Признание в любви

Метро от работы недалеко, но иду я, как всегда, быстро. На перекрёстке возвышается дом-«аристократ». На другую сторону улицы вместе со мной переходят несколько человек, спешим. Я оглядываюсь – «аристократ» салютует окнами. Не мне – солнцу. Непривычно оно для Ленинграда: ясных дней в году у нас едва наберётся на пару месяцев. А вот у зданий в городе привычка завидная – быть красивыми.

В нашем коллективе тоже есть привычка, негласная (такие лучше соблюдаются), – зайти утром в давно облюбованное кафе, ответить на улыбки приятелей, выпить хороший кофе, сказать знакомым, по институту, девушкам, что они лучше всех. Но сегодня мне некогда, приглашённые коллеги из других организаций, наверное, уже смотрят на часы. До внеплановой встречи с городским начальством остаётся мало времени. А вот наш с Ирой тайный план, на который она согласилась, но не сразу, может и вовсе рухнуть. Он долго созревал, и для меня что-то значит. Как для неё – не знаю.

Сидим с коллегами в моём кабинете, готовимся. Но меня беспокоит другое; прошу разрешения выйти на пару минут. Нахожу повод заглянуть к Ире, загладить вину, а её нет, в смысле Иры. Ухожу с гостями, встречаю её в коридоре, здороваюсь, будто ничего не было. Возвращаюсь к обеду, захожу ещё раз, – опять её нет! Сотрудники не понимают, что мне на этот раз понадобилось, – выдумал какую-то ерунду. На следующий день появляюсь ненадолго – Иру не вижу. Вызвать к себе – её обязательно спросят зачем. Не хочет ведь она, чтобы подумали, будто начальник домогается. Позвонить в отдел – трубку снимает не она, будет тот же вопрос. Не везёт так не везёт: следующий день тоже отсутствовал. Понадобился вечером генеральному, забежал в конце работы. Собираю документы к важной командировке. Не успеваю, как обычно, приготовить их вовремя. Сколько себя ни ругаю, а толку нет, ничего не меняется. Хотя сейчас в самом деле некогда.

Заглядывает Адик, её завотделом.

– Ты тут?

– Я стал невидимкой?

– Мы идём на фестивальный фильм. Есть билет: Ира отказалась.

– Не до кино мне… А она что?

– К ней бывший муж приходил, их вместе у института видели.

Хлопнула дверь, затих вдали стук каблуков.

Беспрестанно звонит местный телефон. Я задумался: не знаю ведь о ней толком ничего… А нужно? Отвечаю генеральному: «Сейчас буду» – и захожу к Ире. На столе распечатка программы, рядом лежит закрытая книга; взгляд отрешённый. Она машинально теребит воротник кофточки, – похоже, задумалась о совсем другом алгоритме, который не сходится, что бы ни делала.

– Привет, – сажусь рядом. Книга лежит вверх ногами, перевёрнутая жизнь. – Что-то случилось?

Видно, что меня не ожидала.

– Из загаданного – ничего.

– Из незагаданного приходят одни неприятности.

– Вот и жду.

Слышу в каждом слове вопрос.

– Я пришёл.

Нашёл что ляпнуть. Явилась неприятность, до этого мнившая себя удачей.

Её рука застыла. Взгляд от распечатки не поднимается, книгу она не поворачивает. Может, они с мужем решили сойтись? Адик, кажется, говорил, что они в разводе не один год, но и тогда я всё равно «приятность».

У меня в кабинете опять надрывается телефон. Дурацкая пауза затягивается.

– Ирочка… – Разрешаю себе впервые так обратиться. – В моей «программе» ошибку не ищи, её нет. К сожалению, вечером еду в Москву.

Распахивается дверь, врывается секретарша:

– Бегаю, бегаю, еле нашла! Генеральный взбесился.

Я поднимаюсь и никак оправдываюсь:

– На несколько дней.

Столица временем не балует. Как и положено командированным – некогда. Тем не менее почти с утра набираю Адика якобы сообщить, что всё идёт по плану, хотя никогда раньше по такому поводу не звонил. В действительности же готовлюсь услышать: «Ира увольняется». Не услышал. Во время разговора заходит их замдиректора. Адик спрашивает:

– Откуда звонишь?

– Так, из конторы.

Вошедший начальник поднимает большой палец и наставляет своих:

– Учитесь, как нужно отвечать, где вы находитесь: не в головном закрытом институте, а в кон-то-ре! – Одобрительно хлопает меня по плечу: – С вами можно сотрудничать.

Здесь похолодало. Впопыхах я не взял счастливую курточку. Мне предлагают замену – отказываюсь: «Ничто не согревает так, как надежда». Они, конечно, решили, что я о делах.

Удивительно, но повезло, в Москве справился быстро. Дальше нужно в Минск, по этим самым делам, и совсем некстати – в Гомель. Зовут – даже не упрашивают, а требуют – приятели ещё по Академгородку, они в Белоруссии недавно обосновались. Москвичи советуют: «Удобнее ночным поездом». Но это ещё один день – есть ли он у меня? По блату они сняли чью-то бронь, и я уже в самолётике. Почему ласково? Во-первых, потому, что лечу, а во-вторых, это маленький Ту; под стать ему небольшие облачка.

Набираем высоту. Внизу разноцветными полями безупречно выложен орнамент, он окружает аккуратные посёлки. Блестит под солнцем речка, на берегах приютился лес – красота. В командировке уйма совещаний, запланированных и непредусмотренных встреч; постоянно кто-нибудь опаздывает, кому-то нужно идти в другое место. Ругаешься (про себя), смотришь на часы, всегда стоишь перед выбором: куда лучше бежать, чтобы всё успеть и не сломать свои и чужие планы.

В самолёте успокаиваешься: от тебя уже ничего не зависит, даже выйти не можешь.

Сижу у иллюминатора, можно расслабиться. Ничего не делаю. В командировке, а отдыхаю. Рядом девушка, отодвинулась подальше, всем видом показывает, что не хочет ни с кем общаться. Сзади два амбала уголовного вида достают чекушку. Один, с низким голосом, наставляет:

– А долдонил: «Поездом, поездом».

– Кто знал, что билеты заловим? – привычно оправдывается высокий голос. Привычку выдаёт извиняющийся тон.

– Не баламуть, стюардесса нарисуется.

Суёт мне стакан:

– Бухнём за взлёт.

– Мне нельзя, спасибо… А пить нужно за посадку.

Раньше не задумывался (причины не было), а сейчас вообразил, что летим к Богу глянуть хотя бы издали, красивее у Него или нет. Вернусь – расскажу Ирочке, если дождётся.

Только об этом подумал, как стал чихать один мотор, а их всего два. Пассажиры переглянулись, но вроде ничего, продолжает работать. Успокаиваю соседку, заодно и себя:

– Вчера был дождь, он и простыл.

Самолёт всё-таки разворачивается, значит, что-то серьёзное. Опять все переглянулись. Амбал, который был за поезд, берёт своё:

– Говорил тебе, что лучше поездом.

Из-за шторки выбегает стюардесса:

– Пристегните ремни! – Видит бутылку: – Уберите немедленно! – И несётся дальше: – Пристегните ремни!

На обратном пути убеждается, что бутылку спрятали, и исчезает за шторкой. Двигатель снова чихает, чихает и глохнет. Глохнут и разговоры. Пилот старается выровнять одним двигателем – удаётся. Летим с креном, но прямо. И недолго.

Чихает два раза и глохнет второй. Смолкают все и всё. За бортом и в салоне тишина. Успеваю подумать, что абсолютная тишина существует. Ощущаю напряжение в мышцах, хотя не двигаюсь. Инстинкт самосохранения? Зачем-то вспоминаю, что в кино в таких случаях показывают панику: кричат, бегают… Я на спинке кресла перед собой умудряюсь разглядеть закрашенную царапину.

Амбал, который предлагал выпить за взлёт, осторожно шепчет: «Падаем». Его сосед, как эхо, повторяет для себя: «Падаем». Голоса у них стали одинаковыми – безнадёжными.

Смотрю в иллюминатор: облака пока ниже нас, потом рядом – и тут же побежали вверх, быстрее и быстрее. А мы вниз. Страха нет. Состояние не ужаса – обиды. Ну почему я и именно сейчас? Почему? За что? Ответа не жду, Господа не вспоминаю.

Продолжаем падать стремительнее… Паники никакой – тихое, тупое отчаяние. Девушка придвигается ко мне, вцепляется в запястье и не отпускает. Таких глаз в жизни не видел. И в кино.

Впереди пара средних лет. Она всхлипывает, утыкается лицом ему в грудь: «Прижми меня крепче».

Иллюминатор притягивает словно магнит. Хочу знать: когда будет последнее мгновение? Зачем? Что можно изменить? Всё равно смотрю вниз. Получается, что уже вперёд. Машины на шоссе были как муравьи, становятся больше и больше. Буду чувствовать боль или не успею? Раньше боли не боялся. По-прежнему тихо за бортом и в салоне. На соседей не оглядываюсь, уставился в иллюминатор. Стали видны люди на автобусной остановке. Они вверх не смотрят, нас не слышно.

И я сижу тихо, не ворочаюсь – ворочаются мысли. Как там родители? Из-за них ведь в Ленинград переехал… Сколько не успел им сделать. Одна надежда на сына, он здесь будет. А Ира?.. Хорошо, что не стал ей ближе. Зачем такое молодой девушке?

Моё внимание привлекает женщина на проезжей части дороги. Стоит отдельно от толпы, в руках букет цветов, она им голосует. К кому-то опаздывает. А я? Я тут. Мы все тут, торопимся, и остановить нас некому. Страха нет. Есть безысходность. Всё, сейчас конец. Мысли ушли, не дожидаясь этого конца. Всё закрывает неотвратимо приближающаяся земля.

Кажется непонятный шум… Нет, не кажется, так и есть. Стал фыркать двигатель с моей стороны, натужно загудел, заработал. Внутри у меня что-то зашевелилось. Надежда? В салоне тихо. Почти сразу – неустойчиво, с перебоями и чиханием – к нему присоединяется второй. Соседи молчат. Внизу люди задрали головы, показывают на нас.

Раскачиваясь, будто пьяный, самолёт летит над Минским шоссе, машин полно в обе стороны. Вернулись голоса, не шёпот: «Падаем», а поувереннее и погромче: «На шоссе садимся». И замолчали. В фильме «Невероятные приключения итальянцев в России» тоже «сажали» самолёт на это шоссе, только сейчас никто не радуется.

Вот так, вразвалку, болтаясь из стороны в сторону, ковыляем во Внуково. Дотянем или нет? Ну где ты там? Показались аэродромные постройки. Земля ближе, ближе. Когда же сядем? Быстрее давай, быстрее. Наконец-то полоса. Плюхнулись на неё вразнобой колёсами. Необычно высоко подпрыгнули. Прыгнули ещё раз, и ещё. Удивительно, что не сломали шасси. Засуетились колёса. Вдоль полосы стоит наготове ряд пожарных и санитарных машин.

Осуждённый на смертную казнь, наверное, так же себя чувствовал. В повести Виктора Гюго «Последний день приговорённого к смерти» осуждённый испытывает страшные муки и держится только надеждой, что отменят приговор. В назначенный день привели его на эшафот, положили на плаху. Палач готов, толпа ждёт последнего мгновения, но осуждённый верит: вот-вот прибегут и скажут, что казнь отменяется. У меня надежды не было. Приговорили. Отменить некому. И ждать нечего. Кроме смерти.

Только мы остановились, как тут же набежали техники, раскрыли люки, ковыряются. Пассажиры сидят с отрешёнными лицами, никто не говорит: «Повезло». Не обсуждают. Внутри пустота. Как автомат, делаешь то, что скажут.

Командир корабля объявляет:

– Кто желает сдать билет, для вас открыта специальная касса. Кто решил лететь дальше, через два часа будет другой самолёт.

Голос не сразу узнаёшь, и речь торопливая, не как прежде. Он подчеркнул сильным ударением спасительные слова «другой самолёт».

Зал отправления на взводе от шума нетерпеливых голосов. У каждой кассы толкучка. Народ с завистью расступается перед счастливчиком, у которого над головой листочек с указанием продать билет. У нашего окошка тихо, и цель у него другая – принять наши билеты. Оглядываюсь: многие летят опять. Все или нет – не знаю (не проверять же, а было бы интересно). Есть даже с детьми; амбалов не видно. Сажусь к тем, кто в самолёте был впереди.

– Не переживай, будешь потом смеяться, – успокаивает он спутницу. Увидел мою недовольную физиономию: – Вы тоже не беспокойтесь. По теории вероятностей случай не может повториться.

– Теория хороша в теории. – Эмоции толкают меня рассказать о происшествии с сотрудником газеты «Гудок», но сосед не один, а для остальных эта история будет совсем некстати.

– Я преподаю математику… – берётся учитель за нерадивого школьника.

– У меня диссертация по случайным процессам, – останавливаю я урок.

Подходит девушка, сидевшая рядом. Встаю, показываю синяк на руке.

– Что я, синяков не видела?

– Ваш, в самолёте сжали.

– Извините. У меня сил таких нет. А тут… прощалась с жизнью, не могла чувствовать себя одинокой, вот, наверное, и уцепилась. Накануне с парнем рассталась.

Сомневающимся дали два часа. Усмехаюсь: не плюнуть ли мне на эти дела, тем более что возникли они по моей инициативе и заниматься ими никто меня не заставляет? Сам хотел как лучше: ребята в моём отделении, узнав, зачем еду, обрадовались. Ну, скажу им, расстроятся, конечно: «Будем стоять в очереди, ждать, когда поставят программы в обычном порядке». Но ведь я всегда был инициатором перспективных разработок, и статус института заметно поднимется. Да, а как с Ирой? Старался завоевать внимание, наобещал, а сам исчез. Что там у неё? Если уйдёт (она ведь ничем мне не обязана), буду локти кусать. Может, всё-таки вернуться? Приятели в Гомеле не говорят, для чего я там понадобился. Вдруг что-то серьёзное?

Продолжаю сидеть. Не размышляю, а перебираю прошлое: как я здесь оказался и нужно ли мне всё это?

Жизнь – книга: ты её пишешь сам (бывает, что и не сам), пишешь задумываясь или не очень. А я? В моей много страниц, но память – удивительная штука: возвращает к тому, с чего началось самое главное, без чего, как оказалось, и жизни настоящей просто не было бы.

Работал я в Академгородке в Новосибирске, работал, и пришла пора определиться – не стоит уже жить от родителей за тысячи километров. Переехал с семьёй в Ленинград, продолжил заниматься, как сейчас называют, информационными технологиями, ИТ. Но речь пойдёт не об этом, хотя нам внушали, что работа и есть главное. Время для неё, если честно, было бездарное, в смысле попыток сделать что-нибудь интересное – тонули они в общем застое и раздражали. Хотелось послать всё к чёрту. Именно это и предлагали рюмочные, не зря их широко раскинули, сетью. Несколько неосторожных движений, и ты в ней запутаешься.

В Ленинграде наш институт располагался удобно, в районе Техноложки, почти центр города. Удобство заключалось не только в транспортной доступности, но и в другом, не менее значимом. На работе частенько приходилось задерживаться, и мы с приятелями, чего греха таить, этим удобством пользовались, тогда это было самое популярное занятие мужского населения. Я имею в виду, конечно же, рюмочные. Они были рядом, и народ туда наведывался разный, но одинаково приветливый, от профессоров до простых рабочих: пожалуйста, проходите. В них не было музыки, – возможно, чтобы не отвлекала от разговоров, в том числе и по служебным делам.

Другое очевидное преимущество – много кафе. В нашем излюбленном, куда заходили утром и иногда вечером, продавщица Галя готовила хороший кофе. Она красила губы яркой изогнутой линией, и когда улыбалась, то одинокая волна пробегала по всегда спокойному морю. Ещё она встряхивала копной волос в ответ на удачную шутку. В кафе был единственный столик со стульями, за остальными нужно было стоять. Несведущим Галя поясняла: «Мои на работе насиделись».

Сегодня по ленинградскому обычаю с утра дождь, у прохожих одинаково неприветливые лица, и я быстро к ней:

– Чего не хватает?

Поворачивается ко мне и молчит.

– Радуги. Улыбнись, и она блеснёт под тучей твоих чёрных локонов. День должен начинаться встречей с хорошим человеком.

Ко мне пристраивается симпатичная девушка Иветта, похоже, что ждала такого человека. Она не из нашего отделения, милое создание, приятное личико, более чем симпатичная. Мои, да и не только, не обходят её вниманием.

– Хочу с тобой. Когда одна, то кофе плохой, а тебе заваривают – на удивление.

– Галя нас угощает, чтобы ты обратила внимание на меня.

– Я обратила, а ты не замечаешь.

– Ошибаешься – не надышусь. От тебя весной пахнет… Сколько их было у меня…

– Да уж, поговаривают.

– Весна – в тебе: весной упиваются. Осень – мне: осенью вспоминают.

– Не оговаривай себя.

– Лучше признаться в этом самому, чем услышать от другого.

Вечер по ленинградской привычке тоже отдался дождю. Хорошо, что погода не сказывается на рюмочных и на театрах, всё равно идут и туда, и туда; но о театре потом. Расставил их в таком порядке не по значению (это я о себе), а по частоте посещения. Не уверен, правда, можно ли сказать «посетил питейное заведение»? Тогда в памяти всплывёт: «И вновь я посетил». Впрочем, оба места располагают к размышлениям. К сожалению, у многих наоборот. Таков мой новый друг, тёзка: «посетив», он обычно перебирает и его мнение становится единственно правильным.

На работе я задержался, впрочем, не первый раз. Ребята уже допивают. У стойки двое мужчин институтского вида обсуждают, сколько взять сегодня. Тёзка их просит:

– Пропустите академика… – И добавляет, щёлкая пальцем по горлу: – …по этому делу.

Они уважительно отодвигаются, но один сомневается:

– Внешний вид не соответствует высокому званию.

– У него стаж с семи лет.

Тёзка не успел растрезвонить и вынуждает меня рассказать.

Новый год в военном училище. Дома стоит ёлка, такую мог принести настоящий Дед Мороз. Я впервые увидел ёлочные шишки. Большие-большие, держатся крепко – не оторвать. Потом сказали, что это подарок лесничества, верхушка большой ели.

Ребятня носится. Друзья родителей, офицеры, произносят тосты. Я им надоел, канючу у стола:

– Нале-ейте мне, я тоже хочу.

– Дайте же ему. Глотнёт, поперхнётся и никогда больше к рюмке не потянется.

В конце концов маму уговорили. Налили мне полрюмки. Я радостно схватил, выпил и… побежал к мальчишкам.

Мама рассказывала, что все обомлели. Она закричала и понеслась за мной. Я – от неё (в пятнашки играть). Еле поймала, затискала: «Что с тобой?» А я смеялся.

Через какое-то время уснул под ёлкой. Ничего со мной не было.

– А следующий раз? – Приятелям не заткнуть рот, хотят знать всё.

– Четвёртый класс. Первые экзамены. Мы, четыре друга, собрали мелочь, купили в ларьке бутылку красного, тогда всем продавали, и распили в лесу на травке под солнышком. Пили из горлышка, стаканов не было – откуда у нас? Зато было веселье и смех, часа на два.

– А потом? Интересно же.

– Об этом можно до утра. Ещё один случай, и всё, не просите: противодействие развивает что? Находчивость. Десятый класс, выпускной вечер. Учителя шмонали, нашли запасы – отобрали. Как быть? Самый смелый выходит на улицу «проветриться». На входе его обыскивают, находят бутылку. Чуть совсем не выгнали с вечера. Все поникли. Тогда я выбираю пиджак пошире и выхожу. Возвращаюсь, перед учителем поднимаю руки – проверяйте. Он хлопает по груди, по бокам, по спине, не пропускает и брюки. Пусто. Ребята совсем расстроились. Заходим в класс. Я вытягиваю руки – не понимают. Из рукавов пиджака достаю по бутылке!

Меняю тему, продолжаю удивлять приятелей:

– Среди гаишников есть обходительные люди.

Тёзка, разумеется, первый:

– Не выдумывай!

– Еду вчера после изрядно выпитого, вы знаете, закоулками, прячусь. Уже практически ночь, а они, заразы, дежурят. Сразу за поворотом стоит наряд и несколько остановленных машин, развернуться негде. Один тормозит меня, подходит. Приоткрываю окно, сую ему документы, быстро закрываю. Идёт в свет фар, проверяет номер, возвращается. Надеюсь, что обошлось. Но он манит рукой: выходи. Я сижу, будто не понимаю. Стучит в стекло: «Выйдите, пожалуйста». Вежливый такой. Мотаю головой: не-а. Он снова: «Я вас прошу, выйдите, пожалуйста». Открываю дверь, держусь за неё руками, ставлю одну ногу, выпрямляюсь. Такого удивлённого возмущения я не слышал: «Вы же на ногах не стоите!» – «А вы считаете, что я должен ездить стоя?» Смех гаишника слышу тоже первый раз. Возвращает права: «Тебе куда?» Называю адрес. «Доедешь?» – «Видели же, как я аккуратно». – «На мост Александра Невского не суйся. Удачи».

Прощаюсь со своими и с рюмочной.

– Что случилось?

– Сын приезжает, будет поступать в «Бонч».

– У тебя же дочка.

– Да, но не моя, её отец в Академгородке работает. А сын – мой, от первой жены.

– Это вторая?

– Не ставь на счётчик.

Каждое утро на работе один вопрос: какие успехи у сына?

– Внешний вид – отлично, – показываю я фотографию.

– Это же молодой Хемингуэй, не различить.

– Об этом сына и спрашивают: «Бабушка в Испании не воевала?»

Остальное лучше не обсуждать. Учитель я плохой, ученик мой ещё хуже. Может, стоило попробовать литературный институт? Он много читал, и язык подвешен. Нанял профессионального репетитора.

Вечером не остаюсь играть в шахматы:

– У меня партия дома, там цейтнот.

Экзамены прошли как раунды в боксе, только без синяков. Ставить их ему уже поздно. Володька устроился на работу, пожил недолго у нас и перебрался в общежитие, мотивируя тем, что оно рядом с заводом. Это так, но мотив в другом – не привык к нравоучениям.

– За две недели не выучить то, на что отводилось два года. Почему теперь не занимаешься?

– Голова другим занята.

Новые приятели, такие же оболтусы, вечера тратят на выпивку. Володьку даже к психотерапевту водил. Ничего страшного не нашли.

– Пройдёт год, получишь разряды токаря, кого там ещё, потом армия – и что? Останешься таким же (неприятных слов не говорю) на всю жизнь. Тебя это устраивает?

Сын повременил немного и вернулся к маме, в Пермь. Мои родители, из-за кого я, собственно, в Ленинград и перебрался, расстроены больше всех. Володька первый класс у них учился, пока мы с женой перебирались из города в город.

Никогда не знаешь, какое неожиданное знакомство может всё изменить. Хорошо, если к лучшему. Все на это надеются, даже те, втайне от себя, кто это «всё» давно имеет.

Позвонили из отдела кадров:

– Людей заказывали?

– Заявка у вас.

– Троих возьмёте из электротехнического?

Сидят у меня в кабинете три девушки, одна – будто в честь неё назвали популярный тогда фильм «Самая обаятельная и привлекательная». У неё есть всё, и всё на месте, в том числе настороженность. Одета так, как именно она и должна быть одета. Часто девушки носят что-нибудь броское: вот она я! У таких этого самого «я» и нет, а есть то броское, что надето. Здесь же, напротив, выделить нечего, всё к месту. Какое тонкое чувство стиля, надо же. Наверное, так у неё во всём. Но главное – большие глаза: они оценивают, не показывая этого. За улыбкой спрятано понимание и тайна, к которой хочется прикоснуться. Повезло кому-то, кто прикоснулся, но лишь в том случае, если он сам такой же. Впрочем, какое мне дело до неё? Тем более ей до меня. Я начальник, сотрудников много, девушек, как тогда говорили, ещё больше.

Меньше чем через месяц спрашиваю у Адика (и отмечаю, что не только из служебной необходимости, но и из любопытства, оправдались ли мои наблюдения):

– Как новая птица?

– А как ты сумел подметить? Точно – птица говорун Кира Булычёва, отличается умом и сообразительностью. Попросил найти ошибки в чужой программе – быстро справилась.

– Неплохое начало.

– Окончание не хуже – её диалог с тем, кто написал программу. «Пойду думать». – «Не наговаривай на себя».

При чём здесь новая птица – Ира? А ни при чём, оценил её верно, и точка. У нас с ней разные круги общения, к тому же разница в возрасте – семнадцать с лишним лет. Впрочем, почему лишних? Мне они нисколечко не мешают. Да и что может помешать мужчине, у которого «всё» есть? При встречах я, конечно, не отказывал себе в удовольствии пошутить. Ответом был смех в коридоре или в кабинете, где она сидела и куда я заглядывал, разумеется, по делу. Нередко видел там ребят из других отделений, потом сказали, что они здесь отираются в попытках развить с ней знакомство.

