описание уже читал»[32].

У Льюиса отвисла челюсть. Харлан нависал над ним – огромный и свирепый. Льюис уже ощутил на шее петлю, услышал, как над ним кружат стервятники.

Заметно дрожа, он промямлил ранее заготовленную версию, согласно которой «он, родом из Бомбея, просто забавы ради предпринял путешествие в этом направлении… чтобы проследовать по суше обратно»[33]. Харлан чуть было не расхохотался. Много он слыхивал вранья, порой врал и сам. Но этот оборванец оказался худшим лгуном из всех, кого он встречал.

Иосия Харлан покинул Америку в 21 год со скромным намерением стать королем. Отец устроил его на торговое судно, отплывавшее на Восток. В Китае Харлан научился заключать сделки с торговцами, а на задворках Калькутты освоил карточное шулерство. Вернувшись в Америку лохматым бородачом, он тотчас влюбился. Вместе с возлюбленной они решили, что Харлану следует предпринять еще одно путешествие, а затем по возвращении в Америку жениться. Он снова отплыл в Калькутту, но, когда доплыл до Индии, там его уже ждало письмо. Его невеста поспешила нарушить их договоренность и вышла за другого.

Страдая от разбитого сердца, Харлан сбежал с корабля и, не имея почти никакой подготовки, нанялся в Ост-Индскую компанию хирургом, вооруженный одной пилой и несокрушимым самомнением[34]. Немного проработав в этом качестве, он не стал возвращаться в Америку, а отправился на север Индии с мечтой сколотить состояние.

В пенджабском городе Лудхияна, одной из самых дальних пограничных застав Британии, Харлан свел знакомство с беглым афганским правителем Шуджа-Шахом, собиравшимся вернуться на трон, и решил ему помочь. К моменту встречи с Льюисом Харлан готовился к походу в Афганистан во главе разношерстного отряда наемников, под огромным американским флагом и со своим любимым псом по кличке Даш. Его целью было водрузить флаг над Гиндукушем и провозгласить себя принцем. Он воображал, что способен стать Александром Македонским XIX века.

Сейчас, разглядывая дрожащего Льюиса, Харлан увидел возможность продать этого оборванца Ост-Индской компании. Но еще более заманчиво было бы взять в свой отряд обученного солдата, даже если пока тот имел самый плачевный вид. «Угадав по дрожащему голосу и нескрываемой тревоге его до крайности прискорбное положение, – пишет Харлан, – я его успокоил, заверив, что я не англичанин, никак не связан с британскими властями, и, следовательно, ни корысть, ни долг не могут заставить выдать его ныне или потом»[35] Едва Льюис пролепетал слова признательности, как Харлан зачислил его в экспедицию в Афганистан в качестве своего «доверенного маркитанта». Кто-кто, а Иосия Харлан умел добиваться своих целей.

10 декабря 1827 года маленькая армия Харлана была готова выступить из Ахмедпура[36]. Глядя, как американец натягивает огромные сапоги, Льюис чувствовал, что променял свое прежнее военное житье на нечто еще более безумное. Харлан велел ему облачиться в старую форму бенгальского артиллериста и повесил на пояс палаш. Льюису разрешили называться Чарльзом Массоном, и он решил, что лучше носить это имя, чем старое. (Сам Харлан с присущей ему наглостью наряжался в британского офицера.) Этот Массон, еще не оправившийся от лихорадки, красноглазый и небритый, выглядел потешной пародией на того подтянутого солдата, каким был несколько месяцев назад. Но он радовался тому, что остался жив, а еще – возможности взгромоздиться на предоставленного Харланом коня, хотя и раз за разом с него сползал.

Вскоре сомнительная экспедиция взяла хороший темп. У Харлана было уже около сотни человек, но он не доверял ни одному. Он и его заместитель Гуль-Хан постоянно препирались. Гуль-Хан был толстяком пятидесяти с лишним лет, одноруким и одноглазым, зато с роскошными усами и вооруженным до зубов. Постоянными речами о своей непоколебимой преданности Шудже он доводил Харлана до бешенства. «Смерть врагам короля, да обернется его соль грязью на устах изменников! Двадцать лет служил я верой и правдой его величеству и остался рабом без вознаграждения – что ж, пускай. Настало время вспомнить о долге – не беда, что правитель никогда не отличал своего друга от врага. Хвала Аллаху, что правитель так велик!»[37] Гуль-Хан запамятовал, как потерял руку, и каждый раз рассказывал об этом что-то новое. В Лудхияне ходил слух, что конечность отрубил ему сам Шуджа-Шах.

Ни одна миля пути не проходила для Харлана без беспокойства. Заметив среди поклажи плохо завязанный тюк, он принимался сетовать: «Грядет напрасная трата сил, уничтожение имущества, страдания людей и скотины… Успех военных операций зависит от таких мелочей!»[38] Он был многословен и в своих тирадах умудрялся припомнить всех, от римлян до Наполеона[39]. За всей этой суетливостью скрывалась тревога: Харлан подозревал, что, заплатив своим людям заранее, совершил ошибку. Гуль-Хан был с ним не согласен. Стоило ему получить от Харлана деньги, как его многолетняя верность Шуджа-Шаху мигом испарилась. «Я съел с ним [Шуджа-Шахом] пуд соли, – заявил он Харлану с ухмылкой, – а теперь поручаю его милости Аллаха: пусть храбрые слуги служат храбрым, милостыню надо просить у милостивых. Так и от гор не допросишься горсти пыли. У сагиба я провел на службе всего два дня и получил плату авансом за два месяца – желаю процветания дому его!»[40] В то время Харлану не приходила мысль, что на верность Гуль-Хана нельзя полагаться.

