Не говори маме
Пошел мужик в лес на охоту, никакого вещества не принес, только сказку с очень дурным концом.
«Мешок без дна», фильм Рустама Хамдамова
Запчасти для счастья
Все вокруг повторяли: «Как можно было не заметить такое?»
Страшно думать, но и перестать не получается – как можно было не заметить такое, когда мы гуляли, смеялись, дышали и иногда спали вместе?
Теперь моя электричка то летит, то крадется к станции «Красный Коммунар». В новую жизнь. От старой остался твой конверт с кривой припиской: «Посмотри, кем я стал. Только не говори маме». Он пришел заказным письмом – забрала на почте вчера вечером, но так и не вскрыла. Сейчас я отрываю край – внутри листки с распечатанным текстом.
Я должна была прочесть это и решить, как нам обоим жить дальше? Пойти в полицию? Вопреки всему поклясться тебе в любви и верности? Или сначала поклясться, а потом – в полицию?
Эти журналисты нарочно выбрали лучшее фото, ты там совсем как в жизни: волосы на глаза, приоткрытые губы, в расфокусе – городские огни. Я не знаю, кто сделал снимок, кто поймал тебя в объектив, кто был рядом с тобой и увидел тебя таким. Они хотели показать, что убийцы бывают симпатичными, интересными, умными, душой компании, что в убийц можно влюбиться… Тебя уже нет, но в тебя все равно влюбляются.
Тебе, наверное, плохо было, а я ничего не заметила.
Знаешь, я поступила в колледж. Экономика и бухгалтерский учет – почти как в Вышке[1]. Буду учиться здесь, зато не потеряю время: через год и десять месяцев – диплом. Мне нужно было уехать, дома стало… тяжело. Невозможно.
До сих пор ловлю себя на том, что боюсь людей. Нет ничего хуже их взглядов. Будто кто-то может меня узнать, и все начнется заново. Я боюсь подъездов, незнакомцев в лифтах, боюсь кассирш в супермаркетах, социальных сетей, сумасшедших старух, мамочек с колясками, блогеров, попрошаек, пассажиров метро… У меня паранойя. И вот этой стопки бумаг на коленях я боюсь тоже. Не могу заставить себя прочесть. Вдруг со мной действительно что-то не так? Вдруг я тебя пойму?
Садистка – самое невинное из того, как меня теперь называют.
Я читала про жен маньяков, но стало только хуже. Джули Баумайстер находила на участке фрагменты костей и внушала себе, что это реквизит медицинской школы отца-анестезиолога. Дарси Брудос не слышала криков жертв, которых ее муж пытал в гараже за домом. Елена Попкова не верила, что ее муж совершил восемьдесят убийств, и бросила его только после приговора суда. Феодосия Чикатило не замечала крови на одежде супруга и его приставаний к собственному внуку. «Как же так, Андрей?» – спросила она после ареста.
Как же так, Март?
Людмила Сливко считала своего мужа стеснительным и скромным, а он не ложился с ней в постель, потому что предпочитал мальчиков из турклуба «ЧЕРГИД». Он их пытал. Здание клуба потом подожгли местные жители.
Машина, которую ты подарил, сгорела прямо на парковке у дома – какой-то журналист отыскал и ее, и мой адрес. В статье номер машины был скрыт, но потом та же самая фотография появлялась в других – уже с номером…
Жены маньяков меняли паспорта и прописки, забирали детей и бежали туда, где их никто не знал. У меня теперь тоже другая фамилия – мамина, и Майя Жданова, встретив Майю Зарецкую, не узнала бы в ней себя. Я покрасила волосы в черный и обрезала их так коротко, что голова кажется теперь совсем невесомой. И шее непривычно холодно – я научилась носить шарф и шапку, совсем как в детстве. Даже город сменила, но не могу сменить себя – сделать то единственное, что могло бы мне помочь.
Он смотрит на меня. Мужчина напротив. Смотрит дольше, чем принято между попутчиками, и пристальнее, чем если бы я показалась ему интересной. Он точно меня узнал – и скажет. Сейчас он скажет мне…
«Та самая тварь из новостей!»
Половину моего лица закрывает медицинская маска, но это не помогает. Я прячу глаза, делаю вид, что увлечена своими бумажками, хоть и не собиралась читать. Мельком замечаю несколько фраз. Этого достаточно, чтобы понять: у меня в руках твой дневник.
Я презираю нищих духом. Я презираю страждущих. Я презираю кротких. Я пре…
Господи, думаю я, хватая свои вещи и устремляясь к тамбуру, неужели мне придется прочесть это, чтобы поверить: ты избивал бездомных, отрабатывал на них приемы армейского боя и резал еще живых людей, как скот?
Я не поверила даже после того, как увидела фотографии тех, кого ты вот так.
Я ничем не лучше Феодосии Чикатило.
Кстати, он ей ответил – за мутным стеклом тамбурной двери тянется бесконечный бетонный забор с колючей проволокой, дальше ангары, трубы и очертания жилых домов с редкими огоньками окон, – он ответил ей – шесть утра, небо обметано тучами, собирается дождь: – «Фенечка, я тебя не послушался. Ты говорила – лечись, а я не послушался».
Здесь нет никаких красок, кроме черной и серой. Пахнет сыростью. И даже фонари какие-то простуженные.
Я начинаю ненавидеть этот город с первого шага. Никто, кроме меня, на станции «Красный Коммунар» не выходит, и я в одиночестве стою с чемоданом и сумкой, вглядываясь в туман. На мгновение меня посещает трусливая мысль, что тетя Поля забыла о моем приезде, но нет – она появляется из дверей вокзала и спешит ко мне с протянутыми руками.
– Доехала нормально?
«Нормально» между нами означает, что никто не кинул в меня гнилым фруктом. Тетя Поля берется за чемодан, и мы идем к надземному переходу через пути, по которым связкой горелых сарделек тянется товарный состав. Наконец-то стягиваю маску, первый раз по-настоящему вдыхаю местный воздух.
Город поездов и вечных сумерек. Большинство местных жителей работают на вагоностроительном заводе – сейчас они унылыми запятыми в черных куртках прячутся под навесом остановки. Перестук колес по рельсам не затихает, вскрикивает электричка; люди делают вагоны, на которых никуда не уедут, чтобы заработать денег на продукты, которые съедят ради сил на то, чтобы делать вагоны.
Мы спешим. Отражение моих ботинок мелькает в мокром асфальте. Тетя Поля опаздывает на смену, а я должна успеть позавтракать до начала занятий. Обгоняем редких пешеходов, минуем пустующие в это время павильончики рынка. За решеткой ограды мокнут ржавая железная горка, перекошенные качели и веранда, разрисованная облупленными смешариками. Возле закрытого продуктового магазина, схватившись за голову, покачивается похмельный мужик с седыми волосами. Хмурая женщина тащит за руку сонного малыша в криво натянутой шапке.
Наконец сворачиваем во двор и идем по тропинке между кирпичными пятиэтажками и пустырем с торчащей в центре опорой ЛЭП. Монотонно гудят провода.
– Вот наш дом, – говорит тетя Поля. – Адрес: Электровозный проезд, 60, квартира 14. Запомни.
«Наш дом» на один этаж выше остальных и чуть более новый – не послевоенный, а времен хрущевской оттепели. Тетя Поля вдавливает три кнопки кодового замка. В подъезде воняет, как в сотнях других таких же, – грехом уныния.
– На второй, на второй поднимайся!
С каждым шагом густо исписанные стены сообщают мне все больше тайн здешних обитателей в подробностях, которых я знать не хочу.
За дерматиновой дверью нас встречает дымчатая кошка. Она обмахивает хвостом дверной косяк и удаляется, а я пытаюсь поверить, что вот он, мой новый дом – темный, размером с кроличью нору, с запахом всего чужого.
Пока я разуваюсь, тетя Поля стоит у двери со связкой ключей в руках. Мне кажется, она за что-то на меня сердита.
– Твоя комната по коридору налево.
Как раз туда только что шмыгнула кошка. Я проследила за ней взглядом.
– Вон Манька дорогу показывает, – добавляет тетя чуть мягче и кивает на трюмо. Оттуда, прикрепленный к зеркалу липучкой, улыбается дурацкий игрушечный шут. – Я тебе проездной купила и заказала дубликат ключей. У меня сегодня сутки, на ужин разогрей пельмени и бутерброды сделай. Поняла?
– Поняла, – говорю я захлопнувшейся двери.
Здесь непривычно тихо, у нас дома никогда не бывало такой тишины: гул машин с Шипиловского проезда не затихал даже ночью. Сейчас я отчетливо слышу, как пролетает вдалеке очередная невидимая электричка. Стук каблуков по лестнице. Жужжание холодильника.
Я осторожно захожу туда, где скрылась пушистая Манька, и смотрю на нее, лежащую поверх покрывала, – только бы не замечать выцветших обоев со следами содранных плакатов, чужих учебников на полке, продавленного компьютерного кресла… Ничего, привыкну. Разве что под кровать лучше не заглядывать. Красно-синий спортивный мат возле шведской стенки тоже внушает опасения. Да и ковер – не похоже, чтобы тетушка фанатично под ним пылесосила. Куда еще я бы спрятала порнографические журналы, если бы была моим двоюродным братом Димкой? Хозяйничать в его комнате неловко, но особого выбора нет – на ближайший год она моя.
Как же так, Март?
Твое имя звучит здесь неуместно.
В кухне пахнет табачным дымом и кофе. Под салфеткой – два сваренных яйца. Чайник еще горячий. Есть совсем не хочется, но вроде бы зачем-то нужно, поэтому я подставляю руки под тонкую струйку чуть теплой воды из-под крана, вытираю их вафельным полотенцем и сажусь на краешек стула.
Осколки скорлупы покалывают мне пальцы.
Мы тогда ехали в метро, точно, в метро, у тебя были кошачьи уши – на ободке, конечно, но в твоих отросших волосах ободка видно не было, и поэтому казалось, что уши растут сами по себе, в придачу к твоим собственным, – а на носу почему-то пластырь, прямо на переносице. Я не успела спросить, что у тебя с лицом, потому что на нас смотрели абсолютно все. На твои уши, на мою юбку. Да, я держала руками юбку – черную, из фатина, – чтобы ветер из открытых окон вагона не натянул ее мне на голову, а ты говорил, что ветер создают поезда. Они выталкивают воздух из тоннеля, как выталкивает лекарство поршень шприца. «Можно сделать первый вагон обтекаемым», – сказала я. «Тогда бы мы задохнулись, – ответил ты. – Искусственная вентиляция. Поезда гонят воздух, чтобы мы могли дышать».
Мы вышли, чтобы перейти на другую ветку, там была эта девочка: она сидела на коленях, поддерживала одной рукой огромный живот, а другую лодочкой протягивала перед собой.