Иду к Адику. Приоткрыл дверь, но он появился в конце коридора. Я его жду и слышу: «Ты сегодня особенно красивая». Другой голос с ним соревнуется: «Почему сегодня? Ира всегда такая».

Заходим. Сидят двое не из нашего отделения. Внешний вид, что ли, приучил их к развязности? Адик не выдерживает:

– Опять в нашем огороде сорняки.

– Почва хорошая.

Говорят, что я отличаюсь вежливостью, но прополоть не мешало бы. Хотя ребята неплохо смотрятся, в меру спортивные. Впрочем, что такое мера? Другому её определяем со своей колокольни. Себе меру устанавливаем, когда выпиваем, вдобавок тут же и нарушаем. Эти будто нарочно совершенно разные, начиная с роста и кончая манерами. Высокий сидит, демонстративно закинув ногу на ногу. Такую неуважительную позу я могу позволить дома как пренебрежение (скорее всего, справедливое) к самому себе.

Глянул на часы – до обеда ровно час.

– Скажу вашему шефу, чтобы дал премию.

– За что?

– Не «за что», а «на что» – на часы. Ваши спешат на сутки.

Завтра как раз перевод стрелок на летнее время.

Обиженные засуетились и перед дверью (на самом деле перед Ирой) разыграли сценку, наклоняясь поочерёдно и раскидывая руки:

– Прошу вас вперёд, пожалуйста.

– Нет уж, позвольте, сначала вы.

И растянули улыбки. Но никто не реагирует на «Ревизора». Тогда который повыше оборачивается ко мне, для них я – ревизор.

– Приходите в обед, в теннис поиграем. – Им всё нипочём, но отыграться норовят.

Вечер, четверг. Наших в комнате нет, Ира отпросилась. Словно на необитаемом острове сидит один из тех, кого вижу здесь чаще других, застенчивый такой, рассеянный. У него извиняющийся голос:

– Жду. Договаривались в пятницу.

– Пятница у нас завтра.

С какой стати «у нас» и при чём тут я? Она не ко мне приходит – на работу.

Утром останавливаю её в коридоре:

– К тебе вчера… Робинзон приходил.

– Многие о себе так думают.

Шутки шутками, но, когда узнал, что Ира начинает работать над кандидатской, почти обрадовался: могу что-то предложить и я, точнее себя.

– Если будут проблемы, обращайся.

Какие есть ежегодные праздники? День рождения. Хорошо что-то подарить. Но ведь ни черта ещё не купить – за сапогами девушки сколько сезонов охотятся, а цены растут. Есть праздник, который ждут не один год. С точки зрения учреждения (государства) он плановый. Сели с завотделами его обсудить – повышение зарплаты. Процедура стандартная: приходит срок – её добавляют. Сейчас есть возможность перевести нескольких инженеров с опытом на должность младшего научного сотрудника.

Пётр спокойно ждёт. Плотно сбитый, воплощение уверенности, кажется, что никогда не напрягается; он педант, не торопится, всё делает тщательно, смотрит в одну точку – не пропустил ли чего. После курилки на лестнице, где собираются затянуться «за компанию», он идёт мыть руки с мылом – чтобы запаха не было. В туалете он тоже долго моет, создавая очередь, и парторг, бывший моряк, советует: «Ты лучше один раз помой то, что держишь, чем десять раз потом мыть руки». «За компанию» – привычное объяснение у многих, и не только этому занятию. В колхозе, куда осенью возят на уборку урожая, на своей грядке ничего не оставляет. Чтобы уйти всем вместе, приходится ему помогать. Дома жена ругает: «Что ты всё копаешься?» – «В программировании это важно, не наворотишь ошибок». Она не отстаёт: «Всё имеет свои границы. Один дотошный бухгалтер не мог не докопаться до каждой цифры, откуда она взялась. В отпуске решил убедиться: сколько капель содержит ведро воды. Начал капать и считать, потратил пол-отпуска и заполнил полведра». – «Почему не полное?» – «Забрали в психушку».

Адик подскакивает, большая голова даёт место мыслям разного характера. Один раз предложил уходить в отпуск всем институтом сразу: отделы связаны тематикой, и если кого-то нет, то остальные всё равно вынуждены ждать. В другой раз убеждал запретить ходить в галстуках. Они мешают настроиться на общее дело: ты должен быть сам открытым, без барьеров, и видеть, что другой тоже нараспашку, ничего не утаивает. Адика никто не зовёт Адольфом, в том числе и он сам себя. «Откуда такое имя?» – «А чёрт его знает, я не про отца». Невысокий, щуплый, не может усидеть на одном месте, видимо, поэтому ищет новенькое и пытается в отделе внедрять. Можно ли к этому отнести повесть, которую он никак не допишет (она о нашей жизни)? «Осталось совсем чуть-чуть, в смысле в повести». Наверное, витает в облаках, потому что ещё лирические стихи пишет. Вот и сейчас не успел спуститься на землю:

– Иру нужно перевести досрочно.

В этом тоже углядел новенькое и норовит пролезть вперёд.

У Петра задвигались широкие скулы, прожёвывает услышанное: что будет дальше? – и выжидательно морщится.

Лицо третьего завотделом, и так длинное, вытянулось до неприличия. Для себя он ничего не просит: неловко, другим нужнее. А тут давно хлопотал за своих сотрудников и от такой наглости возмущается:

– Это не комильфо!

В школе учил французский, чем гордится (загнутый к губам кончик носа это подчёркивает). Живёт в центре, своё худое тело засунул в коммуналку: «В большой квартире я вообще потеряюсь». Когда случается завалиться к нему небольшой компанией, человек пять, по-тихому выпить, тут соседи и обращают внимание. «Вас много!» – «Пятеро – это много?» – «Для нашей квартиры – да». Он вздыхает: «Замечают то, что мешает».

– Наоборот, комильфо, – расставляю я точки над i и добавляю, вспомнив профессию отца: – В боевой авиации был приём обучения «делай, как я».

Ожидаемое недоумение на лицах, и я достаю джокера:

– Адик предлагает хороший пример поощрения на будущее. Чтобы не было обидно и не менять наших планов, я выбью дополнительную должность. Можете своих поздравить.

Бездарное время, с чего я начал про Ленинград, было и в смысле нашего с Ирой общения, вернее, в его полном отсутствии, – дежурный обмен улыбками.

Заходит Адик отпроситься:

– Отцу плохо, положили в больницу, еду к нему. Вечером спектакль, я на него рвался, ты знаешь, – билет отдаю тебе. Там будут приятные люди.

– С врачами не помогу: знакомых, к счастью, нет. За билет спасибо.

Провожаю его по коридору. Одну комнату временно освободили, там проводят вакцинацию от гриппа, запускают по два человека. В очереди ожидают несколько девушек, в том числе Ира, за ней один из её поклонников. Адик ему: «Ты же уколов боишься». Навстречу шагает тот, который не понял про Робинзона Крузо. Здесь решил отличиться, но не нашёл ничего лучшего, чем зацепить: «Он не знает, что колоть будут в руку». Через несколько шагов оглядываюсь. Стой… тьфу, не стой, а иди, куда шёл, не моё это дело. Да и что, делать мне больше нечего? Ира ещё в очереди, а соперников нет.

Театр – хорошее место для сближения людей, если, конечно, они того стоят. Из-за предупреждения Адика слегка задержался, но к началу успел. Открываю дверь в ложу, там полумрак. От света из коридора внизу что-то поблёскивает – ботинки молодого мужчины (по сравнению со мной). Рядом одно свободное место (хорошо, когда не любят опаздывать). Мужчина – высокий, излишне плотный, с аккуратной бородкой, видно, что продолжает традиции интеллигентной семьи, и этим сразу располагает к себе. Женщины разместились впереди. Спектакль не начинается, и, пользуясь случаем, делаю приятное, на мой взгляд, – разливаю «Мартель». Он помягче, не добавляет резкости к первой встрече. Специально, будто кто-то подсказал, впервые я захватил серебряные стопочки. Их подарили друзья в Академгородке, когда узнали, что уеду. Они напутствовали: «Мы расстаёмся. Но ты поставишь стопки и почувствуешь, что мы вместе… Не отвлекай нас излишне часто, тем более по пустякам». Лучше подарка для меня было не придумать. К тому же стопочки красивые и удобные.

Интеллигент оживился:

– Достойное начало для знакомства, мне нравится. Юра, – протягивает он руку, ожидаемо сильную, и представляет сидящую перед ним: – Моя жена Лена.

Около Лены замечаю оглянувшуюся Иру. Встретились наши удивлённые взгляды: мой – приятно, её – не знаю (с какой стати я здесь оказался?).

Юра, похоже, привык быть в центре внимания, берёт инициативу в свои руки, благо есть во что взять: «За театр». Ира расширяет тост: «За жизнь, какая она есть». Моё появление вынудило так сказать? По тону не поймёшь, хорошо это или нет. Действительно, не напрасно ли я сейчас «отвлекаю друзей» из Академгородка? Лена рюмку берёт: «Нетрезвый вид – неуважение к актёрам». Её недовольство Юра спешит загладить (похоже, что заниматься этим приходится часто):

– Послушайте, как удачно соединились оба тоста в рассказе моей мамы. Ленинград перед войной. «Травиата», Жермона приехал петь Лемешев, зал забит. Сцена, где Виолетта прощается с Жермоном: отходит от него и останавливается. Жермон опускается на колени, молит остаться. Заметно, что он – Лемешев, не Жермон – выпил. «Талант не пропьёшь», тем более такой. На колени опустился быстро. Потом он должен встать, подойти к Виолетте и постараться задержать её, не прерывая арию. Поёт, как всегда, выше всяческих похвал. А встать не может. Пытается – никак; думаю, что многие пробовали в таком состоянии. Зал ждёт, сюжет знают. Лемешев продолжает петь, подтаскивает стул, опирается на сиденье одной рукой. На коленях, облокачиваясь на стул и толкая его перед собой, передвигается через сцену. Когда таким образом добрался до Виолетты, упёрся в стул двумя руками и… Мама говорила, что она тоже напряглась, стараясь встать вместе с ним, – вот-вот конец сцены, а у него не получается. Не с первой попытки, с трудом ему удалось-таки встать и закончить арию. Зрители долго аплодировали стоя.

В антракте и мы стоим, у столика. Юра на полголовы выше меня, в полтора раза пошире, но не в плечах, и, соответственно, тяжелее (если и занимался спортом, то сидячим). Тем не менее пышет здоровьем – не подойти. К нам и не подходят: он единственный в кафе, у кого шкиперская бородка (скорее – борода), усы и шевелюра (в отличие от моей, длинная и кучерявая). Как и в ложе, треплет бородку после выпитой рюмки и продолжает рассказ, очевидно, обращаясь ко мне:

– Я занимаюсь тем, что не видно, но ощущается, в том числе в этом театре.

Допиваю свою порцию в размышлении:

– Климатом.

– У меня фирма с таким названием, по этому направлению в Русском музее я главный. Надеюсь, будем встречаться. – Пожимает мне руку ещё раз. – Мои друзья все хорошо соображают.

После второй рюмки он продолжает:

– Я с приятелем, Володей Шенкманом, в школе пил лимонад. Подросли – сменили напиток, стали писать стихи. Связано ли это? А как с этим у тебя?

– Если о стихах, то писал до смены напитка, и тоже с приятелем, Женькой. Русский язык вела ужасная учительница. Я придумал, что в войну она была шпионкой. Женька от стишка пришёл в восторг, но увидели мои родители.

– О результате догадываюсь.

– Не стало желания не то что стихи писать, а даже неприличное слово на заборе.

– У нас лучше: Владимир печатался, пошёл дальше меня, – к сожалению, и в выпивке. Я написал огромное количество гениальных стихов.

– Это по его определению. – Лена встаёт и отлучается с Ирой по своим делам.

– Бывали стихи и не очень, соглашусь, дарил их направо и налево. Девушки разделились на две категории: те, кто любил меня, и те, кто любил мои стихи. Когда возникло исключение – девушка, полюбившая и меня, и стихи, – я женился.

– Мой друг в Академгородке, Сергей, пишет стихи исключительно направо.

– Почему?

– Налево его принимают по другому поводу.

Утром не успел сесть в кабинете, как затрезвонил телефон, межгород. Звонок в такую рань не предвещает ничего хорошего. На сей раз вышла приятная ошибка: это давний приятель, Сергей Купреев. Везёт мне на друзей с харизматичным именем. Он научный руководитель нашего направления в Госкомитете по вычислительной технике и информатике. Я не один раз ему жаловался: народ у нас толковый, работать умеет, а занимаемся мелочовкой. Могли бы делать перспективные системы. Он обещал подумать. Но кто я такой? Простой мечтатель вместе с такими же приятелями, со стороны сказали бы – собутыльниками. И вот неожиданный звонок.

– Готов принять?

– С утра?.. С тобой – да.

На следующий день принимаю, его самого. Сергей точен, как часы, но останавливается:

– Подождём коллегу из Киевского института кибернетики, прилетит через полчаса.

– Зачем?

– Сюрприз.

– Любишь делать приятное.

– Как и ты.

Отправляю самого быстрого за кофе к Гале: «Предупреди, что для моих гостей!» Кофе получился лучше обычного, и киевлянин соглашается с чем-то, что обсуждали раньше с Сергеем:

– Если Борис умудрился разобраться с кофе, то с программами вопросов не будет.

Я заглядываю Сергею в рот за продолжением, а он смеётся:

– Коллега прилетел глянуть, почему на базе именно твоего отделения планируем создать Институт по технологии программирования в рамках Совета экономической взаимопомощи. В Киеве готовое отделение, даже название совпадает.

В ответ моей довольной физиономии Сергей хлопает по плечу:

– Ты же просил.

– Невероятно круто! Наконец-то получим новую технику и очередь желающих к нам на работу.

– Погляжу, как твои ребята запрыгают от восторга.

Заглянули мы в кабинеты.

– Ребята со степенями есть?

– И девушки тоже.

– Не чураешься… национальности, это на пользу, – на ушко похвалил меня гость.

В Ленгорисполкоме нас заинтересованно выслушали: Сергей умеет изложить так, что неверующий пойдёт в церковь; при его должности иначе нельзя. Но нашему предложению действительно можно позавидовать, поэтому и вопрос был один. «За чей счёт?» – «СЭВ».

– Отлично. Вы и с институтом кибернетики согласовали, значит, выбор Питера правильный. Делайте. Поможем.

Успокоенно выдыхаю. На прощание киевлянин жмёт нам руки. Я спрашиваю у Сергея:

– Почему не самолётом?

– Сидеть там вместо того, чтобы с тобой в ресторане? В поезде заодно и посплю.

Наконец-то мы с Сергеем принимаем – делаем то, о чём договаривались по телефону. Его тост «За новый институт!» я поддерживаю не один раз.

Всё идёт «лучше не придумаешь». Но мой генеральный директор, скорее всего, решил, что так будет недолго, нас выделят в самостоятельную организацию и он останется без специалистов. Обратился в Ленинградский обком партии, ему там было к кому. В результате – не разрешили.

Рассказываю знакомому, директору НИИ по нашему профилю.

– Да они что, совсем? – Комментарии по телефону опускает. – Слушай, нет худа без добра. Мне нужен зам по науке, неси документы.

Меньше чем через неделю звонит: «Зайди вечером».

Прихожу, его секретарь встаёт: «Вас ждут». На столе «Камю»; бутерброды с красной икрой украшены зеленью, ровные дольки лимона сложены в кучку.

– В министерстве утвердили. – Привычным движением разливает. – Просили дослать партийные документы.

– Не состою.

Рука у него застыла, недоумение вижу первый раз.

– Твоя должность обязывает быть в партии. Как тебя назначили? Впрочем, пустяки, задним числом примем.

– Не хочу быть в партии… даже задним числом.

Смотрит на меня. По его лицу видно, что из приготовленной в расчёте на долгий вечер закуски исчезло всё, кроме лимона. Стало слышно, как часы на стене отсчитывают напрасно потраченное время. Я вспомнил Ахмадулину: «…и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки».

– Жаль. Я не про партию – про институт. Что ж, тогда – за порядочных людей.

Выпили.

– Я подумал, что будет у меня в заместителях орденоносец, тебе ведь на выставке за систему орден дали.

– Разговоров больше, «Знак Почёта». Там у меня был завлаб: жена в соседней лаборатории, дети растут, квартирка тесная, перспективы расширить никакой.

– При чём здесь завлаб с его проблемами?

– В жизни не так много настоящих удовольствий, а тут сам себе взял и доставил. Убедил руководство, чтобы отдали ему. Походил по инстанциям, выделили им жильё. Сказали, что без ордена никогда бы не получил. Сделать необходимое другому – что может быть приятнее. Хожу и радуюсь – пусть завидуют.

– Хороший тост – «Чтобы был повод выпить за добрую зависть».

Что мы и сделали.

– Интересно, а как тебе у нас жильё дали?

– По причине беспартийности и тянули. Я плюнул (хотел было сказать, что не попал, но остерёгся), взял к отпуску дополнительную неделю и укатил с ребятами в Карелию, в Чупу. – Ловлю удивлённый взгляд и, похоже, опять огорчаю: – Не на дачу к Ельцину, но вообще-то недалеко – на строительные работы для новой шахты. Заработка с лихвой хватило на взнос в кооператив.

Говорить о сорванных планах бессмысленно, собираюсь уходить.

– Ты в Академгородке работал. Наверняка должен был попасть на концерт, наделавший столько шума.

– «Попасть» – точное слово.

Далёкий уже 1968 год, Новосибирск, Академгородок. Институты, коттеджи для академиков, четырёхэтажные дома с большими окнами – для тех, кто попроще. Кто ещё проще, тех посылают подальше, по алфавиту, на букву… Щ, в микрорайон с типовыми пятиэтажками. Дома́ в лесу, заботливые ветки тянутся к открытым форточкам и подсаживают белок на кухни. Зимой температура опускается до сорока. Для обнуления погоды принимаем с таким же градусом внутрь. Большое объявление: «Помогите белкам», внизу приписка: «…и МНС».

Молодые лица имеют одинаковое выражение на научной конференции и при покупке раз в неделю мяса в столе заказов. На них написано, что занимаются интеллектуальным трудом. Его успех требует свободы. Самиздат, как эта самая свобода, ходил по рукам; бывало, что давали почитать на одну ночь, – очередь. Надписи на стене в институтском туалете заставляют остановиться, даже если торопишься. Под ними резюме: «Мысли умные в клозете – не найдёшь таких в газете».

Восьмое марта. Фестиваль авторской песни – перед Домом учёных не протолкнуться, в фойе монотонный гул. Записи на плёнках слушали, но все хотят вживую, глаза в глаза. Мы с другом, Виктором Григорьевым, простые смертные, и не надеялись попасть, но с билетами несказанно повезло, хотя в данном случае как раз было сказано его приятелем, тоже экономистом: «Предлагаю сэкономить. Даю свои». – «Что случилось?» – «Летим с женой в Москву. Не волнуйся, по делу». – «Тогда беру».

Зал сумел вместить больше тысячи человек. Сели в проходе, потом встали, чтобы дать место и другим. Администрация вспомнила про технику безопасности, но выгнать «лишних» не удалось. Мы достали фигу из кармана и показали – остались все; некоторые пересели к тем, кто в креслах, на колени.

Бардов выступало много, но ждали Галича. Мы, да и другие, знали, что организаторы просили его выбрать из репертуара что-нибудь полегче, – не нужно дразнить гусей. Он завершает концерт. Каждому давалось две песни, ему – три. Кукин потом рассказывал, как Галич начал с того, что перед выступлением принял сто граммов фронтовых (не один раз), и пошёл на сцену с песней «Памяти Пастернака»! Гитара не торопится, речитатив подчёркивает важные слова – это и наш протест, заявлен со сцены, во всеуслышание. Не ожидали, что он решится бросить его в лицо. Затихли струны; зал, кроме ряда, где партийные деятели, встал – наступила полная тишина. Выдержали паузу, как у великого актёра, и – буря аплодисментов правде и мужеству. Третья песня – «Мы похоронены где-то под Нарвой». Странно, что его не остановили. Остались последние два слова: «Трубят…» И тут раздался выстрел. Кто-то вскрикнул, кто-то вскочил. Галич не дёрнулся, никакой паузы перед словом «егеря». На него сверху посыпались осколки – взорвалась осветительная лампа.

После концерта они шли вместе, и Кукин поделился своими переживаниями:

– Александр Аркадьевич, мне показалось, что в вас стреляли.

– Ха! Мне показалось, что первый секретарь покончил с собой.

Академики не удержались (для них был отдельный концерт, для тех, кто «попроще», – ещё один, ночью, в кинотеатре); не удержались сами исполнители.

Но в итоге всё равно остановили: фестиваль запретили, клуб «Под интегралом» закрыли. У Галича это было единственное официальное выступление перед аудиторией. Он уедет во Францию и в своей книге воспоминаний напишет: «В Академгородке я испытал минуту счастья». Мы тоже.

В августе и нам показали… Чехословакию, ввод войск. В институте народ ропщет: «Конец оттепели, надежда рухнула…» Редко кто проходит дистанцию от понимания до активного протеста. В Праге на демонстрацию вышло сто тысяч; Ян Палах сжёг себя на Вацлавской площади, отдали свою жизнь ещё семь человек. На Красную площадь вышли восемь.

Первомай. Флаги, как ни старались организаторы, бездушно висят, из репродукторов гремит торжественная музыка. Перед Домом учёных – трибуна с представителями партийных органов и руководства Академии наук (кто-то из них был на концерте). Работают телекамеры; напротив, на тротуаре, плотно, как пшеница в урожайный год, стоят зрители. Движется колонна демонстрантов. На обочине плакат – улыбающийся Ленин в кепке машет ладошкой: «Верной дорогой идёте, товарищи». Снизу аккуратно замазанная приписка, – приглядевшись, можно разобрать: «…но не в ту сторону».

Мы стоим в начале проспекта, готовимся присоединиться. Назначенные товарищи принимают от администрации портреты членов политбюро на длинных палках, чтобы издалека видно было. Другие товарищи принимают, по своей инициативе, по пятьдесят граммов. Я отношусь к другим; успел принять, а меня заставляют нести знамя – почётная обязанность победителя соцсоревнования. Заменить рюмку на палку? Отказываюсь, мои требуют: «Знамя не тебе дали, а отделу, неси!» Уподобляюсь Власову на Олимпиаде: держу знамя одной рукой, возглавляю колонну института. Диктор провозглашает лозунги, безуспешно призывая к крикам «ура». Одним словом, всё как обычно.

Вдруг перед самой трибуной из толпы выскочили трое юношей, ищут, куда бы вклиниться. Я приостановился, дал место впереди. Ребята, студенты университета, растянули транспарант во всю ширину дороги – «Руки прочь от Чехословакии». На тротуаре захлопали, диктор замолчал, наши сзади кричат: «Молодцы! Мы с вашим лозунгом!» Операторы продолжают снимать, зрители – аплодировать. Между ними стали выделяться серые личности в штатском – не знают, видимо, что делать: телекамеры, да и народ не особо даёт пролезть. Мы прошли мимо трибуны, я говорю: «Бросайте – и бегом в толпу, отдельно друг от друга». Удрали.

Стою со своими ребятами, обсуждаем очевидный вопрос: почему не мы? Лия Ахеджакова рассказывала, что, когда они в Праге зашли в ресторан, ей плюнули в лицо. Это было потом, а сейчас к нам подходят двое, один в форме:

– С вами шли те, что с лозунгом?

– Не с нами – впереди.

– Можно вас?

– Что вы имеете в виду? Когда звонят в отдел и спрашивают: «Можно Валю?» – один сотрудник отвечает: «У нас всех можно». Я ко всем не отношусь.

– Тут не до шуток, мы на службе.

Пролетает стая голубей с хорошей кормёжки и роняет большие «кляксы». Одна попадает ему на погон рядом со звёздочками, в нужное место.

– Вас уже повысили.

Который в гражданском смеётся – похоже, старше по чину, понимает бесполезность разговора. Младший вытирает пятно платком, сворачивает его и убирает в карман – улика. Молча уходят. И мы молчим. Стыдно, перед собой. В сторонке дожидается Сергей, карманы солидно оттопыриваются. Похлопал по бутылкам:

– Как знал, что будет причина выпить.

Долгожданный вечер. Сергей, собиравшийся в Ленинград больше года, наконец-то сидит у меня в кабинете. «Сидит» – не то слово: он стоит у стола и, наслаждаясь приятным запахом, режет сыр, которого в Новосибирске не купишь. У него длинные пальцы пианиста: когда держит понравившуюся девушку за талию, то играет ими вальс Мендельсона. Здесь проще: выбирает кусочек поменьше, водит у носа, не торопясь разжёвывает и демонстративно причмокивает. У меня наготове бутылка отличного (не по Райкину – отличного от других), настоящего французского коньяка, как водится – уже неполная (не удержались с ребятами, чтобы не попробовать).

