Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти

– Надо отступать, проконсул! – воскликнул юный Публий Лициний Красс. – Клянусь всеми богами, враг хочет нас окружить!

Цезарь понимал, что сын Красса прав, надо отступать, и все же не спешил отдавать приказ об отходе. Сейчас он вел два сражения одновременно: одно видели все, другое разгорелось внутри него. Судороги приближались. Он знал, что сможет овладеть своим телом, только сохраняя полнейшее спокойствие, как настаивал врач.

Сражение началось хорошо: первые две шеренги ветеранов оттеснили гельветов и их союзников к лагерю. Но внезапно из вражеского тыла появился отряд бойев и тулингов, обошел поле боя и обрушился на легионы справа, чтобы взять их в тиски, – молодой Красс не ошибся.

Тит Лабиен, помощник Цезаря, поднимался по склону холма за указаниями. Предстояло обдумать, как правильно покинуть поле боя, превратившееся в мышеловку.

Заметив приближение Лабиена, Публий Лициний Красс немедленно посторонился. Молодой Красс надеялся, что бывалый легат, к тому же лучший друг проконсула, образумит его.

Лабиен тоже считал, что разумнее всего упорядоченно отступить, но он слишком много лет провел бок о бок с Цезарем, был рядом с ним в минуты величайшей опасности и в обстоятельствах, казавшихся безвыходными, и привык безоговорочно соглашаться с любым его распоряжением. Цезарь повелевал, и Лабиен твердо знал, что будет с ним всегда, до конца. Но он знал и другое: если они не отступят, конец неизбежен.

– Этих тварей в разы больше, – заметил Лабиен. – Да, надо отступать. Мы не можем сражаться на двух фронтах разом.

Цезарю удалось взять себя в руки и, несмотря на тревожные признаки, сдержать судороги. Он смотрел то вперед, в самую гущу сражения, то на правое крыло и тер подбородок, по-прежнему храня молчание. У него имелось шесть легионов. Четыре легиона ветеранов – Седьмой, Восьмой, Девятый и Десятый – сдерживали натиск гельветов в середине равнины. Два других, Одиннадцатый и Двенадцатый, не имевшие боевого опыта, находились в запасе. Можно было задействовать эти силы и попытаться остановить бойев и тулингов, терзавших правое крыло римлян. Но Цезарь им не доверял и не хотел преждевременно бросать их в бой, тем более против свирепых галлов, накинувшихся на римлян с безудержной яростью: после многодневного преследования гельветы обнаружили в его замысле слабое место и поверили в скорую победу. В сравнении с целеустремленными и опытными кельтами два легиона новичков выглядели бы как овцы среди волков. Нет, пока что Одиннадцатый и Двенадцатый годились лишь для того, чтобы создавать впечатление грозной силы, а также охранять поклажу и защищать водоносов, но не для решающего сражения. Возможно, он выпустит их позже, но… наступит ли это «позже», если они не отойдут сейчас?

Лабиен догадывался, о чем размышляет Цезарь, и решил его поддержать:

– Не думаю, что запасные легионы помогут одолеть бойев и тулингов.

Он умолк, даже не заикнувшись об отступлении, которое предложил и он сам, и молодой Красс.

– Третья шеренга ветеранов еще не вступила в бой, – произнес Цезарь, нарушив затянувшееся молчание.

Лабиен и Красс переглянулись. Легионы сражались в три шеренги. Третья состояла из наиболее опытных легионеров – их обычно оставляли напоследок. Первые две бились с гельветами на передовой, третья пока не участвовала в сражении.

– Нет, они не вступили в бой, – подтвердил Лабиен, не понимая, о чем думает Цезарь.

– Что, если вместо отступления мы оставим первую и вторую шеренги на поле боя, а третью отправим прикрывать правое крыло и сражаться с бойями и тулингами? – спросил Цезарь.

Молодому Крассу это показалось безумием.

Лабиен понимал, что Цезарь хочет услышать его мнение, его оценку.

– Это вынудит нас сражаться в двух местах, нарушив построение в три шеренги. – Он вдумчиво разбирал предложение Цезаря. – Две шеренги против гельветов, и только одна против бойев и тулингов… так что мы не сможем произвести замену.

– Но она составлена из ветеранов, – возразил Цезарь; от волнения верхняя губа его приподнялась, был виден кончик языка. – Они сражались в Испании против лузитан, и я привел их к победе. Они верят в меня, – добавил он, имея в виду поход, который солдаты Десятого легиона совершили вместе с ним в недавнем прошлом.

Лабиен помедлил секунду, другую… и в конце концов моргнул и промолчал.

– Легионы никогда не сражались одновременно на два фронта, – после паузы сказал он, подняв брови; в его руках был меч, капли вражеской крови стекали по серебристому лезвию. – Я хочу сказать, что ни одно римское войско никогда не сражалось одновременно на два фронта. Такого не было в Лузитании. В подобной ситуации консул или проконсул, начальствующий над войсками, всегда отдавал приказ об отступлении. – Он провел рукой по лбу, осматривая поле битвы. – Твой дядя Гай Марий никогда так не делал. При Аквах Секстиевых, сражаясь с тевтонами и амбронами, он изо всех сил старался сохранить единый фронт… Римские легионы не сражаются на два фронта, – повторил он в заключение.

– Если чего-то никогда не делали, это не означает, что так делать нельзя, – возразил Цезарь.

Публий Лициний Красс собрался что-то сказать, но Лабиен поднял левую руку, и молодой начальник умолк. Цезарь воспользовался минутой тишины и заговорил – горячо, страстно:

– Гельветы, бойи, тулинги и их союзники сражаются с большим воодушевлением, поскольку думают, будто, обойдя нас справа, увидят, что мы отступаем, как всегда делали римляне в таких случаях. Но мы докажем, что не собираемся отходить, и посмотрим, сохранят ли они бодрость. Если мы будем сопротивляться, сражаясь на два фронта, их запал вскоре иссякнет, и… мы победим.

Лабиен вложил меч в ножны и поднес руку к затылку. Молодой Красс покачал головой, глядя в землю.

– Ты со мной, Тит? – спросил Цезарь у своего помощника и лучшего друга.

Лабиен пристально посмотрел ему в глаза и ответил:

– Ты безумец.

Цезарь улыбнулся: друг не сказал «нет» – досадовал, но не говорил «нет».

– Безумец, говоришь? – ответил он. – А для тебя это новость?

Лабиен уронил руки.

– Если третья шеренга ветеранов не справится, галлы нас перебьют, – заметил он.

– Они справятся. – Цезарь верил в своих легионеров; глядя на поле битвы, он повторил: – Справятся… особенно если ими будешь руководить ты. Забирай Десятый легион. Это наши лучшие солдаты.

Лабиен стоял неподвижно, глядя на Цезаря.

– Готов ли ты сражаться на правом крыле с третьей шеренгой ветеранов, Тит? – спросил Цезарь.

Лабиен набрал в легкие побольше воздуха, выдохнул и решительно ответил:

– Если таков твой приказ… я подчинюсь.

– При этом ты думаешь, что я ошибаюсь.

– Да, я считаю, что разумнее отступить, однако подчинюсь твоим приказам и буду сражаться на правом крыле, – подтвердил Лабиен. – Но, если нас перебьют, буду ждать тебя в Аиде, чтобы задать тебе трепку.

– Если вас перебьют, вскоре и я последую за вами в подземный мир – там и продолжим наш разговор! – провозгласил Цезарь и расхохотался.

В это мгновение он излучал необычайную силу, и всем стало легче. Но… была ли то сила мудрости или безумия?

– Пока ты сдерживаешь тулингов и бойев, – продолжал Цезарь, – я буду биться с гельветами в центре, вместе с первыми двумя шеренгами ветеранов. Ты не дрогнешь, и я тоже. Это хороший замысел. Что может нам помешать?

Лабиен кивнул и молча последовал за молодым Крассом, чтобы раздать указания остальным легатам и десяткам военных трибунов. Все ожидали приказа о быстром отступлении, которое, по их мнению, было единственным выходом.

– Это безумие, – тихо сказал Красс Лабиену.

– Это безумие, – кивнул тот. – Но таков приказ проконсула Рима.

– Мы все отправимся в Аид, – пробормотал Красс.

– Тут ты прав, – признал Лабиен, не замедляя шага, – мы уже на пути в Аид, или, как много лет назад Цезарь говорил в Эфесе, мы все идем навстречу смерти.

Он рассмеялся, и, несмотря на этот смех, Красс понял, что помощник начальника римского проконсульского войска, застрявшего посреди Галлии, служит олицетворением именно этих слов: «Мы все идем навстречу смерти».

Поодаль от них Цезарь объяснял трибунам, как сдерживать гельветов – составлявших большинство вражеских войск, – имея в своем распоряжении всего две шеренги ветеранов. «Что может нам помешать?» – спросил он Лабиена. В это мгновение Цезарь почувствовал, что судороги возвращаются. Еще сильнее, жестокие, неуправляемые…

Prooemium[5]

Рим разделился на два непримиримых лагеря – лагерь популяров, защитников народа, в котором находился и Юлий Цезарь, и сенаторов-оптиматов: обладая богатством и привилегиями, они отказывались от любых мер, направленных на справедливое распределение прав, денег или земель.

Несмотря на молодость – ему было всего двадцать три года, – Цезарь прославился в народе как неутомимый борец за справедливый Рим: он осмелился подать судебный иск против самого Долабеллы, одного из самых продажных сенаторов-оптиматов, после чего по всему Риму прошли волнения[7].

После целой волны столкновений и других беспорядков Цезарь пообещал сенатору Гнею Помпею, новому вождю партии ревнителей старины, а также Сенату покинуть Рим, после того как доведет до конца судебный процесс. Помпей также покинул Рим, чтобы присоединиться к Метеллу, возглавившему оптиматов, и сражаться вместе с ним в Ближней Испании против Квинта Сертория, помощника легендарного вождя популяров Гая Мария.

После суда над Долабеллой прошел год. Сенат готовился к подавлению испанского мятежа, который оптиматы не могли оставить без ответа, а Цезарь взошел на корабль, шедший на далекий Восток, к острову Родос, месту его вынужденного изгнания. Покинув Рим в глубокой печали, оставив в родном городе родных и близких, Цезарь устремился в опасные морские просторы, на которых римляне еще не утвердили свое господство.

I

Изгнание Цезаря

В Афинах торговое судно приняло на борт груз и направилось к берегам Киликии, дабы причалить в каком-нибудь другом порту, Эфесе или Милете, потом зайти на Родос, высадить там Цезаря и Лабиена и продолжить путь в Александрию.

Все шло хорошо.

Слишком хорошо.

Чувствуя на лице дуновение морского бриза, Цезарь перебирал в уме события, произошедшие в Риме незадолго до его отъезда: вскоре после завершения суда над Долабеллой Помпей отбыл в Испанию, и его отсутствие побудило Цезаря выступить в качестве защитника на новом суде. В данном случае иск был выдвинут против Гая Антония, прозванного за жестокость Гибридой, ибо он был наполовину человеком, а наполовину диким зверем. Подобно Долабелле, Антоний Гибрида также был одним из вернейших сторонников диктатора Суллы. На сей раз Цезарь выступил против него от имени жителей Греции, пострадавших во время его наместничества.

– Этот человек убивал и наносил увечья. – Цезарь говорил спокойно, не повышая голоса и не надевая гримас негодования или ужаса. Не было необходимости подчеркивать чудовищность описываемых им преступлений. – Гай Антоний приказывал отсекать людям руки и ноги, разрубать на куски всего лишь за то, что кто-то посмел выступить против его жестокости. Не довольствуясь этими преступлениями, он грабил храмы и святые места и даже не утруждал себя оправданиями: мол, он собирает дань от имени римского государства для похода против Митридата, заклятого врага Рима на Востоке. Нет, все это совершалось лишь из-за того, что обвиняемый Гай Антоний… Гибрида… – он голосом подчеркнул это прозвище, – желал скопить огромное состояние, не заботясь о том, что в основе этого состояния лежат беззаконие, страдания и преступления.

Гибрида покосился на Цезаря: всего год назад в этом же зале с такой же ненавистью смотрел на него Долабелла.

Марк Теренций Варрон Лукулл председательствовал в суде, где всем заправляли оптиматы: они ни за что бы не позволили стороннику популяров, кем бы он ни был, заключить в тюрьму одного из своих. И тем более молодому защитнику, который должен был отправиться в изгнание по соглашению с Помпеем, а не становиться обвинителем на новом судебном процессе. Тяжесть преступлений не имела значения, о совершенных злодеяниях никто и не думал. Если подсудимый был одним из оптиматов, любой его проступок имел оправдание. Защитники Гибриды утверждали, что он не мог избежать жестокостей, так как был вынужден усмирять неспокойную Грецию, тыл Суллы в войне с Митридатом: чтобы поход против понтийского царя прошел должным образом, требовались закон и порядок.

– Но до какой степени дозволительно применять насилие, чтобы удерживать те или иные земли? – возразил Цезарь в своей заключительной речи. – Неужто не существует пределов для жестокости?

Он собирался высказать еще несколько соображений в пользу греческих граждан, искалеченных, убитых и ограбленных Гаем Антонием Гибридой, но вдруг увидел, как в базилику входят плебейские трибуны, быстрым шагом пересекают гигантский зал и приближаются к председателю суда.

Цезарь посмотрел на Лабиена; тот недоуменно пожал плечами. Через несколько секунд Марк Теренций Варрон Лукулл поднялся с кафедры и направился в зал.

– Подсудимый, – при упоминании сидящего в зале Гибриды председатель сознательно избегал употребления термина «обвиняемый», – обратился к присутствующим здесь плебейским трибунам с просьбой обжаловать решение, и они согласились.

Цезарь снова посмотрел на Лабиена с немым вопросом во взгляде. Лабиен понял, что друг хочет сказать: «Но разве Сулла, диктатор и вождь оптиматов, не отменил право вето для плебейских трибунов?»

Так оно и было. Сулла лишил плебейских трибунов права вето в народном собрании, где господствовали популяры, но после многолетних чисток собрание находилось под властью оптиматов, а сами трибуны тяготели к наиболее косным сенаторам, забывая о том, что изначально собрание представляло интересы римского народа. И теперь плебейские трибуны, направляемые оптиматами, оспаривали судебное решение.

– Сегодня утром, во время нашего заседания в базилике, – пояснил председатель суда, заметив замешательство обвинителя и прочих граждан, – Сенат возвратил право вето для плебейских трибунов, но лишь частично, поскольку никто не смеет налагать его на принятый сенаторами закон. Однако отныне можно оспаривать решение суда… подобное этому. И поскольку вето наложено, а Сенат с сегодняшнего дня признает за трибунами это право, заседание суда приостановлено.

Гай Антоний Гибрида вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной, и расхохотался. Члены суда, целиком состоявшего из сенаторов-оптиматов, окружили его и принялись горячо поздравлять.

Цезарь медленно опустился на солиум рядом с Лабиеном.

– Они не позволили тебе даже закончить последнюю речь, – сказал ему Тит. – Это знак того, что они не дадут тебе и пальцем тронуть любого из своих. В нашей Республике нет справедливости. По крайней мере, сегодня.

Цезарь кивнул.

– Я должен уехать из Рима, – сказал он. – У меня больше нет выбора. Завтра на рассвете я найму корабль и уплыву.

Внезапно на горизонте, вернув Цезаря в настоящее, обозначилась едва заметная точка. Всматриваясь в море, окружающее его со всех сторон, он забыл о последнем суде в базилике Семпрония.

Они появились на рассвете, двигаясь со стороны маленького острова Фармакуза[10].

Лабиен все еще спал в трюме.

Цезарь увидел, как капитан торгового судна с беспокойством осматривает море, и, проследив за его взглядом, заметил на горизонте, возле смутно темневшего островка, очертания суденышек – скорее всего, либурн или других легких кораблей. Тогда он понял причину тревоги капитана и моряков, которые беспокойно сновали взад-вперед по палубе.

– Что происходит?

Это был голос Лабиена: его разбудили голоса матросов, и он вылез из трюма.

Цезарь ответил кратко. Одно-единственное его слово объясняло все:

– Пираты.

II

Наступление Помпея

Наконец Помпей прибыл в Эмпории[12], расположенные на северо-востоке Испании.

Вскоре после суда над Долабеллой он во главе своего войска отправился вслед за Серторием, но ему потребовалось больше времени, нежели рассчитывал Сенат. Вдобавок галлы взбунтовались против Рима, и поход по этой враждебной земле оказался весьма дорогостоящим делом: начать пришлось со строительства новой дороги, чтобы пересечь Альпы, зайти в тыл саллувиям, застать их врасплох и уничтожить. Саллувии, кельты, жившие неподалеку от Массалии, были очередным галльским племенем, поднявшим восстание против Рима.

– Эта страна, – заметил Помпей после битвы, шагая по трупам галльских воинов, – никогда не будет завоевана.

– Проконсул имеет в виду Галлию? – спросил Геминий, близкий друг Помпея, человек с подозрительным прошлым и еще более подозрительной склонностью выслеживать и при необходимости убивать людей. В Риме поговаривали, что именно он по приказу Помпея убил плебейского трибуна Юния Брута в разгар противостояния между оптиматами и популярами.

– Да, я имею в виду Галлию, – кивнул проконсул. – Она слишком велика, слишком враждебна и слишком непокорна. Гай Марий, несмотря на его сочувствие популярам и ненависть к Сенату, был способным полководцем, однако и он еле сдерживал вторжения с севера. В ту пору он воевал против тевтонов, кимвров и амбронов. Теперь их сменили саллувии. Завтра против нас может выступить любое другое воинственное племя – гельветы, бойи или еще кто-нибудь. Мысль о власти над этими землями – безумие. Любая попытка обречена на провал.

Геминий покачал головой.

– Тулинги тоже довольно враждебны, – заметил он.

– Верно, – подтвердил Помпей. – Хорошо, что мы быстро выбрались из галльской мышеловки. Любого, кто там застрянет, окружат и убьют враждебные Риму племена. Вот увидите, с каким-нибудь болваном это случится.

И он выразительно хмыкнул.

Войско Помпея продолжало свой путь, пока не достигло испанских Эмпорий, расположенных довольно далеко от мест, населенных враждебными галльскими племенами. В этой бывшей греческой колонии, давно отошедшей к Риму, проконсул, наделенный высшей властью, готовился разгромить мятежного Сертория и ожидал из Рима вестей о Метелле Пии, своем сотоварище-полководце, и, конечно же, о мятежных войсках.

Геминий, его личный осведомитель, привез необходимые сведения.

Помпей встретил его на террасе дома, одолженного у местного аристократа. Место было чудесным, день – солнечным, вино – хорошим.

– С чего начать, проконсул? – спросил Геминий, беря кубок, поднесенный рабом. Тот поспешно удалился, оставив хозяина наедине с гостем.

– С Метелла.

Помпею не терпелось узнать об этом вожде оптиматов, которому за несколько лет так и не удалось разбить Сертория, хотя последний был всего лишь помощником легендарного Гая Мария. Ни Помпей, ни Сенат и вообще никто в Риме не понимал, как мятежный популяр Серторий может так долго сопротивляться в далекой Испании, сражаясь за дело популяров и не получая из Рима ни денег, ни людей.

– Метелл на юге, в Дальней Испании, однако ему удалось овладеть лишь частью Бетики, – объяснил Геминий. – Прочие земли Дальней Испании, в первую очередь Лузитания, находятся под властью Гиртулея, одного из подчиненных Сертория.

Помпей кивнул. Именно для этого он и прибыл: ему предстояло восстановить власть Рима над всей Испанией.

– Что известно о Сертории? – спросил проконсул.

– Он в Кельтиберии, но где именно, мы не знаем. По всей видимости, он избегает крупных столкновений и посылает против Метелла мелкие отряды. Это сбивает с толку наши войска, которым не удается установить сколь-нибудь прочную власть над страной.

– Понимаю, – согласился Помпей, хотя понимал не вполне. – Однако не возьму в толк, как он может так успешно противостоять частям, посылаемым из Рима, одной за другой. Метелл не кажется мне великим полководцем, однако он не лишен способностей. Что-то от нас ускользает, клянусь Юпитером. Мне нужно больше сведений, Геминий. Все перечисленное тобой я уже знал, покидая Италию.

Тот склонил голову в знак покорности.

Геминия и Помпея связывала давняя дружба, скрепленная сражениями с популярами, а также уступкой некоей Флоры, перешедшей от Помпея к Геминию. Флора была одной из самых красивых куртизанок в Риме. Она была близка с Помпеем, но так и не покорила его сердце. Узнав, что Геминий жаждет обладать этой женщиной, Помпей без колебаний уступил ее, как лошадь для колесничных состязаний, уверенный, что страсть его странного друга пробудит в нем верность, какой не купишь за деньги. Так оно и оказалось. С тех пор Геминий всегда был в распоряжении Помпея, хотя временами его приходилось немного подзадоривать, как животное.

– Я проведу расследование и попробую выяснить, как удается Серторию так долго противостоять натиску Метелла и его легионов, – ответил Геминий.

– А что известно о Риме? – спросил Помпей.

Сенат попросил его вмешаться: это было последнее средство. Он уже получил триумф после победы над популярами на Сицилии и в Африке, во время недавней гражданской войны между Марием и Суллой. На Сицилии он предал смерти бежавшего Гнея Папирия, а в Африке казнил Домиция Агенобарба. Но от него ускользнул Марк Перперна, еще один повстанец-популяр, который не прекращал сопротивления: сперва он скрывался на Сардинии, а затем, подобно Гиртулею, оказался в Испании, где поступил под начало Сертория. Убедившись в неспособности Метелла совладать с мятежниками, сенаторы, скрепя сердце, еще раз изменили законы, предоставив Помпею империй и войско для подавления бунтовщика. Но Помпей сообразил, что его жестокая расправа с популярами тревожит сенаторов: те уже подозревали его в стремлении к полновластию, в желании обойти Сенат или подчинить его себе, как некогда сделал Сулла. Помпей принял войско под свое начало и направился в Испанию, что умерило его растущие разногласия с Сенатом. Всему свое время. В любом случае иметь свежие новости из Рима было крайне важно.

– Там ничто не изменилось, проконсул, – ответил Геминий. – Все внимательно следят за развитием событий здесь, в Испании. Митридат Понтийский надежно обосновался на Востоке. Ах да, Скрибоний Курион, консул этого года, в будущем году желает править Македонией. Мои разведчики сообщают, что он намерен начать поход на севере, против мессийцев и дарданцев. Мечтает пересечь Фракию и расширить Римскую империю до Данубия[13].

– До Данубия? – будто очнулся Помпей. – Что ж, весьма разумно. Это проще, чем идти на Митридата или на галлов. Возможно, Скрибоний добьется успеха.

Последовало непродолжительное молчание.

– А что мы знаем о Цезаре? – спросил Помпей. – Он дал мне слово, что уедет из Рима.

– Он никуда не уехал. Подал иск против Гая Антония Гибриды.

Новости из Рима шли не одну неделю. Геминий еще не знал, что судебное разбирательство приостановлено и Цезарь готовится к отъезду, а на деле – к изгнанию.

Помпей покачал головой.

– Гибрида не менее жесток, чем Долабелла, – заметил он. – Цезарь продолжает искушать судьбу. В любом случае он обещал мне уехать, и ему придется сдержать слово, данное мне в тот вечер в Субуре. Если к нашему возвращению он не покинет Рим, придется напомнить ему об обещании… не только на словах.

В его голосе не чувствовалось ненависти или ярости, он был холоден и спокоен, но Геминий уловил зловещую непреклонность тона.

– Сенат полагает, что больше всего затруднений нам доставит Серторий, – тихо продолжил проконсул, глядя в пол. – Но иногда я спрашиваю себя, не был ли прав Сулла: больше всего затруднений нам доставит не Серторий, а Цезарь.

– Он слишком молод, у него нет военного опыта, нет войска… Чем он располагает? Кое-какой поддержкой в беднейших кварталах Рима. Вот и все. Считай, ничего.

– Верно, верно… – с отсутствующим видом покивал Помпей. Слова его явно не отражали владевшей им подспудной тревоги.

На террасе появился легионер.

– Сейчас увидишь одного из моих осведомителей, – пояснил Геминий и, дождавшись кивка Помпея, повернулся к легионеру. – Пусть войдет.

Вошел посыльный и подал Геминию сложенный папирус. Тот знаком отослал его и лишь затем прочитал послание. На его лице мелькнула улыбка.

– На суд против Гибриды наложено вето, а Цезарь покинул Рим, что равносильно изгнанию, – объявил Геминий. – Сейчас он направляется на Восток.

Помпей откинулся на спинку кресла:

– Если повезет, его поглотит море.

III

Прощание и тайнопись

– Пираты? – Лабиен как будто не верил, все еще переваривая это известие.

– Пираты, – мрачно подтвердил Цезарь, приложив ладонь ко лбу, чтобы защититься от слепящего солнца.

– Но поход против пиратов закончился всего несколько месяцев назад…

Лабиен имел в виду разгром пиратской флотилии Публием Сервилием Исавриком.

– Это было три года назад, и, как видишь, пираты вернулись, – заметил Цезарь.

Лабиен собирался что-то сказать, но тут к ним обратился капитан корабля.

– Морские разбойники, – подтвердил он слова Цезаря. – Они стремительно приближаются. У них легкие корабли. Ветра нет, а у меня слишком мало гребцов. Рано или поздно они нас догонят.

Цезарь понял, что капитан обращается за советом. Капитан знал, что Цезарь и его друг уже воевали в этих краях, притом успешно. Их плавание продолжалось всего один день, но Лабиен успел рассказать капитану о подвигах, совершенных ими на Лесбосе. «После таких рассказов он зауважает тебя еще больше», – пояснил он Цезарю, когда сразу после отплытия из Остии, крупного римского торгового порта, тот услышал, как Лабиен красочно расписывает капитану взятие Митилены.

Но сейчас они были не на Лесбосе. Вокруг простиралось море, а у них не имелось войска, ни одной когорты или даже центурии.

Цезарь обвел взглядом палубу: десяток рабов, которые сопровождали его, пятнадцать или двадцать матросов, пара греческих торговцев, капитан, Лабиен и он сам. Вот и все, чем он располагал.

Он снова посмотрел в море. Пираты приближались полным ходом. Сначала всего три легких суденышка, но позже к ним присоединились еще полдюжины кораблей, вышедших из-за острова Фармакуза, и каждый нес на себе десятки матросов. Всего, по его расчетам, к ним мчались более двухсот пиратов.

– Сражаться с ними бессмысленно, – сказал Цезарь капитану корабля.

Морской волк в отчаянии покачал головой:

– Но тогда… они украдут все, что у нас есть, а самих нас убьют или продадут в рабство.

Цезарь еще раз посмотрел на вражеские корабли.

Отчаяние капитана было вполне объяснимо.

Цезарь прекрасно понимал, что, по всей вероятности, больше никогда не увидит близких: жену Корнелию, мать Аврелию и дочь Юлию.

Пираты неумолимо приближались.

Над кораблем нависла смерть.

Пытаясь придумать какой-нибудь выход из безвыходного положения, Цезарь закрыл глаза и вспомнил, как попрощался с родными в Риме.

– Куда ты едешь? – спросила Корнелия без тени упрека или сомнения. Для нее не было большей муки, чем новая разлука с Цезарем, но превыше всего она ставила его безопасность.

– На Родос, – ответил Цезарь, глядя на ложе: там в беспорядке валялись одежда, сандалии, папирусы с картами, кинжал, меч… Не забыл ли он чего-нибудь? Конечно, он возьмет рабов и многое другое, но сейчас предстояло принять самое важное решение: какие личные вещи он с собой захватит.

Корнелия уселась на солиум в углу.

– Это очень далеко, – пробормотала она. – Настоящий край света.

– Знаю, но выхода у меня нет. На этот раз, вопреки ожиданиям, мне даже не дали закончить разбирательство. Они хотят, чтобы я побыстрее убрался. Оптиматы. Или чтобы я умер.

Корнелия промолчала, едва сдерживая слезы. Ей не хотелось добавлять мужу новых забот.

– С нами все будет хорошо, – сказала она чуть слышно, но как можно спокойнее. – Я позабочусь о Юлии. Ты будешь гордиться нами обеими. Просто береги себя. Мир велик и опасен. Особенно море…

Он посмотрел на нее и кивнул, затем снова повернулся к ложу и окинул взглядом вещи.

– Едешь один? – спросила Корнелия.

– Нет, со мной будет Лабиен. Он сам предложил сопровождать меня.

– Это хорошо.

Она считала, что, имея при себе верного Лабиена, муж будет в большей безопасности, но за время долгого путешествия могло случиться все, что угодно…

В дверь заглянула Аврелия.

– Можно войти? – спросила она, глядя поочередно то на сына, то на Корнелию.

– Конечно, матушка, – ответил Цезарь.

Корнелия приветливо кивнула, и лицо ее разгладилось. Когда муж уплывет на Восток, свекровь станет ее опорой в Риме.

– Я не собираюсь обсуждать твой отъезд, – начала Аврелия, обращаясь к сыну. – После случая с Долабеллой и всего, что произошло в суде над дикарем Гибридой, это единственный выход. К тому же ты дал слово Помпею, а он ничего не забывает. Но куда ты подашься?

Пристально глядя на ложе, Цезарь медлил с ответом.

– Он едет на Родос, – отозвалась Корнелия.

– Да, на Родос, – подтвердил Цезарь, снова поднимая глаза на мать.

– Почему на Родос? – удивилась Аврелия.

– Хочу завершить обучение ораторскому искусству, – объяснил Цезарь. – Я говорю неплохо, что доказали минувшие суды, но мне есть куда расти. Мне все равно надо покинуть Рим, однако я не хочу выглядеть беглецом. Все знают, что на Родосе живет Аполлоний, лучший учитель риторики.

– Верно, – согласилась мать. – Ты нанял корабль?

– Да, торговое судно, следующее из Остии в Александрию, – ответил Цезарь. – Такие корабли отвозят зерно в Египет и возвращаются на Восток, груженные маслом и вином. Возьму с собой рабов, припасы, немного денег. А еще меня будет сопровождать Лабиен.

Аврелия невольно кивала. Услышав имя Лабиена, она, как и Корнелия, немного успокоилась.

– Матушка, я бы предпочел побыть один, – продолжил Цезарь. – Боюсь что-нибудь забыть. Мне нужно сосредоточиться.

– Конечно, – согласилась Аврелия.

– Я с тобой.

Корнелия встала и вышла из комнаты вслед за свекровью, чтобы Цезарь занялся приготовлениями к поездке, не отвлекаясь ежеминутно то на одно, то на другое. В атриуме она с отчаянием посмотрела на свекровь:

– Родос далеко. Я очень боюсь за него.

– Вспомни, несколько лет назад он побывал на Лесбосе и вернулся живым и невредимым. Не переживай. Боги защищают его, – уверенно проговорила Аврелия.

– Да, но, отплывая на Восток, в Вифинию, а затем на Лесбос, он числился в римском войске под началом Лукулла. А в Македонии вел расследование для суда над Долабеллой. Теперь же он плывет в сопровождении одного лишь Лабиена, которому я очень благодарна: только боги знают, как глубоко я уважаю Тита за верность моему мужу. Но за ними теперь не стоит видного военного или государственного мужа. Оба – всего лишь частные лица, простые римские граждане, а на море и на Востоке полно опасностей, войн и штормов, и я боюсь, что на этот раз Гай не вернется.

– Он уже был беглецом, – возразила Аврелия, – и выжил.

– Знаю, знаю, – проговорила Корнелия; в ее голосе по-прежнему звучало отчаяние. – Когда он отказался развестись со мной и навлек на себя гнев презренного Суллы, ему тоже пришлось бежать. Он скрывался в Италии и чуть не умер от болотной лихорадки. Но на Востоке, где его будет сопровождать всего один друг, он подвергнется тысяче угроз.

Аврелия вздохнула. Заметив, как встревожена невестка, она взяла ее за руку, повела к имплювию и усадила на стул, сама же села на другой.

– Цезарь вернется, не сомневайся и не тревожься, – утешала она невестку, не выпуская ее руки. – Не знаю, как сложится плавание и что случится с Цезарем в пути, но боги заботятся о нем. А чтобы ты была спокойна, скажу кое-что очевидное: за пределами Рима Цезарь в безопасности. Вне города не он должен бояться других людей, а они его. Меня беспокоит именно этот город, этот проклятый город. Пусть Цезарь окажется посреди враждебной страны, в окружении полчищ варваров, готовых ринуться в бой: это в тысячу раз безопаснее, чем бродить по улицам проклятого Рима, кишащего предателями.

Цезарь вышел из спальни, направился в комнату для занятий и развернул папирус, куда записывал все, что, по его мнению, надлежало взять в путешествие на Восток. Вдруг – бессознательно, поскольку ни один звук не предвещал появления незваного гостя, – он обернулся и увидел маленькую Юлию, которой едва исполнилось шесть лет: девочка стояла позади, пристально глядя на него.

– Ты правда уезжаешь, отец? – спросила она своим нежным голоском, и в глазах ее блеснули слезы.

Цезарь вздохнул.

Он знал, что девочка подслушивала разговоры старших, но мог ли он отчитывать ее за это? Разве он сам не подслушивал за шторой в детстве и юности? Поэтому, вместо того чтобы ее упрекать, он сел поудобнее и сказал, улыбаясь как можно нежнее:

– Да, я должен уехать, Юлия, но я вернусь.

Ответ явно не удовлетворил девочку, и, хотя она старалась не плакать, несколько слезинок выкатились из глаз и прозрачными, чистыми ручейками потекли по розовым щечкам.

Цезарь смотрел на дочь, и его осенила идея: он привлек ее к себе и усадил на колени лицом к столу.

– Я открою тебе секрет, – сказал он. – Но ты должна пообещать, что никогда никому не расскажешь.

Это ее заинтересовало и привело к желанной цели: девочка успокоилась.

– Я научу тебя тайному языку, который сам изобрел. Ты же прекрасно умеешь писать, да?

– Да, папа. Меня научил греческий наставник, а мама очень настаивала на том, чтобы я все делала аккуратно. Смотри.

Малышка взяла тростниковую палочку, окунула ее в склянку с черными чернилами и вывела – весьма ловко и разборчиво для своего возраста – три имени: свое, отца и матери.

– Отлично, – похвалил отец. – А теперь послушай меня. Только внимательно. Это может показаться сложным, но на самом деле очень просто.

– Слушаю, отец.

– Смотри. – Цезарь осторожно взял палочку из рук девочки, снова обмакнул ее в чернила и принялся выводить буквы на том же папирусе, при помощи которого девочка показывала ему свои навыки чистописания. – Видишь? Что здесь написано?

Юлия вытянула шею, стараясь разобрать буквы, пока отец медленно, но безостановочно покрывал папирус письменами.

– Это латинский алфавит со всеми буквами по порядку.

– Очень хорошо, – похвалил ее Цезарь. – А теперь скажи, – продолжил он, – как мы приветствуем друг друга?

– Мы говорим «ave», отец.

– Верно, – подтвердил Цезарь и в тот же миг вывел это слово рядом с алфавитом, – но в моем тайном языке «ave» выглядит не как «ave», а вот так.

И он написал три буквы.

– Eai? – удивилась девочка. – Но это слово не имеет смысла, отец.

– Оно понятно только тем, кто знает секрет, – ласково возразил Цезарь. – Смотри внимательно. Вот буква «а» из слова «ave». – Он обвел ее кружком. – Теперь отсчитаем четыре буквы… – Он указал на «а» и передвинулся вниз на четыре буквы, поскольку алфавит был написан вертикально. Четвертой была «е». – Видишь? – Он проделал то же самое с «v»: спустился на три строки вниз, пока не дошел до «z», и вернулся к букве «а». – Так же и с буквой «е»: отсчитываем четыре строчки вниз, все время вниз, пока не закончится алфавит и нам не придется вернуться к началу, как я только что сделал. После «e» идут «f», «g», «h», а четвертая – «i», так что я использую «i» вместо «e». Вот почему вместо «ave» получилось «eai».

– Ух ты! – воскликнула Юлия, распахнув глаза.

– Давай проверим, все ли ты запомнила.

– Конечно, отец, – зачарованно ответила она.

– Я должен на некоторое время уехать, малышка – как мы с тобой прощаемся?

– Обычно мы говорим «vale»… то есть «vale» – это когда мы прощаемся с одним человеком, – уточнила девочка, – а если с несколькими, то «valete».

– Очень хорошо. Поскольку ты прощаешься со мной, будем использовать «vale», но давай посмотрим, как будет «vale» на нашем секретном языке?

Девочка наморщила лоб. Затем взяла палочку, которую отец все еще держал в руке, и принялась отсчитывать четыре строки вниз в написанном вертикально латинском алфавите, выбирая буквы для «vale».

– Буква «v» снова превращается в «а»…

– Точно, – одобрил Цезарь.

– Буква «а» снова будет буквой «е»… буква «l»… буквой «p». – Девочка остановилась и посмотрела отцу в глаза; Цезарь кивнул, и она продолжила: – А «е» – снова «i»… Значит, «vale» будет… «aepi»! – победоносно воскликнула Юлия.

– «Aepi», моя маленькая, – повторил Цезарь и поцеловал ее в щеку. – Когда захочешь написать мне тайное послание, у тебя будет тайнопись, которую пойму только я.

– Хорошо, отец.

– И помни, Юлия: я вернусь.

IV

Осада Лавра[14]

Проход войска Помпея вдоль испанского побережья Внутреннего моря, на юг, можно было назвать чем угодно, только не военным маршем. Помимо враждебности, которую Помпей испытал на себе уже в землях воинственных галлов, он столкнулся с упрямым нежеланием жителей испанских городов размещать у себя его легионы или снабжать их припасами, а также постоянно подвергался нападениям небольших отрядов Сертория: и мили не проделаешь спокойно.

Помпей намеревался достичь Тарракона[16], а затем и других прибрежных городов, таких как Сагунт или Новый Карфаген, чтобы завладеть их портами и обеспечить беспрепятственное морское сообщение с Римом. Но местное население упорно не хотело сотрудничать с ним, и решить этот вопрос мирным путем было непросто.

– Не понимаю, – заметил Помпей, сидя в своем претории напротив Сагунта, по пути в город Лавр, оплот оптиматов посреди области, враждебной римскому Сенату. – Все эти земли десятилетиями находились под влиянием Рима. Откуда такая ненависть?

Геминий закашлялся. Проконсул знал, что за таким кашлем следуют дурные новости.

– Перестань прочищать горло и расскажи все, что знаешь, – нетерпеливо рявкнул он.

– Мне кажется, я понимаю, почему кельтиберы и другие народы Испании так преданы Серторию.

Помпей пошевелился в кресле и сделал глубокий вдох:

– Я тебя слушаю.

– У меня есть доказательства того, что Серторий создал некое подобие нашего Сената на глухом севере, в городе Оска[17], что неподалеку от гор, отделяющих Испанию от Галлии. Он допустил туда всех представителей местной знати и соблюдает принятые ими решения.

– А потому они не видят в нем военачальника или того, кто притязает на царский престол.

Теперь стало яснее, почему местные поддерживают Сертория и враждебно относятся к римским войскам. Рим никогда не прислушивался к требованиям провинциалов, Серторий же, напротив, предлагал им такой способ правления, при котором они сами определяли свое настоящее и будущее.

– Именно так, проконсул, – продолжил Геминий. – Но есть еще кое-что: одним из первых шагов, предпринятых этим сенатом, стало существенное снижение налогов, и Серторий ему подчинился. Это сделало его весьма популярным во всей Испании, особенно среди лузитан и кельтиберов, хотя этот шаг явно не способствовал умножению имевшихся у него средств. Кроме того, он создал школу для обучения детей местной знати, тоже в Оске. Так или иначе, этот дерзкий популяр создает…

Он не осмелился дать точное название тому, что делал Серторий, – это было слишком неприятно для Рима.

– Серторий создает новую республику, – заключил Помпей, потом встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать взад и вперед по преторию. – Новый сенат, новая столица, новые законы, новые поколения повстанцев… – Он остановился и посмотрел на Геминия. – С ним нужно покончить, и как можно скорее. Метелл теснит Гиртулея на юге, и мы не можем оставаться в стороне. Нам нужны припасы, а город Лавр верен нам. Мы должны добраться туда, добыть все необходимое, чтобы проникнуть в Дальнюю Испанию, до самой Оски, и покончить с этим мерзавцем.

– Безусловно, проконсул, потому что Серторий… опередил нас и сейчас осаждает город Лавр.

– Он сам или один из его легатов?

– Он сам, – подтвердил Геминий.

Разговор подошел к концу. У Геминия были новости и о Цезаре, но он понимал, что сейчас мысли Помпея занимает Серторий. Вдобавок нужно срочно добраться до Лавра, прежде чем город перейдет в руки врага.

Помпей приказал отправиться в Лавр в тот же день. Лавр располагался недалеко от Сагунта – можно даже сказать, совсем близко. При удаче Помпей мог не только победить вождя повстанцев, но также поймать его, взять живым и доставить в цепях в Рим.

Легионеры шествовали перед вождем популяров, прокладывая ему путь, так что Серторию не требовались ликторы. Он взял их с собой, закрепляя свое положение в новом римском государстве, но не стал посылать вперед. Одного присутствия главы популяров, верховного военачальника Испании, пользовавшегося доверием своих подчиненных, было достаточно, чтобы все спешили освободить дорогу.

