Свойство памяти

Свойство памяти

Свойство памяти

Умножать неясное

Размывать границы

Уносить имена.

Мария Плешкова

***

Варвара Сергеевна глядела в дождливый сумрак двора, пытаясь сфокусировать взгляд на мелких косых каплях, подсвеченных фонарем.

Этой осенью она стала чаще, сама не зная зачем, смотреть в окно спальни, выходившее на маленький парк. Словно в навидавшихся всякого рослых тополях и соснах, в низком городском небе с изредка пролетающими куда-то птицами, в самом воздухе – невидимой пище всего живого – и жили ответы.

Вот уже полгода, сохраняя внешнее спокойствие, она понимала, что к последней стадии, которую психологи называют стадией принятия, не придет еще долго, возможно – никогда.

Война…

Слово, немыслимое для женской сути, созданной, чтобы давать и удерживать на земле живое. Междоусобная, гражданская, империалистическая – какая разница… любые – определения всего лишь слова.

«Да задолбали вы уже с этой темой!»

«У нас своих что ли проблем мало?»

«С кем хотят, с тем пусть и остаются!»

«А у вас там что, много родственников?» – много лет раздражено отмахивались беспечные или бессовестные, пока дальновидные хладнокровно прогнозировали.

Слова…

Потоки слов, в момент потерявшие смысл. Многословные рассуждения – роскошь, присущая стабильности, для перемен нужны действия.

От темного духа войны уже невозможно было спрятаться, как это происходило долгие годы, когда война была «где-то там», а не ведающие большего зла, чем вспышка эпидемии, потребители – подслеповатая паства бога Изобилия, безудержно искушающего простым и доступным, – вцепилась в «где-то здесь».

Утро расстреливало цифрами, практически любая беседа так или иначе затрагивала связанные с новой реальностью темы: те еще в марте уехали, а эти, которые часто и беспардонно по отношению к ограниченным в средствах приятелям обсуждали возможность лучшей, где потеплее, жизни, упрямо остались; кто-то вышел из тени и открыто помогает фронту – и раньше, оказывается, помогал, но об этом не принято было говорить в «приличном» обществе.

Звезды падали с небес и оказывались жалкими иноагентами. Зато на освободившемся пространстве зажигались новые. Словно выпущенные из волшебного сосуда все появлялись и появлялись разрывающие душу и сердце, пронизанные любовью к Родине песни и стихи тех, кого люди, родившиеся в Советском Союзе, напрасно считали поколением списанным, выросшим в искусственном виртуальном мире. Мир, погибая в сбывающихся пророчествах, стремительно менялся, чтобы возродиться заново.

Самоварова никогда не любила и особо не поддерживала разговоров «за политику», почти ею не интересовалась.

Она не причисляла себя ни к левым, ни к правым, на выборы ходила вяло и через раз, и, если уж ей когда и приходилось задумываться над своей гражданской позицией, определяла себя как аполитичную патриотку. В новостных выпусках и новостной ленте «Яндекса» ее внимание привлекала только последняя рубрика – криминальных происшествий. Что поделаешь, профессия – вторая натура, привычное часто сужает границы.

Когда-то в детстве и юности, мечтая стать советским Шерлоком Холмсом в юбке, Варя жадно хватала отцовские газеты только ради последней страницы, где порой появлялись сведения о громких преступлениях.

Спустя годы на последних страницах газет, в числе людей, вовлеченных в расследование преступлений, несколько раз упоминали и ее имя – как следователя криминального отдела. И давно успевшая обрасти отчеством Варя не без гордости отмечала, что сумела воплотить в жизнь свою детскую мечту. Пойдя наперекор родительской воле, она стала кем хотела, пусть это и не принесло ей ни славы, ни богатства.

Минувшей военной весной все резко переменилось, и криминальные новости перестали ее интересовать. Заходя по нескольку раз в день в уплотненное цифрами войны виртуальное пространство, Самоварова столкнулась с новым пугающим ощущением: ей казалось, она медленно сходит с ума.

Ужастик из прошлого – мировая война – с каждым днем обретал вполне конкретные очертания, и Самоварова буквально не понимала, как дальше существовать внутри организма, охваченного бедой.

Поначалу списывала свое состояние на возраст, перенесенный ковид, погоду, но, выходя из дома, частенько натыкалась на такие же, как в зеркале прихожей, воспаленно-растерянные взгляды.

Зону комфорта, которая с трудом и боями досталась ей только в шестьдесят, оторвало от пристани и понесло вместе с миллиардами тех, кто с опаской наблюдал, как тонут «Титаники» и восстают из недр прошлого, прочищая свои пушки, «Авроры».

Выстраданное компромиссами, дарованное долгим трудом, нечаянно или осознанно радостное – все, что еще полгода назад составляло каждодневные нехитрые радости, ощущалось теперь пустым и глупым.

И это же «пустое и глупое», состоящее из привычек и простых желаний, притормаживало, не давая захлебнуться сознанию. Суетное и привычное, оставшееся жить на плоту одной лишь силой воли, а не силой прежней жажды жизни, с переменным успехом отгоняло скверные мысли. А перед сном сознание все назойливее возвращало к воспоминаниям, за которыми можно укрыться, – ведь оно, прошлое, уже случилось…

Начав работать после окончания юридического факультета секретарем в отделе криминальной милиции, Варя так или иначе ежедневно сталкивалась со смертью. Периоды привыкания, упаднического состояния духа, профессионального выгорания и неизбежно следовавшего за этим «выравнивания» соединились в единое полотно под названием «работа».

Целое дробилось на отрезки, в каждом из которых вчерашней идеалистке с легким нравом везло с окружением. Всегда кто-то, имевший больший опыт и больший стаж, находил нужные слова, отвлекал инструкциями и тотчас – досужими разговорами, делился знаниями и собственным примером приучал к мысли о том, что работа подле насильственной смерти такая же, как работа хирурга, пожарного, или дворника, который чистит улицы от грязи, и делает это не только ради денег, но и во благо общества.

Ее молодая психика довольно быстро приспособилась отделять «необходимое» от «личного» и до поры до времени позволяла всем этим периодам проходить без фатальных душевных потерь.

Когда пришло «личное», пережить свои травмы «по науке» Самоварова оказалась не готова. Годы ушли на то, чтобы принять смерть отца и матери. Пока они были живы, ей казалось, что она с ними не близка и, чего греха таить, она их часто осуждала.

Продолжала, защищаясь от боли, осуждать и после их ухода.

Вспоминать об этом она себе долгие годы запрещала – застрявшие в глубинах совести стрелы дурных мыслей и дурных слов оказались способными долетать сквозь десятилетия и бередить затянувшиеся раны.

Теперь ей мучительно хотелось разглядеть далекий спокойный берег, где мать и отец были еще молоды и здоровы, где картинки прошлого, пройдя сквозь невидимый фильтр, стали выборочными и яркими, будто память поставила себе целью вытравить из воспоминаний негативные эмоции и сохранить лишь нарядный видеоряд, чем-то похожий на тот, что маниакально пересылали друг другу по праздникам пользователи соцприложений: слишком яркие лучики солнца в окне, несуществующая ваза с искусственными цветами и красная мигающая гирлянда восклицающих букв.

Но сквозь этот эрзац все упрямее прорывалось реальное, в котором отцовская мимоза в хрустальной, с отколотым краешком вазе, была сыпуча и имела острый запах.

Лето босое, зеленое, несущееся стремительно, как электричка; красно-желтый гербарий в измазанном клеем альбоме; снежной, сугробной зимой – долгожданный подарок под синтетической, аляповато разряженной на фоне скромного убранства комнаты елкой, следом – сердитый февраль, самый короткий и утомительно длинный месяц в году.

Вот в это реальное, закрыв глаза, Самоварова и вгрызалась – хранившее в себе и радости и горести, оно уже случилось…

Не чувствуя, что родители ее балуют, особо гордятся или же просто, без оговорок, любят, Варя с детства привыкла полагаться на себя. Прыгала лучше всех в классики, вызывая не только зависть, но и восторги подруг, бегала «трёшку» наравне с мальчишками, за что в старших классах регулярно получала похвальные грамоты. Хорошо сдала выпускные экзамены и без проблем поступила в институт.

Родители одобряли, но сдержанно.

Отец, как правило, поздно приходивший с работы, воспитанием дочери практически не занимался, мать же всегда считала, что Варя все может делать лучше.

Пока они были живы, Варя была уверена, что больше любит отца. Возможно, это стойкое ощущение зародилось и укрепилось в ней благодаря коротким минутам его искренней нежности.

…Вот он зашел в комнату, где дочь, склонившись над учебником, заучивает нужные даты. Контурные карты, которые Варя не любила, уже готовы и отложены в сторону, домашка по математике сделана, и холодные, выделенные в учебнике черным даты исторических событий расплываются перед глазами.

Отец ласково треплет ее по затылку, и в маленькую Варину комнату посреди старухи-осени врывается ободряющее дыхание апреля.

– Что, ученая сова, хочешь исправить тройку?

– Четверку.

– А разве необходимо ее исправлять? – тихо смеется отец.

– Мама сказала.

– Что сказала?

– Что хорошист хуже троечника.

– Это еще почему? – деланно удивляется отец.

– Ну… – Варя долго и тщательно выдыхает из себя обиду на мать. – Троечник, он бездельник, а хорошист – амбициозный недоучка.

– Вот как, – в такт ей нарочито громко вздыхает отец. – Раз наша мама так считает, лучше получить пятерку.

– А если не получится? Историчка – вредная вобла.

– А ты попробуй! Не получится – возьмешь свою пятерку на другом предмете.

За стеной кухни гремят кастрюли, и отец, будто опомнившись, становится собранным и отстраненным…

Как поняла позже Варя, подкаблучником он не был, но не одно поколение русских (о других она мало что понимала) мужчин находилось под жестким женским прессом. Заначки, загашники, лихое и тайное «на троих» в гараже, ледяной холод во взгляде на коллегу, с которой вчера, приняв на грудь, отчаянно флиртовал, – все это для большинства было не чем иным, как страхом не то что потерять (об этом и помыслить было нельзя!), но просто рассердить жену. При этом большинство мужчин обладали правом принимать важные решения. Для женщин это была словно моральная подстраховка: в случае неудачного стечения обстоятельств все можно было свалить на главу семейства.

В подростковом возрасте, наблюдая за приятелями родителей, соседями по дому или бывая в семьях подруг, Варя подмечала, что каждая вторая жена не любит мужа, а каждый второй муж тайком мечтает изменить жене. Боялись не Бога, но партсобраний, а опорой им служили, как это ни парадоксально, и общие метры, и угрызения совести.

О Великой Любви Варя узнавала из книг.

Чьи-то вторые половины в самом вопиющем, самом крайнем случае уходили из семьи – не столько ради книжной страсти, сколько из банальной надежды получить чуть более радостную картинку бытия.

Когда Варя вступила во взрослый мир, примерно в такой же матрице продолжали существовать ее сверстники – семью лучше заводить с перспективными, а любиться, если приспичило, можно и по велению плоти, но так, чтобы не наломать дров.

Тот факт, что родители годами всего лишь (как ей тогда упрямо казалось), выносили друг друга, она осознала лишь в двадцать три, когда вышла замуж за перспективного сотрудника НИИ.

Рациональной матери кудрявый балагур из номенклатурной семьи сразу понравился, отец же относился к зятю сдержанно, но не цеплялся.

Потекли семейные будни.

Варя, став помощником следователя, сгорала на работе. Муж, освободившись ровно в шесть, шел с коллегами в пивную или парк. Когда родилась дочь, молодая мать уже знала, что не любит и никогда не любила мужа и что это у них взаимно. Это ощущение все сильнее и глубже заявляло о себе всякий раз, когда, прижимаясь к нежной щечке своей кареглазой, крепкой девочки, она испытывала невероятной силы счастье.

С мужем Варя, вымотанная бессонницей, ругалась чуть ли не ежедневно и часто, прихватив малышку, отправлялась на новую квартиру родителей, куда те переехали вскоре после ее свадьбы.

Искала утешения, но не обретала ничего, утопая в банальных разговорах. Мать работала в своем «Росстате» и привычно тратила всю свою энергию на общественную деятельность. Отец же с годами замкнулся в себе и начал хандрить. Видеть внучку и дочь они были рады, но оставались добродушными наблюдателями: попросишь – посидят с малышкой часок-другой, погуляют во дворе, не попросишь – сами не предложат.

Варя, изможденная физически и морально, стала подозревать, что причина отстраненности заключается не в шебутном характере Анюты, а в их взаимной нелюбви.

Ох уж этот идеализм молодых! Где-то он во спасение, где-то – на погибель… Только спустя годы она осознала, что тогда, преисполненная протеста, постоянно делала неверные выводы из того, что видела вокруг.

Изучив в институте психологию преступников, Варя стала интересоваться другой психологией – отношений мужчины и женщины. Прикладных материалов на эту тему в стране Советов было крайне мало, и она начала читать запоем классиков, тех самых, которых так невзлюбила в школе.

Великие и признанные открылись перед ней не набором штампов, переходивших из тетради в тетрадь, но щедро делясь подноготной уклада жизни дореволюционных семей, как богатых, так и бедных.

«Запрещенка» в слепой машинописной копии – Пастернак или Набоков – копали не менее глубоко, их романы были насквозь пронизаны психологией отношений.

Варя пришла к нехитрому выводу: без правильно настроенной энергии, мужской и женской, а главное – без любви человек любого достатка и вероисповедания в семье несчастлив. И когда этот вывод, навалившись, закрыл собой все, что держало ее подле мужа, Варя решила развестись.

Мать была «поражена до крайней степени» – так она обозначила свою реакцию, узнав по телефону о решении дочери.

Прервала разговор, предложила увидеться.

На Варино бесхитростное «устала и не люблю» насупила тонкие, выщипанные ниточкой брови.

Долго и шумно отыскивала в шкафу какие-то таблетки.

Передумав, нацедила полрюмки коньяка.

– Перестань говорить глупости! – выпив, глухо, не глядя в глаза, уронила мать. – Ты еще ребенок. Поигралась в замужество и надоело – так получается? Мы, между прочим, ради тебя из центра города, из своей прекрасной квартиры переехали в эту бетонную новостройку.

– Глупости?! – вспыхнула Варя, уязвленная объективным и оттого особенно обидным упреком. – У меня уже ребенок! И Аня растет в доме, где нет любви.

– Так посели ее туда!

Матери хотелось курить – ее выдавали едва заметные хватательные движения указательного и среднего пальцев правой руки, но при дочери, даже выросшей и со школы тайком, а теперь уже временами вместе с отцом курившей на лестничной клетке, мать этого не делала никогда.

Непедагогично.

– Для этого необходимо желание двоих! – полюбить человека, на поверку оказавшегося чужим, Варя никогда бы уже не смогла.

– Не только желание, но и труд. Труд – всегда длинный путь. Сколько пройдешь, столько получишь.

– Мама! – Варя закрыла уши руками. – Ты всегда, всю мою жизнь говоришь со мной как на своих партсобраниях!

Мать долго глядела в упор, но как-то мимо, словно бы поверх Вариных сверкающих обидой глаз. Наконец заговорила каким-то иным, несвойственным ей голосом – хоть и не ласковым, но и без привычного категоризма.

– Мне не хотелось, чтобы настал в жизни такой момент, когда придется тебе об этом говорить, тем не менее скажу… Не наличие ребенка определяет взрослую личность. Не интересная и важная работа, и уж тем более не количество прочитанных книг. Взросление личности приходит через долгое терпение, а еще… еще через страдание. Только так, Варя, и никак иначе. Ты вот пришла ко мне, выпендриваешься тут, а я, знаешь… Не буду читать тебе нотаций. Поступай как хочешь. Пока мы с отцом живы, ты можешь ошибаться и даже, как сейчас, делать глупости. Мы – твоя заслонка перед вечностью. На нашу помощь особо не рассчитывай. У отца обнаружили диабет и еще кучу болячек. Я должна быть вечерами и по выходным с ним, он и чаю не выпьет, когда один, а ты лучше подумай, кто будет после развода тебя подменять, когда ты в очередной раз не сможешь вовремя забрать Аню из сада.

Много лет спустя Варвара Сергеевна, глядя на свою сорокалетнюю, подвыпившую и привычно обвинявшую ее в чем-то дочь, с болью вспомнила материны слова. Сглотнула и тотчас, расправившись, сказала себе, что намерена жить еще очень долго, хотя бы ради того, чтобы быть для Ани такой же заслонкой.

И едва она так сказала, как поняла, что мать никто никогда ей не заменит.

Горькие слезы долго стыли в ее глазах, пока она думала о том, сколь ничтожно мало знала о своей маме.

Воспоминания о папе вызывали улыбку. Последний год его жизни, отмеченный болезнью, незаметно растворился в облаке светлой печали.

И вот теперь, спустя сытые, благополучные годы, в растревоженном, воюющем октябре, Варваре Сергеевне мучительно захотелось узнать о своих оставшихся в далеком прошлом «заслонках» то, что ее когда-то, увы, едва интересовало.