За границей, охранявшейся Ост-Индской компанией, власть принадлежала тому, кто ее берет. К востоку от границы находился Лахор, столица одноглазого сикх-махараджи Ранджита Сингха, одного из искуснейших и самых безжалостных правителей в истории. Махараджа вкушал тайком вино, которое получал от британцев, присвоил прославленный бриллиант «Кохинур» и держал в страхе всех, до кого дотягивалась его многочисленная, отлично вымуштрованная армия, начиная с Ост-Индской компании. (Его любимый вечерний коктейль состоял из виски, мясного сока, опиума, мускуса и давленного жемчуга[41].) К северу от него Дост-Мохаммед-Хан с трудом управлял из Кабула Афганистаном. «Он возобладал над своими соперниками и приобрел власть, к которой так стремился, – рассуждал позднее Массон. – Смешно пытаться набросать характер того, кто его лишен. Он был хорош или плох в зависимости от того, что требовалось для его интересов»[42]. Но в промежутке, в приграничье, среди горных вершин, влияние правителей ощущалось слабо. Мелкие шейхи сидели по своим фортам, защищаемым наймитами, которым недоплачивали, и ржавыми пушками. Противники этого сорта были по зубам даже такому грошовому Макиавелли, как Харлан.

Харлан полагался только на свой пистолет, но при этом витал в облаках. Ведя своих наемников в Афганистан, он, как сам писал, «был погружен в прошлое. Меня ждал край, известный миру как арена подвигов Александра Македонского»[43]. Для людей вроде Харлана Александр был путеводной звездой, примером того, что одному человеку под силу переделать мир и навечно остаться в памяти потомков. Ехавшего позади него Массона, ежесекундно боявшегося свалиться с лошади и отчаянно потевшего в своей старой форме, меньше всего на свете заботила древняя история. Но, потакая американцу, он послушно внимал его разглагольствованиям.

Они приближались к Афганистану северным путем, вдоль Инда. С остальной Азией Индию соединяла густая сеть торговых и паломнических маршрутов. Эти пыльные тропы были кровеносными сосудами мира. Тысячелетиями ими пользовались путешественники и купцы с караванами золота и серебра, шелков и пряностей, яшмы и лазурита, изобретений и верований. Здесь перемещались взад-вперед армии, возводившие на трон царей и созидавшие империи. Сейчас с берега Инда взирал на далекие горы, тяжело дыша и усмехаясь, Иосия Харлан.

Впервые узреть далекий-предалекий водный поток, несший 2000 лет назад победителя мира… Видеть пейзаж, представший его взору… Идти по земле, где проливал кровь Александр…[44]

Обессиленный Массон чувствовал себя безнадежно одиноким, и у него не было настроения подхватывать эти восторги. При переправе через реку он не спускал глаз не с горизонта, а с крокодила длиной 1,8 метра, неподвижно лежавшего на противоположном берегу. Когда ветер поменял направление, он почувствовал смрад: крокодил давно издох и разлагался на жаре. В тот вечер они разбили лагерь на берегу Инда, и Массон засиделся допоздна, «размышляя о людях и картинах, оставшихся позади. Если сомнение и затуманило на мгновение мой ум, гордость за то, что мы забрались в такую даль, отогнала его и укрепила во мне желание идти дальше»[45]. Кроме того (хоть Массон этого и не говорил), у него вряд ли был выбор.

Следующие несколько дней, пока они двигались вдоль Инда к городу Дера-Исмаил-Хан, Харлан без передышки рассказывал Массону об Александре Македонском, юноше-горце, ставшем к 27 годам властелином почти всего известного в то время мира. Этот полководец завел свою армию дальше, чем смели указать ему боги. Мечтатель, чьи мечты осуществились. Харлана не занимали тонкости политики Александра, интриги греков и персов, речения далеких божеств. Его интересовали города Александра: кирпич и известка, золото и мечи.

К зениту своего могущества Александр возвел целую вереницу городов, раскинувшихся по всему миру – от Египта и Малой Азии через сердце Персидской империи до равнин Средней Азии и гор Афганистана. Все они именовались в его честь: Александрия. Всем известна Александрия Египетская, но по империи Александра было разбросано больше дюжины других Александрий. В них персы встречали афганцев, греческие боги превращались в индуистских, китайский шелк начинал свой путь в Рим. Города Александра были величайшим его наследием.

Харлан, мечтавший о собственной империи, гадал, должно быть, где он заложит свой первый Харланвиль (Харландрию? Харланополис?). «Гений, проявленный Александром при выборе мест для своих городов, – размышлял Харлан, – превращал его в непревзойденного зодчего империй»[46]. Но, внушал он Массону, ныне от городов Александра мало что осталось. Почти все его Александрии обратились в пыль. «Думаю, разрушения двух тысячелетий не оставили ни одного архитектурного памятника македонского завоевания Индии»[47].