Марк Перперна, один из самых доверенных легатов, сопровождал Сертория, когда тот осматривал окрестности обнесенного крепостной стеной Лавра – одного из немногих городов в этих краях, которые сохранили верность оптиматам, правившим Римом. Как им сообщили, к Лавру приближался, делая большие переходы, сам Помпей со своим новым войском.

Серторий и Перперна остановились на небольшом возвышении: с одной стороны открывался вид на Лавр, с другой – на близлежащий холм, отлично подходивший для того, чтобы повести оттуда осаду города. Серторий был полон решимости взять Лавр любой ценой и показать, что прибытие якобы непобедимого Помпея нисколько не пошатнет власти популяров в Испании. До него дошли слухи о том, что Метелл победил Гиртулея: его ставленник на юге отступал, что делало столкновение с Помпеем поистине решающим событием. Взоры всех кельтиберов были прикованы к этому городку. Лавр поневоле стал символом войны, которую популяры и оптиматы вели между собой в Испании уже не первый год.

Серторий был уверен, что в этом противостоянии победит.

– Мы расположимся на вершине холма с основными силами, – объявил он.

Перперна кивнул, хотя у него были сомнения.

– Но… проконсул…

Он обращался к своему начальнику именно так, зная, что Серторию нравится этот титул, узаконивавший его власть в Испании и существование второго римского государства, не подчинявшегося римскому Сенату.

– Говори, Перперна.

– Проконсул, если мы встанем на этом холме, на нас бросятся верные Помпею жители Лавра, поджидающие на городских стенах и вооруженные луками и копьями, а также солдаты, которых он ведет за собой.

– Ты прав, – недолго думая, согласился Серторий, – и я помню, что Помпей тебя побе… – Он спохватился и сказал по-другому: – И ты видел, как Помпей громит когорты популяров в Африке. Но в Лавре все будет по-другому. Уверяю тебя.

Перперна больше не возражал против замыслов военачальника, но… Хотя Серторий не сказал прямо, что Помпей победил Перперну в Африке, он имел в виду именно это. Его слова причинили Перперне боль. Жгучую боль. Перперна смолчал, затаив обиду.

Войско Помпея достигло окрестностей города. Вражеские солдаты расположились на вершине холма: выигрышное место для боя, в котором, однако, что-то было не так.

– Им некуда будет отступать, если мы нападем и сумеем обратить их вспять, – заметил Геминий. – У них за спиной притаились жители Лавра, вооруженные до зубов и готовые метнуть во врага все, что попадется под руку.

Помпей молча оценивал обстановку.

– Верно, – признал он и наморщил лоб, пристально всматриваясь в горизонт. – Что-то не видно вражеских войск, идущих на помощь Серторию. Да, я тоже думаю, что мы можем двинуться на холм. Придется пожертвовать людьми, но, как только мы потесним врага и заставим его отступить, жители Лавра, как ты правильно заметил, превратят отступление в массовое побоище.

Помпей избегал использовать слово «легионер» для обозначения Серториевых солдат, которых считал всего лишь жалкими мятежниками.

Проконсул, назначенный римским Сенатом, по-прежнему обшаривал взглядом горизонт. Позади остался заброшенный лагерь Сертория, который они окружили, но не разграбили, поскольку Помпей отчетливо понимал, что в предстоящем нападении главное – быстрота. Когда серторианцы сдадутся и их вожак будет схвачен, а Лавр – освобожден, они вернутся во вражеский лагерь и заберут оружие и припасы, которые в спешке побросал главарь бунтовщиков, направляясь к холму.

– Так, значит… мы идем на приступ, проконсул?

– Сначала отправь гонцов в Лавр и сообщи о нашем намерении. Пусть будут готовы убить Сертория и его людей, когда мы атакуем холм. Как только жители города поймут свою задачу, начнем приступ.

– Они отправляют гонцов в Лавр, – объявил Перперна, указывая на всадников Помпея, огибавших занятый ими холм. – Можно попытаться их перехватить.

– Не стоит, – возразил Серторий. – Мы оба знаем, о чем они желают сообщить. Сейчас главное – сохранять свою позицию. Строй войска в triplex acies.

Перперна молча кивнул, заметив при этом, что стоявшие рядом начальники разделяют его беспокойство.

Тем не менее солдаты войска популяров были спокойны: Серторий дал им великую мечту, за которую они готовы были сражаться. Он сделал их участниками великого начинания – не просто столкнул лбами с верхушкой оптиматов, наиболее косными сенаторами, которые стремились только защитить привилегии и богатства, доставшиеся им вследствие неравного распределения добычи, трофеев его великих побед. Серторий учредил в Испании новый сенат, издал новые законы. Кельтиберы поддерживали его справедливые меры, препятствовавшие разграблению местных угодий в пользу властей предержащих – а именно это скрывалось за постановлениями, принятыми продажным римским Сенатом под давлением этих самых властей. Да, испанские легионеры-популяры слепо доверяли Серторию потому, что он сражался, ел и пил вместе с ними. И потому, что под его руководством они одерживали победу за победой. А еще потому, что даже при запрете на грабежи они без задержек получали жалованье. Вот почему, видя приближавшееся войско Помпея, чувствуя затылком дыхание враждебного города и понимая, что им нельзя двигаться с места – иначе их перебьют стоящие на стенах лучники, – они не сомневались в своем вожде. Нет, они не отступят ни на шаг. Кроме того, им было ясно: Квинт Серторий что-то задумал. У него всегда имелся какой-нибудь замысел. Недаром за несколько лет он разгромил немало консульских войск, посланных Римом.

Легионеры готовились к бою, когорты расположились у склона холма, напротив Лавра, выстроившись в три боевые шеренги. Если Помпей хочет сражения, пусть попробует.

Помпей тоже выстроил свои легионы в triplex acies. Он знал, что драться на склоне холма, к тому же довольно отвесном, будет непросто, и готовился подбодрить своих людей рассказами о том, что жители Лавра дали его посланцам такой ответ: отбросив серторианцев на достаточное расстояние, помпеянцы обрушат на них железный дождь. Помпей рассчитывал, что это придаст его воинам сил, и уже собирался обратиться к ним с речью, когда за его спиной появился Геминий.

– Проконсул… – заговорил он.

Помпей в раздражении обернулся. Он думал только о том, что скажет легионерам, и прерывать его на полуслове не стоило, однако подчиненный указывал куда-то в тыл.

Увиденное Помпею не понравилось. Совсем не понравилось.

Ветер гулял по лагерю Сертория между заброшенными палатками. На земле валялась кухонная утварь, все еще дымились впопыхах погашенные костры, кое-где виднелись пилумы, забытые легионерами, которые спешили покинуть лагерь и занять позицию на холме, где расположился Серторий.

Стояла густая, особенная тишина, притих даже ветер.

Внезапно из палатки выглянул вооруженный человек.

Он откинул полотняные занавеси, закрывавшие вход, и осмотрелся. Вдалеке виднелось войско Помпея, которое приближалось к лагерю и собиралось броситься на легионеров, занимавших холм напротив Лавра. Все шло так, как и предсказывал Серторий.

Октавиан Грецин, наблюдавший за позициями обоих войск, подал голос:

– А теперь – за Геркулеса!

Внезапно из якобы пустых палаток появились вооруженные, готовые к бою солдаты, которых Серторий спрятал в заброшенном лагере.

Под началом Грецина они быстро выстроились в когорты и ринулись в тыл Помпея.

Их было более шести тысяч человек.

Целый легион.

Способная на решительный удар, могучая сила, которой дали ясные указания.

Помпей оглянулся на свой тыл.

И увидел врага.

Теперь он сообразил, что, прежде чем двигаться дальше к холму, следовало осмотреть лагерь серторианцев, но сейчас не имело смысла думать о том, что он должен был сделать и не сделал.

Обстановка изменилась, и атаковать он не мог. Изначально он полагал, что противник зажат между его собственным войском и стенами Лавра, где были поставлены лучники, однако теперь сам оказался меж двух огней. С существенным отличием: лучники Лавра не могли покинуть город, в то время как противник, наступавший в тыл его войска, был весьма подвижным.

– Что будем делать? – спросил Геминий.

Помпей поспешно обдумывал происходящее, но у него не было замысла на этот случай: кто мог подумать, что в тылу его войска внезапно появятся серторианцы? Он знал, что ему хочется наступать, но также знал, что следует отступить. Отступить и дождаться прибытия Метелла, который, разгромив Гиртулея на юге, направлялся в Восточную Испанию, чтобы объединить силы с Помпеем: сенатские войска, превзойдя числом серторианцев, быстро уничтожили бы их. Но, так или иначе, это требовало времени; Лавр оставался без поддержки, брошенный на произвол судьбы. К тому же – и это волновало Помпея больше всего – соединение с Метеллом не позволило бы ему приписать себе единоличную победу над Серторием, как он мечтал еще утром.

Ярость терзала душу Помпея, но разум, как всегда, оставался холоден, управляя его поступками, – даже если ему было суждено обречь на гибель целый город.

– Отступаем, – пробормотал Помпей. Он сказал это чуть слышно, сквозь зубы, едва не прикусив язык, но слова были произнесены. – Я не могу вести легионы на холм, когда другой вражеский легион преследует нас сзади. Нельзя воевать сразу на двух фронтах. Так никто никогда не делал.

И он повернулся к холму, высматривая Сертория. Тот вызывающе шагал впереди своих войск, в окружении верных начальников.

Мысленным взором Помпей видел даже улыбку, змеившуюся на лице этого мерзавца.

Серторий наблюдал, как вражеские легионы отступают, стараясь избежать битвы на двух фронтах. Он видел, как Помпей, пристально глядя на него, топчется перед холмом, который только что собирался атаковать.

– Сегодня я преподам урок ученику Суллы, – произнес он громко и четко, так, чтобы слышали все начальники. – Легат должен смотреть не только перед собой, но и вокруг себя.

Его подчиненные, которые всего несколько мгновений назад, до появления спрятанного в лагере легиона, пребывали в неуверенности, засмеялись и расслабились. Только Перперна оставался хмур и молчалив.

Серторий отдал еще несколько распоряжений – урок, который должен был усвоить Помпей, только начался:

– Пошлите гонцов к Грецину: пусть держится на расстоянии, не покидая тылов Помпея. Тогда неприятель и вовсе раздумает сражаться. И отправьте гонцов в город. Передайте жителям: если они сдадутся, я пощажу их, в противном случае мы разрушим Лавр и убьем всех без исключения.

Помпей терпел одно унижение за другим.

На глазах жителей Лавра проконсул оптиматов, посланный Римом для того, чтобы покончить с Серторием, в нерешительности остановился перед холмом: он боялся, что на него навалятся сразу с двух сторон. Посовещавшись, жители Лавра решили сдаться на условиях, выдвинутых Серторием. Этот человек оставался врагом, но после создания сената в Оске по Испании пошли слухи, что он верен своему слову. Лавр распахнул свои ворота, и Серторий выпустил жителей, приказав своим людям никого не трогать: ни лучников, ни гражданских, ни женщин, ни детей. А затем окружить город и сжечь дотла.

Помпей лишь наблюдал, как немой свидетель, испытывая стыд: он не смог остановить уничтожение верной ему крепости.

У него на глазах пламя пожирало дома, улицы и даже крепостные стены.

Враг не тронул только храмы.

Серторий сражался не с богами, а с римскими сенаторами-оптиматами, которые причисляли себя к лику божеств.

Теперь Помпей ясно видел, что опасность для Рима представляет не только Цезарь, на чем упорно настаивал Сулла, но и Серторий, умелый полководец, хорошо разбиравшийся и в государственных делах: он применял силу, когда это было необходимо, но уважал человеческие жизни и священные храмы; он снискал расположение кельтиберов, снизив взимаемую с них дань и стараясь не выглядеть в их глазах царем; он учредил в Оске сенат, выглядевший как правительство, созданное самими испанцами, а не навязанное им силой.

– Сделай одолжение, сообщи какие-нибудь хорошие новости, – пробормотал Помпей. – То, что мне было бы приятно услышать. Или просто помолчи.

– Есть новости из Рима.

– О чем?

– О Цезаре, – пояснил Геминий, который все это время благоразумно помалкивал. – Как нам сообщили, он бежал, опасаясь, что люди Гибриды убьют его на улицах Рима. Сел на торговое судно, направлявшееся на Восток.

– Это я знаю и без тебя, – раздраженно буркнул Помпей.

– Стало известно, что он плывет на Родос, – уточнил Геминий.

– И какое отношение это имеет к нам?

Проконсул терял терпение. День выдался препоганый, а Геминий явно не собирался хоть чуть-чуть его улучшить.

– В тех местах было замечено множество пиратских кораблей. Исаврик не сумел покончить с морскими разбойниками. Цезарь вот-вот угодит в смертельную ловушку.

– Да будет так. Что ж, это действительно хорошие новости, – согласился Помпей. – Посмотрим, не будут ли боги благосклоннее к нам на водах, нежели на этой проклятой испанской земле.

Помпей сплюнул.

Затем потребовал вина.

– За пиратов! – воскликнул он. Каждый поднес кубок к губам и осушил одним долгим глотком.

Через некоторое время Геминий возобновил разговор.

– Так, значит… мы не станем нападать на Сертория, пока его легион стоит в нашем тылу? – спросил он, возвращаясь к настоящему, окружавшему их со всех сторон. Он не понимал, как долго загнанный в угол Помпей будет бездействовать.

– Нет, нападать мы не будем. Подождем.

– Осмелюсь спросить у проконсула: чего именно мы подождем?

– Мы должны дождаться прибытия Метелла. Серторий любит медленную войну. Что ж, мы покажем ему, что и я умею быть терпеливым: дождемся Метелла, который наступает с юга. Тогда Серторий сам окажется между двух огней, причем оба наших войска будут состоять из нескольких легионов. Посмотрим, что предпримет этот мятежник.

– Ты одержал великую победу, – признался Марк Перперна, оставшись наедине с вождем популяров, наблюдавшим за падением города, который еще совсем недавно вовсе не собирался сдаваться. – Блестяще задумано. Но… кое-что меня беспокоит.

– Что именно? – спросил Серторий, поворачиваясь к помощнику и взирая на него с величайшим вниманием.

Он знал, что Перперна обидчив, не любит выполнять чужие приказы и, возможно, не слишком одарен как полководец, зато храбр и верен делу популяров: он, Серторий, желал видеть в своем окружении именно таких людей. Эти люди не должны были беспокоиться и сомневаться, зная, что ими грамотно управляют. Если начальники колеблются, их опасения передаются солдатам и те трепещут перед врагом; если же начальники пребывают в согласии с вождем, выстраивается прочная цепочка подчинения, сообщая силу каждому воину на передовой. К этому Серторий и стремился. Он был уверен, что противостояние затянется. Этому способствовал выбранный им образ действий, позволявший избегать крупных сражений, как сейчас, при осаде Лавра: Серторий взял город, избежав большой битвы, которой добивался Помпей. То была медленная война на истощение: Серторий надеялся довести Рим чуть ли не до предсмертных судорог, вслед за чем немедленно последовали бы переговоры и уступки – Сенат, состоявший из оптиматов, согласился бы с требованиями популяров.

– Если бы мы знали о легионе Грецина, спрятавшемся в лагере и получившем приказ зайти в тыл врага, мы бы чувствовали себя гораздо увереннее. Не понимаю, почему ты не рассказал остальным начальникам.

Серторий покачал головой:

– Ты прав. Я заметил беспокойство трибунов, ожидавших на вершине холма, когда же появился Грецин, оно рассеялось. Но, Марк, это гражданская война, а в гражданских войнах предательство и передача сведений от одного войска к другому происходят очень часто, куда чаще, чем в борьбе с варварами. Я не имел права рисковать.

Марк Перперна провел рукой по подбородку и кивнул.

– Это достойная причина, – признал он.

Воцарилось молчание. Перперна обдумывал полученный ответ, Серторий повернулся к горящему городу. Через несколько мгновений он задал вопрос:

– Но ты сказал, что тебя беспокоят две вещи. Какова же вторая?

– Ах да, – сказал Перперна, словно очнувшись. – Деньги. Мы снизили налоги, чтобы заручиться поддержкой кельтиберов, и достигли своей цели, но ты затеваешь долгую войну, а такое противостояние… требует крупных вложений.

– Да, ты опять совершенно прав. Дело серьезное. Без денег мы не победим. Легионерам необходимо жалованье. Солдаты живут не только возвышенными мечтами, им нужно платить без задержек. Меня тоже беспокоит этот вопрос, и я кое-что предпринял.

Перперне казалось, что существует только один выход, непопулярный, но единственно возможный.

– Ты собираешься снова поднять налоги? Наша власть в Испании укрепилась, а значит, настало подходящее время. Можно сослаться на войну, непростую обстановку…

– Ни в коем случае, – перебил его Серторий. – Я обязан сдержать слово и соблюдать решения сената в Оске. Кроме того, повышение налогов ожесточит кельтиберов, а они должны быть на нашей стороне. – Он вкратце объяснил, как собрать деньги на войну. – У меня другой замысел. Деньги уже в пути. И то, что я продал, тоже уже в пути. Никто не дает денег просто так.

– Что же ты продал? – растерялся Перперна.

– Легионеров. Не продал, а скорее дал взаймы. Наши легионеры очень понадобились кое-кому на другом краю Внутреннего моря. Коротко говоря, я отправил корабли с несколькими когортами из Нового Карфагена на Восток, чтобы они сражались как наемники за Митридата Понтийского. Взамен царь прислал нам три тысячи талантов. Скоро они прибудут сюда. Для этого мы должны сохранять власть над побережьем. Вот почему мы здесь.

– Это выходит… – Марк Перперна сморщился, производя подсчеты в уме. – Около восемнадцати миллионов драхм.

– Да, – подтвердил Серторий.

– У нас будут средства, чтобы вести долгую войну.

– И не только эту войну, – продолжил Серторий, поворачиваясь лицом к вражескому войску. – Ты же видел, как Помпей испугался сражения на двух фронтах. Он ждет прибытия Метелла с юга, чтобы мы были зажаты между двумя войсками. – (Перперна кивнул, показывая, что следит за рассуждениями своего начальника.) – Теперь оптиматам придется сражаться еще и на Востоке, с Митридатом, а заодно я добуду денег для наших легионов. Диктатор Сулла был жесток и безжалостен ко всем, особенно к нам, популярам, но он, сам того не ведая, оказал нам бесценную услугу: стремясь захватить власть в Риме, он упустил из виду другую загвоздку – Митридата. Он использовал это противостояние, чтобы создать войско и укрепить свою мощь. Давай же учиться у него: используем Митридата, чтобы ослабить оптиматов и получить деньги. Много денег. И вдобавок им придется сражаться в двух местах. Там, на Востоке, будет не просто битва – настоящая война.

Марк Перперна молча смотрел на Сертория.

В его глазах читалось восхищение.

Серторий понял, что цель разговора достигнута: он заслужил уважение Перперны.

V

Цена одной жизни

– Они нас убьют! – причитал капитан корабля. – Они убьют нас всех!

– Необязательно, – перебил его Цезарь, очнувшись от воспоминаний. – Есть выход.

– Какой такой выход? – недоверчиво спросил Лабиен. Он уже смирился с приближением пиратов, но не понимал, что можно придумать. – Что нам остается, кроме как сражаться или умереть?

– Пойти на переговоры, – сказал Цезарь.

– Пираты идут на переговоры только с важными людьми, – в отчаянии пробормотал капитан. Он понуро расхаживал по палубе, схватившись руками за голову, потрясенный нависшей над ними бедой.

– Тут он прав, – заметил Лабиен.

– Ты забываешь, что я и есть важная особа, – добавил Цезарь. – Я был жрецом Юпитера и получал военные награды. У нас есть связи в Риме.

– В Риме, где тебя желают видеть скорее мертвым, чем живым, – пробормотал Тит.

– Тоже верно, – согласился Цезарь, – но пираты этого не знают. Я буду вести переговоры от имени всех.

Он говорил с непонятной решимостью, будто у него уже имелся готовый замысел.

Пиратские корабли окружили торговое судно.

Капитан взял один меч, а остальные раздал матросам, что, несомненно, было храбро, но бессмысленно.

– Я скорее умру, чем буду продан в рабство, – заявил капитан.

Цезарь невозмутимо выступил вперед, словно собирался приветствовать первых пиратов, взбиравшихся на борт торгового судна.

– Отведи своих людей подальше и позволь мне поговорить с пиратами. Умереть мы всегда успеем.

Капитан и его матросы отступили подальше.

Лабиен встал позади Цезаря – не из страха, но из уважения к другу, который, похоже, решил взять дело в свои руки.

Вскоре на палубе собралось около пятидесяти пиратов, вооруженных мечами, ножами, копьями и грозно взиравших на Цезаря, Лабиена и матросов. Некоторые усмехались: страх моряков с торгового судна был очевидным, никто и не думал его скрывать. Кое-кто даже обмочился, испачкав скудную одежду, скрывавшую обнаженное тело. При этом пиратов неприятно удивил дерзкий незнакомец, стоявший посреди палубы вместе с товарищем: казалось, только он был готов им противостоять.

Внезапно на судне появился еще один человек, и все пираты уставились на него. Цезарь смекнул, что это главарь.

Руки его были пусты. К поясу крепились кинжал и меч, но, окруженный своими товарищами, он не собирался браться за оружие.

– Кто это… храбрец или дурак? – сказал он на грубом, но понятном греческом, глядя на Цезаря.

Пираты захохотали.

– Я римский гражданин, – ответил Цезарь.

– Вот как! – преувеличенно громко воскликнул предводитель пиратов, делая вид, что эти слова произвели на него впечатление. – Претор, квестор… может, эдил? Или мы захватили корабль римского консула, который, как ни странно, путешествует без войска? – И он громко расхохотался.

– Нет. Я пока не удостоен ни одного из этих титулов.

– О, этот римский гражданин пока не занимает сколь-нибудь важной должности, – усмехнулся предводитель пиратов. – Но когда-нибудь ты непременно станешь римским сенатором, верно?

Цезарь вздохнул и снова покачал головой:

– Нельзя стать сенатором, не исполняя до того других гражданских обязанностей.

Пират пожал плечами, не желая вникать в тонкости римского государственного устройства. Важно было одно: этот человек не представлял собой ничего особенного. Он оглянулся: матросы трепетали от страха. Это ему понравилось.

– Я еще слишком молод для этих должностей, – добавил Цезарь, сохранявший редкостное спокойствие, – но я был жрецом, фламином Юпитера. Если ты попросишь за меня выкуп, то получишь немало.

Услышав слово «выкуп», пират перестал озираться и сосредоточил все внимание на Цезаре.

– Жрец Юпитера… – повторил он. Юпитер – верховный бог римлян, значит должность важная. – Ты сказал, что был жрецом этого бога, а теперь что, перестал?

– Этот титул дается не навсегда, а лишь на время, – солгал Цезарь, чтобы избежать малоприятных объяснений: Сулла отстранил его от должности фламина Юпитера несколько лет назад. – Я лишь хотел сказать, что за мое спасение вы можете получить хороший выкуп при условии, что никто из моих спутников не пострадает.

– Хм. – Пират посмотрел на дощатую палубу. – Я знаю, что за магистрата римляне готовы выложить немало денег, но за простого гражданина… это вряд ли. К тому же выкуп – медленные деньги. Быстрее будет продать всех вас в рабство на каком-нибудь острове поблизости. В некоторых местах люди не спрашивают, откуда берутся рабы, и таких мест немало. А рабы нужны всем. Медленные деньги – это не по мне. – Он поднял глаза и уставился на Цезаря. – За тебя, например, дадут не менее двадцати талантов серебра.

Лабиен разинул рот. Двадцать талантов – приблизительно сто двадцать тысяч драхм[18]. За одного человека? Нелепость! Где они добудут столько денег, да еще вдали от Рима? Надо отправить гонцов в Италию, собрать нужную сумму, а затем в целости и сохранности доставить ее пиратам. Все это может занять несколько месяцев.

– Я не стою двадцати талантов серебра, – возразил Цезарь.

– Так я и думал: ты никто, – ответил пират. – Что ж, если ты не стоишь двадцати талантов, нет смысла ждать выкупа…

– Я стою гораздо больше, – перебил его Цезарь.

– Да ну? – Пират медленно приблизился к Цезарю; в его глазах вспыхнул алчный огонек. – Сколько же?

– Ты можешь получить за меня пятьдесят талантов серебра[19], при этом до…

Надо было назначить небольшой срок, но такой, который позволил бы все это осуществить.

– До чего?.. – нетерпеливо спросил пират.

– До второго полнолуния.

Цезарь ответил очень решительно.

Лабиен слушал их разговор молча. Цезарь тянул время, чтобы обмануть пиратского предводителя ложными обещаниями, предложив огромный выкуп, а затем попробовать бежать. Но никто не уходил от пиратов живым. Тех, кто пытался, закалывали при побеге.

– Как, ты сказал, тебя зовут, римлянин? – спросил предводитель пиратов.

– Я не сказал. А зовут меня Юлий Цезарь.

Пират выгнул брови и оглядел его с головы до ног.

– Это имя мне ни о чем не говорит. Тебя явно никто не знает… – Он снова рассмеялся и добавил: – Но эта цена только за тебя одного. Остальных я продам в рабство.

– Нет, – решительно возразил Цезарь. – Я поднял первоначальную сумму с двадцати до пятидесяти талантов, но это выкуп за всех нас.

Лабиен затаил дыхание.

Капитан и матросы смотрели на Цезаря с восхищением и страхом. Их жизни были в его руках.

Главарь пиратов медленно обошел Цезаря. Он не любил, когда с ним торговались.

Затем подошел и плюнул ему в лицо.

– Это за то, что ты посмел оскорбить меня на глазах у моих людей, римлянин, – гневно выпалил он и отступил на пару шагов, – но дело есть дело. Будь по-твоему: пятьдесят талантов серебра. Если я получу их до второй луны, считая с сегодняшнего дня, вы останетесь в живых, включая моряков, но если ко второй луне деньги не прибудут, я продам в рабство всех. Всех, кроме тебя, которого я распну за то, что ты потратил мое время впустую… Юлий Цезарь.

– Хорошо, – согласился тот.

Пират несколько секунд пристально смотрел на собеседника, затем недоверчиво пожал плечами и наконец обратился к своим людям:

– Возьмите на себя управление кораблем, а этих отведите в трюм. Мы возвращаемся в порт.

– Мне придется послать гонца, – заметил Цезарь, когда его окружили пираты.

– Поговорим об этом позже, римлянин, – сказал предводитель. – Здесь приказы отдаю я.

Цезарь стер с лица плевок. Лабиен взял его за руку, и они последовали за остальными в трюм.

VI

Фракийский поход

Гай Скрибоний Курион пребывал в замешательстве. Он собирался на север, но для похода нужны припасы и провизия, а жители Македонии, где ему предстояло наместничать, еще не пришли в себя после недавнего правления Долабеллы. Можно было повысить налоги, потребовать дополнительных платежей и даже придумать новые, но суд над Долабеллой, состоявшийся два года назад, слишком сильно взбаламутил провинцию, а заодно и Рим. Пришлось действовать иначе. Он не хотел, как Долабелла, предстать перед судом.

Он желал добиться триумфа любой ценой, но так, чтобы не приводить в волнение и без того бурные воды римской гражданской жизни, по которым он до сих пор плыл с попутным ветром в парусах: сперва сенатор-оптимат, затем консул, теперь наместник. Не хватало лишь триумфа. Он положил было глаз на земли мёзов и дарданов, расположенные севернее, недалеко от великой реки Данубий, которая казалась недостижимой для римских легионов. Можно было бы провести границу римского государства по речным берегам.

Передумав повышать налоги, Скрибоний Курион решил пойти другим путем: разграбить земли фракийцев, побежденных Суллой. Таким образом, все необходимое для крупного похода он получил бы у народа, сломленного и не имевшего сколь-нибудь отчетливых прав, хоть и жившего по римским законам. Никто в Риме не стал бы прислушиваться к жалобам фракийцев. Самому Куриону было все равно, с какими племенами иметь дело – с теми, кто в прошлом сотрудничал с Римом, или же с теми, кто этого не делал.

Но когда Курион стал отнимать скот, пшеницу и другие припасы, не предлагая почти ничего взамен, фракийцы неожиданно для римлян оказали ожесточенное сопротивление. Вождь их поруганной знати выступил против Куриона с оружием в руках и доставил наместнику много неприятных минут. По-видимому, в прошлом этот мятежник, как называл его Курион, сражался на стороне римлян и вел себя так, будто знал принятые у них способы ведения боя, – это сделало победу над ним затруднительнее, чем предполагалось. Но его войска явно уступали числом римлянам, и вдобавок им недоставало оружия. В конце концов его схватили, принадлежавшее ему поместье сожгли, жену и дочерей убили, предварительно изнасиловав и подвергнув пыткам на глазах у вождя повстанцев и сотен других фракийцев. Курион задержал, оскорбил и унизил до крайности этого известного человека, так как хотел показать остальным фракийским вождям свою силу, чтобы они безропотно отдавали припасы, в которых нуждались его войска. Как и ожидалось, борьба с мятежником возымела желаемое действие: вскоре легионы Куриона получили все необходимое для похода на север. Оставалось решить последний вопрос.

– Что делать с фракийцем? – спросил Куриона один из военных трибунов, указывая на местного аристократа, осмелившегося перечить наместнику Македонии.

Фракийца приковали цепью к деревянному столбу напротив претория. У него не имелось детей мужского пола, а потому наместник счел его неполноценным: тот, кто не способен родить наследника, – не мужчина. Если он убьет фракийца, вместе с ним погибнет весь его род.

– Правильнее всего было бы распять… – начал Курион, но затем остановился и наморщил лоб.

Трибуну, задавшему вопрос, все это очень не нравилось. Гай Волькаций Тулл, долгое время воевавший на Востоке против Митридата, а теперь поступивший на службу к новому наместнику Македонии, предпочитал драться с настоящим врагом, а не грабить местных жителей, проливая невинную кровь и все вокруг предавая огню. К тому же Волькаций заметил, что сам Курион всеми силами старался избегать участия в сражении.

Как мало походил этот наместник на молодого трибуна, с которым он познакомился при осаде Митилены! Трибуна звали Юлий Цезарь. Сенат его изгнал. Как и все прочие, Тулл знал о противостоянии между оптиматами, захватившими верховную власть, и популярами, мечтавшими изменить законы. Знал он и то, что этот Юлий Цезарь принадлежал к числу последних. Сам Тулл не занимался государственными делами, но как же здорово сражаться рядом с военачальником, который, несмотря на свое высокое положение, бьется на передовой вместе с простыми легионерами! Интересно, что стало с этим молодым патрицием?

– Нет, мы его не распнем. – Голос наместника прервал мысли трибуна. – Надо отправить остальным фракийцам еще более красноречивое послание.

Тулл приподнял брови.

– Что может быть хуже того, что с ним сделали уже, наместник? – спросил начальник. – На его глазах мы подвергли пыткам, изнасиловали и убили его жену и дочерей, подожгли дом и забрали все имущество. Не представляю, что может быть хуже.

Курион ответил лаконично:

– Не стоит его убивать. Убийство – самое простое наказание. Надо, чтобы он страдал.

Трибун не был согласен с наместником: затаенная вражда этого фракийца, думал он, – страшное дело. До Тулла дошли слухи, что в прошлом этот человек сражался на стороне римлян. Разве так расплачиваются за былую преданность? Разумно ли поселять в человеке столько злобы, хотя бы даже для того, чтобы отрезвить остальных?

– Но если мы его не распнем… что нам с ним делать, славнейший муж? Возьмем его с собой на север?

– Продадим в рабство, – ответил наместник.

Как правило, за римскими легионами следовали торговцы, быстро и выгодно скупавшие рабов, которых римские войска добывали во время похода, на сей раз к Данубию.

Центурион кивнул, хотя ему были не по душе такие приказы.

Наместник вернулся в преторий.

Тулл приказал отвязать фракийца, и тот, освободившись от пут, рухнул на колени.

– Дайте ему воды, – приказал трибун.

Легионер протянул узнику флягу. Тот взял ее и жадно приник губами к горлышку. Тулл поразился тому, сколь сильна жажда жизни в этом сломленном, растоптанном человеке.

– Ведите его за мной, – распорядился трибун.

Двое легионеров подняли фракийца и толкнули в спину, чтобы тот шел позади их командира. Они пересекли римский лагерь, вышли за его пределы, перебрались через ров и достигли разбитых снаружи палаток, где располагался лагерь работорговцев.

К трибуну вышел грязный, высокий и сутулый мужчина, пропахший дешевым вином.

– Что сегодня предложит нам римское войско? – сказал он в знак приветствия.

– Вот, принимай, – ответил ему Тулл. – Цена обычная.

– На нем живого места нет, – посетовал торговец, желая сбить цену. – Едва держится на ногах. Для работы не годится.

Тулл посмотрел на пленника, затем на торговца.

– Этот человек очень крепок, поверь мне, – сказал он, и не только из желания поторговаться: это подсказывал ему опыт бывалого солдата. – Обсуди сделку с моими людьми.

Он повернулся и зашагал обратно в лагерь. Увидев, что солдат не собирается снижать цену, торговец с досадой сплюнул на землю. Затем прочистил горло и обратился к пленнику:

– Как тебя зовут, раб?

Вопрос торговца достиг ушей удалявшегося трибуна.

В следующий миг раздался звук пощечины.

– Я спросил, как тебя зовут, болван!

Тулл замедлил шаг и повернулся, чтобы понаблюдать, хотя вмешиваться не собирался. Этот раб больше не заботил его, как и прочих военных.

Фракиец молчал.

– Скорее всего, он не понимает латыни, – заметил один из подручных торговца.

Тулл знал, что пленник отлично понимает латынь. И греческий. Он слышал, как в лагере фракиец беседовал с другими заключенными на обоих языках.

– Сейчас ты у меня заговоришь, – сказал сутулый торговец и нанес еще несколько пощечин новому рабу, так что из носа у того хлынула кровь.

Наконец фракиец сглотнул, тыльной стороной ладони отер кровь с лица и отчетливо произнес:

– Мое имя – Спартак.

VII

Невероятное спасение

– Он называет себя Деметрием, – заметил Лабиен, когда они с Цезарем оказались на незнакомом острове и их разместили в палатке.

Вероятно, это была та самая Фармакуза, в чьих окрестностях их взяли на абордаж, но, поскольку во время высадки с корабля им завязали глаза, чтобы они не увидели ни бухту, ни причал пиратского пристанища, уверенности у них не было. Они лишь догадывались, что находятся на Фармакузе, поскольку после пленения плыли недолго, – видимо, пираты лишь обогнули остров.

– Кого? – уточнил Цезарь.

– Предводителя пиратов. Его зовут Деметрием, – отозвался Лабиен. – Разве ты не слышал, как к нему обращаются?

– Пропустил мимо ушей.

– Ну-ну, – буркнул Лабиен.

В его голосе слышалось раздражение. Цезарь вел себя непредсказуемо: сначала увеличил свой выкуп до нелепой суммы, которую невозможно добыть, тем более срочно, а теперь оказалось, что он не обращает внимания на происходящее вокруг. Сознает ли он, что его самого вот-вот казнят, а остальных продадут в рабство?

Друзья были одни в маленькой, но достаточно удобной палатке: две подстилки из чистой соломы, пара одеял, кувшин свежей воды. Они сидели друг против друга, каждый на своей подстилке.

– Деметрий… – задумчиво повторил Цезарь. – Как Деметрий Фаросский, иллирийский монарх, гроза морей, забиравший в плен корабли. Наш пират до некоторой степени сведущ в истории, но возможно, это совпадение имен – чистая случайность. – Он покачал головой. – Дела наши плохи, – признался он, – но, клянусь Юпитером, не хуже, чем на Лесбосе возле Митилены, когда на нас напали солдаты Анаксагора.

– В тот раз мы чуть не погибли, – отозвался Лабиен, будто слова Цезаря лишь подтверждали то, что они угодили в худшую из возможных передряг.

– Мы и сейчас не умрем. Я кое-что придумал. Главное…

Цезарь не закончил: в палатку ворвались пираты, которые схватили обоих за руки и потащили прочь.

– Деметрий хочет видеть вас, римляне, – сказали они, грубо толкнув обоих в спину.

Цезарь вырвался из хватки своего сопровождающего, то же самое сделал Лабиен. Пираты в ответ обнажили мечи и достали кинжалы, но ограничились тем, что указали дорогу, по которой друзьям предстояло шагать.

Направляясь на встречу с главарем, Цезарь и Лабиен проходили мимо таверн, набитых толпами пиратов, которые со вкусом пили и ели, складов с зерном и другими припасами, охраняемых вооруженными людьми, различных построек, где, по всей видимости, размещались лавки, кузницы, столярные и гончарные мастерские, а также публичных домов, у дверей которых красовались предлагавшие себя продажные женщины.

Очевидно, пираты не бедствовали и могли самостоятельно управлять своей общиной, поддерживая некоторый порядок. Их поселок не был лагерем без закона и порядка, скорее он напоминал небольшой городок, мало чем отличающийся от многих других портов, которые Цезарь видел в своих путешествиях.

Они приблизились к особняку с дорическими колоннами и просторным атриумом, внутри которого зеленели растения. Благодатное место, чтобы укрыться от солнца и жары, царивших в Киликии, в этом отдаленном уголке, где летом было горячо и влажно, отчего люди днем и ночью обливались потом.

Деметрий попивал вино из золотого кубка. У его ног стояли на коленях две рабыни, закованные в цепи. Он перешучивался с приятелями, в чьем обществе весело пировал на одном из бесконечных застолий, которые устраивались по случаю захвата очередного торгового судна.

– А вот и наш богатый римлянин. – Деметрий сделал знак; Цезаря и Лабиена поставили перед ним. – Итак, римлянин Юлий Цезарь… как мы все обстряпаем? Пятьдесят талантов серебром до второй луны. Можно выплатить в драхмах, что даст триста тысяч монет, или же в серебре, а может, частью так, а частью так. Как ты добудешь выкуп, меня не волнует, главное – чтобы он был выплачен одним из этих трех способов. Срок, который ты сам себе назначил, короток, а терпения у меня и того меньше. Второе полнолуние наступит через тридцать восемь дней, поскольку первое уже близко. Не думаю, что ты достанешь деньги, если обратишься в Рим.

– У меня есть друзья неподалеку, – сказал Цезарь.

– Вот как? – Деметрий передал кубок с вином одной из рабынь. – Занятно… – Он пристально посмотрел на Цезаря, но тот молчал, не стремясь удовлетворить любопытство своего похитителя. Пират не обиделся. – Ладно, пусть это будет твоей маленькой тайной. Я мог бы выбить из тебя ответ, но если ты стоишь пятьдесят талантов серебра, значит ты ценный товар. Мне все равно, кто и где даст тебе деньги, лишь бы ты их получил.

– Мне нужен корабль, чтобы отправить гонца, и деньги прибудут сюда раньше оговоренного срока, – повторил Цезарь то, что сказал ранее, когда готовился ступить на берег и обсуждал свою судьбу.

– Слушаю тебя, римлянин, – повторил Деметрий с неподдельным любопытством.

В глубине души он, как и Лабиен, полагал, что пленник всего лишь тянет время, дабы отсрочить казнь или продажу в рабство. Но пятьдесят талантов серебра стоили того, чтобы подождать месяц с небольшим.

– Позволь моему другу отплыть на небольшом судне с матросами нашего торговца и несколькими рабами из числа тех, кто меня сопровождал, – произнес Цезарь с редким спокойствием, удивившим всех, и прежде всего Лабиена. – Они отправятся в ближайшие портовые города, мои друзья дадут им деньги, и по возвращении передадут тебе оговоренную сумму.

– Все так просто? – В голосе Деметрия звучало недоверие.

– Просто и, должен сказать, сложно, – ответил Цезарь. – Пятьдесят талантов – немалые деньги. Надеюсь, мои друзья докажут свою преданность.

– Главное – чтобы твой приятель вернулся с деньгами, – заметил Деметрий, рассуждавший как истинный пират. – Остаться с таким состоянием на руках – большое искушение.

Лабиен подошел к Цезарю.

– Я не собираюсь бросать тебя одного… – начал он, но тот, не оборачиваясь, поднял правую руку, и Лабиен умолк. Было не время выяснять отношения.

– Мой друг скоро вернется.

– Очень надеюсь, римлянин… иначе некому будет рассказать о твоих приключениях. Должен признать: ты дерзок. Я убью тебя не без сожаления. – Пират расхохотался так весело, что из глаз потекли слезы, но, отсмеявшись, вновь посерьезнел. – Итак, тридцать восемь дней.

Цезарь кивнул.

– Тридцать восемь дней, не больше, – повторил Деметрий.

Это был приговор. Окончательный. Бесспорный. Цезаря уже во второй раз осуждали на казнь. Первым был Сулла. Теперь пираты.

Цезарь и Лабиен под присмотром пиратов вернулись в палатку. Вслед им несся хохот Деметрия и его приближенных.

– Я не собираюсь бросать тебя одного на этом острове, – повторил Лабиен, как только они оказались наедине.

– Не говори глупостей, – возразил Цезарь. – Сейчас важны не чувства, а действия. Мы оба безоружны, у нас нет при себе солдат, а значит, мы ничто. Они убили бы нас. Их удерживает только обещанный выкуп. Здесь, на острове, ты мне не поможешь. Кроме того, кое в чем пират прав: триста тысяч драхм – огромные деньги. Допустим, вместо тебя отправили кого-нибудь другого, например капитана нашего торгового судна. Да, он честный человек, но неужели ты искренне веришь, что он вернется?