Стук в дверь (так принято), заходит Ирина.

– Извините, если помешала.

– Отложенное удовольствие больше. – Сергей в своём репертуаре, не может не обратить на себя внимание.

Хорошее дополнение к вихру на макушке, на всякий случай он его и приглаживает. Не зря в старину у молодых девушек (да и постарше) были альбомы, в которые им писали посвящения. «Писателям» они были благодарны. Брошенные слова, как семена, где-то взойдут.

– Читаю вечером лекцию, – поясняет Ира.

– Хочешь, чтобы послушал?

– Машинное время не меняют!

– Договорюсь.

– Спасибо.

Обычный диалог, с дополнением: моя попытка пошутить и её необязательное, подчёркнутое «спасибо».

Ира прикрывает за собой дверь. Сергей с завистью (привычка такая) отмечает:

– Красивая. Давно у тебя?

– Год, наверное, не помню точно.

– Х-ха! Раньше помнил. Когда ездил выступать на конференциях, к тебе девушки прилетали, за дополнительной информацией.

– Не поверишь, мыслей таких нет.

– Конечно, не верю.

– В том-то и дело – у нас любовь.

Он меня останавливает, удовлетворённо кивает и подаёт рюмку:

– Всё начинается со встречи, часто случайной, – за неё.

Мы чокаемся, берём в рот по маленькому глоточку, перекатываем драгоценную жидкость, наслаждаемся. Получаем то самое удовольствие, но главное – от встречи. Делаем ещё по глотку.

– Хорошо-то как.

– Жаль, что не всё хорошее полезно.

Допиваем, его реакция не заставляет себя ждать:

– Шикарный коньяк.

– Специально для тебя привёз, из Венгрии, на совещании был по нашей тематике.

– А ещё жалуешься – не интересно тут.

– Это как северное сияние: красиво, но без толку. И не каждый видит.

Сергей вертит за ножку пустую рюмку, добиваясь положения, при котором её незатейливый орнамент под лампой начинает отсвечивать разными цветами.

– Выпьем за то, чтобы видели.

Я наливаю и возвращаюсь к его неверию:

– Любовь у нас к театру!

– При чём тут театр?

– У Станиславского: «Театр есть искусство отражать», в том числе и того, кто рядом. Эмоциями человек раскрывается, как цветок под солнцем. Я Иру и разглядел – такая цельная натура.

– Натуру без тебя вижу. Почему ближе-то не познакомился?

– Завести интрижку? Вряд ли получится. Кто я такой, чтобы на меня обращать внимание?

– Не прибедняйся, выглядишь на все сто.

– Когда это я ограничивался ста граммами? А «выглядеть» – от глагола «выглядывать». Я прятался?

– Поэтому тебя в органы и вызывали.

Я не графская развалина (хотя бабушка рассказывала про какие-то корни), достаточно спортивен, что видно; характер, может быть, и не нордический, но в «порочащих связях замечен не был». Девушки обращали внимание, не без этого, – не так чтобы сразу вешались на шею, но завести отношения были не прочь. Я принимал это, хотя и не особенно. Не очень-то нравилось просто служить той самой вешалкой и время от времени перебирать гардероб – не пора ли его поменять. Мне этого недостаточно. Хотя какой мужчина откажется от чего-нибудь прекрасного, пусть и недолговечного. С другой стороны, ещё вопрос: у нас были девушки или, наоборот, мы у них?

– А если получится, – заканчиваю я, – испорчу ей жизнь. Ради чего – моей прихоти? Ира высокого полёта. С ней интересно разговаривать, а обращаться хочется на «вы».

– Ладно, а что с «дополнительной информацией»? – задаёт он животрепещущий для него вопрос.

– Есть такая, правильнее – такие. Но это не трогает, как хотелось бы.

– Зачем тебе подвиги? Дома нелады? Жена по-прежнему считает, что во всём права? Не собираешься, случайно, уходить, как в Академгородке сделал?

– Там через несколько дней она себя пересилила, пришла ко мне, и я вернулся. Здесь мы ближе не стали.

– Я на тебе коньяк заработал.

– Поделись.

– Когда ты уехал в Ленинград, с ней не расписавшись, наши в один голос заявили: «Всё, найдёт другую». Я и поспорил: «Борис не такой».

– Семью бы здесь не прописали. Меня одного, с приглашением, и то сколько мурыжили.

– Из-за чего всё-таки прилетел и женился?

– Она с маленькой дочкой бросила успешного мужа, обеспеченную жизнь.

– Ты же не уговаривал.

– Но развелась-то она из-за меня. Подруги её ругали, а сейчас бы и вовсе затюкали: «Мы тебе говорили, говорили».

– Ответственность за чужие поступки?

За что и выпили. Я не привык, в отличие от Сергея, выкладывать подробности своих увлечений, отшучиваюсь:

– Одни, неприкаянные, решают вопрос «самостоятельно»… – Замечаю, что он ухмыльнулся. – Другие, на Западе, участвуют в соревновании «кто больше соблазнит девушек за вечер». Какой-то москвич хвастался записной книжкой с именами восьмисот шестидесяти таких девушек – «собранных» не за один вечер, конечно, – и, как в «Двенадцати стульях», говорил: «У меня все ходы записаны».

После третьей рюмки он начинает издалека в дурацкой манере чтения докладов, к которой привык:

– Давным-давно господствовало представление о Прекрасной Даме, даме сердца. Времена минули, индивидуальное понятие сменилось на обезличенное – прекрасный пол. Не мудрствуя лукаво, пользуются его услугами. Известных примеров достаточно, есть даже среди наших нобелевских лауреатов. Их немного, лауреатов, но примеры есть. Показательный – Дау. В научной среде к нему так уважительно обращались, разумеется, не из-за чрезмерного, по мнению некоторых, в том числе его жены, внимания к этому полу. Какой физик-ядерщик в Академгородке не мечтал работать у Будкера[1]: глаза, борода, огромный лоб – праведник. Наверное, так Моисей выглядел, не напрасно ему верили.

Мне надоело, и я прерываю:

– Сказал бы просто: добрался до Галки.

– Да. Но я о другом. Отношения у нас давно, встречаться особо негде. А энергия несущихся навстречу друг другу сердец при столкновении несравнимо больше. Будкера уже нет, а её муж вечно занят, некогда ему отвлекаться на семейные вопросы: в институте ставят эксперимент за экспериментом. Она тоже поставила… замок на дверь в свою комнату – он всё равно не соглашается на развод. Принял я её приглашение, убедившее, что у мужа до глубокой ночи эксперимент, и решился сменить обеденное «меню». Живут они в пятиэтажке, на третьем этаже. Машину оставил подальше, у торгового центра. Во дворе дети бегают, кто-то домой есть ходит, не так уж и я приметен. Не прошло и пяти минут, как мы заперлись у неё в комнате, инстинкт сработал… Щёлкает входной замок, несколько человек ругаются по поводу неувязок в лаборатории. Зараза! Хорошо ещё, что ботинки у входа не оставил. Муж стучит к нам: «Я знаю, что ты дома, свари кофе» – и проходит с сотрудниками на свою половину. Есть у меня, может быть, несколько секунд, а может, и нет. Галка бесшумно открывает свою дверь, затем входную, я в носках, на цыпочках, выскакиваю и несусь по лестнице. Следом выбегает муж. «Кого выпустила?» – «Показалось, что звонили». Отталкивает её, кричит приятелям: «Смотрите в окно» – и бежит вниз. Слышу, как через какие-то секунды хлопает дверь в парадной, затем не такие уже быстрые шаги обратно и разочарованный голос: «Никого». Я стою… на пятом этаже, держу в руках ботинки и вдыхаю полной грудью. Затем сажусь у стеночки, надеваю их и завязываю шнурки. Разве можно было представить, что возня со шнурками способна доставить удовольствие?

– На худой конец, мог бы сходить в другое место.

– У меня не худой. Не капает.

Выпили за то и за другое.

Сергея я не всегда понимал. Он любит волейбол, шахматы и девушек. В спорте увлекается длинными дистанциями, в отношениях с девушками – короткими. Ему нравится ходьба спортивная и ещё та, про участников которой говорят «ходок». С точки зрения внешности – обыкновенный мужчина, на улице не обратил бы внимания. Единственная броская деталь – непокорный вихор торчит на макушке. Может быть, это и привлекало девушек?

Проводит он у себя оперативку, ждут задержавшуюся сотрудницу. Та прибегает, извиняется. Думали, что Сергей будет ругаться, как обычно в таких случаях, но неожиданно для всех он смеётся. Причину не объяснил. Дело в том, что среди присутствующих были три женщины и со всеми он был близок, в смысле «прекрасного пола». А с опоздавшей – нет (ещё нет, вот и смеялся). Мой вопрос «Зачем тебе это нужно?» не ставит его в тупик.

– Само собой получается.

– Они друг о друге знают?

– Хочешь, чтобы спросил?

«Верность для мужчины – как клетка для тигра», – говорил про таких Бернард Шоу.

Женский праздник, звоню ему домой, жену не застал. Слышу – что-то ест.

– Поздравь свою половину.

– Нет половины.

– Почему нет? У нас равноправие.

– Какое равноправие? Когда к тебе девушка пристаёт – её личное дело; если ты к ней – уголовное.

– Скажи, что для неё есть подарок.

– Интересно. Какой?

– Ты.

– Кх-кх, кх-кх… Чуть не подавился.

– Лишь бы не она.

Звонит местный телефон. Вроде некому в такое время. Ставлю рюмку, беру трубку.

– …Попроси ещё, скажи, что завтра отдам.

– Твоя Ира? – уточняет Сергей.

– Да, но не моя. Времени ей не хватило.

– На тебя?

Он погрустнел, допил остаток в рюмке: «Насчёт любви к театру», помолчал и плюнул три раза через левое плечо.

– Знаешь ведь, о чём я до сих пор жалею. Не иди и ты на поводу у случая. Помнишь, как я остался с носом? Выпью – лежу вечером и ругаю себя: дурак.

Я подумал о себе и тоже сплюнул.

А дело было так. Сергей необычно тщательно готовился. К чему – знают три человека: он сам, та, из-за которой хлопоты, и я. В значимые события он меня посвящает.

– У тебя опыт больше, два раза женат. Поехали, посмотришь.

– Ты в лес ходишь чаще, зато я – дальше.

Мне и самому интересно посмотреть, почему он её выделил. Девушек у него более чем достаточно, на мой взгляд, и времени на кого-то даже не хватало… или мешали обстоятельства, иногда ужасные.

Как-то сплавлялись тесной компанией по реке Или в майские праздники. Красота, вода тёплая. На очередном острове лес, причалили закусить свежей рыбой. Сергей на лодке повёз девушку на другую сторону. Они первый раз вдвоём и решили вначале выкупаться. Окунулись. На моторке проносится мимо рыбак, разворачивается, сажает их к себе и отвозит метров на пятьдесят. Глушит мотор и показывает на дно. Там лежит сом – больше двух метров, и пасть с локоть. Девушке стало плохо. С Сергеем она перестала общаться, и он до сих пор расстраивается, будто не выполнил самое главное в жизни (я не про сома).

На этот раз Сергей задумался: не завести ли более тесные отношения? Хотя близких, да, собственно, и никаких, отношений ещё не было, просто сразу, как говорят, запал. Девушка живёт в городе, добираться до неё, в смысле доехать, больше часа. Один раз договорились они встретиться у оперного театра: это не только красивое здание – оно самое-самое крупное в России (из театральных), а монолитный купол – крупнейший в мире; под стать и портал из двадцати четырёх колонн. Она с билетами на «Дон Жуана», он тоже с билетом – на самолёт (срочная командировка), и с извинениями. В другой раз объяснения другие, извинения и просьбы его простить – те же. И таких «разов» было три. Красавица возмутилась: «Хочу наконец рассмотреть, как ты выглядишь. Может быть, специально увиливаешь?»

Сегодня у Сергея в плане: на вечер – четвёртая встреча в театре, на день – давно назначенное мероприятие, на утро – обещанная метеосводкой погода. Утро не обмануло: температура воздуха за тридцать градусов. Народ ломанулся на Обское море; на пляже «Солнечный» при такой погоде теснее, чем на Чёрном море. Есть навесы от солнца (в Сибири!), под одним – медпункт, он без работы. У врачей за дежурство на этом месте настоящая драка.

Сергей хочет отказаться от нашего мероприятия:

– Предупредила она меня, что это последний раз: «Не придёшь – всё».

Убеждаю его:

– Ты что, обалдел? Делаешь вид перед женой, будто занят работой, причём если повезёт, то до утра. Она с подружками давно купается, и мы до вечера успеем: вода – сиди хоть два часа.

Напротив пляжа – остров. Приезжие, услышав название, удивляются: «Тайвань?» Оно и понятно: как в Китае – далеко от берега, а добраться хочется. На нашем – уютный (справедливее – приютный) лес, густой, с полянками и кустами, есть где укрыться от нескромных взглядов с лодок или яхт, отсюда и название, из-за романтической цели посещения, – «Тань-Вань». Давно мы хотели доплыть, пусть это не один километр, и цель другая, спортивная.

К продавщицам мороженого волнуется очередь – не достанется. В тени сосен прячутся девушки в неоткровенных купальниках, боятся сгореть (от солнца и на экзаменах), обсуждают поступление в университет. Недалеко похрапывает большое тело. На длинных чёрных трусах лежит табличка из кабины телефона-автомата: «Не работает». Песок горячий, но в волейбол играют. Приятели зовут в кружок, где поприличнее состав, но мы стартанули к острову. Надвигается тучка, но время есть: пока дождик пройдёт, пока песок высохнет. Тучи бывают грозные – молодые, чёрные, налетают, швыряют молнии куда попало, пугают громом; эта – старая, с проседью, еле тащится, бояться нечего.

Она одарила тёплым ливнем. Народ рванул в море: вода сверху и снизу. Прыгают взрослые и дети, маленькие кричат от восторга. Капли размером с вишню. Старая туча оказалась ведьмой, как бывает в сказках, злой-презлой. Махнула раз молнией, и вишни созрели… на плечах, на спинах. Вначале град был редкий, но потом закричали все, на песке появилась ледяная крошка. Кому-то повезло: сразу заскочил под навес. Нам – не очень. Хорошо, что не успели далеко отплыть, но пока бежали к навесу, закрыв голову руками, мне их град разбил в кровь, голову пожалел (больное место?). Сергей сплёвывал кровь без перерыва. В медпункте очередь, его пропустили; врач зашил и залепил нос – смотреть страшно. В цирке было бы смешно: такой большой нос делают клоунам, они суют его куда ни попадя, за что и получают. Сергей, правда, тоже частенько совал свой в чужую семейную жизнь. И вот заклеили пластырем крест-накрест – сегодня на этом деле поставили крест.

– Больно? – Врача беспокоят слёзы, он ведь не знает, из-за чего они. Делает укол.

Летний дождь закончился быстро, в этом мы не ошиблись.

– Столько раз к ней ездил, умолял: «Посмотри на меня внимательно». И что она увидит?

– Бутылкой такое не искупить, – каюсь я.

– Что случилось? – всполошились в кафе, куда зашли передохнуть. – Вам чего покрепче?

После выпитой рюмки (не рюмочки) Сергей идёт звонить к телефону-автомату.

– Бросила трубку.

Пытается закурить. Пальцы не слушаются – сломал спичку, мою помощь не принял. За соседним столиком психует не совсем трезвый не совсем интеллигент. После своего неудачного звонка он призвал нас в свидетели: «Купи, купи… Взял на последние, а самих нету» – и показывает на стул, где что-то прикрыто газетой. После второй рюмки Сергей расстроился окончательно:

– Не берёт трубку.

Потом он с неинтеллигентным чередует рюмки и очередь к телефону. Один ломает больше спичек, другой сильнее ругается. Мы одной бутылкой не обошлись. Сосед на всякий случай в который уже раз пошарил в карманах и вздохнул: нету больше.

Посокрушался Сергей, посокрушался и ушёл звонить. Я налил ему полную рюмку. Возвращается злой, плюхается на стул, хватает рюмку, опрокидывает и застывает. Хочет шваркнуть об пол, но официант начеку: «Что-то не так?» Смотрит на нас. У Сергея впервые проснулась улыбка.

Увожу его домой, сосед нас обгоняет (походка человека, не сомневающегося в правильности своих действий). Он приветственно размахивает авоськой, в ней – бутылка, с которой его ждали. И ещё в авоське оказалась дырка. Бутылка выскакивает, подлетает и со звоном разбивается. Углубление на тротуаре становится лужей, в ней отражается безразличная луна. Он не верит, опускается на корточки, упирается руками в асфальт и застывает. По негладко выбритым щекам поползли слёзы. От каждой упавшей в лужу слезы луна вздрагивает и морщится. Нам стало её жаль. Брызги попадают на руки, он их слизывает и шепчет. Склоняет одно местоимение – «мою», «меня»; мат сквозь слёзы, мат отчаяния. Никогда не слышал, чтобы плакали матом. Нашли в карманах мелочь, я протягиваю. Мотает головой: «Не-а». Слёзы закапали сильнее. А ведь у Сергея такое же состояние, вот только никакие деньги ему не помогут. Засунул неинтеллигентному мелочь в карман рубашки, он выпрямился, утёр лицо рукавом: «Подождите, я быстро» – и понёсся за следующей. Мы – в другую сторону.

Домой к Сергею захожу первым. Жена тут же устраивает взбучку, опять мне.

– Кто обещал, что это не повторится? – Увидела его: – Ты не уехал? – И замолчала, когда он повернулся. Нет чтобы сказать спасибо, ведь не уехал же!

С красавицей вышло плохо, но её этот инцидент, скорее всего, уже не трогает и не тронет, а вот с Сергеем нелады. Звонил он, звонил несколько дней – не хочет она больше разговаривать. В результате обиделся сам (привычка к коротким дистанциям). Больше они не встречались. Мне он тоже ничего не говорит, не знает, правильно ли поступил. А узнать можно только тогда, когда сделаешь.

Рассказываю общему приятелю (про нос!), он сокрушается:

– Ничего себе.

– Себе ничего.

– Тут не до шуток.

Не объяснять же ему, что Сергею именно это и осталось – шутить.

Один разговор с Ирой, ещё один, потом ещё – и подумал (не наговариваю ли и я на себя?), что они интересны, по крайней мере мне, и что литературный мир нас сблизил. Стало их не хватать. Хорошо бы пригласить её в кафе, но, с одной стороны, неловко, начальник всё-таки, и при том на сколько старше. С другой, если честно, опасаюсь – вдруг откажется? Не хотел обрывать то, чего не было. Из ниточки незначащих диалогов не связалось ничего тёплого. А зима, между прочим, холодная. Хорошо, что на исходе.

Международная выставка оргтехники, я – член официальной делегации. Перед обедом возвращаюсь, в коридоре встречает Адик:

– Интересно?

– Смотреть и потыкать пальцем – не получить. Информировали, что будут содействовать. Пока вот презентовали по авторучке. – Достаю.

– Классная вещь!

Выходит с подругой Ира, нарядная, как весна, – зиму, что ли, провожали? Адик: «День рождения». Моя пауза затягивается: должен бы знать.

– Поздравляю! – Вручаю ей авторучку. – Такой напишешь хорошую диссертацию.

– Люди, рождённые двадцать девятого февраля, имеют особую энергетику. Они способны воздействовать на расстоянии, на меня например. – Это подходит с цветочком любитель тенниса.

В обеденный перерыв направляюсь поблицевать в шахматы. На партию отводится по три минуты, у основного соперника первый разряд. Это мой тёзка. Болельщики стараются подсказать ход, но не могут, а объясняют тем, что не знают, как обратиться, – отчества у нас тоже одинаковые. Ира занята другим – стоит в очереди. Видел и раньше, что она играет в настольный теннис (в названном выше фильме не умеют). За столом те, которых вежливо выставил из комнаты, – оказалось, что они наши чемпионы. Больше развлекают публику, чем играют.

Поздравивший объясняет Ире:

– Смотри, как бьётся низкий мяч. – Резко подкручивает, попадает и сразу обращается ко мне: – Что это вы, всё мимо да мимо? Вроде обещали, вставайте.

Показалось, что Ира глянула на меня с некоторым сочувствием. «Старый балбес, – это я про себя, – позабыл уже, что когда девушка нравится, то всегда может показаться, что она обратила на тебя внимание». Ребята просто решили расставить всё по своим местам: на работе ты впереди, а в обычной жизни, в очереди на сердце, – последний. Вообще-то я не занимал.

– Я своё место уступлю, – уговаривает противник поздравлявшего.

Почему бы, в конце концов, не попробовать? Решил присоединиться, тоже побаловаться. Началось с раздражения: ракетку всучили плохонькую.

– Посимпатичнее не нашли?

– Бантик привязать?

Размяться не дали. Соперник с довольной физиономией думает: «Сейчас я тебя» – и сразу подаёт на счёт. Кручёный мяч летит в угол стола. Я разозлился и… промазал. Следующий мяч, по той же причине, отправил мимо. Чёрт возьми, нужно собраться! Ира смотрит. Достал платок, подышал на ракетку, протёр, как в былое время делал: ну, заяц, погоди! Он успел оценить мой уровень и сразу после своей подачи отскочил, чтобы успеть принять сильный ответный удар. Он-то отскочил, а я положил мячик у сетки – засмеялись. При следующем ударе моя рука уже привычно вскинулась и мгновенно загнулась кисть – противник дёрнулся, но не в ту сторону. Ещё мяч я быстро выиграл сильным ударом. Противник заработал пару ехидных замечаний коллег. Наказывать его дальше или не стоит? Но он решил объяснить: «Ракетку не ту взял». Посмотрим. Начинаю гонять его влево, вправо, специально даю возможность принять. Бедный отбросил мысль о нападении – лишь бы отбить. Он носится, а я стою на месте и каждым ударом круг «забега» увеличиваю. На очередном развороте его ноги заплелись, и пришлось бедняге уцепиться за стол. Народ захихикал, значит, достаточно; подкручиваю мяч, чтобы отскок был высоким, – и соперник заведомо успел. Мой подарок он не оценил и вложил всю силу в удар. Я ожидал, куда будет бить, и успел подставить ракетку. Мяч с такой скоростью отскочил, что пролетел под его вытянутой вперёд рукой.

Слушаю комплименты по поводу приёма мяча и вижу недовольное лицо Иры. Кем?

Подаю простенько, он легко забивает, я извиняюсь:

– Некогда.

– А как со счётом?

– Ничья.

– В следующий раз возьму другую ракетку, – оправдывается он, видимо, перед Ирой.

– Не забудь бантик привязать.

Ругаю себя и оправдания не нахожу. Зачем так сделал? Это не глупость – много хуже. Играл я прилично, поэтому к столу с любителями не подходил. Разве можно показывать своё превосходство, зная об этом? Какое имеет значение, что они тоже хотели? Нашёл в чём равняться. И потом, ровесники сражаются за неё. Зачем полез я? Ладно. А какую тяжесть смогу осилить и бросить на чашу спортивных весов, если понадобится? По гороскопу-то я Весы, поэтому, наверное, и качаюсь туда-сюда. Весы – идеалист и ещё романтик. Вспомнить, что удавалось, всегда приятно и интересно. А сейчас? Ничего, кроме этого самого интереса, похоже, и нет. Любовь с первого взгляда? Взгляд-то был, когда ещё только принимал на работу. А потом? Потом, как в детстве, – суп с котом.

В дальней комнате занимались гирями – вместо шахмат пошёл туда. Слышал, что местный мастер спорта по тяжёлой атлетике поднимает одной рукой две двухпудовки. Решил проверить себя, раньше этим баловался. Размял плечи, поклонился гире, выжал двухпудовку два раза, держа ручкой вниз. Улыбнулся. Когда молодой, то улыбаешься сам по себе, независимо ни от чего, просто так, потому что – молодой. В книге Виктора Кина с подходящим для меня названием «По ту сторону» оптимистическое начало: «Он смотрел на мир со спокойной улыбкой человека, поднимающего три пуда одной рукой». Я тоже подниму три пуда. И так же смотрю на мир, только причина улыбки другая: появилась Ирина… «по ту сторону». Кто там был – ахнул. Ёлки-палки, вдруг ей расскажут? Что подумает, здесь-то я ни с кем не соревнуюсь. Разве что с собой. Со стороны это незаметно, по крайней мере сразу.

Успел сесть за шахматы. Вдохновение даёт о себе знать – разгромил тёзку.

– Ты сегодня в ударе.

– Меня хотели.

– Кто это посмел замахнуться?