Март, помнишь, что ты сделал?
Остановился, начал рыться в рюкзаке. Я подумала, что ты ищешь мелочь, а ты достал новую сигаретную пачку, снял с нее пленку, выдернул из-под крышки фольгу и сунул этот мусор ей в ладонь. И я ничего не сказала, ничего не сделала. Я боялась оглянуться, только потом уже думала, что должна была как-то… Должна была. Как-то.
Я запрокидываю голову быстрее, чем успевают вытечь слезы. Хватит говорить с ним. Перестань с ним говорить.
Из-под очистков скорлупы выглядывает полустертый Микки Маус. Димкина тарелка была, наверное. А теперь он в армии, и я занимаю его комнату, его кровать, его стол. Слушай…
Хватит.
После электрички я чувствую себя невыносимо – нас разделяет апрель, но людей с таким именем очень мало, значит, это не считается, – грязной, но на душ совсем не остается времени, – спасибо, теперь мне не так обидно, что родители назвали меня как предмет одежды, – поэтому я мою и убираю посуду, нахожу в рюкзаке наушники, вешаю их на шею и снова – Мартин и Майя, Март и Майка, Мартик и Майечка, сладкая парочка – надеваю куртку. Тонкая серебристая ткань приятно хрустит под пальцами: «Красивая вещица для моей Майки». – «Март, это лишнее». – «Это нужное».
Пожалуйста, перестань.
С наушниками я не расстаюсь. Музыка помогает тебя не слышать.
Пересчитав ступени, выхожу во двор и в одиночку отматываю обратно наш с тетей Полей недавний маршрут: пятиэтажки, ЛЭП, продуктовый, смешарики, остановка. Включаю «Иордан»[2], прибавляю громкость на максимум и слушаю голос Саши Соколовой, которой уже нет, привет из города, в котором больше нет меня. Мне пока еще странно, что моя музыка может звучать где-то, кроме дома. Но вот я, вот она, а вокруг – не дом. Я будто гостила у кого-то в незнакомом районе и сейчас сяду в автобус до метро. Но метро здесь нет и даже автобусы другие.
Когда я захожу в пустой салон, начинается дождь. Я сажусь возле окна и протираю на запотевшем стекле кружок размером с ладонь. Автобус трогается, и тащится по лужам, и тащит меня в себе. На следующей остановке ко мне присоединяются мальчик с собакой и женщина в черном дождевике. Она садится напротив и стряхивает капли с зонта. Брызги летят мне на джинсы, но ни я, ни она не придаем этому значения.
– Дождь, – говорит она. – Слава богу. Хорошо-то как, дочка!
Хорошо-то как, мама.
Когда мне сказали, я не поверила. И сказали-то странно – между прочим, я даже не подумала о маме, моей тихой, застенчивой маме: «У вас дома что, есть нечего?» После гибели папы мы и правда стали жить хуже, однако у нас была своя, не съемная, квартира, мама нашла работу: она уходила утром и возвращалась вечером – замерзшая, но веселая, всегда веселая, и я не беспокоилась – все хорошо. Деньги вот-вот появятся. Еда у нас была, честно: макароны, картошка, сосиски. И овощи тоже. Вот поэтому я и не поверила – может, перепутали? Мало ли похожих людей? Я давно уже не ходила в торговые центры и на фуд-корты. В «Парк Хаус Братеево» меня привел Юрик, сын наших соседей по лестничной клетке, – румяный ботан с безуспешно пробивающимися усишками. Почему-то ему было очень важно раскрыть мне глаза: то ли надеялся на свидание, где я буду плакать, а он – держать меня за руку и похлопывать по спине, то ли правда верил, что таким образом нам помогает.
– Там она, видишь? Всегда в это время приходит.
Я видела и понимала про время: обед.
Мама сидела за пустым столиком. Поникшая, маленькая, она, казалось, не замечала ничего вокруг и смотрела только на свои обветренные руки. Мне захотелось подойти, взять ее за плечи и увести, но я ничего не сделала, как когда-то не помешала Марту поиздеваться над беременной девушкой. Вместо этого я попыталась уйти сама – дернулась, давая Юрику понять, что не увидела ничего особенного, и тут стайка школьников, расправившись с картошкой и бургерами, сорвалась с места. Мама встала и быстро, не поднимая головы, пересела за освободившийся столик. Она разворошила кучу коробок, достала из одной огрызок булки, из второй – недоеденный наггетс и поспешно, жадно, голодно затолкала все это в рот. Я отвернулась, чтобы не видеть плохо скрытого блаженства на ее лице, чтобы вообще не видеть ее лица и этого красного платья с кружевными рукавами под дутой жилеткой.
Наконец она встала. Огляделась затравленно, но нас не увидела, хоть и посмотрела почти в упор. Мы спустились на траволаторе: она впереди, я – неумелым преследователем – сзади; на подземной парковке она свернула за угол, и я не посмела догонять. Так и осталась смотреть в стену возле утыканной окурками урны, не понимая, что мы здесь делаем – я и тем более она, жена спасателя МЧС, моя мама, которая всегда была дома и ждала нас – меня и папу – с песочным печеньем, как дела, тебе звездочку или сердечко? Я не буду, мам, уже убегаю, мы с Мартом договорились… А ужин? В кафе поедим, давай, пока!
Она вернулась так внезапно, что мне пришлось спрятаться за дверями торгового центра. По спине ее бил картонный плакат с надписью «Запчасти для счастья» – простое решение проблем всех несчастных людей. Мама сунула руку под жилетку и достала фляжку. Открутила крышку, сделала глоток, потом еще один. Спрятала фляжку обратно, поднялась по лестнице на улицу. Я вернулась в торговый центр. Вспомнила, что пришла не одна, отыскала Юрика и потащила его наружу.
Человек-бутерброд в черных балетках бродил под моросящим дождем напротив центрального входа. Редкие прохожие пробегали мимо, даже не глядя на протянутые листовки.
А я видела только их. Не людей, не парковку, не дурацкий текст и нарисованного человечка с гаечным ключом на маминой спине. Листовки. Помню, бросилась наперерез выезжавшей со стоянки машине, подлетела к маме и выхватила у нее всю пачку. Юрик топтался неподалеку. Я сунула ему половину и толкнула в спину. Потом металась по площади, не пропуская ни одних рук, с криками: «Листовки счастья! Возьмите счастье!» – испуганные люди просто боялись мне отказать, и, когда разноцветные бумажки без остатка перекочевали в карманы, сумки и урны, я наконец обернулась – мама стояла на том же месте, растерянная и обрадованная: «Это что, всё? Правда всё? Хорошо-то как, дочка!..»
Тогда я подумала: только бы Март ее здесь не увидел. Почему я так подумала?
3 февраля 2020 года студент-программист Мартин Лютаев был найден с перерезанным горлом в своей съемной квартире на Ленинградском проспекте.
Друзья отзывались о Лютаеве как об открытом и дружелюбном парне. Он увлекался гейм-дизайном: говорил, что готовит «бомбу» – новаторский сценарий компьютерной игры, – однако никому его не показывал. В МГТУ имени Баумана он проучился меньше года. Преподаватели называли Лютаева талантливым, но ленивым: он часто прогуливал занятия без объяснения причин. До переезда в съемную квартиру Лютаев проживал с матерью и отчимом-бизнесменом, владельцем гостиничного бизнеса. Родной отец, получивший израильское гражданство, не отказывался поддерживать сына: в день совершеннолетия своей девушки Лютаев подарил ей купленный на средства отца «Фольксваген Поло». Студент оформил машину на себя, но ездила на ней его подруга.
На странице Лютаева «ВКонтакте» (сейчас она заблокирована) общие фотографии: молодые люди влюблены и явно счастливы. Последний снимок был выложен за день до убийства. Подпись к нему звучит как жуткое пророчество: «Если когда-нибудь настанет день, когда мы не сможем быть вместе, – сохрани меня в своем сердце, я буду в нем навеки».
Эта история вызывала бы исключительно жалость, если бы не обстоятельства, которые начали выясняться после. В той же квартире, где произошло убийство Лютаева, хранились несколько кастетов, ножи, а также запрещенные книги националистического толка. Однако по-настоящему шокировали следователей файлы, найденные в компьютере убитого. Помимо основного аккаунта во «ВКонтакте», он пользовался фейковым: с него Мартин активно участвовал в переписках ультраправых групп и открыто называл себя «одним из “санитаров”». На аватарке – изображение волка. Точно такая же татуировка была набита на правом предплечье Лютаева. В папке «Тренировки» лежали видеозаписи, сделанные на мобильный телефон. На них видно, как Лютаев нападает на спящего бездомного с кулаками, а затем добивает его ножом.
Личность того, кто вел съемку, установлена: им оказался двадцатилетний житель города Дзержинского Родион Ремизов, курьер крупной сети по доставке продуктов. С Лютаевым его объединяли те самые «тренировки»: оба посещали спортивный клуб в Дзержинском и занимались армейским боем под руководством Андрея Русских по прозвищу Рус. Лютаев начал «тренироваться» первым, Ремизов присоединился к нему позже, степень его участия в преступлениях только предстоит установить. В настоящее время Ремизов и Русских задержаны.
Но по-прежнему неясно одно: кто убил убийцу?
Я, конечно, опаздываю. Выхожу остановкой раньше, вижу, что ошиблась, но горизонт чист, дальше приходится идти пешком; уткнувшись носом в «Яндекс. Карты», плутаю дворами, смутно обоняю котлеты и компот из чьих-то форточек, пробегаю мимо «Магнита» – очень хочется холодного «индиан-тоника», но некогда. Долго ищу переход через железнодорожные пути. Товарные составы обдают меня жаром, а я не понимаю, зачем я здесь. И зачем иду в колледж на улице имени жены Ленина, если завтра питерский театр «Мастерская» привозит в Москву «Письмовник»? Я уже видела его раньше и собиралась пойти снова, чтобы вспомнить себя прежнюю, нас прежних, себя и тебя, Март, какими мы были в полутемном зале – и не были уже никогда с тех пор, как из него вышли.
Кто-то задевает меня плечом, и я понимаю, что стою над путями, зажимая ладонями дыру в том месте, где совсем недавно были «тогда», «туда» и «с тобой», а еще просто «ты» – отдельно, и «не забудь пополнить “Тройку”», и «помню, а ты оденься нормально, сегодня МЧС прислало штормовое предупреждение», «я же теперь за рулем», «ты всегда так говоришь, а потом кашляешь», и завтра, послезавтра, после… Когда мы еще не догадывались, что никакого «после» – нет.
…зираю биомусор, недостойный называться человеками, всю эту городскую грязь; зловонные кучи дерьма, притворяющиеся людьми, – но мы видим их насквозь: они несут чуму, слабость и смерть.