Вспоминая – а порой заново изучая по книгам и статьям в инете историю своей многострадальной великой страны, Варвара Сергеевна думала и о том, что было укрыто от нее таким же толстым слоем прошедших лет – об истории своей семьи.

***

Откуда родом и кем были ее пращуры? Чем занимались на этой земле? Служили ли Родине или бежали и прятались от войн и мятежей?

Первым делом Варвара Сергеевна взяла лист формата А4 и набросала нехитрую схему: от маленького круга со словом «я» посредине вниз разошлись две стрелки – линия матери и линия отца.

Уже через несколько минут она со стыдом поняла, что, кроме анкетных данных своих родителей, не знает о своих ближайших предках практически ничего…

Не знает даты и места рождения бабушки и дедушки по маме и только примерно представляет себе род их занятий: вроде бы домохозяйка, вроде бы наладчик сельскохозяйственной техники. В оправдание принялась утешать себя тем, что предков своих просто не помнит: мать Вари была четвертым, последним и поздним ребенком в семье.

Она приехала в Ленинград учиться, а на родину в Рязанскую область возвращалась крайне редко. Один раз пятилетняя Варя побывала с матерью в доме бабушки и дедушки на шумной свадьбе – дочери друзей семьи; с перезрелой невестой мать училась в школе.

Когда Варя пошла в первый класс, мать дважды за год вместе с отцом ездила хоронить родителей: сначала – мать, вскоре – отца.

Варю оставляли на одну ночь на попечении соседки с первого этажа – ныне покойной бессменной в те времена «подъездной общественницы» Маргариты Ивановны. Соседке тогда еще не было тридцати, и дела жильцов подъезда ее вообще не интересовали.

Маргарита была черноволосой, необычайно яркой и смешливой. Вместо того чтобы проверять Варины уроки, она носилась по комнате, отплясывая под музыку, льющуюся из самопальной хрипучей пластинки. Вроде это были «Битлз»… Их выступления не показывали по телевидению, и маленькая Варя испытывала гордость оттого, что взрослая красавица приобщила ее к чему-то «несоветскому», такому, что могла раскритиковать мать.

Когда отправили ночевать к соседке во второй раз, Варя обрадовалась.

Ее детское сознание, практически не помнившее скоропостижно умершего деда, не познало тогда ни горя, ни даже острого сожаления, к тому же мать всегда умела держать себя в руках.

В тот второй вечер Маргарита неожиданно была сердита и, сидя напротив Вари за столом, с задумчивым видом писала письмо.

Желтый свет многорожковой люстры падал на Варины крупные, похожие на лебедей и пряники цифры и на разлинованный косо, вырванный из тетради по чистописанию лист, прижатый сгибом соседкиного тонкого запястья к столу. На листе за весь вечер появилась только пара фраз, но обе, как подглядела Варя, заканчивались тремя восклицательными знаками.

Закончив с уроками, Варя, с опаской косясь на расстроенную соседку, открывала, раскручивала и закручивала флакончик с красным лаком для ногтей. Колпачок был белый, рифленый, а из флакона резко и пленительно пахло взрослой жизнью.

Закончив с письмом, соседка надолго ушла на кухню.

Маленькая Варя застала ее в клубящейся белой завесе – Маргарита доставала из морозильника и бросала в здоровенную кастрюлю с кипящей водой увесистые кубики льда.

Она по большому секрету рассказала Варе, что завтра, в одном тайном месте, будет концерт неформальной рок-группы, с участниками которой она дружит с института, и что ей надо помочь ребятам, а сейчас – поэкспериментировать.

И Варя отчего-то не сомневалась, что гневное письмо предназначалось солисту.

Ожившие мелочи создают богатство ощущений…

Или же мы всегда помним только то, что хотим?

Вполне возможно, что Варя, очарованная тайнами Маргариты, позабыла и слезы матери, и тихое сострадание отца, и какие-то предшествовавшие поездке и последовавшие после разговоры.

Воспоминания оживают по своим законам.

Когда-то время было круглым и не делилось на часы, месяцы и даже времена года. Ночь сменялась утром, лед становился водой. Люди сделали время линейным. Разбили на отрезки и запихнули в рамки. В одни мучительно хотелось попасть вновь, другие – забыть навечно.

С родителями отца дело обстояло несопоставимо лучше: Егор Константинович, дедушка по отцу, был политруком, полковником военной академии имени Фрунзе. Прошел войну, получил награды и тихо умер во сне, не дожив до своего восьмидесятилетия два месяца.

В детстве и юности Варя бывала у него с отцом в небольшой квартирке в Сестрорецке – дед жил один: после смерти жены, бабушки Вари, которая ушла из жизни в пятьдесят, он больше не женился.

Погуглив в инете, Самоварова быстро нашла нужный поисковый сайт и уже через десять минут выяснила по личной карточке героя ВОВ и совпавшей дате рождения место рождения деда – поселок Юго-Камск Оханского уезда Пермской губернии.

Узнала также полный список боевых наград.

Но почему она не занялась этим раньше, хотя бы тогда, когда образовалось гражданское движение «Бессмертный полк»?! На некоторые, самые простые вопросы, бывает сложно дать вразумительный ответ…

Увы, ей было не до этого.

Дочери, конечно, рассказывала о том, что прадед был героем войны, и в День Победы всякий раз доставала потертую коробку с найденными после смерти отца в его столе боевыми наградами деда и потускневшее, с замятыми уголками, фото молодого красавца-офицера. Остальные фото в старых альбомах, как и оставшиеся от предков документы, пару лет назад сгорели при пожаре в квартире мужа.

Переезжая к Валерию Павловичу, Варвара Сергеевна прихватила с собой небольшой семейный архив, чтобы когда-нибудь его изучить. И снова ей было не до этого.

Расспросить уже некого – родители Вари ушли друг за другом с разницей в два года задолго до того, как она перестала работать в органах. Отец был единственным ребенком в семье, а с братом и сестрами матери контакт был утрачен.

Брат матери в начале девяностых уехал в Америку, две старшие сестры, проживавшие в других городах, умерли, а средняя, погодок матери, серьезно с ней поругалась. Причину конфликта мать унесла с собой в могилу. Варя подозревала, что крылась она в непростом характере «идейной коммунистки», как ласково называл свою жену Варин отец.

Мать не приняла развал СССР, политику Ельцина и новые рыночные отношения. Она голосовала за коммунистов и даже, пока позволяло здоровье, ходила на митинги. Тетя же, насколько помнила Варвара со слов родителей, всегда мечтала отсюда «свалить». Возможно, она последовала по стопам младшего брата.

Но сейчас Самоварову не столько интересовали эти ответвления, сколько основное – корни. Хотелось как можно больше узнать о тех, кто был ей ближе всех по крови.

Тревожить старинных и вовсе не факт, что ныне живых, знакомых, прежде служивших в разных архивных ведомствах, Самоварова постеснялась. Вечная «палочка-выручалочка» полковник Никитин уже почти месяц занимался здоровьем – незапланированная операция на сердце прошла тяжело. Он проходил курс реабилитации в санатории, а без Сергея, сохранившего свой авторитет в системе, все «закрытые» архивы были недоступны.

Пошарив в интернете, Варвара Сергеевна выяснила, что первым делом необходимо, прихватив паспорт, свидетельство о рождении, о браке, свидетельства о смерти матери и отца, записаться в приложении «Мои документы» на прием в архив. Там можно получить копии свидетельств – о браке отца и матери и их рождении – и двигаться дальше.

Воодушевленная, как всегда случалось, когда она начинала новое расследование, Варвара Сергеевна еще не подозревала, чем вскоре обернется ее вполне естественное, хоть и запоздалое желание.

***

Проснулась посреди ночи, цепляясь за остатки убегавшего сна.

– Ковидная осень – ни строчки, ни вздоха! – разудало голосила с улицы проходившая мимо дома пацанва.

– Прощальным костром догорает эпоха, и мы наблюдаем за тенью и светом*! – болтаясь в пространстве «без контролера» – между сном и явью – выкрикнула Самоварова в темноту комнаты и окончательно проснулась.

*Цитата из песни группы «ДДТ», солист Ю.Шевчук признан иногентом.

В памяти всплыли флаконы с антисептиками, всегда лежавшие в сумочке и стоявшие на полке в коридоре, стойки с обеззараживающим средством на входе в общественные заведения, уличные урны, переполненные смятыми лоскутами использованных масок; измученные лица медиков, предупреждающе вещавших с экрана, пустынные карантинные улицы, круглосуточные беседы о своем и чужом здоровье.

Вспомнились и жуткие рассказы знакомых о похороненных в закрытых гробах еще довольно молодых людях. К счастью, ни она сама, ни кто-либо из членов ее семьи не столкнулся с подобным, однако коллективная паника, пусть ненадолго, охватила и их.

Посылки, оставленные курьером под дверью, тщательно обрабатывались антисептиками, а маска при выходе из дома натягивалась до глаз и заменялась, как и положено, каждые два часа.

Вспомнив об этом, успевшая дважды нетяжело переболеть ковидом Варвара Сергеевна почувствовала неясную, иррациональную тревогу – там, во всем этом новом вирусном мире было что-то еще, едва уловимое, размытое…

Какой-то как будто мужской образ.

Параноидальный сторонник конспирологических теорий с ютуба?

Агрессивный торговец чудо-таблетками из соцсети?

А может, ворчливый, охаивающий всех и вся сосед с третьего этажа?

Снилась же только что какая-то пестрая, намешанная в кучу хрень.

Нет, не во сне – тревожный образ жил где-то в реальности. Да… тот человек стоял у поликлиники, куда она отправилась год назад по настоянию мужа, сдать клинический анализ крови и дополнительный – на антитела.

Стоял такой же смурной октябрь. Неприветливое простуженное утро, и люди в масках, снующие на входе-выходе. Когда вышла из старого здания поликлиники, она увидела на противоположной стороне улицы пожилого, сильно сутулого среднего роста человека.

Он внимательно глядел на нее исподлобья, и ей вдруг захотелось подойти и грубо, отчего-то именно грубо спросить, зачем он пялится. Она даже сделала несколько шагов в сторону пешеходного перехода, но мужчина, сунув руки в карманы темной парки, быстро отвел взгляд и, глядя себе под ноги, поспешил прочь.

Наметанный глаз следователя успел уловить детали.

Мужчина, вероятно, обладал неприветливым и скверным характером, о чем говорила не только его осанка – спина его словно долго несла на себе тяжелый груз, – но и все движения и жесты: изучающий ее минутой ранее злобный взгляд, руки в карманах, уверенная, хоть и заметно заваливающаяся вперед и слегка набок походка.

От него даже через улицу веяло неясной силой, но между ними проходила черта – спасительный прямоугольник дороги с белой зеброй посредине. Запрещая себе надумывать, Самоварова списала минутное наваждение на чувство голода.

Уже через несколько минут, дойдя пешком до кондитерской, она о том человеке забыла. Но вчера увидела вновь (проснувшись среди ночи, она уже не сомневалась, что это был именно он). Попробовала восстановить воспоминание в деталях.

Мешал только что увиденный сон, где в темноватом, судя по характерному грохоту колес, привокзальном помещении к ней завели на допрос человека, лица которого, разбуженная пьяной песней, она не успела разглядеть.

Сгорбленная спина и тяжелая поступь человека из сна, необычайно уверенная, вызывающая, мол: «Смотрите, я еще здесь!». Эти запомнившиеся детали вызвали реальное воспоминание – вчера утром какой-то человек стоял возле дома, где она прожила большую часть своей жизни и где сейчас жила ее дочь со своей семьей.

Выйдя вчера от Аньки в возбужденном после очередной стычки состоянии, Варвара Сергеевна углядела на небольшой площадке для отдыха, напротив подъезда, пожилого человека. На нем было темно-серое пальто и темная кепка. Его облик показался знакомым и, решив, что это сосед из «новых», она ему кивнула.

Человек не ответил, но продолжал словно бы с вызовом на нее глядеть.

Но с чего она взяла, что это тот же человек, который год назад стоял напротив поликлиники? Тот тоже был сутул и невысок ростом, в темной парке, возможно, в такой же кепке…

Угрюмых пенсионеров в городе пруд пруди.

Убедив себя в том, что это лишь совпадение, Варвара Сергеевна нехотя встала и поправила красивые шторы, коварно образующие щелку от любого дуновения ветерка, проникавшего через форточку. Легла и расправила на лице шелковую маску для сна.

Дочь любила дарить ей без повода всякие милые полезные вещицы, а вот с подарками к праздникам почти всегда ошибалась: презентовала нечто такое, что либо было совсем не нужно, либо не вызывало никакого интереса. Громоздкие, купленные на интернетных распродажах массажеры, объемные диффузоры с терпким неприятным ароматом. На прошедший день рождения зачем-то подарила кубинскую сигару. Курившая самокрутки с душистым табаком Самоварова так и не смогла полюбить считавшийся благородным сигарный запах.

Варвара Сергеевна покрутилась с боку на бок, заставляя себя думать о маленьких радостях грядущего дня – как, потянувшись после пробуждения, сделает, не вставая, растяжку, а следом подкачает ягодицы и пресс. Как, довольная собой, сварит себе кофе, позавтракает омлетом, встанет под теплый душ, неторопливо накрасится, немного надушится и, пройдя по городу три километра, дойдет до центра «Мои документы».

У двери в комнату, растянувшись поперек, безмятежно дрых рыжий метис Лаврентий. Его мирное похрапывание было похоже на чудо-метелочку, отгоняющую тревожные мысли.

Но без мужа ей не спалось.

Встретив своего мужчину только в шестьдесят, Варвара Сергеевна буквально срослась с Валерой, словно вместе они жили с юности. Вчера он неожиданно уехал на недельный семинар в Подмосковье. На ее вопрос, в качестве кого он приглашен, неожиданно заявил, что едет обычным слушателем. Это показалось ей странным.

Муж работал завотделением в частной клинике и давно уже делился накопленными знаниями с молодыми специалистами, а также, случалось, в качестве приглашенного лектора преподавал в вузе.

Весь вечер накануне его отъезда Самоварова ходила за ним по пятам и задавала свои вопросы. Доктор лишь отмахивался, говорил, что для него это новый интересный опыт и возможность повидать кое-кого из коллег. С утра Валера позавтракал, собрал небольшую спортивную сумку, поцеловал жену в щеку, потрепал за ушами Лаврентия и, дождавшись подтверждения о прибытии такси, уехал.

Погуляв с питомцем в ближайшем парке, Варвара Сергеевна позавтракала в его же обществе. С Лаврентием, прибившимся больше года назад к их дачному дому, а по осени увезенному в город, у них установился ритуал. Слопав свою порцию каши с мясом, пес получал на завтрак бонус от хозяйки. Если Варвара Сергеевна не особенно торопилась, рыжему хитрецу с раскосыми, цвета маслины глазами доставалось полпачки творога или полбутерброда.

При выходе из квартиры Самоварова выполнила еще один ритуал – присела на пуфик и долго трепала любимца за ушами, а потом игриво, словно делая одолжение, поцеловала его в лоб. Дочку и внучку она не видела больше недели. Как и уже совсем старенького кота Пресли, оставшегося жить у дочери.

***

Рассчитывала на теплый прием, но вместо этого получила истерику – муж дочери и отец шестилетней внучки Лины Олег собрался везти гуманитарную помощь на Донбасс.

Бывший начальник Олега по службе в МЧС с первых дней спецоперации организовал фонд помощи пострадавшим от обстрелов врага, и на сей раз зять собрался везти груз сам.

Анька, набросившись на мать практически сразу, едва та вошла, вопила, что Олег сошел с ума.

– Я не совсем понимаю… Он собирается на фронт? – растерялась Варвара Сергеевна.

– Мама, ты меня не слышишь! Олег все чаще заводит разговоры про своих товарищей, которые, отказавшись от брони, собираются воевать. А кто-то уже уехал. Он может там остаться! Он лжет, дело не только в гуманитарке. Ужас, да?!

– Ужас… да, – ответила Варвара Сергеевна.

Ужас заключался в том, что для ее дочери, выросшей в мирные, пусть и не всегда благополучные годы, такое понятие, как «родина», похоже, не существовало. Нет, родина, конечно, была – как некая абстракция, обретавшая понятную форму во время трансляции парада Победы, следующего за ним шествия Бессмертного полка, и новогоднего обращения президента.

И виновата в этом была не Анька. Виновата в этом была она, мать.Вот только еще бы разобраться – в чем конкретно. Что и когда она сделала не так?!

По центральным каналам политики и общественные активисты все прошедшее лето только тем и занимались: пытались объяснить причину отсутствия у некоторой части граждан чувства патриотизма, но Варвара Сергеевна телек почти не смотрела, а за новостями следила в «телеге».

– Мам, надеюсь, ты меня поддержишь? Олег тебя уважает.

– Нет! – неожиданно жестко вырвалось у Самоваровой. – Не поддержу!

– Мам, ты что?! – Анька глядела на нее как на умалишенную. – Внучку без отца оставить хочешь?

– Нет! – не дождавшись кофе (в эмоциональном запале Анька забыла включить кофе-машину), Варвара Сергеевна встала с табуретки и направилась в коридор. – Не хочу.