После работы он тянет в рюмочную: «Отыграюсь вслепую, ребята ждут». Непривычно, но желания нет: «Сегодня без меня». Действительно, некуда откладывать дела, к тому же… у Иры вечером машинное время.

Недавно был Сергей или давно? Однообразие делает время плоским, не за что зацепиться. Юбилей Адика отметили на работе, в институте, но – после рабочего дня. На продолжение зовёт меня домой. Поблагодарил: «Спасибо». Скорее всего, она там будет, – может, не стоит идти, не выкинуть бы опять чего-нибудь?

Он открывает дверь настежь, поправляет галстук, выглядывает на лестницу и удивляется:

– Ты один?

– А с кем приглашал?

Он не знает, из-за кого я на самом деле пришёл, да вообще-то я и сам толком не знаю.

– У тебя есть с кем.

– Думаешь, Иветта?

– «Огласите весь список», – по обыкновению не преминул Адик добавить цитату, в данном случае из фильма «Операция „Ы“». Там проштрафившихся алкоголиков отправляют на работу, называя поочерёдно куда. Один из бывалых и просит «огласить весь список». Не знаю, насколько я бывалый (свои пристрастия не афиширую, скорее прячу), но сотрудники норовят вычислить мои предпочтения.

– Иветта слишком лёгкая.

– Сделаешь у себя «дом лёгкого поведения».

– Я имел в виду ту, с которой видел тебя не где-нибудь, а в гостинице «Европейская», тоже, между прочим, за кофе. Такая возвышенная.

– Углядел, она высоко летает. Когда мы с ней играем.

– Стоп, отсюда поподробнее.

– Зря навострился. В волейбол играем, двое на двое, мужиков обыгрываем. Её в сборную страны брали. Знаешь, чем она берёт?

– Кого?

– Таких, как ты, – модой. Она на полшага впереди: что-то надевает – сегодня удивляются, а завтра завидуют. В памяти «возвышенность» и остаётся. А как она ходит?

– Плавно…

– Она отводит в сторону правую руку и кокетливо в такт шагам помахивает.

– Заигрывает?

– Не с тобой, ей с собой интересно.

Квартирка не совсем уютная, тесноватая, – как он умудряется писать здесь о высоком? Или чем хуже складывается, тем больше мечтаешь вырваться на простор? Пришедшие почти все свои, немного выпивали, не все немного. Девушка не из нашего института спрашивает у меня:

– Адик стихи пишет. А вы?

– Прозу.

Она открыла рот, но Адик опередил вопрос:

– Жизни.

– Вы шутник.

Объявили белый танец, незнакомка пригласила меня.

– Танцуете вы хорошо, и я буду с вами на «ты», как все. Как у тебя с прозой?

– Не жалуюсь.

Места для танцев не хватило, и музыку выключили, слава богу. Потом пели (сказали, что у них такая традиция). Натуру Иры дополнили отличный слух и приятный голос, поэтому за песней обращались к ней. Дуэт хорош, когда хотят петь вместе. Я навязываться не посмел, следуя классику – «возбуждал улыбку дам огнём нежданных эпиграмм». Кроме улыбки, кажется, ничего и не возбудил, разве что у незнакомки. Можно ли сказать Ире: «Вот он я, тут»? Или не нужно – время моё прошло?

Стали закругляться, показалось, что она неравнодушно смотрит, и я не удержался. Если претендентов много, значит, нужного нет. В голове вертятся слова, будто специально написанные для меня, позволю себе надеяться, что не только. Приятное несоответствие с текстом песни – я ещё не седой. Не сморозить бы что-нибудь такое, как с теннисом. Попросил гитару: «Хочу проверить, забыл или нет» – и начал романс Кошевского, слегка изменив слова, чтобы точнее подходили к Ире:

Сколько мужчин его пели? Теперь выпало мне. Опять, наверное, удивились. Подпевали, и вряд ли кто обратил внимание, что это я ей. А она? Вопросительные размышления прервал звонок в дверь: явились соседи, порошок стиральный у них, видите ли, закончился. Кто на ночь глядя стирает? Моё признание Ире так и не прозвучало, им романс заканчивается. Не просить же: «Дайте допою, там самое главное».

Дурацкими соседями всё и закончилось. Ира с подругой что-то обсуждали и ушли вместе. «Можно тебя проводить?» – я никогда не спрашивал, выходило само собой. Незнакомке пришлось объяснить, что мне нужно домой, жена ждёт.

А Ира, такая красивая, разве может быть одна? Неужели правда, как в другой песне, – «скоро осень, за окнами август»? Ведь и в романсе так: «Зачем я вам, капризная, к вам юноша спешит». На что рассчитывать?

Данте увидел Беатриче в девять лет. Он и потом только смотрел на неё и оставил нам то, чем восхищаемся. Я постарше, скоро очередной юбилей, можно будет хорошо выпить, что совсем не предосудительно; в браке второй раз, и снова удачно. Рассчитывать на что-то новое уже поздно – да и что может быть нового?

Утром в кабинете звонок:

– Не забыл, что игру перенесли на семь часов?

Вечером в спортзале, на площадке, «возвышенная» ругается:

– Что ты копаешься, опять заблокируют.

Очередной проигрыш. Настраиваюсь. Подача на меня. Выбросил из головы свои заботы, принял удачно, мяч направил к сетке, почти ей в руки. В молодости, бывало, срывался с низкого старта, фиг догонишь. Наконец успел прыгнуть раньше блока и уверенно забить. Получил благодарственный шлепок, по одному месту. Отыграли подряд несколько мячей. Странно, но мои мысли вернулись ко вчерашнему вечеру: зря пил, с гитарой полез, опять выпендрился, да ещё эта незнакомка, – Ира меня и «не заметила».

Планировали отметить победу в «Европейской». План при социализме не может быть не выполнен, мы и выполняем – отмечаем, несмотря на дурацкий проигрыш в финале. Так я и не собрался. Чем была забита башка? Фантазией неюного возраста.

Коньяк запиваем кофе (он тоже не для победы, горький).

– Кофе сегодня прогорклый, – подтверждает бармен моей спутнице, нагнувшись, чтобы вокруг не слышали (она постоянная посетительница).

– Дома лучше сварим, мне привезли из Финляндии.

– Сегодня не стоит, – сказал не я, а мой внутренний голос. И самому показалось странным, что я с ним согласился.

Даже не задумался, но особого внимания не потребовалось, чтобы заметить, как погрустнели её глаза, и я надеваю дежурную улыбку. Почти сразу, вначале через силу, а потом искренне, они засмеялись. Сообразил, что она всего лишь переставила в сказанном глаголе ударение и загладила обиду юмором (в её кругу такой лексикон). С чего это резанул обидным «нет»? Зачем девушке указывать на невнимание? Она принцесса, а я делаю из неё прачку моих слов. Пусть остаётся тем, кем хочет быть. В конце концов, я Весы и неизвестно, где успокоюсь.

– Мне не рекомендовано его пить, делаю исключение для тебя. Продолжение отложим до лучших времён.

Бросила: «Подожди минутку» – и удалилась по своим делам. Я вышел на улицу. Швейцар много старше меня, ливрея уже не застёгивается, открыл дверь. Утром в его напыщенном лице проглядывал мальчишка, мечтающий, что перед ним будут распахивать двери. Сейчас он как минимум представляет себя швейцаром в отеле «Ритц» в старушке Европе, ведь наша гостиница тоже не молоденькая, ей лет двести. Впрочем, может быть, он и не знает, что такое «Ритц», – интересно, кем будет к ночи? На Михайловской улице из деревьев нареза́ли зелёные шары: в праздники их привязывают гирляндами, чтобы не укатили; киоск разносит лёгкий дурман цветов, тут ему место. Яркие фонари перекрыли звёзды: нечего в небо пялиться – всё, что нужно, здесь. На площади Искусств «вознёсся» Пушкин, протянул руку в сторону, а смотрит на меня, отложив свой список поклонниц (интересно, всем ли он посвятил стихи?): «Что день грядущий мне готовит?»

– Очередную глупость, – отвечаю за него сам.

Рядом с киоском группа девушек – как цветов: на любой вкус. Работа у них такая, но каждая наверняка надеется, что устроит свою жизнь. Клиенты тут небедные, много иностранцев, вот один вышел с дипломатом – это я. Откуда им знать, что в дипломате спортивная форма? Есть, правда, и бумажки, но не зелёненькие, а наши, и не так много, как им хотелось бы. Адик говорил, что у Иры приятельница тоже поставила цель – уехать. Я её не знаю, но приглядываюсь к лицам, нет ли знакомого. Девушки заинтересовались: не зря вышел мужчина на ночь глядя, да ещё классно выглядит, – подошли ближе.

– Ни на минуту нельзя одного оставить, – появилась моя спортсменка.

– Место такое.

– В институте у тебя тоже такое.

Спускаемся в метро, подсаживаю её за локоть в вагон. Стоим рядом, но уже разделённые дверью. Показываю на себе, что глажу ладошкой её недовольное лицо. По глазам вижу, как возвращается теплота, и теперь уже она машет мне. Внутренний голос не забывает сказать: «Спасибо».

На следующий день обсуждаем с Адиком его дела. «Всё понятно?» – «Всё». Он уходит и возвращается:

– Ты ведь играл в баскетбол?

Не понимаю, куда клонит.

– И не только, в юношах за область.

– На «Спартак» с нами пойдёшь?

Он не договорил, с кем «с нами», но я понимаю и продолжаю об игре:

– Я смотрю НБА.

– Там Гомельскому как комментатору можно аплодировать.

– А кому зрители больше хлопают?

– Кто эффектно забивает.

– Да, но это обычная ситуация. У меня, например, рост ниже среднего для баскетбола, и если у нас перехватывают мяч, то наши большие остаются не у дел. Несутся два соперника в отрыв, перебрасывают мяч друг другу. Я быстрый, успеваю вернуться, мечусь между ними – бесполезно. Очевидно, что один непременно положит его в корзину. Он и прыгает, вытягивается к кольцу – всё, сейчас забьёт. Наши болельщики топают ногами от бессилия. И тут я: подскакиваю, прыгаю непредвиденно высоко и – снимаю мяч с кольца. Вот где восторг – нежданная радость, она сильнее. Вспоминают потом не игру, а этот эпизод, особенно девушки. А соперники обобщают: «Из-за тебя, гад, проиграли».

Зал заполнен, несколько тысяч. Наши места в первом ряду второго яруса, его отделяет от первого широкий проход. Игра так себе, можно было не ходить. В перерыве лотерея для зрителей, призы – две майки с эмблемой клуба. Народ криками убедил комментатора: «Бросай, кто поймает». Первая летит на противоположную от нас сторону. Короткая схватка, крики недовольных: «Моя». – «Нет, моя». Вторая – на нашу трибуну, и падает Ирине на колени. Зрители одобрили хлопками. Подталкиваю: «Покажись». Она встаёт – аплодисменты. Комментатор соглашается: «Приз нашёл своего зрителя». Овация.

Рядом с ней, с другой стороны, сидит Адик:

– Ире вообще сопутствует удача.

Смотрит на неё, но получается, что и на меня. Я – удача? Интересно. В фойе проходили мимо большого зеркала, в котором видел всех, в том числе и себя, но удачи не заметил. Да и не мог, я же не знаю, какие мужчины ей нравятся. А если бы знал, что из этого? А ничего. Не подходишь – оставайся какой есть, себя, наверное, уже не переделать. В зеркало я вообще не смотрюсь, да и глядеть некогда, но главное – не за чем. Когда утром бреюсь, себя толком не вижу, не то что «удачу». Был повод рассмотреть лицо: отец подарил опасную бритву «Золинген» и я с непривычки оттяпал кусок кожи. Уставился: радости особой увиденное (в смысле физиономия) не доставило, но и причины плакать – тоже.

Можно уповать на «со стороны виднее». Повод ли это собой гордиться? Если «шутки в сторону», то каков человек, считающий себя удачей? Ему безразличны окружающие, он считает себя выше всех и способен любить только себя, он нарцисс.

Адик будто специально опускает меня на землю (обычно я его):

– В отделе тотализатор по футболу («Зенит» – чемпион!). Ира, на удивление, знает про тренеров, про игроков, и ей везёт. Но иногда говорит: «А-а, рискну, хочу красивой игры», – тогда не угадывает.

Если человек считает себя удачливым, он пробует разное, и рано или поздно ему повезёт, потому что отважился на то, на что другие не решались. Такие люди понимают жизнь глубже и летают выше. Удача сама попадает им в руки.

Не зря я частенько стал вспоминать про возраст. Может быть, напрасно и всё, что с Ирой, мне только кажется, потому что так хочу? Живи как жил, радуйся, тебе, вон, завидуют. Не поздно ли замахиваться на недостижимое, а принять то, что есть, и смириться? Стоит ли добиваться её внимания? Если действительно любишь, то думаешь, во-первых, о счастье того, кого любишь. Сейчас-то я заметен, даже на фоне её сверстников. А как буду выглядеть лет через двадцать рядом с молодой и красивой женщиной? Дина Рубина справедливо напишет: «Жизнь – потрясающая штука, если затевать её вовремя».

К месту (или, наоборот, не к месту) память достала рассказ Шарля Азнавура, который пользовался исключительным женским вниманием. С возрастом оно убывало, убывало и ушло. Девушки перестали бегать за ним стайками. И уже он смотрит на них, но без ответа. Остановился грустный у перекрёстка, весь в воспоминаниях: как недавно это было – времени не хватало, в том числе и на этих девушек. А теперь вот спешить некуда. Стоит ли вообще переходить на ту сторону, да и зачем? Топчется он в нерешительности с ноги на ногу, и вдруг подбегает красавица, светится радостью. Неужели от встречи с ним? Ну наконец-то! Шарль повеселел, подтянулся, вдохнул глубже. Берёт она его под руку, как в старые добрые времена, смотрит преданно в глаза… и: «Разрешите помочь вам перейти улицу».

О чём напомнил мне Сергей и о чём до сих пор жалеет. Я его тогда успокоил: «Чем больше случаев, тем больше жалости к себе, не переживай». И я так буду? Тоже выпью, лягу вечером и начну ругать себя: почему не объяснился? С другой стороны, кто я такой, чтобы навязываться? Не был бы начальником, ещё полбеды, а так это просто наглость. Она даже не намекнула на интерес, а с моей стороны что было? Одно бахвальство. Сергей недоволен: он поддался случаю. У меня даже поддаться не выходит.

Лето, со своей стороны, поддалось – неважнецкое. Народ за город не рвётся, поэтому кафешки вечером забиты. Какое удовольствие, когда стоят над душой, её ведь нужно будет показывать. Это в том случае, если приглашу её в кафе, если найдётся повод пригласить и если она согласится. Вероятность такого набора событий известна. Жизнь и состоит из всяких «если», их преодоление от тебя часто не зависит, разве что совсем чуть-чуть. Напрасно или нет – не знаю, но думаю. Чёрт, только и делаешь, что думаешь. Думать-то не о чем, ничего вообще не было! То, что сейчас происходит, идёт помимо моей воли. Да и раньше по большому счёту палец о палец не ударил, всё выходило как-то само собой, не прикладывал я особых усилий, разве что – глаза закрывал. И вот теперь, непривычно для себя, вознамерился попробовать – делаю шаг навстречу… сидя. Расположился в кабинете, освобождаю время для завтрашнего вечера, потому что наконец-то решился и достал (кстати, с превеликим трудом) билеты на хороший спектакль – проявил волю (почему-то раньше проявить её было неудобно). Ире, правда, сказал, что случайно достались, – согласилась (не с тем, что случайно достались, а согласилась пойти).

Надеюсь, но суеверно прячу эту надежду от себя, что освобождаю время не только для завтрашнего вечера, именно поэтому и готовлюсь. Как это делаю? Очень просто: листаю «амбарную» книгу – задел добрых отношений. В неё, по названию понятно, складываются просьбы сотрудников и коллег о мелочах, не требующих оперативного решения. Таких всегда набирается не один десяток – мелочи для меня, а для кого-то значимые вещи. Бывает, и нередко, что наваливается проблема, тогда всем не до мелочей, и память от них очищается, в том числе и у тех, кто просил. Тут книга и выручает, я – «помню». С каким удивлением поднимаются брови у просившего или как меняется его голос по телефону, когда я вдруг сообщаю, что его вопрос решён.

Так и сейчас, разбираюсь, чтобы не упустить важное. Настроение отличное, насвистываю Морриконе, «Мелодию надежды», её можно слушать и слушать без конца (не в моём исполнении, конечно). Она красивая, без слов, я их подбирал сам и ещё не знаю, какими они будут на этот раз. Эту надежду я променял на рюмочную с приятелями. В коридоре тишина, после рабочего дня почти все разбежались. Повторно заглядывает тёзка: «Не передумал? Может, всё-таки тяпнем и сыграем?» Недоумевает он моей перестройке. До возраста Христа он не пил, не потому, что верующий, а занимался спортом – лыжи, велосипед. При его хилой фигуре имел первый разряд. Всё лето на работу ездил на велосипеде от Пискарёвского кладбища, где у него дом, а это километров двадцать. Потом бросил. «Вечером, – объясняет, – задержишься, и если примешь, что делаем часто, то на велике куда попадёшь? А там у меня дедушка с бабушкой, боюсь, что не узна́ю их, я ведь тогда совсем маленький был». Это он, кстати, сумел организовать Чупу, сам тоже ездил.

Второй раз Морриконе прерывает частый стук каблучков в коридоре. Забегает бывшая, можно назвать, подруга – видно, что сильно расстроена. Я непроизвольно вздыхаю. Как-то на вечеринке, давно это было (по моим понятиям – очень давно), мы прилично выпили и остались там ночевать. Она иногда намекала на повторение, но я отшучивался. И вот снова.

– Что случилось?

– Хорошо, что застала. Проводи меня, пожалуйста.

Моя недовольная гримаса её не останавливает.

– Я не говорю, что у мужа ночью корабль отходит, – наших никого нет.

Видит же: некогда, точно не поеду, – и лишает меня права выбора.

– У нас хулиганы во дворе появились… Правда.

Меня всё раздражает: не захотела ехать на такси (чтобы я не тратился или хочет потянуть время?), в метро объявили, что состав идёт в парк, потом автобуса нет и нет, да ещё на каждой остановке он ждёт и ждёт, хочет всех подобрать. Ругаюсь (про себя, естественно), бес меня попутал. От центра дом не очень далеко, но тут, мягко говоря, темновато. Редкие фонари пытаются найти прохожих – и не могут, мы одни. Стандартная пятиэтажка отличается от соседних тем, что состоит из двух половинок, между которыми есть арка для проезда машин. В ней, у стенки, осколки бутылки (недавно выпили и разбили), оглядываюсь. Заходим во двор – никого, к счастью, нет. Хотя в чём счастье? Что довёл до дома? На тротуаре валяются грязные бумаги и окурки, ветерок играет пакетами, на проводах болтаются тряпки. Продолжаю ругаться про себя: «Не зря тусклые фонари: мусор не так глаза режет… Угомонись уже, не на экскурсию явился. Благополучно добрались, и радуйся. Доведёшь до квартиры, скажешь: „Всего хорошего“».

Делаем ещё несколько шагов. Она держится за левую руку и вдруг вцепляется (откуда столько силы взялось?):

– Бежим! – и тянет меня назад.

Я тоже увидел, но – поздно (один бы, конечно, убежал – подруга неспортивная).

Густая берёза прятала четвёрку здоровых лоботрясов. Они словно ждали нас: радостно захихикали (оценили, видимо, обстановку) и вразвалку двинулись навстречу. Их тени начертились на тротуаре и угрожающе потянулись к нам. С каждым шагом они вытягиваются и вытягиваются, подбираются ближе и ближе. Хотят дотянуться. Всё чётче и чётче проявляются наглые рожи. Глянул по сторонам – никого больше нет, в ближайших окнах света тоже нет, до подъезда не добежать. Лихорадочно соображаю: что же делать? Стоим на месте. Выбора нет. Посжимал кулаки, напряг и расслабил мышцы. Вожак оскалился и вышел на шаг вперёд, это хорошо. Пьяные, но несильно, жаль. Голова его наклонена в сторону, удобно врезать. Идут вразвалку, не ждут, что я ударю первым. Два упорных года в секции бокса пригодились мне раньше один раз, но тут их четверо. На тренера, он рассказывал, напали шестеро, причём шли веером, а за ним была стена – не отскочить. Но он мастер спорта и троих уложил сразу, остальных добивать не стал.

Я правую ногу отставляю назад, чтобы без замаха, руки опускаю вниз, как у Мухаммеда Али. Вам это даром не достанется. Рукава у курточки длинные, она застёгнута, будет мешать двигаться, а нужно будет, да ещё как. Начинаю аккуратно расстёгивать молнию (не дай бог, заест). В середине молнии рука за что-то зацепилась – меня будто током ударило. И я застыл.

Подруга прячется за спину, слышу шёпот: «Мамочка». До нас метров тридцать. Они не торопятся получить то, что само пришло в руки. Против них один, чуть выше среднего роста. Двадцать метров. Ну, твари… держитесь! Выхватываю из внутреннего кармана пистолет и начинаю медленно поднимать руку. Спрашиваю у подруги, чтобы те слышали:

– Который? – и снимаю с предохранителя.

Выродки задёргались, пытаются спрятаться один за другого, тут же застыли, скукожились и стали жалкими. Выпучились от ужаса глазки: не подозревали, что в своей паскудной жизни будут дрожать от страха и что она вот-вот закончится. Один выронил барсетку.

Но тут со скрипом открывается дверь нашего подъезда, показывается женская задница, детская коляска, за ней мужчина и кто-то ещё.

– Чёрт! – ругаюсь я и убираю пистолет.

Как эти подонки драпанули!.. Осталась барсетка, вонючая лужа и тянущийся за беглецами след.

Дома подруга хочет угостить меня чем-нибудь покрепче чая, но вначале – себя. И я успокаиваюсь: «Посмотри – грязные пакеты на самом деле цветные. Завтра, на худой конец послезавтра, их уберут, как и всё остальное». Не раздеваюсь, нужно бы уходить, но Олечку трясёт. Я её раньше не представил, потому что имя не имело значения, а сейчас оно стало важным (не для меня, разумеется, – для неё самой). Говорят, что она пользуется вниманием, милая, обходительная, в общем, симпатичная, ну не хватает ей чего-то ещё. Не одна она такая. А сам что, не такой же?

Бутылку принесла в прихожую. Достать пробку не может, руки у неё дрожат, в рюмку не попасть. Забрал, наполнил: «За удачу». Стоим мы спиной к дверям, слышу – щёлкает замок. Одно к одному – удивлённый мужской голос:

– Здравствуйте.

Я поворачиваюсь. Плотный мужчина с чемоданчиком, роста невысокого, одет прилично, увидел рюмки, и челюсть у него дёрнулась.

– Что происходит?

Оля представляет меня:

– Борис. – И дрожащим голосом спрашивает: – Видел на улице лужу? – Рассказывает мужу и, немного поостыв, добавляет: – Хорошо, что ты не уехал.

У него от напряжения остановился взгляд.

– Откуда пистолет?

– Газовый, – успокаиваю я, – от Макарова не отличить. На работу взял показать ребятам. Коробка большая, неудобная, вот и принёс в кармане.

Вспоминали дуэль Бельмондо в фильме «Профессионал» и ещё соревновались, кто быстрее вытащит пистолет.

Муж уговаривает меня остаться ночевать, провожает на такси, пытается оплатить.

Еду молча. Таксист внимательный:

– Могу чем-то помочь?

– Жизнь состоит из случайностей: удачных и не очень. Повезёт, если они совпадут.

Утром в институтском коридоре ждёт тёзка, но я никому не рассказывал и Оле запретил.

– Пропустим вечером?

– Гляну – скажу. Но, пожалуй, можно.

– Сегодня вдвоём.

– Что случилось?

– Разговор приватный.

Вечер. Договорились выпить, а его нет. Иду ругаться.

Он нервничает за своим столом. Напротив – похоже, что давно, – сидит девица с плоской фигурой и перекладывает бумаги.

– Я написала, как ты сказал.

– Не так, а по-своему.

– Думала, что лучше будет.

– Сколько можно говорить: «Делай как сказано», а ты опять за своё.

По дороге в рюмочную спрашиваю:

– Что ты с ней возишься?

– Выгнать, что ли?

– Сама уйти не думает?

– Предлагал, не хочет.

– Не так предлагал. У Сергея, моего друга, работала такая: то строила ему глазки, то программу делала по-своему, и выходило не то, что требовали. Задницы у неё тоже не было, в джинсах пришила сзади дополнительные карманы и засовывала в них по паре платков. Изъяснялась при этом на пределе цензурной лексики. Ему осточертело, и после очередного ляпа вызвал в кабинет: «Ты норовишь всё сделать через жопу, а у тебя её нет. Поэтому делай как сказано».