Лабиен поразмыслил над его словами.

– Нет, не думаю, тем более с такими деньгами. И даже если он сумеет превозмочь свою жадность и захочет передать нам выкуп, страх не позволит ему вернуться: вдруг пираты нарушат договор, отнимут деньги, убьют тебя и продадут остальных в рабство?

– Вот почему плыть должен ты, ради всех богов. Я доверяю только тебе, – настаивал Цезарь.

– Плыть… но куда?

– В Фессалонику, в Македонию, и… – Цезарь на миг умолк, обдумывая важное решение, – на Лесбос. Ты должен вернуться в Митилену.

– Где я чуть не погиб, – пробормотал Лабиен.

– Туда, где ты чуть не погиб, – подтвердил Цезарь и продолжал, отчасти из желания отвлечь Лабиена от дурных предчувствий, а отчасти потому, что должен был многое ему объяснить, а времени оставалось совсем мало. – Слушай внимательно: я расскажу тебе, как вести переговоры с властями каждого из этих городов. Я не могу отправиться туда сам, но ты станешь моим голосом, будешь говорить за меня. Особенно в Митилене. В Фессалонике ты найдешь друзей, но в Митилене их нет. Тем не менее нам нужны деньги из обоих городов.

Лабиен кивнул, обратившись в слух.

Когда Цезарь закончил, у Лабиена осталось только одно сомнение.

– А если в Фессалонике или в Митилене… начнут торговаться? – спросил он.

– Ты примешь любые условия, каковы бы они ни были, – невозмутимо ответил Цезарь. – Добудь деньги, а позже мы разберемся с обещаниями и обязательствами.

VIII

Мясник

Помпей был в ярости. Он не мог снести унижения, постигшего его в Лавре: видеть, как пылает город, верный оптиматам, и не иметь возможности его спасти стало жестоким ударом по самолюбию полководца. А на оскорбление Помпей привык отвечать жестоко и безжалостно. Недаром он получил прозвище «молоденький мясник» за свои зверские повадки и беспощадные расправы над популярами в Африке, в Италии и на Сицилии, когда шла гражданская война и ими предводительствовал Марий. В те времена казнили даже старейших консулов, а сам Помпей не был даже сенатором, поскольку едва достиг двадцатипятилетия.

После дерзости Сертория, помощника Мария, Помпей готов был напомнить популярам, бесчинствовавшим в Испании, что Мясник вернулся: пусть он сделался старше, но все так же дик, неудержим и безжалостен. К тому же он воодушевился, получив известие от Муции Терции, своей новой жены, с которой вступил в брак после смерти Эмилии, падчерицы Суллы: та сообщала о рождении еще одного потомка. На этот раз она родила сына, а не дочь, как пару лет назад. Мальчик воплощал в себе силу, решимость и будущее. Девочка не воплощала ничего. У Цезаря была дочь. А у него, Помпея, отныне был сын. Это придало ему сил для ответного наступления.

Он изучал карты местности.

Ему нужна была легкая цель: достаточно большой город, при этом без мощных укреплений, плохо защищенный. Предстояло одержать громкую победу, которая не слишком истощит его войско.

– Валенция[21] подойдет. – Геминий ткнул пальцем в одну из карт, разложенных на столе походного претория. – Быстрорастущий торговый город, скоро станет оживленнее Сагунта, однако расположен посреди равнины, и его не защищают стены. Можно без труда идти на приступ.

Помпей склонился над картой. Когда он выпрямился, город был обречен.

Перперна остался командовать войсками вместе с Гереннием и другими начальниками, Серторий же поспешно отбыл на юг, в Новый Карфаген, чтобы встретить корабли Митридата с деньгами за наемников.

– Он разрушит Валенцию, – сказал Геренний, наблюдая, как Помпей осаждает непрочные стены этого города, стоявшего на равнине возле устья реки Турии. – Там нет военного снаряжения, чтобы дать отпор, и, в отличие от Сагунта, расположенного на возвышенности, город лишен естественной защиты. Если мы ничего не предпримем, Помпей пронесется по Валенции, как квадриги над упавшими людьми во время гонок в Большом цирке.

Картина была жестокой, но соответствовала действительности: именно так и предполагал Перперна, который тем не менее хранил молчание.

– И мы ничего не предпримем? – в отчаянии спросил Геренний. – Поступим так же, как Помпей с Лавром? Неужели мы тоже бросим союзников, не явившись к ним на помощь?

– Помпей добивается крупного столкновения, а Серторий настаивает на том, чтобы мы всеми силами избегали битвы. И, – Перперне было нелегко произносить эти слова, – пусть мы не вмешаемся и дадим Помпею напасть на Валенцию, что приведет к разрушению союзного нам города, но я согласен с Серторием: прямого столкновения надо избегать, по крайней мере до тех пор, пока сам Серторий не вернется с войсками, разбросанными по всему этому краю. Бросить на неприятеля силы, которыми мы располагаем сейчас, означает навлечь на себя страшное бедствие.

На этом разговор закончился.

Кровь кипела в их жилах, бездействие было невыносимо, однако Геренний и другие начальники понимали, что Перперна прав. Следовало дождаться возвращения Сертория.

Помпей двинулся на Валенцию с севера по Геркулесовой дороге[22]. Ничто не могло остановить его. Валенция была основана в те времена, когда римляне уже властвовали над этими землями и не ожидали серьезных нападений. Город предназначался для торговли, был скорее открытым, чем защищенным, готовым принимать у себя гостей, а не оказывать сопротивление неприятелю. Он был построен для купли-продажи товаров и мало походил на крепость, оборудованную для войны.

Правители города пытались договориться со всемогущим проконсулом и все объяснить: соглашение с Серторием не означает, что они поддерживают популяров или разделяют их убеждения, более того, они даже готовы пересмотреть договор, распахнуть ворота Валенции и впустить грозного посланника оптиматов. Его войску они предложат зерно, вино, масло – все, чего он пожелает.

Но Помпей остался глух к их мольбам и обрушил на северные ворота всю свою мощь. Он построил осадные орудия, в которых не было нужды; тем не менее камни, выпущенные из катапульт, усилили панику среди осажденных.

Видя, с каким ожесточением проконсул пошел на приступ, городские власти решили оказать посильное сопротивление, поскольку догадывались, что, оказавшись внутри городских стен, вождь оптиматов будет неумолим. Они поставили лучников на северной стене, попытались укрепить ворота, которым предстояло выдержать приступ, но толку от этого было мало. Помпеянцы, построившись черепахой, подошли вплотную к крепостным стенам, забросили лестницы и принялись поспешно взбираться наверх, в то время как их сотоварищи подожгли городские ворота. Этот пожар предвосхищал другой, еще более грозный и разрушительный, который вскоре должен был охватить город.

– Ворота уничтожены, – доложил Геминий начальнику; удобно устроившись в тылу, оба наблюдали за приступом.

Помпей не ответил; отвернувшись, он высматривал вдалеке войска Перперны, как недавно делал у стен Лавра. Однако популяры не осмеливались напасть из-за недостатка сил и средств: основную часть повстанческого войска Серторий увел с собой.

– Войдите в город, во имя Юпитера! – приказал проконсул, не сводя глаз с серторианцев, застывших далеко на западе. – Войдите и сотрите его с лица земли!

– Весь город? Уничтожить все? – уточнил Геминий, памятуя о том, что Серторий спас храмы Лавра от разрушения, а также пощадил его обитателей.

– Весь, – подтвердил Помпей.

– А с людьми… что делать? – Геминий хотел получить точные указания, чтобы передать их легатам и военным трибунам.

– Всех, кого застанете с оружием в руках, убейте. Остальных закуйте в цепи и продайте в рабство. Вождей, вступивших в сговор с Серторием… тех, кто…

Он умолк, слова повисли в воздухе.

– Каких? И что с ними делать, проконсул?

– Пощадите, – проговорил Помпей, и Геминию стало ясно, что правителям было бы куда лучше, если бы проконсул приказал их умертвить. Но оставался еще один важный вопрос.

– Кого мы поставим во главе города?

Помпей задумался.

– Луция Афрания, – сказал он наконец. – В его преданности я уверен. Теперь надо поглядеть, умеет ли он быть достаточно жестоким. Для похода против Сертория мне нужны люди, которые, не дрогнув, расправятся с врагом и не падут духом на передовой.

Марк Перперна видел, как пламя поглощает город, выросший в последние годы на берегу Турии. Скоро от этой колонии ничего не останется, понимал он. Помпей явно выбрал Валенцию, чтобы предостеречь соседние города, которые хранили верность популярам и Серторию.

Луций Афраний вошел в город через северные ворота, охваченные огнем и пробитые снарядами катапульт. Затем он свернул с Геркулесовой дороги, двинулся по кардо, одной из двух главных улиц, шедшей с севера на юг, и отдал своим людям приказ стереть город с лица земли, уничтожив вооруженных мужчин и схватив остальных жителей, включая женщин и детей. Очень скоро городским термам, святилищу Эскулапа и большому главному амбару, где хранилось зерно, суждено было исчезнуть в огне.

Жители в отчаянии метались по городу, тщетно пытаясь спастись от этого праздника уничтожения, огня и крови. Легионеры Афрания убивали каждого встречного, кроме тех, кто падал на колени и показывал, что в его поднятых руках нет оружия; при малейшем сомнении его также казнили без раздумий. Как только сопротивление было сломлено, начались грабежи и изнасилования. Афранию пришлось навести порядок. Даже бойня должна быть упорядоченной. Он разрешил грабежи, но позволил овладевать женщинами лишь после того, как город сгорит дотла. Он не желал, чтобы легионеры забылись, предаваясь утехам, отвлекавшим от конечной цели: мятежному городу предстояло исчезнуть с лица земли. Затем он напомнил, что те, кто облечен властью, должны быть взяты живыми, чтобы предстать перед ним и Помпеем. Только потом он уступит им женщин – пусть тешатся с ними, сколько душе угодно.

Все бросились разыскивать правителей Валенции, гражданских и военных, и вскоре схватили их на форуме, недалеко от храма Эскулапа, в котором бушевало пламя: сам храм был выстроен из камня и мрамора, но солдаты подожгли ткани и предметы обстановки. Дым поднимался из каждого уголка святилища и из всех окружающих домов, отчего в этом районе города стало невозможно дышать. Легионеры вытащили из храма четырнадцать человек, управлявших городом, и поволокли к Афранию и Помпею – в квартал, где дышать, не кашляя, еще было можно.

Геминий наблюдал, стоя за спинами центурионов и опционов.

– Вот они, – сказали легионеры, державшие пленных. – Прятались в одном из зданий форума, рядом с храмом Эскулапа.

Задержанных толкнули в спину, заставив встать на колени перед легатом Афранием и проконсулом Помпеем.

Первый отошел в сторону, чтобы начальник мог пройтись среди несчастных, которые изо всех сил старались сохранять достоинство и не молили о пощаде, молча сдерживая слезы, хотя их город был разрушен, женщины схвачены, друзья убиты, а дети смертельно напуганы.

– Это вы заключили соглашение с мятежником Серторием? – спросил Помпей в отсветах бушующего пламени.

– Да, – кивнул один из правителей, крайний в ряду коленопреклоненных.

Помпей приблизился к нему, довольный тем, что у него появился собеседник.

– Итак, вы решили договориться с ним до того, как я войду в город, – обратился он к несчастному, сложив руки на груди и надменно глядя на него сверху вниз. – Может быть, ты хочешь сказать еще что-нибудь?

– Мы ошиблись, связавшись с Серторием… – пробормотал задержанный в последней попытке пробудить в Помпее хоть сколько-то жалости. – Не заставляй весь город расплачиваться за нашу ошибку. Прикончи нас, если хочешь, но не обрекай остальных на смерть или рабство.

Помпей присел на корточки, чтобы взглянуть собеседнику в глаза. Осужденный все еще стоял на коленях со связанными за спиной руками, рядом были легионеры проконсула.

– Твое имя, – потребовал Помпей.

– Гай Требоний… проконсул, – ответил задержанный.

– Видишь ли, Требоний, – заговорил Помпей, положив руку ему на плечо, точно другу или близкому родственнику, – ты всегда и всюду опаздываешь. Мне пришлось проложить новую дорогу через Альпы, чтобы обойти стороной дикие галльские племена, сразиться и победить саллувиев близ Массалии, пересечь Пиренеи, миновать города, которые, подобно вашему, были верны повстанцам, наконец оказаться здесь и стать свидетелем того, как Серторий поджигает Лавр, колонию союзников Рима, единственного и неповторимого Рима, а не того, который зависит от поддельного сената, созданного предателем, задурившим вам голову. Но всему этому пришел конец. Стирая Валенцию с лица земли, я не просто уничтожаю важнейший город на побережье срединной Испании, но шлю предупреждение другим городам, которые по-прежнему верны этой крысе Серторию. Вот почему, Требоний, Валенцию сожгут дотла, разграбят и навеки сотрут с лица земли и из анналов истории: я сожгу все здания, убью всех вооруженных людей и многих гражданских, которые сотрудничали с вами, а остальных мужчин, женщин и детей продам в рабство. Что же касается вас… – Он убрал руку с плеча Требония и снова поднялся на ноги. – Вас… – повторил он, – я казню… Но вы будете умирать медленно. – Он посмотрел на Афрания, Геминия и остальных начальников. – Разрубите их на куски, но без спешки, и сотворите с ними все самое ужасное, что сможете вообразить. А затем, не вкладывая им в рот монету, бросьте останки на съедение крысам.

– Не-е-е-ет… – завыл Требоний, но его стенания заглушили пинками.

Помпей двинулся по кардо, окруженный пламенем пожаров, пожиравших город, и покинул гибнущую Валенцию, уничтоженную в знак предостережения остальным колониям, верным Серторию. Пройдя мимо полуразрушенных крепостных стен, он достиг берега Турии. Он слышал, что на кельтиберском языке «Турия» означает «белая вода»; теперь ее, возможно, придется переименовать… На берег приводили сотни связанных людей и перерезали им горло над кристально чистой гладью реки. Убитых было столько, что вода покраснела.

Валенция всю ночь пылала за спиной Помпея. Пока не сгорела дотла.

На рассвете легионеры все еще бродили по городу, высматривая, что можно украсть, но больше ничего не осталось. Как ни странно, сохранилась часть мацеллума, овощного рынка в одном из городских кварталов, рядом с тянувшимися вдоль реки огородами, которые до того рокового дня кормили горожан, ныне убитых или обращенных в рабство.

Легионеры, не останавливаясь, проходили мимо лотков, где все еще блестели свежие овощи, покрытые каплями утренней росы[23].

IX

Снова Македония

Лабиен пребывал в отчаянии: море казалось вечным, время же текло и медленно, и стремительно. Медленно, потому что корабль, казалось, никогда не достигнет места назначения – Фессалоники. Стремительно, поскольку он все еще не раздобыл деньги для выкупа, а из срока, назначенного пиратами, уже истекло двенадцать дней. Почему Цезарь не выговорил себе больше времени? Стоя на носу корабля и все сильнее печалясь с каждым пролетающим часом, каждым уходящим мгновением, Лабиен то и дело проводил рукой по лбу, а плавание все не кончалось. Он не достал ни одного таланта из пятидесяти обещанных, ни одной драхмы из трехсот тысяч, которые предстояло собрать. Триста тысяч драхм, или миллион и двести тысяч сестерциев. Безумие.

Тит вздохнул, глядя на горизонт.

Чтобы почувствовать себя хоть сколько-нибудь полезным, он старался неукоснительно следовать указаниям Цезаря и после высадки в столице Македонии первым делом обратился к римским властям с просьбой доставить личное письмо Цезаря, предназначенное для его семьи, чтобы те как можно скорее послали его в Рим по государственной почте. Он подкупил почтовых чиновников и попросил отправить письмо незамедлительно, пообещав, что, если оно дойдет, их ждет дополнительное вознаграждение: Тит был уверен, что мать Цезаря заплатит тут же.

«На случай, если дела пойдут плохо», – сказал Цезарь, передавая ему письмо; в нем он обрисовывал сложившуюся обстановку и на всякий случай прощался с Корнелией, Аврелией, маленькой Юлией и остальными.

Передав письмо чиновнику, Лабиен не стал обращаться к новому наместнику – вернее, к его помощнику, поскольку Курион отправился в военный поход на север, за пределы Фракии. Вместо этого Тит связался с местной знатью. Даже если бы Курион оставался в городе, у Лабиена имелось предельно точное указание Цезаря: «Не ходи к наместнику». Лабиен понимал причину его настойчивости: Курион никогда бы не стал помогать патрицию из партии популяров.

Пердикка, македонский вождь, отправившийся пару лет назад в Рим, чтобы через Юлия Цезаря подать иск против Гнея Корнелия Долабеллы, продажного наместника провинции, достиг немалых успехов и сделался образцом для македонской знати. Он принял Лабиена весьма любезно. К ним присоединилась Миртала, молодая женщина, обесчещенная Долабеллой и ставшая супругой Пердикки. Вскоре она покинула зал, оставив мужчин обсуждать дела, но само ее появление было знаком того, что Пердикка желал выразить римлянину свою признательность.

Лабиен был встревожен и украдкой поглядывал по сторонам. Несмотря на гостеприимство, даже сердечность хозяев, он понимал, что им не хватает денег – того, в чем он больше всего нуждался. Дом был просторным, удобным, с внутренними дворами, большими и уютными, – в одном были даже портик и колонны, – но убранство выглядело скудным, мозаики кое-где обветшали, а фрески поблекли от сырости. Как и повсюду в Македонии, это свидетельствовало об упадке некогда могущественной знати, которая много веков назад, при Александре Великом, властвовала над всем миром, от Греции до Индии.

Он перешел к делу и быстро рассказал о похищении Цезаря. Пердикка слушал внимательно. Архелай, его близкий друг, сопровождавший Пердикку во время поездки в Рим, чтобы свидетельствовать о преступлениях Долабеллы, сидел рядом и с таким же неподдельным любопытством прислушивался к словам гонца, присланного защитником, который некогда помогал македонянам, даже устроил им бегство из Рима, когда все обернулось против них.

– Я прекрасно тебя понимаю, – ответил Пердикка, как только Лабиен завершил рассказ о событиях последних недель, – но, хотя многие из нас весьма сочувствуют Цезарю, – он покосился на Архелая, и тот кивнул, – мне будет непросто выполнить твою просьбу. По крайней мере, полностью. Но прежде чем ты меня перебьешь, – (Лабиен уже открыл было рот), – позволь кое-что объяснить. Нет необходимости напоминать, что мы в долгу перед Цезарем. Думаешь, я забыл, как он сделал все возможное, чтобы римский суд удовлетворил наш иск против Долабеллы? Как мы вместе, плечом к плечу, сражались с наемниками этого гнусного преступника на улицах Рима в те бурные дни? А когда римские власти разыскивали нас после смерти Долабеллы, именно Цезарь предоставил в наше распоряжение корабль, чтобы мы могли тайно и без всякой опасности для себя покинуть город. Нет, мой друг – позволю себе называть тебя именно так, ведь именно так я бы обратился к самому Цезарю, – я ничего не забыл, но ты видишь, как скромно я живу. Да, меня уважают в Фессалонике, но ты человек наблюдательный и наверняка заметил признаки нехватки средств в моем доме и в моей семье, как и у всех прочих македонцев. Долабелла обирал нас, присваивал наше имущество и довел нас до полного оскудения. Следующие наместники не были такими же продажными и не стремились с таким же бесстыдством наживаться за наш счет, но они не снизили налоги. В довершение ко всему нынешний наместник Гай Скрибоний Курион начал поход против дарданцев и мёзов за пределами Фракии и потребовал, чтобы мы оплатили очередное военное предприятие римлян. Снабжение своих войск он возложил на фракийцев, однако Македония также обязана внести свой вклад. Поэтому мы едва держимся на ногах. Ты просишь меня внести сто пятьдесят тысяч драхм из трехсот тысяч, которые требуют пираты, но я не могу собрать такую сумму, не обратившись ко всем городским аристократам, которые, подобно мне, благодарны Цезарю.

Лабиен снова сделал попытку заговорить, но Пердикка поднял руку, призывая его к молчанию, и продолжил свою речь:

– Знаю, знаю, ты хочешь сказать, что Цезарь обещает вернуть нам не только те деньги, которые мы уплатим, но и сумму, равную этой, так что помощь в его выкупе будет выгодна для нас. Не совсем понимаю, как он собирается это сделать, но не сомневаюсь, что раз он предлагает такой уговор, то непременно придумает, как сдержать слово. Тем не менее его обещание не меняет сути. Мы просто не соберем столько денег, тем более за несколько дней, ведь ты не можешь ждать долго – тебе надо вернуться к пиратам и доставить выкуп. Вот как обстоят дела, мой друг.

Лабиен понимал, что нет смысла выпрашивать деньги или признаваться, что Цезарю пришлось покинуть Рим, помимо прочего, именно из-за ссоры с оптиматами и иска против Долабеллы. Его собеседник ясно сказал, что может и чего не может сделать: он был бы рад помочь Цезарю, да нечем.

– Сколько вы сможете собрать, скажем, за два-три дня, прежде чем я снова отправлюсь в плавание? – осведомился Лабиен, стараясь говорить прямо и деловито.

Пердикка и Архелай переглянулись.

– Возможно, шестьдесят тысяч драхм, – сказал первый.

– Пожалуй, – кивнул второй.

Лабиен покачал головой, но его беспокойство только усилилось: это означало, что в следующем городе ему придется просить не сто пятьдесят тысяч драхм, а двести сорок.

По правде сказать, изначально он рассчитывал на Фессалонику больше, чем на Митилену.

Но в Фессалонике он потерпел неудачу.

Все шло наперекосяк.

Сопровождаемый матросами и слугами, Лабиен понуро зашагал по улицам города к порту, чтобы вернуться на корабль и дожидаться там денег, обещанных Пердиккой и Архелаем.

Они пересекли оживленную площадь, запруженную торговцами. Движимый врожденным любопытством, Лабиен пытливо озирался: это был невольничий рынок. Работорговля процветала при любой погоде и в любые времена, как виноградарство или выращивание оливковых деревьев. У работорговцев водились деньги, но они никогда не давали взаймы.

– Ты, придурок, поднимайся, – приказал один из работорговцев какому-то человеку с цепями на запястьях и лодыжках, который был выставлен на продажу, но, похоже, отказывался подчиняться и показывать себя во всей красе.

Лабиен заметил, как проницателен взгляд раба, продолжавшего сидеть на земле вопреки приказу работорговца.

Хлыст свистнул в воздухе и со звоном хлестнул непокорного. Один, два, три, четыре удара… Наконец раб поднялся. На его теле виднелись многочисленные следы от ударов плетью: на груди, руках и ногах. Видимо, только это заставляло раба подчиняться.

– Непокорный, но крепкий, как дуб, – объяснял работорговец. – В нем чувствуется прирожденный боец, прекрасный гладиатор, главное – его приручить.

Рабы, гладиаторы… все это не волновало Лабиена. У него имелись более важные дела – например, убедить власти Митилены выдать ему двести сорок тысяч драхм… Он повернулся, чтобы продолжить путь к гавани, и внезапно столкнулся с человеком, неслышно стоявшим у него за спиной.

– Простите, – пробормотал он.

Человек ничего не сказал, смерил его презрительным взглядом и, не приняв извинений, двинулся к торговцу, чтобы переговорить с ним.

Лабиен посмотрел вслед незнакомцу. Он не знал, что перед ним Лентул Батиат, ланиста, наставник гладиаторов из бойцовской школы в Капуе, путешествующий по восточным провинциям в поисках бойцов с редкостными качествами.

– Этот мятежник, возможно, подойдет мне, – заговорил Лентул.

– Его зовут Спартак, – отозвался торговец. – Сколько ты предлагаешь?

Деньги, вечные деньги.

Лабиену был безразличен их торг. Его волновало нечто гораздо более важное, чем заурядная купля-продажа раба, презренного существа, воспринимавшегося в римском мире только как товар.

Внезапно он подумал, что если вернется в Фармакузу, не собрав выкуп, то сам станет рабом, станет никем.

Они жили в безумном мире, где все в одно мгновение превращалось в ничто, а жизнь – в смерть.

X

Письмо

– Случилось то, чего я больше всего боялась: Цезарь не вернется живым из этого путешествия.

Корнелия рыдала в полном отчаянии.

Они были в атриуме. Аврелия держала в руках письмо, которое им только что спешно доставили из Македонии. Письмо проделало немалый путь: сначала по Эгнатиевой дороге, затем на корабле до Брундизия и, наконец, через всю Италию, пока его не принесли к воротам их дома. Мать Цезаря смотрела в пол, обдумывая каждое слово, только что прочитанное вслух невестке: Корнелия слишком сильно переживала, чтобы читать самой, хотя послание предназначалось для нее.

– Ты думаешь, я сошла с ума и преувеличиваю? – спросила молодая жена, присев на солиум и пристально глядя на свекровь.

– Сошла с ума?.. Нет, – быстро ответила та. – И я не думаю, что ты преувеличиваешь. Дело, несомненно, очень серьезное.

– До второй луны… осталось всего… десять, пятнадцать дней? Пятнадцать дней для уплаты. Как мы соберем эти деньги, как доставим их вовремя? Это невозможно! Клянусь Юпитером, они его убьют!

Аврелия покачала головой.

– Он не просит у нас этих денег, – ответила она, – да и собрать их мы бы все равно не смогли. Цезарь знает, что мы слишком далеко, а срок слишком короток – всего несколько дней. Если быть точным, одиннадцать. Я посчитала. Вдобавок найти доверенного человека, с кем можно было бы отправить деньги, трудно, почти невозможно.

– Может, попросить Луция Пинария или Аттия Бальба? – предположила Корнелия, имея в виду зятьев Цезаря.

– Было бы неплохо, – согласилась Аврелия, – но у них нет таких денег, нет и возможности их собрать. И в любом случае мы не успеем вовремя.

– Но тогда… почему он назначил такой короткий срок? – Корнелия не понимала, почему муж не выторговал побольше времени. В письме было ясно сказано: он сам обозначил срок и требуемую сумму. – Все это непонятно… Что за глупость – увеличить сумму выкупа в два с половиной раза по сравнению с тем, что требовал морской разбойник? Почему он так поступил? Неужели он хочет, чтобы его убили? Неужели сошел с ума?

Несколько минут Аврелия размышляла.

– Ты не сошла с ума, опасаясь за его жизнь, и он не сошел с ума, сделав то, что сделал, – наконец ответила она.

– Так объясни мне, ради Геркулеса, ибо я в полной растерянности, – взмолилась Корнелия.

– Цезарь увеличил выкуп, поскольку, услышав о столь крупной сумме, пираты приложат больше усилий, чтобы сохранить ему жизнь. За никому не известного человека они могли бы потребовать пятьдесят талантов серебром. Это более миллиона сестерциев. Увеличив сумму, Цезарь обеспечил себе выживание среди пиратов хотя бы на то время, пока ожидается выкуп.

– Но… почему так мало времени? – настаивала Корнелия.

– Потому что малый срок устраивал пиратов. Более длительный заставил бы их насторожиться, задуматься о том, не собирается ли он дождаться помощи или бежать. Кроме того, пираты нетерпеливы. Они согласны ждать две луны. И то лишь потому, что сумма огромна. Но дольше… они ждать не станут. Они бы с удовольствием сократили даже этот срок. И еще кое-что: Цезарь собирался просить денег не в Риме, а в восточных городах, до которых можно добраться за несколько дней.

– В каких городах?

– В Фессалонике, например. Он помог македонянам не только во время суда над Долабеллой, но и при их бегстве из Рима. И кажется, Цезарь упоминал, что участвовал в переговорах с жителями Митилены после падения города. Смягчил условия сдачи, тогда как Лукулл собирался попросту ее уничтожить… Возможно, туда сейчас и направляется Лабиен.

– Но… почему не собрать войско под началом Лабиена и не отбить Цезаря силой? – спросила по-прежнему безутешная Корнелия.

– Собрать войско дороже и сложнее, – покачала головой Аврелия. – Кроме того, если бы пираты увидели, что к острову приближаются военные корабли, готовые напасть, они тут же казнили бы Цезаря.

Корнелия все еще учащенно дышала, но старалась успокоиться.

– Когда ты рассуждаешь, кажется, что все имеет смысл и Цезарь может спастись, но, боюсь, мы что-то упускаем, пусть даже совсем крошечную подробность, которой он не предусмотрел. Какая-нибудь мелочь могла ускользнуть от него, несмотря на его могучий ум. А может, Лабиена задержит плохая погода или другие пираты не дадут ему вернуться к Гаю. Прости, что я не такая, как ты, и не умею сохранять спокойствие.

Аврелия встала, подошла к невестке, обняла ее и нежно проговорила:

– Не проси прощения за то, что любишь моего сына и заботишься о нем, за то, что всегда была ему верна и воспитываешь его дочь, пока он вынужден скрываться от Рима, от этого проклятого Рима.

У Корнелии мелькнула еще одна мысль.

– Почему он не обратился к римским магистратам, – пробормотала она, обнимая свекровь, – к новому наместнику в Македонии или в Азии? Как его имя?..

Аврелия поцеловала невестку в лоб, медленно отстранилась и снова присела на солиум.

– Его зовут Курион, Гай Скрибоний Курион, он один из консулов прошлого года. Нет, дочь моя, у нас слишком много врагов в нынешнем Риме, где правят оптиматы. Вот почему Цезарь не говорит о том, что задумал и у кого собирается просить денег: вдруг оптиматы перехватят письмо и у кого-нибудь возникнет соблазн сорвать его замыслы. А Курион – ревнитель старины, каких мало, один из оптиматов. Он и пальцем не пошевелит ради Цезаря. Скорее наоборот: если бы Цезарь обратился к нему, мы бы не получили ни этого письма, ни помощи. Курион честолюбив, как многие в Риме, и сейчас предпринял поход на север Фракии. Как и Марк Юний Юнк, наместник Азии. Нет, Цезарь наверняка все учел – он всегда хорошо все продумывает.

Сказав это, Аврелия внезапно умолкла. В мыслях разрасталось сомнение, посеянное Корнелией: что, если Цезарь действительно чего-то не учел, какая-нибудь мелочь сорвет задуманное и пираты казнят ее сына?

В атриум вбежала маленькая Юлия с покрасневшими от слез глазами.

– Они собираются убить папу? – спросила она: все это время она подслушивала и знала про похищение отца пиратами.

Корнелия не рассердилась, узнав, что за ней подглядывали. Она обняла дочь и нежно сказала, стараясь, чтобы ее голос звучал убедительно:

– Твой папа справится… как всегда.

Аврелия снова села и углубилась в чтение:

– Не понимаю… что это за слово в конце письма…

Услышав вопрос, девочка подбежала к Аврелии:

– Можно я посмотрю, бабушка?

Та недоуменно моргнула, но внучка говорила так уверенно, что Аврелия протянула ей письмо. Девочка осторожно взяла папирус и прочитала последнее слово вслух, хотя оно было совершенно непроизносимым и непонятным:

– Сихнфв.

Маленькая Юлия улыбнулась. Он неделями зубрила тайнопись и могла назвать искомое слово, даже не имея под рукой алфавита и не делая пометок.

– Ты знаешь, что это значит? – удивилась бабушка.

– Это послание от отца для меня: здесь написано «redibo».

«Я вернусь». Вот что передал ей Цезарь.

Девочка попрощалась с матерью и бабушкой и, внезапно успокоившись, по коридору пошла к себе в комнату.

Аврелия и Корнелия молчали, удивленные и сбитые с толку, не сводя глаз с загадочного слова, которое с ходу поняла маленькая Юлия.

XI

Цена города

Феофан принял Лабиена в одном из самых роскошных зданий города. Находясь под покровительством Рима, он был бесспорным вождем Лесбоса. Много лет назад в городе стояли войска Митридата, и он поддерживал понтийского царя в его борьбе с Римом за власть над этими краями, но с тех пор, как Цезарь, пропретор Минуций Терм и проквестор Лукулл захватили Митилену, оставался верен Республике. Он считал чуть ли не своей обязанностью радушно встретить римлянина, даже если годы назад тот способствовал падению города после длительной осады. В то же время Феофан относился к римлянам лучше, чем к Митридату. Понтийский царь не допускал никакого независимого правления и посылал сатрапа – такого, как Анаксагор, безраздельно властвовавший над островом. При римлянах Феофан хозяйничал, как ему вздумается, правил разумно и справедливо, торговля процветала, хотя, конечно, пиратская угроза никуда не делась. После многих лет противостояния и войн Лесбос переживал настоящий расцвет.

– Ты просишь много денег, римлянин, – заметил Феофан. – Двести сорок тысяч драхм, или сорок талантов серебра, – это целое состояние.

Лабиен слушал Феофана молча, внимательно присматриваясь ко всему, что видел вокруг: на Лесбосе он не замечал признаков упадка, как у Пердикки в Македонии. В то же время Феофан всего лишь заметил, что это большая сумма, но не сказал, что собрать ее невозможно. Никто не готов легко расстаться с такими деньгами. Феофан принял Лабиена в присутствии многочисленных советников; глядя на них, Лабиен не видел ни малейшего признака дружелюбия или сочувствия, которые отчетливо читались на лицах Пердикки и Архелая. В Македонии он нашел понимание, но не деньги; на Лесбосе все было наоборот – его окружало богатство, но он не встретил ни одного доброго взгляда, обещавшего спасение Цезарю. Там – друзья, здесь – без пяти минут неприятели. Все, как предсказывал Цезарь.

– Возможно, вы обвиняете моего друга, захваченного пиратами, в том, что Митилена попала в руки римлян, – возразил Лабиен, – но рано или поздно город все равно сделался бы добычей Лукулла и Терма. Мудрость Цезаря лишь ускорила неизбежное, избавив вас от худшей части осады, когда все, бедные и богатые, одинаково страдают от голода, жажды и болезней. Неужели вы бы предпочли этот удел? Вдобавок Цезарь способствовал уничтожению войск Анаксагора, которые чувствовали себя на Лесбосе так вольготно, будто подлинные властители острова они, а не вы.

– Даже если бы мы признали, римлянин, что твои речи разумны, двести сорок тысяч драхм – слишком большие деньги. Мы могли бы внести свой вклад в спасение Цезаря, пожертвовав, скажем, десять тысяч, но не более.

Лабиен сглотнул. Он торговался за жизнь своего друга.

Тылом левой кисти он отер вспотевшее лицо.

– Вы предлагаете мне десять тысяч? Если вы не хотите помочь, не делайте этого, но, прошу вас, не унижайте ни меня, ни Цезаря.

Феофан промолчал.

Лабиен, впрочем, не оставил стараний:

– Цезарь обязуется вернуть вам вдвое больше этих двухсот сорока тысяч драхм менее чем за год.

– И как он собирается это сделать, если стал заложником пиратов? – возразил Феофан. – То, что ты говоришь, невозможно.

– Взять Митилену приступом тоже было невозможно, однако Цезарю удалось, – возразил Лабиен.

Вновь воцарилось молчание.

На сей раз оно затянулось.

На лицах митиленцев, обращенных к Лабиену, недоверие сменилось задумчивостью.

– Это правда, – признал Феофан.

– Цезарь способен совершить невозможное. Помогите ему, и вас вознаградят с лихвой.

– Да, но, – мялся вождь островитян, – это огромные деньги. Ни один человек не стоит так дорого.

Лабиен сделал пару шагов вперед и, глядя в глаза собеседнику, повторил то, что велел сказать Цезарь, когда они беседовали перед отъездом из Фармакузы. Сейчас Цезаря не было рядом, и Лабиену приходилось говорить от его имени на этих смертельных торгах, где драхмы служили мерилом жизни и смерти:

– Когда Митилена досталась Риму, проквестор Лукулл был полон решимости сжечь и разрушить город, чтобы показать пример остальным народам, которые перешли на сторону Митридата и не спешили вернуться на сторону Рима. Но ты, Феофан, знаешь – и, клянусь всеми богами, знаешь прекрасно, ведь ты был в той палатке во время тех переговоров, – что именно Цезарь убедил всемогущего Лукулла проявить милосердие к Митилене. Он сказал, что это – лучшее послание другим городам Азии и Рим обретет в этой части света надежных союзников. Возможно, жизнь Цезаря не стоит двухсот сорока тысяч драхм, – возможно, ни одна жизнь столько не стоит, – но скажи, Феофан Митиленский: сколько стоит спасти целый город от полного разрушения? Десять тысяч драхм, двести сорок тысяч, миллион? Какова цена всей Митилены? Только не говори, что десять тысяч. Не оскорбляй мой слух.

На несколько мгновений Феофан застыл. Затем поднял руку и знаком приказал Лабиену удалиться.

Тит поколебался, но все-таки подчинился. Ему больше нечего было сказать. Он произнес речь, подготовленную Цезарем, причем со всем возможным пылом. Он покинул большой зал; солдаты проводили его в другой, поменьше, и велели ждать. На столе были вода, вино, немного хлеба и сыра. Лабиен не был голоден, но понял, что в горле пересохло. Наполнив кубок водой, он осушил его большими глотками.

Ожидание было недолгим, но показалось ему вечностью.

Феофан вошел в зал, чтобы лично сообщить ему ответ. Лабиен счел это хорошим знаком: в случае отказа они послали бы кого-нибудь другого, не такого высокопоставленного.

– Городской совет согласен собрать и выдать тебе запрошенную сумму, – начал Феофан. – Твоя речь произвела впечатление на моих советников, и пусть ты считаешь меня холодным и расчетливым, но и у меня есть чувства. Однако нельзя руководствоваться только чувствами. Я подтвердил сказанное тобой. Твои слова соответствуют действительности, Цезарь вмешался в переговоры, склонил своего начальника на нашу сторону и спас Митилену от полного уничтожения. Конечно, этот поступок стоит гораздо больше, чем десять тысяч драхм. Но есть одна загвоздка… чисто делового свойства. Митилена – торговый город, и я должен в первую очередь учитывать ее интересы.

– В чем же загвоздка? – спросил Лабиен, все еще не понимая, чем все закончится.

– В том, что ты должен уехать через несколько дней, иначе ты не успеешь прибыть в Фармакузу и заплатить выкуп в оговоренный срок, а пираты не склонны подолгу ждать и предоставлять отсрочку. А я не могу выдать столько монет. Мы можем собрать около ста восьмидесяти тысяч драхм. Оставшиеся шестьдесят дадим серебром. Это равняется десяти аттическим талантам. Таким образом, ты получишь всю сумму.

– Пираты сами сказали, что можно заплатить драхмами или серебром, – ответил Лабиен. – Если сложить то, что дадите вы, и то, что я получил в Фессалонике, получится как раз двести сорок тысяч драхм монетами, что соответствует сорока талантам. А остальные десять, как ты говоришь, серебром. В чем же вопрос?

– Ты утверждаешь, что Цезарь вернет вдвое больше того, что мы ему дадим, причем менее чем через год. Это и есть деловая часть, условия которой нам хотелось бы подтвердить. Дает ли Цезарь нам такое обещание?

– Разумеется, клянусь всеми богами, – подтвердил Лабиен.

Феофан кивнул.

– Городской совет хочет получить от Цезаря втрое больше данного взаймы, – поспешно добавил он.

– Втрое? – опешил Лабиен, не ожидавший такого.

– Втрое, – кивнул Феофан.

Они молча посмотрели друг на друга.

Лабиен вспомнил, что сказал Цезарь перед его отплытием с Фармакузы: «Ты примешь любые условия, каковы бы они ни были. Добудь деньги, а позже мы разберемся с обещаниями и обязательствами».

– Хорошо… пусть будет втрое, – согласился Лабиен.

– Договорились, – сказал предводитель митиленской знати. – Через три дня деньги будут на твоем корабле. Пусть Афродита заступится за вас с Цезарем: в отношениях с пиратами никогда не знаешь, чего ждать, и следует быть готовым к любой неожиданности. Никчемные, жалкие людишки.

Произнеся эти малоутешительные слова, Феофан оставил Лабиена в одиночестве.

Тот налил себе вина, ожидая появления солдат, чтобы те провели его обратно на корабль. Там ему предстояло ждать монет и слитков, обещанных Феофаном и городским советом.

Лабиен вздохнул.

Что ж, деньги он добыл.

Но поверить в это по-прежнему было сложно.

Ему предстоял обратный путь на Фармакузу.

Никогда не знаешь, чего ждать? Ничтожные людишки?

Ночью Лабиен много размышлял, лежа в трюме корабля, пришвартованного в митиленской бухте. Он еще раз перебрал в уме все указания, данные Цезарем, обдумал каждую мелочь, каждое, даже наималейшее обстоятельство, и не нашел ни единой лазейки, ни единого способа, при помощи которого пираты могли бы их обмануть.

В ту ночь Лабиен не спал. Лежа под простынями на своей подстилке, он ворочался с боку на бок, пока волны качали корабль. Временами он погружался в забытье, но его разум продолжал работать.

XII

Испанская война

Направившись с берегов Турии на юг, Помпей разрушал каждый порт, попадавшийся по пути, или захватывал его, если жители не оказывали сопротивления. Уничтожение Валенции произвело желаемое действие, и почти все мятежные города сдавались без боя; лишь единицы пытались давать отпор. Помпей не проявлял особой снисходительности к сдавшимся городам, отказываясь пресекать грабежи и мародерство, но обходился с теми, которые сопротивлялись, так жестоко, что любые другие страдания казались пустяком.

Помпей перехватил гонцов, которых Серторий отправил к киликийским пиратам, и после неизбежных пыток выяснил, что Серторий вознамерился получить деньги от Митридата в обмен на отправку его легионеров в войско понтийского царя.