– А что тогда?! Почему так отвечаешь? – Дочь цепко прихватила ее за рукав.

Ресницы ее часто хлопали. Милое, невзирая на возраст, все еще «девичье» лицо исказила гримаса обиды.

– Потому что Олегу уже за сорок. Он в состоянии и без моих подсказок принимать важные для себя и семьи решения! – Не в силах обсуждать с дочерью тему, всколыхнувшую общество и делающую отныне каждого уязвимым, Варвара Сергеевна, мягко отстранив дочь, стала надевать плащ.

Схватившись за сумку, вспомнила о внучке.

– Вот! – Она достала упакованное в прозрачный пластик розовое кукольное платьице для Барби. – Передай от меня Лине, когда вернется с танцев.

Пресли лениво вышел из комнаты и с грустным видом потерся о ноги променявшей его на приблудного пса хозяйки. Погладив кота, Варвара Сергеевна выскочила из квартиры.

– Мам! Ма-а-ам!

Анька стояла на пороге и, не стесняясь соседей, требовательно кричала ей в спину.Самоварова всегда удивлялась, откуда в ее воспитанной образованной дочери взялось столько «хабалистости». Дочь мало с кем считалась и свое сиюминутное всегда ставила во главу угла.

– С тобой точно все норм?! Ты же только пришла! У всех сейчас нервы ни к черту! Что за поза? Что я сказала-то такого, не пойму!

Выскочив из подъезда, Варвара Сергеевна увидела того человека…

Как это она уже теперь, в ночи, понимала, он, видимо, успел внедриться в ее эмоциональную дыру. Так действуют гипнотизеры и специально обученные люди – по сути, те же гипнотизеры – подключаются к человеку, пользуясь пробитой на секунды защитной реакцией психики отражать энергетические удары извне.

Наткнувшись на чужой въедливый взгляд, она растерялась. Машинально кивнула, поправила шарф и поспешила по направлению к широкому оживленному проспекту.

И вот сейчас он ей приснился – этот человек без лица.

Да, незнакомец явно к ней «подключился».

***

Прежде чем найти своего кармического подзащитного, Лаврентий проделал огромный путь.

Родился он у моря, в лучшем городе мира. Мать его умерла родами, а сам он чудом остался жив – хозяйка-старуха, сохранив жизнь ему и брату, утопила в бочке лунной апрельской ночью весь остальной помет.

Ушлая знахарка с изъеденным оспой лицом надеялась, что ладные рыжие кобели станут охранять ее участок от местных и понаехавших хулиганов, но любопытный щенок, в отличие от брата, тявкать без нужды не хотел. Чувствительная к тонким материям и знакам свыше, но жадная до лишней крохи старуха, притащив Лаврентия на остановку, пустила щенка в свободное плаванье.

Вскоре пес обрел настоящую семью, по-собачьему – стаю.

Он научился бегать быстрее ветра, добывать отличного качества еду, лечить слюной и подорожниками раны, разбираться в целебных травах, понимать людскую речь, а также читать мысли этих двуногих.

За первое лето и осень привольной жизни Лаврентий познал и милосердие, и предательство, ощутил радость бытия и горечь бед на собственной шкурке.

Он пережил страшную эпидемию вируса и смерть близких друзей, успел подружиться со старейшинами города и подраться с конкурентами как в честных, так и в неравных схватках.

А главное – встретил свою любовь!

Сложилось так, что его подругу первой взяли в дом. Странная сердобольная женщина, ставшая «мамой» чудом выжившей в эпидемию Лапушки, готова была забрать из приюта и Лаврентия, но судьба распорядилась иначе.

Прочитав на карте неба инициалы, совпадающие с именем его нынешней хозяйки, рыжий воин поступился личным во имя долга.

Такое предзнаменование, как объяснила во время прогулки в приюте любимая, давалось не каждой собаке – Лаврентий был избран. Наплакавшись вволю каждый в своем вольере, они решили на время расстаться.

Пес должен был охранять ту, которая сейчас ворочалась с боку на бок, забив свою голову ворохом липких мыслей.

***

В «Моих документах» было ожидаемо многолюдно.

Девушки за стойкой при входе, направлявшие граждан по электронным талончикам к соответствующим окошечкам, уже в двенадцать дня выглядели измученными. Прежде чем ответить на вопрос, милые создания, пытаясь сосредоточиться в царящем шуме и гаме, хлопали наращенными ресничками.

Граждане, среди которых было много трудовых мигрантов из бывших союзных республик, получив на руки талончик, заваливали девушек дополнительными вопросами, а стоявшие сзади настырно их перебивали.

Взяв талончик в архив, Варвара Сергеевна поднялась на второй этаж. Окошко, где выдавали повторные свидетельства из архива загса, особой популярностью не пользовалось – перед Варварой Сергеевной, судя по номеру на табло, был один человек.

Обдумывая вчерашний эпизод у дочери, Самоварова решила, что и как мать, и как гражданка была неправа. Ей нужно было не выскакивать, как потерпевшая, из квартиры, а спокойно объяснить дочери свою позицию, не вмешиваясь при этом в дела молодой семьи.

Вот только в чем она, ее позиция?

Какие необходимы слова, чтобы облечь в понятную форму то, о чем в последние месяцы плачет душа?

Душа…

Слово, в последнее время употреблявшееся так же часто, как и вдруг воскресшее, а до этого словно никому не нужное слово «родина». Придя к православной вере в шестьдесят, Варвара Сергеевна не стала примерной прихожанкой: посты почти не соблюдала, на службы ходила редко, исповедовалась и причащалась в лучшем случае раз в год.

В последние годы приверженность к православной вере с новой силой всколыхнулась в народе. От бесчисленных знаменитостей, дающих интервью о смысле жизни на фоне икон, обильно украшавших их дома, Самоварова была так же далека, как и от владельцев машин премиум-класса, в двунадесятые праздники припаркованных на стоянке у храма. Зато в небывалом количестве появились и другие, те, что были ближе к ее планете: доктора районных поликлиник, которые, протягивая рецепт, от всего сердца советовали помолиться целителю Пантелеимону, роженицы, потными руками прижимающие к груди Федоровскую икону Божией Матери, их матери и бабушки – простые труженицы, отцы и деды – отставные военные, учителя, инженеры и бывшие сидельцы – стоящие на службе, идущие на исповедь и принимающие причастие.

Интерес к вере стал всеобщим, но также и ее собственным осознанным выбором. И хотя большую часть жизни она занималась поисками осязаемой материи: преступниками, свидетелями и уликами, эфемерное – неосязаемое, такое как Вера и Любовь, их неоспоримость и непостижимость, стали занимать в сознании Варвары Сергеевны все больше места, потихоньку отодвигая материальное на задний план.

Почему впервые пришла она в храм именно в том мае, когда повстречала Валеру? Пришла робкой гостьей, словно на экскурсию, случайно подслушав разговор в трамвае двух прихожанок.

Той весной она сомневалась во всем, даже в своих желаниях: ее смущал нежданно-негаданно начавшийся роман с Валерой; она испытывала стеснение, переступая порог храма. Валера был некрещен, к религии относился как к важной части истории народа, и уж, конечно, не заводил в их «конфетно-букетный» период никаких разговоров, относящихся к непостижимой части души.

Говорили влюбленные все больше о душах больных, то есть буквально о душевнобольных, которых Валера пытался лечить с помощью понятных ему инструментов – последовательной психотерапии и медикаментозно.

Начав жить одним домом со своим «мозгоправом», как она его ласково окрестила, человеком чутким и умным, но часто, в силу длительного холостяцкого одиночества, придирчивым и даже сварливым, Варвара Сергеевна ловила себя на том, что благодарит Бога за Валеру.

Именно Бога, а не случай или судьбу, как это делала раньше.

Потому что только Бог определяет и случай, и судьбу…

И это простое, почти детское открывшееся ей понимание сложных вещей придавало сил, заставляло мириться с недостатками близкого человека и постепенно отучать себя от того, с чем срослась за годы женского одиночества – обвинять во всем сначала ближнего, а потом уже (иногда) и себя.

В конфликтах с дочерью и мужем— как серьезных, так и пустяковых, Варвара Сергеевна сменила вектор: вопросов к себе у нее появлялось несопоставимо больше, чем к ближним…

Приняли крещение они с доктором вместе, в середине прошедшего августа, в уже – в который раз на ее памяти – обновленной, внезапно восставшей против всего «цивилизованного» мира стране. Как будто тем самым молча сделали выбор – с кем они и на чьей эти такие разные по отдельности люди стороне. Перед этим важным событием Варвара Сергеевна подошла к батюшке и честно призналась, что не знает, была ли крещеной в раннем детстве. Родители ничего об этом не говорили, а метрик или каких-то связанных с таинством крещения артефактов на пыльных антресолях ее бывшей (а ныне дочкиной) квартиры не нашлось.

Батюшка, моложавый, полноватый, с аккуратно подстриженной бородкой и серыми глазами, во взгляде которых читалось многое: и выпавшие когда-то на его долю сомнения и страдания, и печаль о греховности мира, и радостное удивление ему же, миру, исполненному добра и чудес, выслушав ее, улыбнулся.

Прикоснулся к плечу смущенной, долго и путанно говорившей Варвары Сергеевны:

– Выход есть. И слова в обряде найдутся. Не одна вы такая, кто не знает, а вашей вины в том нет. Время было такое. Приходите, как и хотели, с мужем. Три дня попоститесь, не забудьте накануне исповедаться и причаститься.

Из храма после таинства муж и жена вышли рука в руке, а не под ручку, как бывало, когда отправлялись на прогулку. Шли по городу, молчали каждый о своем и оба вместе – про общее, про то, что накрепко их объединило.

Украдкой поглядывая на мужа, Варвара Сергеевна размышляла: рассказать про ее первый, в период начала их романа робкий визит в храм? Но смолчала, решила сберечь в себе это хрупкое, похожее на сказку воспоминание: как неловко, но искренне, озираясь на примерных прихожанок, крестилась, как ловила слова певчих и, почти не различая этих слов, поражалась их красоте, как любовалась на спокойные, мудрые лики святых, и как неожиданно для себя заплакала, всеми клеточками ощущая благодарность, не судьбе – Богу.

***

И вот теперь, спустя несколько месяцев, поглядывая на цифры электронного табло, она не знала, как объяснить дочери, которая выросла в эпоху распада, что ценности русского человека можно выразить всего в одном предложении: «Вера, долг, семья, любовь». Для зятя слово «долг» оказалось нечуждым, хотя бы за это его стоит уважать и не устраивать истерик…

– Пусть разбираются сами! – вздрогнув от неожиданности, услышала она жесткий женский голос.

Варвара Сергеевна обернулась – подошедших было двое. Говорившая была дамой слегка за шестьдесят, а другая, внимавшая ее словам, выглядела лет на сорок.

– Будешь давать ей советы, еще и виновата во всем окажешься, – рубила фразами воздух возрастная.

У нее было слегка одутловатое, но породистое лицо. Одета она была добротно и со вкусом, в отличие от молодой подруги в трениках-худи.

– Она самый настоящий паразит! Присосалась к тебе и пользует.

– Она моя единственная подруга, – робко оправдывалась темненькая востроносая женщина.

На ее невзрачном миловидном лице застыла растерянность.

– И что?! – напирала возрастная. – Это ты записала ее в лучшие подруги. Поверь, она тебя таковой не считает.

– Считала и считает, – едва слышно, словно извиняясь, отвечала спутница. – Мы со школы вместе.

– Вместе вы до сих пор потому, что она тобою пользовалась! Сливала на тебя, как на бесплатного психолога, весь свой шлак. Десятилетиями сливала, а сама только про деньги и мужиков думала, ты ее и вовсе не интересовала.

Варвара Сергеевна украдкой окинула агрессоршу взглядом: хорошая водолазка, солидные, в модной оправе очки, плюс жесткий личный опыт, не только читающийся во взгляде близко посаженных зеленоватых глаз, но будто тончайшим слоем яда покрывший черты ее лица.

Таким часто верят.

– Пусть так… Виктория Андреевна, Саша сильно изменилась. Мы не про материальное все больше с ней говорим, а… о гуманизме. Она, кстати, в храм стала ходить!

Виктория Андреевна натужно хохотнула и глухо закашлялась в кулак:

– Оля, пространные разговоры о гуманизме, как правило, заводят те, у кого не все хорошо в жизни. И в храм запоздало бегут они же.

Варвара Сергеевна с трудом поборола импульсивное желание вмешаться в подслушанный «монодиалог».

– Ведь это нормально для любого думающего человека – говорить не только о проблемах, делах и тряпках, – извинялась Оля. – И…

– Что нормально?! – перебила Виктория Андреевна. – Когда ее какашкина контора процветала, что-то она все больше Миланами да пляжами Испании интересовалась. А сейчас, когда ввели санкции, а на нее открыли уголовное дело, вдруг вспомнила о гуманизме?! Про Бога вспомнила! Оля, не будь наивна. Она подводит тебя к тому, что ты вскоре передачи будешь ей таскать. И левретку ее выгуливать, и вытирать за ней ссанье тоже будешь ты.

– Она приучена к пеленке.

Агрессорша слышать возражения, похоже, не привыкла:

– Думаешь, она сожителю своему теперь нужна? На сколько он ее моложе?

– На десять лет.

– Ты сама-то в это веришь?

– Во что?

– В то, что этот Виталик… или как его там, был с ней по любви?

– У них чувство… Она часто про это говорит.

– Видимо, чувство и заставило его в первых рядах подлежащих мобилизации дернуть в Астану. А тут еще на Сашу дело завели… – В голосе Виктории Андреевны не было ни доли сочувствия, напротив – констатируя факты, она будто ими упивалась. – Не вернется он к ней никогда.

– Но ей дадут условно. Она ничего ужасного не совершила! – В голосе собеседницы впервые послышались упрямые нотки.

– Это не твое дело, голубушка. Виновата-не виновата – осудят, а ты должна понимать, что она скорее всего виновата.

Варвара Сергеевна вдруг «увидела», как эта дамочка бойко строчит, тщательно проверяет на ошибки и рассылает в компетентные органы по электронной почте доносы.

– Подтвердишь свое еврейство, получишь вид на жительство и свалишь отсюда с Наташкой. Там, глядишь, и я за тобой! – В словах Виктории Андреевны впервые послышалась неуверенность, и это отчего-то обрадовало Самоварову.

Грузный мужчина, стоявший у окошка, неловко принялся запихивать в портфель папку с документами, а на табло сменились номера.

– Женщина, вы в какое окно? Если в архив, так проходите, не тормозите! – обратилась к Самоваровой грудастая дама.

– Спасибо за совет! – не оборачиваясь, съязвила Варвара Сергеевна.

Она сделала шаг к окошку, а затем неожиданно обернулась и, глядя на одну только Викторию Андреевну, заговорщицки шепнула:

– А что, по еврейству все еще есть маза свалить? – и, не дожидаясь ответа, бодро двинулась к своему окну.

Все то время, пока общалась с любезной полной девушкой за стеклом, она чувствовала прожигавший спину не то изумленный, не то возмущенный взгляд матроны, продолжавшей уже негромко что-то вещать своей подопечной.

Через полчаса любезная девушка выдала Самоваровой на руки три документа: свидетельство о браке и свидетельства о рождении. Следующим пунктом в ее плане была поездка в военный архив под Москвой, где, подтвердив свое родство с Егором Константиновичем, Варвара Сергеевна рассчитывала получить доступ к его личному делу.

***

– Почему здесь постоянно дует? – обратилась Варвара Сергеевна к дежурному, хилому с виду пареньку.

На его тонкокожем веснушчатом лице лежала печать хронической усталости, делающей его чем-то похожим на блаженного старичка.

Самоварова ощущала пронизывающий холод, от которого не спасал даже потертый, с мужского плеча, тулуп.

Дежурный, бережно сняв с плеча винтовку, прислонил ее к выкрашенной коричневой краской, с многочисленными сколами, стене.

Держась на почтительном расстоянии от начальницы, осторожно ступая, чтобы поменьше наследить, он подошел к окну и подергал расхлябанную ручку форточки.

–  Заклеить-то можно, но вы сами сказали, чтобы проветривалось… Дымно, сказали, и сыростью пахнет.

Варвара Сергеевна бросила взгляд на хрустальную пепельницу, полную смятых папирос.

Вдали набирал силу характерный звук – приближался поезд, и, одновременно со свистом, сильнее запахло гарью.

–  Почему поезда здесь никогда не останавливаются?

– Так не положено, товарищ комиссар! – вернувшись на свое место при входе, взял под козырек парень и тут же стал выше ростом и строже лицом.

–  Да? Разве? – только для того, чтобы что-то ответить, задумчиво произнесла Варвара Сергеевна.

–  Вы же сами вчерась приказали телеграфировать по этому поводу в столицу! – бодро отрапортовал дежурный. – Спросить велели у тамошнего начальства, почему поезда не останавливаются.

Ложка предупреждающе дрогнула в граненом, в серебряной «юбке» с ручкой стакане – до гула в ушах оставались секунды.