Массон был в этом не так уверен; понемногу его начинали увлекать рассказы американца.

В пути Харлан и Массон отпраздновали причудливое Рождество. Массон объелся плодами из афганских садов, «свежим виноградом, грушами и яблоками»[48], распух и был совершенно счастлив. Как же далеко осталась лондонская церковь Святой Марии Олдерманбери, где он был крещен и ребенком отмечал Рождество! Так же далеко до квакерского молитвенного дома Харлана в Пенсильвании. К этому времени американец совсем потерял покой. С каждым днем он был все меньше уверен, кто он на самом деле – хищник или добыча. При всем старании он не мог забыть некогда услышанную афганскую поговорку: другие народы, дескать, «ради пропитания пашут и рыхлят землю, мы же предпочитаем копаться во внутренностях наших сородичей»[49].

А еще у Харлана возникли сомнения насчет нанявшего его Шуджа-Шаха. При первой их встрече в Лудхияне он был сражен наповал. Он еще не видывал восточных властелинов, и худой невозмутимый Шуджа, окруженный остатками своих придворных, поразил его до глубины души. «Я увидел в нем, – вспоминал Харлан, – изгнанного законного монарха, жертву изменников, популярную среди подданных»[50].

Но теперь, вспоминая ту встречу, он усматривал в ней кое-что тревожащее. Знакомиться с правителем на пыльных, сонных улицах Лудхияны было странно, а тому оказалось нелегко изображать полноправного монарха. «Никому не позволялось сидеть в его присутствии. Сам генерал-губернатор Индии не претендовал бы на подобные почести. Ни при каких обстоятельствах государь не отошел бы от этикета кабульского двора[51], – писал Харлан. – За мелкое правонарушение был обычай карать кнутом, слух то и дело оскорбляли варварские угрозы отрубать конечности в наказание за неповиновение, которые выкрикивал глашатай»[52].

Когда Шуджа отправлялся на прогулку, все становилось еще более странным. Перед ним по обезлюдевшим улицам Лудхияны семенила ватага придворных, «кричавших о приближении правителя и требовавших неведомо от кого: “Посторонись!” – как будто вокруг кишела верноподданная толпа. Это оглушительное “Посторонись!” звучало заносчиво, словно шествие Шуджи и впрямь внушало кому-то благоговейный ужас, но ужасаться было попросту некому»[53]. Сам Шуджа относился к пребыванию в Лудхияне как к временному неудобству, краткой неприятной интерлюдии вроде отпуска в гостях у противной родни, который нужно перетерпеть перед возращением на трон в Кабуле. Когда Харлан встретился с ним, он успел прожить в изгнании уже 18 лет.

Пока что Харлан считал главной задачей удержать отряд вместе и хорошо кормить Дэша. «Любите меня и моего пса!» – таков был его девиз[54]. Очутившись как-то ночью в одной деревне, Харлан чуть не сровнял ее с землей за отказ местных жителей продать молока для Дэша. Пришлось Харлану «поручить слуге купить овцу, за которую местные заломили головокружительную цену. Часть мяса отдали псу». Когда его четвероногий друг насытился, Харлан разрешил поесть остальным. «Сегодня мы роскошествуем, – недоверчиво пробормотал кто-то, – доедая за собакой»[55]. Многие в кишлаке были безнадежно бедны, «у нас ничего нет, – уверяли они Харлана, – ни зерна, ни муки, ни корма». Но Харлан отказывался им верить, то и дело переходил на крик и пускал в ход угрозы, чтобы, как он выражался, «были удовлетворены наши насущные потребности»[56]. Тем временем старая форма Массона окончательно превратилась в лохмотья, и компания Харлана устраивала его все меньше. Ему совершенно не нравилось обирать бедных крестьян.

Мессианский комплекс Харлана проявлялся все чаще. Он не боялся врачевать и, несмотря на рудиментарность своих медицинских познаний, лечил местных жителей от инфекционных болезней. Одна из его пациенток якобы воскликнула однажды: «“Дайте мне взглянуть на моего спасителя, ему я обязана вторым рождением!” Она простерлась передо мной и не пожалела проявлений истового обожания»[57]. Харлан был на седьмом небе. В Дера-Исмаил-Хан он вошел уже мало в чем сомневающимся и чрезвычайно довольным собой.

Массон воображал, что знает Индию, но Дера-Исмаил-Хан стал для него потрясением. Городок оказался отвратительнейшим во всей Азии, настоящим гнездом самоназначенных шпионов и неудачников. В Дера-Исмаил-Хане можно было купить что угодно и кого угодно. Там кишели лошадиные барышники, торговцы-индусы из Бомбея, святые и грешники (по большей части последние), афганские паломники, потомки Пророка, святоши-скитальцы разной степени искренности, алхимики, прижимавшие к груди полные тайн книги, и тяжело навьюченные верблюды. Харлан разбил лагерь на окраине города и развернул свой американский флаг[58]. В считаные дни стали ходить слухи, что он привез в ящике Шуджа-Шаха[59]. Уж такой это был город.