Образ действий Сертория показался ему по меньшей мере сумасбродным, но он на всякий случай решил сделать все возможное, чтобы разрушить замысел противника, если тот действительно существовал, и принялся громить прибрежные города. Помпей хотел объединиться с Метеллом где-нибудь между Сукроном и Новым Карфагеном, но двигался медленнее, чем предполагал, из-за сопротивления местных жителей.

Луций Афраний вошел в преторий Помпея со свежими новостями, немало удивившими проконсула. Новые, неожиданные сведения отнюдь не показались ему тревожными. Это была почти мечта, ставшая явью.

– Серторий вернулся с юга, взяв с собой остатки своего войска, и присоединился к Перперне и Гереннию, – объявил Афраний.

– Пусть полюбуется на руины, в которые мы превратили союзные ему города, – заметил Геминий.

– Так оно и будет, – согласился Помпей и, наморщив лоб, задумался над неожиданным поворотом событий.

– Если мы вызовем его на решающее сражение при Сукроне, – продолжил Афраний, – есть вероятность, что на этот раз он согласится вступить в бой. В Валенции легионов было слишком мало, но теперь силы сравнялись, и ни в одном из его союзных городов не поймут, если он откажется сдерживать наше наступление. Если же он все-таки откажется, все эти города сдадутся нам, как только он покинет здешние края, и он потеряет власть над южным побережьем Ближней Испании.

Помпей кивнул.

– Далеко ли он сейчас? – спросил проконсул.

– За двадцать миль от нас или чуть больше, – уточнил Афраний.

Помпей посмотрел на Геминия.

– По-моему, все складывается неплохо, – сказал тот, истолковав этот взгляд как вопросительный.

– Будь что будет, – наконец произнес Помпей. – Дадим ему бой у Сукрона завтра на рассвете. Все легионы построить в triplex acies. Клянусь Юпитером, завтра мы наконец узнаем, из какого теста сделан этот паршивец Серторий.

Дождь барабанил по полотняным стенкам претория, где ужинал Серторий. Ужин был скромным: немного сыра, ни капли вина. Серторий знал, что не должен захмелеть. Он был уверен, что на восходе солнца Помпей выстроит свое войско, вызовет его на бой и на этот раз придется драться: Помпей разрушил слишком много верных Серторию городов – уже нельзя не дать отпор разъяренному врагу. Серторий подошел к выходу, отодвинул занавеску и увидел молнии, чиркающие в небе над долиной.

– Солдаты наверняка сочтут, что эта гроза – дурное предзнаменование, – проговорил Перперна у него за спиной, тоже выглядывая из палатки и наблюдая за тем, как на берегах Сукрона бушует ветер.

– Не думаю, – возразил Серторий. – Наши ветераны закалены в сражениях. Они повидали на своем веку грозы, наводнения, засухи, десятки других явлений, посредством которых с нами беседуют боги, и каждый раз шли в бой, однако остались живы. Нет, завтра они сразятся на славу. Что мне непонятно, так это расправа Помпея над прибрежными городами. Будто он знает, что я ожидаю золото от Митридата, и потому решил уничтожить или забрать себе все гавани в Ближней Испании.

– Возможно, он перехватил одного из наших гонцов, отправленных к киликийским пиратам, – предположил Перперна.

– Возможно, – согласился Серторий. – Вернулись не все.

Перперна ничего не ответил и заговорил о деньгах:

– Прибыло ли золото в Новый Карфаген? Оно у тебя?

Серторий задумчиво смотрел на грозу. Небо осветилось новой вспышкой, и он увидел море палаток – лагерь, раскинувшийся по обе стороны от претория.

– Нет, – кратко ответил Серторий.

Он мог бы сказать, что получил от понтийского царя известие о том, что киликийские пираты доставят золото в Тарракон, столицу Ближней Испании, по-прежнему верную популярам и расположенную значительно севернее устья Сукрона, но решил не делиться с подчиненным лишними сведениями.

Перперна обратил внимание на это молчание, которое свидетельствовало об отсутствии доверия между двумя вождями популяров.

– Пойду спать, – добавил Серторий. – Хорошо бы и тебе сделать то же самое. Битва в грязи изрядно утомляет.

– Верно, – согласился Перперна, но в последний миг усомнился: – А если Помпей воспримет эту бурю как знак, данный богами, и отменит завтрашнее сражение?

Серторий покачал головой и помрачнел:

– Человек, который стирает с лица земли целые города, разрушая даже святилища, не убоится богов. Для Помпея существует только один бог.

– Какой же? – спросил Перперна.

– Он сам.

XIII

О циклопах и драхмах

Ночь была спокойной, берег озаряла почти полная луна.

Пираты сидели у большого костра, ели, пили и тешились с захваченными в набегах женщинами, которых держали при себе перед продажей в рабство.

Цезаря, своего знаменитого заложника, Деметрий также приглашал на эти посиделки, где было в изобилии вина и еды. Цезарь приходил с явным удовольствием и время от времени даже развлекал всех, декламируя стихи Сафо или рассказывая истории из «Одиссеи». Рассказы об Улиссе и его морских приключениях особенно радовали пиратов.

– Ты спокоен, римлянин, – сказал Деметрий Цезарю в тот вечер. – Всего через два дня истекает срок твоего выкупа, а ты пируешь как ни в чем не бывало.

Цезарь только что закончил рассказывать о том, как Улисс сбежал от циклопа Полифема, – к большому удовольствию пиратов, которые оценили находчивость хитроумного греческого героя, спасшую его из лап чудовища.

– Или ты думаешь, что какая-нибудь уловка позволит тебе сбежать с нашего острова, как Улиссу? – продолжил Деметрий.

Цезарь покачал головой. Он пригубил вина из кубка и ответил предводителю пиратов:

– Вижу, ты внимательнее, чем циклоп. Нет, я не собираюсь бежать, не уплатив выкупа. Но я уверен, что мой друг Лабиен прибудет вовремя и привезет оговоренную сумму, в драхмах или серебре.

– Надеюсь на это ради твоего же блага, римлянин, – заметил Деметрий. – Ведь единственное, что мы, пираты, ценим по-настоящему, – это наше слово. Мы держим его, и не важно, хорошо придется кому-нибудь или плохо. Если выкуп будет внесен, мы тебя освободим; только так мы покажем другим, что за похищенных друзей или близких следует платить вовремя. И по той же причине, если выкуп не будет выплачен полностью и в срок, я буду вынужден казнить тебя, хотя мне очень нравятся твои стихи и рассказы. Если я не казню человека, нарушившего договор, нам никто никогда не заплатит.

– Никто, – повторил Цезарь, думая о Полифеме и Улиссе[25].

– Именно так, – настаивал Деметрий.

– Лабиен скоро будет здесь, – сказал Цезарь и посмотрел в глаза собеседнику, а также другим пиратам, которые внимательно слушали их разговор. – Да, Лабиен вернется; я заплачу выкуп, ты меня освободишь, я наберу вооруженных людей, вернусь и перебью вас всех.

Наступила полнейшая тишина.

Слышно было только потрескивание пламени в большом костре.

Девушки застыли в объятиях своих похитителей, кубки с вином – в руках собравшихся.

Никто не осмеливался проглотить кусок или нарушить молчание.

Деметрий выдержал пристальный взгляд Цезаря.

– Ха-ха-ха-ха-ха! – захохотал наконец предводитель пиратов.

Другие разбойники тоже залились смехом. Не выдержал даже Цезарь.

– Ты сошел с ума, римлянин, – сказал Деметрий сквозь слезы, выступившие у него на глазах. – Следовало бы казнить тебя прямо сейчас за твою дерзость, но пятьдесят талантов – слишком большие деньги. Триста тысяч драхм сохранят тебе жизнь. И все-таки ты безумец. Самый настоящий безумец.

Цезарь ничего не ответил пирату. Молча поднявшись, он отошел от костра и стал глядеть на море. Над ним сияла растущая луна, возвещавшая конец его жизни, не более и не менее.

XIV

Битва при Сукроне (I)

Шесть легионов оптиматов выстроились в тройной боевой порядок, обычный для римлян. Разумеется, Помпей не придал значения ночной грозе. Когда взошло солнце, небо уже прояснилось. Помпей развернул все свои силы: шестьдесят тысяч вооруженных легионеров, готовых к ближнему бою.

Стоя в северных воротах крепости, Серторий наблюдал, как выходит на поле боя его войско. Силы были примерно равны: около пятидесяти пяти тысяч человек. Разница заключалась в том, что у Сертория было много кельтиберов, а в легионах противника испанцев почти не было. Войско Помпея состояло большей частью из италийских легионеров, от которых ожидали верности Сенату, управляемому оптиматами.

Серторий спустился с башни северных ворот и на белом коне с простой сбруей, такой же, как у остальных всадников его турм, направился прямиком к своему правому крылу. Левым крылом войска командовал Марк Перперна. Серторий был уверен, что он выдержит натиск врага.

Все было готово к бою.

Оставалось решить, кто начнет.

Помпей гарцевал на черном коне, облаченном в сверкающие золотые доспехи. Особенно выделялся золотой шлем, защищавший голову скакуна. Проконсулу нравилось похваляться своим величием.

Сидя в седле, он отдал приказ наступать, и все шесть сенатских легионов ринулись в бой. Правое крыло находилось под его началом; левым командовал его помощник Луций Афраний. Геминий, более сведущий в осведомительском ремесле, нежели в ратном деле, держался в тылу: ему поручили отправить на юг гонцов, которые должны были переправиться вброд через реку и узнать, прибудет ли Метелл Пий, чье появление помогло бы склонить чашу весов в пользу Помпея.

– Не лучше ли дождаться Метелла, чтобы разбить Сертория наголову? – осмелился спросить Геминий на рассвете, когда Помпей садился на своего черного коня.

– Нет, – ответил проконсул и объяснил, почему не видит смысла дожидаться помощи: – Слава о разгроме Сертория, последнего вождя популяров во веки веков, должна достаться мне одному.

Легионеры двух войск столкнулись посреди равнины. Щиты зазвенели, ударяясь друг о друга, гладии яростно вонзались в тела…

– Бей, бей, бей! – вопили центурионы с обеих сторон.

Брызги крови обагрили тех, кто был в первых рядах.

Марк Перперна боялся, что его крыло не выстоит. Столкновение на передовой оказалось кровавым. Потери исчислялись сотнями с обеих сторон.

– Пусть вторая шеренга заменит первую! – велел он, не колеблясь ни секунды.

Кое-кто из трибунов растерялся, получив этот приказ: несмотря на множество жертв, было слишком рано выводить на передовую свежих солдат. Но приказ есть приказ, и замена началась.

Помпей наблюдал за первой заменой когорт и чувствовал, что враг испуган.

Он улыбнулся.

– Сделаем то же самое? – спросили трибуны проконсула, но он, не говоря ни слова, покачал головой.

Он видел, как свежие вражеские солдаты сражаются с уже начинавшими выдыхаться сенатскими легионерами, но был уверен, что, если замену произвести позже, руководить ходом сражения в конце концов начнет он. Разумеется, дорогой ценой – расплачиваться должны были его собственные воины. Тем не менее за окончательную победу, а значит, военную славу Помпей готов был заплатить любым числом убитых. И еще одно обстоятельство имело решающее значение: грязь. Больше всего грязи ближе к реке, где сражались повстанцы, и это затрудняло замену.

Может, присутствие Сертория воодушевляло солдат, которые были счастливы сражаться рядом с вождем, наводившим страх на отправленных в Испанию солдат Сената, а может, вождь популяров лучше справлялся с заменой воинов на передовой, но когорты его крыла добились куда большего успеха, чем легионы левого крыла сенатского войска, возглавляемые Луцием Афранием. Вскоре после начала битвы Серторий увидел, как тот дал своим легионам приказ совершить небольшое отступление; оно не было беспорядочным, но в любом случае они попятились.

– Бей, бей, бей! – вопил Серторий, разъезжая между передовыми отрядами.

Чувствуя воодушевление и видя, как враг отступает, выказывая слабость, легионеры войска популяров, а также кельтиберы ринулись вперед еще отважнее и яростнее; главное же – их натиск стал еще смертоноснее.

Марк Перперна отдал приказ о второй замене, но из-за множества убитых, повсеместной грязи и нараставшего уныния солдат, которое те испытывали из-за жестокого давления врага, все делалось медленно.

Слишком медленно.

Наконец Помпей отдал приказ произвести первую замену, а также выпустить всадников на том крыле, над которым начальствовал он сам. Благодаря сочетанию правильных действий и более высокой подвижности – грязь не была помехой – ему удалось быстро собрать на передовой гораздо больше свежих сил. А поскольку вражеские солдаты были истощены или ранены, напор его войска усилился. Кроме того, Помпей и его всадники сеяли смятение на краю крыла противника, и повстанцы отступали.

– Во имя Юпитера, во имя Рима, победа за нами! – кричал Помпей, чтобы еще больше подбодрить своих воинов.

Солдаты, видевшие, как многие их товарищи пали в бою, отвечали с удвоенной яростью, пробивая доспехи повстанцев, перерезая шеи, кромсая руки и ноги и двигаясь дальше по вражеским трупам.

Напор презренных мятежников обескураживал Луция Афрания; эти мерзавцы были полны ярости и обладали сноровкой, так что сопротивляться им было крайне сложно. Тем не менее он по-прежнему придерживался оборонительного образа действий и упорядоченно отступал, сохраняя при этом боевой строй и не допуская бегства солдат, которое могло оказаться роковым.

Вспотевший Афраний то и дело сглатывал. Он знал, что потерпел поражение, но пытался выиграть время. Ему нужна была судьбоносная удача, помощь богини Фортуны, чудо; в противном случае, знал он, Серторий сметет его через час или даже раньше.

Серторий отважно разъезжал на белом коне вдоль передовых рядов своего войска, когда к нему прибыл гонец с другого крыла.

– Меня прислал легат Перперна, проконсул, – наше левое крыло отступает.

Серторий посмотрел на противоположный край поля битвы. Сказать, что там делается, было трудно – слишком далеко, невысокие холмы затрудняют обзор. Однако кельтиберы явно были ближе к реке, чем в начале битвы. Значит, отряды Перперны действительно отступали.

Он задумался.

Его легионы готовы были разгромить Афрания, но, если он полностью потеряет другое крыло, Помпей окружит его и нападет сзади; на этом все закончится. Нельзя допустить, чтобы противник уничтожил его левое крыло.

Конь Помпея старательно обходил тела павших кельтиберов, мертвых и раненых, но проконсул дергал позолоченные поводья и заставлял его ступать по телам. Это позволяло ему острее наслаждаться победой. Вдруг бегущие испанские солдаты развернулись и снова набросились на италийских легионеров. От неожиданности он растерялся и остановился.

Некоторое время Помпей сидел неподвижно на своем скакуне, пытаясь понять, что происходит.

Он размышлял слишком долго: несколько десятков кельтиберов окружили его, один ранил в ногу, и он попытался защититься, не покидая седла.

– А-а-а! – взревел Помпей и позвал на помощь: – Стража, ко мне!

Он рванулся с места, углубляясь в гущу сражения, туда, где совсем недавно располагались вражеские отряды. Сопровождавшие его всадники отстали, и никто не откликнулся вовремя на его зов.

Кельтиберы бросились на проконсула и вцепились в палудаментум. Плащ порвался, тянуть Помпея стало неудобно, но им все же удалось стащить его с коня на землю.

Внезапно Помпей оказался в полном одиночестве, окруженный вражескими солдатами.

Светило солнце. Всего несколько мгновений назад он думал, что это будет еще один день его воинской славы, приближающий его ко второму триумфу; но оказалось, что этот сияющий день мог стать последним в его жизни. Поводья весело засияли в лучах Аполлона, точно были сделаны из чистого золота, вспыхнули броня и шлем на коне, тоже окруженном врагами.

Золото.

Оно ослепило кельтиберов. Блеск проник не только в их глаза, но и в сердца.

На мгновение они забыли о проконсуле и сосредоточились на коне, стараясь схватить повод, чтобы снять кирасу, уздечку и шлем. На это золото они могли прожить всю жизнь, не испытывая надобности воевать за кого бы то ни было.

В большинстве своем они были наемниками.

Пока они пытались совладать с черным конем проконсула, его телохранители отчаянно пробирались между кельтиберами, дравшимися не с легионерами Помпея, а друг с другом, за золото.

Наконец телохранителям удалось пробиться. Римский проконсул вырвался из неожиданного плена и, заметно припадая на раненую ногу, удалился в сопровождении своих людей. Несмотря на хромоту, он шагал достаточно быстро, чтобы избежать окружения куда более грозного противника – легионеров под началом самого Сертория, которые теперь господствовали на этом краю поля боя. Помпей видел палудаментум врага в сотне шагов от своих солдат. Это все объясняло: Серторий явился поддержать более слабое крыло своего войска.

Опасность осталась позади. Оказавшись на возвышенности, в тылу, проконсул наблюдал, как повстанцы отступают во главе со своим вождем, переместившимся на это крыло. Люди Помпея добились большого успеха, но ценой тяжелых потерь. Они перебили множество повстанцев, но теперь, когда над этим крылом врага начальствовал сам Серторий, кельтиберы и остальные популяры вновь обрели былую ярость. Разумнее всего было отступить и выждать.

Помпею было очень трудно произнести эти слова:

– Мы отступаем! Упорядоченно, во имя Юпитера, но отступаем!

Он поднес руку к бедру, которое сильно кровоточило.

Рана причиняла боль, но больше всего была уязвлена его гордость.

Его вновь победил подлый мятежник, помощник Мария.

Он сплюнул на землю… От ярости, омерзения, бессилия.

XV

ÒθóναΙ![26]

Цезарь смотрел на горизонт. Всходило солнце.

– Твой последний рассвет? – раздался за его спиной голос предводителя пиратов.

– Срок истекает на закате, – ответил Цезарь, обернувшись.

– Верно, верно, – согласился Деметрий, – однако твой друг не спешит. Ты уверен, что действительно так хорош, как ты думал? Пятьдесят талантов серебра – слишком много.

И пират отошел прочь.

Цезарь остался один на берегу, не сводя глаз с горизонта.

День казался бесконечно долгим и в то же время пугающе коротким. Долгий, медленный, тяжелый день. С каждым часом Цезарь чувствовал, что смерть все ближе. Он не мог поверить, что Лабиен не достал деньги. Это была непростая задача, однако он не сомневался, что в Македонии и особенно на Лесбосе дадут необходимую сумму.

Однако теперь, когда солнце покидало небеса, а на горизонте так и не появилось ни единого паруса, он уже сомневался не только в Лабиене, но и в себе самом. Впрочем, он не верил, что Лабиен собрал деньги и сбежал. Просто на краю пропасти человек сомневается во всем и вся. Единственное, что казалось вещественным, осязаемым, – острый меч у Деметрия на поясе. Скорее всего, пират перережет мне горло, думал Цезарь, – и то если повезет. Жадный морской разбойник возлагал большие надежды на обещанный выкуп. Если деньги так и не появятся, он отведет душу, пытая обманщика, который обнадежил его, а затем не сумел выполнить обещанное.

Против обыкновения, Цезарь не пошел ужинать с пиратами. Не хотелось развлекать их во время застолья рассказами или стихами.

Он остался у моря, расхаживая по берегу взад-вперед, подобно часовому, охраняющему пустынный, далекий остров.

– Òθόναι! – завопил пират с вершины утеса, откуда здесь наблюдали за морем.

Цезарь посмотрел на горизонт, но не разглядел ни единого паруса. Неудивительно, подумал он, ведь Земля круглая. Так утверждали все греческие философы и математики, которых он изучал: Аристотель, Архимед, Пифагор. Говорили, что некий Эратосфен даже вычислил окружность Земли, но об этом Цезарь еще не читал. Моряки все объясняли просто: паруса – первые вестники приближавшегося корабля, различимые на горизонте, и последнее, что перестает быть видимым по мере его удаления. А первым приближающиеся корабли видит тот, кто стоит высоко. Этому есть только одно объяснение: поверхность Земли закругляется. Вот почему часовой на вершине утеса высмотрел паруса Лабиена раньше Цезаря, стоявшего на берегу. Разумеется, это Лабиен. Цезарь даже мысли не допускал, что это может быть кто-то еще.

Наконец и он их увидел: два паруса некрупного торгового судна, на котором Тит уплыл, а теперь возвращался, двигались прямиком к острову. Лабиен.

– Я знал, я знал, ради всех богов! – воскликнул Цезарь, смеясь и качая головой.

– Да, это настоящий друг, – согласился Деметрий. Он тоже вгляделся в даль и сразу узнал корабль, на котором Лабиен отплыл тридцать восемь дней назад, поскольку пираты умеют опознавать любое судно по очертаниям. – Надеюсь, он привез с собой всю сумму. Пятьдесят талантов.

Цезарь кивнул:

– Даже не сомневайся.

– Я не склонен сомневаться или верить, – возразил пират. – Я поверю только в сверкание монет или серебра с золотом, которые просияют в закатном свете.

Корабль встал на якорь, и Лабиен причалил к берегу в лодке, полной сундуков, которые рабы выгрузили прямо перед Деметрием и толпой его подельников. Повсюду сновали сотни пиратов, сбежавшихся со всего острова, чтобы проверить, действительно ли это тот самый баснословный выкуп, обещанный римлянином, – никто не думал, что можно раздобыть подобную сумму. Пусть даже друг римлянина повел себя безупречно и доставил выкуп на Фармакузу – все знали о вероломстве Деметрия, а потому рассчитывали поучаствовать в дележе и стать свидетелями роковой расправы над двумя простодушными римлянами, которые, как два болвана, поверили его слову. Пираты действительно держали слово, но поступал ли так Деметрий, сказать было трудно.

Не обращая внимания на алчные взгляды пиратов, Лабиен и Цезарь обнялись.

– Вот уж не думал, что буду так рад тебя видеть! – сказал наконец Цезарь после долгих объятий, уже не дружеских, а братских.

– Собрать деньги было непросто, к тому же под конец подул встречный ветер, и… – принялся оправдываться Лабиен, зная, что чуть не опоздал.

Но Цезарь прервал его, еще раз крепко обняв.

– Отлично… Что же ты нам привез? – спросил Деметрий, глядя на Лабиена.

– Шестьдесят тысяч драхм из Македонии в первом сундуке, – стал перечислять Лабиен, глядя на Цезаря, для которого и предназначалось это уточнение, – и сто восемьдесят тысяч с Лесбоса в остальных трех сундуках, – добавил он.

– В общей сложности двести сорок тысяч драхм, – заметил Деметрий, прохаживаясь между сундуками, содержимое которых пираты рассматривали с восхищением. – Не хватает шестидесяти тысяч.

Предводитель пиратов был человеком необразованным, но деньги считал лучше многих.

– Я получил их не в драхмах, – возразил Лабиен, ладонью отерев пересохшие от волнения губы, – а в серебре. Десять талантов серебра. Сундуки плывут на второй лодке – она вот-вот причалит.

Все повернулись и убедились в том, что к берегу действительно причаливает еще одна лодка, нагруженная сундуками.

Деметрий не выглядел ни довольным, ни опечаленным. Он был сосредоточен, как всегда, если речь заходила о делах.

– Пересчитайте монеты одну за другой и взвесьте серебро, – приказал он. – Что может быть лучше, чем считать или взвешивать всякое добро в сумерках?

Он рассмеялся. Пираты захохотали вместе с ним.

Цезарь и Лабиен переглянулись. Они чувствовали, что события примут неожиданный оборот, но не знали, какой именно, и поэтому молчали.

– Пойдемте, – пригласил их Деметрий. – Поужинаете со мной. Это ваш последний ужин на Фармакузе. Мои люди пока что пересчитают монеты и взвесят серебро.

Слова «ваш последний ужин на Фармакузе», которые должны были звучать ободряюще, предводитель пиратов произнес странным тоном: он не наполнил сердца друзей ожиданием скорой свободы, а, наоборот, посеял в них тяжелые сомнения относительно исхода дела.

XVI

Битва при Сукроне (II)

Серторий велел своим людям остановиться.

Хотя Помпей отступал, а правое крыло его войска теперь выглядело надежно, он тревожился.

– Настало время покончить с Помпеем! Надо двигаться вперед! – предложил Перперна, воодушевленный прибытием Сертория и отступлением римлян.

Но вождь популяров смотрел вправо: схватка между Гереннием, которому он вверил правое крыло, и Афранием зашла в тупик. Положение было весьма шатким. Он мог бы пуститься в погоню за Помпеем, но тогда пришлось бы взять половину солдат у Геренния. Можно ли выделить на преследование столько легионеров? А вдруг битва примет крутой оборот? Помпей мог рассчитывать на подкрепление из Рима, но Серторию приходилось распоряжаться своими силами очень осмотрительно. Он с большим трудом привлек на свою сторону кельтиберов, которые доказали свою надежность: сенат в Оске, снижение налогов, приличное жалованье… Следовало действовать осторожно, умело затягивая войну, чтобы окончательно изнурить оптиматов и вынудить их к переговорам.

– Нет, – сказал он, – давайте отступим и посмотрим, как дела у Геренния на правом крыле. Я доверил ему эти отряды, но с такого расстояния не вижу, что там происходит.

Все складывалось так, как и предвидел Афраний: врагу недоставало запала, боевого духа, ярости. Он умело руководил отступлением, постоянно подпитывая первые ряды свежими силами, однако остальные войска отступали – медленно, но упорядоченно. Внезапно он почувствовал, что давление ослабевает: противник явно давал слабину. Афраний собирался распорядиться об очередной замене, но, заметив, что строй держится прекрасно, решил, что она не потребуется. И тут его осенило.

– Двигайтесь вперед! – крикнул он солдатам в передней шеренге, а сам чуть приотстал, но так, чтобы бой по-прежнему происходил у него на глазах.

Замысел удался: в ответ на перемену образа действий противник не оказал сопротивления. Вражеский строй был прорван, и люди Афрания наносили бесчисленные удары опешившим мятежникам.

Афраний возликовал. Он был опытным солдатом, наделенным редким боевым чутьем, и смело бросил своих людей на врага.

– Вперед, во имя Юпитера! – кричал он.

Легионы, находившиеся под его началом, быстро перестраивались. Видя, что кельтиберы и легионеры повстанцев отступают, они принялись сражаться с невиданной прежде яростью.

В разгар смертельной схватки Афраний заметил, что Геренний, вражеский легат, попал в окружение; в конце концов он погиб, сраженный мечами римлян. Повстанцы остались без начальника: пурпурного палудаментума Сертория нигде не было видно. По сути, популяры принялись отступать, отчаянно и беспорядочно, к лагерю и дальше. Удача на этом крыле неожиданно стала сопутствовать Афранию. Он и сам толком не понимал, как это случилось. Казалось, боевой дух вражеских солдат напрямую зависел от того, есть ли рядом Серторий. Не задумываясь о причинах, Афраний продолжил отдавать приказы о продвижении вперед.

Они наступали, пока не захватили вражеский лагерь.

Повстанцы забрали с собой все, что могли унести. Лишившись верховного начальника, они продолжили бегство на юг.

Луций Афраний наблюдал, как когорты рассыпаются и легионеры грабят лагерь, надеясь найти золото, серебро, сестерции, оружие, доспехи, копья, кухонные принадлежности, кинжалы – все, что имело ценность или могло пригодиться в затяжной войне против Сертория.

Легат позволил своим людям заняться грабежом, но вскоре заметил, что легионеры чересчур увлеклись, и попытался обуздать этот хаос. Битва еще не закончилась. До ее завершения было далеко.

Но никто не обращал на него внимания.

Легионеров ослепила победа.

– Стройтесь в центурии! – кричал Афраний повсюду, где проходил, но и трибуны, и центурионы едва поворачивали голову в его сторону.

Придя в отчаяние, Афраний растерянно смотрел на холмы, отделявшие его от противоположного края поля боя. Он видел склон, видел горы мертвецов – римлян и мятежников, – но не получал никаких известий ни о Помпее, ни о Сертории.

Отсутствие новостей крайне беспокоило Афрания. Он призывал свои когорты строиться, проклиная солдат за неспособность поддерживать порядок и опасаясь нового неожиданного поворота в этой странной битве. Его люди считали, что одержали победу, но что случилось на самом деле, знали только боги.

Помпей и его войска покинули поле боя, Серторий с когортами левого крыла приблизился к своему лагерю; он видел, как там хозяйничают легионы Афрания, занятые грабежом, в то время как воины его разгромленного правого крыла бегут на юг, к Сукрону. Случилось то, чего он опасался: ему удалось одолеть Помпея на другом крыле, однако Геренний не оказал сопротивления, и легионеры Афрания зашли к нему в тыл. Сперва они отвлеклись на грабеж, но теперь могли внезапно напасть.

– Марк, следуй на юг и войди в лагерь первым, – проговорил он ровным голосом, сидя на коне; рядом восседал его помощник. – Я пойду на север и буду ждать, что ты нападешь на них и посеешь хаос. Они попытаются отступить на север, к своему лагерю, где сейчас хозяйничают войска Помпея, и тогда их встречу я. Мы их перебьем. Они заплатят нам за все.

Марк Перперна растерялся. До недавнего времени он полагал, что они должны преследовать самого Помпея, но теперь, при виде бедствия на другом крыле, понимал, что небольшое отступление, предпринятое Серторием, было правильным решением. К тому же появилась отличная возможность перебить множество врагов, разгромив оба крыла противника, и завершить тяжелую битву, полную неожиданностей и неудач. Победить в крупном сражении – значит показать, что ход войны для тебя благоприятен. Вдобавок он понимал, что одолеть Помпея, укрепившегося в своем лагере, будет непросто, а по солдатам Афрания, обрадованным «победой», можно ударить с хорошими видами на успех, что и задумал Серторий.

– Хорошо, – согласился Перперна и подстегнул свою лошадь, чтобы возглавить войска, выделенные Серторием для молниеносного нападения на Афрания.

Все началось с того, что Афраний услышал тревожные крики у южной границы лагеря.

Вскоре его окружили залитые кровью раненые солдаты – вопившие, пытавшиеся бежать.

Медлить было нельзя; неопытные трибуны и центурионы позволили ослепленным легионерам предаться грабежу. Афраний вскочил на коня и направился к северным воротам лагеря, прихватив с собой несколько когорт. Враг снова пошел на приступ, и кто-то должен был дать ему отпор.

Афраний все еще думал, что сумеет без большого ущерба вывести своих людей из этой мышеловки, но тут перед ним появился Серторий со множеством кельтиберских воинов и легионеров. Новая схватка, новое сражение, – казалось, этот бесконечный, кровавый день начинался сначала, только все вымотались, измучились, устали убивать и снова убивать.

Но, увидев, как легионеры Сертория достают мечи, Афраний понял, что им достанет сил и доблести для предстоящего боя.

Им овладело уныние.

Врач вышел из палатки проконсула. Помпей лежал на походном ложе с перевязанной ногой, глотая вино, чтобы облегчить боль. Лекарь предлагал добавить в него немного опиума для снижения чувствительности, но проконсул хотел, чтобы его разум оставался незамутненным. Вошел Геминий.

– У меня новости… – начал он.

– Говори, – поторопил его Помпей, который терпеть не мог заминок и проволочек.

– Афраний разбил повстанцев на своем крыле, поскольку Серторий покинул их, отправившись сражаться с проконсулом на другом конце поля боя. Афраний захватил вражеский лагерь. Но, отступая, Серторий окружил Афрания и напал на него с юга и с севера. Погибло много людей с обеих сторон. Многие наши начальники тоже пали, но Афранию с огромным трудом удалось прорвать ряды кельтиберов и вернуться на север, в наш лагерь. Геренний, один из приближенных Сертория, мертв.

– Короче говоря, Серторий разгромил нас и слева, и справа, – подытожил Помпей, затем провел рукой по перевязанной ноге и подлил себе вина. Он слова не сказал о смерти Геренния: ничтожный успех в сражении, где он потерял гораздо больше, чем приобрел.

Геминий не стал ничего добавлять, не желая подчеркивать, что Помпей потерпел неудачу.

– Метелл стоит южнее Сукрона, – объявил он. – Он прибудет на рассвете. Единственный переход через реку в руках Сертория, но, если мы объединимся с Метеллом, у нас будет вдвое больше войск. День, конечно же, выдался… – Геминий поразмыслил, подыскивая уместное слово, – не лучший, но завтра все изменится.

– Разумеется, с приходом Метелла все изменится, – согласился Помпей. – Правда, не так, как мне бы хотелось.

Геминий молчал.

– В одном ты ошибаешься, – добавил Помпей, к удивлению своего собеседника. – Да, день не из приятных. Зато мы узнали кое-что важное: настроение повстанцев напрямую зависит от того, с ними Серторий или нет. Когда ими руководит другой, они ведут себя иначе, сражаются не так яростно. Если устранить Сертория, восстание популяров в Испании закончится очень скоро.

Наступило молчание, и оно продлилось довольно долго.

Помпей, не поднимая глаз, снова потрогал рану.

– Значит, нам нужно… найти предателя во вражеских рядах… – осмелился предположить Геминий.

Помпей не пошевелился и не поднял взгляда. Он ответил с хорошо рассчитанной холодностью, будто судья, выносящий приговор:

– За дело, Геминий. С сегодняшнего вечера это твое главное задание. Доверь войну мне. А сам ищи предателя в рядах войска Сертория.

Марк Перперна подошел к Серторию, который завтракал вместе с трибунами.

– Метелл здесь. Он прибыл из Сетабиса[27]. Это к югу от реки, – произнес он, обращаясь ко всем присутствующим.

Серторий, допивавший козье молоко, посмотрел на него искоса и ничего не сказал.

Такие сведения полагалось сообщать наедине. Однако он не придал этому большого значения – ни тогда, ни впоследствии, лишь отметив про себя, что Перперна действует недолжным образом.

Он передал пустую чашу одному из легионеров.

– Мы отступаем, – приказал он. – Уходим вглубь страны, на север, за горы – в земли, над которыми властвуем.

Эта мысль показалась разумной всем трибунам.

Но не Перперне.

– Однако единственный переход через Сукрон в наших руках, – возразил легат.

Серторий молча посмотрел на него и тыльной стороной ладони отер губы, еще влажные от молока.

– Да, переход в наших руках, – согласился он, – но силы придется разделить: половина наших воинов сразится с Метеллом, другая – с Помпеем. Я не намерен биться одновременно с двумя консульскими войсками. Если я чему-нибудь и научился у Мария, так это умению не вступать в бой, если нет надежды на победу. Итак, отступаем на север.

– Но… как же деньги?

Произнеся эти слова, Перперна спохватился, что сболтнул лишнее: эти сведения Серторий доверил ему в строжайшей тайне. Никто из присутствующих не знал о его намерении получить деньги от Митридата в обмен на войска, отправленные в Азию. Все молча переглядывались, желая знать, какие деньги имеет в виду легат, но не осмеливаясь спросить напрямую.

Серторий бросил на Перперну убийственный взгляд.

Перперна молчал.

Трибуны наморщили лбы. Сейчас главная задача – правильно повести себя в новых обстоятельствах, и предложение Сертория отступить вглубь страны казалось самым разумным.

Начальники разошлись, получив указания о том, как руководить общим отступлением.

Окруженный горсткой легионеров, вождь популяров покинул преторий. Он знал, что события развиваются согласно его замыслу. Ему доставили сообщение из Тарракона: туда прибыло золото Митридата, и там же легионеры из войска популяров садились на корабли для отправки в Азию. Но об этом он не собирался сообщать никому, особенно Перперне.

Марк Перперна остался в палатке один.

Калон поднес ему миску с козьим молоком и кашей, но легат покачал головой, – мол, нет.

Выйдя из претория, Геминий понял, что, отвлекшись на разговор о Сертории и приказ Помпея искать предателя в его рядах, забыл поделиться тем, что наверняка взбодрило бы начальника.

Он повернулся и направился обратно в палатку.

– Что случилось, во имя Юпитера? – гневно спросил Помпей. Боль от раны сделала его крайне раздражительным.

– Есть новости, о которых я не сообщил проконсулу.

– И они не могут подождать?

– Это касается Цезаря.

– Цезаря? Что с ним стряслось? Скажи, что его поглотило море.

– Вроде того, – начал Геминий. – Его похитили пираты.

– Пираты?

– И запросили огромный выкуп: пятьдесят талантов серебра. Весь Рим говорит о том, что ему не удастся собрать эти деньги.

– Что ж, посмотрим, окажут ли эти пираты достойную услугу Риму. – Помпей захохотал. – Да, тебе удалось порадовать меня в разгар поражения.

Геминий вновь поклонился и вышел из палатки. Даже удалившись на изрядное расстояние от претория, он по-прежнему слышал хохот Помпея.

XVII

Стрелка весов

Ужин был обильным: разнообразные яства, приправленные невиданными пряностями. Казалось, Деметрий желал развеселить пленников на прощание. Однако ни Цезарь, ни Лабиен не понимали, что это такое – праздничное пиршество или последний ужин гладиатора накануне смертельного боя. Уж не собираются ли пираты устроить себе представление, заставив их убивать друг друга? Или Деметрий сдержит слово и освободит их, а вместе с ними и матросов торгового судна?

Цезарь ел мало, а пил и того меньше. Предводителю пиратов не имело смысла их обманывать. Он сам утверждал, что, если не сдержит слово, никто другой не согласится платить ему выкуп, и все же… как часто люди совершают бессмысленные, неразумные, непоследовательные поступки!

– С монетами все в порядке, – объявил один из людей Деметрия. – Двести сорок тысяч драхм. Даже на триста больше, чем нужно.

– Я не хотел рисковать: вдруг несколько монет куда-нибудь денутся, – тихо сказал Лабиен Цезарю.

Десятки пиратов потратили несколько часов, пересчитывая монеты и складывая числа. Все сходилось. Оставалось проверить вес серебра.

– Несите весы, – приказал Деметрий.

Пираты наполнили вином кубки, подали свежие мясные блюда и вкуснейшую рыбу, приправленную гарумом – рыбным соусом, отнятым у одного из торговцев, ограбленных в последние дни, – а потом принесли статеру.

– Это римские весы, – уточнил Деметрий. – Именно римские, поскольку на них нам предстоит взвесить серебро нашего римского гостя… и его друга. – И он расхохотался.

Пираты тоже засмеялись. Смеялись все – и те, кто слышал замечание главаря, и те, кто ничего не слышал, поскольку вино текло рекой; каждый был счастлив, ужиная вблизи десятков тысяч драхм и серебра. Жизнь удалась.

Они прикрепили весы к ветке одного из ближайших деревьев, повесили цепь, на которой держалась металлическая планка. Затем принялись взвешивать серебряные предметы, которые Лабиен привез в сундуке. Передвигая бегунок по линейке, они внимательно следили за тем, сколько фунтов весит каждый предмет. Итоги взвешивания записывали.

Общая сумма в фунтах серебра росла, пленники прислушивались к восклицаниям пиратов. Десять аттических талантов равнялись семистам восьмидесяти фунтам.

– Сто фунтов, – доносилось до них, – двести…

Взвешивание затянулось на целый час; остальные пираты продолжали пировать. Триста, четыреста… шестьсот… семьсот… семьсот десять, двадцать… пятьдесят…

– Семьсот… восемьдесят фунтов серебра. Восемьдесят восемь, если быть точным, – объявил наконец пират, назначенный ответственным за взвешивание.

Цезарь улыбнулся.

Лабиен по-прежнему был хмур.

Предводитель пиратов встал. Казалось, он был удовлетворен, но внезапно его лицо, которое весь вечер оставалось дружелюбным, помрачнело. На нем отразились гнев и разочарование.

– Серебра не хватает, – сказал Деметрий.

– Не может быть, – возразил Цезарь, – здесь двести сорок тысяч драхм и десять аттических талантов серебра.

Уставившись в землю, Деметрий медленно покачал головой, показывая, что решительно не согласен с пленником.

– Нет. Римский заложник должен платить в римских талантах, а не в аттических, разве я не прав? Смотри. – Он не спеша приблизился к Цезарю и испытующе посмотрел на него. – Разве вы не хотите, чтобы весь Восток принадлежал римлянам? Разве мы не использовали римские весы? Даже соус за ужином был римским. Римский заложник, римские таланты. Ах, римский талант весит больше, чем аттический? Извините, но я ожидал получить нужную сумму или наличными в драхмах, или в римских серебряных талантах. Не хватает… около двухсот фунтов серебра, римлянин. Как видишь, нужную сумму я так и не получил, а срок… закончился с заходом солнца.

Цезарь по-прежнему вызывающе улыбался. На его лице читалось что-то среднее между презрением и злобой.

– Римские таланты, – повторил он.

– Точно.

Цезарь сплюнул на землю, под ноги Деметрию.

Остальные пираты перестали пить, есть и смеяться, уставившись на них. Одни обнажили мечи. Другие искали в складках одежды острые ножи, которые всегда носили с собой.

Но Цезарь отступил на шаг и поднял руки в знак согласия.

– Что-то застряло у меня в горле, – стал оправдываться он, чтобы гримаса на его лице не показалась презрительной. Затем повернулся к Лабиену. – Ты сделал то, что я велел?

Лабиен встал.

– Есть еще один сундук, – сказал он, к удивлению Деметрия и прочих пиратов, и посмотрел на рабов. Те мигом отправились за небольшим сундуком, который так и не выгрузили из лодок.

– Еще один сундук? – недоверчиво осведомился Деметрий. – Терпеть не могу, когда мне лгут. Ничто не спасет вас от верной смерти, если вы не заплатите все, что оговорено.