В рюмочной успокаивающий гомон, на соседей внимания не обращают, если они не бузят. В углу двое: один, хлипкий в натуре, плачется другому, и уже давно, судя по количеству стаканов. Мы устроились за соседний стол, для начала разговора выпили.

– У меня двое школьников и появилась девушка, ты должен бы знать.

– Знаю, и не только я.

– Жена устроила скандал, намерена разводиться. Что делать?

– А что может посоветовать один обормот другому? Не быть обормотом? Хотя ещё неизвестно, какому человеку лучше. Послушаешься, влезешь в чужую жизнь – лучше не будет. Совет из моего опыта: никого не слушай.

Беру рюмку: «Хороший тост». Выпили, чокаться он не стал.

– Поделись своим богатым опытом.

– Тебе не подойдёт.

– На меня бабы меньше внимания обращают?

– Где ты нашёл у нас баб? Если девушки тебя чем-то обидели, то виноват сам. Но у меня дело в другом.

– Было что-то особенное?

– Откуда я знаю, что именно особенное? Четвёртый курс института, поздняя влюблённость, она же первая. Как поёт Малинин: «Первый раз я любил и от счастья был глуп».

– Малинин о любви.

– Что любовь, что влюблённость, – глупость одна. И разница в одном: в первом случае она проходит быстрее. Подруга целый год ходила в кино с парнем из нашей группы. Театр ему, видите ли, не нравился (светло в зале – не поцелуешься), хотя Пермский хороший, в войну там был Ленинградский театр. И парень этот решил жениться – на другой. А мне всё недосуг.

– Что мешало?

– Одно лето выручали друга: он без денег, иногородний, общага. Ездили на Северный Урал шурфы рыть.

– Гимнастика для тела и польза для кошелька – удовольствие.

– Удовольствие было в Чупе: нагружали бетоном полную тачку и бегали раздетыми до пояса; вечером – озеро. На Урале лопаты разложены веером на костре, в грунт воткнёшь только раскалённую. Но сложность в другом – туалет.

– Ремарк писал, что на фронте они домик мастерили.

– В тылу, эстет, тайга, и вопрос в гнусе: его – туча.

– Накомарник. Сам я вообще-то не пробовал.

– А ты попробуй: снять штаны и надеть накомарник.

– И как?

– За этот процесс пить не будем. Личный домик – плащ с капюшоном до земли, ведро без дна и две дощечки, лучше выструганные – занозы негде вытаскивать… Другое лето потратил на Эльбрус. А вот на следующее подруга была в кино и в театре уже со мной. Идём мы, гордые, с дачи её родителей, у обоих первая близость. Она останавливается: «Ты на крыльях, земли не касаешься». – «Я её не чувствую».

– Да, – завидует тёзка, – не слышал такого.

– Это было единственный раз, не переживай. Через какое-то время её мама спрашивает: «Знаешь, что у вас будет ребёнок?» Меня словно ошпарили: «Не-ет».

Хлипкий в натуре сосед расплакался – неужели подслушивал? Тёзка поднимает рюмку. Я останавливаю:

– Мама заявляет: «Чтобы сделать аборт, нужно быть замужем». Она начальник отдела технического контроля на заводе, что такое возражение, не знает. С кем посоветоваться – не представляю. Да она советом и не интересуется. Мои родители допытывались: «В чём причина спешки?» Не сказал, стыдно.

– Правильно, – соглашается тёзка.

– Вынужденное решение не значит правильное.

– А потом что?

– Жена хотела бросить институт.

– Из-за этого?

– Учёба давалась трудно. Преддипломная практика была на заводе, в Ижевске, куда распределили практически всех по нашей специальности. Мы работали техниками в КБ. Наш с ней диплом оценили как рационализаторское предложение и мне выдали премию.

– Деньги за диплом?

– Только мне, единственному из группы.

– А жене?

– Нет. Работа – пятёрка с плюсом. Мне её и ставили, а жене – двойку: не могла ответить на вопросы, хотя я ей не один раз объяснял. Тема хитрая, не зря же заплатили.

– Ей диплом не дали?

– Председатель комиссии, чуткий мужик, поставил нам по четвёрке.

– Хорошо.

– Отлично с точки зрения диплома, с точки зрения психики – неуд. Она привыкла, что кто-нибудь за неё всё сделает. Один я вообще-то мог распределиться, и не сюда, а поинтереснее, но тут женатым обещали жильё. Мы сняли комнатку в частном доме, в соседней – ещё одна пара; в прихожей живёт родственница хозяйки, ночует на русской печи. Прокантовались с год. Забеременела, жильё не дают, рожать отвёз к родителям. Договорился там в НИИ, что примут на работу. А с завода не увольняют: по закону должны отработать три года. Иду в отдел кадров. «Дайте справку, что жильё не предоставили». – «Зачем вам?» – «Буду жаловаться». – «Да хоть в Москву». – «Туда и поеду». В министерстве направили в нужный кабинет: «Вопросов нет. Уволим». – «У меня вопрос: я один такой?» – «Если бы знали и не боялись, очередь бы стояла на улице». Сообщил моим родителям в Ленинград. На следующий день приехала мама.

– Зачем? – не понимает тёзка.

– Это я у неё и спросил. Повела меня в солидное здание: «Помнишь дядю Лёшу? Он в Минсудпроме большой начальник». По широким коридорам в отглаженных костюмах быстро ходят важные люди. В нашей приёмной сидят несколько человек. Секретарь говорит нам: «Сейчас доложу». Почти сразу открывает дверь: «Вас ждут». Важные люди переглянулись. Из-за огромного стола поднимается дядя Лёша и раскрывает объятия, сначала для мамы, потом для меня: «Дуся, я у тебя всегда в подчинённых работал. Если бы Сашу не перевели и вы не уехали, была бы и тут моим начальником». – «Не в этом счастье, Лёш». Он разглядывает меня: «Ещё недавно под стол бегал, и – надо же – мужчина. По твоему профилю есть заводы. – Перечисляет города и делает паузу. – Кстати, директор Симферопольского у меня в приёмной». Вызывает, представляет меня: «Перспективный молодой специалист». Задаёт директору единственный вопрос: «Как у тебя с жильём?» – «Есть резерв, дадим сразу».

– Мне непривычно такое подобострастие, – продолжаю рассказывать, – а мама довольна. Говорю: «Я вообще-то планировал в НИИ». – «Молодому специалисту лучше пройти лестницу должностей на производстве, начиная с цеха», – советует директор. «Половину я прошёл, на первом курсе мы учились и работали, у меня разряды токаря и фрезеровщика». Дядя Лёша с ним соглашается: «Тем проще, пробежишь быстрее, а потом решишь куда».

Тёзка в недоумении:

– Неужели не поехал? Я бы – без разговоров.

– Диплом оценили как изобретение, а я, «перспективный», пойду в цех, мастером.

Выпили, каждый за своё.

– Меня ещё в институте профессор заставлял писать статьи.

– При чём здесь статьи? – ругается тёзка.

– Без разговоров берут в НИИ. А влюблённость не любовь. Долго не держится. Жену друг увидел с кем-то в кафе, правда, в обед. У меня, в институте, с девушкой дошло до близости. Застукали. Что делать? Я давно хотел перебраться в Академгородок, он тогда гремел. Приятель звал, сказал, что нашёл там счастье.

– Обручился?

– Со свободой. Занимается, чем хочет, говорит, что думает, если слышит посторонний, то одобряет. Помнишь Кукина: «Если вы знаете – где-то есть город, город, если вы помните – он не для всех, не для всех». Моя, как бы мягче назвать, неприятность перечеркнула нерешительность – быстро добился приглашения туда на работу.

– Как удалось?

– Те самые статьи, в НИИ до этого случая ещё настрочил. Послал запрос. Сразу ответили, через год получил квартиру.

– Девушек бросил?

– Что ты всё про них? Больная тема? Да, были, но им объяснял перспективу: жена и сын, извините. И опять моё вынужденное решение – переехали они ко мне. Жену устроил в КБ, на завод, где у приятеля жена трудится. Удобно – рядом с домом. «Как работа?» – спрашиваю. «Работа как работа, что от неё ждать?» А что между нами – долг. Тянули с год взаимные обиды. Просит меня: «Положи на антресоли». Достаю лестницу, она суёт какие-то шмотки. Убираю. «Не туда». – «Какая разница?» В ответ – пощёчина.

– А ты?

– Опешил и ушёл. Единственный раз, когда меня ударили по щеке. По морде пару раз получал, в школьной драке не увернулся, но чтобы так…

– За что это она?

– За жизнь. Ты утверждал: «Хорошо, что я на работе всё за неё делаю». И что теперь? Переучиваться она не хочет. Мне уйти на завод и продолжить её тащить?

– Хороший вопрос. И ответ на него простой: ты эту лямку не потянешь – сопьёшься к чёртовой матери, причём быстро. По себе знаю… И чем закончилось?

– Быстро поменяли эту квартиру на Пермь, и они с сыном уехали.

– А сам что?

– Что-что. Остался на улице. В институте моей новой просьбой возмутились: «Вам только что давали!»

Тёзка опустил свои заботы (над другим издеваться проще):

– А как же с твоим долгом?

– На долге долго не усидишь, свалишься, короче – свалишь. Жена быстро вышла замуж, переехала во Владивосток, где у него работа. Я туда летал.

– Зачем?

– Не к ней же, посмотреть, что с сыном. Вроде нормально. Через несколько лет развелась, и они вернулись на родину.

– У меня остался один вопрос. Какие были проблемы с докторской?

– Если имеешь в виду колбасу, то проблем не было, закусывали. С диссертацией их тоже не было.

– И где она?

– Раз уж ты всё про выбор, то из-за него и нету. Мне денег хватало. А ребята хотят купить что-нибудь, в отпуск слетать не абы куда, а в приличное место, да ещё с детьми. Откуда деньги? Премия. Найдёшь хорошие контракты, и она – в два-три раза больше. Контракты – это полёты, выпивка. Вот и выбираешь: плюнуть на ребят или на докторскую. Я и выбрал. Когда оттуда увольнялся, то они мне сказали: «Мы здесь обойдёмся, всё налажено. За тебя обидно. Докторскую откладывал, откладывал. Если, на наше счастье, вернёшься, то обяжем защититься».

Перебили разговор о театре, но хочу обратить внимание на другой театр, по Шекспиру: «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры». Избитая фраза, но ведь не просто так его театр назывался «Глобус». Спектакль о любви в нём играют двое. Чтобы кого-то туда принять, его нужно понять. Хотя многие поступают наоборот – сначала принимают, тогда на спектакле учатся. У Хемингуэя получилось с четвёртого раза. Почему бы и мне не написать пьесу про любовь? Каждый пишет для себя сам; если повезёт – то вдвоём. Тогда обоим понравится.

Вот её страницы. Они не первые. На самом деле, всё началось с нежданного «знакомства». Я не понимаю до сих пор, почему так упорно старался его не замечать. Не зря Сергей удивлялся.

В настоящем театре, куда достал билет, сидим мы недалеко от прохода. Мне неловко обращаться на «ты», но в институте я со всеми на «ты», кроме генерального. Две пары остановились напротив. Привстаю, думал, что им нужно пройти по нашему ряду дальше. Один махнул рукой, мол, спасибо, нам не сюда, и что-то обсуждает, глядя на нас. Я не прячу усмешку. «Ты ошибаешься» – вот оно, первое «ты», сказанное Ирой. Поражаюсь не внезапному уходу с «вы», а её пониманию. Моему удивлённому взгляду она не сразу, но всё-таки отвечает: «Завидуют не тебе, а нам». Внутри у меня ёкнуло: «нам» – какое восхитительное слово, не найти прекраснее. Неужели мы вместе?.. Стоп! С чего ты взял, будто она нас объединила? Объединили те, кто на нас смотрит, она всего лишь заметила, что со стороны мы как минимум неплохо смотримся, и всё! Не обольщайся. Впрочем, и это неплохо. Была любимая поговорка: «какие наши годы», но мне она уже не подходит.

Теперь решился пригласить в кафе и не напрасно ожидал, что согласится, тем более что погода способствует.

Васильевский остров, берег Финского залива, торопливые чайки падают в мелкую воду; не каждая возвращается с добычей, да и та не бог весть какая. Несколько столиков деревья загораживают с северной стороны, будто в ненастье кто-то здесь усядется. Сегодня тёплый вечер отвлекает горожан от проблем рабочего дня. Ветру помогают две длинноногие официантки в коротких юбочках, которые изящно, как им кажется, фланируют между столами, предлагая разные вкусности. Молодые парни, успевшие до этого изрядно выпить, не так истолковали их приветливость и после ответных действий покинули заведение. На освободившееся место приглашают почему-то нас:

– Вы весной были, говорили ещё, что попали на балетный спектакль. – Официантки заинтересованно оглядывают мою спутницу.

Надо же, запомнили, надеюсь – не чайкой за добычей. Комплимент – это бумеранг: чем он удачнее, тем точнее вернётся. Принесёт желаемый результат, как сейчас, или – хорошо, если отделаюсь «синяком».

– Для него жизнь – театр, – соглашается Ира: не поймёшь, с каким оттенком.

Пытаюсь изобразить каменное лицо.

– Не слежу, куда с приятелями заходил выпить. По-моему, нормальная привычка – сказать приятное девушкам. Возможно, говорил, что у них ан деор отлично получается, могут на сцене выступать, или что-то в этом роде.

Закатное солнце ласкает её плечи, отражается на небольшом ожерелье с голубоватым камнем, не знаю каким, но красивым. Вокруг благодушные голоса, неспешные разговоры. Кому нужно было домой, убежали. Остались те, кто нужен друг другу, и таких много – все столики заняты.

У нас речь пошла о возвышенном, то есть о чувствах, но о других – о поэзии. В разговор вмешался Сарасате «Цыганскими напевами» и, как говорил Горбачёв, всё усугу́бил (именно с ударением на третий слог). Пронизанная тоской мелодия совершенно естественно переключает меня на цитируемого тогда Бродского: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать». Хорошо, что я это не сказал. Ира продолжила музыку тремя строчками из стихотворения Ахматовой:

И добавила:

– Не хватает: «На блюде устрицы во льду».

Недавно вышел сборник Анны Андреевны. Место подходит. Морем, правда, пахнет не остро, не как было у неё с Модильяни, зато «скорбных скрипок голоса» – точно оттуда. Подходит ли нам с Ирой окончание короткого стихотворения: «Благослови же небеса – ты в первый раз одна с любимым»? Она до него не дошла. Понимай как хочешь. А что я хочу? Чтобы молодая красавица призналась в любви «мужчине в возрасте» вот так, с бухты-барахты?

В такт ритму слов поднимались и опускались ресницы, ветерок играл завитушками волос. Я любовался и не пытался это скрывать, как раньше. Хотелось дотянуться и раскрыть их чуть больше. Чтобы увидела меня.

Написал я это потом, но на рифму потянуло сейчас (прежде тянуло в другое место, с приятелями). Слышал, что Ира часто говорила красивыми экспромтами, разумеется, не в мой адрес. Не от этого ли и у меня появилась причина складно поговорить с собой? Конечно, это не стихи, но дело в другом: может быть, удастся, пусть и неуклюже, продолжить говорить в рифму с ней? С одной стороны, шелест ресниц, он рядом; с другой – листья клёна.

Осторожно надеюсь (на Ахматову – можно), что простое увлечение переросло во что-то значимое и взаимное. Будь что будет. Неспроста даже само место подталкивает: рядом со столиком раскидистый клён, листья близко… и в прямом смысле. Ничего не поделаешь, до моей осени тоже недалеко. Не буду её ждать. Всё равно на вопросы, заданные жизнью, верный ответ даёт только время.

Придвигаюсь ближе к Ире. Голос сам собой понижается, но я всё-таки уверенно говорю, что хотел бы сделать ей подарок. Самый дорогой, возможно, самый древний, какой девушки получают. Скорее всего, первый раз его преподнёс неандерталец – высокий, сильный мужчина – пленившей его представительнице гомо сапиенс сто тысяч лет назад. Это не только красивый подарок, но и нужный, – он подарил луну. В те времена днём-то было опасно, а ночью и подавно. Чем осветить дорогу любимой? Луной. Влюблённый неандерталец протягивает к небу руки: «Жди, принесу». И уходит. Откуда ему было знать, что луна не прячется за горизонтом. Как настоящий мужчина, он не мог вернуться, не выполнив того, что обещал. За горизонтом открывался новый горизонт. За ним – ещё и ещё. И нет им конца… а у жизни был.

Она помнила, какой он. Других таких нет. И не знала, что он может не вернуться. Память она сохранила в себе. Эта память осталась на все времена. В нашей крови его гены. Память их любви. Кому из нас они достались, тот становится настоящим мужчиной и продолжает дарить луну. Подарок не отнять и не потерять. Вместе с луной он дарит себя. Тогда луна сияет светом любви, делая жизнь счастливой. Медики утверждают, что их, генов, становится меньше и меньше. Неужели придёт время и не останется людей, которые для любимой готовы сделать невероятное? Какая скучная будет без них земля.

– Кофе неожиданно вкусный, – переключаюсь я, оставляя прапрапрародительницу (полагая, что и мою) с непрошедшей любовью.

Ира порылась в сумочке, достала автобусный билетик.

– Утром дали счастливый, даже симметричные цифры с обеих сторон совпадают. Смешно, но я первый раз решила не выбрасывать.

– Счастьем не бросаются, – поддерживаю я советскую примету. – Во что у нас ещё верить?

Почти над самым столом замечаю подсушенный листочек клёна, он опускается медленно, петляя из стороны в сторону. Решаю не дать ему упасть на землю. Но оказывается, Ира увидела раньше, и у неё наготове раскрытая ладонь.

– Если на вас упал жёлтый лист – примета уже народная, – то в этот день ожидайте перемен к лучшему.

Забегали, закрутились мысли: листочек-то мой, но вспомнил о себе-удаче и промолчал.

Собрались уходить. Когда отодвигал её стул, ненароком зацепил платье рукой. Взгляды встречаются, и мы оба смеёмся. Хорошо, что, кажется, понимаем друг друга без слов, потому что дальше у Ахматовой:

Смех разрешил обнять Ирочку за плечи. Может показаться странным, но делаю это тоже первый раз, благо, что есть предлог:

– Нельзя обмануть ожидание Анны, тогда ещё не Андреевны. Она знает, кому помогать.

Провожаю домой. Типовая пятиэтажка стоит на углу. Одной стороной она даёт приют магазинам, другой – закрывает чистенький дворик. В его задачу входило окружить деревьями детский садик. До конца не удалось – обычная ситуация для жилищного управления. А какая у меня ситуация? Остановились у подъезда, пора сказать до свидания, чувствую, что наступил подходящий момент сказать, до какого именно. Лето (сейчас уже не важно, какое оно было, моё лето) на исходе, впереди та самая осень. Набираюсь духу свалить все свои желания в одну кучу и неуклюже предлагаю:

– Лето на редкость неудачное… Не слетать ли нам на юг, за подарком? Море ещё тёплое и… луна там ближе. – Шутка такая про луну, географическая, от волнения не придумал лучше.

Замешательство. То ли от неожиданности вопроса, то ли от моего тона.

– Спасибо.

Успел обрадоваться. А она продолжает:

– Я подумаю.

Объяснений ответу два, и оба правильные: неудобно отказать сразу и ещё более неудобно сразу же согласиться.

Через несколько дней, под вечер, в кабинете без стука открывается дверь. Оля оглядывается, нет ли кого в коридоре.

– Не вздыхай, провожать не прошу.

Достаёт из сумки пакет и показывает бутылку отменного коньяка.

– Убери сразу, а то набегут: «Дай попробовать», и ничего не останется. А муж привёз тебе, из загранки. Ещё передаёт отдельное спасибо.

– Не мне – случаю.

– Всевышнему, что ли? У нас в округе удивляются: куда хулиганьё делось? Я не объясняю.

Можно ли тоже назвать случаем, что, проходя мимо институтского буфета, увидел Иру одну (всё время она с кем-то была)? Не приглашать же в кабинет, чтобы услышать ответ на свой вопрос. Здесь восемь пластиковых столиков позволили себе согнуть уставшие ноги, на них наваливаются тяжестью своих проблем простые люди с не такой уж лёгкой работой, как кажется. По стойке смирно почти такие же столы стоят в другом учреждении, где я сегодня успел поесть.

– Ой, вы сказали, что не будете обедать, я не оставила. Сейчас…

Извинения буфетчицы прерываю:

– Спасибо, не нужно. Мне компот.

Ира задумалась в уголочке, вилкой тычет в тарелку, не обращая внимания, что там лежит. Правой рукой, не глядя, мешает ложечкой такой же, как у меня, компот… А откуда возьмётся другой? Смотрит в одну точку. Что-то там сошлось или, наоборот, не сошлось, поэтому и всматривается. Заметила меня и перевела вопросительный взгляд на одинокий стакан, который я ей показываю. Подсаживаюсь.

– Взял, чтобы подсластить ответ.

Она говорила, что последнее время в компоте переусердствуют с сахаром.

Подняла глаза, – похоже, в них зародилась улыбка.

– Хорошо.

Я пожимаю плечами, благо есть чем пожать.

– Что хорошо? Что летим или что не зря взял компот?

– Можно было не брать.

Предлагаю проводить домой.

Вечером ожидаю на остановке. Мне нужно объяснить ситуацию, но надвигается гроза; зонтов нет – вымокнем, простудится ещё. Еле успели добежать до её подъезда и спрятались, как школьники. В квартиру не захожу – неудобно, да и не приглашает. Живут вдвоём с мамой. Стоим у окна, смотрим, когда закончится дождь. А я не могу начать извиняться: мы никуда не едем. Сам узнал об этом перед выходом с работы. Генеральный изложил проблему, из-за которой поездку придётся отложить. Объясняю это Ире, а сам уже поглядываю на часы: нужно успеть вернуться в институт. Она смотрит мне в глаза, я – на её руки. Ладони на подоконнике, пальцы начинают подрагивать. Мои дела сразу исчезают. Не понимаю, что с ней случилось. Молчим. Ливень ушёл неожиданно быстро. Ира сдавленно говорит:

– Чем сильнее ливень, тем быстрее проходит. Ты тоже… иди. – В глазах что-то невообразимое.

Успокоить её, встать на колено и признаться в любви – не умею и боюсь. Вдруг засмеётся. Спросить – тем более не могу. Не до конца понял себя? Ира красивая и молодая! Может, передумала? А я? Есть только надежда, вот и зацепился за луну. Откажется от подарка – будет хоть не так стыдно.

И вот я во Внуково, с верой в теорию вероятностей лечу дальше. Дела в Минске закончил быстро, Гомель почти рядом. Приятели знают, где остановится вагон, машут, прыгают. Радостные лица, почти забытые объятия.

– Вас тут испортили! Где полные рюмки? – первые мои слова по делу.

– Сначала – в университет.

Я опешил:

– Бросил неотложные дела, а вы тащите послушать лекцию… – Подбираю необидное слово: – …в провинции. Сам могу прочитать.

– Вот именно! Сюрприз, для этого тебя и звали. Нас ждут, будет повод выпить. Тебя ректор знает.

– Ну и что? На конференции сказал, что мой доклад его заинтересовал.

В ректорате объясняют: «Открылась кафедра по вашей специальности, преподавателей хватает, нужен завкафедрой, ректор предлагает вам. Его, к сожалению, нет, просил передать ключи от квартиры, вам понравится. Надеемся, что приедете».

Симпатичная река Сож, лебяжий пруд. В парке у дворца Паскевичей садимся на лавку. По старой традиции ребята достают стаканы.

– Вы-то откуда ректора знаете?

– Он нас нашёл, спросил про тебя. Не звонить же самому: «Я ректор универа из какого-то там Гомеля, не будете ли вы так добры». Просил связаться с тобой. Мы здесь почти год, и никто не уехал. Решил, наверное, что и тебя уговорим.

Дают мне полный стакан.

– За переезд.

– За дружбу, она не зависит от того, где живём.

– Но это же перспективная кафедра, дособерёшь нужных людей, река как Нева. На Питере свет клином не сошёлся. Здесь тоже дворец – какая разница у какого выпивать? У нас без забот, следи за «модой», и всё, а тебе не нужно, сам модный. Поэтому и приглашают.

– С одной стороны, заманчиво. Посоветоваться нужно.

– Всегда решал сам. Появилось с кем советоваться?

– Не уверен.

– Не уверен – не тормози. Отказ даже от пустяка угнетает психику.

Возвращаюсь наконец-то домой, из аэропорта сразу в институт. По коридору выжидательно сопровождает Пётр, выходит нетерпеливый Адик:

– Ну что? Привёз?

– В двух словах не объяснишь – на собрании… Такое впечатление, что тут ремонт был.

– Да нет, с чего это тебе могло показаться?