Варвара Сергеевна, надеясь отогреть пальцы, схватилась за стакан обеими руками – но чай был холодный.

– Что еще происходит? – Ложка металась внутри своей стеклянной клетки, и Самоварова поняла, что это в том числе от вибрации, исходящей от ее напряженных рук.

–  Тихо все пока… С этим сегодня как? – тем определенным тоном, каким иногда позволяют себе говорить с начальством подчиненные, когда речь идет о каком-то особо важном, секретном или неприятном до крайней степени деле, спросил паренек.

– Так же, как и вчера… – уклончиво ответила Варвара Сергеевна, не представляя, о ком или о чем речь.

– После поезда заводить?

Ответить она не успела – невыносимый звук пролетающего мимо состава заставил ее поставить стакан на стол, зажмуриться и зажать уши руками.

Когда все стихло, она открыла глаза и взглянула на паренька.

Тот стоял у двери, прижавшись к стене. На его веснушчатом лице застыло мучительное выражение.

– Вы поесть-то хотите? – прежде чем взяться за ручку обшарпанной двери, услужливо спросил дежурный.

–  Нет.

–  Тогда завожу?

Самоварова кивнула.

Пытаясь придать осанке начальственный вид, она сцепила пальцы рук. Вначале уложила их на стол, но тут же одернула и тихо выругалась. Тяжелый рукав тулупа задел стакан, и вылившийся чай образовал на разложенной на столе карте мира большую коричневую лужу в районе Тихого океана.

Человек, которого ввел в кабинет дежурный, оказался седым стариком. Невысокий и кряжистый, одетый в светлые костюмные брюки и грязно-зеленую телогрейку, из-под которой выглядывал замусоленный ворот шерстяного красного свитера, он стоял впереди словно чего-то опасавшегося дежурного, не поднимая головы.

Не зная, кто этот человек, и даже не представляя причины, по которой он сюда попал, Варвара Сергеевна между тем отчетливо понимала, что заключенный под стражу является, как бы сказал ее зять Олег, «каким-то мутным пассажиром». Вот только Олега здесь не было и быть не могло – он существовал, как и остальные члены ее семьи, в другом измерении.

В существовании другого измерения она не сомневалась, как и в том, что чай в стакане коричневый и уже совсем холодный, из окна привычно тянет отходами топлива и еще немного лесом, а дежурного зовут Василием.

Его жена, полноватая после родов, молоденькая и веснушчатая, как и он сам, недавно скреблась в кабинет, чтобы угостить начальницу мужа свежеиспеченными, с застревавшей меж зубов ягодой, пирожками.

Дежурный глядел на нее выжидающе – выйти или остаться?

Нет, ей не показалось, задержанный Василия пугал.

Она поспешно махнула рукой – «выходи».

– Вы меня совсем не помните? – Задержанный наконец приподнял тяжелую голову и разжал, будто делая над собой усилие, тонкий и длинный, обветренный рот. Руки за его спиной были связанны толстой грязной веревкой.

–  А должна? Я должна вас помнить? – отчего-то смущаясь его присутствия, нарочито игриво спросила Варвара Сергеевна.

Во всех, как бы выразился ее зять Олег, «непонятках» она по наитию включала женщину. Этот проверенный жизнью способ никогда не подводил как в личной жизни, так и на службе – мелкие криминальные рыбешки «кололись» быстрее; а для тех, что покрупнее, требовалось чуть больше времени, чтобы очароваться не только душевной, но и красивой женщиной-следователем.

Вот только сохранилась ли ее красота? Зеркал на стенах не было.

Где-то в ящиках стола, возможно, завалялась пудреница, но искать ее сейчас было бы неразумно.

Самоварова крутила в руке папиросу.

–  Вы так и не бросили? – глядел на ее руки мужчина.

–  А должна была?

–  Вы много кому должны, – огорошил он.

Голос его был сух и черен, как опостылевший чай в картонной коробке, что хранилась где-то на кухне. Кокетство мигом улетучилось, и она пошла в атаку:

–  А вы что же, бросили?

–  Давно.

–  Главные борцы с курением – бывшие курильщики. И покурить хочется, и завидно, что другие могут себе позволить попыхтеть. Как, впрочем, и бывшие алкоголики, которые все без исключения ратуют за здоровый образ жизни и своей кислой физиономией портят людям праздник. Так что даже не пытайтесь рассказать мне про умершего от курения дедушку или посоветовать прочитать «ту самую» книгу.

–  Вы читали эту книгу?

– И не собираюсь. – Варвара Сергеевна машинально засунула папиросу в обтянутый зеленым сафьяном портсигар. – Книга основана на простейшем внушении.

– А есть что-то в жизни, что на нем не основано? – мужчина, вновь глядевший в пол, казалось, усмехался.

– Вероятно, нет. Все в итоге зависит от того, зачем, кому и что мы внушаем или позволяем внушать нам.

Он не отвечал, и это разозлило Самоварову.

– Итак. Ваши фамилия. Имя. Отчество! – с усилием расправив плечи под тяжестью тулупа, бросила она.

– Вам они известны.

–  Да? – на взглянула на внушительную стопку на столе, совершенно не представляя, в какой именно из серых, туго завязанных и пронумерованных по углам белыми квадратиками с черными цифрами папок находилось дело этого человека.

– Вы не там ищете.

Перед глазами на секунды закружились кабинетные стены, две из которых были обильно украшены черно-белыми и цветными, за давностью лет выцветшими на солнце фотографиями, шаткий стул напротив рабочего стола и сам стол с картой мира, грудой бумаг и «допросной» лампой.

– Проявлять упрямство не в ваших интересах, – усилием воли заставив себя собраться, предупредила она.

Задержанный поднял голову и, обнажив ряд желтых зубов, оскалился:

– Упрямство как раз проявляете вы.

***

В военный архив чудом удалось записаться на ближайшую среду.

Варвара Сергеевна была рада удачному стечению обстоятельств: доктор должен был вернуться только в воскресенье, и она могла до субботы оставаться в столице. С возрастом Самоварова научилась трансформировать проблемы в возможности.

С трудом она нашла в сети небольшой частный отель, куда пускали с собаками. Оставлять Лаврентия было решительно не на кого: в доме дочери жил старый, ставший с годами еще более вредным кот, а сама дочь умилялась рыжим псом только на видео.

– Остались мы с тобой вдвоем! – Внеся предоплату за отель, Варвара Сергеевна захлопнула ноут. – И это неплохо, – уставилась она на высунувшуюся из-под стола хитрую длинную морду. – Поедем, хоть и накладно, в купе. Ты парень милый, но не все с этим согласны. Я выкупила для нас эсвэ. Напьемся чаю, поспим ночь, как короли. Утром окажемся в чудесном городе. Сколько же я не была в Москве? Вечность…

И Самоварова только тут сообразила, что до сих пор так и не вытащила доктора в столицу. В Риме были, в Стамбуле были, вдоль и поперек исходили центр родного Питера, а до Москвы не добрались.

– Я так соскучилась по дороге! – гоня тоску, соообщила она псу – Вокзалы пахнут надеждами, а поезд – это паром от старого к новому.

Лаврентию план хозяйки категорически не нравился.

«И что в голове у этих людей? – вылез он из-под стола и потрусил в коридор. – Документы предков были ей не нужны тридцать с лишним лет. Теперь они сгорели, и мне придется таскаться с ней по вокзалам и поездам».

Вокзал, в отличие от хозяйки, ассоциировался у него с самым большим страхом попавшей в добрый дом собаки – потеряться. Дело здесь было не в том, что ему сложно было снова адаптироваться к улице, Лаврентий знал законы бродяжьего мира получше многих скитальцев.

Он боялся облав.

Пойманную собаку могли ошибочно определить как бешеную, и тогда – шприц с «вечным сном». Как лучший вариант – из ветеринарки потеряшку могли взять к себе люди из другого города, но любимая Лапушка жила через две улицы от дома его хозяйки.

Собаки, особенно познавшие вольную жизнь, обладают телепатическим даром, и Лаврентий встречался со своей любимой в неведомом людям измерении. Но загвоздка была в расстоянии – установить сеанс связи можно было в радиусе, не превышающем ста километров.

Пес улегся на коврик у входной двери и стал ждать, когда хозяйка приготовится к отъезду. Для того чтобы сообщить о своем отъезде Лапушке, необходима была полная тишина.

Хозяйка же, как назло, металась по квартире, приговаривая:

– Если повезет, попаду в Большой. Хоть на галерку билет достать! Ну, переплачу посредникам… оно ж того стоит. Что думаешь? – выкрикивала она из спальни.

«Час от часу не легче, – вяло злился Лаврентий. – Придется целый вечер сидеть в какой-то чужой комнате. А если она решит до утра загулять? Подружку какую встретит? А то и романчик закрутит… Эта может. Ей бы с внучкой нянчиться, а у нее все шило в одном месте. Эх… И как только доктор с ней живет?»

Хозяйка долго копошилась в шкафу.

– Вот! —Она вышла в коридор, держа в руках бархатное черное платье. – Что думаешь, друг?

Приложив платье к груди, неловко потопталась как первоклассница перед зеркалом:

– В этом платье я встречала Новый год. Тот самый, в который тебя нашла. Или ты меня нашел? – склонив голову набок и мечтательно округлив глаза, завела она любимую пластинку. – Собака же никогда не приходит в дом просто так, верно?

«Хоть что-то вы в этой жизни понимаете», – вздохнул Лаврентий.

Откинув платье на тумбочку, хозяйка согнула ноги в коленях и картинно отвела назад правую руку.

– Когда-то я неплохо играла в бадминтон, даже за нашу студенческую команду! И мы тогда выиграли! – продолжала она кривляться перед зеркалом.

«Даже не сомневаюсь. Небось лупила по волану так, что с тобой никто и связываться не хотел!» – Пес вздохнул и отвернул голову к входной двери.

Вскоре хозяйка, оценив содержимое чемодана, сообразила, что в дорогу следует взять небольшие миски для Лаврентия, и отправилась в зоомагазин.

Сеанс связи с Лапушкой состоялся.Любимой очевидно не здоровилось – ее хозяйка впала в депрессию и целыми днями плакала. Лапушка безропотно забирала на себя часть негатива, чтобы хозяйка серьезно не заболела от нервного истощения. Лаврентий понимал, что в мире двуногих творится что-то невообразимое. Эпидемия вируса была только началом.

Вернувшись, доукомплектовав чемодан и просидев еще битый час в инете, хозяйка наконец угомонилась и решила вздремнуть перед ночной дорогой. Вожделенный билет в «Большой» лежал в заметках айфона.

***

В прошедшую ночь во дворе родила собака. Тощая и облезлая, в последний месяц зимы изуродованная свисающим как вымя животом.

Самоварова выяснила у дежурного, что сука ощенилась тремя щенками, и двое вскоре умерли. Оставшийся в живых вместе с матерью не без хлопот жены Василия был размещен в утепленном подвале здания.

С тех пор как об этом узнала, в привычном одиночестве за рабочим столом она будто слышала под полом два дыхания – тревожное, жесткое, сиплое от холодов, и вторящее ему мягкое, доверчивое и нежное, похожее на шум крохотного весеннего ручейка.

Какое ей было дело до собак?

Какое ей было дело до странного человека, из-за которого (она уже в том не сомневалась) ей приходилось торчать в сыром и прокуренном, пропахшим побоями и помоями здании полустанка.

Задержанный стоял перед ней и снова смотрел в пол.

– Значит, вы утверждаете, что мы с вами знакомы.

– И довольно близко.

–  Уже проходили по делу?

–  Смотря по какому.

– Послушайте, – с пол-оборота начала злиться она, – ежели вы думаете, что можете водить меня за нос, то сильно заблуждаетесь! Есть в конце концов архив! – Она ткнула пальцем в груду папок на столе. – И не только этот! А еще профессиональные базы, в которые достаточно загрузить фотографию преступника…

– С чего вы взяли, сударыня, что я преступник? – перебил ее мужчина, расправил плечи и приосанился.

Теперь он глядел прямо и с вызовом.

Лицо его было безобразно старым, с провисающими вниз носогубными складками, тонким сжатым ртом, кустистыми, светло-русыми выцветшими бровями и тяжелыми набрякшими веками, скрывавшими цвет и форму привыкших к полумраку камеры глаз.

–  Хорошо… Загрузить фотографию человека, подозреваемого в том, что он нарушил закон, – вспомнив о презумпции невиновности и о том, что преступление этого человека еще надо доказать, поправилась она. – И тогда… Тогда сразу вылезет вся ваша подноготная.

–  А где находятся эти ваши базы? – Человек оглядел стол, на котором не было и быть не могло ни стационарного компьютера, ни ноута, ни планшета.

Самоварова вдруг с ужасом поняла, что здесь у нее нет даже мобильного телефона.

– В сети! – буркнула она. – Базы обновляются ежедневно, если хотите – ежечасно. А также их взламывают хакеры, – зачем-то добавила она. – Неужто не слышали о том, что доступ к различным базам может получить практически любой обыватель? Базы взламывают, информацию воруют и продают желающим фирмы-посредники.

– Как интересно… Нет, не слышал. Про базы. И про посредников.

– Вы сейчас придуриваетесь? Или вы счастливый фермер, скрывающийся в глуши с коровами и курами? А может, с ягодами и грибами? – чиркнув спичкой и прикурив, прищурилась Варвара Сергеевна. – Но даже в этом случае вам для торговли необходим посредник.

– Я не фермер.

– Вы не так уж стары, чтобы не понимать и не знать, в каком мире мы давно живем, – напирала она.

– Так просветите – в каком.

Самоварова сверлила сквозь очки аккуратно подстриженную «ежиком» седину вновь опущенной головы и думала о том, сколько же этот человек находился в полустаночном тюремном безвременье, раз до сих пор не оброс.

– Расскажите мне лучше про ваш роман, – вдруг дружелюбно и запросто попросил человек, поднял голову и смущенно улыбнулся, словно они действительно когда-то были добрыми приятелями, в силу жизненных обстоятельств на время потерявшими друг друга.

–  Про какой? – понимая, что он ведет с ней какую-то игру, нахмурилась Варвара Сергеевна.

***

Серьезных романов в ее жизни было три.

И все они заканчивались отношениями.

Первый – с отцом Аньки. Правда, то, что предшествовало свадьбе, беременности и рождению ребенка, романом можно было назвать с большой натяжкой. Познакомились в одной шумной компании… Пикировались шутками, много пили, много смеялись. На следующий день посидели в кафе и пошли в кино, а потом переспали.На дворе был конец семидесятых. Молодые, продвинутые и образованные воодушевлялись протестом против устоев угрюмого, на глазах дряхлевшего общества.

Западная музыка давала ощущение безграничной свободы. Поддерживая своими или родительскими рублями шмоточную фарцу, вчерашние студенты упивались самовыражением душ и тел, как в танцах, так и в эмоциях. Не слишком заморачиваясь достоинствами будущего мужа, Варвара познакомила его с родителями. И мать решила, что он вполне достоин стать зятем.

Отношения развивались стремительно – и уже через пару месяцев калейдоскопа встреч и все тех же, в том же составе вечеринок, танцев и кухонных, хриплых от водки и табака «неправильных» разговоров, Варвара обнаружила себя выходящей под руку из загса с человеком, которого практически не знала.

А вскоре обнаружилось, что она беременна.

Едва у них появился быт, как в отношениях молодых супругов моментально исчезла иллюзия легкости. Оба, каждый на своем рабочем месте служили власти, которую еще вчера так беззастенчиво, а теперь все реже, вполголоса, критиковали.

Система отношений в молодой семье была наскоро выстроена по общепринятым правилам. Мужа надо понимать и прощать. Без ропота и ссылок на усталость готовить ему ужин, стирать одежду и убирать за ним разбросанные по полу носки, а еще – копить на кроватку и коляску, кухонный комбайн, косметический ремонт в ванной… Все это неустанно твердила мать растерянной от своего нового статуса Варе.

После стремительного и болезненного в силу эмоций, присущих молодости, развода, в жизни Вари появился капитан милиции Никитин – коллега и непосредственный начальник.

Въедливый и принципиальный до головокружения, притягательный до одури в своей брутальности и тотчас – неотразимо нежный в бросаемых на Варю взглядах, надежный, маскулинный и… женатый.

Романа со всеми его атрибутами – цветами, звонками на «домашний», вылазками в кафе и кино между ними не случилось. Но была та прелесть грешных отношений, которая долгие годы не только толкала ее по службе вперед, но и изматывала мыслями о жизни любовника, о его мыслях о ней и о жене, а также о молодых и привлекательных особах женского пола, толпившихся вокруг молодого офицера.

Она ревновала Сережу столь же истово, сколь любила.

Что только она не перепробовала за двадцать с лишним лет, оставаясь у своего растущего по службе начальника в любовницах, но это ни к чему толком не приводило: они довольно редко позволяли себе короткие, «для души и тела» встречи.