– В этом сундуке ты найдешь двести фунтов серебра, или десять талантов, уже не аттических, а римских, – сказал Цезарь, глядя на Лабиена. Тот кивнул.

Деметрий молча сложил руки на груди.

Римские рабы принесли сундук и поставили рядом с весами.

Пират, отвечавший за взвешивание, истолковал кивок своего вожака как отмашку и, не теряя ни минуты, принялся взвешивать серебряные предметы, которые лежали в невесть откуда взявшемся сундуке.

– Двадцать фунтов, тридцать фунтов…

Никто не прикасался ни к еде, ни к вину.

Все внимательно следили за показаниями весов.

Закрыв глаза и опустив голову, Цезарь жадно ловил каждое слово, означавшее жизнь… или смерть.

– Девяносто фунтов, сто…

Деметрий снова устроился среди одеял и подушек, разложенных прямо на прибрежном песке. К его удивлению, заложник учел все, и теперь ему оставалось только сдержать слово. Он слышал выкрики своих сотоварищей, достававших серебро из последнего сундука:

– Сто шестьдесят, сто семьдесят, сто восемьдесят, сто девяносто, двести… Еще десять фунтов серебра! Больше, чем требуется!

Цезарь открыл глаза и испустил долгий вздох облегчения. Затем направился к предводителю пиратов, но не успел ничего сказать – первым заговорил Деметрий.

– Ты свободен… римлянин, – сказал он, когда раб налил ему еще вина.

Остальные пираты вернулись к еде и питью, вложив мечи в ножны, убрав кинжалы и ножи.

На горизонте уже загорался новый рассвет, освещавший поверхность моря. Всю ночь пираты подсчитывали монеты и взвешивали серебро, доставленное Лабиеном.

Цезарь ничего не сказал Деметрию, и тот не ждал от него никаких слов.

Вместо этого освобожденный пленник обратился к Лабиену:

– Мы отправляемся в путь прямо сейчас. Рассвет – лучшее время. – Он посмотрел на горизонт и добавил несколько слов, шедших из глубины души: – Да поможет нам новый рассвет.

Никто не встал у него на пути. Все пираты были довольны сделкой: они добыли много денег и серебра, причем без каких-либо усилий. И не понимали, почему лицо Деметрия по-прежнему мрачно: их вожак явно был чем-то удручен.

Деметрию не давали покоя бессмысленные слова, которые никак не могли воплотиться в жизнь. Слова, произнесенные Цезарем в один из этих дней, накрепко засели в его памяти. Вот почему он прибег к уловке с римскими талантами: ему нужен был предлог, чтобы казнить римлянина. Но ничего не вышло.

Он покачал головой так, будто прогонял неведомые опасения, улыбнулся, глядя на своих людей, и вернулся к трапезе. Но ничто не помогало хотя бы на секунду забыть слова, сказанные Цезарем два дня назад, на этом самом берегу: «Я вернусь и перебью вас всех».

XVIII

Прощение метелла

– Они вот-вот будут здесь, – объявил Геминий, войдя в палатку Помпея.

Он имел в виду Метелла и его подручных, которые должны были встретиться с Помпеем для обсуждения дальнейших действий против Сертория. Раненая нога мешала проконсулу двигаться, и было решено, что встреча состоится прямо в палатке.

Проконсул кивнул; им владело глубокое разочарование. Рана болела, и он не вставал с ложа.

– Но прежде, чем они появятся, проконсул должен кое-что узнать, – заметил Геминий, покосившись на вход.

– Говори.

– Деньги Митридата прибыли в Испанию.

На мгновение забыв о больной ноге, Помпей приподнялся и сел:

– Как ты выяснил?

– Сообщили несколько разных людей. Думаю, Серторий хочет, чтобы мы об этом знали.

– Знали, что он стал сильнее, – уточнил Помпей.

– Именно так, проконсул.

Вошел Афраний.

– Они уже близко, – объявил он.

– Помогите мне переместиться на ложе, – приказал Помпей.

Обычно в таких случаях на помощь приходили рабы, но времени не было, и Афраний с Геминием помогли Помпею перебраться на ложе.

Метелл вошел в преторий Помпея, своего сотоварища, проконсула в Испании.

– Надеюсь, с-с-скоро т-т-тебе станет л-л-лучше, – начал Метелл, по обыкновению безуспешно стараясь скрыть заикание. – П-п-пусть Эскулап побыстрее излечит тебя.

Помпей с благодарностью принял это любезное приветствие. В глубине души он полагал, что принимать Метелла в таком виде унизительно. Еще его раздражало, что он потерпел поражение и самолично не убил Сертория. Но в присутствии Метелла, одного из самых уважаемых оптиматов, следовало сохранять достоинство.

– Это всего лишь царапина, – объяснил раненый, – но врач настаивает, чтобы я несколько дней не двигал ногой. А я не из тех, кто мешает другим делать их дело.

– М-м-мудрое решение, – кивнул Метелл и уселся в предложенное ему курульное кресло.

В палатке были и другие люди, помимо Луция Афрания и Геминия, стоявших рядом с раненым проконсулом: вместе с Метеллом явились несколько доверенных легатов.

Помпей попросил вина. Рабы поднесли собравшимся кубки и тут же покинули палатку, оставив начальников одних, чтобы те могли спокойно обсудить военные дела.

– У меня есть замысел, – добавил Метелл, перестав заикаться: чтобы справиться со своим недостатком, он старался строить короткие предложения и выбирать предметы, в которых хорошо разбирался.

– Говори.

Помпею не нравилось, когда кто-то другой желал руководить ходом событий, но он сдержался: надо было выслушать предложение.

– Нам нужны съестные припасы, – начал Метелл, – а Серторий либо разрушает города, либо превращает их жителей в н-н-наших врагов. В таких у-у-условиях пополнить запасы очень сложно. Я предлагаю п-п-перебраться на север, в Нарбонскую Галлию, запастись съестным и всем необходимым, а затем, хорошо п-п-подготовившись, вернуться в Ис-п-п-панию.

Одной рукой Помпей поглаживал раненую ногу, в другой держал кубок с вином. Он заметил, что Метелл быстро умолк. Замысел показался ему чересчур скромным, но он хорошо знал Метелла и понимал, что тот сказал далеко не все. Он помолчал, ожидая, не добавит ли Метелл еще что-нибудь. Так и случилось.

– Я также подумал, не предложить ли н-н-награду за Сертория, живого или мертвого: с-с-сто талантов серебра и д-д-двадцать югеров земли[28]. А еще я собираюсь попросить Сенат п-п-принять закон о прощении д-д-для всех легионеров и военачальников, которые покинут войско Сертория и п-п-перейдут на нашу сторону.

Выслушав до конца, Помпей кивнул:

– Одобряю все, что ты предлагаешь, особенно в части вознаграждения и прощения. И то и другое поможет ослабить верность тех, кто следует за проклятым мятежником. Но я не согласен отступать в Нарбонскую Галлию. Это будет ошибкой: враг решит, что мы слишком слабы. Даже если он все еще силен, надо преследовать его, как дикого зверя. А потом загнать и уничтожить. Но ты прав, в Испании трудно достать съестное. Предлагаю тебе отправиться в Нарбон и запастись всем необходимым. Напиши Сенату относительно прощения тех, кто оставит войско Сертория. Однако я бы добавил еще кое-что: во-первых, наряду с прощением затребуй подкреплений, во-вторых, я буду преследовать Сертория здесь, в Испании, и, пока мы набираемся сил, ни у него, ни у его сообщников не будет ни дня покоя или отдыха.

– Вызвать подкрепление? – Метелл не совсем понял, о чем речь. – У-у-у нас есть два к-к-консульских войска в полном составе и несколько вексилляций.

Помпей вдохнул полной грудью и выложил все, что знал о соглашении Сертория с Митридатом Понтийским, а также свежие сведения: золото азиатского царя выгружено не в Новом Карфагене, а на севере, в Тарраконе.

– Вот как, – задумчиво проговорил Метелл.

Последнее обстоятельство меняло дело: Митридатовы деньги были заметным подспорьем для Сертория, который отныне мог многие годы содержать вполне достаточно наемников.

– Мне больно это признавать, но думаю, что Серторий… – Помпею было непросто выразить свои мысли словами, – нас обыграл. Он все время избегал прямых столкновений. Сражение при Сукроне он затеял лишь для того, чтобы мы послали против него все наши войска, а не громили порты вроде Тарракона. Эта проклятая битва должна была отвлечь наше внимание. Я сражался, ты отправился мне на подмогу. Побережье осталось без охраны.

Метелл снова задумчиво кивнул, не говоря ни слова.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я п-п-попрошу Сенат о прощении и потребую прислать подкрепление, пересказав то, что ты мне сообщил. Они направят дополнительные войска. Я отправлюсь в Нарбон и п-п-прослежу за снабжением, а ты о-о-останешься здесь – изводить Сертория. Когда я вернусь, мы общими силами покончим с мятежом.

Помпей заметил, что Метелл не заикался, упоминая об «общих силах». Но главное заключалось в том, что он обещал попросить о подкреплении. Сенат запросто мог отказать Помпею – в Риме враги у него множились с каждым днем, – однако просьбу Метелла оптиматы должны выполнить. И Помпей сможет остаться в Испании, чтобы донимать Сертория. Он все еще надеялся загнать мятежника в угол и разделаться с ним в одиночку.

Проконсулы молча обменивались взглядами, изучая друг друга. Метеллу не нравилось, что Сенат обратился к Помпею, рассчитывая, что в трудных обстоятельствах тот проявит решительность и жестокость, и предоставил ему проконсульскую власть в обход правил и законов. В силу своего возраста Помпей не мог брать на себя подобные обязанности, но Сулла сделал для него исключение. Сенат подтвердил распоряжения Суллы, хотя и не слишком охотно, и Помпей, которому исполнился всего тридцать один год, по-прежнему обладал военным империем.

Помпею же не нравилось, что Метелл недавно выпустил монеты с надписью imper pius, провозгласив себя тем самым Imperator Pius, то есть полноправным военным предводителем, мудрым и добродетельным… Так, будто желал подчеркнуть, что он, Помпей, не имел этих достоинств.

Они ненавидели друг друга и знали это, но в то же время были умны и понимали, что преследуют общую цель: расправу с Серторием.

– Если я остаюсь здесь, как ты сказал, – сказал Помпей, – следует обсудить дальнейшие действия.

Метелл встал.

– Пусть будет так, – провозгласил он. Затем, указав на ногу собеседника, добавил: – Как скоро ты сможешь сражаться?

Это был откровенный вызов. В ответ Помпей убрал руку с повязки, медленно, превозмогая боль, приподнялся на ложе, сел и наконец встал, опираясь рукой на изголовье.

– Уже могу, – сказал он.

Метелл кивнул и, не попрощавшись, вышел из претория в сопровождении легатов.

Как только недруг удалился, Помпей с болезненным стоном рухнул на ложе.

– О боги! – воскликнул он и обратился к Афранию: – Пусть позовут лекаря, а ты готовь войско: утром выходим. Охота на этого пса Сертория начнется на рассвете.

– На рассвете?

Афраний с удивлением смотрел на искаженное болью лицо проконсула.

– На рассвете, я сказал, – повторил Помпей.

Афраний поклонился, прижав кулак к груди, и вышел из палатки. Помпей и Геминий остались наедине.

– Что? – раздраженно спросил проконсул, поймав на себе вопросительный взгляд Геминия. – Тебе нечем заняться? Я поручил тебе найти предателя. Нашел?

– Нет, – признался Геминий, понурив голову.

– Нам известно, где сейчас Серторий?

– Похоже, он отступил, проконсул.

– Похоже?! – в гневе возопил Помпей и приподнялся на ложе, но ощутил боль и снова прилег. – Этого недостаточно, чтобы победить. Я хочу знать, где именно находится проклятый мятежник!

– Да, проконсул.

В преторий вошел врач:

– Меня позвали, чтобы…

– Да! – перебил его Помпей. – Дай мне опиум! Завтра я должен встать и отправиться в погоню за Серторием, и никакая рана меня не остановит.

XIX

Дружба

Наконец они вышли в открытое море.

– Где ты взял лишнее серебро? – спросил Цезарь Лабиена.

– В Милете, – ответил тот.

– В Милете нам никто ничего не должен. Что ты пообещал им взамен?

– Что мы очистим их побережье от пиратов. Я готов был пообещать все, что угодно. Да и не хватало совсем немного, – добавил он так, словно это было пустяком. – Главное, что ты позаботился даже об этом: действительно, римский талант не равен аттическому.

Цезарь улыбнулся, но затем внезапно посерьезнел.

– Мой лучший друг может быть кем угодно, только не лжецом, – веско произнес он. – Мне остается одно: сдержать данное тобой слово.

Лабиен посмотрел на него удивленно и растерянно, но вскоре, увидев, что они направляются в сторону Милета, понял, что Цезарь не шутит.

– Но у нас нет ни кораблей, ни людей, – заметил Лабиен.

– Нет, – согласился Цезарь. – Пока нет.

Лабиен почесал в затылке, пытаясь понять, что имеет в виду Цезарь. Тот заговорил снова:

– И кстати, большое спасибо. Ты полагал, что обязан мне жизнью после того случая у стен Митилены. Отныне этот долг, который я, в отличие от тебя, никогда таковым не считал, погашен сполна.

– Сегодня я помогаю тебе, а завтра ты мне, – сказал Лабиен. – И ты знаешь, что я всюду следовал за тобой не потому, что чувствовал за собой долг.

– Знаю, – согласился Цезарь. – И я рад, что нас связывает в первую очередь дружба. Если однажды ты решишь, что больше не можешь всюду следовать за мной, я не стану тебя удерживать.

Оба помолчали, любуясь спокойным морем.

– Даже не представляю, Гай, что тебе нужно сделать, чтобы я решил тебя покинуть, – сказал Лабиен.

– Жизнь полна неожиданностей.

Лабиен покачал головой. Цезарь говорил о невозможном – о том, что однажды он, Лабиен, перестанет следовать за ним, разделять его судьбу.

Стоя на носу корабля, что держал путь к Милету, оба всматривались в синий простор и вдыхали прохладный морской ветерок, наслаждаясь тем особым молчанием, которое хранят, оказавшись наедине, давние и верные друзья.

XX

Охота Помпея

И все же Помпей не смог встать ни на следующий день, ни через день, ни через неделю, ни через две. Рана и опиум привели к тому, что он поправлялся почти два месяца.

Серторий начал отступление вглубь страны, но иберы сообщили ему, что Метелл движется вдоль побережья на север, направляясь в южную Галлию за припасами. С обеих сторон имелись предатели – легионеры, за несколько монет готовые продать нужные сведения: обычное дело для римских гражданских войн. Таким образом Серторий узнал не только о перемещениях Метелла, но и о том, что войско Помпея задержалось у Сукрона из-за ранения главноначальствующего.

Глава популяров все решил: он не только стремился избежать решающего столкновения – кроме битвы при Сукроне, которую он начал, чтобы дать киликийским пиратам возможность спокойно выгрузить золото Митридата, – но и намеревался использовать слабые места противника.

Итак, он изменил свой замысел и, вместо того чтобы продолжить поход вглубь Испании, вернулся на побережье и осадил Сагунт. Сам того не ведая, он встал лагерем неподалеку от того места, где полтора столетия назад останавливался Ганнибал. Он перекрыл все дороги, ведшие в город, вынудив жителей Сагунта высылать отряды, чтобы запастись съестным, и чуть не пленил легата Гая Меммия, защищавшего город. Все наводило на мысль о том, что Сагунт вот-вот будет захвачен. Но тут пришли новости о Помпее.

– Он пустился в путь, – сообщил один из осведомителей.

– Прекрасно, – сказал Перперна. В палатке наряду с Серторием сидели и другие начальники. – Пойдем навстречу ему со всеми нашими силами и разобьем его, как при Сукроне.

Серторий ответил не сразу. Он посмотрел на гонца. Тот все понял и, не сказав ни слова, вышел из палатки.

Затем Серторий устремил взгляд на Перперну.

– Мы не будем нападать на Помпея, – решительно заявил он.

– Но сейчас он один, – настаивал Перперна. – Метелл далеко на севере. Мы можем покончить с Помпеем. Это окончательно подорвет боевой дух оптиматов.

Серторий покачал головой. У них было меньше сил, чем при Сукроне. Пришлось отправить несколько тысяч кельтиберов вглубь страны, чтобы не заставлять их сражаться вдали от дома, – война затягивалась. Он знал, что верность кельтиберов, помимо хорошего жалованья, связана с тем, что их не отрывают надолго от домашнего очага. Такие передышки делали их надежными союзниками.

– Если Помпей оправился от ран и идет сюда, – заметил Серторий, – мы удалимся вглубь страны, как намеревались изначально.

– Ты хочешь сказать, как намеревался ты, – осмелился возразить Перперна, бросая вызов авторитету своего вождя.

Серторий молча уставился на него, понимая, что на них устремлены взгляды всех присутствующих.

– Именно так, – сказал он наконец. – Как намеревался я. И как намереваюсь снова…

Перперна пристально посмотрел на Сертория и, не сказав ни слова, опустил глаза.

Начальники вышли, и в палатку снова вошел гонец, дожидавшийся снаружи. Серторий с недоумением посмотрел на него.

– Есть еще кое-что, проконсул, – тихо объявил осведомитель.

– Что?

Тот рассказал о ста талантах и двадцати югерах земли, обещанных Метеллом за голову Сертория.

Вождь испанских популяров кивнул. Он понимал, что осведомитель никому ничего не сказал, но если об этих посулах известно ему, значит Помпей и его приспешники позаботятся о том, чтобы все легионеры, верные популярам, узнали о награде, обещанной за его голову.

Серторий щедро заплатил гонцу и немедленно вызвал в свою палатку кельтиберского вождя.

– Собери своих лучших людей, – сказал он. – Отныне они, а не мои легионеры, будут моей личной стражей.

Кельтибер выслушал приказ и кивнул, хотя в глубине души встревожился: если римский вождь не доверяет своим, значит на то есть основания. Однако Серторий по-прежнему хорошо платил и соблюдал законы, принятые оскским сенатом, где голоса кельтиберов значили много. Если для его личной охраны требуются кельтиберы, он их получит.

Помпей прибыл в Сагунт и обнаружил, что серторианцы давно покинули свой лагерь.

– Этот трус снова сбежал, – пробормотал проконсул.

Он быстро, слегка прихрамывая, обошел покинутое укрепление; врачи заверили его, что в конце концов хромота полностью исчезнет. «Очень надеюсь, – ответил Помпей. – Я и так потратил кучу драгоценного времени на ваши примочки и опиум».

Но все это осталось в прошлом.

– Что нам делать? – спросил Афраний.

– Идите за ним, – приказал Помпей.

– Как далеко?

– На край света или в царство мертвых.

Афраний отправился перестраивать свои ряды и следовать вглубь Кельтиберии, где проживали народы, верные Серторию.

– У меня есть сведения для проконсула, – сказал Геминий, оставшись наедине со своим начальником.

– Нашелся предатель? – спросил Помпей, подбоченившись и неподвижно глядя на запад, на дорогу, по которой им предстояло идти, преследуя свою добычу.

– Пока нет, проконсул, – ответил Геминий. – Зато есть новости о Цезаре.

– О Цезаре?

Помпей произнес это имя так, будто оно явилось из прошлого и принадлежало кому-то давно забытому. За последние месяцы произошло столько всего – яростное сопротивление повстанцев, поражение при Сукроне, его ранение; к тому же дерзкий Серторий не покидал его мыслей и днем и ночью, – что Цезарь казался чем-то далеким, незначительным.

– Да, о Юлии Цезаре. Он ушел от пиратов. Собрал деньги на выкуп и сел на корабль. Сейчас он в Азии. Пока не знаю, что он собирается там делать, но, как только узнаю, немедленно доложу проконсулу.

– Ушел от пиратов, – повторил Помпей, не отрывая взгляда от запада. – Цезарь мало беспокоит меня в эту минуту.

Не так давно он задался вопросом: что, если Сулла прав и главная угроза – не Серторий, а Цезарь? Но все изменилось. Страх перед Цезарем улетучился. Теперь Помпея волновал помощник Мария с его мятежными легионами и десятками тысяч кельтиберов, сражавшихся на его стороне. Вот что первостепенно. Помпей совершенно позабыл, что Цезарь – племянник Мария. Забыл он и предостережения Суллы относительно этого юноши, который только что вырвался из лап пиратов. В Риме Помпей слышал, как некий сенатор сравнивал Цезаря с орлом, устремившимся в небо. Помпей не был уверен, что Цезарь действительно так грозен, зато знал другое: если Цезарь – орел, в Риме он не найдет себе места, а орлы за пределами Рима не вызывали у Помпея беспокойства.

То ли дело Серторий!

Помпей двинулся на запад, преследуя мятежного вождя испанских популяров.

Дни сменяли друг друга.

Шли недели, месяцы.

Серторий отступал и наконец укрепился в Паланции[29], в глубине кельтиберских земель, куда Помпей, всегда решительный, но сейчас ведший себя весьма осмотрительно, вторгаться не осмеливался. Это была ловушка. Приближалась зима, а Метелл слишком далеко и на помощь не придет.

Помпей направился на север, в земли ваккеев. Те питали неприязнь к кельтиберам и с любопытством наблюдали за продвижением сенаторских войск, которые яростно сражались с их врагами. Ваккеи позволили Помпею остановиться на зимовку рядом с Бенгодой[30]. Там он разбил огромный лагерь, ожидая возвращения тепла и возобновления охоты на Сертория.

XXI

Частный флот

Лабиен считал само собой разумеющимся, что Цезарь направится в Милет, на Лесбос или в Фессалонику, то есть туда, где ему дали деньги для выкупа. Но нет, его друг велел сменить курс и идти в Эфес, столицу римской провинции Азия.

– Там мы найдем все, что нужно, – сказал Цезарь, не желая ничего уточнять раньше времени. – А заодно и римского наместника.

– Наместника? – спросил Лабиен, не понимая, куда он клонит.

– Если собираешься развязать маленькую войну, хорошо бы о ней сообщить.

– Войну? Какую войну? – Лабиен не поспевал за другом. Вырвавшись на свободу, тот развил такую прыть, что угнаться за ним было почти невозможно. – Ты правда собираешься напасть на пиратов?

В ответ Цезарь лишь улыбнулся, но его поступки говорили сами за себя. Он развернул бурную деятельность: написал домой о том, что он на свободе и чувствует себя отлично, связался с эфесскими вождями, составил послания в Фессалонику, Митилену и Милет, выразив благодарность, сделав кое-какие предложения и твердо пообещав вернуть все деньги. Деньги предстояло возвратить с процентами, которые обсуждались отдельно с каждым городом.

Вскоре вокруг их эфесского дома, расположенного неподалеку от великого храма Артемиды, собрались люди, прибывшие со всех концов Азии и из прилегавших к ней земель. Лабиену потребовалось время, чтобы разобраться, но в конце концов он понял: Цезарь затевал настоящую войну. Точнее, он собирал флот и искал команду, вооруженную мечами, луками, копьями, секирами, топорами, кинжалами – всем, что можно было использовать в бою. В этом отдаленном уголке даже маленькая война грозила стать жестокой и беспощадной.

Лабиен видел, как Цезарь обращается с речью к тем, кто собрался у ворот дома, как ведет переговоры с аристократами и торговцами, чтобы собрать боеспособный флот – редкость для этих краев. Цель была очевидной, но Лабиен хотел услышать подтверждение из уст друга.

– Что ты затеял? – спросил он Цезаря однажды утром в перерыве между переговорами.

– Сам знаешь. Ты же слышал, что мы собираемся изгнать пиратов с этих берегов.

– Хорошо, – согласился Лабиен, решив выразиться точнее. – Ты собираешься совершить набег на остров Фармакузу, чтобы захватить Деметрия, его пиратов и все награбленные ими богатства и расплатиться этими деньгами с Фессалоникой, Милетом и Митиленой, со всеми людьми, которых ты завербовал, а также торговцами, которые сдали тебе на время свои корабли. Таков твой замысел, скажи, ради Геркулеса?

– Разве он плох? – улыбнулся Цезарь. Глаза его горели.

Лабиен кивнул, но его одолевали сомнения. Причиной был Марк Юний Юнк, которого Цезарь не застал в Эфесе: римский наместник в Азии покинул столицу и отправился вглубь провинции. Царь Вифинии Никомед Четвертый скончался, завещав свое царство Риму, но Митридат Понтийский с этим не согласился. Разразилась новая война, и Марку Юнию пришлось возглавить войско, чтобы защитить права Рима на эти земли. Очередной виток бесконечного противостояния между Митридатом и Римом.

– Что подумает о твоих приготовлениях наместник провинции? Ты собираешь войско, не посоветовавшись с римскими властями?

– Марк Юний Юнк, как ты знаешь, поглощен событиями вдали от побережья. Он сражается с войсками, посланными Митридатом, чтобы тревожить приграничные земли и грабить союзные Риму города, а если представится случай – завладеть всей Вифинией. У Марка Юния нет времени заниматься войной на море, и я принял решение не беспокоить его, сообщая о своих приготовлениях. Неужели ты и вправду думаешь, что кто-нибудь пожалуется римским властям, сообщив, что мы собираемся разгромить главную пиратскую стоянку на этих берегах и… – он тщательно взвесил то, что собирался сказать, – отобрать у морских разбойников все, что они награбили за много лет?

– Нет, – решительно ответил Лабиен после короткого молчания, – я не думаю, что кто-нибудь нажалуется наместнику.

– В таком случае, – Цезарь по-прежнему чувствовал, что друга не покидают сомнения, – что тебя беспокоит, Тит?

– Меня беспокоит не то, что кто-нибудь пожалуется на истребление пиратов и присвоение добра, которое они награбили за все эти годы. Меня беспокоит, что ты не достигнешь цели и мы задолжаем еще больше.

– Об этом я бы тревожиться не стал, – ответил Цезарь, наливая вино себе и Лабиену.

– Во имя Юпитера, почему я не должен об этом тревожиться? – с недоумением спросил Тит, принимая кубок, переданный другом.

– Потому что если мы потерпим неудачу, то наверняка погибнем, и тогда долг будет последним, о чем стоит думать, – проговорил Цезарь и печально улыбнулся. – Но не надо о грустном. Лучше выпьем за победу.

Лабиен вздохнул и покачал головой, но все же взял кубок из рук Цезаря, и оба выпили.

XXII

Гладиатор

Двое охранников вытащили Спартака из камеры и вытолкнули на арену амфитеатра, предназначенного для упражнений.

Раб, недавно доставленный из Фракии, рухнул ничком. Когда он поднялся, все лицо его было в песке, но он не стряхнул его даже с губ. Молча встав на ноги, он оказался лицом к лицу с наставником школы.

Обычное учение – все последние дни раб наблюдал за ними из узилища, где содержался с десятками других рабов, привезенных из разных мест. Он слышал, как кельты Ганник и Каст повторяют ужасную клятву верности гладиаторской школе: наставник заставлял каждого из них произносить ее во весь голос, отсыпая столько ударов, сколько требовалось, чтобы сломить их упрямство.

Кельты дали клятву незамедлительно. Но галлы Крикс и Эномай повторили ее только после града ударов. Нет, они не желали получить побои за то, что рано или поздно все равно пришлось бы сделать в присутствии остальных, – им хотелось показать всем свое упорство, утвердить свое превосходство, предупредить остальных рабов, что, прежде чем с ними связываться, стоит хорошенько подумать; в конце концов, после ударов кулаками, ногами, дубинками и деревянными мечами, они все-таки произнесли положенные слова.

Наставник отлично все понимал, однако вынужден был поддерживать порядок, показывая, что главные в школе – он и его охранники. Тем не менее он не слишком сурово наказывал рабов, которые могли бы стать хорошими гладиаторами, а значит, дорогостоящим товаром для владельца капуанской школы, ланисты Лентула Батиата.

Удобно расположившись на маленькой деревянной трибуне амфитеатра, Батиат смотрел, как дают присягу новоприбывшие.

Фракийцу оставалось лишь последовать их примеру. Батиат прекрасно помнил, что приобрел его на невольничьем рынке в Фессалонике благодаря своему чутью, а не уверениям торговца, предложившего ему этого человека. Сейчас Батиат видел товар во всей красе.

Спартак – лицо, грудь и ноги были покрыты песком и потом – все еще смотрел на наставника.

Наставник громко произнес фразу, которую предстояло повторить:

– Uri, vinciri, ferroque necari accipio[31].

Спартак угрюмо молчал.

Наставник ударил его по лицу с такой силой, что голова раба повернулась чуть ли не на четверть оборота. Вновь обратив лицо к наставнику, Спартак сглотнул.

– Я знаю, ты тот еще болван, – рявкнул наставник. – Говорят, в прошлом ты сражался в рядах войска, а потом тебя и твое семейство хорошенько отделали. Но ни боевой опыт, если он у тебя действительно имеется, ни личные переживания и потери здесь не стоят ровным счетом ничего. Все это не имеет для нас никакого значения и никого не волнует.

От нового удара раб согнулся пополам, прижал руки к животу и, задохнувшись, упал на колени.

Инструктор присел на корточки и повторил слова, которые тот должен был произнести:

– Uri, vinciri, ferroque necari accipio.

Стоя на коленях и ловя воздух ртом, Спартак молчал.

Батиат со скучающим видом наблюдал за этой сценой, которая тем утром повторялась уже не в первый раз. Ничто не привлекло его внимания и не вызвало любопытства. Кельты и галлы оказались невосприимчивы к побоям и даже проявили некоторую гордость, благодаря которой в будущем могли стать хорошими гладиаторами. В остальном же – все как всегда. Фракиец был упрямцем и гордецом. Кто знает, может, он окажется не хуже, а то и лучше галлов. Так или иначе, во время своего последнего путешествия по Иллирии, Греции и Македонии, предпринятого в поисках новых бойцов, Батиат впустую потратил время и деньги.

Сидя в своей ложе, он протянул руку и принял от раба кубок с вином.

Стояла удушливая жара.

Палило солнце. Гладиаторы и инструктор отчаянно потели.

Батиат неторопливо попивал вино, расположившись в тени.

От второго удара голова фракийца еще раз крутанулась на четверть оборота, на этот раз в другую сторону.

Спартак опять обратил лицо к наставнику.

Батиат знал, что должен принять решение. Рано или поздно этого раба убьют. Ну и пусть. Его это не слишком заботило.

Наставник посмотрел на двух охранников. Те подошли, подхватили фракийца под руки и отработанным движением поставили на ноги, после чего удалились. Наставник остался один на один с непокорным рабом, упорно не желавшим повторять клятву.

Спартак знал, что на него вот-вот обрушатся удары дубинкой и деревянным мечом. Наставник уже направлялся к нему, размахивая тем и другим и в сотый раз за утро произнося слова клятвы.

Возможно, он слишком привык к упрямству рабов, расслабился и на мгновение отвлекся.

Всего на одно мгновение.

Но этого оказалось достаточно. Спартак сделал два быстрых шага вперед и, не успели сам наставник или охранники, стоявшие у ограждения амфитеатра, и глазом моргнуть, схватил его за голову и молниеносно свернул ее набок, как поступают с курицей на рынке.

Все произошло молниеносно.

Послышался треск сломанных позвонков.

Спартак отпустил наставника, отступил на шаг и сплюнул на землю. Наставник замертво рухнул на песок, все еще сжимая в руках дубинку и деревянный меч.

Наступила мертвая тишина.

Охранники застыли, приоткрыв рты.

Крикс, Эномай и остальные рабы, сидевшие в углу арены, вытаращили глаза и встали.

Ленивый Батиат и бровью не повел – лишь медленно поставил кубок на поднос, который держал раб, прислуживавший ему в ложе. Больше никто не шевельнулся – все остолбенели, потеряв дар речи. Батиат посмотрел на охранника, стоявшего справа, и отдал распоряжение – простое, прямое, понятное.

– Лучников, – сказал он, не повышая голоса.

Случалось, что гладиаторы убивали наставников у него на глазах, но впервые это произошло так быстро.

Охранники – около дюжины, – стоявшие вдоль деревянных трибун амфитеатра, закинули руки за спину, выхватили стрелы, натянули луки и прицелились, готовые выстрелить в грудь Спартаку и любому другому гладиатору, который хоть слегка пошевелится.

Наконец Батиат поднялся. Фракиец не вызывал страха у ланисты, но, несомненно, привлек его внимание и вызвал любопытство. Утро переставало быть скучным. Это ему нравилось. Если удастся справиться с непокорным, впереди маячат большие деньги.

– Фракиец, возвращайся к себе в камеру, или мои лучники убьют тебя, прежде чем ты сделаешь шаг вперед! – крикнул ланиста, повысив голос, чтобы его слышал весь амфитеатр.

Спартак обдумал его слова.

Проще всего было покончить с собой. Достаточно сделать шаг вперед. У него отняли все: дом, родину, свободу, жену и дочерей. Всего один шаг – и конец страданиям. Но по какой-то причине, которой он не понимал, Спартак не сделал шага. Возможно, то была жажда жизни, присущая каждому человеку. Возможно, он вдруг подумал, что нет смысла умирать, не наказав Рим за все нанесенные ему удары. Впрочем, стремиться к подобной мести было нелепо… Что он, жалкий раб, мог сделать против города, правившего миром?

И однако, он не шагнул вперед.

Вместо этого он спокойно вернулся в свою камеру.

Охранники закрыли железную дверь, и Спартак остался один.

Двое рабов подхватили тело наставника за ноги и потащили с арены. Ничего необычного. Трупы вытаскивали с арены не каждый день, но время от времени такое случалось. Ничего особенного.

– Остальных заприте, – приказал Батиат охранникам. – На сегодня достаточно.

Стражники быстро загнали в камеры всех рабов, которые уже принесли клятву верности гладиаторской школе.

Другие рабы наблюдали за происходящим сквозь решетки своих окошек, но ни один не видел фракийца, который спрятался в глубине камеры и был неразличим в тени.

Лентул Батиат покинул ложу, сопровождаемый рабами и охраной. Чуть позже он явился в камеру Спартака. Раб поставил стул перед входной решеткой, на безопасном расстоянии от заключенного. Батиат заговорил вполголоса, так, что его слова доносились только до ушей Спартака:

– Ты проворен, силен и горд. Эти качества помогут тебе стать великим гладиатором. У тебя есть две возможности, парень, и мне все равно, какую из них ты предпочтешь. Подумай хорошенько и не медли: ты можешь восстать против меня и погибнуть, а можешь сделаться одним из моих гладиаторов. Заработаешь много денег сперва для меня, потом для себя, после нескольких лет боев в моей школе и, надеюсь, в Риме приобретешь некоторую известность, скопишь небольшое состояние и в итоге получишь свободу. Неплохое будущее для хорошего гладиатора. В нем есть риск, но ты и сам знаешь, что любая жизнь сопряжена с риском. Тебе решать. Ты убил одного из моих лучших наставников, но он в любом случае был немолод и, как видишь, при работе отвлекался. Наставник не должен расслабляться. Я не стану мстить тебе за его смерть, однако ты вернешь мне деньги, которые я потратил на его обучение: этот долг я тебе не прощу. Но если завтра ты спокойно, без всяких выплесков, выйдешь на арену и повторишь клятву верности школе перед вторым наставником, начнется твое обучение и твоя новая жизнь. Если ты этого не сделаешь и снова будешь молчать, мы прибегнем к наказанию – мои лучники тебя изрешетят. Вот и все. Как видишь, у тебя есть две возможности. А теперь спи и отдыхай. Завтра посмотрим, что ты надумал. Пусть боги – римские или твои, а может, те и другие – дадут тебе добрый совет. Спокойной ночи, раб.

С этими словами Лентул Батиат встал со стула и направился в свои покои, чтобы отдохнуть в обществе рабынь, поесть и попить, выбросив из головы фракийца – по крайней мере, до утра следующего дня.

В камере Спартака виднелись только тени, в которые тщетно всматривались другие рабы. Сам же фракиец, невидимый для остальных, не произнес ни слова и лишь медленно дышал.

XXIII

Сципион и Ганнибал

Они готовились несколько месяцев.

Цезарь почти не покидал временного жилища. Дом был просторным, поблизости имелись бани с водой из горячих источников. Совсем не то, что главные городские термы, но все же там можно было отдохнуть и помыться.

Однажды, когда все было почти готово – десятки кораблей стояли на якоре в эфесском порту, сотни вооруженных людей ждали посадки на борт и отправки на пиратский остров, – Цезарь взял Лабиена за руку и повел за собой:

– Мы не можем покинуть этот город, не осмотрев все его достопримечательности, согласись?

– Не знаю, – ответил Лабиен. – Это ты разбираешься в городах и истории. Однако даже я наслышан об Эфесе, и при этом мы почти не видели ничего, кроме капитанов и матросов, которые записываются в твое войско.

– Наверстаем сегодня же. Упустить такую возможность будет непростительно.

Цезарь вышел на одну из главных улиц и зашагал от гавани к театру, большому и красивому, стоявшему на склоне холма, откуда открывался вид на море. Добравшись до верхнего яруса, Цезарь сел, повернулся к горам и задумчиво произнес:

– Он мог бы стать еще больше…[32]

Лабиен ничего не ответил. Ему казалось, что театр и без того огромен – он же вмещает несколько тысяч человек, – но его друг все время думал о большом и великом.

– Следуй за мной, – сказал Цезарь.

Они вышли из театра и углубились в срединную часть города. Похоже, Цезарь искал какое-то здание. По пути он объяснял, скольких прославленных жителей подарил миру Эфес:

– Эфесцами были Зенодот, первый великий библиотекарь Александрии, и географ Артемидор. Первый создал огромную библиотеку, а второй оставил нам карты, которые служат до сих пор. Но Эфес – еще и город поэтов, вроде Каллина или Гиппонакта, а также философов, например Гераклита. Я упомянул лишь тех, кто пришел мне на ум. Великих писателей и мыслителей. «Тот, кто рожден смертным, идет навстречу смерти», – писал Каллин… а что говорил Гераклит?..

«Тот, кто рожден смертным, идет навстречу смерти». Эти слова засели в голове Лабиена. Цезарь продолжил:

– Вспомнил. Гераклит говорил: «Ποταμοῖσ τοῖς αὐτοῖς ἐμβαίνομεν τε καὶ οὐκ ἐμβαίνομεν, εἶμεν τε καὶ οὐκ εἶμεν τε»[33]. Понимаешь?

– Мы не можем дважды войти в одну и ту же реку, потому что река меняется, верно? – предположил Лабиен.

– Верно, но лишь отчасти, – поправил его Цезарь, пока они шагали по городу. – От большинства читателей смысл ускользает. Мы не можем дважды войти в одну и ту же реку, потому что меняемся сами. Все подвержено переменам – и река, и тот, кто в нее погружается. Да, мы меняемся. И будем меняться. И ты, и я тоже.

Лабиен кивнул, внимательно слушая друга.

– Любой город славен не только своими постройками, но и своими гражданами, мудрыми правителями, если таковые имелись, писателями, поэтами, художниками, математиками, философами и даже библиотекарями. Город – это человеческая кровь, а не только храмы и театры, впрочем…

Они стояли перед великим храмом Артемиды.

– Впрочем, некоторые здания и впрямь поразительны, – подсказал Лабиен.

– Совершенно верно, – признал Цезарь, с восхищением глядя на одно из чудес света.

– Колонны просто невероятны, – заметил Лабиен, не скрывая изумления.

– Сто двадцать колонн высотой около сорока семи локтей каждая[34], – уточнил Цезарь. – Храм был разрушен, но заново отстроен при Александре, который способствовал возрождению города после его освобождения от персов. Еще одно чудо прошлого, связанное с его именем, как и великий Александрийский маяк в основанном им городе.

Они обошли святилище, чтобы оценить его размеры.

– Ты восхищаешься Александром, правда? – спросил Лабиен.

– Еще бы! Он освободил от персидского ига целые царства, заложил множество городов, все менял. Да, я им восхищаюсь. Никто не сравнится даже с его тенью. Это никому не под силу. Он – образец для подражания.

– В каком смысле? – спросил Лабиен с неподдельным любопытством.

– Он завоевывал не ради того, чтобы завоевать, распространял власть Македонии на другие города, начиная с Пеллы, помнишь? – (Лабиен кивнул, вспоминая, как они бродили по улицам этого разрушенного города.) – Завоевывал, но не порабощал. Делал все, чтобы жители покоренных городов сблизились с метрополией, предоставлял им самоуправление, вместо сатрапов учреждал советы граждан, изучал верования и культы, обогащал их громадным греческим наследием. Вот в чем надо ему подражать.

Лабиену захотелось войти в храм, но повсюду виднелась охрана, и вдобавок мимо них вели жертвенных животных. Возможно, не лучшее время для посещений. Цезарь старался не делать ничего, что могло бы огорчить жителей Эфеса и помешать ему нанять моряков и корабли для войны против пиратов. Жители Эфеса трепетно относились ко всему, что касалось их главного святилища.

– Есть еще одно место, которое я хотел бы осмотреть, прежде чем мы покинем город, – сказал Цезарь.

– Какое же?

Ничего не ответив, Цезарь направился назад, к гавани, и наконец остановился перед еще одним внушительным зданием. В отличие от храма Артемиды, исполненного покоя, здесь кипела суета: десятки людей входили и выходили, непринужденно переговариваясь друг с другом. Перед ними высились знаменитые эфесские термы.

– Следуй за мной, – сказал Цезарь.

Они спокойно вошли, хотя кое-кто явно обратил на них внимание.