Наместнику Дера-Исмаил-Хана, набобу, Харлан сразу не понравился. Он счел американца скользким типом со слишком подозрительной поклажей. Если он и не привез в ящике Шуджа-Шаха, то «непременно имел замысел устроить в форту взрыв, отчего погибнет гарнизон и разом рухнут стены»[60]. Набоб тревожился не зря. Харлан не собирался долго ждать. Он приглядел расположенную неподалеку крепость Тахт-э-Сулейман, или «Трон Соломона» – холодную, серую, стоявшую на вершине отвесной горы, на семи ветрах. Оттуда можно было контролировать лежащую внизу долину. Харлан уповал на то, что, посулив денег, сумеет подбить гарнизон крепости на мятеж, после чего она перейдет к нему в руки. Во время раздумий, как настроить гарнизон против их командира Сирва-Хана, его осенило: надо начать собственную маленькую священную войну. «Сирва, – говорили его люди гарнизону, – подлый раскольник, пролив его кровь, вы очистите свои правоверные души, вас будут славить как гази, святых воинов. Не медлите!»[61] Первый американец, ступивший на землю современного Пакистана и Афганистана, принес туда джихад за американские деньги. Divide et impera, решил Харлан[62]. Разделяй и властвуй!

Любуясь, как солнце садится за его гигантским флагом, Харлан был настроен возводить империи. «Посреди этой дикости, – писал он, – флаг Америки казался плодом воображения, но был при этом предвестником натиска, которому нипочем расстояние, пространство и время. Непреклонные сыны Колумбии отважнее всех пускаются в приключения, не страшась суровой доли первопроходцев»[63].

Но, проснувшись назавтра, Харлан обнаружил, что большая часть его армии дезертировала.

– Неужто все до одного? – прорычал он.

– За исключением четверых, – уточнил один из немногих оставшихся слуг[64].

Как оказалось, Массон тоже сбежал.

– Раз так, пусть все расходятся, – пробормотал Харлан. – Мне никто не нужен.

Гуль-Хан и еще несколько человек медленно отступили, бормоча извинения. («Как мне найти слова, чтобы выразить огорчение и негодование – никогда больше не держать мне голову прямо, – я все равно что покойник…»[65])

По их словам, мятеж в крепости Тахт-э-Сулейман не удался. Гарнизон потребовал расплатиться с ним заранее. Тут уж Харлан вскипел: «Трусы и изменники! И я еще звал их в свои партнеры? Видите те горы впереди? Могут ли бездельники, неспособные захватить пустую крепость, штурмовать вершины и отнимать у диких разбойников их твердыни? Они проявили себя в военных делах как женщины, такие мне не нужны. Я знаю им цену. Придется подлецам заплатить за свой стыд. Я отправлю их в утиль, этих презренных собак!»[66]

Перестав гневаться, Харлан уселся под своим американским флагом и решил скорректировать свои ожидания. Строить империю оказалось сложнее, чем он думал.

Пока Харлан топал ногами, Массон пил чай с набобом Дера-Исмаил-Хана на другом конце города. Здесь, в древней цитадели, посреди цветников, любуясь представлением музыкантов и силачей с обезьянами, медведями и необъезженными с виду лошадьми, он едва помнил, что был когда-то Джеймсом Льюисом.

Такова история превращения Джеймса Льюиса в Чарль-за Массона. Она всем хороша, но есть одна загвоздка: как и многие другие истории о Чарльзе Массоне, она необязательно целиком правдива.

2

Выдумщики

Вот уже почти 200 лет люди доискиваются правды о Чарльзе Массоне[67]. Джеймс Льюис – настоящее его имя или один из псевдонимов?[68] Да и был ли он британцем? «Мистер Массон сообщил мне, – доносит один британский офицер, – что он родом из американского штата Кентукки»[69]. (Массон в жизни не бывал в Америке.) Французский исследователь превзошел этого офицера, утверждая, что месье Массон родом из Франции[70]. (Во Франции Массон тоже не был.) Одни верили каждому его слову. Другие считали его настоящим Мюнхгаузеном[71].

«Осенью 1826 года, – так начинается автобиография Массона, – пройдя через государство раджпутов Шекхавати и через царство Биканер, я вошел в пустынные пределы хана Бахавалпура»[72]. Увы, первая же строка его книги содержит ложь. Осенью 1826 года Массон еще находился в сотнях миль оттуда и тянул лямку в Бенгальской артиллерии[73]. Он пересек пустыню лишь год спустя.

Среди бумаг Массона есть записка с рваными краями[74]. В ней он набросал годы своей вымышленной автобиографии, назначив начало своих скитаний на 1826 год. Затем, видимо, для очистки души, он исправил придуманные годы на настоящие, и 1826-й стал 1827-м. Так он заставляет нас сомневаться даже в правильности той даты, когда дезертировал.

Любой, кто берется изучать жизнь Массона, набивает себе шишки[75]. Принципиальная ошибка на первой странице – нормальная плата за решение рассказать его историю. Но тщательнее всего Массон скрывал именно то, как Джеймс Льюис превратился в Чарльза Массона. Сам он никогда об этом не писал, и слышал от него об этом один-единственный человек.