Могучей энергетики Никитина с лихвой хватало, чтобы даже на расстоянии и безо всякого на то права держать ее на коротком поводке. Они ругались и расставались, мирились, дрожа от трепета новой волны греховных встреч, снова ругались и по полгода сухо общались только по необходимости.

А потом незаметно повзрослели.

Каждый начал болеть, она – душою, он – буквально, сердцем. Совместная работа закончилась, и они нашли в себе силы остаться добрыми друзьями. Пространство души, опустошенной одиночеством и бесконечными противоречиями, освободилось для Валеры.

Доктор стал единственным мужчиной, который в ее шестьдесят подарил ей первый настоящий роман – с прогулками по городу, концертом бродячей колдуньи-цыганки, магической сиренью, взаимным смущением под песни Утесова и музыку Шопена, коктейлем из вина и дождя и еще многими, внезапно ожившими – хоть рукой потрогай – картинками прошлого.

****

Самоварова почувствовала, как ее снова «повело».

Окунувшись в напрасную ностальгию, она стала уязвимой, а заключенный успел незаметно приблизиться к ее рабочему столу.

–  Отойдите на три шага назад, где стояли! – встрепенувшись, приказала она.

– А то что? – ухмыльнулся он.

Прикрывавший спину тулуп предательски сполз по спинке кресла.

Человек, глядя прямо на нее с неприкрытым и злым превосходством, остался стоять на месте. Казалось, что он не просто «видит» ее мысли, он смакует их, по капельке, как живительный нектар.

– А то есть риск получить в лоб такую маленькую неприятность, как энергетическая игла. Делайте, что говорю! – повторила приказ Самоварова.

Заключенный сделал несколько мелких шагов назад.

– Да. И еще правее сместитесь.

Варвара Сергеевна была переученной еще в первом классе левшой, но природу не обманешь – ее левая сторона всегда была сильнее.

– Голодно здесь, не правда ли? – тихо и едко заговорила она. – Из Василия донор хлипкий, все мысли о жене и младенце. Хоть и щуплый он, да уцепиться не за что – ни напугать его, ни обольстить.

Даже не глядя на заключенного, она почувствовала, как он напрягся.

– Вы ведь здесь за убийство! – На самом деле она не знала, за что. Но поняла, что попала в точку.

– Нет-нет! Я ее не убивал! – В низком голосе слышалось столько уверенности, что на секунду она ему почти поверила.

– А кто же убил?

–  Те, кем вы восхищаетесь. Меня подставили! – Задержанный с неприятным хрустом повернул голову влево.

Тут только она разглядела, что среди множества фотографий, висевших на стене, есть и она сама, на черно-белом снимке, в форме, в погонах, в обнимку с какими-то, судя по снисходительному выражению на каменных лицах, важными людьми.

– И кем же я восхищаюсь?

– Вероятно, вашим столичным начальством, – уклончиво ответил заключенный.

Тема была скользкой, а Самоварова избегала скользких тем.

Не зная ни имен, ни фамилий тех, о ком упомянул подозреваемый, она не только не догадывалась о том, в чем заключается необходимость в ее нахождении здесь, в этом выкинутом из мира полустанке. Она даже не знала главного – какое задание выполняла.

– Она умерла наутро. Через несколько часов после того, как я от нее ушел, – заученно отчеканил мужчина.

– И как это доказать? Есть результаты экспертизы? – Варвара Сергеевна поглядела на папки на столе.

По проницательному взгляду внимательно следившего за ней заключенного она поняла – он догадывается о том, что она вообще не в курсе…

– Что вы с ней делали?

– То, что она и заслуживала.

– Она была вашей подругой? Сожительницей? Кем она вам приходилась? – частила Самоварова.

–  Никем. Она была пустышкой.

– И эта пустышка вас унизила.

– Меня уже невозможно унизить после того, как это сделали вы.

–  Да? Лично я? – Самоварова почувствовала дурноту.

–  Лично вы, – кивнул заключенный, – вместе с вашим начальником- солдафоном.

Глаза заслезились, дыхание сбилось, кабинет будто наполнился угарным газом. Где-то вдали стреляли, кричали. Ее затошнило – словно организм мучительно захотел выдавить из себя наружу что-то ненужное и опасное. Что-то, что, восстав, намеревалось перекрыть ей кислород.

Понимая, что больше не может контролировать свое состояние, Варвара Сергеевна что есть мочи крикнула:

– Василий! Василий! Увести!

Когда вбежал дежурный, Самоварова, уцепившись взглядом за веснушчатое, искаженное испугом лицо, с трудом встала со стула. Механически наклонилась над столом, словно хотела этим движением подкрепить свое желание немедленно избавиться от общества отвратительного человека.

Дежурный, не глядя на заключенного, грубо ткнул его прикладом в спину:

– Выходи!

Как только кабинет опустел, Самоварова тяжело плюхнулась на стул, вновь задев рукавом тулупа давно остывший чай. На карте мира, локализовавшись в районе Атлантического океана, образовалась очередная коричневая лужица.

***

Едва они разместились в купе и поезд нехотя тронулся, неугомонная Варвара Сергеевна отправилась к проводнице.

Сначала попросила чая.

Когда принесли чай, ей понадобился лимон. Бросив желтый лепесток в стакан и едва из него пригубив, она отставила стакан в сторону, вскочила и, с трудом раздвинув тяжелую дверь, снова высунулась в коридор. Простояв так с полминуты, вышла.

Наконец вернулась с довольным видом:

– Чудесная женщина эта Маша. Отзывчивая, человечная. Сказала, что часа через два можно будет покурить в тамбуре.

Когда Варвара Сергеевна, прихватив кошелек, снова вышла, Лаврентий лениво запрыгнул на полку. Без нужды суетливая, но заботливая хозяйка, успела расстелить поверх колючего шерстяного одеяла бархатную, пурпурную, обрамленную золотыми кисточками, подстилку. Его собственную.

Пес не переставал удивляться людской глупости и тотчас – их изумительной прозорливости. Похоже, его подопечная являлась «редким экземпляром», ведь некоторые ее слова и действия невозможно было объяснить иначе, кроме как врожденным умением считывать информацию на тонком плане. По законам бродяжьего мира пурпурная подстилка могла принадлежать только вожаку, избранному советом стаи.

Когда-то, в прошлой жизни, точь-в точь такая же подстилка перешла к Лапушке от покойной матери, и стая почти единогласно проголосовала за то, чтобы передать ей власть по наследству. Была еще золотая цепь, доставшаяся от Хромого, самого грозного короля собачьего мира и Лапушкиного отца.

Лаврентий и Лапушка какое-то время правили стаей вместе. Эпидемия кишечного вируса унесла жизни многих сородичей, из их прежней стаи в живых почти никого не осталось. Попав в приют, влюбленные, напичканные лекарствами, на время лишились памяти. Подстилка так и пропала в оставленном ими убежище, а цепь с шейки Лапушки узурпировали, а то и выбросили двуногие – в ветеринарном приюте это почему-то называлось «дезинфекцией»…

Поезд набирал ход и, мягко покачиваясь, утробно урчал. Они стремительно отдалялись от города, контакт с Лапушкой мог прерваться в любой момент. Сейчас любимая лежала в ногах у своей хозяйки и слушала ее бесконечные жалобы на судьбу.

«Какими же крайностями живут эти люди! – вяло негодовал Лаврентий. – Моя радуется скрипучему и вонючему поезду. Успела завязать дружбу с пропахшей котами проводницей Машей, да еще пятьсот рублей ей дала. А Лапушкина хозяйка уже и солнца в небе не замечает. И почему так много людей не умеют жить настоящим? Роются в яме прошлого, забывают о будущем. А моя-то, неугомонная… Импульсивная, как ребенок. Интересно, скольким двуногим она разбила сердце? Да еще следователем работала… Что тут хорошего? Еще и кичится этим! К месту и не к месту вспоминает. Хотя, наверное, это хорошо. Вон Хромой любил вспоминать слова, которые слышал от цыганского барона: “Убеди живое существо в том, что дело его было напрасным, и он умрет”. Пусть кичится, лишь бы не дурила… Сидела бы лучше на даче, подальше от опасной суеты и злого духа. Так нет, все ей неймется».

***

Самоварова действительно долго не могла угомониться.

Вернувшись в купе, взяла книгу, но после пары абзацев захлопнула. Лекция на ютубе не подгружалась – интернет то и дело сбоил. Дорога вызвала в ней небывалый прилив уже, казалось, застывшей как студень энергии, а внезапный отъезд Валеры – беспокойство. Еще и разговор с дочерью постоянно крутился в голове.

Убедившись, что четвероногий спутник задремал, Варвара Сергеевна тщательно намазала красным блеском губы и отправилась в вагон-ресторан.

Нацепив очки, долго копошилась в меню.

Взяла салат оливье и попросила официанта принести к салату черного хлеба.

Махнув рукой на стоимость, заказала пятьдесят граммов единственного в барной карте коньяка.

Какая же дорога без спиртного?

В ожидании заказа уставилась в окно. За ним плескалась сырая осенняя темень. Все неожиданно важное происходит почему-то осенью, в ее естественном распаде зарождается неизвестное и оттого – пугающее.

В вагоне-ресторане, укутанной электрическим светом коробчонке, было тепло и спокойно. Варвара Сергеевна занялась любимым делом – начала рассматривать пассажиров, со времени ее прихода успевших занять практически все свободные ранее столики.

Люди вели себя так, словно в другой части огромной, содрогающейся от обстрелов и криков боли, рушащихся домов и погибающих семей страны ничего не происходило.

Они непринужденно смеялись, обнимались и громко обсуждали мелочи жизни. Конечно, так было и в семнадцатом, и в девяносто первом, и в девяносто третьем… Пока имперский великан, пораженный неслучайными очагами междоусобиц, деморализованный западными плутами, взбудораженный своими идейными борцами корчился в предсмертных конвульсиях, так же шли куда-то гражданские, подчинявшиеся только законам движения поезда. Красотки поправляли пышные прически, а мужчины, в надежде на близость, заказывали коньяк и шампанское, отчаянно стараясь не думать о настоящем, (и уж тем более – о будущем) в гомоне публики и стуке колес.

Поймав за хвостик столь вредную мысль, Самоварова не стала ее развивать. «Несправедливостью мирового устройства» она отболела еще в двадцать пять, когда начала выезжать с Никитиным на трупы. Вместо цветов в руках любовника – бело-черный лист протокола, вместо приглушенной музыки – сердитые голоса и матюгальники опергруппы, вместо «игристого» – в лучшем случае прогорклый кофе. Она, бывало, огорчалась, но не роптала – ее путь, с ее молчаливого согласия, был уже кем-то обозначен…

Большинство пассажиров, наводнивших вагон-ресторан, были добротно и со вкусом одеты. Почти все без исключения женщины, вне зависимости от возраста, выглядели ухоженными. Возможно, дело было в уютном электрическом свете, который в поездах и самолетах, в отличие от лифтов и холлов поликлиник, снисходителен к людям.

Уже через несколько часов эти обольстительные хохотушки очнутся на узкой полке вагона, достанут из сумок и чемоданчиков походные косметички и выстроятся в очередь перед неприветливой дверью туалета. Нетерпеливо перетаптываясь при свете утра, сегодняшние прелестницы превратятся в хмурых молчуний, а те из них, кто помоложе и путешествует в одном купе с мужчинами, наскоро умывшись и почистив зубы в скупом рукомойнике, еще и нацепят добавляющие привлекательности солнцезащитные очки.

Самоварова снисходительно улыбнулась – имея богатый жизненный опыт, она знала, что по утрам мужчины не столь критичны к женской красоте, как полагают женщины.

Взгляд ее остановился на двух подтянутых, довольно молодых мужчинах, сидевших от нее через проход. Женщин с ними не было – напротив парней расположились двое мужчин зрелого возраста.

Музыка, – а это была песня «Три вальса» в исполнении Клавдии Шульженко, – играла приглушенно, и Варваре Сергеевне удалось подслушать разговор:

– Я все в Ростове беру и броники, и каски, и рации. Там подешевле. В магазинах уже узнают. Ждут. Звоню с пути и собирают заранее – буднично рассказывал парень, одетый в черный спортивный костюм.

Выглядевший сильно усталым сухопарый господин в очках выдержал короткую паузу и с оттенком недоверия, но такого, которое частенько таит в себе восхищение, спросил:

– И до куда довозишь?

Подобный тип мужчин принято называть «желчным». Получив от природы пытливый и острый ум, такие люди часто используют его против своих собственных мыслей и чувств. Везде ищут подвох, норовят препарировать любое выходящее за рамки событие. Ближе к старости многие от этого пребывают в постоянной печали. И тогда, словно в противовес, в них начинает трепыхаться любопытная и жадная до всего живого жилка, заставляя активно тянуться к молодняку. Впрочем, в рукаве при этом припрятан козырь – прожитые, напичканные опытом годы.

К столу подоспел официант и выгрузил с подноса лафитник с водкой, три рюмки, один коньячный бокал и плошку с вялыми на вид соленьями.

– До ленточки, до ЛБС – парень внимательно следил за ловкими движениями официанта, но в его взгляде не было присущего многим мужчинам в такой ситуации нетерпения.

Похоже, он давно нормально не спал.

– Не страшно? – по-отцовски ласково усмехнулся полный, лет семидесяти, господин.

Его грузное тело плотно обнимал серый деловой костюм, на белой рубашке пестрел цветастый галстук. Толстяк задорными жестами показал официанту, чтобы тот, не мешкая, разливал. Трое мужчин без особого энтузиазма чокнулись, выпили по полной, зажевали сморщенными огурцами.

– Сначала страшно было, – вернувшись к разговору, ответил толстяку парень – страшно. Но привык. Записочку в кармане вожу. Невеста у меня в столице. Все предложение никак не сделаю – страшно.

Все, за исключением разглядывавшего содержимое своего бокала господина, от души заржали.

Тут только Самоварова заметила, что парень, которому она по первому впечатлению дала бы не больше тридцати пяти, уже заметно сед.И если бы не эта седина, его можно было бы смело назвать мальчишкой: открытая и несколько смущенная улыбка, угловатые, быстрые движения в поджаром теле и присущий многим русским мужчинам скрытый вызов во взгляде: «Я добрый, но ты меня не задевай!».

– Серега! – встрял в разговор сидевший справа от него русоволосый крепыш. За счет рельефной, подкаченной груди и бицепсов он даже сидя казался богатырем. И только глубокие морщины на лбу и в уголках усталых, но весело глядящих глаз выдавали возраст – богатырю было давно за сорок. – Каждый твой снимок войдет в историю.

– Я слежу за твоими работами, – отставив бокал в сторону, вновь подключился к разговору «желчный». – Храмы впечатляют, портреты героев впечатляют, а вот насчет покореженных, с пустыми глазницами домов… и все эти… господи, несчастные дети… Думаешь, народ хочет это видеть?

– Не знаю, но я для народа и снимаю, – вертя в руке надкушенный огурец, отвечал Серега.

– Народ не хотел это видеть целых восемь лет, – теперь уже щедро отхлебнув из бокала, господин прочистил двумя короткими и сиплыми рыками горло. – Считаешь, в его сознании что-то принципиально изменилось?

– Именно принципиально! – моментально отреагировал русоволосый крепыш. – У Сереги только что выставка прошла в Питере.

– И где же?

– В одной гимназии. В центре города.

– В гимназии… – вновь поморщился господин. – Недоросли там компьютерные… Они же ничего не поймут в твоих работах, походя глянут и вернутся домой, к этим вашим стрелялкам. Оттуда все зло и пошло. Эх, раньше бы вы чухнулись…

– Кто это – вы, по первых? – беззлобно, но энергично отбивался богатырь. – это к вам вопрос – почему законы не принимали, чтобы стрелялки «эти наши» запретить?

– Милый мой… Мы с конца восьмидесятых в рыночной экономике. Что вам запретить-то можно? Это вы, молодежь, больше всех перемен и свободы хотели. У себя и спрашивайте, почему ваши дети с утра до вечера ловко орудуют в виртуальном пространстве, а в обычной жизни шнурки себе завязать не могут.

Самоварова ожидала от желчного большего полета мысли, а после этих замыленных до дыр обобщений потеряла интерес к его словам. Преодолевая желание подойти к столику и от души, по-матерински, поблагодарить седого парня в черном костюме, она быстро допила коньяк, окликнула официанта и быстро рассчиталась.

Выйдя в тамбур, повела носом – здесь недавно курили. Достав из сумочки портсигар, уверенно щелкнула зажигалкой – ну не в туалете же, ей-богу, взрослой тетке прятаться!

Поезд мирно покачивался на рельсах.

Так бы и ехать до скончания веков – в тепле, сытости, пусть и недолгом, растекающемся по телу коньячным жаром спокойствии. В купе дремал верный пес. Валера коротко отписался, что ложится спать. Дочь на сообщение не ответила – небось никак не могла уложить избалованную гиперактивную Лину.

Дверь дерзко распахнулась, и Варвара Сергеевна, на миг почувствовав себя школьницей, быстро спрятала за спину папироску. В тамбур зашел Серега:

– Огоньку не найдется?

Самоварова с облегчением выдохнула и протянула зажигалку.