– Ждите здесь, – приказал Цезарь полудюжине рабов, которые сопровождали их во время прогулки.

Они миновали аподитерий, раздевалку, где оставили тоги и завернулись в полотенца, выданные в обмен на несколько монет. Потом зашагали по длинным коридорам, что вели в различные помещения с бассейнами: кальдарий с горячей водой, тепидарий – с теплой и, наконец, фригидарий – с холодной. Цезарь не задерживался нигде. Но вот они достигли большого срединного зала с гораздо более обширным бассейном, чем в любом из предыдущих. В нем плавали и совершали телесные упражнения. Потолки были высокими, окна продолговатыми, и внутри было светло, как на улице.

– Это случилось здесь, – задумчиво произнес Цезарь, поворачиваясь на месте и рассматривая циклопическое помещение. – Возможно, отделку изменили, и, подобно храму Артемиды, здание пострадало при землетрясении, а позже его восстановили, но это случилось здесь. – Он опустил взгляд на воду, где плавали посетители. – Они увиделись в этом бассейне.

– Кто «они»? – спросил Лабиен.

– Сципион и Ганнибал, – объявил Цезарь. – Перед битвой при Магнезии, более века назад. Рим противостоял сирийскому царю Антиоху, а Ганнибал был одним из его советников. Сципион и Ганнибал, представители римлян и сирийцев, встретились, сделав последнюю попытку предотвратить войну. Договориться не удалось, и все же эти двое беседовали здесь, в этом помещении, лицом к лицу. – Он присел на корточки и окунул руку в воду. – В этом бассейне.

– О чем же они говорили?

– Думаю, о многом. – Цезарь сбросил полотенце и голым вошел в воду. – Говорят, среди прочего они спорили о том, кого следует считать величайшим полководцем всех времен.

Лабиен последовал его примеру и тоже погрузился в прохладную воду. В разгар эфесской жары бассейн показался ему целебным бальзамом. А беседа с Цезарем была захватывающей.

Они поплавали, затем остановились в углу бассейна и продолжили разговор. На них со всех сторон косились местные жители: Цезарь деятельно набирал людей, и это привлекло внимание всего города.

– И кто же, по их мнению, был лучшим? – спросил Лабиен.

– Ганнибал отвечал, Сципион спрашивал, – объяснил Цезарь. – По крайней мере, так считается. Карфагенянин сказал, что лучшим был Александр Македонский.

– Снова Александр.

– Всегда Александр.

– А кроме Александра, Ганнибал называл еще кого-нибудь?

Лабиен слышал об этой встрече, но не знал подробностей. Казалось невероятным, что они находятся в том самом месте, где беседовали два гиганта прошлого.

– Да, – продолжил Цезарь. – Вслед за Александром Ганнибал назвал Пирра, царя Эпира, а третьим величайшим военачальником объявил себя. Это, несомненно, разозлило Сципиона, который надеялся услышать свое имя. И в гневе бросил карфагенянину: «А если бы я не разбил тебя в Заме, на каком месте был бы?» Ганнибал ответил, что…[35]

– Хозяин… – прервал его раб, явившийся в термы в поисках Цезаря.

– В чем дело?

– Письмо от наместника Азии, которое ты ожидал, прибыло, – сказал тот, показав запечатанное послание.

Отложив продолжение на потом, Цезарь вылез из бассейна, чтобы письмо не промокло. Раб обернул вокруг его талии полотенце, и Цезарь углубился в чтение. Лабиен знал, что его друг сообщил наместнику Марку Юнию Юнку о своем намерении напасть на пиратов, но был удивлен, что ответ доставили так быстро.

– Все в порядке? – спросил он, вытираясь.

Письмо было кратким.

– Вполне. Он не против того, чтобы мы разгромили пиратов своими силами, но приказывает в случае успеха немедленно сообщить обо всем ему, прежде чем принимать какие-либо решения.

Цезарь явно был раздосадован.

– Что ж, неплохо. Он дает тебе свободу действий, – возразил Лабиен, не понимая причину его раздражения.

– «В случае успеха»… – Цезарь пристально посмотрел на друга. – Они не верят в меня.

– Ну, Юний все же оптимат. Не то что не верят, скорее не хотят верить.

Цезарь моргнул, услышав эти слова, затем кивнул:

– Возможно, в истории я разбираюсь лучше тебя, Тит, но время от времени ты проявляешь истинную прозорливость.

XXIV

Клятва

Настал новый день, а Спартак по-прежнему сидел в дальнем углу камеры. Вскоре за ним пришли, чтобы заставить принести присягу гладиаторской школе… или убить.

Его вытащили из камеры и бросили лицом в песок, в точности как накануне, и точно так же он встал, не отряхнув песчинок с лица.

Но теперь Батиат не сидел у себя в ложе, а стоял внизу, на арене, рядом со вторым наставником гладиаторской школы, которого вследствие недавних событий назначили главным.

Поднявшись, Спартак увидел вокруг вооруженных охранников и нового главного наставника. Батиат наблюдал за ним, расположившись позади охраны, а стоявшие на трибунах лучники целились Спартаку в грудь. В это утро ланиста не допустит неожиданностей.

Батиат сразу перешел к делу:

– Что ты решил, раб? Я не собираюсь тратить время впустую. Сегодня начинается ваше обучение.

Крикс, Эномай и остальные рабы быстро поняли, что к чему. Выбора не было: либо фракиец немедленно даст присягу, либо его прикончат на месте ipso facto. В любом случае, голыми руками убив старшего наставника, фракиец ничего не доказал ни им, ни ланисте.

Все взгляды были прикованы к Спартаку. Наконец он стряхнул с лица налипший песок, сплюнул и медленно, но громко и четко произнес слово в слово присягу гладиаторской школы, которую никто ему не напоминал:

– Uri… vinciri… ferroque… necari… accipio…

Окруженный охранниками Батиат приблизился, держась на разумном расстоянии.

– Видишь? Это не так сложно, – сказал он, затем повернулся к остальным рабам.

На его лице мелькнула надменная улыбка, говорившая о том, что здесь распоряжается он, Батиат, и никто не смеет ему перечить, даже отъявленные бунтовщики. Не дожидаясь ответа фракийца, ланиста обратился к новому старшему наставнику:

– Начинайте упражнение! Эти люди должны подготовиться к первому бою за шесть недель. Я трачу на них много денег и должен возместить расходы. За дело, во имя Геркулеса!

Обучение началось в тот же день: телесные упражнения, быстрые и медленные махи деревянными мечами, кулачные удары, учебные бои с новым наставником или с другим гладиатором, короткие перерывы на питье или прием пищи, пот, телесное и умственное напряжение. Наконец, измотанные, они разошлись по камерам.

Под покровом ночи, в глубине зарешеченной камеры, где никто не разглядел бы его темных очертаний, сидя на полу, прислонившись голой спиной к стене, чтобы добыть из нее хоть толику прохлады, Спартак шепотом повторил клятву:

– Uri… vinciri… ferroque… necari… accipio…

И чуть слышно добавил три слова – не услышанные ни товарищами, ни ночными стражами, они эхом отдавались в его голове:

– Et vos quoque[36].

XXV

Пиратский остров

Деметрий проснулся в привычном похмелье, после очередной бесконечной ночи, полной вина и плотских утех. Его чревоугодие и похоть часто не знали меры. Деньги, награбленные на захваченных судах и полученные в качестве выкупа за дерзкого, но сдержавшего свое слово римлянина, позволили ему с головой погрузиться в разврат: он устраивал грандиозные пиршества и вкушал дары Диониса.

Предводитель фармакузских пиратов вылез из-под двух египетских рабынь и сел на край ложа. Рабыни ничего не заметили: они старались забыть о том, что попали в неволю, и пили не меньше хозяина, если не больше.

Достигнув вершины могущества, Деметрий наслаждался новым рассветом.

Стоя на носу корабля, Лабиен обозревал остров: сколько хватало глаз, нигде не было видно ни души. На рассвете берег казался пустынным, а гавань с ее постройками напоминала скорее заброшенный город, чем пиратское пристанище. Все шло согласно замыслу. Цезарь уже собирался сойти на берег, а на Фармакузе так и не подняли тревогу. Пираты привыкли нападать, захватывать в плен других, грабить чужие порты. Им давно никто не давал отпор, и немногочисленные часовые на вершине утесов расслабились. Бояться следовало другим, а им ничто не угрожало.

– Возможно, они даже не выставили караул или стражи уснули, – предположил Цезарь.

– Но ты же сам уверял, что они первыми увидели паруса, когда я приплыл с выкупом, – возразил Лабиен.

– Еще бы. Пираты мечтали заработать триста тысяч драхм. Они следили за горизонтом из жадности, а не из желания защитить себя.

Приближаясь к берегу во главе небольшой флотилии, Лабиен вновь убедился в правоте своего друга.

– Видишь, я же говорил: никто не поднял тревогу, – заметил Цезарь, выйдя к Лабиену на нос корабля.

– Хвала Геркулесу, – отозвался Лабиен.

Флот из двадцати кораблей приближался к гавани Фармакузы. Еще двадцать готовились причалить к северным берегам острова. Всего Цезарь взял с собой более тысячи вооруженных наемников. На острове же было около трехсот пиратов – заспанных, пьяных, изнуренных излишествами.

У Деметрия имелась на острове удобная вилла, но в память о былой неприкаянности он частенько ночевал в палаточном лагере на берегу. Он любил шум волн. Море давало ему все, в чем он нуждался: от рыбы до всевозможных богатств, доставляемых на кораблях, которыми управляли трусливые и наивные людишки, то и дело попадавшие к пиратам в плен.

Предводитель пиратов все еще сидел на краю ложа, египетские рабыни спали у него за спиной. Внезапно послышались первые крики вперемежку с проклятиями. Возможно, сигнал тревоги. Все еще вялый из-за похмелья, Деметрий наконец проснулся и медленно сполз с ложа. Он невольно поискал взглядом меч и кинжал, но не обнаружил ни того ни другого. Куда они подевались? Он не мог далеко их упрятать. Все еще в замешательстве, он силился вспомнить, где его носило ночью, как вдруг несколько вооруженных людей ворвались в палатку и, не успел он открыть рот, дважды ударили его по лицу перевернутой булавой. Деметрий потерял сознание и рухнул к ногам рабынь, которые тоже проснулись и невольно обнялись, опасаясь худшего. Однако их никто не трогал: в то утро охотились только на мужчин.

XXVI

Отступничество

Замена личной охраны Сертория обеспокоила его начальников. Им не нравилось видеть проконсула в окружении кельтиберских воинов, а не обычных легионеров, но ни легаты, ни трибуны ничего не сказали.

На совещаниях высших начальников Серторий, внимательно наблюдавший за приближенными, чувствовал их недовольство, но собственную безопасность ставил выше душевного спокойствия начальников. Рим назначил за его голову достаточно высокую цену, и против него могли устроить заговор. Он не считал себя незаменимым, однако понимал, что только ему под силу объединить кельтиберов и популяров для борьбы против оптиматов во главе с Метеллом и Помпеем. Если бы он, Серторий, погиб, дело популяров в Испании, а значит, и в Риме, и в других местах было бы обречено. Ни один другой римский вождь не мог успешно противостоять сенаторам-оптиматам: Марий был мертв, Цинна тоже, и даже сын Мария пал в битве. Не осталось никого. Популяры в Испании должны были выстоять и победить, чтобы их дело восторжествовало в сердце самого Рима. И если для этого следовало забыть о тонкостях обращения с римскими начальниками, Серторий был к этому готов.

Еще более щекотливым вопросом было прощение, которого Метеллу удалось добиться от сенаторов. Каждому легионеру, готовому бросить популяров и перейти к Помпею или самому Метеллу, давались прощение и свобода. Пока было сложно сказать, во что это выльется, но, учитывая все обстоятельства, Серторий решил и дальше избегать решающего сражения, защищая самые верные города и терпеливо выжидая, когда враг допустит ошибку. Терпение, по мнению Сертория, было надежнейшим союзником.

Вот почему он пришел на помощь Паланции, когда ее осаждали войска Помпея, который раньше не осмеливался вторгаться так глубоко в земли кельтиберов, подвластные популярам и их союзникам. Серторий знал, что не может позволить врагу одержать эту победу.

Римский проконсул отступил, увидев, что Серторий прибыл со всеми своими силами и тысячами испанцев, но отступление его оказалось незначительным, поскольку он сразу же направился на юг, в сторону Кауки[37].

Кауку окружали прочные стены, и она могла продержаться какое-то время, а потому, прежде чем прийти ей на помощь, Серторий все же потратил несколько недель на то, чтобы обезопасить Паланцию на случай повторного нападения. Однако Помпей придумал, как захватить Кауку при помощи хитрости, а не грубой силы: посланные им «раненые» легионеры заявили, что хотят перейти на сторону популяров, и их впустили в город, чтобы подлечить до прибытия Сертория, который решит их судьбу; но «раненые» оказались вооруженными помпеянцами, которые воспользовались оплошностью осажденных, открыли ворота, впустили своего вождя и расправились с населением.

Падение Кауки сильно сказалось на боевом духе популяров.

Начальники собрались на совещание в претории рядом с Паланцией. Помимо самого Сертория, там были Марк Перперна, Октавиан Грецин, Фабий, Антоний и другие. После гибели Гиртулея в бою Перперна считался первым помощником Сертория. Грецин отличился в битве при Лавре, а Фабий и Антоний пользовались большим доверием легионеров: Фабий – преимущественно среди кельтиберов, Антоний – среди римлян.

– Надо отбить Кауку, – предложил Грецин.

Серторий как раз размышлял об этом, как вдруг в палатку вошел легионер. Было очевидно, что у него имелась веская причина, иначе он не решился бы прервать совещание.

– В чем дело? – полюбопытствовал Серторий.

– Помпей осаждает Калагуррис[38].

– Должно быть, часть отрядов он оставил в Кауке, а туда увел основное войско, – быстро заметил Грецин. – Это облегчает захват города.

– Несомненно, – согласился Серторий и погрузился в задумчивость, что не ускользнуло от внимания его помощников.

– Что же тебя смущает? – спросил Перперна.

– Это ловушка. Я имею в виду Кауку. – Серторий склонился над картой срединной Испании и знаком приказал гонцу удалиться, чтобы совещание продолжилось. – Калагуррис намного крупнее и важнее Кауки, – объяснил он, показывая на оба города. – К тому же он на пути в Оску, где расположены сенат и академия, два учреждения, связывающие нас с кельтиберами. Сенат обеспечивает нашим порядкам правомерность, пугающую оптиматов, поскольку она делает нас новой Римской республикой с новыми законами, которые мы собираемся распространить на весь Рим. А в академии учатся сыновья кельтиберских вождей, которые поддерживают нас. Если их схватят, то смогут использовать как заложников, чтобы заставить кельтиберов покинуть нас. Каука – приманка, легкая добыча, чтобы отвлечь нас от подлинной цели – Калагурриса и, прежде всего, Оски. Если мы возьмем Кауку, кто поручится, что Калагуррис не станет жертвой очередной хитрости, подобной той, что применили в Кауке, или предательства? А если Калагуррис падет, в тылу не останется ни одного враждебного оптиматам города, и тогда Помпей двинется со всеми своими силами на Оску. Нет, мы не должны идти в Кауку. Сейчас Каука не важна. Со временем мы ее вернем. Важнее всего Калагуррис, где Помпей нас не ждет и где рано или поздно мы с ним встретимся. Итак, направляемся в Калагуррис. Выходим на рассвете.

Серторий не допускал споров. В то же время его объяснения казались довольно убедительными, а многие начальники горели желанием снова сразиться с Помпеем, как при Сукроне, чтобы полноценное сражение положило конец долгой войне. Общее утомление подрывало их волю. Отправиться в Калагуррис, на встречу с Помпеем, всем казалось правильным решением.

Помпей и Афраний наблюдали за передовым отрядом Сертория, стоявшим на близлежащих холмах, чуть восточнее города.

– Он догадался, что Каука – это ловушка, – заметил Афраний. – Только так можно объяснить столь быстрое появление его сил.

– Похоже на то, – неохотно проворчал Помпей. – И он расположил свои войска на восточном пути, затрудняя нам продвижение к Оске. Он слишком далеко, чтобы вступить в открытый бой, но достаточно близко, чтобы нам помешать, если мы задумаем длительную осаду.

– Если он не вступит в бой, – предположил Геминий, – возможно, мы сможем взять город, как он сделал с… – Он собрался было сказать «Лавр». Тогда Помпей сошелся с Серторием в бою вплотную, однако тот в конце концов придумал, как одержать победу. Все же Геминий сумел избежать упоминания об этом поражении, унизительном для его начальника. – Как мы поступили с Валенцией, когда его люди не пришли ей на помощь.

– Я думал об этом, – заметил Помпей, – но Калагуррис – не Валенция. Калагуррис – один из самых важных для Сертория городов, чуть ли не военная столица, и он слишком близко к Оске, его административной столице. Серторий не позволит спокойно ее взять. Но и нападать не собирается. Он просто, – Помпей вздохнул с неприкрытой досадой, – он просто играет, чтобы затянуть проклятую войну.

Афраний кивнул в ответ.

Затем Помпей повернулся к своему приближенному.

– Мне нужен предатель в войске Сертория, Геминий, – нетерпеливо рявкнул он. – Я дал тебе это задание несколько месяцев назад. Если ты не можешь его выполнить, несмотря на цену, которую Метелл назначил за его голову, а также сенатское прощение для тех, кто перейдет в наши ряды, мне следует подыскать кого-нибудь другого.

Геминий сглотнул и сказал:

– Я с этим разберусь.

– Очень надеюсь, – кивнул Помпей. – Очень надеюсь… ради твоего же блага.

– Давайте устроим грандиозную битву, – предложил Перперна.

Замечание не смутило Сертория – он знал, что Перперна жаждет большого сражения, которое положит конец войне, – но его задело то, что предложение прозвучало в присутствии остальных начальников. Хотя Перперна прекрасно помнил, что Серторий выступал против этой затеи. По крайней мере, сейчас подобный бой был бы весьма неуместен.

Серторий ничего не ответил, и легат продолжил:

– Зажмем их между нашими легионами и стенами Калагурриса. Наши союзники в городе изрешетят их стрелами.

– Если мы нападем и оттесним Помпея к городским стенам, – возразил Серторий, – он поведет себя так же, как в Лавре, когда мы зажали его с двух сторон. Грецин набросился на его замыкающий отряд, а мы ударили по передовому. Он отступит, тем более что Калагуррис наш, а не его, и ему не придется защищать город, как было с Лавром.

Грецин кивнул.

Другие начальники внимательно слушали. Перперна не сдавался:

– Тогда дадим Помпею бой в открытом поле, вдали от крепостных стен, и ему придется драться.

Серторий покачал головой:

– Он знает, что из Калагурриса могут выйти войска и напасть на него с тыла.

– Тогда отойдем еще дальше, – настаивал Перперна. – Пора покончить с Помпеем. Он – главная опора оптиматов еще со времен Суллы. Если мы его уничтожим, это будет решающий удар. Рим пойдет на переговоры.

– Решающий удар – это как раз то, что нам нужно, – согласился Серторий, – но он будет нанесен не здесь и не сейчас. У нас хватит денег и припасов, чтобы затянуть войну на время, достаточное для того, чтобы Митридат Понтийский начал полноценные боевые действия в Азии. Рим не сможет вести две большие войны одновременно. Если столкновения происходят сразу в двух местах, сражение проиграно. Это же касается войны в целом. Но подготовка нападения в войне занимает больше времени, чем в отдельном сражении. Ради всех богов, Марий ждал много лет, прежде чем нанести тевтонам решающий удар. Он ждал, даже когда его начальники теряли терпение, как вы сейчас; он поступил мудро и, когда начался решающий бой, наголову разбил тевтонов.

– Во времена Мария не было Сената, который предлагал бы легионерам прощение и свободу при переходе на его сторону, – возразил Перперна, явно бросая вызов авторитету Сертория.

Как и многих других начальников, его беспокоило отступничество легионеров: воодушевленные прощением, уставшие от бесконечной войны и разлуки с семьями, которые остались в Италии или даже в самом Риме, они переходили на сторону врага.

– Но у него был римский Сенат, полный врагов, которые жаждали его поражения, как сейчас жаждут моего. И все же он терпеливо ждал – и победил. И мы… – Серторий вдохнул, выдохнул и договорил: – Мы сделаем то же самое. А теперь ступайте к своим когортам.

Совещание подошло к концу.

Серторий больше не хотел выслушивать предложения, наносившие ущерб его авторитету. Перперну переполняла решимость, но Серторий надеялся, что остальные начальники вспомнят, как действовал Марий в битве с тевтонами, и убедятся, что прав он, а не Перперна. За кельтиберов он не тревожился, потому что этот ход позволял защитить Калагуррис, а также Оску. Требовалось только время. Может быть, год. Митридат станет для Рима предметом величайшего беспокойства, Сенат пойдет на уступки и заключит с ним, Серторием, соглашение, по которому вооруженные испанские популяры заметно усилятся и смогут изменить римские законы.

Грецин вошел в палатку Перперны, когда тот заканчивал ужинать в одиночестве. После нападок на Сертория во время последнего совещания начальников ему не хотелось никому попадаться на глаза.

– Чего тебе? – спросил он.

– Один человек… – нерешительно начал Грецин, – посланец Помпея, желает… положить конец этой войне.

– Положить конец войне?

– Именно так он сказал.

– А почему ты не отвел его к Серторию? – осведомился Перперна.

Прежде чем ответить, Грецин как следует поразмыслил. Его слова граничили с предательством.

– Потому что все мы знаем, что думает Серторий, и, если переговорщик предложит условия, на которых ее можно прекратить, вряд ли наш проконсул прислушается к его словам. Он ясно дал понять, что его главная цель – истощение Рима, а о собственном истощении он не думает. Вот почему… я решил, что мы могли бы сами выслушать этого человека. Мы всегда успеем передать Серторию его слова или отвести его в преторий. Возможно, я ошибаюсь.

Перперна пристально посмотрел на Грецина:

– Ты тоже обеспокоен тем, что Серторий стремится затянуть противостояние?

– Я понимаю его мысли и образ действий, но из легионов постоянно бегут люди, и ты это знаешь. Мы не можем победить только благодаря кельтиберам. Мои желания совпадают с твоими: необходимо грандиозное сражение, решающее наступление, и пусть все будет по воле богов, пока мы сами еще способны сражаться. Серторий считает, что время ослабит Рим, а я полагаю, что оно ослабляет нас. И есть еще кое-что.

– Слушаю тебя.

– Посланник Помпея просил поговорить с каким-нибудь начальником, только не с Серторием, – сообщил Грецин. – Думаю, он понимает, что вести переговоры с Серторием невозможно. Он ищет посредника.

Перперна покачал головой:

– Приведи сюда этого гонца.

Грецин вышел и вскоре вернулся в сопровождении невысокого, худого, как скелет, человека. Лицо его скрывал капюшон, словно у жреца, готовящегося к жертвоприношению.

– Открой лицо, – приказал Перперна посланцу Помпея.

Геминий откинул капюшон.

– С кем я говорю? – спросил он.

– С Марком Перперной, – важно ответил Перперна. – А с кем говорю я?

– Мое имя не имеет значения, но я отвечу из уважения к легату, удостоившему меня приема: я Геминий. Главное – то, что я выступаю от имени Помпея и готов сделать предложение… смелому человеку.

– Какое предложение? – спросил Перперна, жестом пригласив его сесть.

– Мы все знаем, что Серторий, – начал Геминий, – как бы это сказать?.. Желает продолжения войны. Помпей хочет положить конец кровавой бойне между римскими легионерами, которая ни к чему не приведет. Так или иначе, все закончится победой Рима. Это лишь вопрос времени. Ваши воины бегут – пока отдельные солдаты, но в любой миг на другую сторону могут устремиться целые когорты, тем более что Серторий тянет и тянет, всеми силами избегая решающего сражения. Легионеры, ваши легионеры, могут рассчитывать на сенатское прощение, но Помпей с некоторых пор задается вопросом: а как насчет начальников? Пока Сенат считает вас врагами государства, но… разве не будет справедливо, если военачальники Сертория также смогут рассчитывать на помилование? Знаю, многие трибуны и легаты начнут колебаться, потому что в глазах Рима несут гораздо большую ответственность за эту войну, нежели простые легионеры. Вот почему Помпей готов предложить прощение, свободу, пощаду родственникам и сохранение имущества, а заодно – почему бы и нет – дополнительное вознаграждение каждому начальнику, готовому задуматься о том, на чьей он стороне.

Геминий умолк, позволяя своим собеседникам как следует поразмыслить.

Грецин тоже молчал. Было слышно, как ветер бьется о холст палатки.

– Прощение, свобода, уважение к родственникам, имуществу и деньгам… и все это лишь за то, что мы перейдем на вашу сторону? – уточнил Перперна. Предложение, по его мнению, было слишком простым и щедрым.

– Легат весьма проницателен, – отозвался Геминий. – Скажем так, начальник будет вознагражден за переход на другую сторону щедрее, чем легионер, но и свою верность он должен будет выказать… ощутимее.

– Что все это означает?

Перперна больше не желал ходить вокруг да около.

Геминий понял, что пора выложить все начистоту.

– Надо убить Сертория. Без него война быстро закончится либо решающей битвой, которая наконец состоится, либо переговорами между Помпеем, представляющим Сенат, и новым вождем популяров, готовым в них участвовать. Либо битва, либо переговоры, – оставляю это на ваш выбор.

– А может, отвести тебя к Серторию и ты изложишь все ему лично? Любопытно, что он тебе ответит? – грозно усмехнулся Перперна. – Ты предлагаешь предательство, но я не предатель.

Геминий учащенно дышал, но голос его по-прежнему был спокойным.

– Мы оба… – Он осекся, вспомнив, что Грецин тоже здесь, с ними. – Мы все знаем, что Серторий ведет войну из рук вон плохо; в противном случае ты бы не позволил сказать мне и слова в его отсутствие. Вот почему ты не отведешь меня к нему и позволишь мне вернуться к Помпею с ответом.

Перперна повернулся спиной к Геминию. За пределами палатки слышался шум – голоса, крики, смех. Он подумал обо всех этих людях, по-прежнему преданных популярам. А он? Кому он верен: своему войску – или вождю, который вел его прямиком к беде? Прежде чем Перперна вновь повернулся лицом к Геминию, он уже знал ответ.

– Предатель нашелся, – объявил Геминий.

Помпей улыбнулся.

– Ты как охотничья собака, – сказал он. – Тебя надо как следует науськать, и тогда ты явишь себя во всей красе.

XXVII

Римские таланты, римское правосудие

Закованный в цепи Деметрий сидел в трюме корабля среди своих сотоварищей, которые еще недавно были его верными спутниками по пиратским вылазкам. Все они также были закованы в цепи и избиты, а на их лицах застыли разочарование и страх.

Предводитель пиратов несколько раз требовал встречи с Цезарем, но пока не получил ответа. Все, что ему предложили, – немного воды и хлеба, а также молчание и полное безразличие со стороны того, кто снарядил этот флот и отнял у Деметрия все. Какую странную шутку сыграла с ним судьба! Ограблен, унижен, заключен в темницу. Странная, горькая шутка. Он к такому не привык.

– Мы возвращаемся в Эфес? – спросил Лабиен.

– В Эфес, слава Юпитеру. – Цезарь повернулся к другу и, улыбнувшись, добавил: – Или же Артемиде.

Лабиен ответил понимающей улыбкой.

Плавание было недолгим, и на сей раз им нечего было опасаться: большинство пиратов с близлежащих островов были захвачены и надежно упрятаны в трюмы десятков кораблей, нанятых Цезарем для поимки Деметрия и прочих морских разбойников с Фармакузы. Весть об этом летела от острова к острову с поразительной быстротой, и, вместо того чтобы прийти на помощь Деметрию и его людям, окрестные пираты предпочли затаиться, выставить часовых, наказав им оставаться трезвыми, и ждать: кончится ли все Фармакузой, или за этим последует избиение всех киликийских пиратов?

Цезарь и Лабиен высадились в Эфесе, и Цезарь немедленно развернул кипучую деятельность, договариваясь о переправке денег и серебра в Фессалонику, Митилену и Милет, которые одолжили их Лабиену для уплаты выкупа. Благодаря имуществу, отобранному у Деметрия, – кораблям и богатствам, накопленным за десятилетия грабежей, включая большую часть сундуков Лабиена, – каждый заимодавец получил все согласно договору. Как и было обещано, митиленцам выплатили сумму втрое больше взятой взаймы. После этого Цезарь вернул нанятые корабли и щедро заплатил их владельцам. Большую часть вооруженных матросов он уволил, оставив только тех, кто охранял пиратов. Наблюдая за его хлопотами, Лабиен в очередной раз убедился в том, что было не исключением, а правилом в отношениях Цезаря к деньгам: его друг проявлял чрезвычайную щедрость ко всем, кто выказывал ему доброту или верность. Фессалоникийцам и милетцам он заплатил больше ожидаемого, и даже митиленцам накинул кое-что. Казалось, он больше заботился о других, чем о себе.

– У нас осталось совсем немного денег на собственные расходы и не самое изысканное вино, – беззаботно заметил Лабиен, пока рабы разливали этот посредственный напиток по кубкам: один предназначался для него, другой – для Цезаря.

– Зато мы сдержали слово, расплатились с заимодавцами и теперь свободны, – ответил Цезарь с облегчением, будто не мог поверить, что все разрешилось благополучно.

Пираты, оказавшиеся между двух огней, – на них напали и моряки во главе с Цезарем, сошедшие с кораблей на южном берегу острова, и те, кто высадился на северном побережье, – почти не оказали сопротивления, поскольку были испуганы и пьяны.

– Что ты собираешься с ними делать? – спросил Лабиен.

– Я предупреждал Деметрия, что вернусь на остров, поймаю их всех и перебью.

– Так и сказал? Когда был в плену?

Лабиен не верил своим ушам, но по серьезному голосу Цезаря понял, что тот был способен так сказать и, главное, сделать.

– Я ждал ответа от наместника. Я послал ему письмо, изложив свои намерения.

– Значит, их ожидает распятие?

Цезарь кивнул.

Лабиен промолчал. Деметрий и его пираты похитили и собирались убить его друга. Они изображали из себя надменных повелителей, играя жизнями своих пленников, и проиграли. Когда играешь по-крупному, проигрываешь тоже по-крупному. Можно потерять все. Даже саму жизнь.

– Марк Юний ответил? – спросил Лабиен.

Цезарь медленно встал, подошел к шкафу, стоявшему в углу атриума, открыл ящик, вынул письмо и положил на стол, за которым они сидели, а затем вернулся на ложе.

– Письмо прибыло сегодня утром, – заявил Цезарь. – Пока мы спали.

Лабиен заметил, что печать сломана.

– Ты его прочитал?

– Да.

– И что в нем?

Цезарь пригубил вина и ответил:

– Марк Юний желает продать пиратов в рабство, поскольку ему нужны деньги, чтобы дать отпор Митридату в Вифинии.

– И что ты собираешься делать? – Лабиен понимал, что это идет вразрез с замыслом Цезаря – предать казни Деметрия и его пиратов. Но перечить римскому наместнику было бы преступлением, и вдобавок Марк Юний действовал прежде всего в интересах Рима. – Хоть это и не нравится тебе… нам обоим… это выгодно Риму, – сказал он пребывавшему в задумчивости Цезарю.

– Не совсем так, – возразил Цезарь, к удивлению Лабиена. – Продажа пиратов в рабство выгодна Риму оптиматов, а это не тот Рим, о котором мечтаем мы с тобой.

Лабиен помрачнел. Он видел, что его друг теперь способен не только набирать частное войско для нападения на пиратов, но и обходить римские законы. Да, это был Рим оптиматов, но именно он правил миром, их миром.

– Это еще не все, – добавил Цезарь, прочитав сомнение в лице Лабиена. – В город прибыли легионеры, раненные на войне с Митридатом, и рассказывают… удивительные вещи.

– Да ну? Уж нет ли среди солдат Митридата циклопов и великанов, как считали легионеры твоего дяди Мария, сражаясь с тевтонами?

– Нет, – возразил Цезарь без улыбки. – Но кое-кто говорит, что среди понтийских воинов есть римские легионеры.

Несколько мгновений Лабиен размышлял.

– Дезертиры?

– Это как посмотреть, – заметил Цезарь.

Голос его звучал двусмысленно. Лабиен возмутился:

– Отступник – это в любом случае предатель Рима.

Цезарь покачал головой:

– С Митридатом сражаются легионеры, отправленные из Испании… Серторием, – добавил он.

Повисла пауза.

– Что-то я не понимаю.

– Легионеры Марка Юния рассказывают, что Серторий послал Митридату римских солдат в обмен на крупную сумму, выданную ему для продолжения войны против Помпея, Метелла и всех, кого оптиматы пошлют против него в будущем. Таким образом, дело популяров не умрет. Но люди, которых он посылает к Митридату, усиливают понтийское войско. Сенат, к которому принадлежат Метелл, Помпей и остальные, оказывается между двух огней.

– Снова война между оптиматами и популярами?

– Именно так, – подтвердил Цезарь. – А мы посередине.

– И что нам делать?

Лабиен знал, что Цезарь собирался присоединиться к наместнику Марку Юнию, боровшемуся против Митридата, и отличиться на поле боя, чтобы его заметили и Сенат, и римский народ, поскольку многие годы понтийский царь был смертельным врагом Республики.

– Я не стану сражаться с людьми, посланными Серторием, – ответил Цезарь, словно прочитав ход его мыслей. – И не собираюсь отдавать пиратов наместнику, чтобы тот продал их в рабство, разжился деньгами и смог успешнее бороться с Серторием.

– Но если Серторий поддерживает Митридата, он враг Рима, – возразил Лабиен, потрясенный рассуждениями друга.

– Митридат – давний противник Рима. Некогда Сулла заключил с ним перемирие – не ради Рима, но ради собственной выгоды, а также в угоду оптиматам: он собирался вернуться в Рим и разбить популяров, защищавших интересы народа. Серторий понял, что оптиматов нужно бить их же оружием, иначе победы не видать. Когда-то они использовали Митридата, а теперь Серторий делает то же самое, чтобы сражаться за дело популяров в Испании и вынудить римских сенаторов разделить силы между Испанией и Азией. Он возобновляет войну, чтобы у оптиматов было недостаточно легионов для войны в двух местах, чтобы они заключили с Серторием договор о новом Риме, где все мы, и популяры, и оптиматы, будем представлены равно и станут возможны серьезные преобразования.

– Мне это непонятно, – настаивал Лабиен. – Разве прибегать к тем же способам, что и враг, не значит уподобляться ему? Используя уловки оптиматов, мы станем такими же, как они.

– Я думал об этом все утро, – ответил Цезарь, – и пришел к выводу, что либо мы уподобимся им, либо они поступят с нами так же, как поступили с Гракхами, Сатурнином, Цинной, моим дядей Марием и многими другими: убьют. Наши дни сочтены. Мы отправились в изгнание всего лишь из-за того, что пытались осудить кое-кого из них за мздоимство. Я согласен с Серторием: оптиматов нужно бить их же оружием.

Лабиен медленно покачал головой. Он помнил суды над Долабеллой и над Гибридой и понимал, что у друга нет недостатка в причинах. Но как далеко готов зайти Цезарь, используя приемы оптиматов?

– И что ты предлагаешь?

– Для начала покончу с пиратами.

– Ты собираешься их казнить? Но это противоречит приказу наместника. Отданному, между прочим, в письменном виде.

Лабиен приподнялся на ложе и указал на письмо, лежащее на столе.

– Это верно… – Цезарь обратился к рабу: – Приведи гонца.

Лабиен искоса посмотрел на друга:

– Что ты затеял?

– Хочу отменить приказ наместника, – ответил тот. – Нет приказа, нет и неповиновения, верно?

Лабиен сглотнул.

Цезарь менялся на глазах. Лабиен знал, что поражение в судах сильно ударило по другу, но только теперь осознал, до какой степени. Во-первых, Цезарь снисходительно относился к тому, что Серторий отправлял римских легионеров сражаться с другими римскими легионерами, поскольку это усиливало популяров; во-вторых, был готов содействовать усилению Митридата, заклятого врага Рима, как в прошлом Сулла, поскольку это облегчало популярам борьбу с сенаторами-оптиматами. Да еще не желал отдавать пиратов Марку Юнию, ведь вырученные за них деньги будут потрачены на войну против солдат, посланных Серторием на помощь Митридату. Как можно нарушить приказ наместника? И что Цезарь собирается делать с гонцом, доставившим письмо, бедным легионером, который ни в чем не виноват? Неужто Цезарь принесет в жертву ни в чем не повинного человека ради нескончаемого раздора между популярами и оптиматами?

Солдат-ветеран, одетый в римскую форму, вошел в атриум и по-военному поприветствовал Цезаря. Лабиен заметил, что это не простой легионер, а опцион, которому по возрасту полагалось быть центурионом, – однако не все получают повышение по службе.

– Ты передал мне это письмо сегодня утром, опцион, – обратился к нему Цезарь, – и наместник ждет ответа.

– Верно, – подтвердил ветеран.

Цезарь изучал этого человека с тем же вниманием, что и Лабиен. Опцион выглядел уставшим; чтобы доставить послание, ему пришлось без устали скакать несколько дней подряд. Несомненно, Марку Юнию очень хотелось получить деньги за пиратов, поэтому он послал опытного гонца. Но… насколько этот человек предан Марку Юнию?

– Долго служил в легионе? – спросил Цезарь, сменив предмет разговора, что удивило его собеседника.

– Довольно долго. Больше пятнадцати лет.

– Почему не стал центурионом?

Опцион опустил взгляд.

– Ты не обязан мне отвечать, – продолжил Цезарь, – я не военный, не магистрат, не сенатор и вообще не представляю никакую власть… У меня к тебе один вопрос: не хочешь ли ты выйти на покой, покинуть войско, забыть о службе и начать все заново где-нибудь далеко?

Опцион фыркнул, явно смутившись. На лице его отразились изумление, уныние и тревога.

– Это отступничество, – пробормотал он в ответ.

– Тебя удерживает это соображение или отсутствие денег? – спросил его Цезарь, затем встал и снова направился к шкафчику в углу атриума. Он открыл другой ящик, взял мешочек, полный золотых монет, – все, что осталось после того, как они заплатили заимодавцам, – подошел к посыльному и протянул мешочек на раскрытой ладони. – Здесь достаточно золота, чтобы исчезнуть из Азии, отправиться куда угодно и начать новую жизнь вдали от войны.

Лабиен немного расслабился. Цезарь не собирался прибегать к помощи оружия: он хотел подкупить гонца, как уже делал однажды, – но тогда был схвачен как беглец, разыскиваемый Суллой. На мгновение Лабиен испугался, что Цезарь решил избавиться не только от письма, но и от гонца, причем насильственным способом. Он вздохнул. В конце концов, его друг не так уж сильно изменился.

Опцион взял мешочек с золотом и взвесил на ладони. Этот человек предлагал большие деньги за… за что именно?

– Ты должен исчезнуть из Азии, – сказал Цезарь гонцу, не успел тот задать вопрос. – Ты меня не видел и не передавал мне письмо от наместника. И даже не добрался до Эфеса. Просто исчез. На тебя могли напасть ночью на дороге. Такое случается.

Все еще держа мешочек с золотом, опцион размышлял.

– Хорошо, – сказал он наконец.

– Не выдавай меня, – добавил Цезарь. – Ты видел, что я сделал с пиратами, которые меня похитили. Если вернешься к наместнику, рано или поздно мы встретимся.

Опцион покачал головой.

– Марк Юний – глупец, – сказал он. – Я не собираюсь к нему возвращаться. Мы больше не увидимся. По-моему, это отличная сделка.

– Тогда ступай.

Цезарь с улыбкой указал на дверь, как бы любезно приглашая гонца в новую жизнь.

Опцион собрался было по-военному отдать честь, но внезапно решил, что это лишнее, и ограничился легким кивком, после чего развернулся и покинул дом, а затем город и римскую провинцию.

Цезарь подошел к столу и взял письмо.

Рабы зажигали в атриуме факелы. На Эфес опустилась ночь. Цезарь поднес папирус к факелу, и письмо вспыхнуло. Некоторое время он осторожно, чтобы не обжечься, держал его кончиками пальцев. Наконец папирус догорел, сморщился, и в руке у Цезаря остался лишь корчившийся в пламени клочок. Цезарь разжал пальцы; клочок упал на пол и догорел, превратившись в пепел.

– Приказа римского наместника больше нет.

Цезарь вел себя осторожно. Он понимал, что Эфес, столица римской провинции, находится под неусыпным наблюдением и казнить сразу многих без ведома наместника опасно. Поэтому он переправил пленников морем в Пергам под охраной небольшого отряда, который оставил для личных надобностей, и заключил в одну из тамошних тюрем. Пока готовились кресты для казни, он совершил кратковременную вылазку на север, делая вид, будто защищает эту область от нападения Митридата, хотя на самом деле старался не ввязываться в крупные сражения. Он не хотел, чтобы Рим обвинял его в бездействии, когда понтийская угроза обозначилась совершенно явственно. В конце концов, именно Рим, Рим оптиматов, отказывал ему в доступе к начальственным должностям, а значит, он не был обязан участвовать в войне, на которую его не приглашали и в которой он сам, имея в виду стратегию Сертория, участвовать не желал. А потому, получив сообщение из Пергама о том, что все готово для казни, он отправился в город ipso facto.