Чтобы выяснить это, надо отправиться в Филадельфию и там сесть в короткий серый поезд (серые сиденья, серый пол, серые стены, серый потолок, седовласые мужчины в серых костюмах смотрят в серые небеса). Выйти через 19 остановок, добраться до Уэстчестера, Пенсильвания, и постучаться в дверь Исторического общества округа Честер. Там, в аккуратном городке, в окружении облезлых мотелей и торговых центров, хранится все, что осталось от Иосии Харлана: его письма, надежды, планы, восхитительный документ о провозглашении его принцем – и полная история дезертирства Джеймса Льюиса.

Вернемся в 4 июля 1827 года, в лагерь Бенгальской артиллерии в Агре. Его покидает не один дезертир, а сразу двое: Джеймс Льюис и его хороший друг Ричард Поттер. Поттер был с Льюисом все время, с того первого утра в Агре до перехода через пустыню Тар, до встречи с Харланом и путешествия в Дера-Исмаил-Хан. (Поттер тоже сменил имя, но, не блеща воображением, стал просто Джоном Брауном[76].) В отличие от Льюиса, он не ушел от Харлана и оставался при нем долгие годы. Поттер и Льюис вместе, бок о бок рисковали жизнью в опаснейших краях мира. Тем не менее Чарльз Массон ни разу не упоминает ни его, ни дезертирство, ни его настоящее имя. Идти по следу Массона – все равно что блуждать в лабиринте, постоянно меняющем форму.

Расставшись с Харланом и Поттером, Массон очутился в саду набоба Дера-Исмаил-Хана, где тоже не чувствовал себя спокойно. Набоб приглядывался к гостю. Знакомы ли Массону чудеса? Недавно поблизости – вот незадача! – был убит некий путник, чья поклажа попала в руки набоба. Среди прочего в ней оказались какие-то британские снадобья, якобы обладающие чудесными свойствами. Не против ли Массон на них взглянуть? Массон быстро разобрался, что это шарлатанские средства наихудшего пошиба: пилюли из мела и цветная водичка, какой торгуют на улицах Лондона, обещая мгновенное исцеление. Каким-то образом все это оказалось в самом сердце Азии. «Я объяснил ему, какие чудеса творят эти снадобья, согласно ярлыкам и приложенным бумажкам, – вспоминает Массон, – но предупредил, что лучше проявить благоразумие и не употреблять их»[77].

Массон понимал, что в этих краях обещание чудес может принести много пользы, но если чуда не получится, если снадобье окажется бессильным против любых недугов, то неразумно ждать следующего утра, чтобы попытаться объясниться. Один неверный шаг – и тебе не жить.

Через несколько дней Массон карабкался по скалам в крепость Тахт-э-Сулейман, над Дера-Исмаил-Ханом. Гора, на которой стояла эта крепость, считалась тем самым местом, где застрял Ноев ковчег. Внизу эта легенда казалась безумной, но по мере подъема в нее верилось все сильнее. Когда Массон оказался внутри крепостных стен, его провели по дымным зловонным проулкам, мимо отрыгивающих верблюдов и надрывающихся торговцев, приоткрыли створку старинных ворот – и он очутился в саду наместника. Вся пыль, весь хаос остались снаружи, внутри же «цвели многокрасочные цветы», в озерах отражались «апельсиновые и гранатовые деревья, сгибающиеся под тяжестью плодов», по безмятежной поверхности пруда скользили бесчисленные белоснежные гуси. В жизни Массон не видывал такой красоты[78].

Сыну и визирю наместника Аллахдад-Хану, общество Массона понравилось. Нравился ему и алкоголь. А когда Аллахдад-Хан был пьян, общество Массона нравилось ему особенно. Массон привык к стуку в дверь по ночам. «Как-то вечером Аллахдад-Хан вернулся домой настолько пьяный, что пришлось придерживать его в седле»[79]. Проезжая мимо скромного жилища Массона, визирь остановился посреди дороги и потребовал, чтобы тот вышел и выпил с ним за компанию. Вся свита визиря принялась барабанить в дверь, в окна и в стену, пока заспанный Массон не вышел, наскоро одеваясь и силясь улыбнуться. Он еще не успел застегнуться, а ему в руки уже сунули чашу, и вся компания устремилась во дворец. Качаясь в седле и разглагольствуя о поэзии и любви, Аллахдад-Хан «не выпускал мою руку, я поспешал рядом и очень боялся копыт его коня… Когда мы достигли покоев, он распустил всех, кроме двух-трех людей и своих музыкантов. Он был в приподнятом настроении, просил меня остаться, чтобы мы, по его словам, наделали снарядов, переправились через реку и напали на сикхов. Потом он показывал рисунки и пел песни на слова Хафиза, но это длилось недолго»[80]. Под действием вина Аллахдад-Хан уснул, пуская слюни и совершенно счастливый.

Массон обошел на цыпочках храпящего визиря и отправился домой, на боковую.

То ли вино было тому виной, то ли наместник стал поглядывать на него с подозрением, то ли победила охота к перемене мест. Так или иначе, в один прекрасный день Массон «повстречал факира, который, узнав о моем желании отправиться в Кабул, стал уговаривать меня не медлить. Мне понравился его облик, знакомые убеждали ему довериться, и я сразу решил уйти с ним». Факиры – святые люди, жившие на подаяния незнакомых людей, – часто встречались на дорогах Индии. В тот же самый день Массон отправился в путь вместе с ним, «решив, что все будет хорошо»[82].