Парень, встав к ней полубоком, уставился в окно. Он держал сигарету хваткой большого и указательного и затягивался, быстро выдувая дым вниз.

– Извините, – решилась Варвара Сергеевна. – Я случайно услышала про вашу выставку. Жаль, не знала, обязательно бы сходила.

– В Питере живете? – Парень продолжал смотреть в окно.

– Да. А где еще можно посмотреть ваши работы?

– Где? – Он повернул к ней голову. Его загорелое до красновато-коричневого оттенка лицо на мгновение озарила улыбка, и тут же, смущаясь, спряталась. – Где… – задумался он. – А вы в телеге есть?

– Конечно. Там все сейчас.

– Подписывайтесь на мой канал.

Он забил ей в телефон название.

– Так вы профессионал? Где учились?

– Нигде. Всегда любил снимать. Сначала на телефон, потом уже посерьезнее аппаратуру купил.

– А на войну как попали? Вы же не мобилизованный?

Профессиональным военным он явно не был.

– Нет. Но повестку ждал, как и все. Я на войне давно. Даже мешок походный не разбираю. Сначала ездил с нашими артистами и музыкантами, снимал концерты для ополченцев, покинутые деревни и дома, – запросто, будто беседовал со старой знакомой, откровенничал он – а теперь… снимаю наших героев, детей, людей, природу… Храмы вот начал снимать.

– С чем это связано?

Серега пожал плечами и задумался.

– Это сильно невероятно… Война же все, как в лупу, увеличивает. Плохое делается ужасным, прекрасное – великим. Война закончится, а вечное останется. Что разрушено – восстановим. В вечном наша сила.

Говорил он просто и без пафоса, его слова «дышали».

На секунды Самоваровой показалось, что ей отвечает другой Сергей – горячо и навеки любимый брат всей страны.

– Спасибо, – расчувствовавшись, она погладила военкора по плечу. – От меня и… от моей семьи, спасибо! За позицию вашу… От всего поколения!

– Да какая тут позиция, – с трудом пряча улыбку, отмахнулся Серега. – Я русский, это и есть позиция.

– А на господина этого коньячного внимания не обращайте, – немного сбиваясь от волнения, продолжала Варвара Сергеевна. – Сейчас таких много, критиканов и снобов. Это из-за страха. Мы уже старенькие, на нас обижаться нельзя.

– Это вы про Геннадия Леонидовича? – хмыкнул Серега.

– Который напротив вас сидел, умничал.

– Ну да, – снова хмыкнул он. – Но это вы зря… язвите. Вы еще вполне бодрячком, а Леонидыч наших уже лет пять поддерживает солидными суммами: собирает по своим богатеньким знакомым и от себя прилично отдает. Он, хоть и ворчун старый, но свой. И Петрович свой. А Артем, товарищ мой близкий, волонтерит с пятнадцатого года. Мы все здесь свои. Других уже не бывает. Других ветром сдуло.

И Серега смешно и как-то совсем по-детски развел руками.

– Ошиблась насчет Леонидыча. Нехорошо получилось! – смутилась Варвара Сергеевна.

Привычные для ее ближнего круга колкости, без которых она была бы не она, случалось, походя обижали тех, кого она вовсе не хотела обидеть. Правда, с годами научилась важному – извиняться.

Когда неловкость отступила, ей стало невероятно хорошо и спокойно – оттого, что все эти люди ехали сейчас с ней в одном поезде.

СВОИ.

Как точно и просто сказал Серега!

Простившись, умиротворенная и слегка хмельная Самоварова дошла до купе. Первым делом проверила Лаврентия – тот спал. Наскоро умылась, переоделась в тонкий спортивный костюм и, под мирное покачивание, провалилась в сон.

***

Столичное начальство молчало.

Василий ежедневно бегал куда-то «на узел» и отправлял телеграммы.

За окном стучала, падая с крыши постройки, и ударялась о мерзлый лед капель.

Не покидая кабинета, она не только знала, как выглядит пространство вне здания, она чувствовала, чем оно дышит. Известно ей было о том, что щенок, рожденный бродячей собакой, приблудившейся из соседней деревни, жив и весел. Всякий раз, заслышав чьи-то шаги, он выбегал через узкое окошко из укрытия и нахально приставал, то к охране, то к задержанным (которых выводили в уличный нужник), в надежде выпросить хоть крошечку съестного.

Видя дежурного по нескольку раз на дню, Варвара Сергеевна сразу, как только тот заходил в кабинет, по его виноватому выражению лица понимала, что ответ на ее запрос по поводу «особенного» заключенного так и не пришел.

Дабы сгладить мучительное ожидание, в котором не было ни капли его вины, Василий неутомимо таскал в кабинет начальницы пирожки в корзинке. Из тех, что с луком и яйцом, иногда выпадали мелко рубленные кусочки ярко-желтого, от домашней курицы, желтка.

Варвара Сергеевна помнила, что дочь покупает для внучки яйца на колхозном рынке. Фрукты – только сезонные. И еще у дочери был пунктик на составе бутилированной воды. На чистоте. И на биологически активных добавках.

Эта «параноидальная щепетильность», которая, случалось, до приступов раздражала, теперь ощущалась невероятно милой и трогательной. Тоска по близким всколыхнулась, но не проникла в самую душу, а будто осталась где-то за прозрачной, но плотной, из невероятно прочного стекла стеной.

…С наступлением весны «особенный» заключенный стал выглядеть моложе. Сейчас перед ней стоял человек примерно ее возраста. Безобразным стариком его назвать уже было сложно, и от него все так же исходила энергия несгибаемого упрямства.

= Почему не хотите рассказать, кто вы, как и при каких обстоятельствах мы познакомились? – Она вглядывалась в прятавшиеся в морщинах черты лица.

Нет, он определенно посвежел…

У его по-прежнему холодных глаз появился цвет – то ли серый, то ли голубой – будто треснул лед. Вероятно, сверху пришло распоряжение; возможно, его стали выводить на прогулки и лучше кормить.

– Вы сами должны об этом вспомнить, – разомкнув слипшиеся губы, ответил он.

– Ничего я вам не должна! – отрезала Самоварова.

Еще немного, и она, чтобы скрыть свою растерянность, готова была перейти на крик.

Человек стоял не двигаясь, словно широкое, но высохшее дерево.

– В прошлый раз вы не ответили на мой вопрос.

– А у вас разве был вопрос?

Его вопрос она, конечно, помнила.

–  Мы говорили про инкриминируемое мне убийство, и я попросил вас рассказать про ваш незаконченный роман.

– Когда-то я начинала писать роман, – неожиданно призналась Самоварова. – Мне не хватило ни фактуры, ни навыков. К писательскому ремеслу я не способна. – Варвара Сергеевна покосилась на груду папок на столе.

Она знала, что документы, содержавшиеся внутри этих папок, по большей части испещрены ее крупным, почти без наклона, аккуратным и разборчивым почерком. Протоколы допросов, копии докладных записок, аналитические справки – все это было создано с помощью чернильной ручки, которой водила ее рука.

Под грудой папок, как она только что заметила, лежала стопка пожелтевших газет.

–  Но вы же что-то написали? У вас же были герои?

Разговор на эту тему был ей неприятен, к тому же в контексте ситуации еще и неуместен, но она рискнула его продолжить – заключенный хотел общаться.

– Увы, я всего лишь набросала портреты главных, а также второстепенных и даже третьестепенных героев. Но в голове не сложилась история, о которой я хотела рассказать.

– Но ваши герои так или иначе ее получили! – возразил мужчина. Его безучастный голос оживал. – Вы дали героям жизнь, но потом их бросили. А героев бросать нельзя. Они уже существуют во времени и в пространстве.

– Так вы писатель?

– Нет, это вы писатель. А героя, даже третьестепенного, бросать нельзя, – настаивал он.

– А то что?

– А то вы от него не избавитесь.

– Уверена, вы меня с кем-то путаете. Вы просто попали в типаж. Так бывает. В мире не так много типажей. Иногда случаются поразительные вещи. Как-то с нарядом нагрянули в общежитие, – забалтывала свою растерянность Самоварова. – Осведомитель сообщил, что в одной из комнат изготавливают и употребляют. Среди прочих в шайке находился иностранец. Родился в Зимбабве, потом судьба привела его в наши просторы учиться. При задержании он оказался русским больше, чем те, кто был с ним рядом. В отличие от остальных он не только оказал сопротивление, но не сдал ни одного из подельников. Поступок, конечно, сомнительный, но каков дух, каков характер!

Мужчина слушал не без интереса.

– Так вот… Мы часто наделяем схожие типажи качествами реальных людей, с которыми нам пришлось по жизни столкнуться, и убеждаем себя, и искренне верим, что все рыжеволосые, худые и веснушчатые парни, вне зависимости от рода деятельности, наивные дурачки, а смешливые, курносые и худенькие блондинки день и ночь мечтают о тряпках и мужских деньгах. Хорошо, что с развитием интернета, где каждый имеет возможность высказаться, многие стереотипы начали рушиться, а общество – меняться, – зачем-то добавила она.

– Полагаете, интернет – это хорошо?

– Вы как будто выпали из времени, раз задаете такие тупые вопросы. Вы что, никогда не пользовались интернетом? – на всякий случай уточнила Самоварова.

– Практически нет.

– И в соцсети не заходили?

– Нет, никогда.

– У любой вещи есть две стороны, – продолжала забалтывать свою пугливую растерянность Самоварова, – у интернета тоже. Если использовать его так, как люди использовали ушедшие в прошлое газеты, в которых можно было оперативно получить новостную информацию, или же как огромную всемирную библиотеку, или как простейшее средство коммуникации, тогда, бесспорно, это хорошо. Захотел найти институтского друга или коллегу по службе – потратил десять минут на поиск в соцсетях, и вот оно: все, чем он живет сегодня, красуется на мониторе. Ежели он все еще из твоей, что называется, песочницы, вы с ним спишетесь и больше не потеряетесь. То же касается всевозможных форумов: образовалась у человека проблема – он с ней, как говорится, идет по теме, где всегда найдет сочувствующих и единомышленников. У людей, не выходя из дома, появилась возможность получить знания, освоить новые навыки. А взращивание в людях таких пороков, как зависть или гнев, – плохо.

– Вы сами-то верите в то, что говорите?

На миг ей почудилось, что на его лице мелькнула тень необычайно нежной и грустной улыбки.

– Во что я не должна верить?

– В то, что для людей хороша и полезна эта простейшая, как вы выразились, коммуникация.

– Хрень какую-то опять спросили! – фыркнула Самоварова и вспомнила про дочь.

…До знакомства с Олегом почти уже сорокалетняя на тот момент Анька вечера напролет торчала на сайтах знакомств. Когда Варвара Сергеевна, будучи на тот момент такой же одинокой, поинтересовалась, как там все устроено, дочь охотно поделилась:

– Ты понимаешь, мама, – с жаром заговорила она, – в ваше время был геморрой на геморрое. Люди сначала начинали вместе жить, а потом уже друг друга узнавали. Оттого и было столько разводов. И столько несчастных, брошенных на одну только мать детей! – безо всякой претензии в голосе к потерявшемуся в северных городах с его новой семьей родному отцу, словно речь шла о чьей угодно, только не ее проблеме, продолжала развивать свою мысль Анька. – А в нашу продвинутую интернетную эпоху, поломанных, как было в вашем средневековье, женских судеб можно почти избежать.

– Как раз в нашу эпоху нелепых разводов было куда меньше, чем сейчас!

Но дочь это вялое возражение не услышала.

– Короче. В зависимости от потребности ищешь хорошо зарекомендовавший себя сайт, там заполняешь анкету. Если только про секс… Мам, да не смотри ты на меня так, я же не про себя! Но, – лукаво повела плечами дочь, – сe que femme veut, Dieu le veut1*! Не забывай. А если типа как роман, ну, там, рестики, выставки, длинный уикенд – тема уже другая, если про замуж – третья. И тебе там сразу и возраст, и гороскоп, и привычки, и увлечения, и гражданскую позицию, и семейное положение, и место работы, и даже, представь, то количество душевных и материальных ресурсов, которые он или она планирует потратить на отношения. Некоторые указывают и мобильный. Через соцсети найти чела, если он не шифруется, несложно. По номеру мобильного особо тревожные или любопытные уже и адрес пробьют, и имущество. Вплоть до налогов и алиментов можно накопать. Не мне тебе рассказывать про базы, которые воруют и в сеть сливают. Любой уже за малую копейку может разузнать всю подноготную что про мужа потенциального, что про друга для тела и души.

– А если только про секс, тоже надо гороскоп указывать? – только и нашла что спросить Варвара Сергеевна.

– Конечно! – резко погрустнела дочь. – Желательно.

Ее губы вдруг дрогнули.

– Люди же и по сексуальному гороскопу должны иметь совмес… совместимость…

Анька шмыгнула носом и вскочила прибирать со стола.

«Дети… несчастные наши дети…» – вспомнив парочку Анькиных подружек и точно зная, какая из них «про секс», а какая «про отношения», невесело усмехнулась Самоварова.

Спустя всего месяц после того разговора дочь случайно встретила в центре «Мои документы» своего одноклассника Олега. А он заинтересовался дающими сбой в показаниях счетчиками воды в их квартире.

Варвара Сергеевна случайно встретила на месте преступления своего будущего мужа – доктора Валерия Павловича. А Олег вызвался делать в их с дочерью захламленной квартире ремонт, и доктор уже неслучайно предложил своей возлюбленной пожить у него2*.

– …А вы скучаете по временам, когда люди знакомились на улице? – нечаянно озвучила свою мысль Варвара Сергеевна.

В этом пространстве ей категорически не хватало собеседника, а их не всегда, в отличие от партнеров в приложениях знакомств, выбирают.

– Только по ним и скучаю! – Лицо заключенного посветлело. – А вы?

– Я тоже, – призналась она.

– Вы по-прежнему не замужем? – мягко спросил он.

Период…

Огромный период, разбросанный по книге ее жизни.

«Еще» замужем она была в начале и середине восьмидесятых, а «уже» не замужем – в конце восьмидесятых, пока, несколько лет назад, не встретила доктора.

Этот несговорчивый и странный человек либо снова блефовал, либо дал ей первую зацепку: они пересекались в другом времени, в другой эпохе, в другой стране.

Но где же отыскать его в тридцати с лишним годах ее жизни?!

Как бусинки, которых чья-то невидимая рука нанизывала на нитку судьбы, перед ней пестрым ворохом мелькнули события ушедших лет. Сгруппировавшись, спокойно нанизались на нитку, разделившись на основные главы ее собственной книги.

Первые пять лет рядом с Сергеем Никитиным были пропитаны страстью: чужие квартиры, ночной кабинет в отделении, – и слезы, очень много слез в одинокой кровати после.

Бесконечные трупы и подследственные, бесконечные сигареты и быстрые, в коротких паузах, звонки маленькой дочери на «домашний».

Боже, какой же Аня была тогда крошкой…

Ученица младших классов, отличница, напрасно ожидавшая маму с неловко порубленным на ужин салатом, рецепт которого был взят из старой, подаренной бывшей свекровью поваренной книги. Стоили ли папки с раскрытыми, направляемыми в прокуратуру преступлениями ее заброшенности? И роман с женатым начальником, раз в год, как и всем женщинам в отделе, дарившим ей букетик тюльпанов? Стоило ли все это того, что Анька, не дождавшись мать, засыпала не в своей – в ее постели, одетая, с потрепанным мишкой в обнимку?

А чужая, красивая, но издерганная до предела женщина – жена тогда уже не капитана, но майора Никитина, исполненная женской интуиции, которую невозможно обмануть, показавшаяся однажды в отделе… Кого она отметила тогда – ее, Варвару, или каких-то других, что с виду понастырней?

Не стоило…

И все же чего-то стоило то, что она принимала за Великую любовь. Жертвенную, молчаливую в своих неозвученных претензиях, и оттого – хоть и грязную по форме, но чистую в своей сути…

Следом открылась и следующая глава – а в ней Анька взяла и выросла на обломках СССР. Дерзкая, грубая девочка-подросток с неумело замазанными маминым тональным кремом прыщами, перечащая в каждой мелочи.

Теперь поиском рецидивистов и пополнявших картотеку бандитов Варвара Сергеевна уже спасалась, а облегчение от объятий Никитина, уже скорых и привычных, быстрее забывалось.

Они с Сережей еще долго тянули каждый в свою сторону эту мучительную резину, и каждый и хотел, и боялся отпустить свой конец. Редкие и нелюбимые мужчины почти не оставили следов в этой главе. Они были неплохими, скорее хорошими, почти всегда женатыми – и несчастливыми.

Порой она отчаянно хотела в кого-то из них влюбиться.

Иногда ей даже удавалось войти в состояние пьянящей весны.

Но одна лишь выскочившая наружу неправильность – дурацкое суждение, забывчивость в мелочах, едва уловимый запах чужого дома и чужой жизни – быстро ее заземляли и возвращали в кишащее делами отделение, где неизменно, повышаясь в должностях и званиях, царствовал Сергей Никитин.