Не спал всю ночь. Нюхал ладони – хоть и вымыл руки с мылом, все равно слабо пахли железом. Ощущение иной реальности. Я изменился. За окном все как раньше, в комнате тоже. Мир не заметил потери. Позавтракал, на пары решил забить. Придумал, какой подарок куплю Майке. Она обрадуется: любит новые вещи и все красивое.
Хотел покурить и сам на себя разозлился: решил бросить – бросай. Только не ври себе. Интересно, нашли ее или еще нет?
«Март», – говорю я двери, прежде чем ее толкнуть, и повторяю: «Март, Март, Март» – до тех пор, пока не вижу стол, а на нем – фотографию с отрезанным черной ленточкой уголком.
– Куда? – сварливо доносится из-за спины.
– Я новенькая. – Натягиваю тканевую маску с черепами, которая висит у меня на запястье. Охранница морщится под своей марлевой. – Опоздала. – Девушка с фото, подперев кулаком подбородок, глядит на меня и прощает. – Что с ней случилось?
– С Катюшей? Под поезд попала, Царствие Небесное. Первый курс. Хорошая, жить бы еще да жить…
А была бы нехороша – пусть помирает.
– Простите, тридцать девятая аудитория – это…
– Третий этаж и направо.
Под взглядом Кати, которой уже нет, вести привычный монолог с Мартом не получается. Я волоку свое неподъемное тело вверх по лестнице и чувствую себя Ведьмой Пустоши, явившейся в королевский дворец и дряхлеющей с каждым шагом под чарами придворной колдуньи Салиман. Чем ближе я к аудитории, тем более тихо становится внутри и шумно – снаружи. Одно от другого отделяет всего лишь моя тоненькая телесная оболочка. Где эта тварь? Когда она придет? Да где эта тварь? Сколько можно ждать? Спорим, она стоит за дверью? Ах-ха-хах! Спорим, она стоит за дверью и подслушивает? Зассала! Зассала! Тварь нас боится, тварь, кошелка, тупая сучка из ток-шоу нас боится! Что мы с ней сделаем, а? Что мы с ней сделаем прямо здесь и сейчас?..
Я открываю глаза оттого, что рукам становится нестерпимо горячо. Ставлю чашку на подоконник и изо всех сил дую на ладони.
– Пей, – велит охранница. – Крепкий, с сахаром. Вон белая вся.
– Голова закружилась.
Я совсем не помню, как сюда попала.
– Вы ее знали? – Фотография с траурной лентой меня гипнотизирует.
– Староста ваша, вместе бы учились. В Москву поступать хотела… – вздыхает она и обмахивает грудь широким крестом. – Так ведь по сторонам смотреть надо и слушать, а не… – И кивает почему-то на меня. Ах да, наушники. – У нас тут часто. И молодые, и старые. Одни в телефонах, другие в маразме.
Я не чувствую тяжести рюкзака и хватаюсь за плечо – нет, на месте, на месте.
– Ну что, оклемалась? Может, домой?
– Наверное, все-таки… – Если сдамся, они победят. – На занятия. Спасибо за чай.
Терпеть, говорю я себе, терпеть и шагать. Ты мог бы мною гордиться. Смотри, сейчас я открою эту дверь, и ничего они мне не сделают, потому что я их не боюсь. Я вообще никого не боюсь. Я не…
– Прошу прощения, можно?
На меня смотрят буквально все, а спустя долю секунды – никто. И это лучшее ощущение из возможных. Я получаю приглашающий жест преподавателя – субтильного старичка в засаленном пиджаке – и вытираю спиной стену, протискиваясь к последней парте. Там уже сидит худощавый парнишка с крашеными ржаво-рыжими волосами, подстриженными под каре. Симпатичный – был бы таким, если бы вымыл голову и бросил привычку ковырять пальцы. В любом случае соседство опасений не внушает, и я приземляюсь на свободный стул. В воздухе разливается крепкий запах потной одежды. Я открываю тетрадь на первой чистой странице и, поскольку монотонный бубнеж преподавателя звучит для меня белым шумом, начинаю записывать почти дословно. В искусстве создавать видимость работы мне нет равных.
Тетрадь моего соседа по парте постепенно покрывается логотипами незнакомых групп. Буквы обрастают шипами, шипы – терновыми колючками, те захватывают все больше и больше пространства, пока не упираются в край листа.
– Ты вкусно пахнешь.
Я сразу теряю нить лекторской мысли и перестаю записывать.
– Прости, что?
– Преля, а ты не охерел? – прилетает откуда-то сбоку, и мой собеседник съеживается на глазах. Есть во всем этом взаимодействии нечто неуловимо знакомое и гадкое настолько, что трудно дышать. Нет, разумеется, комментарии в моих соцсетях нельзя сравнить с этой мимолетной и, в общем-то, дружеской репликой. Слушай, пора перестать реагировать так остро. И говорить «слушай».
– Как тебя зовут?
Стержень шариковой ручки под его пальцами, кажется, проминает тетрадь насквозь. На скулах расцветают алые пятна.
– Как тебя зовут… по-настоящему? – снова шепчу я на случай, если он не расслышал. – Меня – Майя.
Вместо ответа он закрывает тетрадь и придвигает ее ко мне. На обложке, там, где предполагается информация о классе и номере школы, написано: Апрелев Илья.
Нас разделяет апрель, но людей с таким именем очень мало, значит, это не считается. – Спасибо, теперь мне не так обидно, что родители назвали меня как предмет одежды.
А что ты скажешь насчет фамилии, Март Первый Мудрый?
Оглушенная совпадением – ты словно кинул мне на парту записку, как делал это в школе, – я пропускаю момент, когда все собирают вещи и покидают аудиторию. Ильи рядом нет, но кто-то сидит за моим столом, краем глаза я вижу его сцепленные в замок пальцы. И когда поднимаю голову, Майя Жданова вскакивает со стула, бросается к окну, дергает раму и без единого вскрика шагает вниз, а Майя Зарецкая улыбается и говорит: «Привет!»
Овсянка с мясом
Он из тех, кто в курсе. Красивый мальчик из хорошей семьи со стрижечкой гитлерюгенд, айфоном предпоследней модели и Оксимироном[3] в наушниках. Такие читают новости, находят профили убийц и их девушек в соцсетях и, возможно, украдкой лайкают самые старые – чтобы никто не увидел – посты. Он мог бы писать в комментариях, что я сосала психу перед тем, как тот брал нож и шел резать бездомных. И мог дрочить на мои фотки, представляя себя на его месте. Усредненное лицо с аватарок всех моих хейтеров. Опасность.
– Привет! Ты куришь? – говорит он дружелюбно. Я киваю, потом еще раз, чувствуя себя расстрельным, по которому промахнулись палачи. – Составишь компанию?
Мы выходим в шумный коридор. Я все еще ошарашена неожиданным позитивным вниманием и забываю испуганно озираться по сторонам, но это и не нужно: никто не тычет в меня пальцем и не свистит вслед. Мой спутник машет кому-то, отвечая на приветствие. На лестнице нас перехватывает девчонка с прижатой к груди толстой книжкой, я мельком смотрю на обложку и узнаю «Дом, в котором…» – еще одна записка из прошлого ныряет прямо ко мне в карман.
Ты хочешь сказать, что я все делаю правильно? Ты именно это пытаешься мне сказать, Март?
– Привет, Джон! – выпаливает девчонка и вся светится. Она передает ему книгу. – Я дочитала.
У нее забавный вязаный джемпер с оленями и полные бедра, тесно обтянутые джинсами.
– Расскажешь потом, как тебе, ладно?
Она согласно встряхивает волосами и убегает, а мне вдруг становится хорошо. Я совсем не помню, как это бывает с людьми – хорошо.
– Можно?
Новый знакомый по прозвищу Джон вкладывает книгу в мою протянутую руку, и я поспешно обнимаю увесистый томик. Я не привезла с собой книг – все они остались дома, и сейчас новые квартиросъемщики в лучшем случае смахивают с них пыль, а в худшем – не смахивают.
– Я уже читала ее. Просто хочу вспомнить.
– Ты из Москвы? – интересуется он внезапно и несколько в лоб.
– Да.
– Заметно.
Я мысленно отметаю возможные альтернативы и просто принимаю его слова за комплимент, хотя могла бы поспорить. Прежде чем стать тварью из новостей, я вела небольшой блог: писала обзоры на спектакли, фильмы и прочитанные книги. Ничего особенного. У меня было около тысячи подписчиков – моих ровесников, с некоторыми из них мы общались: переписывались и даже встречались, когда они приезжали в Москву, – чудесные люди из таких крошечных городов, названий которых я никогда не слышала. Возвращаясь домой, я думала о том, что благодаря соцсетям, мессенджерам и блогам все мы живем в одном мире и то, каков он, зависит не от города, а только от того, что ты сам выбираешь в него включать. Я не ощущала никакой разницы между собой и этими ребятами: мы получали схожую информацию и делали из нее схожие выводы. Слово «провинциал» давно утратило смысл. Разве что в Красном Коммунаре беда с интернетом.
– Масочки не забываем! – трубит охранница возле гардероба. Я послушно надеваю свою – так даже легче. Джон отмахивается и идет к выходу. Никакой маски у него, как и у многих здесь, просто нет.
На улице ветрено, а моя куртка осталась в гардеробе. Я все-таки достаю из кармана рюкзака айкос и вставляю в него стик. Джон наблюдает за мной с интересом:
– Дашь попробовать?
Они тут вообще про ковид не слышали, что ли? Хотя обижать его не хочется. Джон едва касается губами фильтра и возвращает обратно. Заключает:
– Вкус так себе, но привыкнуть можно.
Еще один подарок Марта. Он расставался с вредной привычкой тяжело. Просил меня последовать его примеру, но я оказалась слабее. Запах сигарет – даже от волос и одежды – очень его раздражал. Поначалу я просто не курила, пока мы вместе, а потом он купил мне айкос. Для него это было действительно важно, и я не видела причин возражать.
– Не знаешь, можно ли где-то купить такие? – На моей ладони лежит последняя оставшаяся пачка.
– В «Праздничном». Большой торговый центр. Я покажу. – Движением головы он отбрасывает с глаз челку. – Итак, ты – Майя. Всю жизнь маешься?
Точно так же говорила моя бабушка, но слышать это от ровесника как минимум странно.
– Вроде того.
Мы стоим друг напротив друга. От него пахнет можжевельником. В детстве у меня была можжевеловая подвеска – вырезанная из дерева гитара. Запах напоминал о советских фильмах, которые показывали по телевизору в новогодние каникулы.
Я смотрю на Джона и невольно представляю нас за столиком в Brasserie Lambic на Чистых – себя и его, одетого в те же серо-кофейные тона, и, если только он не вздумает повторять свою эскападу про извечную маету, никому и в голову не пришло бы, что он «не оттуда».