Возможно, пение стихов Хафиза при первых отблесках зари, с затуманенной вином головой, сыграло в этом внезапном уходе кое-какую роль.

Они составили странную пару – Массон и факир – по дороге из Тахт-э-Сулеймана. После долгих лет маршей в строю Ост-Индской компании Массон воображал, что полуголодный факир не сравнится с ним выносливостью. Но не прошло и нескольких часов, как он понял, что ошибался. «Мой необычный друг и проводник вел меня вперед, без колебания выбирая нужные тропы и проявляя присущую факирам невозмутимость; когда мы добрались до палаточного лагеря, я, несмотря на сильную усталость, испытал облегчение оттого, что моего спутника там хорошо знают». Массон изрядно позабавил факира и его друзей тем, что повалился наземь и стал растирать себе стоптанные ступни. «Приняли и разместили нас хорошо, но люди принялись убеждать факира, что напрасно он взялся мне помогать»[84].

До Массона быстро дошло, что есть и другая проблема. Пока они шли по предгорьям, факир мог добывать пропитание благодаря подаяниям правоверных. Но рыжеволосому чужаку никто не подавал, особенно такому, кто не знал ни слова на местных наречиях. Как-то утром, проснувшись, он испытал сильный голод. Дело было в Рамадан, когда правоверные мусульмане (то есть все до единого в радиусе сотни миль) постились до заката. Но желудок Массона не соглашался поститься. Поэтому Массон отошел от лагеря в рощицу фруктовых деревьев, где «при помощи веток и камней сбил несколько плодов. Но тут какая-то женщина, заметив меня, вытащила из плетня кол и стала немилосердно меня охаживать в наказание за нечестивое пренебрежение постом. Мои уговоры только усиливали ее негодование, и я уже не знал, как мне быть». Град ударов принудил его попытаться объясниться на смеси персидского и ломаного пушту[85]: «Зачем сердишься? Я “ференги” (иностранец)». Слово «“ференги” помогло: женщина бросила свое оружие, повинилась, что обозналась, и даже помогла мне снимать с веток плоды, делая это куда ловчее, чем я»[86]. Массон захромал обратно, побитый, зато сытый и усвоивший полезный урок по уважению традиций. По крайней мере, думал он, ему стало не до сбитых ног.

Но вскоре стертые до кровавых мозолей ноги опять дали о себе знать. Хромота заставила Массона проститься с новым другом-факиром. На долгие годы ноги превратились для него в докучливую проблему. Его дневники полны описаний мозолей, сочащейся из обуви крови, трескающихся ступней, испуганных, которых привлекали его нижние конечности, и попыток незнакомцев оказать ему помощь. Массона ждала слава одного из величайших путешественников XIX века, однако тело его было создано для легких прогулок по английским пустошам и для несильных заморозков, а не для преодоления перевалов Гиндукуша и зимних афганских ветров.

Массон не знал в точности, куда идет и что сделает, когда туда придет, он знал одно: путешествовать в одиночку по приграничным областям Афганистана равносильно самоубийству. Без проводника-факира можно было почти не надеяться выжить. Вокруг злодействовали мародеры, поэтому жители кишлаков ночевали на крышах, забирая наверх лестницы[87]. В ремне штанов у него были спрятаны мелкие серебряные монеты, но их совершенно не хватало, чтобы благополучно пересечь эту местность. Оставалось полагаться на доброту людей в пути.

Первая его попытка «к кому-нибудь прибиться»[88] оказалась неудачной: он едва ушел живым. Это произошло, когда он повстречал на дороге двух человек. Один из них «попросил вытянуть руку, я решил, что его цель – успокоить своего спутника [доказав, что Массон – не злой дух], и послушался». Наивность чуть не свела его в могилу: трудно было не предвидеть дальнейшее. «Он схватил меня за запястье и вывернул мне руку, отчего я, не сумев воспротивиться, очутился на земле. Он велел своему спутнику изучить, что в узелке у меня на спине, я тем временем уверял их, что являюсь слугой набоба»[89]. Мало что еще можно было бы предпринять, чтобы сократить свои дни, разве что нести табличку «ограбьте меня» на полудюжине языков или сунуться в горы с шайкой воров.

Спустя несколько дней он так и поступил: отправился в горы с воровской шайкой.

Всего через несколько часов в этой компании он стал замечать несуразности: новые друзья вели себя странно. «Многие веселились, изображали жестами, как перерезают кому-то горло и стреляют из лука; мне оставалось только вторить их смеху»[90]. Вскоре смех Массона стал натужным, и он испуганно вцепился в свои жалкие пожитки. Отряд остановился на ночь в кишлаке. С товарищами Массона местные жители были преувеличенно вежливы, а на него самого косились. Он почти не сомкнул глаз и наутро решил расстаться со своими новыми спутниками. Тогда жители и открыли ему глаза. «Мне объяснили, что те – воры… что вежливость была вызвана страхом… жители не понимали, как я, разумный вроде бы человек, умудрился податься в горы с такими людьми»[91].

Ясно, что разумным Массон не был. Оставалось удивляться, как этот наивный бедняга до сих пор жив.