В следующей главе Анька, красивая, глупенькая и отчего-то взрослая, вечерами сердито скидывала в коридоре ботинки.

Теперь уже она опаздывала на ужин, напрасно приготовленный матерью. Дочь запиралась в своей комнате, часами болтала по телефону, смотрела сериалы, в одиночку пила коньяк, слушала Эдит Пиаф или рэп на ставшем ей, для нее, дипломированного переводчика, почти родным французском.

И Варвара Сергеевна еще глубже погружалась в работу, а личные встречи с Никитиным растворились в химере ушедших лет.

Постепенно сойдя на нет, они остались лишь воспоминанием, пронизанным уснувшим трепетом и затихшей болью нереализованной женщины.

И тогда, в следующей главе, пришло успокоение. Никитин стал ей хорошим другом. А затем пришла беда…

Но этот файл закрыт для просмотра.

Незачем вспоминать. Рядом остались только Анька и Сергей Никитин, который помог нащупать новый путь.

Провалявшись после увольнения из органов в ведомственной психушке и просидев с год в клетке собственного дома, Самоварова начала работать внештатным сотрудником в его частном детективном бюро.

Глава, которая начиналась с Валеры, не открывалась…Конечно, ведь она существовала в ее настоящем! А это пространство было от него отделено. Его настоящее было прошлым, как черно-белые и выцветшие от солнца фотографии на изъеденных временем стенах, как треск вековых деревьев и хруст сапог охраны за окном.

– У меня плохое кровообращение, – пользуясь установившимся контактом, пожаловался заключенный. – Вы не могли бы попросить вашего холуя ослабить веревку?

– Он вам не холуй! А я… замужем.

Теперь он глядел на нее с неприкрытой и полной превосходства усмешкой.

Усмешка эта, преобразившая тяжелые и неприятные черты лица, делала его неприятно притягательным.

Почувствовав упадок сил, Самоварова крикнула караулившему за дверью Василию:

– Увести!

– Зачем же всякий раз так надрываться? – Заключенный кивнул на металлический колокольчик, которого раньше не было на столе. – Достаточно ведь позвонить.

***

Утром проводница Маша разбудила бодрым выкриком:

– Сырнички со сгущенкой или со сметанкой будете?

Будильник еще не прозвонил. Самоварова с трудом разлепила глаза и, ослепленная светом, в первые секунды не поняла, где находится. Снизу слегка тряхнуло. На помощь пришел Лаврентий: пес оказался у полки и настойчиво теребил ее за плечо крепкой рыжей лапой.

От узкой койки и неудобной подушки ныли и шея, и поясница.

– Ой, он, наверное, пи-пи хочет? – по-хозяйски пройдя с порога в купе, умиленно вопросила проводница.

– Так вы не боитесь собак? – осторожно спросила Варвара Сергеевна, спросонья забыв, что вчера они с проводницей уже это обсуждали.

Зато о знакомстве с Серегой вспомнила моментально, до прибытия в Москву ей захотелось перекинуться с ним еще парой слов.

– Я что, не заперла дверь?! – изумилась своей забывчивости Самоварова. – Спасибо, со сгущенкой… А с кофе как дела обстоят?

– Так с вагона-ресторана быстренько принесу. Вам какой?

– Эспрессо. Двойной, – ответив, Варвара Сергеевна поняла, что «попала» еще рублей на пятьсот «чаевых».

Дождавшись, пока проводница покинет купе, Самоварова полезла в дорожную сумку и, предусмотрительно заперев дверь, расстелила на полу между полками пеленку. Состав как раз замедлил ход – за окном показался перрон подмосковной станции.

– Пописай, малыш! – заверещала хозяйка. – Я быстренько уберу. Я предупреждала, что в дороге могут быть сложности. Видишь, я дверь вчера не заперла. Выпила-то всего пятьдесят граммов. Хотя с таким охранником, как ты, нам сам черт не брат.

Лаврентий презрительно отвернулся и запрыгнул на свою полку.

«Совсем сдурела… Черт ей нипочем… Еще взяла в голову что я, как дед полоумный или баклан какой, буду здесь позориться… Нет уж, потерплю до вокзала».

И он представил, как с большим удовольствием пометит на перроне урну.

«На людях? Нет. Лапушка бы меня отругала… Дочь Хромого и Тиграны – это вам не жучка. Это порода. Воспитание. Придется терпеть до тех пор, пока эта неугомонная отыщет на вокзале первый попавшийся укромный уголок, чтобы подымить своей вонючей самокруткой».

– Ну, ладно… Не хочешь – как хочешь.

Рассчитав, что проводница Маша должна вернуться минут через пять, Варвара Сергеевна, пользуясь мягким ходом поезда, закинула ногу на боковой поручень полки. Растяжка по утрам – лучшее, что можно придумать для ленивой, немолодой, но гибкой от природы женщины.

Проработав обе стороны и расставив ноги на ширине плеч, она наклонилась, намереваясь выполнить упражнение «ролл-даун-ролл-ап». Осторожно, позвонок за позвонком, начала закручиваться, потом раскручиваться.

Поезд прибавил ход, вагон вдруг серьезно тряхнуло. Расслабленная Самоварова потеряла равновесие и ударилась виском о поручень. Пока чертыхалась и искала в походной аптечке «Траумель», в коридоре успел образоваться какой-то шум и топот.

Растирая ушибленный висок, Самоварова распахнула купе и высунула голову.

– Что случилось? – выкрикнула в чью-то крупную, в черной футболке, спину.

– Экстренная остановка, дамочка! – на ходу обернулся мужчина, и она узнала в нем давешнего русоволосого богатыря Артема.

– Это опасно? – испугалась Варвара Сергеевна.

Ей никто не ответил.

Артем заскочил в туалет, а остальные, выбежавшие из своих купе, понеслись в сторону купе проводницы и тамбура. В затхлом воздухе поезда разлилась тревога, а показавшиеся в коридоре лица были смяты и напряжены.

Лаврентий настороженно сидел у ног.

Самоварова не могла бросить пса, но не хотела идти с ним в скопище людей. Ее питомец был непредсказуем. Правда, он еще ни разу не проявил открытой агрессии, но его всегдашний недобрый предупреждающий лай, когда в дверь звонил чужой или кто-то подходил с невинным вопросом на улице, вынуждал хозяйку контролировать питомца.

Поглаживая Лаврентия по спинке, Самоварова осталась стоять в дверях. Поезд стоял мучительно долго. Минут через пять, показавшихся Самоваровой вечностью, в конце коридора наконец показалась всполошенная проводница Маша.

– Что произошло? – крикнула ей Варвара Сергеевна.

– Парень какой-то бросился на рельсы…

– Боже, какой кошмар… Самоубийца?

– Откуда я знаю?! – взвизгнула проводница. – Похоже, зацепер. Все они самоубийцы. Нам до Москвы всего-то пяток километров осталось. А теперь неизвестно, когда тронемся. – И она понеслась дальше.

Прикрыв дверь, Варвара Сергеевна стала обдумывать план действий.

«Пяток километров», если это не фигура речи, можно было пройти пешком. Пока приедут «скорая» и полиция, пока все зафиксируют и запротоколируют, может пройти час и больше. С другой стороны, до вожделенного похода в «Большой» оставалась еще уйма времени, в течение которого надо было разместиться в гостинице, перекусить, как ей мечталось ночью, в модном столичном кафе, погулять с Лаврентием, а после хорошенько привести себя в порядок: в чемоданчике лежали маски для глаз и лица, плойка для завивки и полная средств для макияжа косметичка.

План, еще каких-то пять минут назад вызывавший радостное оживление, померк и теперь представлялся рядом необходимых и даже каких-то ненужных действий. Произошедшее вызывало горечь и ужас.

Зачем этот парень бросился под поезд?

И бросился ли он сам, или его туда толкнули?

Мир стремительно сходит с ума…

«Парень» – не больной старик и не выживший из ума пьяный бомж.

У него была впереди целая жизнь.

***

Минут через пятнадцать выяснилось, что семнадцатилетний пацан под поезд не бросался. На одной из подмосковных станций, где состав не останавливался, но замедлил ход, он умудрился прицепиться к поезду сзади и проползти всю его длину по крыше в надежде сделать селфи или сторис на носу. Возможно, равновесие он потерял, кривляясь перед камерой. Об этом поведал приятель погибшего, объявившийся вскоре после остановки состава.

Плюнув на правила, Самоварова вытащила из сумочки портсигар. В тамбуре уже курили Артем и Серега. Богатырь крепко затягивался, желваки его ходили ходуном:

– Бред… Прав наш Леонидыч… потерянные, безмозглые дети… зацеперы, млять.

Он даже не взглянул на присоединившуюся к ним Варвару Сергеевну.

– И ради и этих идиотов мы едем на фронт… – цедил он сквозь зубы. – Вот только кому это на хрен надо? Им «курилочка» в зубах нужна, жирный бургер и «за права муравьев» бороться! Что же у них в башке-то? Селфи-шмелфи… Их бы всех собрать в один поезд и хотя бы на пару часов в Донецк. Просто чтобы по городу, черти безмозглые, погуляли.

– Тём, не надо так, – поприветствовав Варвару Сергеевну скупым кивком, отвечал Серега. – Их воспитывать надо было по-другому…

– Кому? – повысил голос Артем. – Школе? Семье? Тебя что ли офигенно много воспитывали? Вот ты же нормальный, невзирая на хаос вокруг, вырос! Богатырь сглотнул и резко замолчал, будто был больше не в силах выразить словами все то, что клокотало внутри.

– Мы в другое время росли. Во дворе закалялись, а не в компе висли. В футбик играли, Цоя слушали, «Брата» на цитаты разбирали, сигарету одну на всю компанию тянули. У нас с детства «один за всех и все за одного». Че ты хочешь-то от них? Лайк-дислайк – вот их реальность, и, увы, не только их. Это вообще реальность.

– Извините, что встреваю, – вмешалась Самоварова. – Я побывала и пионеркой, и комсомолкой. У нас была идеология, пусть ее потом нещадно критиковали, но она была. И страна была могучая. И долг перед страной. Эти дети – жертвы регресса, принимаемого за прогресс. Хотелось бы им помочь, вот только заниматься этим нужно в масштабах государства. С тем же интернетом необходимо работать: создавать площадки для здорового развития личности, пусть в той же игровой форме, закладывать туда наш истинный культурный код.

– И что же это за код? – кисло усмехнулся Артем.

– Включенность в память предков. Пусть будут игры, раз это уже неизбежно, только такие, как «Ледовое побоище», «Куликовская битва», «Война с Наполеоном», «Великая Отечественная». И чтобы попасть в игру, школьник или студент проходил бы тестирование: даты, места, имена основных героев, название битв.

– А что? Было бы неплохо, – желая разрядить обстановку, подхватил Серега. – Прочел недавно в телеге, что не только школьники, но и люди постарше отлично знают историю всех династий из «Игры престолов», а Первую и Вторую мировые войны, случается, принимают за одну большую войну с Германией.

– А еще считают, что кровавый Сталин сверг царя, – печально кивнула Варвара Сергеевна.

За невеселым, но живым разговором, к которому вернулись еще через полчаса в том же тамбуре, они не заметили, как поезд тронулся.

Простившись с ребятами (с Серегой они даже обнялись), Самоварова проследовала к себе в купе.

Лаврентий, готовый к выходу, сидел у двери.

– Ничего, друг, – обращаясь к нему, уговаривала она себя, – несмотря на трагичное начало дня, мы с тобой постараемся не падать духом. Завтра поеду в архив, придется тебе посидеть денек в номере. Сегодня нагуляемся как следует, напьемся, но только чуток, шампанского, а вечером, – лукавила хозяйка, – я ненадолго уйду.

Лаврентию хотелось одного – побыстрее выбраться на волю.

***

Красота и чистота улиц столицы смогли если не вернуть благостное расположение духа, то уж точно переключить на себя внимание.

Удивительно, как изменилась Москва за прошедшие три десятка лет!

Пышная и нарядная, с невероятно красивыми, уходящими в небо верхушками новых и отреставрированных, получивших вторую жизнь зданий, золотившаяся маковками церквей, разряженная первоклассными ресторанами и магазинами, наполненная не торопливой серой массой, но разными, молодыми и без возраста, ярко одетыми людьми, удивительно улыбчивыми чернявыми дворниками, киношно красивыми женщинами и спортивного вида мужчинами, расчерченная на проспекты и улицы, заполненные машинами всех существующих на мировом рынке марок, столица с первых минут вызывала ощущение праздника.

Поглаживая жесткую шерстку Лаврентия, Самоварова уставилась в окошко такси. Она наслаждалась минутами, особенно когда машина, идущая в крайнем правом ряду, останавливалась на светофоре, и Варвара Сергеевна, довольная, как ребенок, получала возможность разглядывать великий русский город и населяющий его ныне народ.

Однако когда они проезжали Арбатский мост, ее вдруг что-то нестерпимо кольнуло в самую душу.

В предыдущий раз она приехала в столицу в конце сентября девяносто третьего.В другой город иной страны. Самоварова, тогда еще старший лейтенант, оказалась в Москве в служебной командировке. В отделе уже не один месяц расследовали серию тяжких преступлений, и одна из ниточек вела в Москву. Задание казалось нехитрым – в тогдашнее отсутствие интернета ей нужно было оперативно посетить архив МВД и, получив там необходимые документы на имевших судимость подозреваемых, изучить их дела.

Дело о тройном убийстве в центре Санкт-Петербурга продвигалось с трудом, доказательная база провисала, а руководство особого, «интеллектуального» как его называли в городе отделения, где Никитин тогда еще был замом, страшно не любило висяков.

Сергей, несмотря на двоевластие в стране и, как следствие этого, неспокойную обстановку в столице, распорядился, чтобы она задержалась в городе на несколько дней. Он не верил в возможность гражданской войны и искренне считал, что в столице не допустят серьезных беспорядков.

Один бывший опер, с которым Никитин успел побеседовать по телефону, готов был встретиться с коллегой из Ленинграда – так по привычке все еще называли переименованный в 1991 году город – и сообщить подробности о потенциальных преступниках, гастролерах-рецидивистах, дела которых он когда-то вел.

Поселилась Варя в доме, находившемся в переулке напротив Белого дома. Произошло это по чистой случайности. Как-то вечером за пару дней до командировки к ним в отделение заехал хороший знакомец Никитина, овдовевший полковник, служивший в тот момент в Приднестровье.

Зажав под мышкой папку с делом, Варвара зашла к Никитину в кабинет, где мужчины уже вовсю гудели своими хорошо поставленными баритонами и стоя распивали молдавский коньяк. Успевший разгорячиться от выпитого полковник, узнав о ее поездке в Москву, не терпящим возражений тоном предложил остановиться в его пустующей квартире. С гостиницами в разворошенной с девяносто первого стране даже в столице было туго – многие закрывались; остальные были в те дни переполнены народными депутатами и прочими аппаратными служащими.

На вопрос Никитина, заданный шутливым тоном, – не будет ли небезопасным молодой сотруднице в одиночку находиться в сердце назревших в стране перемен, полковник отмахнулся: «У вас-то что, лучше? По всей стране дурдом».

Варе было неловко останавливаться в чужой квартире, но она, тогда еще глупенькая, охваченная грешной страстью к женатому начальнику, тешила себя надеждой, что и Сергей сможет следом вырваться в столицу на пару дней.В итоге Никитин не приехал: в этом не было рабочей необходимости, а служебные дела он всегда ставил выше личных.

Так в последние дни сентября девяносто третьего Варвара Сергеевна оказалась в гуще надвигающихся событий, впоследствии обозначенных историографами как «расстрел Белого Дома».

Москва, расстилавшаяся под окнами полковничьей квартиры, кишела демонстрациями. Вскоре к депутатам Верховного Совета, засевшим в Белом доме в знак протеста против противоправного роспуска высшего законодательного органа страны, добавились сторонники Руцкого и Хазбулатова, а сам дом окружили колючей проволокой и постами охраны подведомственные отчаянно рвущемуся к власти Ельцину спецслужбы – милиция и ОМОН.

На центральных улицах Москвы собирались тянувшие народ каждый на свою сторону ораторы. Вокруг творилось невообразимое – люди воодушевленно выкрикивали лозунги, за которые каких-то пару-тройку лет назад можно было получить большой тюремный срок.

Как гражданская единица, Варвара Сергеевна была на стороне тех, кто пытался страну сохранить, – на стороне законной власти, именовавшейся тогда Верховным Советом народных депутатов. Но их лидеры симпатий у нее не вызывали. А кипевшая и в ней, и вокруг молодая энергия рождала уверенность, что новое в лице Ельцина и его команды неизбежно одержит верх. Прежняя конструкция разрушилась в девяносто первом, и большинство тех, чьему мнению она доверяла, видели будущее России в необходимых радикальных переменах. Молодой майор Никитин до поры до времени поддерживал Ельцина.

Люди, уставшие как от советской бюрократии, так и от неопределенности и нищеты, обрушившихся на них с началом правления команды либералов, повсеместно бастовали, и очень часто (как и сама Варвара Сергеевна) сами не понимали, чего хотят. Одни и те же с утра могли выступать за Руцкого, а к вечеру уже склоняться к поддержке Ельцина.