Спрашивает:
– Замерзла? – И только тогда я понимаю, что да. – Преля! Сюда иди.
Илья с готовностью выскакивает из-за моей спины, будто только и ждал, когда его подзовут. Он довольно высокий – выше меня на голову – и какой-то марионеточный. Если Джон само спокойствие, то его приятель буквально вибрирует обреченностью потерявшего руль и ветрила корабля.
– Куртку давай.
Сомнительного вида толстовка перемещается с плеч Ильи в руки Джона, а оттуда – ко мне. Я предпочла бы обойтись без нее, тем более что нам действительно пора возвращаться, но из-за угла возникают и решительно направляются к нам две девушки, которых я уже видела в аудитории: подруги, сидели рядом. Как зовут темноволосую, с круглым лицом и наращенными ресницами, я не знаю, а вторая, светленькая, такая принцесса в пластиковых стразах, – Стася, так к ней обратился преподаватель, когда попросил убрать телефон. На долю секунды мне кажется, что они узнали меня и готовы к расправе, однако две пары подведенных черным глаз удостаивают мою персону едва ли бо́льшим вниманием, чем зябко мнущегося неподалеку Илью.
– Катиного папку нашли, – говорит Стася, а ее подруга повисает у Джона на шее и целует его в губы – я вижу это сквозь ее распущенные волосы и тут же смотрю вниз, на грязные мыски своих ботинок.
– Черт, – отзывается Джон, пытаясь разжать ее руки. – Ну, Вик, ладно…
Ему неловко передо мной, что ли?
– Ага, на болоте. Он там мертвый лежал.
– Рядом валялся его велосипед, – подхватывает Вика и смотрит на меня так, словно именно я на нем и ехала. – И рюкзак. Ни за что не догадаешься, что было внутри.
– Страпон, – неожиданно включается дерганый Илья, но лучше бы он этого не делал.
– Отсоси. Парик!
Илья истерично всхлипывает и принимается ржать, но напарывается на пристальный взгляд Джона и замолкает.
– Это был Катин отец, идиот, – тихо произносит Джон, и этого достаточно, чтобы все резко засобирались на лекцию. Я с облегчением возвращаю Илье толстовку. За нашими спинами переговариваются чуть отставшие Джон и Стася.
– Вечером идем? – Это она.
– Планы изменились. Не получится. – Это он.
– Опять с Викой будешь? – Она.
Джон не отвечает.
– Я вас в прошлый раз видела.
– Стейс, ты за нами следишь, да?
«Стейс» звучит стыдновато, как в тех романах, где главную героиню зовут Николь по фамилии Кузнецова, а влюблена она в Алекса, и все это происходит в местечке вроде Красного Коммунара. Стася догоняет меня и зачем-то хватает под локоть, как давнюю подругу.
– А ты правда из Москвы?
– Пра…
– Класс! Тоже скоро туда поеду, – громко заявляет она и оглядывается. Красивое лицо – тонкое, вытянутое, с чуть раскосыми глазами, но мне мучительно хочется смыть с нее грим и увидеть ее настоящую. Почему-то кажется, что тогда с Джоном у нее было бы больше шансов.
В качестве собеседницы я для нее не существую, но это лучше, чем если бы у меня на лбу висела табличка с надписью: «Сучка убийцы. Стреляй».
– Парик, – говорю я, чтобы хоть немного оживить беседу. – Интересно, что можно делать в лесу с париком?
– Ваще-е! – тянет она, округлив глаза. – Катин папа сразу после похорон пропал. Может, он извращенец?
Слово «похороны» совпадает в пространстве и времени с тем, что мы проходим через гардероб и я снова вижу фотографию с траурной лентой: она стоит на низком столике между двумя скамейками в скромной компании искусственных гвоздик. Чудак с париком и попавшая под поезд староста моей группы – отец и дочь. Все это волей-неволей наводит на размышления о тайнах одной семьи из железнодорожного городка Красный Коммунар, которые, скорее всего, на деле гораздо мрачнее любой моей фантазии.
– Майя, ты идешь?
Я выныриваю из болота, мимо которого катит на велосипеде человек с развевающимися по ветру буклями, как на портрете Моцарта кисти Барбары Крафт. Джон занял мне место рядом с собой и теперь глядит выжидающе. Илья уткнулся в тетрадь на своей галерке – вряд ли он обидится, если я не составлю ему компанию.
– Понравился тебе мой гаер?[4] – шепчет Джон, пока я бесшумно достаю тетрадь и нацеливаюсь в нее ручкой.
– Кто?
– Преля, придворный шут короля Джона.
Средневековье, думается мне. Страдающее. С отчетливым душком наколотой на палку свиной головы. Бедный Илья, за кого тебя здесь держат? Поправ всеобщую глобализацию, сколотили-таки феодализм. И проблемы тут, похоже, посерьезнее, чем формулировки из лексикона моей бабушки.
Я думаю о парике. Возможность думать о парике вместо социального статуса Ильи – это свобода. Возможность думать о чем угодно вместо того, чтобы паниковать по поводу того, что думают о тебе, – свобода в квадрате. Я механически конспектирую лекцию и представляю, как Катя находит у себя дома парик. Ей очень нужны деньги: она только что узнала, что залетела от своего парня (я искоса посматриваю на Джона, который тоже что-то строчит на удивление каллиграфическим почерком, – например, такого). Никаких детей – нет, она сама еще ребенок, а он – тем более, все мнит себя властелином несуществующего королевства. Катя даже знает, где сделать аборт анонимно и быстро, недешево – ладно, вернет, придумает, как подзаработать, того же властелина можно поднапрячь. Но сейчас очень нужно, и срочно, и она трясущимися руками отпирает отцовский сейф (не знаю, был ли сейф у отца Кати, но у моего – был). Открывает, а там – он. Лежит. Напудренный и чужеродный, как мертвый котенок на стуле Романовых в Зимнем дворце. Долбаный парик. «Ты… – раздается у нее за спиной. – Да ты…» Папа еще никогда не бывал настолько зол. В него будто кто-то вселился. Катя выскакивает из квартиры, забыв про деньги. Инстинкт самосохранения гонит ее прочь. Переночевать у подруги – это приходит в голову уже по пути, а лучше к… (я снова смотрю на Джона: он продолжает писать) нему и обо всем ему рассказать – и про ребенка, и…
– Я не смогу проводить тебя сегодня. Преля проводит и все тебе покажет. Будет весело.
– Необязательно меня провожать.
– Уже темно. Обязательно.
Я оборачиваюсь на Илью. Он, видимо, еще не подозревает о своих планах на вечер. Ладно, спрошу, как добраться до «Праздничного», и расстанемся.
Небо за окном темнеет. Я по привычке представляю, как зайду в свою комнату, включу вместо люстры гирлянду с белыми огоньками, спрятанными за шторой, и настольную лампу. Возьму ноутбук, чтобы читать новости – социальных сетей в моей жизни нет уже давно. Только несколько виртуальных друзей, которые ничего обо мне не знают, но мы не то чтобы оживленно общаемся. Конечно, всегда остаются книги. Мои остались дома. Моя комната осталась дома.
Весь мой чертов дом остался дома.
Саню Сорину я знала, как знают человека, который подписывается на тебя и молча лайкает посты, – то есть совсем не знала. У нас оказалось пять общих подписчиков, для меня это означало, что мы знакомы через пять рукопожатий. У нее были красивые фотки и подробные посты, поэтому я тоже на нее подписалась. Саня училась на социолога и много где волонтерила. Я никогда не думала, что можно совмещать учебу и бесплатную работу. Было интересно читать о поездках в приюты для животных – если бы не мамина аллергия на шерсть, после них я бы точно взяла себе котейку. А еще Саня помогала «Ночлежке», фонду поддержки бездомных. Так я узнала, что нельзя называть бездомных бомжами, потому что слово «бомж» заключает в себе социальный антагонизм, а бездомный – это прилагательное к слову «человек». Время от времени Саня сообщала, что написала новую статью о волонтерстве и ее можно прочесть на «Таких делах». Я читала их все. Судя по тому, что Саня училась на третьем курсе, разница в возрасте между нами была небольшой, но между нашими занятиями – огромной. Я думала: ладно, за два года я тоже много чего добьюсь, нужно только понять – чего. И когда новость о смерти Марта стала распространяться в медиа вместе с подробностями его участия в убийствах бездомных; когда журналисты вышли на меня и обнаружили эту несчастную машину, которую он мне подарил; когда наши совместные фото разлетелись по соцсетям, а меня атаковали так называемые неравнодушные, Саня появилась снова. Она пыталась связаться со мной в директе. Я не ответила, даже не прочла сообщение. Не хотелось узнавать, какое я дерьмо, еще и от нее. Уже здесь, в Красном Коммунаре, я стала искать информацию о «санитарах» и нашла статью Сани Сориной о жертвах Марта. Обо мне там ничего не было. Спасибо, почти знакомая Саня.
«Вот тут она все время сидела, – рассказывает мне Дамир. Он работает на радиорынке неподалеку. – Как зовут, не знаю. Училка. Стихи читала. Выпивала, когда холодно, но не очень. Своих ждала».
«Своими» для бездомной бывшей учительницы начальных классов были невестка и сын. Каждый день они проходили здесь, под железнодорожным мостом платформы «Царицыно», по пути из дома на работу и обратно. Квартиру купили, продав другую – материнскую, трехкомнатную – в городе Видное. Пообещали жилплощадь и ей, но то ли денег не хватило, то ли совести. К себе не пустили: «Старая, пахнет, еще и дурная, пожар устроит – все на улице окажемся».
На улице оказалась только «училка». Днем она просила милостыню, по ночам спала в одном и том же проверенном подвале. Пока позволяла погода, пожилая женщина предпочитала оставаться на улице: любила природу. Царицыно – парк-музей, но есть и «дикая» часть. Туристов здесь не встретишь – разве что собачников, любителей пикников и таких, как «училка».
Поздним вечером 13 сентября было тепло и сухо. Бездомная сидела на лавочке. К ней подошел Мартин Лютаев. С собой у него была чекушка водки. Он предложил отойти под деревья, чтобы выпить. Когда оба оказались достаточно далеко от пешеходной дорожки, Лютаев приемом сбил женщину с ног, а потом продолжил бить по голове. Уже потерявшую сознание, он поднял ее за руку и перекинул через плечо, а затем нанес смертельный удар ножом в живот.
«Училку» звали Анна Николаевна Нелидова.
Самый большой в Красном Коммунаре универмаг «Праздничный» оказался крытым рынком с овощными и мясными рядами. Сейчас поздно, и они безлюдны. В темных холодильниках лежат пустые подносы. Шагающий впереди Илья уверенно петляет между прилавками и выводит меня к палатке с вывеской «Табак». Внутри есть жизнь. Я трижды повторяю продавщице свою просьбу, прежде чем она достает откуда-то сверху пыльный блок стиков. Товар, видимо, непопулярный.