Проскитавшись неделю-другую один, Массон достиг отчаянного состояния и умственно, и телесно. Вид у него был ужасный, запах от него шел и того хуже. Однажды он забрел в какую-то деревню и был оставлен на ночлег в местной мечети. Но сначала его принудили помыться. «Пришел деревенский брадобрей: он остриг ногти на моих руках и ногах, что потребовало целой операции; мои деревенские друзья не отстали от меня и после этого вымыли вопреки моему желанию… после чего я изъявил желание отдохнуть»[92].

Мало-помалу Массон начал кое-что замечать. Все, кого он встречал, пытались уличить его в каких-то хитростях, хотя он ничего такого не замышлял. Раз-другой он пытался выдать себя за афганца, но результаты были неутешительными. Его манеры за столом были возмутительными, молитвы граничили со святотатством, курить кальян он не умел: «Я подавился и заплевал весь сосуд»[93]. Поэтому ему раз за разом приходилось сознаваться, что он странствующий ференги, но и этому никто ни на секунду не поверил.

Офицер-сикх, сборщик податей, принял Массона за агента Ост-Индской компании. Когда он путешествовал с купцами, встречные думали, что «имущество в караване принадлежит мне, а мой бедный вид – уловка, чтобы избежать затруднений в пути»[94]. То был край выдумщиков. Каждому приходилось притворяться, каждый гадал, кто такой Массон. Чтобы выжить, он должен был кем-то стать и производить при этом хорошее впечатление. Но как? Пока что он выбросил эту мысль из головы и просто продолжил путь.

Позади остались сотни миль. У Массона уже отняли деньги, пожитки, почти всю одежду, он был близок к смерти. С гор дул ледяной ветер, а он не мог найти ни пропитания, ни крова на ночь. Полуголый, перепуганный, трясущийся от холода и безнадежно одинокий, он уже сомневался в том, что доживет до рассвета.

Новые беды начались накануне, на пыльной бурой местности под Кандагаром, где Массон рискнул отужинать с незнакомыми людьми. После еды он уже легкомысленно готовился ко сну, когда один из недавних сотрапезников, подойдя, вдруг отвесил ему пощечину. Приняв это за шутку, Массон натянуто улыбнулся. В ответ на просьбу отдать свой плащ он улыбнулся с еще большим недоумением. Не иначе, славный малый демонстрирует свое хорошее настроение… но в следующий момент Массона повалили на лопатки. Столпившиеся вокруг люди вцепились в его лохмотья, нанося ему удары и выкрикивая оскорбления. На нем оставили только обувь и исподнее, предоставив мерзнуть ночью в горах, и предложили спать на голой земле, «предупредив, чтобы не вздумал ночью сбежать, потому что тогда меня разорвут собаки. Я растянулся на земле, размышляя о своем безрадостном положении, но утешаясь мыслью, что друг не порывается сорвать с меня хотя бы исподнее»[95].

Наутро хозяин прогнал Массона пинками, назвав его кафиром, неверным, за то, что он не стал молиться, при этом «он восседал на той одежде, которую у меня отнял накануне вечером»[96]. Массон весь окаменел от холода, его избитое лицо одеревенело. В палатку входили люди, кто с палкой, кто с плеткой, кто с острым тяжелым камнем. Напрасно Массон пытался унять дрожь. Сначала они улыбались и здоровались, потом набросились на него. Он едва не потерял сознание от боли. «Я не сомневался, что меня хотят убить… Когда взошло солнце, они оставили меня почти совсем нагого»[97]. Окровавленный, хромой, с кружащейся головой, пожираемый страхом, Массон побрел прочь.

Шагов от силы через тридцать его «окликнул некто, предложивший подкрепиться хлебом перед уходом. Пришлось мне вернуться, потому что отказ значил бы верную смерть. Снова я оказался лицом к лицу с моими обидчиками. Вместо того чтобы меня накормить, они стали совещаться на мой счет; как я понял, речь шла о том, чтобы меня скрутить и сделать рабом»[98]. Позвали старика, знатока ислама, и задали ему вопрос, «позволяют ли закон и Коран превратить меня в раба, после того как накануне вечером мне было оказано гостеприимство». Массон затаил дыхание. Он знал, что эти люди вольны поступить с ним так, как захотят. Лишь набожный старец мог его спасти. Это и произошло: тот ответил, что обращать Массона в рабство несправедливо, не по закону и не по Корану[99]. Массон поведал ему на ломаном персидском, как дурно с ним обошлись. «Старик высказал величайшее сожаление, сурово отчитал моих обидчиков и велел вернуть мне имущество». Они отказались, но он «схватил одного грабителя за руку и приказал все мне возвратить. Его приказ был исполнен»[100].

К несчастью для Массона, пока все это происходило, шаровары, где было спрятано его серебро, пришли в такое состояние, что монеты посыпались на пол. Один из грабителей, «сверкая глазами, подобрал эти жалкие деньги, остававшиеся у меня»[101]. Массону было не до спора, он радовался, что может унести ноги; весь в следах побоев, он хотя бы вернул себе почти всю одежду и чуть-чуть денег, не истек кровью и остался в живых.