Ждёт ответа, но я молчу. Навстречу топают чемпионы по теннису, раскланиваются: «Добрый день». Пробежал быстро по комнатам, не в поисках Иры, а так всегда делаю после командировок – со всеми поздороваться. Её нет. Потом неотложные хлопоты, короткое обсуждение у начальства. На собрании отделения рассказываю, что привёз новое программное обеспечение, о котором было столько пересудов, и вот – оно у нас. Её опять нет. Коллеги из других институтов успели прослышать, трезвонят: «Как бы нам получить?» Хотя я предупредил своих: «Никому ни слова, пока не получим разрешения!» Поэтому и не говорю им, где нам дали.

Ребята не первый раз напоминают про обед:

– Может, принести?

– Нет уж, спасибо, начитан про места, где еду разносят.

В буфете пусто за столиками и на витрине.

– Если что-нибудь осталось, поем.

– Вы единственный, кто не ругается. Заранее не благодарите, вдруг не понравится.

Подбираю вилкой «что-нибудь». Вернулся. Всё так, как и было, обычная жизнь. Есть я или нет, что изменилось бы? Почти ничего. Кто заплакал бы всерьёз? Возьмут фото, как в пропуске, поставят в траурной рамке (я там, кстати или некстати, несоответствующе симпатичный). Генеральный соберёт всех и скажет, что отговаривал лететь, но для меня работа на первом месте. Приятели сядут в моём кабинете, достанут из сейфа запас; за добавкой будет бегать, и не один раз, скорее всего, Пётр. Тёзка напьётся, наплачется, из стульев ему лежанку сделают, чтобы не упал, под голову положат мой портфель (он удобный, я с ним в командировки ездил). Приедет мой бывший зам (он уволился год назад), отматерит всех: «Я бы такого не допустил», потом тоже напьётся. Девушки опечалятся, конечно, поохают; если Ира сильно расстроится, то будут допытываться: «Что у вас?» – «Ничего». Не поверят.

И тут она входит, кофточка та же, в которой была, когда я уезжал (запомнил).

– Сказали, что ты здесь. Привет. Я тоже не ела.

– Тоже и тебе возьму, наверное, осталось.

– Меня уже обрадовали новостью.

– Руководство галочку поставит, что внедрим новое, а мы столько работы на себя взвалили.

Ни к чему не обязывающий разговор сослуживцев, и она переходит к тому, что я жду.

– Выклянчила у наших машинное время. Подчищаю хвосты.

– Есть причина раздать долги? – Да что это я, в конце-то концов. Обиделся на то, что не встречает меня с цветами после случившегося? Хорошо, что она не знает. Почему вынуждаю её объясняться? Почему не спросил прямо? Чего боюсь, отказа? В молодости не боялся, правда, и поводов не было, всё получалось. А теперь заставляю переживать того, кого люблю, козёл.

Смотрит на меня.

– Ты сказал… в твоей программе ошибок нет. – В глазах, похоже, недоумение, но она заставляет себя пошутить: – Вот и искала в своей.

Беру её маленькую тёплую руку.

– Прости, я перенервничал… Билеты заказать на ближайшее время?

– Да. – Удивительное слово, самое короткое, а все проблемы снимает одним махом.

Моя душа трепетала, просилась в полёт, в прямом и в переносном смысле. Наконец-то мы первый раз действительно вместе. Летим за подарком. Примет ли? Сидим рядом. Сидели рядом и раньше, но не одни, а как зрители в театре, это не в счёт. Правда, один раз были вместе в кафе, вот там как раз хорошо, что не одни, а с Ахматовой. В результате мой курс (теперь надеюсь, что наш) – на юг, в Геленджик. Отчего туда? Вернувшиеся из отпуска приятели сказали: «Народу там мало».

При взлёте она взяла меня за руку. Я было обрадовался, но выяснилось, что она просто боится летать. Когда узнал почему, всё равно радости не убавилось. Нелегко прогнать улыбку: рядом любимая, и я позволяю себе думать, что взаимно. И вот над нами чистое небо. У меня внутри тоже чисто и светло. Внизу леса, реки, города, но – трижды мысленно перекрестился – до них далеко. Томительное и одновременно радостное ожидание праздника.

Упорная, надоедливо общительная соседка пополняет свои знания – донимает кроссвордами. Человек открывается в общении. Ира показывает мне новую черту – не может не помочь постороннему, даже в мелочах. Заодно удивляюсь эрудиции – почти на все вопросы ответила.

Из аэропорта тороплюсь, едем на такси, сидим на расстоянии друг от друга. Шутку бы сюда, но не идёт. Сидим, как не знаю кто… А ведь так оно и есть: не знаешь, кто ты. В неведении и доехал. Хорошо, что Ира рассказывала про Джулию Робертс в фильме «Красотка» – я не успел посмотреть.

Сентябрь, насчёт отдыхающих не обманули, их практически нет. У самой воды – двухэтажная гостиница в зелени, свободные номера. В Ирин я поставил букет хризантем. Почему их? Накануне на её столе из кучки распечаток программ выглядывал сборник японской поэзии, обложку украшали эти цветы. В японском языке солнце и хризантема пишутся одним иероглифом, и так совпало, что в сентябре отмечается праздник этих цветов. Они олицетворяют счастье и долголетие (надеюсь, что именно последнее из названных мне и понадобится). Стоим, молчим, друг на друга не смотрим, глядим в окно. Там рокочет море, волны поднимаются у берега и с шумом на него набрасываются, спешат унести мою, захваченную с собой, «пену дней». Как много набралось ненужных встреч – за один раз не убрать. Стараются унести всё в глубину прошлых лет. Не задумывался раньше, сколько там было никчёмного.

Волны шумят, что-то говорят… Мы всё молчим, стесняемся открыть свои тайны. Прилетела со мной, а я боюсь спугнуть то, что спустилось к нам, – вдруг улетит. Боюсь не то что коснуться – слово сказать. Оно стало далёким и неподъёмным, как со дна этого моря. Странно, с моим-то опытом.

– Волны всегда торопятся, потому что одиноки, – говорю я о себе, – одиночество в толпе.

– Бегут друг за другом и всегда опаздывают. Когда одна приходит на берег, другой уже нет. – Поворачивается ко мне, в глазах вопрос. Тянутся секунды, я не решаюсь, и она продолжает: – Никогда не поздно уйти из толпы. Следуй за своей мечтой.

Потом вспомнил, что так, кажется, советовал Бернард Шоу. Как он вовремя.

Электричество разряжается, руки сами касаются любимых плеч, ожидание на лице меняет улыбка – разрешение сделать шаг навстречу. Сколько я его ждал? Обнимаю свою мечту, её губы открылись и потянулись к моим. Не слышу больше волн, не вижу солнца, исчезло всё, кроме любимой. Свершилось чудо. Успел шепнуть на ушко нашу тайну: «Мы всегда будем вместе», надеясь, что она скоро раскроется.

Ночь оказалась короткой, – точнее, её не было, в обычном понимании. Я медленно погрузился в нежность рук, нежность губ, во что-то божественное, и там остался. Ирочкино обаяние поглотило меня целиком. Рассвет подарил удивительное спокойствие, будто раньше его никогда не хватало, а я ждал и ждал. Не утра – спокойствия. Всё, что подспудно хотел, пришло само. Почему такое ощущение? Да потому, что её глаза светятся праздником, в жизни ничего другого больше и не нужно. Не напрасно в исламе считают, что через любовь к женщине мужчина познаёт самого Бога.

Рядом с гостиницей расположилось кафе, плотным строем неоткрытых бутылок к нему поставлены кипарисы. Ира и стала звать сюда привычным для меня «пойдём выпьем». Внутри на задней стенке нарисован камин, он предлагает странный здесь уют (на юг приезжают за другим отдыхом). Насколько можно дальше от входа спряталась пара, видно, что приехали сюда как раз для этого и скоро им расставаться, – грустные глаза, и улыбка улетела, как птица из клетки, насовсем. Даже бармен напоминает набитый мешок, готовый к отправке: привален к стойке, воротник рубашки затянут шнурком, чтобы не развязался в дороге.

– Зимой, когда дует ветер, хочется тепла, – читает он мою мысль.

Не зря между скромным набором бутылок лежит захватанный «Инспектор Морс» Декстера.

– Увлекаетесь детективами?

– В жизни не хватает.

Начинаем с кофе. Ира без него не обходится. Вот ведь, даже кофе сейчас самый вкусный и крепкий. С этого времени так и будет, когда мы вместе. Она наслаждается, надеюсь, что не только кофе. «Кофе, кофе», – разубеждает меня за спиной тенор. Типун тебе на язык. Кому он доказывает? Оглядываюсь – бармен по телефону заказ делает. Слава богу, я ведь помянул имя Господа не всуе. Любовь – Его начало.

Решаем повторить кофе ещё раз, для бодрости. Признаю́ и одобряю новое осознание – все решения хочется согласовать. Пока заваривают, за соседним столом нервничает абхазец: ему нужно куда-то лететь, он боится и оправдывает подруге свои опасения случаем из тридцатых годов.

В газете «Гудок» работали Ильф и Петров, Булгаков и Паустовский, да и много кто ещё. Проводили они товарища на самолёт, в смысле выпили с ним в редакции. На следующий день он появился слегка помятый. «Что случилось?» – «Упали». – «И что будешь делать?» – «Как что? Завтра лечу, не могут самолёты подряд падать». – «Езжай поездом, надёжнее будет». Не послушался, улетел. Возвращается через два дня перевязанный. «Что, опять?» – «Снаряд в одну воронку – дважды». Больше он никогда не летал.

Подруга стучит по столу:

– Тьфу-тьфу-тьфу. Боишься летать? Не психуй, иди на поезд.

Бармен – оптимист:

– Я бы полетел. – Ставит нам дымящиеся чашки и спрашивает меня: – А как вы?

– Наверное, полетел бы.

Ира, скорее всего, это тоже читала, поэтому молчу. Один раз уже похвастался.

Рынок чистенький, многообразная, вкусная снедь разложена аккуратными горками на прилавках, редкие покупатели. Среди зазывных криков продавцов выделяются гортанные голоса с характерным акцентом: «Гамарджоба, генацвале!» В пряном воздухе от фруктов и цветов подобным образом выделяются гигантские шары хризантем с расцветками на любой вкус и чуть терпким запахом. С одной стороны, он подаёт надежду, а с другой – горьковатый привкус разочарования, предупреждения. Понимай как хочешь. Так и люди бывают красивые со стороны, а познакомишься – горечь. В Греции хризантемы – символ скорби и печали. Понятно: когда люди уходят и цветы осыпаются, то остаётся боль. На Востоке, наоборот, хризантемы – символ всего хорошего; но мы-то православные. Сейчас цветы стоят на подоконнике большущим букетом. Запах обалденный, смешанный с морским.

– Это пахнут не водоросли, а дали за горизонтом, – как будто читает мои мысли Ира. – Они во все времена притягивали неизведанностью, манили и давали надежду, подобно хризантемам. Как часто она оборачивалась горькой стороной. Но что там на самом деле, всё равно хочет знать каждый.

А горизонт – вот он, из окна виден. Теперь – нашего окна наш горизонт. Что там ждёт?

Незаметно прошёл день. Мы были заняты друг другом. Вечером волны продолжают шуршать под окном, теперь уже приглашают с собой, как делает осторожный влюблённый, – шёпотом.

Ощущение полной беззаботности. Прошлое осталось где-то далеко-далеко, нет его. Только мы вдвоём. Время остановилось. Смотрим друг на друга и улыбаемся. Со стороны не всегда видно: улыбка сидит внутри, ей там уютно, и с этих пор она не уходит. Удивительное блаженство. Вокруг всё чего-то ждёт, и кажется, что вот-вот вместе с нами сделает вдох. У закатного солнца удивлённое лицо. Оно чувствует себя лишним и торопится отдать нам последнее тепло. Душа, как цветок, в нём нуждается. Когда ду́ши вместе, они раскрываются.

– Слышишь музыку?

– Что-то прекрасное.

– Она в душе.

Птица прилетела к нам. Любовался тем, что нравилось, и раньше. Но по-другому. Изменился сам, вместе со мной изменилось всё. Понимаешь вечные истины. Приходит любовь и дарит наслаждение простыми вещами. Мир стал красивым.

Осознаёшь, что такое счастье. В прикосновении и во взгляде, в слове и в молчании, в чистом небе и в тёплом море, в чашечке кофе и в каждом цветке хризантемы – счастья так много, что, кажется, передаётся другим. Бармен приносит (мы не заказывали) в маленьких чашечках кофе покрепче: «За счёт заведения». Постоянные посетители просто здоровались, а теперь стали удивительно приветливы. Это не просто дружеское отношение, а заново возникший общий мир. В нём мы для них источник радости. Мир стал светлым. Не зря в имени Эйрена заключено магическое, высшая сила.

Купаться ездим на мыс: там почище и людей поменьше. Никогда не замечал, что море может быть таким ласковым. Причина одна – мы вместе. Барахтаемся недалеко от берега, уплывать далеко не хочется, просто наслаждаемся друг другом. Прилетели, чтобы быть вдвоём, а не с дельфинами. Неизвестно, что у них на уме. Видно, как они невдалеке выпрыгивают, подходят ближе и ближе. На мелководье есть свои «дельфины» – явно не афалины, скорее белобочки, и отличаются от настоящих московской наглостью. На Иру везде обращают внимание. Эти пристают с предложениями обучить плавать: «Вы так не научитесь, давайте поможем». Заметно, что они моложе меня. Выпендриваются, норовят вызвать её интерес, один «учитель» показывает на приятеле, как нужно плавать и поддерживать, когда учишь. Видимо, так истолковали нашу возню. Известно – каждый толкует в свою пользу. И я как-то потерялся на их фоне. Они всё могут, а я? Завтра что-нибудь придумаю.

Но утром заштормило, низкие облака проносятся, сосны нахлобучили ветви. Небольшая волна шумит, большая рокочет, случается, что и ревёт, – красота. Людей не так много, пришли те, кто любит стихию. Стоят и сидят группами – так спокойнее. Двое озабоченных переходят от одних к другим.

– Спасатели, – для чего-то поясняю Ире.

– Они и раньше ходили, ты внимания не обращал.

Как она всё замечает? На всякий случай подошли и к нам, хотя в воду никто не лезет: «Не купайтесь!» Выполнили свою работу (правда, её не было) и исчезли.

Москвичи сели рядом. Который предлагал научить плавать, видимо, решил, что это подходящий повод заставить Иру быть у него прилежной ученицей. Глянул презрительно на меня – что, мол, с этого взять: «Смотри, как нужно». Повернулся к Ире: «А вас я научу» – и демонстративно зашагал за отходящей волной. Подкатилась новая, до пояса. Он повернулся боком, потоптался, но устоял, победно оглянулся, помахал и двинулся дальше. Но за ней поднялась следующая, непомерно высокая, – он сразу стал маленьким. Повернулся бежать на берег, но отходящая волна тянет его в море. Он помогает себе обеими руками, гребёт изо всех сил – топчется на месте. Видит, что не успеет, и стал вопить: «А-а-а», – но недолго. Волна подошла и накрыла. Через несколько секунд над несущимся бурным потоком показался мусор – две высунувшиеся до колена ноги. Они подрыгались, подрыгались и пропали.

У Иры в глазах ужас. Его приятели бросились к берегу. Я кричу: «Возьмитесь за руки, а то унесёт!» На всякий случай поднимаюсь. Встали они цепочкой, с трудом, но, слава богу, выловили беспомощное тело. Сели утешать всхлипывающего со страху «учителя». В театре актёры после представления сами снимают маски – у этого сняла волна. Под напыщенной физиономией оказалась жалкая рожа.

А я? Тоже боюсь? В критической ситуации за меня не спрятаться, так и уеду трусом? Но ведь никто в воду не лезет. И ты будешь никто. Неистребима мужская потребность – похвастаться. В детстве без неё никуда. Что, хочу почувствовать себя юным, выступить перед Ирочкой? Да, она же меня не знает. Но это не партия в теннис, где заведомо должен был выиграть. Здесь «соперникам» нос утереть непросто.

– О чём задумался?

– О себе.

Беспокойный голос Иры убрал сомнения. Я выбрал волну поменьше; когда она стала разваливаться, бросил Ире: «Посиди» – и понёсся, чтобы не успела удержать. Некстати вспомнился неандерталец. С каким чувством смотрели москвичи на то, как неумеющий плавать во всю прыть, прыжками (в воде так быстрее), гонится за отходящей волной дальше и дальше?

Нырнул под выросшую волну, потом под следующую, потом ещё раз, и ещё. Немного отплыл. Пытаюсь с гребня помахать, но волна закручивается, нужно успеть опять нырнуть. Мелькнёт верхушка деревьев и пропадёт в буруне. Не поздно ли дошло, что, может быть, не стоило лезть и, пожалуй, лучше вернуться? Спасатели напрасно не ходят. Выбрал благоприятную волну. С ней удалось приблизиться к самому берегу, но не тут-то было. Она выросла до непозволительных размеров – пришлось улепётывать в глубину, не то закрутит и… привет. В смысле «привет» могу уже и не сказать. Единственное, что успел, – увидел на берегу рядом с Ирой двоих людей. Они, похоже, следят за моими попытками выйти. И я поторопился, но напрасно: вот уж где нельзя. Не успел вовремя уйти вниз от буруна, он захватил меня и завертел. Не чувствую, где верх, где низ, пока не швырнуло на дно. Беспомощно лежу, придавленный к песку, ругаю себя: что ж я делаю, так здесь и останусь. Найдут потом моё тело – это и будет подарок Ирочке?

Через несколько секунд давление ослабло, удалось оттолкнуться от дна. Быстро всплыл, неглубоко. Вдохнул. Кручу головой – сзади подходит высокий вал в пене. Отвлекаться некогда. Разворачиваюсь и ныряю. Плыву под ним, считаю секунды, выныриваю. Опять большая волна, и снова – под неё. После нескольких ныряний, не до счёта, пришла небольшая. Я её оседлал и повернул к берегу. Почти добрался, но она развалилась. Вода мне по грудь. На месте не устоял: волна, отходя, потащила за собой. Повезло, что следующая оказалась тоже невысокой, – подцепила меня и донесла, где было уже по пояс. Удержался. Вышел сам.

Двое оказались спасателями, у них наготове тонкий канат с поплавком. Не вязать меня, надеюсь, а вытаскивать.

– С ума сошёл! Такая волна.

– Наверное, сошёл, но не от волны.

– Посадим, будешь знать.

– Вдвоём и в отдельный номер.

Оттаяли, посмеялись. Отговорился тем, что пригласил поужинать. У Иры глаза мокрые, молчит. Кому нужны мои дурацкие оправдания? Не успели побыть вместе, а я уже заставляю её переживать. Что дальше будет? Если вообще будет это «дальше» с таким, как я.

Пришлось идти вечером в кафе. Привычка, конечно, неудобная – отвечать за данное слово. Она обременительна, но полезна – сеешь семена порядочности. Расстались приятелями.

Через день море угомонилось. Сидим с Ирой у спасателей на банке (в лодке скамья так называется), идём (катерочек не плавает, а ходит) осматривать достопримечательности. Она изучает петлю на тросе, поясняю:

– Беседочный узел, умели вязать ещё финикийцы. Незамысловатый, как видишь, но заключает в себе главное, то, для чего и завязывается, – петля никогда не затянется, как бы сильно ни тянули. А развязать, если захочешь, просто – достаточно дёрнуть за этот конец. Ты меня к себе так привязала.

Ира замечает «пловцов» на новом месте, зрение хорошее (меня же увидела):

– Хвастаться нечем стало.

– Что вы, на них уже жаловались. Хорошо тем, у кого есть свой спасатель… – Рулевой глянул на меня: – …с такой фигурой.

– А это что за оболтусы? – взглядом показывает Ира на два дома, вылезшие, чтобы испортить красоту зелёного холма.

– Московские.

Не могу не сказать, что первое наше утро обрадовало, а вот вечер (не вечер, конечно, а я) разочаровал. Что случилось? Обещал подарить луну и не выполнил первое же обещание, а хвастался, хвастался – неандерталец. Почему? Луны просто не было. Не догадался посмотреть в календарь! Объясняю, оправдываюсь, что вот, мол, из-за меня задержались, кто-то опередил. Пусть ему будет удача. Мне придётся ждать следующую. Зато месяц легче довезти, он вырастет, и будет у тебя своя луна с самого рождения. Смешно, но неприятный осадок остался (у одного меня?).

Требовательный стук в дверь, заходит горничная:

– Извините, если помешала, завтра у вас последний день.

Неужели? Вот те раз. А я не сказал высоких слов (правда, раньше обходился без них). Прожил долго, но как-то не научился, – может быть, причины не было. А сейчас? Гляжу на море, на наш горизонт, принесли оттуда грустную весть.

Подходит Ира, прижимается к спине, дышит мне в затылок, и замечаю, что чайки летают уже не отдельно, а парами, друг за другом. Нежные руки поворачивают меня к себе. Сколько в её взгляде тоски, и голос непривычно ломкий:

– Когда смотрю в твои глаза, то становится спокойно, ни о чём не хочется думать, и не нужно… Почему-то кажется, что всё это сохранится. Никогда такого не было. Боюсь одного – вдруг не смогу больше посмотреть.

Нежданное, всегда ожидаемое, закончилось? Нет – началось. Стоим у окна обнявшись. Море спокойное, берег чистый, всё улеглось на свои места. Жизнь стала другой, словно в театре открыли занавес, и оказалось, что на самом деле мир прекрасен. Непонятно в нём только одно – как мы могли жить раньше? Не иначе это Бог послал запоздалый дар – возможность сделать счастливым одного человека. И не забыл дать этого человека, спасибо Ему.

– Что ты хочешь напоследок? – спрашиваю у этого человека.

– Посидеть у камина. Знаешь, почему он там нарисован?

– Теперь понял: тепло должно быть всегда, а огонь – внутри.

Возвращаемся мы в «пену дней». Подсознание готовится объяснить, что вернуться домой я не просто не захочу, но даже не смогу себя заставить. Обрываю – не обо мне речь! В самолёте и в такси разговоры ни о чём, – точнее, обо всём, кроме того, как жить дальше. Сцена для комедийного фильма: он хвастался, что всё может, какой он весь из себя, а дошло до дела – и привести любимую девушку некуда. Напрашиваться к ней не хочет (видите ли, может показаться меркантильным), а там ещё мама неизвестно, как отнесётся. Она тем более молчит, вдруг он скажет: «Спасибо за отдых и… до свидания».

Разумеется, это я должен предложить варианты. А их, собственно, и нет; есть один, зато надёжный. Он даст новую жизнь, старая не будет маячить перед глазами.

– Тебе в Гомеле приходилось бывать? – Мой вопрос её озадачивает.

– Это что, обязательно? – И такое в голосе отчаяние, что я, сомневающийся сам, поставил на переезде крест. А там Ира была бы старшим преподавателем на моей кафедре.

Отвожу её домой, благо адрес знаю и подъезд. Этаж не знаю, но лифта нет. Взялся отнести её сумку, поднимаемся. Что будет?

Открывает женщина, близкого к моему возраста, приятная:

– Здравствуй, Борис.

В институте ничего не меняем, да и не хотим делать событие. Первому, кому говорю, – тёзке. После того нашего разговора он разорвал брак (точное слово) и переехал поближе к институту, к девушке. Я его спросил: «Как земля?» – «Чувствую. Не шатается». Тут неизвестно, чем всё обернётся. У меня – известно, но не знаю когда. Боюсь идти к себе домой. Стоять и смотреть глаза в глаза – вдруг у неё польются слёзы, содрогнутся плечи и, не дай бог, зарыдает? Чем остановить, не знаю. Попытаюсь утешить – будет ещё хуже. Может быть, я даже останусь, но в одну постель с ней не лягу, и так будет повторяться каждый день с её словами и слезами и с моими извинениями, ведь жить с ней я не могу. Хуже будет всем.

Объясняю по телефону – тишина. «Я не приеду» – молчание. Трубку взяла дочка:

– Мама села.

Рассказываю ей, что произошло.

– Ты взрослая. Что понадобится – звони. Как мама?

– Подожди. – Через несколько минут отвечает: – Дала ей валокордин. Выпила. Молчит.

– Мне что делать?

– Ты уже сделал.

Сказал Ире. Ночь, лежим, молчим. Уснуть не могу. Ира тоже не спит. Прижимаюсь к ней. Под защиту. Гладит меня по щеке. И всё. Не хочет влиять на моё решение? А как же сама? Думает только обо мне?

На работе нас чаще видят вместе, иногда – начиная с утреннего кафе. Поклонников у неё много, накатываются, словно волны в штормовом море, молодые, симпатичные.

– Почему Ира с тобой? Она молодая, красивая, – намекают на мой возраст.

– Ребята, во-первых, она умная. Это нас и объединило, а с вами, именно на этой почве, единства не получилось.