– Только наличными, – говорит она при виде карты и смотрит на мою маску с черепами.
– У тебя не будет? – спрашиваю я Илью. – Завтра сниму и отдам.
Он делает круглые глаза и мотает головой:
– Тут вроде банкомат у входа…
Мы возвращаемся. Мне отчего-то не по себе. Может, все дело в том, что я надеялась на шопинг с тележкой, в которую положила бы круассаны к завтраку и что-нибудь вроде варенья из сосновых шишек. Там такие крошечные маленькие шишечки, когда опускаешь их в горячий чай, они становятся совсем мягкими, а на вкус как елка. «Для поддержания здоровья и хорошего настроения рекомендуем принимать варенье по одной столовой ложке три раза в день!» – со вкусом читал папа этикетку на баночке, прежде чем плюхнуть вишнево-шишечную массу в креманку. И уже оттуда мы принимали по одной, а потом еще по одной – до тех пор, пока не начинали скрести ложками по дну.
Все бы отдала сейчас за маленькую сосновую шишку. Ни про какой шопинг я, конечно, уже не думаю. Лампочка над банкоматом мелко моргает, но, по крайней мере, она здесь есть. Я достаю карту и вставляю ее в картоприемник. Илья продолжает наивно наблюдать за моими действиями. Я кое-как прикрываю кнопки рукой и ввожу ПИН-код: 2303. День и месяц рождения Марта. Снимаю пять тысяч с расчетом на то, что в ближайшее время другой такой возможности не представится. Телефон сообщает из рюкзака о списании. Деньги у меня есть: их ежемесячно перечисляет на эту самую карту семья, которая живет сейчас в нашей московской квартире. Вернее, теперь уже моей: я единственная наследница. Для поддержания здоровья и хорошего настроения рекомендуем не вспоминать о том, что сделала мама.
– Вот видишь, все в порядке! – заявляет рядом со мной жизнерадостный девчачий голос.
Я в панике поднимаю взгляд на Илью, но вижу не его.
– Ну что, пошли? – встряхивает кое-как подстриженным каре незнакомая девица, зачем-то напялившая одежду Ильи, а то и самого Илью. – Закроются же.
– Ты… – Еще никогда в жизни мне не было так страшно.
– Лол, – говорит уже Илья и двигает обратно к палатке. Я – за ним, не сводя с него глаз. – Чего уставилась?
С бешеным сердцебиением и уже не вполне понимая, что делаю, я забираю свой блок стиков, прячу его в рюкзак и очень, очень хочу на воздух.
– Илья?
Она загадочно улыбается и не отвечает. Поправляет волосы. Поводит плечом. Метаморфоза кошмарна своей молниеносностью: Илья не переодевается в платье, не красит глаза и не нахлобучивает – я пытаюсь сглотнуть, но нечего – парик. Его мимика, манеры, походка…
– Как ты это делаешь?
– У меня два голоса.
Мы наконец выходим на улицу. Я открываю и закрываю рот, будто задыхающаяся рыбка:
– У тебя – два тебя!
– Можно и так сказать. – Она отвешивает комичный поклон. Я пытаюсь втянуть шею в воротник куртки.
К нам семенит маленькая женщина с картонкой в руках – до этого она топталась возле дверей кавказского ресторана. На картонку наклеен лист бумаги с напечатанным на нем черно-белым портретом. Ниже крупно написано: «ЯНА». Черный крестик, молитва.
– Девочки! – говорит попрошайка. – Девочки!
Она тоже видит перед собой двух девочек, хотя у меня при первой встрече с Ильей никаких сомнений в его гендере не возникло.
Я достаю и не глядя протягиваю ей двухсотрублевую купюру. Илья смотрит на нас и умильно улыбается.
– Перестань, пожалуйста. Это выглядит… странно.
Это выглядит как чертово расстройство личности.
– Джону нравится.
– А мне – нет!
Некоторое время мы идем молча. Я тщетно пытаюсь уложить увиденное в голове. Пока что там уйма вопросов, один идиотичнее другого. Наконец я выбираю, как мне кажется, максимально корректный:
– Ты где-то этому учился? Театральный кружок? Может, что-то цирковое?
– Не-а. Я всегда таким был.
Мальчик-девочка. Я вспоминаю все, что знаю о людях-андрогинах, театральном амплуа травести и, наконец, гендерфлюидности. Знаю почти ничего.
– Прости, – мямлю я, отчаянно сожалея, что не слишком компетентна. – Если не секрет, кто тебе нравится? В смысле… Если неприятно, можешь не отвечать.
– Нравится твой запах.
– Извини.
Я судорожно оглядываюсь по сторонам в поисках ориентиров и понимаю, что их нет. Слева дорога, за ней – череда гаражей, тусклые фонари, справа кусты, жилые дома, огоньки окон… Мне нужна остановка.
– Куда мы идем?
– А куда тебе надо?
Я с усилием вспоминаю:
– Электровозный проезд. Гляну по навигатору…
– Все, понял, – говорит уже точно он и тащит меня под арку. Сворачивать приходится довольно резко. К тому же Илья ускоряется. – Тут покороче.
Наши шаги гулко звучат под сводом. Прямо над головой чьи-то окна. Дом-многоножка с сотней рассеянных глаз. Во двор мы выходим уже втроем. Справа от Ильи семенит неизвестно откуда взявшееся худенькое существо в куртке не по росту. Капюшон мешает мне разглядеть лицо. Они о чем-то быстро перешептываются.
– Сорян, – говорит Илья. – У меня дела. Тут уже близко. – Он неопределенно кивает в сторону пустыря и девятиэтажек за ним. – Туда и направо. Будет твоя остановка.
Даже тот факт, что я совершенно не представляю, куда идти, не мешает мне радоваться избавлению от его двуличной компании. Я кидаю прощальный взгляд на нашу внезапную спутницу – да, это девушка, и то ли фонарь слишком неудачно отбрасывает тень, то ли половина ее лица – сплошной синяк.
Сделав несколько робких шагов, я оглядываюсь: две тощие черные фигуры, короткая и длинная, неподвижно стоят под фонарем. Если бы сейчас они подняли руки и дружно помахали мне вслед, я поставила бы на своем рассудке крест.
«Яндекс. Карты» показывают, что никакой остановки поблизости нет. Я смутно вспоминаю фразу «по требованию» и цепляюсь за нее, потому что ничего более подходящего все равно не предвидится: ну конечно, здесь вполне может существовать остановка, о которой знают только краснокоммунарцы. И она где-то там, за пустотой пустыря и доминошками домов. В крайнем случае я всегда могу вернуться к колледжу и начать сначала.
Мимо стремглав проносятся мальчик и фокстерьер. На мгновение меня ослепляет свет фар – автомобиль въезжает во двор и останавливается. Такси, конечно! Выйду к дороге и просто вызову такси.
Но я не выхожу к дороге. Я не вызываю такси. Меня уже ждут. Ждут в узком проходе между домами: их трое, и то, что они ждут именно меня, становится ясно – в горле закипает паника с привкусом желудочного сока, – как только один из них хватает меня за рукав и подтаскивает к себе.
– Я все отдам, – говорю я, едва шевеля губами. Они меня узнали. Нет, они не могут меня узнать: я выгляжу теперь иначе, живу в другом городе, Красный Коммунар, Электровозный проезд, шестьдесят. Моя фамилия – Зарецкая. Я сама себя, вашу мать, не узнала бы.
Они не могут меня узнать, потому что у них нет глаз. В щелях между черными шапками и шарфами, закрывающими лица, – пустота.
Тот, что меня держит, протягивает руку.
– К-р-р-р, – говорит он.
– С-с-с-т, – соглашаются остальные.
Я кое-как стаскиваю с плеча рюкзак, и он тут же исчезает за одной из спин, но меня не отпускают.
– Больше ничего нет.
Я дергаюсь раз, другой. С треском выдираю серебристую ткань куртки из скрюченных пальцев. Они не пытаются сбежать с добычей. Стоят и смотрят, как бегу я. А я налетаю на женщину с продуктовой сумкой:
– Помогите, меня ограбили!
Ее рыбьи глаза пусты.
– Меня только что ограбили, помогите! Они там!
Парень в синей спецовке ускоряет шаг.
– Помо… Пожа…
Подпрыгивая на ухабах, меня огибает коляска с ребенком. Молодая мама невнятно ругается, а ее сын, свесившись набок, вдруг смотрит прямо на меня. Крошечное лицо с бессмысленно приоткрытым ртом удаляется.
Те, между домами, все еще чего-то ждут. Если бы сейчас они подняли руки и дружно помахали мне вслед.
Апрелев, тварь двоедушная!
Его нет ни под фонарем, ни около, нет и его избитой подружки, но я совершенно уверена, что они поблизости – потрошат мой рюкзак и делят на пятерых сдачу со стиков для айкоса, беспроводные наушники, тетрадь с конспектами, содержимое косметички. Телефон.
Твои голосовые сообщения – пошел мужик в лес на охоту, никакого вещества не принес, – дурацкие селфи, – только сказку – наши лихорадочные диалоги обо всем, что мы видели и пытались понять, – с очень дурным концом. То немногое, что от тебя осталось.
Я прячу руки в карманы и нащупываю прямоугольник банковской карты. Забыла убрать в кошелек. Всегда убираю, а сейчас – забыла.
Лампочка над банкоматом мелко моргает. Я достаю карту и вставляю ее в картоприемник. Ввожу ПИН-код. Снимаю пять тысяч с расчетом на то, что в ближайшее время другой такой возможности не представится. Телефон сообщает из рюкзака о списании (кому-то, но не мне).
Будто сбой в матрице, со стороны кавказского ресторана ко мне спешит маленькая женщина с картонкой в руках.
– Я уже давала вам денег.
Она растерянно хлопает светлыми ресницами и не уходит.
– Мне нужно на Электровозный проезд. Как туда доехать?
Она молча поднимает картонку и тычет ею мне в лицо. Там по-прежнему «ЯНА», крест и молитва.
– Я знаю, я давала вам денег. Электровозный проезд…
– Да вон же маршрутка! – бросает через плечо проходящий мимо парень. – Беги!
Убивай или жги, смотри, все бессмысленно и бесполезно-но-но[5].
Тети-Полина связка ключей от квартиры тоже осталась в рюкзаке, вспоминаю я, набирая по карманам восемнадцать рублей за билет. И «Дом, в котором…» – книга, которую я обещала вернуть.
Очередная догадка толкает меня в грудь и усаживает на продавленное сиденье: Джон. Джон, который настоял на том, чтобы Илья непременно пошел меня провожать. И Джон, который сказал: «Он все тебе покажет. Будет весело».
Повеселился?