Казалось бы, худшее на тот день осталось позади. Но нет! Вечером Массон поравнялся на дороге с погонщиками верблюдов. Не успел он пожелать им мира и процветания, как они набросились на него. «Увы, я снова стал жертвой грабителей. У меня отобрали одежду и деньги и взамен швырнули драные штаны, не прикрывшие даже колен; мне оставили только башмаки, оказавшиеся для них не то слишком большими, не то маленькими». На сей раз от стыда и отчаяния Массон вступил было в драку. Но его попросту высмеяли и ничего не вернули. Он умолял погонщиков, взывал к их достоинству как мужчин и мусульман, просил пощады, но «их это только смешило»[102].

Немного погодя Массон лишился даже обуви. К этому времени он уже видел грабителя в каждом встречном. Убегая от очередного подозрительного человека, он угодил в лапы к целой банде. Удача окончательно ему изменила: эти люди тоже оказались грабителями. Он проклинал судьбу, в который раз убедившись в своем невезении. «Мои лохмотья снова ощупали; будь у меня еще хоть что-то, забрали бы и это. Старший из них спросил: “Что с тебя взять?” и тут же потребовал поменять мои башмаки на свои мерзкие, в пятнах пота шлепанцы». Массону пришлось подавить отвращение и удовольствоваться этой обувкой[103].

Следующая ночь выдалась очень холодной. Полуголый, дрожащий Массон знал, что ему необходимо отыскать кров. Он подкрался к лагерю кафела, торгового каравана. К этому времени он превратился в фигуру настолько жалкую, что вызвал у купца подозрение. В ответ на просьбу Массона о пище главный в караване «честно ответил, что ничего не даст, и запретил сопровождать кафела»[104]. Дрожа под открытым небом в одном драном исподнем, Массон умолял о помощи у каждой палатки, у каждого костра, но его раз за разом толкали назад, на холод. Он стучал зубами, был весь в слезах и близок к крайнему отчаянию.

В ту ночь жизнь Массону спас не купец, не знаток Корана, не принц, а простой погонщик верблюдов. «Он развел костер и усадил меня рядом, сказав, что не отвергнет меня, ибо Аллах милостив и даст все, что мне нужно»[105]. Всю ночь просидел Массон у костра доброго погонщика, «подтянув колени к подбородку», слишком замерзший и напуганный, чтобы уснуть. Перед рассветом какой-то солдат сжалился над сгорбившимся у углей беднягой и «накинул мне на плечи бурку из овчины… Я вскочил было, чтобы его поблагодарить, но оказалось, что от жары спереди и холода сзади у меня свело ноги, и я был вынужден остаться в той согбенной позе, в которой засиделся»[106]. Дрожащий Массон поблагодарил жалостливого человека, как смог.

Когда Джеймс Льюис дезертировал, то очень непохоже было, что он изменит историю мира. Если все оборачивалось против него раньше, то не вызывало сомнения, что так продолжится и впредь. В такие ночи, когда он оставался один в целом свете, в сотнях миль от друзей, его покидала последняя надежда. Что же придавало ему сил?

Массон был все более одержим – и не собственным выживанием, не успехом бегства от Ост-Индской компании, а Александром Македонским. Почти каждый, с кем он сталкивался, мог кое-что рассказать: поделиться слухами о древних развалинах где-то за горизонтом, показать гнутую серебряную монету, висящую на детской шейке, назвать Александра Македонского своим предком. «Я уже находился в той части страны, где, без сомнения, совершал свои подвиги Александр Великий»[107], – пишет Массон. В отличие от тех, для кого Александр был героем-завоевателем, «цивилизатором», добравшимся до самых далеких уголков земли, Массон видел его одиноким человеком вдали от родины, греющимся у костра на горном склоне. Скитаясь по ухабистым дорогам, кляня свои стертые в кровь ноги и гадая, когда ему снова перепадет крошка хлеба, он мысленно переваливал через горы, пересекал равнины, воображал армии со слонами, персидских лучников, македонскую пехоту и самого Александра верхом на коне.

На самом деле Массон следовал не за Александром Македонским, а за своей мечтой. Сможет ли он найти следы похода Александра? Столетиями ученые гадали об этом в Европе, сидя в своих мягких креслах в полной безопасности. Массон же очутился прямо там, где могли оставаться эти следы. Но как проследить маршрут похода двухтысячелетней давности, никем даже не задокументированный? С чего начать, не имея книг, карт, денег, поддержки, да еще когда над тобой висит смертный приговор? Пока что его манил всего-навсего мираж, но и это согревало ночами, когда казалось, что против него ополчился весь мир. Возможно – то есть не исключено, – он в конце концов поведает миру всю историю Александра Македонского.

День за днем он постигал силу историй. Встреченный в пути юноша робко попросил у него приворотный талисман, «чтобы добиться взаимности той, в которую влюблен, или побудить ее следовать за ним, как собака». Массон был вынужден отклонять эту просьбу. Но юноша оказался упорен. «Пришлось мне чиркнуть что-то на бумажке, он остался доволен и прошел со мной две-три мили»[108]. Прошли недели, прежде чем Массон опять столкнулся с такой же уважительностью. (Впрочем, когда юноша обнаружил, что талисман не сработал, его могли обуять совсем другие чувства.)