У нас получилось. И^́рина подруга, Люба, сказала, что это она подтолкнула случай. В своё время у неё была проблема: боялась читать лекции в институте повышения квалификации. Ира сама читала и её уговаривала, убеждала, затащила послушать на свои, в итоге та согласилась. Она и поведала о своём убеждении. Стоит Ира за дверью на лестнице-курилке (был такой уголок), дрожит. «Что случилось?» Отговаривалась, отговаривалась, открылась: Борис пригласил слетать к морю. Голова программиста рисует алгоритм «что – если – тогда». Душа зачёркивает: «хочу – боюсь». Подруга убеждала битый час: «Ты свободная, что мешает проверить, попробовать. Если что не так, тогда и будешь думать».

После возвращения на Любин вопрос «Как?» Ира без слов подняла большой палец.

– Во всём?

– Во всём!

Адик засомневался в прочности наших отношений:

– У тебя же девушки есть. Что будешь делать?

– Наоборот.

– Что «наоборот»?

– Не буду ничего делать. Сегодня, например, не пойду играть в волейбол.

С этого времени можно выбирать страницы из нашей повести, внезапно подаренной судьбой. Почему-то мы оба уверены, что иначе и быть не могло. Пусть встреча задержалась, ничего с этим не поделаешь, но всё, что было прежде, стало совсем неважным. История наша долгая или короткая, как считать. Для нас короткая, потому что её можно описать одним словом – «любовь». Никто, думаю, не будет спорить, что без любви и жизни настоящей нет.

Человек приходит на землю, чтобы любить. В Эдеме живут двое, и горизонт у него – влюблённость, влюблённость той, только что начавшейся любви. Горизонт, за который ушёл неандерталец. До этого горизонта, как теперь известно, не дойти. Мы идём – за ним открывается следующий, такой же горизонт любви, он не меняется. И так до конца, не горизонта – жизни. Потому что не замечаешь и не знаешь, сколько времени шли, оно остановилось.

Если пройдёт любовь, останется привычка, – исчезает и горизонт. Идти некуда и, главное, не за чем. Время побежит – не догонишь. Каждая женщина мечтает, чтобы ради неё совершались подвиги. Хотя бы… дарили луну. Художественная литература держится на любви. Да и Библия, по сути, тоже книга о любви.

Настоящее счастье – когда даришь. В любви ты даришь себя. Подарок ждут, как ждут чуда. Хочется сказать каждому: «Посмотри на себя». Не в зеркало в ванной, когда бреешься, и не в зеркало в коридоре, когда прихорашиваешься. А в зеркало жизни. Посмотри внимательно, и не глазами – сердцем. Радует ли твой подарок того, с кем живёшь? Подарок парадоксальный. Чем больше ты отдаёшь, тем больше остаётся. Закон сохранения не действует на возвышенную материю – любовь. Это замечательно! Но не каждый замечает, а напрасно. Отдавая, становишься богаче. Если, конечно, есть что отдавать. Без этого «что» у любимой нет жизни – ты для неё всё. Тебя нет – ничего нет. Любовь как воздух: ты спешишь к любимой, чтобы она могла дышать. Когда она просыпается и тянет к тебе руки, она тянет их к своему счастью. Цветаева знает:

Радость – это прекрасно, но должно быть место, где утром можно поздороваться. Ира с мамой вдвоём жили в трёхкомнатной квартирке, но такой маленькой, что втроём не разойтись, есть на кухне нужно по очереди.

Они поменяли на двухкомнатную побольше, но район похуже. На самом деле неважно, где жить, главное – на что мы свою жизнь тратим. Что может принести ещё не разведённый мужчина в новую семью? Любовь.

– По закону ты можешь забрать свою долю в прежней квартире, – советуют приятели.

– По Библии – «не желай до́ма ближнего твоего», и по совести. Мы себе сможем купить, не сразу, конечно, а там этой возможности теперь нет.

Ира готовила на кухне закуску.

– Борис знает, что я не поеду в такую квартиру.

– А если бы жена ушла? – допытываются приятели.

– Ей бы оставил. Кто виноват, что ушла?

В новую квартиру нужно пригласить старых знакомых. Ходим с Ирой по книжной ярмарке. Перебираем книги, перебираем, – где они, добрые друзья? В магазине их нет и тут не видно, как вдруг они сами заговорили тем самым, ушедшим слогом, мы даже опешили. Оглядываемся – пара, он и она, подчёркнуто аккуратно одеты, внешне обычные, но вот язык.

– Простите, вы откуда?

– Из Гётеборга. – И рассеивают наше недоумение: – Мы русским языком занимаемся.

По лицам видно, что они тут давненько и притомились. Ира предлагает фику, я не знаю, что это такое. Как она умудряется запоминать разные вещи и к месту их использовать? На самом деле, никогда не угадаешь, что может пригодиться. Шведы обрадовались и радостно закивали, – значит, что-то приятное. Идём, как оказалось, пить кофе. Перед этим заглянули в туалет. На входе реклама туалетной бумаги; реклама есть, бумаги нет. Швед смеётся:

– Теперь реклама будет преследовать вас везде и всегда, начиная от противозачаточных средств и заканчивая ритуальными услугами. Она есть, когда нас ещё нет, и останется, когда нас уже не будет.

Для фики обязательны булочки с корицей, Ира, кстати, их любит. Она напоминает, что в Швеции с малознакомыми людьми начинают разговор с погоды, тем более что сегодня она пакостная. Шведы соглашаются:

– Когда у нас летом солнце, то с работы отпрашиваемся позагорать.

– Если чего-то много, то и наименований для этого должно быть много. В эскимосских языках пятьдесят названий снега. У нас для дождливой погоды можно бы придумать не меньше. Не говорим же мы про сегодняшнюю «хоть плачь», что небо и делает.

Глядя на пустые чашки, шведы сожалеют, что им нужно уходить, а не хочется, – наконец-то встретили близких людей. Ира предлагает:

– Хотите посмотреть, как живут «старые» русские?

– С удовольствием. Нас тут всё зазывают новые, похвастаться, наверное, своими квартирами, нам это даже не смешно.

Первые иностранцы у нас дома, интересно. Мне ещё интересно посмотреть на Иру чужими глазами, тем более – иностранными. Первый, общий вопрос: как накрыть стол? И^́рина мама – сказать «тёща» у меня язык не поворачивается (когда мы с ней вдвоём в магазине, то продавщица в ответ на комплимент непременно заметит: «Какая у вас жена симпатичная»; друзья тоже завидовали: «Даже тёща у тебя – просто клад, таких не встречали»), – так вот, И^́рина мама предлагает:

– Если хотим накормить исконно русским – то кислыми щами.

– Шведы вроде бы нормальные люди, – соглашаюсь я, – могут и напиться. Останутся ночевать – положим на пол (места-то больше нет), а утром, с похмелья, лучшего лекарства не бывает.

Остановились на пельменях. Ира закупила мясо: говядину, свинину, баранину – и кучу специй. В деревянном корытце это тщательно нарубили, точнее – нарубил. Тесто, конечно, своё, разминали и раскатывали до тонкого листа, на просвет. Тогда и получится цимес. Мама за работой мне рассказывает, что Ира с отличием окончила школу, занималась во дворце пионеров живописью. А когда училась, то читала – не оторвать. Не знали, огорчаться или радоваться.

– Приходилось вставать по ночам и выключать свет – не возражала. Но что-то меня смутило. Захожу тихонько ночью – укутана, причём вся, спит, наверное. Приподнимаю край одеяла – открытая книга и светит фонариком: «Дай до самого главного дочитать». Вот откуда в своей «книге жизни» она к самому главному и стремится.

Закончили под утро довольные: наготовили пельменей дня на четыре, не меньше.

Вечером открываем с Ирой дверь и выходим из прихожей (судя по названию, в ней ходят; в нашей можно только стоять – места нет, тем более для четверых).

– Тесновато, – сочувствует швед.

– Зато посмотри, сколько книг! – восхищается жена.

Стеллаж делал я сам, он от пола до потолка и во всю длину комнаты.

– Вы это всё прочитали?

– Дело не в том, сколько прочёл, – отвечает Ира, – а в том, что если ты это понял и принял, то книги подбираются не по цвету обоев. И друзья – не те, кто любой ценой делает деньги.

– Отличный будет тост, – соглашается швед, берёт Линдгрен «Малыш и Карлсон» и указывает на табличку «Можно брать»: – Первый раз вижу, каким образом можно показать, что мы дома, совсем по-шведски – вешать таблички с разрешением. У нас к этому щепетильно относятся.

Смотрит иллюстрации: «Хороший малыш».

– В русской литературе нет таких ярких детских героев, разве что у Успенского, – говорит Ира. – В этом, возможно, одна из причин, почему Швеция первой в мире приняла закон, запрещающий физическое наказание детей.

За столом их поразил зелёный лук.

– Откуда у вас? Он только что с грядки.

– Соседи дали, они нас уважают: «Вы ещё протестовать хо́дите». Были они умеренными диссидентами; один раз на демонстрации им влетело – бросили это дело. Перешли в алкоголики и наверстали энтузиазм. Запили, но тихо. В одной из двух комнат застелили паркет полиэтиленовой плёнкой, насыпали земли и посадили лук, на закуску. Плантация несбывшихся надежд, такая же горькая.

Дошла очередь до пельменей, и шведы застыли: никогда таких не пробовали!

– Откажешься? – спрашивает швед у жены.

Ира стоит с черпалкой – добавлять или нет. А он смеётся:

– Жена хотела стать вегетарианкой, но после ваших пельменей, кажется, передумала.

– Не нужно спешить исполнять желания, чтобы потом не жалеть, – заключает Ира.

К полуночи наш расчёт шведы опровергли – пельменей след простыл: «Дайте рецепт».

– Засиделись, – смотрят они на часы, – пора и честь знать. Мы с вами первый раз, а будто давно знакомы.

Через неделю они устроили у нас шведский стол, но не стоя. Привезли из Стокгольма даже хлеб.

Шведы увидели на столе серебряные стопочки.

– Мы эти симпатушки в прошлый раз в буфете заметили. Понимаю, почему тогда вы их не поставили, – со случайными знакомыми грех пить из таких рюмок. Звон бокалов тебя окликает, а у ваших стопок его нет, он остаётся внутри. И ты слушаешь себя.

Впервые увидели мы зелень в горшочках, а была зима. Выставили шведы больше десятка банок селёдки различных способов приготовления – национальное блюдо. На одной читают: «Сюрстрёмминг». Ира обрадовалась: давно хотела попробовать. Заставила всех одеться, выйти на улицу и открыть там. Не зря: пахнет, скорее воняет – из квартиры бы не выветрилось, но, пообвыкнув, можно есть. У нас сказали бы: «Селёдка давно протухла». Шведский «Абсолют» это дело сгладил: за дружбу – первый тост. Узнав о моём не первом браке, одобрили: «Бергман много раз женат». Вспомнили о Бернадоте, когда вместе воевали против Наполеона.

– Ваш Нобель устроил динамитом революцию во взрывном деле, – смеётся Ирина, – а наш посол, Коллонтай, личным примером взорвала отношения между полами. Революция освобождает всех и от всего.

Наш первый Новый год, первое января. Ближе к вечеру привычно уже тёмное окно стало светлым – пошёл снег, повалил. Одел деревья, оштукатурил соседний дом, требовавший ремонта. Дождался. Я ждал дольше. Убеждён, что «ремонт» у меня – у нас, – конечно, закончен и вышло на зависть. Вокруг всё сделалось белым. Рассеялся свет фонарей в поисках тёмного – ничего не нашёл. На вопросительный Ирин взгляд я после секундного замешательства согласно киваю. Пока соображал, что накинуть на себя, она уже оделась. Первый раз опередила. Приятный повод, чтобы обнять и посмеяться, над собой.

Ветра нет. Медленно-медленно опускаются большие пушистые хлопья. Сказка! В окне женщина кому-то машет, появляется рядом силуэт и исчезает. Она остаётся. Смотрит на снег и на нас. Из других окон тоже выглядывают, хотят посмотреть на сказку, мы – в неё войти.

Ира подставляет руки, снежинки собираются на ладонях. Присоединяю свои, сердце замирает. На ладонях снег, а рукам тепло – мы в нашей сказке. Снег пошёл гуще, поглотил звуки с улицы. Белое полотно накрыло сначала соседний дом, потом женщину в окне. Исчезло всё, остались И^́рины глаза и в них любовь.

– Снежинки – мгновения, отпущенные сверху. Чем мы их наполним?

– Счастьем.

Перестройка

Изменения нашей жизни совпали с переменами в стране. Не очень-то они от нас зависели, но мы в них приняли участие с удвоенной энергией (нас теперь двое).

– Скажите, долго ждать перемен к лучшему?

– Если ждать, то долго.

Мы не ждали. Это сейчас кто-то с тоской вспоминает застойные годы, но почему-то забывает, что тогда вначале занимали очередь, а потом спрашивали: «Что дают?»

Виктор Рассадин – мой друг ещё по Академгородку, экономист – переехал в Москву заниматься конверсией: если быстро не перейдём на гражданские рельсы, то не туда уедем. Решал он эти задачи и для ленинградского завода «Арсенал». Там закупили персональные компьютеры – новое для страны направление. Для этой цели познакомил нас с Игорем, одним из руководителей завода. Мы начали устанавливать им программное обеспечение. Игорь спортивный, статный, – не по сравнению с Виктором, а на самом деле. Во времена большого скачка СССР его портрет разместили бы в газете на первой полосе – передовик производства, ответственный руководитель. Девушки бы вздохнули, вырезали и положили у себя на столик, перед кроватью. Виктор, со своей стороны, из спортивных упражнений проделывал одно, зато успешно, – поднятие тяжестей одной рукой. Успешность заключалась в том, что почти всегда соблюдалась мера, за этим следил Игорь, когда были вместе. А вместе они с детства: учились в одной школе в Краснодаре, в Ленинграде – в разных вузах, но когда видишься не каждый день, то дружба от этого только крепче.

Приняли они нас с Ирой в свою компанию. Отношения близких по духу людей быстро становятся дружескими, особенно после совместных мероприятий. Проводили мы их на маленькой кухне в скромной квартире Игоря, где уклад жизни состоит в том, чтобы не брать, а, наоборот, давать. За столом видно, что в детстве его приучили не черпать из общей миски полной ложкой. Вечера завершались одинаково. Он прилично пел, брал гитару, Ира садилась рядом, и начинали с песни Александра Дольского «Сентябрь».

К следующему вечеру я захватил серебряные стопки. Ира одобрила: «Это друзья, они с нами навсегда».

Жена Игоря в нашу компанию не попала; она не пела и не выпивала, но как-то просит:

– Сядьте все на диванчик, я сфотографирую.

– Одно прекрасное личико и три нетрезвые физиономии, особенно моя. – Виктор не хочет. – Кому это нужно?

– Маме. Она два года не встаёт, говорит, что сердце отдыхает, когда вы поёте. Будет смотреть на компанию не разлей вода и успокаиваться. Сыну покажешь для истории.

– Во-первых, не вода, а коньяк; во-вторых, не для истории, а для географии: ещё одно место, где выпивал. – Он пересаживается. – А с сыном замаялись: запои, врачи, деньги. Список начинается, естественно, с денег. Всё, это отрезанный ломоть.

Поворачивается к нам с Ирой:

– Хорошо, что вы его не знаете, и надеюсь, не узнаете.

Наш институт утратил значение для города и стал разваливаться. В дополнение к основной работе мы сделали фирмочку и сели на два стула, оба неустойчивые. Второй находился в таком месте, что ему не грех завидовать, что гости и делали. Выбрали мы его специально поближе к памятнику главному перестройщику России – Петру Первому, в особняке Паскевича, на Неве. Внутри – красота Штакеншнейдера, в рыцарский зал были организованы экскурсии. Мы водили туда Виктора.

Генеральный директор, известный в Европе архитектор, сидит в просторном кабинете за дубовым столом. Мебель здесь такая, что декор требует отправить её на выставку. Мы с Ирой скромно присели напротив, руки на коленях – неудобно облокачиваться на предмет искусства. В таком помещении стыдно жаловаться, но генерального, видимо, уже достало, и говорит он, наверное, это всем:

– Плачевна судьба исторического центра, дожили – разрушается. Есть хорошие проекты – денег у города нет. И взять негде.

Столько было разговоров о новой жизни, сколько о ней мечтали. Пожалуйста, вот вам возможность, берите в свои руки, начинайте её делать. Меняйте надоевший строй, есть необходимое городу, – почему никто не участвует? Взялись за непривычное дело мы. А кто такие мы? Даже не смешно.

– У нас с этим не лучше, – издеваюсь я над своими «проблемами». – Чем помочь, подумаем.

Генеральный не первый раз слышит подобные обещания. Встанем и мы с ними в очередь. Я считаю, что бесполезную, Ира говорит: «Посмотрим».

Нам не дали даже подумать.

19 августа 1991 года. Если судить по газетам и телевидению, то в стране тихо-мирно, Горбачёв на заслуженном отдыхе в Крыму. У нас нет своих планов на отдых, он не заработан, в отличие от упомянутого. И вдруг – ГКЧП. Старая власть думает вернуть страну в прошлое («думает» – неподходящее для них слово, «хочет» – правильнее). Наши знакомые, про других не знаем, возмущены. Все разговоры сводятся к тому, что на город идёт бронетехника Псковской десантной дивизии. На улицах, ведущих к Исаакиевской площади, строят баррикады. Объявлена запись добровольцев. Вечером Ленинградское телевидение в прямом эфире передаёт обращение мэра. Он призывает горожан выйти завтра на Дворцовую площадь на митинг против путча, начало в десять часов. Уличные собрания запрещены. Ира говорит:

– Пойдём.

20 августа 1991 года. Утром одеваюсь, как делал на сборах в армии, за минуту, чтобы у Иры не было такой возможности, но она мне не даёт:

– Подожди, я с тобой.

Разве можно объяснять, почему не беру? Пытаюсь обратить в шутку:

– Женщина – это щит. Сейчас нужен меч, к тому же ты знаешь, я быстро бегаю. (Правда, это не понадобится – там нужно будет стоять, до конца.)

Не пускает одного, и всё тут. Выручила мама: схватила Иру. Она вырывается, заперли в комнате. Мама кричит:

– Быстрее! Не удержу.

Бегу по лестнице. Первая же машина на улице останавливается, не одни мы на взводе.

– Куда?

– На площадь.

– Залезай.

– Сколько?

– Какие деньги! Считай, что я с вами.

По пути берём ещё одного.

Дворцовая площадь быстро заполняется. Выступают ораторы (слово-то как к месту!). Из окон здания штаба Гвардейского корпуса высовываются курсанты, приветственно машут, потом они растянули транспарант «Ленинградцы, мы с вами». Его встретили аплодисментами. Но почти сразу показались офицеры, свернули лозунг, закрыли окна. Гул разочарования.

Ждём танки. Рядом Сенатская площадь, зимой 1825 года на ней так же стояли декабристы. Переглядываемся – уйдёт кто-нибудь? Наоборот – подтягиваются ещё. Но вообще-то город насчитывает миллионов пять, на праздничной демонстрации Невский заполнен на несколько часов. А сейчас что, остальным всё равно? Но ведь это их будущее. Как запряжёшь, так и поедешь. Они даже запрягать не хотят. Отбили охоту? Сегодня есть возможность сказать своё слово – скажите. Завтра не дадут. Вот где не достаёт количества, а качество у пришедших есть. Выступают Марина Салье, академик Дмитрий Лихачёв, политики, Александр Дольский. Напряжение растёт, растёт. Меняются ораторы. Уверенные голоса выступающих, твёрдый взгляд у слушающих. Ждём не один час.

Дождались… сообщения: «Бронетехника остановлена». Кто-то кричит: «Ура», кто-то обнимается. Родные лица, все стали близкими друзьями. Овацией встретили первого избранного мэра, Анатолия Собчака.

Домой частник вёз бесплатно, всю дорогу смеялись над путчистами.

Вернулись мы к размышлениям не о потерянном отпуске, а о том, о чём обещали подумать, – о финансировании проектов. Сидеть в кабинете, слушать просьбы и критиковать могли – а на деле? Удивительно, но оказалось, что есть возможность попробовать помочь институту. Виктор, помимо основной работы в Академии наук, эксперт у Константина Борового, президента биржи РТСБ. Созваниваемся (с Виктором, не с Боровым же).

– Вас много, а он один.

– Главначпупс, что ли? Приедем с документами, на пальцах разъясним, что к чему.

– На пальцах он вам покажет фигу, да и то не сейчас, а когда вернётся из Европы.

Со своими проектами не лучше. Денег не было не только у нас, но и у организаций, взаиморасчёты проводили бартером. Знакомые сменили бизнес, наметили сделку с Ираном – неизвестная страна, боятся лететь. Я вызвался посодействовать через знакомого в тамошнем торгпредстве. Взял отпуск и улетел в Тегеран, доставил себе превеликое удовольствие. Сложилось удачно, со мной расплатились четырьмя машинами «Лада».

Семейный совет: расширить квартиру, поездить по заграницам, обеспечить себя впрок. У Иры другое предложение: одну отдать Виктору (семья в долгах, нечем платить врачам), две – сотрудникам. Мы же вместе работаем, причём долго, а жизнь бесперспективная, ничего не планируют, не на чем планы строить. Согласились без обсуждения. Радости у коллег было – еле отбился: «за просто так» получают машины.

Звоню в Москву, слышу ожидаемую реакцию.

– Не возьму! У самих денег вечно нет, – возмущается голос, – живёте в коморке. И потом, за что?

– С друзьями делятся болью и радостью. Сейчас время коммерческое, поделимся доходом.

Через два дня Виктор сообщает, что шеф у себя, но ничего не обещает. Едем с Ирой за удачей.

Секретарь проводит нас в кабинет, Боровой смотрит на часы:

– Мало времени, нужно уходить на сделку, опаздывать совестно.

– Константин Натанович, не ходите на сделку с совестью, идите один, – советует Ира.

Глянул на нас с интересом:

– Виктор сказал, что нужна помощь. Откуда прибыли?

– Какие прибыли, что вы, за этим мы и приехали. Не для себя, конечно, – для города. Другого такого ведь нет.

Встречаем его на перроне уже в Петербурге (почему «уже» – город сменил название). Перед этим случился казус. Напротив «Авроры», на берегу Невы, – двенадцатиэтажная гостиница «Ленинград». На крыше сияют гигантские буквы названия, они привлекают внимание в темноте. И вдруг погасла буква Р. Народ с разной степенью оценки показывал туда пальцем.

Первый раз видим, чтобы один человек ехал в отдельном вагоне. В институт везём Борового на нашей «Ладе». Охрана сзади, на другой машине. На перекрёстке случайно от неё оторвались, Боровой предупреждает:

– Наши подумают, что меня похитили.

В конце квартала догоняют нас по встречной полосе.

Сидим в дубовом кабинете, обсуждаем детали. Подписали соглашение об организации акционерной компании по реставрации исторического центра города. Проект, без преувеличения, обещает быть грандиозным. Секретарь потом говорил, что раньше не видел генерального таким воодушевлённым.

Любое дело можно сдвинуть, если заручишься поддержкой мэра, поэтому нужно показать наши предварительные документы Собчаку. Генеральный неважно себя чувствует, плохо с сердцем, – посылают меня. Тогда было несложно попасть к мэру, особенно по делу, интересному для города. Сижу в кабинете, излагаю вкратце суть предложения. Он кивает, ничего не спрашивает. Заходит секретарь:

– Делегация из Германии, вчера у вас были, остался вопрос. Можно?

Просит меня подождать (я что, могу не согласиться?). Решает с ними за пару минут, берёт наши планы и начинает немцам рассказывать, какой он задумал потрясающий проект. Немцы хлопают: Ausgezeichnet… vortrefflich, хвалят Собчака. Переводчик не успевает: «Прекрасно, превосходно». Рассказываю Ире – смеётся.

Одновременно проходила какая-то важная конференция, банкет на «Авроре», мы получаем приглашение. Первый раз сидим в командирском салоне на корме, ожидаем начала. Торжественная обстановка, все места заняты, довольный народ собрался решить свои вопросы, да ещё за таким столом. Нетерпеливые разговоры смолкли как по команде. Оборачиваюсь – Собчак. Решительная походка человека, уверенного в себе и в своей власти над временем, капитана, выбравшего верный курс. Он оглядывает подчинённых, поднимается на мостик, не обращая внимания на мелочи. И вдруг, неожиданно для всех, разворачивается, делает несколько шагов обратно и останавливается рядом с нами. Я встаю:

– Анатолий Александрович, моя жена Ирина.

Двумя словами объясняю, за что она отвечает в проекте.

– Если такие женщины будут отвечать за красоту Петербурга, то уверен, что всё будет без помарок.

Гости соглашаются, надеюсь, не из подхалимских соображений. Ира поправляет:

– Анатолий Александрович, без помарок должно быть в некрологе. Это не для города.