Всю дорогу я сжимаю пальцы в кулаки. Неподалеку от дома за мной увязывается мужик в черной одежде с надвинутым на лицо капюшоном. После того как мы сходимся, а затем расходимся, он зачем-то разворачивается и тащится следом до самого подъезда, потом обгоняет. Черт с ним. Я вдавливаю три кнопки кодового замка. Яростно топая, поднимаюсь на свой этаж и сажусь на ступеньку: дверь заперта, тетя Поля на смене. Еще неизвестно, что она скажет, когда узнает про потерянные ключи.
Какой-то кошмарный непреходящий сюр.
Март, что мне делать? Что сделал бы ты на моем месте? Ах да. Ты избил бы его и пырнул ножом.
Прислонившись плечом к стене, я закрываю глаза. Просто не верится, что все это действительно со мной происходит. Кажется, совсем недавно мы ходили на «Мешок без дна» в клуб «Фитиль» – такой старенький кинозал на первом этаже сталинского дома. Я его обожаю, всегда запоминается не только что, но и где, а там кажется, что показывают только тебе снятое специально для тебя; было снежно и ветрено, мы грели друг другу руки и губы, в баре оказалось дешевое пиво, и мы набрались этим пивом еще до начала сеанса. Целовались как ненормальные. После кино ты спешил домой, мы разошлись по разным веткам, и тогда уже я достала телефон. А там тринадцать пропущенных от мамы и эсэмэска, что папа умер.
«Погиб», – поправляю я себя и снова вслушиваюсь в звуки. Поначалу их немного: скрип куртки, которая трется о стену, мое собственное дыхание, далекий собачий лай. Постепенно в этой монотонности начинают звучать голоса: их два, и они переругиваются. «Хочу овсянки, – ноет женский. – Овсянки, овсянки, овся-анки-и…» «Мясо! – перебивает мужской. – Сегодня мясо!» «Овсянки-мясо-овсянки-мясо-овс-яс-о-я…» – талдычат они уже хором. Если бы у меня были один рот и желудок на двоих, я бы тоже, наверное, до посинения спорила.
– Это ты мясо?
Я вскакиваю быстрее, чем успеваю открыть глаза. Из-за двери тринадцатой квартиры выглядывает старушечка в ярко-синем платке.
– Ты, говорю, что ли, Майя? – Узнала. Ту самую «тварь из новостей». Я готова спасаться бегством, косулей перепрыгивая через несколько ступеней сразу. – Полинина племянница?
Мой вздох облегчения вполне мог бы стать причиной цунами на другом краю света.
– Это я! Ключи потеряла.
Внезапная фея-крестная с готовностью выпархивает на площадку и отпирает оба тетушкиных замка. Не веря удаче, я устремляюсь в квартиру, но не успеваю поблагодарить, как дверь за моей спиной захлопывается. Щелк-щелк.
– А вдруг ты не Майя! – торжествующе звучит ее голос. И пусть. Я все равно никуда больше не собиралась.
Куртка, джинсы и свитер летят на пол, сама я забираюсь под одеяло и сворачиваюсь в комок. Впервые за долгое время я доверилась. Думала, сможем общаться и даже дружить. Я видела в глазах Джона интерес. Теперь понятно, что его вызвало: приезжая, другая.
– Сама во всем виновата, – шепчу я в темноту. В ответ вдали вскрикивает электричка.
Несколько месяцев подряд я засыпала под твои голосовые сообщения. Включала самое раннее и далее, далее, далее. Ты болтал и смеялся. Вот уже второй раз тебя крадут у меня, выхватывают из рук и уносят. Но кое-что еще осталось.
Я шарю возле кровати и подтягиваю к себе дорожную сумку. В ней, под нижним бельем, носками и пижамами, лежит твой дневник.
Единственная возможность услышать твой голос. Последняя такая возможность. Говори со мной.
Ждал на улице, ел чипсы, внутрь не заходил, хотя вряд ли меня бы запомнили: рюмочная в спальном районе, пиво и водка за копье – вот маргиналы и сползаются. Неподалеку, возле метро, – стройка, но работы не ведутся, все стоит без движения. Раньше на этом месте был сквер. Прохожих почти нет. Около часа ночи вышел мужик, на ногах едва держался, попросил закурить, я ответил, что не курю. Нужно было отвести его на стройку. Я предложил вызвать ему убер. Он согласился. Мы постояли, как будто ждем такси. Я спросил, кто он по жизни. «Стихи пишу». Тогда я спросил, чем он зарабатывает на жизнь. Ответа не получил. Посмотрел в телефон, соврал, что машина подъехала, но водитель заблудился и нужно дойти пешком. Мы пошли. Мне пришлось взять его под руку и тащить. Воняло от него жутко. Пока шли, я попросил его что-нибудь прочесть. Он замычал, и его стошнило прямо на себя. Ни в один убер такое дерьмище не посадили бы. Я завел его на территорию стройки и толкнул. Он упал. Заныл: «Брат, за что?» Я поднял с земли арматуру и несколько раз ударил его за то, что он назвал меня братом. После этого он уже лежал молча лицом вверх и не шевелился. У него в кармане была пачка самой дешевой поваренной соли. Пачка лопнула, и соль из нее просыпалась. Мне в голову пришла странная идея с этой солью. Просто захотелось посмотреть, что будет. Я посолил ему глаза. По щепотке на каждый, а остальное всыпал в открытый рот. Он застонал – значит, еще чувствовал. Мне стало его жалко, я сказал, что скоро все закончится и он перестанет страдать. Достал нож и несколько раз ударил не глядя. Домой вернулся пешком.
Шут, явитесь
«Такая фигня, – написал мне тогда Март, – температура тридцать восемь, насморк, кашель. Да, лекарства есть, не приезжай, отлежусь просто». Саня Сорина выяснила о болезни Марта больше.
«Сорокалетний Лев Кой (литературный псевдоним, настоящая фамилия – Кошевой) бездомным не был. Жил в Печатниках, в квартире, которая досталась ему от матери. Официально не работал, писал стихи. Мать умерла год назад. Еще раньше от него ушла жена. Участники творческого сообщества, в которое входил Лев Кой, собирались в рюмочной, чтобы выпить дешевого пива и поговорить об искусстве. “Иногда читал здесь (в рюмочной. – Авт.) свои стихи, получал деньги, – рассказывает подруга поэта, представившаяся Музой. – А так – подметал двор, убирал снег, когда не в запое. Очень обижался на бывшую, все надеялся ее вернуть, доказать, что он гений. Лева и был гений: когда декламировал – люди плакали. Умел словами… Он же для нее сочинял, а она свалила, вот он и запил. Раньше-то мало пил, любил ее очень. Мы когда узнали – не поверили, он тем вечером вместе с нами сидел. Покурить вышел и не вернулся. Сумку даже оставил! За что его? Еще и поглумились…”
Я спрашиваю, есть ли у него дети, но Муза отказывается о них говорить.
10 октября Лев Кой приехал в рюмочную, чтобы договориться об очередной поэтической встрече. Получив добро, в счет будущего гонорара выпил и должен был переночевать у одного из живших поблизости приятелей, но внезапно исчез, никого не предупредив. Подогретая спиртным компания объяснила выходку Льва его “стремлением скрыть несостоятельность собственных аргументов в споре о метамодернизме”. Судя по всему, снаружи его встретил Лютаев. Заманил на близлежащую стройку, избил ржавым прутом и зарезал. Перед тем как всадить нож, Лютаев засыпал Льву Кою в глаза и рот поваренную соль из пачки, которую тот купил в мини-маркете по дороге в рюмочную».
Одно из самых странных ощущений – когда сначала становишься с кем-то единым целым, а потом вдруг снова осознаешь себя отдельным человеком. Таким же, каким был. И ты не четверть, треть или половина – к черту отрезанные ломти: ты дышишь в собственном ритме, не ждешь звонка, не проверяешь соцсети, не бронируешь столик на двоих, а просто приходишь и садишься или не приходишь и не садишься, и никаких тебе неподаренных подарков, невыполненных обещаний, ревности к бывшим и будущим, жалости к себе. Ты – космос. Пустота пустоты. Твой единственный план – ты сам, и это лучшая в мире новость.
Еще более странно, когда другого человека уже нет, но ты все равно не ты, и, чтобы снова стать собой, приходится читать о том, как он убивал людей.
После того, что случилось с нами в «Яме»[6], Март возненавидел пьяных.
Тетя Поля застает меня за ожесточенной сортировкой. Те немногие вещи, которые были привезены из дома, я раскладываю на две части. В одной из них – вся теплая одежда, в другой – черная водолазка и шапка за четыреста рублей.
– Проспала, – говорит тетя Поля.
– Заболела. – Ночью меня несколько раз вырвало, и, хотя причиной была вовсе не инфекция, я сижу, закутавшись в одеяло, потому что отчаянно мерзну и потею одновременно.
– А у тебя не это ли самое?
«Ваша срамная столичная болезнь», – додумываю я за нее.
– Нет, не ковид. Ноги вчера промочила.
– Да, обувь у тебя, конечно… Ладно, иди поешь.
Мысль о еде вызывает очередную волну дурноты. Я встаю и, покачиваясь, начинаю натягивать джинсы – от них мне тоже предстоит избавиться, но не раньше, чем куплю новые.
Тетушка стоит в проеме двери, уперев руки в бока:
– Ну и куда ты, раз заболела?
– В колледж. Я сегодня доклад должна была делать. Нужно предупредить, что не сделаю, иначе подведу всю группу. Еще я… – И комната, и тетя перед моими глазами нежно покачиваются. Это даже приятно. – Потеряла ключи. Вы ведь сегодня дома?
– А я все думала, признаешься или нет. Соседка сказала. Хорошо, что забрала вчера дубликаты.
Она уходит и возвращается со связкой. Вот я и обрастаю приметами новой жизни.
– Спасибо. Можно одолжить у вас мелочь на проезд?
– А проездной?
– Тоже потеряла, – говорю, всовывая ногу в штанину.
– Как так-то, Май?..
Но мне слишком плохо, чтобы жаловаться. Я достаю из сумки пакет и заталкиваю в него бо́льшую часть одежды, а оставшееся прячу обратно. Где рынок, я помню: мы проходили мимо него вчера по дороге с вокзала. Что-нибудь подходящее там точно найдется. Надо не забыть про куртку. Хотя бы ботинки можно оставить: их я купила себе сама, и они, кстати, вообще не промокают.
Уже в прихожей тетя Поля протягивает мне полтинник.
– Тебе жильцы за квартиру-то платят?
– Платят.
– Вовремя платят?
– Вроде вовремя. Я верну, когда разменяю, у меня только крупные.
Она машет на меня рукой:
– Ступай, не обеднею. Только в дверь не звони, когда вернешься: устала со смены, выспаться надо.