На рассвете жители Пергама вышли на римскую дорогу, что вела в город с севера. По обеим ее сторонам стояли кресты.

Деметрия, по-прежнему закованного в цепи, вывели из темницы и поставили перед Цезарем. Впервые после своего задержания в Фармакузе он смог обратиться к своему тюремщику.

– Послушай, римлянин, – начал Деметрий, который видел в этой встрече последнюю возможность спасти свою жизнь, – мы можем договориться. Тебе нужны деньги? Отпусти меня, и я буду охотиться на корабли многие месяцы или же годы, а все награбленное станет твоим. Не стоит меня убивать. Я понимаю, ты обижен, но, в конце концов, я ведь сдержал слово и тебя освободил, согласись.

Цезарь подошел к пирату, с которого уже снимали цепи, готовя его к распятию.

– Пират, ты похитил меня, ты запросил за мою жизнь огромную сумму и удерживал меня в плену тридцать восемь дней, причем я не был уверен, оставишь ли ты меня в живых. – В его голосе, спокойном и холодном, слышался едва сдерживаемый гнев. Лабиен, вооруженные матросы и другие пираты, которым предстояла казнь, ловили каждое его слово. – Я способен многое простить, я понимаю, что таков твой образ жизни, но кое-чего я не забуду никогда.

– Но я же сдержал слово, я сдержал слово…

Деметрий опустился на колени и попытался обнять ноги Цезаря, но тот сделал шаг назад.

– Нет, Деметрий, ты не сдержал слова, ты не был честен со мной, клянусь Геркулесом, – возразил Цезарь. – Ты не уточнил, какими должны быть таланты, аттическими или римскими, а между тем эта разница могла обречь меня на смерть. Ты вел грязную игру и проиграл. Ты потребовал выплатить сумму в римских талантах, и только благодаря моему другу Лабиену и жителям нескольких восточных городов я смог добыть серебро и драхмы, равные пятидесяти римским талантам, но… знаешь ли ты, что влекут за собой римские таланты, за которые ты меня освободил?

Деметрий, коленопреклоненный, со слезами на глазах, замотал головой, глядя в землю.

Цезарь заговорил с холодным равнодушием судьи, выносящего приговор:

– Римские таланты влекут за собой римское правосудие.

Наступила тишина.

Цезарь направился к своим солдатам.

– Распните их… всех.

– Нет, не-е-ет! – завопил Деметрий, когда двое солдат подняли его и потащили к кресту, лежавшему на обочине пергамской дороги. – Я хорошо обращался с тобой на острове! Ты не можешь этого отрицать, римлянин! Почтение, с которым к тебе относились целых тридцать восемь дней, должно чего-нибудь стоить!

Услышав эти слова, Цезарь, который уже пошел прочь вместе с Лабиеном, остановился и вернулся к кресту Деметрия. Он присел на корточки рядом с предводителем пиратов, чьи руки уже были привязаны к перекладине crux commissa[39], а ноги – к столбу, который предстояло вбить в землю.

– Это правда, – признал он. – Ты хорошо обращался со мной на острове. И ты, и твои люди. Поэтому я проявлю милосердие, но лишь в той мере, в какой это позволяют обстоятельства. Скажу тебе вот что, Деметрий: эти города ненавидят тебя и тебе подобных. Ты годами грабил их жителей, отбирал у них золото, серебро и товары, мешал торговле, совершал набеги на порты, похищал мужчин, насиловал женщин, продавал в рабство тех и других. Поэтому здесь желают твоей смерти. Если бы я сохранил тебе жизнь, то испортил бы отношения с жителями Эфеса и с торговцами из Милета, Фессалоники, Митилены, даже Пергама, которые поучаствовали в поимке тебя и твоих соплеменников. Да, ты вел нечистую игру. Но за то, что ты хорошо со мной обращался, я избавлю тебя от долгих и тяжких страданий смерти на кресте. Тебе не придется умирать от голода и жажды – прежде всего от жажды – под палящим восточным солнцем.

Он снова поднялся и приказал:

– Перережьте ему и всем его людям горло, прежде чем воткнуть кресты в землю.

– Не-е-е-ет, не-е-е-ет! – снова завыл Деметрий. – Римлянин, давай поговорим! Ради всех богов! Мы можем договори… А-а-а!

Его последняя мольба оборвалась на полуслове: нож перерезал ему горло. Когда солдаты с помощью веревок подняли крест, чтобы установить его на обочине, кровь хлынула из горла Деметрия, окропила его от шеи до пят, потекла по туловищу, по ногам, затем по столбу и оросила азиатскую землю.

Лабиен наблюдал, как его друг собирает папирусы и одежду, и был с ним, когда представители местной знати являлись поблагодарить Цезаря за то, что он очистил их берега от пиратов хотя бы на время: оставшиеся на свободе напуганы и несколько месяцев не будут беспокоить торговые суда. Лабиен видел, как Цезарь распустил свои отряды, оставив при себе лишь дюжину солдат, а также рабов. Им всем предстоял отъезд, но Цезарь до сих пор не поделился с другом своими планами.

– Куда мы? – спросил Лабиен за ужином. – Ты не идешь на север, к Марку Юнию, потому что не желаешь сражаться с легионерами Сертория. И вряд ли ты захочешь встретиться с наместником после казни пиратов, которых он хотел продать в рабство. Но и в Рим мы вернуться не можем.

– В Рим мы не сможем вернуться еще долго, – отозвался Цезарь. – Мы отправимся туда, куда собирались с самого начала.

Лабиен задумался. Они покинули Рим, преследуя определенную цель, но после истории с пиратами казалось, что цель эта осталась в далеком прошлом и Цезарь о ней забыл.

– Мы собирались на Родос, помнишь? – добавил тот, будто угадывал мысли друга. – Брать уроки риторики у Аполлония. Это единственное, что позволяет мне Рим: учиться ораторскому искусству. За этим мы туда и направлялись.

– Как скажешь, хотя не уверен, что риторика принесет тебе пользу в противостоянии с оптиматами. Ты сам склоняешься к мнению, что война Сертория с сенаторами действеннее всяких слов. Раз так, я не совсем понимаю, почему ты не хочешь отправиться в Испанию и присоединиться к испанским популярам.

– По разным причинам, мой друг. – И Цезарь пустился в объяснения, а Лабиен внимательно слушал. – Во-первых, я считаю, что Серторий недостаточно силен и не сможет одолеть консульские отряды, которые Рим будет посылать один за другим, пусть даже он умело затягивает войну, получил золото от Митридата и сделал так, что римлянам придется сражаться против понтийского царя. Справиться с сенаторами не смог даже мой дядя Марий, Серторию это тоже не по плечу. А во-вторых, хотя в римских судах, как ты говоришь, ораторское искусство не принесло мне особой пользы, оно может помочь мне в других местах.

– Где, например? – спросил Лабиен.

– Например, в Сенате.

– Но для этого тебя должны избрать магистратом, на должность, которая дает возможность стать сенатором, – заметил Лабиен, намекая на то, что для изгнанника это почти недостижимо. – Чтобы участвовать в любых выборах, ты должен вернуться в Рим, а пока у власти оптиматы, это вряд ли случится.

– Верно, путь в Рим закрыт. Чтобы мы с тобой вернулись домой, должно произойти что-то невероятное, то, чего никто не может себе представить.

– Что ты имеешь в виду, Гай?

Цезарь покачал головой:

– Не знаю…

– В последний раз, когда италийские союзники взбунтовались против Рима, оптиматы обратились за помощью к твоему дяде Марию, – заметил Лабиен, вспоминая о событиях гражданской войны. – Но сейчас у союзников нет ни сил, ни решимости для нового восстания. Митридат и Серторий слишком далеко и не могут припугнуть оптиматов. Даже не представляю, кто может восстать против Рима, сделав положение настолько безнадежным, что пришлось бы снова думать об объединении оптиматов и популяров.

– И я не представляю, – признался Цезарь. – Чтобы мы с тобой смогли вернуться в Рим, должно произойти нечто немыслимое. Но пока буду изучать риторику. Это единственное, что в моих силах. Главное – занять себя чем-нибудь. – Он опустил взгляд и в отчаянии пробормотал сквозь зубы: – Да, чтобы я вернулся, должно произойти… чудо.

XXVIII

Бегство

Крикс и Эномай, двое галльских рабов, тихо переговаривались в углу столовой, где обедали бойцы, все до единого – мужчины. В других боевых школах готовили и гладиаторов-женщин, но Лентул Батиат, владелец капуанской школы, не верил, что женщины могут принести высокую прибыль, и держал у себя только мужчин. Рабынь он использовал на кухнях, в поле или для интимных утех, если к этому располагала их внешность.

– Надо захватить повозки с оружием, которое мы используем во время представлений, забавляя Батиата и его гостей. Это настоящее оружие, а не деревянные мечи, – шепотом говорил Крикс. – Учебные деревяшки не помогут сбежать: солдаты нас перебьют, у них-то мечи из железа.

– Я с тобой, – согласился Эномай. – Главное – напасть на повозки внезапно.

– Но когда и как? – задумался Крикс. – Стражники охраняют их днем и ночью.

Оба умолкли.

Рядом сидел фракиец, которого прозвали Спартаком, и молча уплетал свою кашу на козьем молоке. Этот человек ни с кем не разговаривал. Крикс и Эномай, как и прочие, не замечали его, как и он, казалось, не замечал остальных. Разумеется, после того, как он собственными руками убил наставника, никто не осмеливался ему перечить, даже говорить с ним презрительно или дерзко. Но также никто не пытался завязать с ним дружбу, в которой, похоже, он и не нуждался. Вот почему оба удивились, когда Спартак внезапно вмешался в их разговор.

– Кухня, – только и сказал он.

На Крикса, видимо, не произвело впечатления то, что он услышал голос Спартака впервые за несколько месяцев. Он сосредоточился на сказанном:

– Кухня?

Фракиец прекратил есть и пристально посмотрел им в глаза:

– Ни к чему нападать с деревянными мечами и кулаками на охранников оружейных повозок, в этом вы правы. Нам нужны ножи, железо, все, что имеет заточенную поверхность. С этим железом мы сможем перебить охрану и захватить повозки.

– Мы? – удивился Эномай. – С каких пор ты считаешь, что мы возьмем тебя с собой?

– С этой минуты, – отозвался Спартак.

Это не было намеком, предложением или просьбой. Его слова прозвучали решительно, будто он сообщал то, что не подлежало обсуждению.

Галлу не понравилось высокомерие фракийца, и он собрался было его ударить, но Крикс удержал руку товарища:

– Пусть будет так, Эномай. Мы все видели, как он сражается. Такой союзник нам не помешает. В побеге участвуем мы двое, а также кельты Каст и Ганник, остальные вряд ли сгодятся. – Эномай немного успокоился, и Крикс повернулся к фракийцу. – Что ты задумал?

Спартак беззлобно кивнул Эномаю и, пока остальные рабы доедали свою кашу, неторопливо изложил им замысел, над которым думал дни, недели, месяцы – с той самой ночи, как принес присягу гладиаторской школе.

– И когда мы это сделаем? – спросил Эномай, едва фракиец умолк.

Спартак быстро огляделся по сторонам и снова впился взглядом в глаза галльских воинов.

– Чтобы обрести свободу, сегодняшний день подходит, как любой другой, – сказал он.

Крикс и Эномай сглотнули.

Было жарко, но Батиат не собирался отказываться ни от густых соусов, ни от кабанятины, приготовленной в огромной кухне его гладиаторской школы, ни от соития с красивыми рабынями, к которому приступал после обжорства, выходившего далеко за пределы, какие любой греческий врач счел бы разумными в раскаленный полдень. Он был доволен жизнью: в его школе обучались двести гладиаторов, а это означало деньги. Большинство рабов ни на что не годились, и со временем их придется перепродать богатым римским землевладельцам, которые отправят их на свои виллы обрабатывать землю. Однако два галла и два кельта обещали стать настоящими гладиаторами – благодаря им он в ближайшие месяцы рассчитывал получить значительную прибыль. А еще этот молчаливый, загадочный фракиец. Почему он молчит? За что вырезали всю его семью? Впрочем, с каждым из рабов случилось какое-нибудь несчастье. Этот фракиец… Как они его называют? Батиат силился, но никак не мог вспомнить имя. Этот фракиец возомнил себя особенным, а ланисте не нравились заносчивые рабы. Таким нельзя доверять.

Спартак, вот как его зовут.

Да, он храбр и ловко сражается, но доверия не заслуживает. Батиат был убежден, что в настоящем бою этот Спартак окажется трусом.

– Пусть приведут рабынь, – приказал он атриенсию.

Наконец-то он наелся досыта.

Теперь он желал других удовольствий.

Кухню охраняли всего двое – в отличие от повозок с оружием, за которым присматривали более двадцати стражей, вооруженных мечами и кинжалами.

Крикс и Эномай следовали за Спартаком, который согласился возглавить нападение. Вместе с ними отправились Ганник и Каст и еще полдюжины гладиаторов, на которых галлы тоже рассчитывали, готовя побег. Остальные рабы, которым они рассказали о своем намерении захватить кухню и все, что может пригодиться в качестве оружия, равнодушно пожимали плечами и до поры до времени не собирались присоединяться к восстанию, считая его безумным, но прежде всего – опрометчивым шагом. Им нужно было время, чтобы как следует все обдумать.

Спартак быстро приблизился к одному из стражников. Увидев его, тот угрожающе поднял меч, но фракиец быстро ударил его ногой по руке и обезоружил, затем повалил двумя ударами по лицу. Нападение было настолько внезапным, решительным и жестоким, что застало стражника врасплох: не успев сообразить, что происходит, он рухнул на землю без сознания.

Тем временем Крикс и Эномай обезоружили другого охранника, пустив в ход деревянные мечи, которые так и не вернули после упражнений. При помощи кельтов они молотили беднягу до тех пор, пока его голова с громким треском не лопнула; стражник затих навсегда. Другой, тот, которого Спартак сбил с ног, был еще жив, и Крикс с Эномаем вопросительно уставились на фракийца. Спартак понял, чего они хотят.

– В этом нет необходимости, – сказал он.

– Если ты не убьешь его сам, это сделаю я, – возразил Крикс.

Видя, что Спартак бездействует, Крикс воткнул деревянный меч стражнику в шею и с силой надавил; в конце концов тупой наконечник вышел с другой стороны. Землю вокруг несчастного оросила кровь.

Спартак ничего не сказал: он делал лишь то, что считал нужным, но пока что обращал мало внимания на других. Главное – достать боевое оружие. С лицами, забрызганными кровью, они выбили кухонную дверь и ворвались в просторное помещение, где готовились не только скромные блюда для гладиаторов, но и обильные яства для владельца гладиаторской школы.

– Берите все, что режет и колет! – приказал Спартак тоном прирожденного начальника.

Никто не спорил. Всеми владели нетерпение и страх, но, в конце концов, они ведь затем и явились в проклятую кухню. Они прихватили топоры, ножи с широким лезвием, которыми повара разделывали мясо и рыбу, а также длинные острые шампуры, на которых в большом очаге жарили туши кабанов и других животных. Повара и кухонные рабы жались по углам, не оказывая сопротивления. Гладиаторы сновали по кухне, не глядя на них, будто их и не было. Враги – не повара, а надзиратели, которых предстояло перебить, и восставшие не были уверены, что справятся.

Отныне всем им грозила смерть на кресте, и они это знали. Две мысли занимали их ум: одна – о грядущей казни, другая – о необходимости взять с кухни все режущие и колющие предметы.

Спартак, Крикс и остальные гладиаторы, вооружившись топорами, шампурами и ножами, вышли из кухни, готовые броситься на охранников, присматривавших за телегами с оружием. Но гладиаторов было всего пятнадцать. Когда они достигли столовой, где сидели десятки их сотоварищей, не принимавших участия в бунте, Спартак обратился к этим последним:

– Нас пятнадцать, и стражи наверняка нас прикончат, но будь нас хотя бы тридцать, мы бы прикончили их. На кухне осталось еще много ножей. Вы можете рискнуть, вооружиться и последовать за нами или же остаться здесь и умереть, развлекая римлян, которые смеются над вашими страданиями и потешаются над вашими увечьями.

Больше Спартак не сказал ничего. Он не привык произносить громкие речи. Его личный пример убеждал лучше любых слов.

Он двинулся мимо остолбеневших рабов. Крикс и остальные бунтовщики последовали за ним.

Выйдя из столовой, Спартак остановился.

– Подождем, – сказал он.

– Чего нам ждать? – раздраженно отозвался Эномай. – Повара вот-вот забьют тревогу.

– А может, и не забьют. В конце концов, они такие же рабы, как и мы. И хотят узнать, чем все закончится. Подождем немного и посмотрим, не присоединится ли к нам еще кто-нибудь.

Эномай покачал головой, но в этот миг рядом с ними появились гладиаторы, вооруженные острыми кухонными ножами, – около дюжины. А также двое поваров: напуганные не меньше остальных, они решительно размахивали топорами. Затем еще человек пятнадцать, и еще немного, и еще горстка… Вскоре набралось семьдесят человек с ножами, шампурами и топорами – гладиаторы и кухонные рабы.

– Ты! – воскликнул Батиат, указывая на одну из рабынь, убиравших подносы с едой после пиршества.

Девушка побледнела, но ей оставалось только подчиниться.

– На колени! – приказал Батиат, стаскивая с себя одежду, пока не остался в одной тунике, которую закатал до пояса, обнажив член, ослабевший от возлияний и яств.

Рабыня собралась было помотать головой, но не позволила себе даже этого.

Недавно она видела, как хозяин отвесил пощечину другой рабыне, которая не кинулась сломя голову удовлетворять его похоть, да такую, что у бедняжки вылетели зубы. Оказавшись в безвыходном положении, девушка готова была сделать то, что требовал хозяин и что она уже делала прежде, как вдруг двери распахнулись. В атриум с криками ворвались около полудюжины мужчин, с ног до головы перепачканных кровью.

– Они захватили оружейные повозки!

Батиат оттолкнул рабыню, опустил тунику и поднялся. Несмотря на кровь, покрывавшую их лица, он узнал охранников гладиаторской школы.

– Оружие? Кто захватил? – выпалил он, смущенный и рассерженный несвоевременным вторжением в самый разгар утех. – Ради Юпитера, говори яснее, солдат!

– Гладиаторы… Они украли ножи и кухонную утварь и напали на нас. Их было много, больше полусотни. Остальные стражники мертвы. Рабы захватили повозки с оружием и бегут в горы.

Батиат оттолкнул охранника, быстро прошел мимо остальных, пересек прихожую и распахнул двери, желая видеть, что происходит в школе. Выскочив на улицу, он увидел, как повозки с оружием, запряженные лошадьми из его конюшни, удаляются по дороге к великой горе Везувий. Вокруг повозок виднелись десятки вооруженных людей.

Это было самое настоящее восстание.

Стражники, принесшие хозяину горькую весть, нерешительно переминались у него за спиной.

– Ступайте в Капую и обратитесь за помощью к войскам, – приказал Лентул Батиат. – Мы должны поймать этих сволочей, пока они не добрались до Везувия и не скрылись в лесах на склонах.

Видимо, стражи пребывали в полнейшем потрясении, и Батиату пришлось закричать, чтобы привести их в чувство:

– Ну же, глупцы, быстрее в Капую!

Ланиста провожал взглядом колонну рабов, удаляющуюся от гладиаторской школы. Внезапно он испугался: а что, если они повернут вспять и нападут на него? Он отступил на несколько шагов.

– Закройте ворота, закройте ворота! – воскликнул он.

Запереться на вилле, окруженной высокими стенами, пока не прибудут войска из Капуи? Нет… Поразмыслив, он отдал прямо противоположный приказ:

– Открывайте ворота!

Рабы колебались, но Батиат настаивал:

– Открывайте ворота, болваны! Открывайте сейчас же, ради Юпитера!

Рабы повиновались.

Батиат снова выглянул наружу и увидел, как несколько охранников вскакивают на коней, чтобы мчаться в Капую за помощью.

– Дайте и мне лошадь! – приказал он.

Он умчался верхом в сопровождении немногочисленных выживших стражников: вдруг гладиаторы передумают бежать и вернутся, чтобы для начала расправиться с ним?

Ланиста, в общем-то, был прав. Крикс предпочел бы хоть на несколько минут вернуться в гладиаторскую школу, чтобы на прощание лично расправиться с Батиатом, но, повернув назад, гладиаторы обнаружили, что хозяин исчез, а по опустевшей вилле, не зная, куда податься, бродят испуганные рабы.

Бунтовщики принялись обыскивать дом в поисках золота и серебра.

Все это казалось Спартаку пустой тратой времени. Из Капуи, понимал он, вот-вот пришлют войска, так что лучше всего добраться до Везувия и спрятаться в лесу. Но очень важно сохранять единство в рядах восставших: вместе они добились того, чего в одиночку не достигли бы никогда. И, раз уж они все равно теряют время, следует извлечь из этого хоть какую-нибудь пользу.

– Ищите не только золото и серебро, но и ножи, мотыги, любые острые предметы, которые пригодятся в сражении! – приказал он.

Им предстояли бои, долгие бои, и только Спартак, казалось, понимал, что для войны понадобится много оружия.

Девушка, которую Батиат поставил на колени, воспользовалась суматохой и спряталась в своей комнатушке без окон: забилась в самый темный угол, куда не попадал слабый свет, проникавший из коридора через дверь. Девушка считалась красавицей. По крайней мере, так ей говорили с детства, еще до того, как продали в рабство вместе с родителями в разгар войны, которую римляне вели на Востоке против Митридата. Их схватили во время жестокой расправы Суллы с жителями греческих городов, которые в той или иной мере поддерживали понтийского царя. Вот она, суровая действительность: война шла между двумя могущественными державами, понтийским царством и Римом, а страдали, гибли или попадали в рабство ни в чем не повинные люди, притом во множестве.

В ту пору ей было всего десять лет, но уже тогда все восхищались ее красотой. Сначала родители – собственная красота радовала ее, лишь пока она жила с ними. Затем ее красотой хвастались работорговцы, доставившие девочку из Греции в Италию. Родителей она больше никогда не видела. Их продали по отдельности: сперва отца, затем мать и, наконец, ее саму, юную красавицу. Вслед за работорговцами ее красоту превозносили хозяева публичных домов, желая привлечь клиентов и заработать побольше денег. Ее называл красавицей проклятый Батиат, принуждая к разнообразным соитиям: он купил ее в одном из публичных домов, чтобы она была при нем – прислуживала, подавала еду и питье, занималась с ним любовью, сколько он пожелает, когда пожелает и как пожелает. И хотя сам ланиста внушал ей, что лучше быть с таким мужчиной, как он, чем принимать десять незнакомцев в день, она ощущала с его стороны такое презрение и пренебрежение, что думала: «Лучше бы я была проституткой в самом ужасном из капуанских лупанариев». Красота была ее проклятием. Вот почему она спряталась. Ее пугало все, даже восстание рабов.

Крикс обшаривал дом в поисках золота и серебра, но, если бы где-нибудь здесь нашлось оружие, которое искал Спартак, Крикс с удовольствием забрал бы его себе.

Начав обыскивать комнаты рабов, он обнаружил девушку – вернее, почувствовал ее присутствие: она сидела в темном углу, но Крикс развил в себе такое чутье, что угадывал близость человека, даже не видя его. Таково необходимое условие выживания во враждебном мире. Его не раз заставляли сражаться с другими бойцами вслепую. Такие гладиаторы назывались андабатами: к большому удовольствию публики, им надевали на голову шлемы без прорезей для глаз. Каждый гладиатор был благодарен, когда ему позволяли сражаться с открытыми глазами, зная, что все может быть куда хуже.

Крикс направился прямо к девушке и схватил ее за волосы.

– Почему ты прячешься? – спросил он.

Он подозревал всех и вся. Не давая ей времени ответить, он выволок ее в коридор, на свет, и рассмотрел ее лицо.

Девушка была прекрасна.

– Мне страшно, – испуганно пробормотала она.

Крикс зачарованно рассматривал ее совершенное лицо и гладкую кожу. Не слушая, он схватил одну из ее грудей и стиснул. Грудь была упругой.

Девушка застонала.

Крикс был не из тех, кто откладывает удовольствия на потом, и приказал ей опуститься на колени. Он не помнил, когда в последний раз брал женщину силой. В Галлии его общение с женщинами сводилось к тому, что он заставлял их спать с ним или ему прислуживать. Попав в рабство, он убедился в том, что хозяева, подобные Батиату, обращаются с рабынями точно так же. А красавица, в конце концов, была всего лишь женщиной.

Девушка попыталась вырваться, но Крикс ударил ее по лицу.

Из губы брызнула кровь.

Крикс сорвал с себя тунику. Девушка замерла.

– Чем ты тут занимаешься?

Это был голос Спартака.

– А ты как думаешь? – злобно ответил галл.

Из губы девушки по-прежнему струилась кровь, но она молчала. Она смотрела на Спартака, мысли ее лихорадочно метались: теперь ее изнасилуют двое, а не один. В последний раз это случилось в публичном доме. Ничего ужаснее и придумать нельзя.

– Оставь ее, – сказал Спартак.

Девушка моргнула.

Крикс пристально смотрел в глаза Спартаку.

Коридор начал заполняться людьми: Эномай, Каст, Ганник и другие гладиаторы замерли, увидев, что два их вождя спорят из-за женщины.

– Я не лезу в твои дела, – вызывающе ответил галл. – Не лезь и ты в мои. Какая разница, что я с ней сделаю: она всего лишь рабыня.

Крикс дернул девушку за длинные черные волосы, поставил на ноги и на глазах у Спартака снова ударил по лицу. Он хотел показать, что будет поступать как захочет, а проклятый фракиец может говорить что угодно.

Девушка вскрикнула от боли. Разбитая губа обильно кровоточила, но она не плакала. Вообще-то, она не плакала уже давно. Что бы с ней ни случалось, как бы она ни страдала. Все слезы будто высохли.

Спартак заговорил снова. В отличие от Крикса, он не повышал голос, держался с ледяным спокойствием и не поднимал меч – лишь крепко сжимал рукоять, отчего на руке вздулись мышцы и вены.

– Здесь никто никому не раб, – сказал он.

«Здесь никто никому не раб».

Это слышали все.

От гладиаторов до толпившихся рядом рабов и рабынь.

Наступила глубокая тишина.

Девушка по-прежнему молчала, из ее губы текла кровь.

Крикс быстро задышал. В отличие от Спартака, он был безоружен. Собираясь изнасиловать девушку, он оставил кинжал на полу, Спартак же держал наготове меч. При этом фракиец действовал молниеносно. Криксу ничего не светило: попытайся он дотянуться до кинжала, Спартак пронзит его прежде, чем он успеет нагнуться.

– Ладно… – пробормотал Крикс и отпустил девушку, которая ничком рухнула на пол.

– Пойдемте отсюда, – добавил Спартак, глядя на остальных и давая понять, что стычка закончилась. – Мы и так потеряли слишком много времени.

Гладиаторы повиновались и потянулись к дверям. Крикс неподвижно смотрел на Спартака, но Эномай, проходя мимо, взял его за руку и вывел на улицу. Теперь Эномай успокаивал Крикса, как раньше Крикс успокаивал его в гладиаторской столовой, когда фракиец изложил свой замысел побега.

Не обращая внимания на галлов, Спартак оглянулся: девушка исчезла. Привыкнув быть осторожной, она снова юркнула в укрытие; это мудро, решил он. Затем он увидел пустой таблинум, комнату для занятий. Направляясь туда, он столкнулся с Кастом.

– Я уже все осмотрел, – сказал ему кельт. – Одни папирусы. Ничего полезного.

Остальные уже покинули виллу, однако, несмотря на замечание Каста, Спартак решил осмотреть таблинум. Он отдернул штору на входе: внутри и в самом деле были только папирусы. На бедре у Спартака висела котомка, в которой лежали кинжал и еда. Он прошелся взглядом по полкам, читая заголовки папирусов.

Взяв несколько свитков, он увидел слово «Плавт» и названия пьес. Он давно не читал ничего смешного и вспомнил, как хохотал над этими комедиями в те далекие времена, когда служил в римском войске. До чего же давно это было… Тогда у него были семья, жена, дочери, поместье и даже собственный таблинум с папирусами, разложенными по таким же полкам. Затем Спартак увидел другие греческие надписи и имя сочинителя, которого он никогда не читал: Πολύβιος[41]. Латынь он выучил, общаясь с римлянами, греческий – в детстве. Родители научили его читать и привили ему тягу к учению, потому что это было не только приятно, но и полезно. Он нахмурил брови и наугад, руководствуясь лишь чутьем, стал брать папирусы, на которых стояло это имя, и совать в котомку, пока та не наполнилась.

– Ты говоришь, чтобы мы брали оружие, а сам тратишь время на какую-то чушь, – раздался голос у него за спиной.

Движимый любопытством, Каст следовал за Спартаком и подсматривал.

Спартак не удивился. Он знал, что кельт где-то рядом.

– Папирус бывает более грозным оружием, чем тысяча мечей, – невозмутимо ответил он и аккуратно разложил свитки в котомке.

– Папирус, который могущественнее тысячи мечей? – Каст рассмеялся и, уходя, бросил: – Ты безумен, фракиец. Ты просто помешанный.

Спартак в ответ лишь усмехнулся. Он не собирался рассказывать кельту об Аристотеле, Фукидиде или греческих философах: тот вряд ли поймет. В самые тяжелые минуты Спартак вспоминал фразы и мысли некоторых авторов и философов прошлого, и только это не давало ему наложить на себя руки.

Внезапно он повернулся и на сей раз поднял меч: Каст ушел, но в комнате был кто-то еще. Обернувшись, он увидел девушку, которую Крикс хотел взять силой.

– Забери меня с собой, – попросила она.

Спартак опустил меч.

– Здесь тебе будет лучше, – ответил он.

– Нет, – возразила она. – Как только ты выйдешь за дверь, первый же явившийся сюда мужчина набросится на меня. Если это раб, он воспользуется всеобщей суматохой. Если это хозяин, у меня попросту не останется выбора. Мужчины насилуют меня с детства. У меня было три беременности: один ребенок родился мертвым из-за побоев в публичном доме, двух других продали. Я больше не могу. Возьми меня с собой…

– Я тоже мужчина. Почему ты думаешь, что я не сделаю того же самого?

– Ты не такой, как все… – сказала она. – Здесь все об этом говорят с тех пор, как ты голыми руками убил наставника. Это знают гладиаторы, охранники и даже сам Батиат. И все рабы. Ты не такой, как все. Забери меня с собой… прошу тебя…

Она опустилась на колени.

– Я больше не могу… – повторила она. – Я тоже хочу убивать.

– Дело не в убийствах, – возразил Спартак. – Наша задача – обрести свободу.

– Нельзя обрести свободу, не убивая.

– Но не всех же подряд.

Девушка посмотрела на него удивленно.

– Ты не такой, как все… – повторила она.

Спартак сделал глубокий вдох.

– Как тебя зовут? – спросил он.

Девушка растерялась, и внезапно из ее глаз потекли слезы: впервые с детских лет, с тех давно забытых времен, когда Греция еще не была покорена Суллой, ее попросили назвать свое имя.

XXIX

Старый защитник

Аврелия навестила брата на закате.

– Лучше тебе… остаться до завтра, – сказал брат, лежавший в постели; голос его дрожал от долгой, изнурительной болезни. – Улицы Рима… как ты знаешь… ночью небезопасны.

– Да и днем тоже, – едко заметила она.

Он улыбнулся:

– О да, умение видеть смешную сторону вещей очень помогает мне… в такие минуты… Особенно сейчас, когда я вот-вот отправлюсь прямиком в Аид…

Аврелия не пыталась утешить брата пустыми словами, даря ему несбыточные надежды. Она считала, что в тяжелые времена не нужно полумер. Врачи передали судьбу ее брата в руки богов, а те, по всей видимости, склонялись к тому, что переход Аврелия через Стикс лучше не откладывать. Вот почему в последние месяцы, пока брат болел, Аврелия все время навещала его; однако в этот вечер она явилась по его настоятельной просьбе.

– Ты хотел меня видеть по какому-то делу, – сказала она. – Так я поняла из вчерашнего письма.

– Да, – подтвердил Аврелий, затем приподнялся и сел, чтобы она положила ему подушки под спину. – Дело в Цезаре. Я полагаю, мальчик все еще на Востоке?

– Да. После этого неприятного случая с пиратами он сражался с Митридатом в Азии. Вот последнее, что я слышала: он решил вернуться к своему изначальному замыслу, отправиться на Родос и начать учиться ораторскому искусству.

– Цезарю это не нужно, – сказал Аврелий. – Если он его еще усовершенствует, старым законникам – мне, например, – будет нечего делать в базиликах.

Он засмеялся, сестра тоже улыбнулась. Однако затем Котта закашлялся. Аврелия терпеливо подождала, пока брат не придет в себя.

– Мальчик отлично защищался, – продолжил Аврелий. – Я имею в виду суд над Долабеллой. Цезарю не обязательно изучать ораторское искусство… а также военное дело… Все мы знаем, как он дрался на Лесбосе… Единственное, что необходимо твоему сыну, – это научиться ловкости в государственных делах… не приковывать к себе взгляды оптиматов… – Он говорил прерывисто, с большим трудом, но Аврелия не перебивала, желая узнать мнение брата о Цезаре. – Если бы твой сын научился совершать ходы, своевременные повороты… сделал так, чтобы оптиматы не видели в нем угрозы… заставил других позабыть слова, которыми заклеймил его Сулла…

Он замолчал. Ему не хватало воздуха.

– Nam Caesari multos Marios inesse[42], – вспомнила Аврелия слова покойного диктатора и заклятого врага рода Юлиев.

– Да… точно, – подтвердил Аврелий. – Только если это пророчество позабудут, твой сын обеспечит себе достойный cursus honorum. Передай ему эти слова… когда он вернется… Цезарю нужно не ораторское искусство, а порядок дальнейших действий… Так, значит, он собрался на Родос, учиться у Аполлония?

– Да, у Аполлония.

Аврелий Котта кивнул:

– Этот человек понимает и в государственных делах… Помню, он приезжал с посольствами в Рим. Он умен… Возможно, Цезарь узнает от него что-нибудь полезное. Почему бы и нет? Но я настаиваю, так ему и передай… когда он вернется, он должен выработать порядок дальнейших действий. Без этого слова не принесут ему никакой пользы.

– Не уверена, что ему когда-нибудь позволят вернуться в Рим, – печально повторила Аврелия с глубоким вздохом нехарактерной для нее покорности.

– Я не узнаю свою сестру. Что за голос? Что за готовность сдаться? Это тебе не свойственно.

– Просто я не вижу, как и когда он смог бы вернуться в Рим.

– Я знаю как, – сказал Аврелий.

Она подняла на него глаза:

– Я тебя слушаю.

– Думаю, Цезарь затаил на меня обиду… я защищал Долабеллу. Без сомнения, Цезарь отстаивал справедливость… которой, мне кажется, я давно перестал служить… Цезарю нужно научиться ловкости в государственных делах, но так, чтобы не забывать о своих правилах… о которых забыл я.

– В Риме все непросто. – Аврелия пыталась оправдать брата за былые проступки: лишь со временем можно будет сказать, насколько они нравственны или безнравственны. – В суде не всегда легко выбрать правильную сторону и понять, где справедливость, а где несправедливость.

– Это сложно… да… но это не оправдание… тем более для человека с моим опытом… я не должен был защищать Долабеллу, а в особенности выступать против твоего сына… но былого не исправишь… Однако я могу сделать кое-что для того, чтобы ему позволили вернуться в Рим. Моя смерть… может быть полезна Цезарю… – Он улыбнулся едко и смиренно и, не успела сестра возразить, добавил: – Вот мой замысел…

Аврелия выслушала брата очень внимательно, время от времени кивая. В ней загорелся огонек надежды: Котта, человек, знакомый с правовыми хитросплетениями, готов был прибегнуть к уловкам. Прекрасно зная римские законы, он… действительно мог помочь Цезарю.

– Можно было бы обратиться в Сенат с ходатайством о возвращении Цезаря, – признался Аврелий Котта, – но… но для этого не хватает искры, того, что воспламеняет, – продолжил он, опережая сестру.

– Все верно.

– Тем не менее отныне замысел есть, – сказал он в заключение. – Если вспыхнет искра, вспомни о нем.

XXX

Белая косуля

К своему немалому огорчению, Помпею пришлось прислушаться к доводам Метелла Пия, покинуть внутренние области Испании и направиться к побережью. Серторий по-прежнему уклонялся от участия в крупном сражении, ограничиваясь защитой союзных городов, а консульские легионы, посланные из Рима, теряли боевой дух, так и не добившись крупных побед, которые стали бы наградой за усилия. Поток беглецов из войска Сертория уменьшился, несмотря на обещание римского Сената простить каждого, кто покинет его ряды.

Замысел Метелла, согласно которому Помпей начал осаду Тарракона, заключался в том, чтобы разорвать всякую связь Сертория с морем.

– Таким образом, он н-н-не сможет ни п-п-получить дополнительных денег от Митридата, ни отправить свои в-в-войска на Восток, – пояснил Метелл, прибыв в преторий Помпея, где обсуждались дальнейшие действия. – Ты не х-х-хочешь долгой войны? Но война б-б-будет долгой.

По мнению Помпея, Серторию это было только на руку: он как раз хотел затянуть противостояние. Но Помпей не одержал сколь-нибудь значительных побед внутри страны и не мог отбросить предложение своего помощника. К тому же Перперна, с которым Помпей связался через Геминия, поручив тому найти предателя в серторианских рядах, не нашел удобного случая покончить с Серторием. А потому осада Тарракона и захват всех испанских портов на побережье Внутреннего моря казались разумным выходом.

Марк Перперна был полон решимости разделаться с Серторием – он жаждал этого гораздо сильнее, чем представлялось Помпею. Но у предателя неожиданно появился противник – не человек, а молоденькая белая косуля, которую Серторий получил в подарок от пастухов, проезжая по южным областям Испании, Лузитании и Бетике. Несколько месяцев Серторий не замечал животного, которое мирно паслось в его лагере. Никто не беспокоил ее, будто сопровождающая войско косуля – самое заурядное явление.

Но по прошествии нескольких недель он, похоже, привязался к ней и приручил настолько, что косуля облизывала ему лицо. Это забавляло Сертория. А когда над его войском сгустились тучи – Помпей рвался вглубь Кельтиберии, десятки солдат бежали из-за объявленного Метеллом прощения, – Серторию пришла в голову великолепная мысль: он предъявил косулю солдатам и заявил, что она есть не что иное, как воплощение Дианы. Богиня охоты нашептывает ему на ухо, как надо охотиться на врагов. Отсюда постоянные победы и яростное сопротивление противнику. Отступление Помпея к побережью Серторий объяснил страхом и бессилием консульских легионов перед ним, Серторием, любимцем богов, хотя Перперна и другие военачальники знали, что это лишь очередной ход.

Вождь популяров изо дня в день появлялся перед солдатами с белой косулей, и, когда она нежно лизала ему лицо, он прикрывался рукой, прикрывая язык животного и делая вид, будто слушает откровения Дианы.

Раздосадованному Перперне пришлось приостановить подготовку заговора. Вряд ли найдется достаточно начальников, готовых покуситься на вождя, которого защищают сами боги. Чтобы осмелиться восстать против Сертория, Перперна дожидался побед врага. В то утро они с Серторием присутствовали на заседании оскского сената, выслушивая просьбы кельтиберов и обсуждая новые законы.

Внезапно в разгар обсуждения Перперне пришла в голову очень простая мысль.

– Мы должны сделать так, чтобы она исчезла, – тихо пробормотал он, обращаясь к сидевшему рядом Грецину.

– Кто? – спросил тот, не сразу сообразив, в чем дело.

– Проклятая белая косуля, – проговорил Перперна сквозь зубы, пользуясь тем, что Серторий как раз отвечал кельтиберам, изложившим свои просьбы.

Грецин кивнул. Как и Перперна, он понимал: если животное пропадет, все решат, что Серторий утратил расположение богов. Легионеры отличались крайней суеверностью, им легко можно было внушить сначала одно, а потом прямо противоположное.

Заседание оскского сената продолжалось.

Серторий, не догадываясь о том, что замышляют его начальники, спокойно беседовал с кельтиберскими вождями о том, как удовлетворить их просьбы.

Далеко от места заседания, в лагере популяров близ Оски, рядом с преторием, мирно паслась белая косуля, не ведая о войнах, предательствах и людской жажде власти. Перперна мечтал убить Сертория не для того, чтобы заключить мир с Помпеем. Ему нужна была решающая битва, чтобы навязать себя слабому и безвольному Риму, которому не хватало настоящего вождя, то есть… его самого.

XXXI

Странная гора

Это была странная гора. Казалось, внутри нее ревут боги.

Перед восставшими гладиаторами возвышался роскошный, величественный Везувий. На его склонах ютилось несколько городов, в том числе Капуя. Всюду, на сколько хватало глаз, простирались виноградники, плоды которых служили как для изготовления вина, так и для приема в пищу, и сады с разнообразными плодовыми деревьями. Земля здесь была плодородной, а погодные условия – мягкими, так что эти места, расположенные неподалеку от побережья, привлекали римскую знать: здесь можно было укрыться от влажного римского лета с его комарами и лихорадкой – город был окружен болотами. Везде стояли богатые виллы, где отдыхали римские сенаторы. Через эти поместья и пробирался отряд беглых гладиаторов, числом около семидесяти человек, с тремя оружейными повозками, куда они погрузили продукты, украденные с кухни гладиаторской школы. Вдобавок каждый нес золото, серебро и оружие, добытые в доме Батиата.