Одобрительные поддакивания собравшихся.

– Когда будете готовы, обращайтесь напрямую, в любое время.

– Для получения срочной помощи в выходные в Израиле рекомендуют обращаться к Богу. А в Питере?

– В Петербурге я вначале уповаю на себя, а уже потом…

– …на президента, – спешит поправить Ира.

Тут уже все хотят выразить своё согласие и непременно, чтобы их заметили. Стол украшен строго и красиво, сообразно флотской обстановке, к тому же вкусно. Тосты за город, правильный путь развития и, конечно, за мэра. Мы до конца сидеть не стали, вышли, с нами – ещё пара. В кулуарах они высказывались:

– Может быть, к коммунизму ещё вернёмся?

У знаменитого орудия смотрим на небо. Ира показывает Полярную звезду:

– В тысяча девятьсот семнадцатом на звёзды, указывающие путь, не смотрели, и теперь на ствол пушки, известившей о начале новой эры, можно повесить траурный венок. Знаете анекдот про часы с кукушкой?

– Нет.

– Вместо боя часов выезжает Ленин на броневике и поднимает руку: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой всё время говорили большевики… ку-ку!»

Закрутилось, завертелось, все заняты. Боровой договорился о финансировании с банком в Вене. Те хотят посмотреть на «лицо проекта», готовы прилететь для обсуждения договора и подписать документы.

– Это кстати, – говорит Ира. – На противоположной стороне Невы, напротив окон дубового кабинета, как раз дворец Меншикова. Он участвовал в подготовке русско-австрийского союза в восемнадцатом веке, продолжим традиции.

В институте на больших листах ватмана рисуют эскизы. Все потирают руки, даже мы, хотя по большому счёту мы-то здесь ни при чём, всего лишь нашли рычаг, который нужно было потянуть, и сами стали крохотным звеном. Но наше звено блестит, я имею в виду Иру. Сегодня ветрено, на Неве волна, яхта стремится выйти на простор, в залив. Мы позволяем себе начать рабочий день с кофе. Удовольствие прерывает звонок секретаря (впервые слышу его прерывающийся голос):

– У генерального инфаркт… всё…

Большому проекту необходимо имя. Его не стало – не стало и проекта. Лежат дома подарочные вымпелы с «Авроры» – наш холостой выстрел. Не повезло, не нам – городу. Ринулись желающие сделать на городе свой бизнес, полезли, как после хорошего дождя поганки, – достаточно назвать «Реджент Холл» на Владимирском проспекте.

Какое после рюмочных второе по популярности место встречи интеллигентных людей? Дом книги. В него упирается Казанский мост, на нём не протолкнуться. Хорошо было Канту, он ходил по проезжей части дороги: «Проще увернуться от лошади, чем от навязчивого собеседника».

Шагаю аккуратно, чтобы не налететь на впередиидущего, как вдруг у самого носа опустили шлагбаум – чья-то рука. Резко останавливаюсь, в спину упёрлось что-то упругое и приятное, тут же ладошки схватились за мою талию (она есть). Приятное отстранилось, но не сразу, руки остались. «Простите» – это Юра извиняется перед девушкой. Руки убрались. Я не оглядываюсь, чтобы не испортить впечатления.

– Знаю, что Ира хочет. – Он по-хозяйски ведёт в магазин, берёт два томика детективов и ведёт дальше, на канал Грибоедова, в его кафе. Длинные ноги не спешат, они всегда уверены, что дошагают вовремя.

У входа замешкались две подруги. Одна спрашивает:

– Может, сюда пойти с Толиком?

– Не пустят.

– Почему это?

– Потому что он козёл? – И показывает на большую стеклянную дверь, там приклеено объявление: «С животными вход воспрещён».

Мы садимся у окна. Летний день в Питере тоже не торопится. С одной стороны блестит купол Казанского собора, с другой ему скромно подсвечивает глобус Зингера на Доме книги. На тротуаре голуби подбирают кусочки булки. Прохожие им не мешают, обходят. За соседним столиком двое своё выпили, доругиваются:

– Что ты на него налетаешь, он тогда с ума съехал.

– Такового не может быть.

– Почему это?

– Съезжать у него не с чего.

– Ты его просто не понимаешь.

– Это ты не понимаешь. Какой у тебя IQ?

– Не проверял.

– Боишься?

Юра ждёт, когда недовольные друг другом уйдут.

– Выпивка сходна с автомобилем: как он – средство передвижения, так и выпивка – средство, средство общения. Иногда – разобщения. – По привычке он не выпускает инициативы и заказывает обоим свой любимый крем-суп.

Официантка приносит одну тарелку.

– Извините, закончился.

«Неподходящее место для извинений», – думаю я.

– Зато советуют, какой коньяк лучше брать, – читает он мою мысль и просит: – Принесите ещё ложку.

Его рука с подчёркнутой значимостью поднимает рюмку, к блеску куполов присоединяется блеск запонки. Оба улыбаемся, Юра соглашается:

– Каждый должен чем-то блестеть.

– Повезёт, если умом.

– Хороший тост.

Он ждёт, когда я первый воспользуюсь закуской. Потом берёт сам и возвращается к теме, теперь нашей общей.

– О себе лучше самого никто не расскажет. Но к Ире это не относится, не в её характере. Она ведь о себе ничего не говорила? Я исправлю.

– В школе я её не замечал, два класса разница, – начинает рассказывать. – С Ириным кузеном, Сашей, мы не один год ходили вместе на шахматы. Повзрослев, отмечали какой-то праздник – это могло быть всё что угодно, например отъезд его родителей на дачу. Зашёл спор о кино, тогда спорили яростно. Неожиданно пришла Ира, одна. Она напоминала осаждённую крепость, которая не сдаётся. Лет с пятнадцати у неё был роман с одноклассником, быстрое замужество. Дальше – коммуналка, мужа отчислили из института, после армии он не проявил желания ни учиться дальше, ни толком работать, и мир её возвышенных чувств начал разваливаться. Видимо, отношения испортились окончательно… Здесь она отражала нападки Сашиных друзей на фильм, не помню на какой, и привела цитату Фасбиндера. Этим оружием их отбила, мол, «Кто такой?», а я сумел продолжить цитату, чем её удивил: надо же, Сашин приятель, а знает Фасбиндера. Дело в том, что зарубежные фильмы шли в единственном кинотеатре «Спартак» и туда было не попасть. За всем житейским – очередь, но вот чтобы отстоять пять-шесть часов за билетами на фильм, одних усилий недостаточно… Мы стали встречаться, но нечасто: у каждого своя жизнь. Мои стихи Ира не любила; что нас связывало – страсть к литературе. Это было бегство от действительности. Мы вспоминали стихи любимых поэтов, обменивались книгами, которые не достать на чёрном рынке даже за большие деньги, которых, понятно, тоже не было. Вместе нам казалось, что жизнь продолжается. Она лучше знала Ахматову, Цветаеву. За чаем, не за вином, устраивали соревнование: один начинал стихотворение какого-нибудь поэта, другой должен был продолжить, или назывался третьестепенный герой серии романов – нужно назвать сюжеты, где он участвовал. Сравнивали сонеты Шекспира, Киплинга в разных переводах. Ире ближе Пастернак, одинаково относились к Маршаку, я считал Финкеля волшебником… Как она успевала следить за тем, что выходит, не понимал. О Борисе Виане знаток литературы – это я о себе – даже не слышал, а она уже прочитала «Пену дней». Достала и мне. Книга не просто понравилась, а вызвала восторг. И так Ира во всём… Сидели, кажется, в «Сайгоне», тогда он уже стал другим; книгу, что хотели, достать не удалось, разговор не клеился. Дома у Иры тоже, наверное, расклеилось, и я пытался её ободрить сущей правдой: «Ты такая красивая и умная – грех унывать». – «Ошибаешься. Во-первых – умная, а потом остальное». – «Что поставишь на первое место, так жизнь и сложится…»

Неожиданно Юра замолкает, что ему не свойственно. У стола возникает Лена:

– Знаю, где искать.

– Хорошо, что не «у кого».

– Моей тёте отвечал по домофону? – Лена здоровается со мной и поясняет: – Юра не очень с ней ладит. Был дома один, увидел в окно, что тётка направляется к нам. Подъезд заперт, та звонит по домофону…

– И что можно ответить? – удивляюсь я.

– «Никого нет дома».

– Как я ей объясню? – возмущается Лена.

– Объяснять можно тому, кто способен понять. – Юра всегда логичен.

Совестно бросать нужное для страны направление, туда и Виктор подталкивает. Конверсия оборонки – второй большой проект. В Казани находится Международный фонд конверсии, отделение есть в Москве. Почему у нас нет? Столько предприятий, ресурсы, как говорится, не ограничены. О фонде сказали не менее важное: у руководства прочные исторические связи в министерствах. Приехал их представитель, организовали отделение в Питере, Ира занялась логистикой. Договорились с заводом, загрузили переработкой боеприпасов, средств для расширения производства не хватает. Нашли ещё заводы, готовые подключиться к теме, им требуются разрешения министерств и опять же деньги. С министерствами фонд разберётся, решение с финансами очевидно – Татарстан, прежде всего нефть. Подключился к заманчивому ресурсу и фонд. Всё пошло отлично, они получили республиканские награды, вице-президент Татарстана Лихачёв прилетел в наш питерский офис убедиться в серьёзности возможностей: «Видно, что в Европу идёте». – «Вместе с вами».

Вечером ждём ребят к нам домой. Я спрашиваю про серебряные стопки.

– Да, – соглашается Ира, – приятные люди. Но всё это так неожиданно, как с неба свалилось. Повезёт, если надолго.

Давно не создавалось впечатление, что набился целый полк.

– Не разгуляться у вас.

– Мы и не хотим, чтобы кто-нибудь разошёлся, когда выпивает, – парирует И^́рина мама.

Их всего двое, но оба громогласные. Один широченный, республиканский чемпион по метанию молота (не того, про который говорят «закинуть куда-нибудь», а спортивного, на стадионе). Другой – с нашитым карманом внутри курточки, оттуда торчит книга. Увидев нашу библиотеку, обрадовался: «Домой вернулся». За столом ему непривычно тесно, и мама следует логике: «Это чтобы лучше чувствовать плечо друга». Когда всё допили и я посадил их в такси, Ира сказала, что мама от гостей не устала, особенно от комплиментов.

Темп жизни не позволяет останавливаться. Принимаем с Ирой делегацию из Ирана, ответный визит. Четыре человека придерживаются традиционных ценностей, иначе там быть не может. Любопытен состав. Сын одного из руководителей, два специалиста, четвёртый – из органов, как у нас.

Чем удивить людей из страны с многотысячелетней историей? Один из них учился в Сорбонне и предложил Эрмитаж – до́ма такого нет. Экскурсовода, сколько мы ни просили, не дали, Ира его вынужденно заменила. Часа два музей терпел озабоченных экскурсантов: красота – посмотреть хочется, а религия не позволяет. В итоге не особенно задерживались в залах, где преобладает обнажённая натура. По ходу присоединились другие посетители – получилась большая группа, пришлось вести на двух языках. Все потом благодарили: как интересно (решили, что специальный маршрут, Ира так строила рассказ). Я попытался представить себя на её месте – не сумел бы, хотя считался знатоком.

Мы упросили сделать гостям приятное – открыть Иранские залы (были закрыты): ковры, изделия из серебра и бронзы, керамика, декоративный орнамент. По «Европе» они ходили, а тут увидели своё, обрадовались, норовили потрогать, забегали – и вдруг встали: опять портреты женщин, да ещё в откровенной одежде. Не знают, можно смотреть или отвернуться. Ира сообщает им «новость»: в XVIII и XIX веках в Тегеране писать портреты считалось естественным, эволюция страны делает иногда непредсказуемые повороты. Который из Сорбонны добавляет уже нам: «Учтите это в своей перестройке».

В общественной жизни мы тоже не на обочине. В офисе места достаточно, выделили и питерскому отделению партии «Яблоко». Днём обсуждали пути развития страны, вечером зажигали камин. За столом переубеждать некого. Явлинский предлагает нам вступить в партию. Ира отшучивается:

– Ваша эмблема многозначна. На голову Ньютона упало яблоко – озарение, Адам и Ева откусили – познание. Чем оно для них закончилось? Основоположник теории искусственного интеллекта Алан Тьюринг тоже откусил, а там цианид.

– Будем вместе бороться, чтобы у наших Тьюрингов были другие возможности.

– Спасибо, Григорий Алексеевич, мы подумаем. – И улыбается.

Он тоже:

– Не могу возразить, чтобы вы не думали. В нашей партии это обязательное условие.

Моя семейная жизнь – теперь она стала нашей – тоже наладилась. Сын наконец-то осознал, что паршиво быть балбесом, и после армии решил добить «Бонч». Стройный, симпатичный, хвастаюсь: «Весь в меня». Поступил на заочное, работает в Перми по специальности, приезжает на сессии. Дочка – в университете, думает об аспирантуре; когда она не в экспедиции, то успевает сходить с Володькой в театр. Мои родители довольны больше всех: наконец-то идёт так, как они рассчитывали.

И^́рина приятельница, которую я высматривал у «Европейской», добилась своей цели – выходит замуж за финна. Ира её предупреждала: «Прочного союза не будет, у него другие увлечения, подумай лучше». Бесполезно, та уцепилась: «Может быть, ты и провидец, но где я ещё найду? Времени нет». По статистике, пьют, в смысле выпивают, итальянцы и французы больше финнов. Это по статистике, а те, кто ездит сюда, они для этого и приезжают.

– Вы к нам за водкой ездите.

– Я вот ещё за женой. За всем остальным вы к нам, – парирует новобрачный, и справедливо.

В сквере на Петровской набережной стоит первый домик Петра Первого, поражает простотой до преклонения, его площадь меньше стандартной трёхкомнатной квартирки. Не случайно, наверное, рядом с ним здание ЗАГС, скорее похожее на дворец, то самое «окно в Европу». Мы с Ирой – свидетели на регистрации. Ставим подписи и едем в Зеленогорск отмечать. Финн объясняет, откуда знает русский:

– Здесь, в Териоках, у родителей был дом, до войны. Сейчас его нет, что осталось – язык.

Сидим у Игоря на кухне, Виктор ему о своём:

– Что у тебя с конверсией? У меня друг-геолог ругается, что для работы никаких данных нет. Где ваши спутники «Космос»?

– В Штатах для изучения земной коры спутники как раз и используют, – добавляет Ира.

– Дорого, долго.

– Неужели проблема договориться с американцами?

– Мой приятель в Академгородке, – подключаюсь я, – сейчас он зам по науке в институте геологии и минералогии, говорил, что спутников как раз и не хватает.

Задумались и решили – попробуем. Ира села писать запросы в Штаты. Я лечу в Академгородок не только к друзьям выпить (чем дольше не виделись, тем крепче объятия), но и в институт. Первым делом еду к своим; достаю, расставляю серебряные стопки. Лица ребят стали грустными.

– Кто? – У меня упал голос.

– Орден «Знак Почёта» вовремя пришёлся. Тебе не звонили – помочь нечем. Судьба, никто не виноват.

Наливаю во все рюмки.

– Судьба выбирает самых заметных… Или других мы сами не замечаем. А он всегда будет с нами.

Выпили. Почти хором они говорят:

– Если надумаешь вернуться – дружно встретим в аэропорту.

В институте за предложение по космосу ухватились двумя руками: давайте быстрее. У председателя СО АН СССР подписали запрос от академии. На заводе подготовили документы по установке американской электроники. Осталось получить разрешение в министерстве, ездим в Москву; утром 4 октября я должен вернуться домой.

3 октября 1993 года. Вечером по телевидению показывают события: Белый дом, толпа штурмует «Останкино», разъезжают отряды с оружием, кое-где стреляют, неспокойно и небезопасно, есть убитые и раненые.

Днём приезжает к нам Игорь за документами.

– А где Борис?

– Не-ету!

Они с Ирой на вокзал, в милицию. Может быть, меня задержали (не дай бог, что-то случилось, или лучший вариант – подписали и выпили лишнего). Игорь уважаемый человек – не дожидаясь трёх дней, стали разыскивать. Повели их в «обезьянник»: решётки, публика требует к себе уважения. Не нашли, Ире уже стало плохо. Проверили списки: среди убитых нет. Запросили Москву – и там нет. Успокоили – данные ещё не полные. Вернулись домой – что делать? Игорь ходит на почту, благо недалеко, звонит в Москву своим, те не в курсе.

Вечер. Ира лежит, глаза мокрые; рядом сидит мама, пичкает лекарствами. Игорь пьёт… чай. И тут захожу я, весь в белом:

– Что случилось?

– Обещал приехать утром, там стреляют… а ты вечно лезешь туда, куда не следует… я же знаю. – Ира хочет встать, но мама не даёт.

– Никак было не уехать.

Получаю от Игоря (на кухне):

– Телеграмму почему не дал?! Не о себе пора думать.

В скучную, вернее, в скученную прозу нашего быта добавили поэзию. Фонд купил в Питере квартиры и сделал подарок – одну выделил нам. Тянуть с переездом в «новую жизнь» не стали, зачем терпеть неудобства (из второго ряда за столом не дотянуться, чтобы чокнуться рюмками). Диван оставили в старой квартире – не хотим везти старые сны. А первая мебель, купленная нами, как было и у родителей – большой стол, места за ним хватит всем.

Через несколько дней звонок в дверь. Мы проводили очередных гостей и решили, что они забыли какую-то мелочь, например поцеловать на прощание. Но на пороге незнакомые люди.

– Простите, вы здесь живёте?

– Да.

– Мы из Новгорода, наша фирма купила в этом доме квартиру, в справке написано, что эту.

Ира приносит наши бумаги (мы ещё не прописались) с тем же номером.

– Извините ещё раз, пойдём разбираться у себя.

И^́рина мама слышала разговор, выходит расстроенная:

– Хорошо, что не успели продать нашу.

Следующим утром я сижу в милиции, жду следователя.

– Вы второй из этого дома.

– Что делать?

– Ждите решения суда.

До сих пор мы не знали, кто такой юрист. Познакомились.

– Несите документы на квартиру, желательно – быстро.

Обнаружилось, что недолжным образом оформлена одна бумага, для регистрации нужна другая. Строительный трест стал уже разваливаться, подписывать никто ничего не хочет.

У тёзки там шахматный знакомый работает.

– Посредническая фирма продала квартиры по нескольку раз, отсюда и сложности.

– Что же делать, мы всё оплатили.

– Постараюсь.

Прошло два дня. В девять утра звонок в дверь. Никогда звонок не вызывал дурного предчувствия.

– Вы здесь живёте?

Успокаиваюсь. Хорошо, что это очередные пострадавшие (не в смысле «хорошо, что они пострадали», а хорошо, что это не милиция).

– Да.

– У нас документы…

Я перебиваю:

– В номерах квартир допущены ошибки. Обратитесь в фирму, где вам их дали, пусть исправят.

Поздно вечером у мамы горит свет. Заходим, она готовит вещи для возвращения на старую квартиру.

– На фронте год считали за два, у меня сейчас – за три.

– Зато какая была репетиция новоселья. – Ира находит полезное зерно. – Станиславский пришёл бы в восторг и не один раз кричал бы: «Верю!»

Каждый день по нескольку раз звоню новому знакомому. Наконец он – мне: «Приезжай. Готово!» Мошенников арестовали. Они забыли классику: «жадность фраера сгубила». Чёрт с ними, я о другом. Сколько лет не одному поколению внушали: у нас общие ценности; помогая друг другу, мы строим светлое будущее. Дом двенадцатиэтажный, официально ещё не сдан в эксплуатацию, но почти весь заселён. В «нашем будущем» лифт не работает. Чтобы включить его на пару часов для поднятия вещей, нужно найти электрика и оплатить. Можно заплатить сразу за ввод лифта в эксплуатацию. С этим предложением активный сосед обошёл всех: «Давайте жить дружно». Кто поселился внизу – отказались: «Нам не нужно, мы и так поднимем».

Квартирные мошенники признались в подлоге, а с оценкой нашей действительности ошибся я. Каким приличным словом её назвать? Выбирал, выбирал… Подсказала Ира: «непростая». Мошенников отпустили до суда. Понятно ведь, что́ они сделают, – уедут за границу. Так и вышло, в итоге суда не было.

Через несколько дней засорилась канализация (связано ли это, не знаю). В подвале лопнула труба. Оттуда пошёл, мягко выражаясь, как и про действительность, запах, нужен срочный ремонт. Сосед обежал всех, чтобы собрать деньги: «У нас же всё общее… в том числе и то, что в подвале». На этот раз отказались верхние: «У нас не пахнет».

Дом новый, пустой двор отталкивает. Привезли мы из леса в багажнике машины малюсенькие берёзки. Рою ямки на газоне рядом с подъездом, Ира сортирует деревца. Останавливается мужчина, знакомимся – сосед.

– Бесполезно. Видите, ничего нет, – отговаривает он Иру.

– Когда я сажаю, всё вырастает.

Через день берёзками занялась весёлая женщина.

– Дурной пример заразителен, проверим на хорошем. – Продолжила ряды до своего, соседнего подъезда.

Ребята из фонда пригласили на Селигер:

– Мы далеко живём, а в общем деле нужно быть одним целым. Заодно отметим ваше новоселье. У нас там свой домик. Не забудьте серебряные стопочки. Они для торжества и скоро нам понадобятся. А в обычной выпивке – ты её поднимаешь и будто слышишь: «Поставь уже, это не тот повод. Достаточно».

– Для этого их Борису и подарили, – подтверждает Ира.

Там, в домике, и обсуждали планы. На нефтеперегонные заводы зарятся все. Большой начальник за нас, но борьба впереди. Сауна разогрела тела и планы. От бани сделаны мостки в воду. С них ныряли: «Осторожно! Там могут быть конкуренты» – охладили и то, и другое. В гостиной пели о маленьких планах: «На недельку, до второго, мы поедем в Комарово». Книжник играл на рояле, Ира пела, все подпевали. Стопки поднимали за долгую жизнь вместе.

Лакомый ресурс, нефть, у них один, а желающих много, нужно везде успеть. Наших выручает вертолёт. Рано утром звонят, я предупреждаю вопрос:

– С домом отдыха договорился, он на берегу, жаль мостков в воду нет.

– Комарово на недельку отложим, нужно срочно быть на заводе, прилетай.

– Раньше, чем завтра, никак.

– Ладно, сегодня без тебя.

Беру билет. Ночью звонок, вскакиваю к телефону. А это в дверь (видимо, не сразу услышал), кнопку нажимают и нажимают: дзинь, дзинь, дзинь. Подбегаю к дверям, на лестнице уже ругаются:

– Телеграмма!

В ней два слова: «Вертолёт разбился».

И^́рина мама хотела встать и не смогла: «Такие ребята…»

– Выхаживай маму, – заявляю я безоговорочно и лечу один, а сам думаю: «Ира ведь сомневалась, что дружба надолго, и ещё говорила… про небо».

Ира обижается, но остаётся.

Возвращаюсь, она утыкается в меня со слезами:

– Если бы ты был там… я бы не пережила.

Утешаю её, а сам думаю: «Всё равно ведь когда-то я буду „там“, а она останется».

Причины аварии не установили. «Исторические связи» остались в истории.

Звонит Саша, двоюродный брат Иры, из Израиля. Он всегда пытается чем-нибудь отвлечь, сейчас – чёрным юмором, анекдотом: «Что бы ни случилось, Изя всегда говорил: „Могло быть ещё хуже“. Встречает его Фима: „Ты знаешь, что случилось?“ – „Нет“. – „Хотел-таки Абрам сделать жене сюрприз и вернулся на день раньше из командировки“. – „Ну и шо?“ – „Застал Сару в постели с любовником. Убил его, жену и потом себя“. – „Ужасно… но могло быть хуже“. – „С ума сошёл! Что может быть хуже?“ – „Если бы он вернулся на два дня раньше, он убил бы меня“».

Осталась надежда на проект по космосу. Ездили в Москву, ездили, но министерство не разрешило работать с американцами. Мы с Ирой не захотели больше «сворачивать горы», спустились вниз. У Игоря после выставки завязались контакты с датчанами. На «Арсенале» есть оборудование для выпуска аналогичной продукции. Договорились организовать производство в Питере. Этот проект ни от кого не зависит, осталось найти деньги. Подсуетился я. Приятель, ещё с института, работает в правлении банка в Перми, под гарантии завода обещает кредит, намного выгоднее, чем в Питере. Лечу, привожу деньги, начинается спокойная работа.

От неё всегда можно отвлечься. Чем? Застольем, тем более что Виктор приехал. Сидим за большим столом, поём. Я аккомпанирую на гитаре, подпеваю, разумеется, вторым голосом, и не потому, что баритон. Ира тонко чувствует музыку, и подстроиться к её ощущению не просто приятно, а необходимо, иначе испортишь.