– У вас кран течет, – говорю, прежде чем захлопнуть дверь. – Вызовите сантехника, я заплачу́.
Давно мне не бывало так отвратно физически и так легко на душе. Я шагаю, едва ли не приплясывая, не замечаю даже отсутствия музыки: мне больше нечего ею глушить. Внутри и так тишина: я точно знаю, что нужно делать.
Я собираю новую себя, мимикрирую под город, расширяю и углубляю свою тишину, чтобы в нее заглянуть: она сродни той, что бывает ранним утром в спальне, – такая же теплая, неподвижная, с запахом сна, готовая вот-вот взорваться трелью будильника и наполниться голосами и ароматом кофе, но пока еще нет, пока нет – наслаждайся отсрочкой. В этой тишине я брожу по рынку с удовольствием, какого не испытывала ни в одном из торговых центров. Сама себе хозяйка, Майя Зарецкая примеряет черные джинсы – предыдущие тут же отправляются в пакет – и длинный джемпер. Пересчитывает сдачу и радостно приобретает еще и короткий пуховик. Оставшиеся деньги уходят на шаль для тети Поли – надеюсь, ей будет приятно.
Навьюченная пакетами с одеждой, я доезжаю на автобусе до остановки «Универсам» и сразу подхожу к кавказскому ресторану. Как я и надеялась, «ЯНА» с картонкой наперевес дежурит на своем обычном месте.
– Это вам.
Она округляет глаза, но не спешит забирать у меня сумки, и я ставлю их прямо на асфальт.
– Там вещи. Платья, свитера, куртка. Дорогие и почти новые. Если вам они не нужны, продайте, а деньги потратьте на Яну.
И поскольку она продолжает молчать, явно не уверенная в том, стоит ли радоваться такому странному подношению, я разворачиваюсь, чтобы вернуться на остановку, но доносящийся из ресторана запах шашлыка и чего-то похожего на суп харчо заставляет мой измученный желудок подать голос. К тому же здесь принимают безнал.
– Спасибо, – робко звучит за спиной, и я улыбаюсь отражению женщины в стеклянной двери с содранными наклейками Visa и Mastercard.
– А хотите кофе?
Когда перед нами оказываются две тарелки с хачапури – прекрасными хачапури по-аджарски в форме лодочки с разбитым сверху яйцом, – я с трудом подавляю стон. Они пахнут обещанием рая. Они и есть рай. Не дожидаясь, пока остынет, я отламываю обжигающий кусочек теста, макаю его в желток и отправляю в рот. Глотаю, почти не жуя, запиваю кофе и проделываю все это снова. Женщина сидит передо мной, слегка склонив голову, и не притрагивается к еде.
– Очень вкусно, – уверяю я. – Попробуйте!
– Мне с собой.
– Мы можем попросить еще один…
– Нет! – вскидывается она. – Ничего не надо.
Картонка с фотографией и молитвочкой лежит на краю стола. Девочке Яне лет восемь. Она сидит в детской коляске, прижав к плечам ручки-прутики. Ее глаза смотрят в разные стороны. У Яны детский церебральный паралич.
Нужно что-то сказать, но я боюсь показаться бестактной или обидеть сидящую напротив мать своей жалостью.
– Вам кто-нибудь помогает? – спрашиваю я тихо, готовая в случае чего мгновенно рассыпаться в извинениях, но она не разражается проклятиями в адрес страны и правительства.
Она вздыхает и кладет руку на фотографию:
– Фонды… У Яны двойная гемиплегическая форма ДЦП третьей степени тяжести, микроцефалия и задержка развития. Если бы не фонды, она бы не выжила. Но фонды не обязаны платить за жилье и покупать нам хлеб. Никто не обязан.
Я представляю, как Март с ободряющей улыбкой гладит девочку в коляске по заплетенным волосам: «Ты обуза, хоть и никогда не выучишь этого слова. Для всех обуза. Тебя не должно быть».
Меня мутит.
– Где она сейчас?
– Дома, со старшим сыном. Простите, я, наверное, пойду.
Она заворачивает хачапури в целлофановый пакет, кладет его поверх отданных мною вещей и уходит, не задерживаясь больше ни у ресторана, ни у «Праздничного».
Возле колледжа я жду минут десять. Стою, разглядывая неподвижно висящий в безветренную погоду флаг и торец козырька, выкрашенный в тот же триколор, с оптимистичным призывом: «Работай, а успех и признание придут». Пытаюсь мысленно с этим дискутировать, но получается довольно вяло. Слишком страшно, просто коленки подкашиваются, в груди – вакуум. Джон появляется в компании Вики и Стаси и сворачивает за угол, в курилку. Апрелева, к счастью, не видно.
Я понятия не имею, о чем говорить. Мгновенно вскипающая внутри ярость решает за меня: я подхожу за несколько стремительных – чтобы не дать себе шанса передумать – шагов. Поначалу он меня не узнает, ведь теперь я не «другая», я такая же, как все в этом городе, во мне нет никаких отличий, но по мере моего приближения его слишком красивое лицо приобретает все более радостное выражение.
Я бью раскрытой ладонью и почти без замаха. Это и не должно быть больно. Однако Джон постарался: боль и удивление сильно смахивают на настоящие.
– Теперь тебе тоже весело? – Я сдерживаю слезы, поэтому мой голос напоминает шипение.
– Майя, – говорит он, но я уже иду к воротам. Его подруги пропали из виду почти сразу. Я перестала их замечать, как только ударила Джона по лицу. – Да Майя же!
Не думала, что он решится меня догонять, однако он догоняет. Я не хочу его видеть. Попрошу перевести меня в другую группу, потому что не смогу сидеть с ним в одной комнате и дышать одним воздухом. Но говорить по-прежнему не получается, поэтому я надеюсь, что все это он поймет и так.
– Что я тебе сделал?
Такой беспомощный вопрос, и сам он какой-то беспомощный, с покрасневшей скулой и дрожащими губами, с этим своим запахом можжевельника, – вот что ты наделал, зачем все испортил, взял и испортил, хотя могло быть иначе.
– Дай пройти.
– Объясни, пожалуйста. Я правда не понимаю.
Над нашими головами шелестят еще зеленые листья березы. Переведут ли меня в другую группу? Осень в этом году слишком добра к нам, сентябрь как продолжение августа. Все говорят о второй волне пандемии и переходе на дистанционку. Я мечтаю о дистанционке. Есть ли вообще она, эта другая группа?
– Все ты понимаешь. Вчера меня ограбили. А привел меня туда твой дружок Илья.
С лица Джона стремительно сходит краска, даже губы белеют. Я видела нечто подобное всего однажды: так побледнела мама Марта, прежде чем схватиться за сердце и сползти по стене. Но Джон просто смотрит на меня не моргая, и во взгляде его битое стекло.
– Как ты?
– Меня не тронули. Рюкзак забрали.
Он кусает губы и напряженно размышляет. Поле моего зрения наконец расширяется: поодаль стоят девчонки, не знаю, слышат ли они наш разговор, но мне бы этого не хотелось; двери колледжа то и дело открываются и закрываются; мимо проходят люди. Мы всем мешаем.
– Как выглядели, помнишь? – спрашивает Джон после минутного молчания.
– Да никак. С Ильей была девушка, невысокая… Я подумала, что ее избили.
– Сестрица его, ясно. Преля сегодня, кстати, не пришел и на сообщения не отвечает. А ты приходи. – Голос тускнеет, битое стекло похрустывает на зубах. – Завтра приходи. Он все вернет.
Доверять ему страшновато, но никогда больше не появляться на занятиях тоже не вариант. Так почему бы не завтра?
– Преля – придурок конченый. Прости, но мне придется…
Мне придется убить тебя, ведь только так я буду знать точно, что между нами ничего и никогда уже не будет возможно[7].
– Мурашки от нее. Жуткая.
– Обычная песня, чего ты? Пойдем, холодно стоять…
И мы пошли. Нас соединял проводок наушников – от шапки к шапке. Снег шел с нами – кажется, уже неделю не прекращался, и ветер сразу со всех сторон – влажный, хлесткий, совсем не зимний. На светофорах мы обнимались, наскоро грелись и бежали дальше. Нужно было успеть купить подарок общему другу, любителю комиксов: он устраивал пижамную вечеринку. И хотя время уже поджимало, это не мешало нам замирать у витрин магазинчиков на Мясницкой и рассматривать новогодний декор: всех этих оленей, заснеженных сов и обернутые мишурой подсвечники, – запрокидывать головы и любоваться опутанным гирляндами небом, находить губами губы, спрятанные под шарфом, – непреодолимое желание делать это снова и снова. Я помню, мне казалось, что скоро все закончится. Я, конечно, не могла этого знать, но беспричинная тяжесть заставляла меня – и тебя, возможно, тоже – пытаться остановить время. И мы останавливали время, останавливая друг друга через каждые десять шагов.
В «Республику» мы так и не попали: я почувствовала, что ты долго смотришь куда-то поверх моего плеча, и оглянулась – напротив крыльца «Райффайзенбанка» стояли девочка лет десяти и женщина, может, ее мама, а может, и нет. Женщина присела перед девочкой и опустила голову ей на плечо, и та гладила ее варежкой по волосам; я не видела их лиц, но по вздрагивающим плечам поняла, что обе плачут. Для меня это было не больше чем подсмотренное чужое горе, а для тебя, Март, чем это было для тебя?
– Мне нужно домой, – бросил ты и зашагал обратно к метро.
Не в съемную, а домой – от этого стало еще больнее. Вечером мы должны были веселиться и, скорее всего, поехали бы потом к тебе, но вместо этого ты послал к чертям совместные планы, потому что соскучился по маме.
Только сейчас я понимаю. Ты сам для себя раздвоился. В твоей жизни появилось другое настоящее. И тот ты, который снимал квартиру рядом со станцией метро «Сокол», собирался ехать к другу и убивал бездомных, спасовал тогда перед тем тобой, который существовал только для твоей мамы. Даже не для меня – хоть я ничего и не знала, но уже стала частью твоего другого настоящего. Для мамы.
Обожаю подкасты. Записала бы свой, но не могу понять, что такого особенного знаю я, чего не знают другие. Будни кошки Маньки? Как поступить в областной колледж, если уже поступил в Высшую школу экономики? Наверняка многим было бы интересно послушать о жизни в Красном Коммунаре, но даже тут я не разобралась. Так что идея отложена до лучших времен: возможно, я еще стану экспертом по ремонту текущих кранов.