В те хаотичные, безумные дни, даже в ведомственном архиве дежурный сотрудник мог в рабочие часы уйти на очередной митинг или выскочить на пару часиков в магазин за едой.

Наблюдаемое ежедневно из окна поначалу казалось Варе нереальным – сотни обывателей покинули дома и жгли у Белого дома костры, пели песни, шумели, кричали, гудели, стучали арматурой и строили баррикады. С балкона Белого дома выступали осажденные лидеры, а охранявшие их силовики, пропуская оппозиционеров за заграждение и обратно, запросто с ними курили и дружелюбно болтали.

Через пару дней Самоварова привыкла, что происходившее – не кино. Она мучительно подавляла в себе желание примкнуть к митингующим, ведь там, в шаговой доступности, крутил колесо истории вихрь перемен.

Бывший опер назначил встречу на третье октября. Ссылаясь на здоровье, попросил молодую коллегу из Ленинграда встретиться поближе к его дому. Нимало не смущаясь, подчеркнул, что в качестве благодарности она должна будет помочь ему дотащить до дома какие-то книги.

Договорились встретиться на станции метро «Октябрьская». Возрастной опер оказался бодрым и с виду вовсе не больным. В руках у него было две увесистых сумки.

– От матери перевожу. Она у меня в книжном до пенсии работала. Черт знает, что творится! А так хоть библиотеку на крайняк продам, – пояснил он, сообщив множество неуместных подробностей о своей личной жизни.

Пока поднимались по эскалатору, опер сетовал на происходящее в стране – гиперинфляция и девальвация, двоевластие и нелегитимность – в ту пору этими словами ловко жонглировал даже школьник. Из словесного потока коллеги Варе удалось лишь ухватить и без того очевидное – что «надвигается какая-то страшная жопа».

Сторонников и Ельцина, и Руцкого опер ненавидел одинаково, впрочем, и обратно в Советский Союз не хотел. Почти всех, начиная с бастующих шахтеров и заканчивая творческой интеллигенцией, называл «бандформированиями» и вел себя так, словно совершенно забыл, по какому поводу встретился с коллегой.

Выйдя из метро, они сразу же воткнулись в плотную, воодушевленно- агрессивную толпу.Люди всех возрастов, среди которых были и женщины, беспрерывно – а многие до хрипа – кричали. Из заглушаемых ревом толпы, но уже как знамя переходящих от одного к другому фраз Варя уяснила, что надо строиться в колонны и идти к Белому дому, на подмогу.

Ей вдруг стало невероятно интересно: вот так, случайно, она получала возможность соприкоснуться с тем, чем дышал в последние дни взбудораженный до предела народ.

В ее родном городе эти два года, за которые, в агонии, прощался с жизнью Советский Союз, тоже происходило подобное – люди собирались, митинговали. Вот только там это ее не касалось – Варя ходила на службу, в обед отбегала с коллегами отовариться: масло, колбаса, сыр и даже сигареты были в дефиците, доставала через знакомых щуплых кур и, продолжая делать свою работу, пыталась не поддаваться панике. Главное было не вылететь со службы и прокормить дочку…

Потеряв на минуту бдительность, Самоварова не заметила, как стоявший позади нее и продолжавший что-то бухтеть ей в спину опер исчез. Решив, что эгоцентричный дедуля выбрался из толпы и отправился домой (ссылался же на плохое самочувствие!), она растерялась. Мобильных в то время не было, а в ее руке осталась увесистая сумка с книгами. Адреса сослуживца она не знала.

Телефоны-автоматы в те времена стояли у любого входа в метро, и Самоварова решила выждать несколько минут, чтобы ему позвонить.

– Девушка! – окликнул прижимавший ее слева парень. – Как вас зовут?

Он был молод – около тридцати – и невероятно хорош собой. Скуластый, твердолобый, с тонким длинным ртом и жадным до жизни взглядом холодного василькового оттенка глубоко посаженных глаз. Подобный типаж режиссеры обычно брали на роли обворожительных подонков.

– Может, ну их всех на фиг? Пойдемте прогуляемся? Кофе выпьем, по мороженке съедим?

В его голосе слышался едва уловимый, типичный для москвичей, часто выделяющих букву «а», акцент.

– У вас есть монета? Мне надо позвонить.

В то время, несмотря на его лихость, люди были открыты друг другу. Диалог с незнакомыми на улице, в бесконечных очередях или в таких вот столпотворениях, вовсе не означал возможность развития дальнейших отношений. Случайно разговориться и узнать много нового можно было хоть с профессором, хоть с бандитом, а нарваться на хамство случалось и от учителя или инженера – нищета и беспредел озлобляли некоторых до крайности, а иных делали хитрее или человечнее.

– Девушка, – не отлипал парень, – ну зачем вам это грозное шествие? Еще на ОМОН нарветесь в суматохе, пострадает ваша неземная красота. Говорят, «черемуху» вчера в ход пустили, резиновыми палками оппозицию бьют.

– А вы здесь зачем? – огрызнулась Варвара. – Сами-то зачем здесь стоите?

– Я товарища уже полчаса жду. Договорились при выходе из метро. А куда мне деться, если здесь толпа? И я стал ждать вас, – понизив голос до шепота, нагло кадрился он.

– А как же товарищ?

– Не пришел. Забухал, наверное. Он рок-музыкант, у них это обычное дело.

Варе стало интересно – вместе со всей страной она с конца восьмидесятых слушала на кассетнике «Наутилус» и Цоя, ДДТ, «Аквариум» и курехинскую «Поп-механику». А сколько было не столь известных, но гениальных кухонных исполнителей… Вдруг суетливая Москва тоже на них богата?

– Я не местная. Была здесь с человеком. Пожилым. Он куда-то запропастился.

– Да и хрен с ним! – осклабился парень. – Дела пожилых краса-а-виц не волнуют. А пойдемте к моему товарищу на квартиру?

– Если он бухает так, что себя не помнит, то зачем?! – вконец опешила Варя от наглого предложения.

Жадные губы оказались возле самого уха:

– Кое-чего покурим. Видак посмотрим.

Идти она, конечно, никуда не собиралась, но в ней завозились противоречивые эмоции – с одной стороны, она не прочь была продолжить диалог с нахальным красавцем хотя бы для того, чтобы скоротать время, за которое чокнутый опер успел бы добраться до дома, с другой – как офицер милиции, она была обязана отреагировать на планировавшееся нарушение уголовного кодекса: статью за наркотики еще никто не отменял. Но сейчас она была не на службе, и женщина взяла в ней верх.

– Не имею привычки ходить на всякие сомнительные хаты с незнакомцами, – спокойно ответила она и впервые улыбнулась.

Парень стоял к ней вплотную, и она чувствовала, как в его груди екало нетерпеливое и любопытное желание, такое, которое способны испытывать мужчины, особенно молодые, в первые минуты знакомства.

Вокруг словно что-то сгустилось – люди, обступившие их со всех сторон, еще больше оживились и стали громче кричать. Самоварова поняла: в Белом доме началась стрельба. Вот только кто в кого, а главное – зачем, было неясно.

Испугавшись своего невольного присутствия в скопище то ли правонарушителей, то ли будущих героев, она попыталась выбраться из людской гущи. Мешала увесистая сумка, тянувшая вниз.

Она не без труда обернулась на выход из метро. За то время, что она здесь стояла, примкнувшие к толпе люди сгрудились за ее спиной уже плотной, в несколько рядов, стеной. Поверх голов Варя увидела лицо парня, который незаметно переместился к дверям.

– Я вас люблю! – толкаясь локтями, выкрикнул напоследок он и растворился за дверью метро.

Когда ей наконец удалось чудом выбраться, монеты для таксофона, как назло, не оказалось ни у одного из тех, к кому она обратилась. Люди, отмахиваясь, продолжали возбужденно кричать, а те, кого не интересовало грядущее шествие, выйдя из метро, спешили прочь. Когда удалось раздобыть монету, она набрала Никитину.

– Варь, я не знаю его адрес! – ревел в трубку он. – Что значит потерялся?! Какие еще колонны?! Что там творится? Что за рев? Не стой там, быстро возвращайся в квартиру. Да и хрен с ней, с этой сумкой! Возвращайся в квартиру, запрись и звони ему, передоговорись о встрече, когда все уляжется.

Повесив тяжелую трубку таксофона, удрученная и напуганная тоном начальника Варя стала жалеть, что не приняла дурацкое предложение «прогуляться и съесть мороженки».

Ей часто хотелось сделать что-то назло женатому любовнику.

Эх, молодость…

Отчаянная в своих бездумных порывах, неосмотрительная в сиюминутных желаниях, насыщенная красками, вне зависимости от времени года и господствующего режима, бесстрашная и самодовольная…

Куда все с годами девается?

Как получается, что на смену пусть глупому, но пульсирующему и живому в человеке с возрастом приходят одни скучные серые мысли?

Люди начали удаляться от метро и под бодрые команды, отдаваемые в рупор, строиться на площади в колонны. Приняв разумный совет Сергея, Варя решила вернуться в квартиру и там переждать. В понедельник ей снова нужно было в архив.

Переулок рядом с Белым домом был запружен людьми. Раздававшиеся где-то рядом выстрелы казались нереальными – «Нет-нет, это просто хлопки петард… или холостыми…» – убеждала себя Варя.

Под ее ногами, обутыми в кокетливые остроносые черные полусапожки, опасно скрипели охровые листья, где-то мелькнул алый флаг, люди вокруг кричали уже яростно и бессвязно, всюду валялись окурки, листовки, пустые бутылки и прочий мусор.

Вдруг над всем этим, словно с неба, послышался голос:

– Молодежь! Все боеспособные мужчины! Стройтесь в колонны!

Она не верила своим ушам… Словно на машине времени попала в другой октябрь – семнадцатого года. Выстрелы, доносившиеся со стороны Белого дома, гарь и пыль, заставили ее припустить что есть мочи…

В квартире полковника в холодильнике завалялась пара сосисок, а в шкафчике на кухне – остатки крупы, рассыпной чай в жестяной коробке. В серванте она обнаружила несколько заныканных хозяином сигарет «Ява» в мягкой пачке.

Болезненному оперу удалось дозвониться только через час. Ответил ей незнакомый голос: отрывисто, нервно он сообщил, что того увезли на «скорой» с сердечным приступом.

Самоваровой почему-то подумалось, что ответивший, видно, заскочил в квартиру опера прямо с митинга на Октябрьской площади, чтобы попить воды или сходить в туалет.

Или же…или же этот разговор ей позже приснился?

О том, что происходило в последующие полтора дня, вернувшись в родной Ленинград и упав в спасительные объятия Сергея, Варя предпочитала не вспоминать.

И о чем вспоминать? Зачем?..

Силовые действия нелегитимного президента увенчались успехом, – впрочем, его поддержали практически все СМИ и телевидение.

Впоследствии историки будут по-разному трактовать события октября.

И событий Октября, что вскипел за семьдесят шесть лет до этого в ее родном городе – тоже.

Зимний, оказывается, никто, кроме кучки мальчишек и женского батальона, не охранял. Большевики, оказывается, взяли власть практически без боя.

Но тех, кто помнил все наверняка, уже не было в живых, а в их противоречивых мемуарах оставались белые пятна.

Варе же, напуганному наблюдателю событий октября девяносто третьего, оставалось лишь заглушить в себе ненужное воспоминание, обрубить его как канат, чтобы идти дальше по своей непростой, но понятной дороге.

Заглушив пережитое на нижнем слое сознания, она о нем позабыла. Помогла всегда стоящая на страже разумного психика и… водка.

В тот поздний вечер, когда не на шутку всполошенный событиями Сергей встретил ее на вокзале, они поехали в пустующую квартиру холостого знакомого и в первый и последний раз в их общей истории крепко напились.

А наутро Сергей хмуро, слишком хмуро молчал.

Наверное, вынося мусор на улицу, успел позвонить не только дежурному в отделение, но и жене. Прежде чем заставить Варю встать и одеться, он успел принять душ, прибраться и вымыть посуду, а потом тщательно осмотреть квартиру – менты следов не оставляют. Затем отправил любовницу на такси к матери, где находилась в те дни маленькая Анюта.

Только вот Варя напрочь забыла: рассказала ли она ему про всё, что с ней ещё приключилось, сказала ли полуправду или же ей это просто приснилось? Привиделись утробные безудержные рыдания, пустые и злые, подернутые водочной мутью глаза не любовника – а просто чужого мужа…

Теперь же новый неспокойный октябрь привел ее в столицу, откуда ей необходимо взять след, идущий назад, к предкам и… куда-то еще. Пробежав то, что было милостиво выделено ей свыше на карьеру, Никитина и семью, она возвращалась туда, где, без сомнения, уже не раз бывала когда-то.

Там была смерть и была невыносимая, напрасная жестокость.

Но также была любовь. Там она проживала свои земные часы на полную катушку…

Расположившись в крошечном уютном гостиничном номере, Самоварова вышла с Лаврентием на короткую прогулку. В кафе, после пережитого в поезде, идти окончательно расхотелось, а вожделенный еще вчера бокал шампанского она уже без прежнего радостного предвкушения решила выпить в буфете театра.

Взяв на рецепции пару бутылок воды, Варвара Сергеевна вернулась в номер. В сумочке лежала шоколадка, в номере была кофемашина. Наскоро перекусив, она покормила пса и отправилась в душ. Взглянув на часы, поняла, что времени до похода в театр еще предостаточно.

Почувствовав резко навалившуюся после длинной дороги усталость, решила немного вздремнуть. Лаврентий без спроса запрыгнул на кровать и тут же свернулся калачиком у нее в ногах.

***

Весна уверенно захватывала пространство. Сосульки, висевшие на стыке хлипкой крыши и выкрашенной в казенный зеленый цвет стены, стремительно таяли. Гул проснувшегося от спячки, оживающего под солнечными лучами густого леса перекрывала непрерывная капель.

Васин младенец где-то на краю деревеньки напитывался материным молоком, а пустобрех-щенок, оторвавшись от соска, резвился во дворе, вызывая улыбку на хмурых, заскорузлых от ветра и тяжелой работы лицах охранников.

Столица насчёт «особенного» заключенного так и молчала.

Дежурный, оправдываясь за какие-то неведомые силы, объяснял, что телеграммы в связи с постоянными перебоями доходят до столичного начальства по принципу рулетки – и по этой причине по каким-то вопросам отвечают сразу, по каким-то ответов нет.

Варвара Сергеевна мучительно хотела вернуться в свое настоящее, но это было ей неподвластно.

– Возвратимся к нашему делу, – наугад вытащив из груды папок одну, она не без труда развязала тугой серый бант. – Где, когда и как, при каких обстоятельствах вы убили ту женщину?

Раскрыв папку, она демонстративно небрежно перебирала документы из дела какого-то Остапчука, задержанного, а затем этапированного (как усела она прочесть) в столицу за серию разбойных нападений.

– Я ее не убивал, – разглядывая щербатый грязный пол, помотал головой незнакомец.

– В прошлый раз вы сказали, что вас подставили… Кто и зачем, по вашему мнению, это сделал?

– Те, кто хотел от меня избавиться.

– Фамилии.

– Это ваша работа, – невозмутимо отвечал он, – выяснять фамилии.

– Выходит, вас слили. Какие-то могущественные силы, с которыми вы мутили темные делишки, взяли и слили, – шутейным тоном опытного следака, который часто действовал эффективнее откровенного «наезда», продолжала она.

– Выходит так.

– Вы вступили с убитой в половую связь?

– Я не хочу об этом рассказывать. Вам.

– Ну… ежели вы так воспитаны, что вам неловко об этом говорить с женщиной, мы можем предоставить вам следователя-мужчину, – даже не представляя, есть ли в этом здании еще хоть один следователь, пожала плечами Самоварова.

– Мы… Как же вы любите это ваше «мы». Я очень хочу с вами говорить! – Незнакомец поднял голову и посмотрел на нее в упор. – Вы даже не представляете, насколько это для меня важно. Но не на эту тему.

– Так… И на чем же мы в прошлый раз остановились?

– На том, что вы все еще не замужем.

И хотя она точно знала, что это не так, что где-то «там», где много воздуха и солнца, у нее есть стабильность и любовь, она невольно принимала чужие правила игры, понимая, что в этом пространстве играют почти безо всяких правил.

– Хорошо. Пусть так. Я не замужем. Какое это имеет отношение к вашему делу?

Человек удручающе долго молчал.

– Еще раз повторяю свой вопрос: какое это имеет отношение к тому убийству, которое, как вы изволили выразиться в прошлый раз, вам инкриминируют? Или же вы полагаете, что можете водить меня за нос?

– За нос водили меня вы. И продолжаете водить.

Самоварова, пытаясь скрыть предательскую дрожь в руках, открыла портсигар и вытащила из него папиросу. Чиркнув спичкой, высекла из серы огонь.

– У вас когда-либо диагностировали шизофрению? – глядя в зияющую серой штукатуркой дыру над головой заключенного, спросила она.

– Не сумели.