Если есть выбор, я скорее включу подкаст, чем прочитаю текст, но телефона нет, поэтому вечером я открываю статью, которую нашла уже давно и берегла на случай вроде этого – когда все настолько плохо, что сделать хуже не страшно. Таксист-маньяк из Хакасии пять лет насиловал и убивал девушек. Его задерживали и отпускали. Жертвам никто не верил. Он спалился на продаже золота, снятого с убитых. Женщина, которая жила с ним, отказывалась верить обвинению. Защищала его в соцсетях. Перестала общаться с отцом: тот поставил ее перед выбором – он или жених. Называла добрым и заботливым, потому что знала его только таким. А потом, уже после приговора, ей разрешили свидание, и там, глядя ему в глаза, она вдруг поняла, что все правда: он насильник и убийца. Но не разлюбила – продолжала хранить его вещи, даже недопитую банку пива из холодильника не выкинула. Сказала: «Я его еще люблю. Очень сложно, потому что нет вот этой кнопочки: тебе сказали, что он сволочь, нажали кнопочку – и все отключилось. Но не отключается, понимаете?»
Да.
На маленькой площади перед колледжем раскладывают торговые палатки. В динамиках играет бодрая попса, которую я слышала еще дома: она оглушительно звучала из салонов застрявших в пробке тюнингованных жигулей и маленьких юрких автомобилей доставщиков суши. Праздник, думаю я. Наверное, день города. В будни – странно. И вдруг, мысленно отсчитав дни от своего приезда, я понимаю, что сегодня суббота, а значит, колледж, скорее всего, закрыт. Но если он закрыт, что тогда мне здесь делать?
Я не успеваю как следует испугаться – Джон хватает меня за руку и увлекает в курилку, а оттуда – к недостроенному спортзалу на заднем дворе. От здания колледжа его отделяет синий забор, в углу которого виднеется дыра: кто-то отогнул металлический лист, чтобы получился лаз, – и вот мы уже шагаем к заброшке, под нашими подошвами хрустит битое стекло, а на площади хрипит все та же песня.
– Товарищ шут! – выкрикивает Джон, когда мы заходим внутрь через пустой проем. – Явитесь!
Он все еще держит меня за руку. Мы ждем. От стены отделяется вихлястая фигура Ильи: он приближается к нам, пошатываясь, как пьяный. Когда на него падает свет из исполинского окна спортзала, я вижу засохшую кровь у него над губой и глаз, заплывший гематомой. Волоча ногу и держась за живот, он не притворяется. Ему действительно больно. Я вскрикиваю. Джон сжимает мою ладонь.
– Принес?
Илья кивает и протягивает мне пакет, истертый на сгибах. Я машинально беру его и заглядываю внутрь: там телефон, тетрадь, с которой я пришла на первое занятие, наушники, книга и кошелек. В углу болтается пенальчик айкоса. Джон мельком заглядывает тоже.
– Проверь, – говорит он, имея в виду деньги. Я кручу кошелек в пальцах, не открывая. Мои бесполезные дисконтные карты на месте – и так видно. Купюр, разумеется, нет.
– Все в порядке, – говорю. Блестящий глаз Ильи с кровяными прожилками неподвижно глядит на меня снизу вверх.
– А рюкзак? – вспоминает Джон. – Такой нормальный у тебя был.
– Нет проблем. – Я с легким сожалением вспоминаю о травянисто-зеленом «Канкен» с енотами и ласками, который Март купил для себя и подарил мне, – рюкзак все равно должен был присоединиться к другим подаркам Марта, отданным матери Яны. – Он ничего мне не стоил.
Вырвавшийся у Ильи вздох облегчения согревает мне руку.
– Хорошо, – кивает Джон и поворачивается к нему. – А теперь проси прощения. Твое здоровье зависит от нее.
По-прежнему держась одной рукой за живот, Илья опирается второй о землю, когда опускается на колени.
– Все в порядке, – заверяю я и дергаюсь, чтобы помочь ему встать, но Джон крепко удерживает меня на месте. – Я прощаю, я все прощаю.
– Давай, – говорит он. – Ты знаешь, что делать.
Илья хватает меня за ногу. От неожиданности я отступаю, но он цепко держит мой ботинок и тянется к нему губами. Если бы я дернула ногой, то разбила бы ему нос. Я все-таки дергаю, но не так сильно, как хочется.
– Пусти. Да пусти же!
– Пожалуйста! – просит Илья, и это первые его слова. Из разбитых губ на подбородок текут кровавые слюни. Мне отвратительно, что он ко мне прикоснется. – Разреши, иначе мне пиздец.
Я ставлю ногу в пыль. Илья вылизывает мысок моего ботинка до тех пор, пока Джон не упирается кроссовкой в его плечо.
– Вали, – цедит он и сплевывает. – Чтоб неделю тебя не видел.
– Спасибо, – грязными губами шепчет Илья. – Спасибо, Джон.
Он отползает на четвереньках, не поворачиваясь к нам спиной, а когда оказывается на безопасном расстоянии, то поднимается и, шатаясь, идет к провалу в стене, за которым не удерживается на ногах – мы слышим звук падения.
Я смотрю на измусоленный ботинок с подсыхающими следами крови и думаю о том, достаточно ли теплые на мне носки, чтобы вернуться домой босиком.
– Ничего, ничего. – Джон протягивает мне чистый носовой платок. – Таких, как Преля, нужно с ходу ставить на место, иначе забудут, где оно.
– А где оно?
Ручки пакета липнут к пальцам. Так бывает, когда пластик хранится слишком долго.
– Ты видела где. – Он привлекает меня к себе. Я все еще смотрю на ботинок и поддаюсь, как ватная кукла. – Да ладно тебе, ну. Расстроилась, что ли? Из-за этого фрика?
Слово «расстроилась» не подходит. Я сыграла по чужим правилам. Как с беременной в переходе метро. От Джона снова пахнет можжевельником, особенно под расстегнутой курткой.
– Давай сюда, тяжело же. – Он забирает у меня пакет, и мы идем обратно к колледжу.
– Не нужно было его бить. Так нельзя.
– Можно. – Джон кладет руку мне на плечо. – Думаешь, Преля побежал бы возвращать украденные вещи, если бы я просто его об этом попросил? На самом деле… – Он ныряет в дыру и придерживает острый отогнутый край железа, чтобы я не порвала куртку, а когда мы оба оказываемся на той стороне, снова обнимает меня, как будто я могу убежать. – Я его пальцем не тронул, свои же пацаны отмудохали. Я не злодей. Просто есть люди, которых нужно учить, что хорошо, а что плохо. Сами они не понимают. Да не смотри ты на меня так.
В его голосе слышны близкие слезы. Джон отворачивается и с преувеличенным вниманием разглядывает безлюдный городской праздник.
– Я виноват, – заговаривает он спустя минуту. – Это все из-за меня. Не догадался, что Преля такое выкинет.
Мы медленно подходим к остановке. Джон стоит передо мной с закрытыми глазами.
– Все в порядке, – говорю и забираю у него пакет. Автобус замер перед пешеходным переходом, готовый вот-вот подъехать. – Увидимся в понедельник.
– Подожди. Я хочу кое-что тебе показать. Здесь недалеко. Тебе понравится, обещаю.
Дома кошка Манька, тетя Поля и несмолкающий телевизор. И мне очень хочется там оказаться, тем более что перед уходом я пообещала, что вымою полы и протру пыль. А потом залечь бы в кровать с книжкой и теплой кошкой под боком. Хотя сейчас всего двенадцать и уборка может подождать. Тетя Поля не станет укорять меня, даже если я вообще ничего не сделаю, – постесняется, молча сделает сама. Не думаю, что Джон сумеет меня удивить – наверняка приведет в какой-нибудь сквер, или в кафе с невкусным кофе и пьяными посетителями, или на местную смотровую площадку с видом на вагоностроительный завод. Но расстаться сейчас означало бы запомнить его таким – растерянным, с покрасневшим носом и дрожащими губами. И я решаюсь.
– Хорошо. – Так никого и не дождавшись, двери автобуса закрываются. – Может, хотя бы намекнешь, куда мы пойдем?
Джон улыбается и снова обнимает меня за плечи, хотя в этом нет необходимости.
– Здесь недалеко, – повторяет он. – Тебе понравится.
Владения короля Джона
Красный Коммунар – грязный город. Мусорные свалки за каждым поворотом. Заваленные хламом дворы, тропинки, протоптанные между пакетами из «Магнита», полными отходов. Жалкий ручеек на дне оврага, журчащий под автомобильными покрышками и пустыми бутылками, и мостик, перекинутый через него, чтобы прохожим было удобнее швырять вниз все, что есть лишнего у них в руках, карманах, сумках, гаражах и квартирах. Некогда крепкий, сейчас он выглядит как щербатая пасть, в которой не хватает зубов. Мы перепрыгиваем с дощечки на дощечку, рискуя провалиться ботинками в дыры между ними, и если для Джона это привычный маршрут, то мне приходится проявлять чудеса ловкости. На наших глазах то же самое проделывают женщина с ребенком в одной руке и коляской в другой, старуха с тележкой и пьяный мужик. За мостом наши пути расходятся: местные огибают вкопанное посреди дороги бетонное кольцо и исчезают среди одинаковых трехэтажных бараков, а мы с Джоном сворачиваем вправо, где по обе стороны от разбитой асфальтовой дорожки горбятся ржавые гаражи.
То, что нам нужно, скрывается за последним и выглядит как товарный вагон. Раньше это и был товарный вагон, но теперь он лишился колес и передней части – стал похожим на вагоноребенка, зато обзавелся гаражными воротами. Именно эти ворота Джон отпирает одним из своих ключей.
– Входи, не бойся, – командует он и исчезает за облезлой створкой. Пока я гадаю, чего ожидать, внутри загорается лампа, звякают бутылки. Я осмеливаюсь заглянуть. Как только делаю шаг внутрь, Джон оказывается рядом. Слышится скрежет – он запирает ворота изнутри. – Просто защелка, – поясняет он в ответ на мой испуганный взгляд и проделывает все это снова: закрыто-открыто. – Ты в любой момент можешь выйти, но, пока мы здесь, сюда никто не войдет. Так, на всякий случай.
Свободного места внутри достаточно. Напротив двери стоит диван с настолько засаленной обивкой, что ее изначальный цвет даже не угадывается. Над спинкой к стене прибиты раскрашенный фанерный щит с гербом – это поезд, нарисованный примитивно, почти по-детски, – и два деревянных меча. На других стенах плакаты, но, чтобы разглядеть их лучше, мне не хватает света. Под самой крышей в стене пропилено круглое отверстие, в котором вяло вращается механический вентилятор, правда, с количеством выкуриваемого здесь табака он не справляется. Просто мальчишечье убежище мечты, когда бы не этот душок расставания с детством.
Джон протягивает мне пластиковый стаканчик и с загадочным видом откидывается на спинку дивана.
– Садись, – говорит он и отодвигается. – В ногах правды нет.
Но нет ее и в том, чтобы цитировать пословицы, однако я все же устраиваюсь рядом и делаю маленький глоток – так и есть, вино не состояло с виноградом даже в дальнем родстве.