Они достигли опушки леса, покрывавшего один из склонов. Оставалось подняться. Далекая вершина была плоской, будто сами боги сплющили ее, чтобы пропустить лучи Аполлона. Но вершина не была целью беглецов, – наоборот, они намеревались обогнуть гору и уйти как можно дальше от Капуи. По крайней мере, так считали Крикс, Эномай, Ганник, Каст и остальные.

– Хорошее место, – сказал Спартак, останавливая переднюю повозку. В ней ехала Идалия, девушка, решившая следовать за ним.

– Хорошее место для чего?

Криксу не нравилось, что фракиец принимает решения самостоятельно, не посоветовавшись с другими.

– Для засады, – объяснил Спартак. – Батиат поднимет тревогу, и капуанские войска погонятся за нами. Чтобы добраться сюда, им потребуется четыре или пять часов, не более. Их будет не слишком много, однако вполне достаточно, чтобы спокойно перебить всех нас. Если мы сами устроим засаду и нападем, то сможем убить большинство солдат, а остальных обратить в бегство, потому что серьезного сопротивления они не ожидают. И у нас будет еще больше оружия.

– Оружия и так достаточно, – сказал Эномай. – Зачем еще?

– Чем больше, тем лучше, – повторил Спартак и указал на тропинку, по которой они только что поднялись. – Не нужно тебе – пригодится другим.

Следом за гладиаторами торопливо шагали люди, около сотни, – мужчины, женщины и дети.

– Это кто? – удивился Каст.

– В основном рабы, которые прислуживали в гладиаторской школе и на близлежащих виллах, – пояснил Спартак. – Эти люди, подобно нам, устали от рабства и решили бежать. Если мы уйдем в горы, солдаты сперва выследят и уничтожат их, а затем станут преследовать нас, пока не перебьют всех, вместе или поодиночке, если мы разбежимся. Но если объединимся, вооружим рабов, которые следуют за нами, и устроим засаду, то уничтожим капуанский отряд здесь, в лесу. И заберем их оружие. А оружия понадобится много. Вскоре к нам наверняка присоединятся и другие рабы. Много рабов.

– Много – это сколько? – уточнил Крикс.

Вместо ответа фракиец задал встречный вопрос:

– Кто-нибудь умеет стрелять из лука? Я видел несколько луков в повозках.

Крикс не собирался менять предмет разговора.

– Этот побег – наше дело, – сказал он. – Я не собираюсь сражаться за каких-то несчастных, которые даже не умеют обращаться с оружием.

Он указал на тропинку, по которой поднимались мужчины, женщины и дети.

Спартак вздохнул и уставился в землю. Он догадывался, что его слова «никто никому не раб» уже разлетелись по близлежащим виллам и отныне приток новых рабов не остановить. Но… как объяснить это Криксу?

Шагнув к галлу, он заговорил отчетливо и громко, чтобы его хорошо слышали другие гладиаторы:

– В начале побега я тоже думал только о нас. Но потом мы вернулись в дом Батиата, чтобы убить его самого и разграбить его жилище. С тех пор это дело перестало быть только нашим. И, честно говоря, побег рабов может быть успешным только в двух случаях. Первый – когда имеется небольшой отряд хорошо вооруженных мужчин, способных быстро и незаметно преодолевать горные перевалы.

– Мне нравится. – Крикс посмотрел на остальных. – Это по душе всем нам, гладиаторам.

Спартак указал на дорогу, по которой по склону поднимались не менее двухсот рабов из дома Батиата и других вилл:

– Это уже не наш случай, тебе не кажется?

Эномай оглянулся и увидел толпу. Люди все прибывали и прибывали.

– А второй? – спросил Каст.

– Второй – если соберется столько народу, что солдаты из Капуи не смогут нас остановить.

Все замолчали.

Спартак вооружил новичков и раздал луки тем, кто уверял, будто умеет из них стрелять.

– Лично мне эта гора не нравится, – сказал Эномай.

– И мне тоже, – ответил Спартак, – но у нас есть много других неотложных дел.

Начальник капуанских войск поднимался по длинной извилистой тропинке. Ему предстояло изловить горстку каких-то убогих гладиаторов, глупцов, сбежавших из школы. Тот, кого не убьют тут же, окажется на кресте. Болваны. В бойцовской школе они трижды в день получали пищу, спали в тепле и сухости, а главное, имели возможность получить свободу, известность и состояние, если будут сражаться на совесть. Многие умирали или получали увечья во время упражнений либо вскоре после того, как начинали участвовать в боях, в первые месяцы и даже недели, зато гладиаторы вполне могли обрести славу и богатство. Начальник не понимал причины их бегства.

– Пустоголовые, – сказал он сам себе.

Они добрались до леса.

Центурион посмотрел на дорогу, в обе стороны. В его распоряжении было восемьдесят вооруженных людей, и они преследовали несколько десятков беглецов, которые наверняка заблудились на склоне. Чутье старого вояки заставило его остановиться, прежде чем углубиться в лес, но в конце концов разум возобладал над чувствами: они гнались за рабами, а не за вражескими солдатами. Скорее всего, мятежники устремились к вершине.

Он приказал следовать дальше.

Дорога пошла среди деревьев.

Он не заметил, как стрела пронзила его шею, и даже не успел выругаться, рухнув на колени и пытаясь вырвать душившее его острие.

Затем упал ничком.

XXXII

Колосс Родосский

Цезарь и Лабиен прибыли в гавань Родоса. Ради этого острова они покинули Рим два с лишним года назад. Происшествие с пиратами и бесконечная война против Митридата Понтийского отняли много времени. И вот наконец они прибыли на Родос.

– Я думал, великий Колосс виден с моря, – проговорил Лабиен, когда корабль подходил к восточной бухте. Суда обычно бросали якорь там: это была самая тихая и безветренная часть острова.

– Его разрушило землетрясение много лет назад, – отозвался Цезарь.

– В самом деле? – удивился Лабиен. – Я слышал, что Колосс стоит прямо посреди гавани и корабли проплывают у него между ног.

– Бронзовая статуя высотой семьдесят локтей с железным остовом, стоящая в море? – Простодушие Лабиена позабавило Цезаря. – Даже если бы эта громадина была полой, она ушла бы в землю под собственным весом. Нет, друг мой, если хочешь увидеть останки Колосса, лучше подняться на акрополь. Именно там, – он указал на верхнюю часть города, – родосцы воздвигли свою знаменитую статую. Надеюсь, скоро мы туда доберемся. Меня тоже снедает любопытство. От римских моряков я слышал, что статуя цела и лежит в акрополе рядом со своим гигантским пьедесталом.

Они поднялись по крутым улочкам в сопровождении полудюжины рабов и такого же числа вооруженных солдат, состоявших на жалованье у Цезаря. Помимо акрополя, в нагорной части города располагались дом Аполлония и особняк местного аристократа, которому Цезарь сообщил в письме, что остановится у него в обмен на достаточно крупную сумму денег.

– Смотри, – показал Цезарь, когда они очутились рядом с родосским акрополем.

На вершине холма, между зданиями, виднелось некое подобие двух бронзовых башен. Но то были не башни, а гигантские ноги.

Они пошли к этому невероятному творению и наконец оказались у рухнувшей статуи. Огромные голени все еще стояли на циклопическом восьмиугольном пьедестале, а остальное – от колен и выше – рухнуло при землетрясении, опустошившем остров полтора века назад.

– Он простоял шестьдесят шесть лет, – объяснил Цезарь, когда они обошли изваяние.

– И никому не приходило в голову его починить? – спросил Лабиен. – Как обидно видеть этого исполина на земле. Когда он стоял вертикально, наверняка смотрелся поразительно.

– Еще бы. Одно из семи чудес света, как и храм Артемиды в Эфесе, – помнишь его? Только храм восстановили, а статую – нет. Насколько я знаю, родосцы получили от многих местных граждан и жителей соседних островов деньги на это, но что-то им помешало. Одни говорят, что оракул, скорее всего дельфийский, заявил, что Колосс рухнул по воле богов. У других объяснение приземленнее: тогдашние родосские власти использовали полученные деньги для других целей, а то и вовсе присвоили.

– Продажность?

– Она явно древнее этой статуи, – подтвердил Цезарь, который, по-видимому, склонялся ко второй версии. – Наверняка оракула подкупили, чтобы он сказал нужные слова, а в итоге родосские власти заработали большие деньги. Так или иначе, Колосс никуда не делся: он здесь, хоть и повержен.

– Жаль, – заметил Лабиен, восхищенный гигантскими размерами этого творения рук человеческих. – Это Аполлон?

Цезарь смотрел на рухнувшего исполина.

– Да. Подобно тому как жители Эфеса поклоняются Артемиде, предпочитая ее другим божествам, здесь царит культ Аполлона. Насколько я знаю, в акрополе есть посвященный ему храм. Для родосцев Аполлон и Солнце – основа мироздания.

– Хотя всем известно, что на самом деле средоточие мироздания – Земля, – заметил Лабиен, имея в виду учение, согласно которому планеты и Солнце вращались вокруг Земли, – таково тогда было самое распространенное изображение мироустройства.

– Так говорит Аристотель, да, – согласился Цезарь, – но…

– Что «но»?

Занятые неторопливой беседой, они покинули упавшего исполина и зашагали среди храмов акрополя.

– Но Аристарх Самосский, – продолжил Цезарь, – смотрит на это иначе, и его учение больше соответствует мировоззрению родосцев.

– Не понимаю.

– Для Аристарха Земля не расположена в середине Вселенной, все наоборот: планеты, как и сама Земля, вращаются вокруг Солнца, – объяснил Цезарь.

– Нелепость! Земля находится посередине, – упорствовал Лабиен, как будто отстаивал неоспоримую истину. – Не вижу причины считать по-другому.

– Пути Марса и Венеры в небе таковы, что их вращение вокруг Земли немыслимо. – Цезарь пожал плечами. – По крайней мере, так я читал. Я тоже не до конца понимаю это воззрение, но мне нравятся люди вроде Аристарха, которые утверждают, что все может восприниматься иначе, не так, как виделось всегда. Подобная смелость меня вдохновляет.

Они прошли мимо театра.

– В любом случае средоточие нашей вселенной – Рим, – заметил Лабиен.

– В этом ты совершенно прав. – Цезарь рассмеялся, но внезапно умолк и лаконично добавил: – И мы с тобой не можем туда вернуться.

Театр остался позади.

– Я видел, что во время плавания ты читал какие-то письма, но так и не сказал, что́ в них. Что тебе известно о Риме, о нашем мире?

Цезарь ответил не сразу. Прошло два с лишним года с тех пор, как он покинул Рим. Как поживают Корнелия, маленькая Юлия, мать и сестры? Письма были полны утешительных и ободряющих слов, но, как только он задумывался о родных, боль разлуки делалась нестерпимой. Он силился занять свои мысли настоящим или известиями о внутренних римских делах, содержавшимися в посланиях с другого края моря.

– Ничего особенного: Серторий продолжает сопротивляться в Испании, а в самом Риме Сенат, лишившийся Метелла, Помпея и Лукулла, подпал под влияние почтенного Красса и более молодых Цицерона и Катилины. Последний – бывший союзник Суллы.

В то время Катилина для Цезаря и для Лабиена был лишь одним из сенаторов, присоединившихся к Сулле во время гражданской войны.

– Сенат… – вздохнул Лабиен. – Как думаешь, суждено тебе когда-нибудь в него войти?

– Прежде я должен быть избран квестором, а для этого мне должны позволить вернуться в Рим. По-моему, это маловероятно.

– Думаешь, твое пребывание в Сенате что-нибудь изменит?..

– Не знаю, но, если когда-нибудь обстоятельства сложатся таким непостижимым образом, что для меня откроется дорога в римский Сенат, единственный способ попасть туда – это выступить с блестящей речью.

– И поэтому Аполлоний Родосский?

– И поэтому Аполлоний Родосский[43], – подтвердил Цезарь. – Знаешь, кому он давал уроки ораторского искусства?

– Нет. Кому?

– Цицерону.

– Но ведь Цицерон учился риторике у Архия? – удивился Лабиен.

– Да, у него тоже, но вдобавок у Аполлония.

– Так, значит… Цицерон жил здесь? – спросил Лабиен, озираясь; они приближались еще к одному большому зданию с многочисленными трибунами.

– Не уверен, – заметил Цезарь. – Возможно, Цицерон посещал Родос или познакомился с Аполлонием, когда тот отправился в Рим с посольством.

– С посольством?

– Да, Аполлоний приезжал в Рим, – добавил Цезарь, отчего Лабиен удивился еще больше, – но я тогда был совсем ребенком, и мне не разрешили слушать его. Зато сейчас я смогу наверстать.

Друзья вошли в здание с высокими трибунами. То был стадион для соревнований и упражнений. Скамьи пустовали; оба уселись. Перед ними простиралась обширная песчаная арена.

– Наконец-то нашлось место, где тебе будет удобно, – усмехнулся Цезарь и, увидев, как Лабиен удивленно выгнул брови, уточнил: – Сюда не пускают женщин. Кажется, ты избегаешь их общества. Что, если женить тебя на достойной римской матроне? – И он расхохотался.

– Не стоит спешить, – сказал Лабиен. – Когда-нибудь это случится, но спешить некуда.

Лабиен знал, что сможет вступить в брак по возвращении в Рим, но не считал это срочным делом.

– Впрочем, одна женщина все-таки побывала на стадионе, – сказал Цезарь. – Не слышал об этом? Точнее, даже две. Я читал в какой-то книге.

Лабиен с любопытством посмотрел на него. Цезарь говорил, глядя на песчаную арену. Рабы и вооруженные охранники держались в двадцати шагах, не нарушая уединения римских граждан, которые были их хозяевами или же платили им жалованье. Однако голос Цезаря гулко отдавался среди пустых трибун, так что его рассказ слышали все:

– Говорят, Каллипатера, дочь родосского атлета по имени Диагор, прославленного борца, захотела присутствовать на Олимпийских играх[44], чтобы увидеть выступление одного из своих сыновей. Для этого она выдала себя за наставника, спрятав волосы и женские округлости под мужской туникой, но после победы сына разволновалась и захотела его обнять, туника распахнулась, и всем стало ясно, что перед ними не мужчина, а женщина. Ее пощадили, потому что она была дочерью и матерью победителей игр. Но впоследствии был принят закон, согласно которому спортсмены и их наставники могли соревноваться только обнаженными. С тех пор ни одна женщина не спускалась на арену, подобно Каллипатере.

– Любопытно, – пробормотал Лабиен.

– Но еще удивительнее судьба Киниски, спартанской царевны. Это случилось всего через несколько лет после дерзкой выходки Каллипатеры. Киниска не только присутствовала, но и сама участвовала в гонках на квадригах: сначала одержала победу как объездчица лошадей, а через несколько лет – как наездница. Настоящий подвиг для женщины[45].

– В голове не укладывается, – заметил Лабиен, отдавая должное подвигу спартанки. – Но женщины не должны подражать мужчинам – сражаться, участвовать в атлетических состязаниях или гонках на колесницах, а также править государством. Все это не для них, как и многое другое.

Цезарь слегка кивнул, но сжал губы, будто сомневался.

– Не знаю, – наконец признался он. – Иногда я думаю, что, если бы моя мать правила Римом, Республика бы процветала.

Лабиен промолчал. Он не хотел произносить неодобрительных слов, так как очень уважал Аврелию.

– Твоя мать – исключение.

– Еще какое, – подтвердил Цезарь.

Оба рассмеялись. Разговор о женщинах закончился.

– Давай поищем Аполлония, – предложил Цезарь, поднимаясь с трибун.

Они уже выходили из здания, когда Цезарь вспомнил известие, одно из многих, присланных ему Корнелией из Рима за последние недели. Он не успел поделиться им с другом, настолько оно казалось незначительным.

– Совсем забыл: на юге Италии, в Капуе, восстали рабы, – сказал он.

– Много? – уточнил Лабиен.

– Несколько гладиаторов, сбежавших из бойцовской школы, – уточнил Цезарь и добавил: – В целом ничего особенного.

XXXIII

Битва на Везувии

Вскоре известие о восстании Спартака достигло Рима: бесчинства, которые рабы учинили в крупных поместьях и на виллах римских сановников, в том числе некоторых сенаторов, присутствовавших на заседании, выходили далеко за рамки обычного. Но были и другие вопросы, требовавшие решения: настало время направить в Испанию дополнительные подкрепления, чтобы помочь Помпею и Метеллу Пию раз и навсегда покончить с восстанием Сертория, а дерзкий Митридат по-прежнему тревожил восточные границы Азии.

Обстановка в самом Сенате также была беспокойной: одного из его членов, Луция Сергия, более известного среди patres conscripti как Катилина, недавно обвинили и предали суду за то, что возлег с девственницей-весталкой. Катилину оправдали, но он был одним из приятелей Суллы, приблизившего его к себе в знак признательности за поддержку во время гражданской войны, – ясно, что у него были свои люди в судах, ведь в соответствии с преобразованиями Суллы сенатора могли судить только другие сенаторы.

Тем утром в курии Гостилия много рассуждали о Митридате и Сертории, а также о проконсулах Метелле Пии, Помпее и Лукулле, но куда важнее были другие разговоры: собравшиеся вполголоса беседовали о том, действительно ли Катилина возлег с весталкой, или это досужие сплетни.

Привыкший ко всеобщей нелюбви, научившийся плыть против течения и при этом неизменно добиваться цели, Катилина как ни в чем не бывало щедро расточал улыбки и наконец устремил взгляд на Цицерона, сидевшего прямо напротив. Катилина был убежден, что слухам, бередившим Сенат, и бесконечным спорам относительно того, справедливо или несправедливо его оправдали по обвинению в crimen incesti, положил начало Цицерон.

Он знал, что Цицерон стремится выставить себя защитником римских добродетелей и пламенным борцом с продажностью в государственных делах. Но никто не забывал, что большая часть его состояния получена от сдачи внаем инсул, больших домов, сырых, вредных для здоровья, где селились бесчисленные приезжие, ежедневно прибывавшие в Рим. Возможно, думал Катилина, однажды он прибегнет к поддержке всех этих бедолаг, которым так недоставало помощи в Риме, особенно после поражения Мария, отбытия Сертория и изгнания племянника Мария… Кстати, как его зовут? Он уже убил по приказу Суллы другого племянника, Марка Мария Гратидиана. Катилина усмехнулся, вспомнив, как отнес его голову довольному Сулле.

Но в следующий миг он вспомнил кое-что еще и поморщился. Изгнанным племянником был молодой Юлий Цезарь, сосланный куда-то на Восток. По слухам, он пребывал в здравии и довольстве. Если бы Сулла приказал Катилине охотиться на него, а не на других негодяев, этот Цезарь тоже был бы уже мертв. Но сейчас все это никого не волновало… Катилина посмотрел на Цицерона, раздосадованный тем, что тот по-прежнему разглагольствует о нем и о суде над весталкой, поэтому, недолго думая, встал и взял слово:

– Мы приняли мудрые решения о том, как дальше воевать с Серторием и Митридатом, и кое-кому может показаться, – он снова покосился на Цицерона, – что настало время развлечься разговорами о личной жизни других сенаторов. Но не лучше ли подумать о рабах, которые занимаются грабежами и убийствами в окрестностях Капуи? Как известно, Сенат существует для того, чтобы поддерживать порядок в римском государстве, не так ли, дражайшие отцы?

Катилина сел. Ропот в зале стих, чего он и добивался.

Восстание проклятых рабов не слишком занимало его, он не придавал этому особого значения, но, упомянув о нем, добился своего: сенаторы обратились к другим делам.

Красс был готов поучаствовать в новом споре, начатом Катилиной, и поднялся со своего места:

– Я редко соглашаюсь с нашим сотоварищем, – он невозмутимо посмотрел на Катилину, и тот ответил легким кивком в знак того, что не держит зла, – однако замечу, что восстание рабов – главный вопрос в эту минуту.

Сенаторы слушали очень внимательно. Они уважали почтенного Метелла Пия, но тот все еще был далеко, в Испании. При этом все знали, что два орла, Красс и Помпей, значат в государственных делах все больше и больше. Красс разбогател при Сулле, как и многие другие сенаторы, но в отличие от них умело вложил средства в недвижимое имущество и теперь считался самым богатым человеком в Риме. Что-что, а деньги – и тех, кто умел их копить, – сенаторы уважали. Помпей выделился благодаря полководческому дарованию. Но его не было сейчас в Сенате, и поэтому слово взял Красс.

– В прошлом, – продолжил он, – восстания рабов перерастали в жестокие столкновения, поэтому я предлагаю пресечь этот бунт в зародыше, отправив большое войско, чтобы уничтожить рабов, а лучше схватить и распять под палящим солнцем.

Предложение приняли единогласно. Было решено отправить против восставших в Капуе рабов небольшое войско. Во главе его поставили претора Гая Клавдия Глабра.

– Сколько их, ты говоришь? – спросил Крикс в надежде, что ослышался.

Один из дозорных, по приказу Спартака наблюдавших за дорогой из Рима в Капую, чтобы отслеживать передвижения римлян, повторил, на этот раз четко и обстоятельно:

– Три тысячи легионеров: шесть полных когорт, по шесть центурий в каждой. Я пересчитал центурионов, когда они проходили мимо обочины, где я притаился. А также всадники, несколько турм. Я бы сказал, около сотни конников. Они расположились лагерем у подножия Везувия и отдыхают после долгого марша из Рима. Лагерь не обнесен частоколом, и я хорошо все рассмотрел.

– Три тысячи легионеров и вспомогательная конница, – повторил ошеломленный Крикс.

– Откуда ты знаешь о центуриях и когортах, юноша? – спросил Спартак.

– Прежде чем стать рабом, я был калоном в римском легионе, – объяснил дозорный.

– Хорошо, – согласился Спартак. – Иди, тебя накормят и напоят. Ты заслужил.

Как только дозорный вышел из палатки, Крикс, удивленный тем, как спокойно Спартак воспринял новость, заговорил.

– С какой стати его кормить и поить? – недоверчиво спросил он. – Нужно срочно готовиться к бегству, прямо сейчас.

Эномай, Каст и Ганник, другие вожди восставших, кивнули. Это казалось самым разумным решением. Идалия тоже присутствовала на собрании, сидя в углу и находясь под защитой фракийца, но молчала и смотрела только на Спартака.

– Бегство? – повторил фракиец. – Интересно – куда? Судя по свежему известию, они разбили лагерь на пути из Капуи к Везувию. Другой дороги нет. Придется с ними сразиться.

– Это нелепо, – возразил Крикс. – Мы можем бежать через горы. По пересеченной местности. Дорога нам не нужна.

– Среди нас есть старики, больные и дети, – заметил Спартак. – Молодые женщины смогут последовать за нами, но прочим это не под силу.

– Никто не тащил их силком, – поморщился Крикс. – Они могут остаться на виллах у своих хозяев. Если они не способны сражаться или бежать, значит для нас они бесполезны.

Спартак глубоко вздохнул и сел.

– Чего вы ожидали? – спросил он. – Мы сбежали из гладиаторской школы, убили часовых, завладели оружием, вступили в бой и разгромили капуанскую центурию, а затем неделями грабили виллы богатых римских сенаторов. Рано или поздно они должны были принять решительные меры. Ты предлагаешь бегство. Я полностью согласен, но такое бегство спасет нас сегодня, а завтра или послезавтра приведет в ловушку. Возможно, человек сто бежать смогут, но римляне начнут охоту, переловят нас одного за другим и распнут вдоль дорог, ведущих в Рим, дабы остальные рабы видели, что бывает с теми, кто осмеливается желать свободы. Нет, бегство от легионеров – временная мера, оно не решает вопрос о том, как быть дальше. Нужно бежать, я согласен, но это должно быть бегство иного рода. У меня есть замысел. Даже два. Один отличается размахом, на него уйдет несколько месяцев. Другой – только на сегодняшний день, чтобы покончить с тремя тысячами солдат.

Крикс собирался о чем-то спросить, но его опередил Эномай: замысел, подразумевавший большой побег, возбудил его любопытство, и он решил расспросить подробнее.

Спартак посмотрел на него и кивнул:

– Мы должны бежать, но не отсюда, а из римского мира.

Его глаза сияли. Идалия видела, как этот блеск вспыхивает в зрачках тех, кто его слушал. С ней происходило то же самое: если бы перед ней было зеркало, она бы это увидела.

– Рим велик, – продолжил Спартак, – но его могущество не беспредельно. Предлагаю двинуться на север и не останавливаться, пока не пересечем реку Пад[47] на северо-западе или Рубикон на северо-востоке, а затем покинуть Италию и податься либо в Галлию, либо в земли по ту сторону Данубия, куда не дотягивается рука Рима. Там мы будем свободны.

«Свободны».

Вновь это слово.

Оно повисло в воздухе, и вся палатка будто наполнилась надеждой.

«Свободны».

– Но… – начал Эномай и замялся.

– Говори, я тебя слушаю, – велел Спартак.

– Римляне сделают все возможное, чтобы этого не произошло. Сейчас они послали шесть когорт и конницу. Даже если мы их победим, в чем я очень сомневаюсь, они отправят против нас новые войска. И этих войск с каждым разом будет все больше.

– Но если мы победим, к нам присоединятся новые рабы, – заметил Спартак. – Так было на Сицилии. Сколько их с нами сейчас: две, три тысячи? Я сбился со счета.

– Всего около полутора тысяч, – уточнил Каст. – Я пересчитывал на днях. Но это только мужчины. Есть еще женщины и дети. Их я не считал.

– Думаю, если мы двинемся на север, рабов станет гораздо больше, – настаивал Спартак.

– Все это звучит привлекательно, – вмешался Крикс, – но слишком похоже на сказку. Мне непонятно главное: как мы победим первые три тысячи легионеров, имея всего полторы тысячи человек, большинство которых едва умеют обращаться с оружием?

Наступила тишина. Казалось, мечта исчезла, испарилась в одно мгновение.

Идалия заметила, что глаза у собравшихся перестали блестеть. У всех, кроме Спартака.

– Для этого у меня есть замысел на сегодняшний день. – Он посмотрел на Каста. – Насколько я знаю, вы с Ганником начали обучать большинство тех, кто присоединился к нам, чтобы сражаться. Это полторы тысячи человек. Да?

– Мы делаем все возможное, но, чтобы научить их сражаться как следует, нужно время, – ответил Каст. – И… главное, все эти люди очень хотят стать хорошими бойцами.

– Желание – это важнее всего. – Спартак встал. – Они мечтают о свободе и готовы на все, чтобы ее получить. Раздайте им мечи, покажите, как сражаться в бою, и они не дрогнут, вот увидите. Они будут воевать не за жалованье и не по приказу римского Сената. Им нужна свобода. Они будут сражаться за себя и за своих близких. Так или иначе, сюда явилось целое полчище легионеров. – Он снова посмотрел на Каста. – Как думаешь, кто-нибудь из наших осмелился бы напасть на легионеров, когда те пойдут по склону Везувия?

– Храбрости у них хватит, – сказал Каст, – но, если они не сумеют извлечь выгоду из внезапности и сражение затянется, римские солдаты, лучше вооруженные и привыкшие соблюдать порядок в бою, перебьют всех.

– Так вот, хотите узнать о моем замысле на сегодняшний день?

Все кивнули, включая Крикса.

– Их лагерь не укреплен, – начал Спартак. – Они уверены в своих силах. И презирают нас. Они думают, что стоит им появиться на дороге, ведущей к вершине Везувия, как мы разбежимся, словно куры. Это презрение дает нам надежду. – Он присел на корточки и начал водить пальцем по земле, изображая расстановку сил. – Мы здесь, они здесь, а это дорога…

Изложив свой замысел, он обвел их взглядом.

– Может, и получится, – сказал Крикс, все еще не отрывая глаз от рисунка. – Это безумие, но может сработать…

Гай Клавдий Глабр был уязвлен до глубины души: Сенат велел ему положить конец жалкому бунту рабов в Капуе, и это было унизительно. Бунт мало напоминал сицилийское восстание много лет назад, когда поднялись тысячи рабов по всему острову и потребовалось присылать легионы из Рима.

Да, это настоящее унижение. Никто не вызвался добровольно очищать Капую от бунтовщиков, и patres conscripti остановились на Глабре, зная, что у него нет высокопоставленных родственников и за ним не числится крупных заслуг на поле брани или на государственном поприще, на которые можно было бы сослаться, чтобы избежать унизительного поручения, которое явно не соответствовало его положению.

– Но… Мы не станем возводить укрепления? – спросил один из центурионов, встревоженный тем, что они останутся без защиты с наступлением сумерек.

– Нет, – подтвердил Глабр, глядя на дорогу к Везувию. – Бесполезная трата времени и сил. Сегодня вечером отдыхайте. Завтра поднимемся по этой дороге и покончим с бунтовщиками.

Глабр, стремившийся сохранить хоть немного собственного достоинства, желал одного: как можно скорее разделаться с этим поручением.

Они спустились по самому отвесному и крутому склону.

Спартак приказал привязать веревки к диким виноградным лозам, корни которых глубоко вонзались в камень и запросто могли выдержать гладиаторов с оружием.

Тем временем по извилистой дороге, ведшей в Капую, сошли сотни рабов, обученных за последние недели. Возглавляемые Криксом, они поспешно шагали в непроглядной ночной темноте. Для большинства это был первый военный поход, а сражаться им предстояло не с кем-нибудь, а с римскими легионерами.

Многие догадывались, что им не дожить до рассвета, но мечта о свободе была слишком пронзительной и звала на бой. Их много, но врагов не меньше. Тем не менее они чувствовали, что участвуют в великом деле. Что их предприятие озарено общей надеждой. И это придавало им сил.

Вдобавок у них был замысел.

Спартак объяснил, что самые опытные гладиаторы, а также рабы, больше других преуспевшие в военной подготовке, спустятся по самому крутому и обрывистому склону, обогнут Везувий и нападут на римлян с тыла, в то время как остальные бросятся на легионеров от дороги. Укреплений римляне не возводили. Мысль заключалась в том, чтобы всполошить римлян и обратить в бегство благодаря внезапности и нападению спереди и сзади. Несомненно, в долгой и изнурительной битве, которая ведется по всем правилам, римляне бы их победили.

– Римляне никогда не сражаются сразу с двумя противниками, – сказал Спартак. – Уж поверьте. Я воевал с ними в прошлом. Я знаю их образ действий.

Так сказал им фракиец.

И они ему поверили.

– На нас напали!

Гай Клавдий Глабр проснулся посреди жуткого сна, неодетый выскочил из палатки, размахивая мечом, и недоверчиво огляделся.

– Напали? – ошарашенно спросил он.

– Они спускаются по дороге с вершины Везувия, претор, – сообщил один из самых опытных центурионов, облаченный в военное одеяние. Видя, что начальник бездействует, он бегом направился к месту нападения, чтобы руководить хотя бы собственными центуриями.

На помощь Глабру пришли калоны, и он поспешно оделся, все еще не в силах осознать, что на их лагерь напали презренные рабы.

Справившись с потрясением, он взял себя в руки и принялся раздавать указания, в точности подтверждая распоряжения центурионов, которые уже налаживали оборону.

– На нас напали!

На этот раз крик раздался у него за спиной. Гай Клавдий Глабр оглянулся. Он не верил своим глазам: проклятые рабы, которые не знали ни военного искусства, ни правил ведения боя, напали одновременно с двух сторон… Постепенно до него дошло, что мятежники обошли их и застали врасплох.

Претор огляделся. Он разбил лагерь у дороги к вершине Везувия, посреди поляны, которая мало походила на широкую равнину, так что доподлинно не установить, сколько у противника сил и где именно он напал. К тому же на этом тесном пятачке Глабр не мог воспользоваться численным превосходством своих войск. Впрочем, напор мятежников с обеих сторон был таким яростным, что даже в своем численном превосходстве он уже сомневался.

– Конница… за мной! – возопил он, вскакивая на лошадь.

С помощью всадников он намеревался одолеть врагов, напиравших с тыла, в то время как центурионы приводили передовой отряд в боевой вид. Но голова была занята другим: если неприятель напал с двух сторон, правильнее отступить, но куда? И потом, отступление перед восставшими рабами – слишком большой позор. После такого в Рим не возвращаются.

– Вперед! Убейте их всех! Либо мы их убьем, либо нам грозит распятие! – кричал Крикс во все горло, напоминая восставшим, что в случае поражения их ожидает не прежнее рабство, а казнь.

И это помогло. Несмотря на свою неопытность, спускавшиеся по склону Везувия рабы, подгоняемые мечтой о свободе и страхом перед крестом, сражались не на жизнь, а на смерть. Они защищались, как раненые звери, загнанные охотниками на негостеприимную гору.

Плохо обученные рабы сражались с такой яростью, что легионеры под началом опытных центурионов не выдержали их напора и поневоле стали отступать. Вдобавок боевой порядок был нешироким, и центурионы не видели способа окружить врага, занявшего всю поляну, где располагался их лагерь.

Теснота не позволяла освободить проходы, необходимые для замены солдат на передовой.

Начальники видели, что легионеры изумлены таким поворотом событий, и знали, что от удивления недалеко до страха, а от страха – до бегства.

– Сохраняйте строй, ради Юпитера! Держитесь в первых рядах! И колите, во имя Марса, колите! – кричали центурионы.

Сражение в римском тылу вышло еще сумбурнее.

Спартак видел, как Глабр верхом на коне отдает приказы всадникам и легионерам, и быстро опознал в нем начальника.

Времени на раздумья не было.

Он посмотрел на Каста и Ганника:

– Пусть наши и дальше сражаются здесь, а вы двое и вы, – он указал на нескольких гладиаторов, – следуйте за мной.

Глабр продолжал отдавать приказы сражавшимся легионерам.

Это противоречило правилам ведения боя, принятым у римлян: они никогда не сражались на два фронта. Но отступать было некуда, потому что рабы надвигались с севера и с юга, заняв оба подхода к лесной поляне. Спастись можно было лишь беспорядочным бегством сквозь деревья и подлесок, как делают испуганные животные. Такого Глабр допустить не мог.

Внезапно он увидел, что прямо на него надвигается отряд вооруженных рабов.

Он окаменел. Лошади пришлось самой принимать решение. Увидев приближающихся людей, она невольно бросилась прочь от них в лес.

Глабр таращил глаза, по-прежнему ничего не предпринимая.

Поводья болтались.

Животное искало спасения.

Орудуя копьями и мечами, Спартак и его люди прорвались сквозь смешавшиеся ряды римского передового отряда и окружили Глабра. Развернув лошадь, фракиец схватил Глабра за ногу и изо всех сил дернул вверх. Тот потерял равновесие и рухнул на землю[48].

Спартак уже собирался убить римлянина, как вдруг между ним и упавшим претором оказался отряд легионеров под началом центуриона.

Вокруг Глабра закипела схватка.

Воспользовавшись побоищем, претор тихонько бежал – ползком, как собака, бросив оружие и лошадь, самым унизительным образом, какой только можно себе представить.

Глабр исчез, шесть когорт были обезглавлены. Центурионы не имели представления, что делать дальше, а легионеры в передовом и замыкающем отрядах перестали обращать внимание на приказы оставшихся в живых начальников.

Бегство по дороге, где хозяйничали люди Крикса – которые, во-первых, сражались за свою свободу, а во-вторых, находились выше по склону, – казалось невозможным. Нельзя было и сбежать назад в Капую: отряд Спартака без колебаний расправлялся со всяким, кто осмеливался подойти близко.

В своем замешательстве римляне напрочь позабыли, что по-прежнему обладают численным превосходством.

Мысленно легионеры не были готовы к войне, тем более такой жестокой. Получи они приказ сражаться с Серторием или Митридатом, зная, что перед ними закаленное войско, у них было бы время собраться с мыслями. Но Глабр внушил им ложное представление о том, что противники – всего лишь беглые рабы, презренные трусы.

Которые теперь охотились за легионерами.

И те гибли десятками.

Среди рабов тоже были погибшие, но остальные продолжали сражаться все так же хладнокровно, решительно и яростно.

Вскоре легионеры обратились в бегство, устремившись в чащу леса: сначала несколько человек, затем еще несколько – и вот уже все оставшиеся в живых солдаты бежали по пересеченной местности, пытаясь спасти жизнь, а не честь. Им не надо было заботиться о восхождении по лестнице должностей.

Крикс и Спартак стояли посреди поляны. Вокруг уже не было ни одного живого римлянина – только трупы.

– Надо пуститься в погоню! – предложил кельт, воодушевленный победой.

– Нет, – возразил Спартак, весь во вражеской крови. – Не стоит превращать славную победу в поражение. Вместе с солдатами бежали центурионы, бывалые начальники, которые только и ждут, чтобы собрать и построить свои войска, а бой в чаще леса – очень непростое дело. Не надо никого преследовать. Соберите все оружие, какое найдете, а также оставшихся лошадей. Большинство всадников ушли пешком. Животные не стали бы продираться сквозь заросли, к тому же Сенат вряд ли послал сюда опытных конников. Все это нам на руку.

Крикс собрался было возразить, но увидел, что Эномай, Каст, Ганник и прочие гладиаторы, а вслед за ними и все рабы беспрекословно подчинились Спартаку. Невозможно ослушаться человека, который подарил им славную победу, и, кроме того, они были измотаны. Собрать оружие и лошадей, а потом отступить в лагерь казалось верным решением.

Гай Клавдий Глабр пробирался сквозь лес. Его руки и ноги были испачканы кровью – его собственной, а не вражеской: кровоточили не раны, полученные в бою, а царапины, нанесенные колючими кустами, что покрывали склоны Везувия.

Глабр не просто проиграл битву: было уничтожено его будущее. Ему доверили шесть когорт, три тысячи человек и сотню всадников, а он вернется побежденным, пешим и без единой боевой раны, которую можно было бы предъявить Сенату.

Разгромленный горсткой рабов, Гай Клавдий Глабр исчез из анналов Рима.

Больше о нем никто ничего не слышал.

– Что ты делаешь? – спросила Идалия, входя в палатку. Весь день она по приказу Спартака ухаживала за ранеными.

Тот сидел за столом, склонившись над развернутым папирусом из дома Батиата.

– Читаю.

Девушка улыбнулась, взяла чистый носовой платок и смочила в воде из миски, стоявшей на столе, за которым сидел Спартак.

– Это я вижу. – Она принялась вытирать кровь с его рук, которые он так и не удосужился помыть. – О чем ты читаешь?

Он позволил ей смыть кровь; то была кровь римлян, а не его собственная, и она покрывала все его тело. Прикосновение нежных рук было приятным. Очень приятным. Но он не отрывался от папируса.

– О войне.

– Между кем и кем? – уточнила она, не останавливаясь.

Спартак чувствовал прикосновение влажной ткани и пальцев Идалии. До чего же хорошо, особенно после жестокой, кровавой битвы… Но он продолжил читать, уткнувшись в папирус…

– Между римлянами и карфагенянином по имени Ганнибал.

– И кто победил? – спросила она, опускаясь на колени, чтобы стереть вражескую кровь с его сильных мускулистых бедер, чередуя прикосновения ткани с поглаживаниями.

Ее ласки волновали его все сильнее.

– Римляне, но… я еще не дошел до конца. И…

– И что?

Идалия положила платок на пол и принялась гладить его бедра руками.

– И мне любопытно, как сражался этот Ганнибал. Ему удалось довести римлян до последней черты. Я и раньше знал, что этот человек доставил им множество неприятностей. Об этом говорили легионеры, с которыми я когда-то служил во Фракии… Вот почему я читаю этот папирус.

– А кто написал то… что ты читаешь?

Прикосновения пальцев сменились поцелуями, которыми она покрывала его бедра.

– Некий Полибий… греческий историк.

– Значит, тебя занимают только война, римляне и этот… Ганнибал? – Идалия прикоснулась к детородному органу Спартака, который напрягся: ему было тесно под туникой и хотелось вырваться. – Или тебе все-таки небезразличны простые вещи?

Спартак медленно свернул папирус, откинулся на спинку стула и задрал тунику так, что член оказался перед Идалией – отвердевший, возбужденный.

– Тебе удалось отвлечь меня от Ганнибала.

Она улыбнулась, гордая тем, что оказалась с вождем войска рабов, боровшегося за свободу.

И медленно приоткрыла губы, приближая их к члену Спартака.

Проснувшись, Идалия увидела, как Спартак, стоя на коленях, прижимает ухо к земле.

– Эта гора что-то говорит, – пояснил он, увидев, что она смотрит на него.

– Мне тут не нравится, – отозвалась она. – Я счастлива быть с тобой, но гора меня пугает.

Фракиец снова приложил ухо к земле и снова где-то в глубине услышал рев[49].

– Да, мне тоже не нравится эта гора. Мы уйдем на рассвете и будем двигаться на север. – Он встал. – Это путь к свободе, но…

– Но что? – спросила она, присаживаясь на край постели.

– Скорее всего, мы все умрем.

Она ничего не сказала, лишь медленно встала и обняла Спартака. Было раннее утро. Лагерь восставших рабов стоял на склоне зловещей горы, которая стонала во сне, как спящий великан.

XXXIV

Аполлоний Молон

Цезарь и Лабиен не обнаружили Аполлония на Родосе. Старик отправился в Пергам, и встречу пришлось отложить на несколько недель. Однако в конце концов она состоялась.

– Я хотел посмотреть кое-какие папирусы в Александрийской библиотеке, – объяснил Аполлоний. – И сделать копии авторов, которые меня особенно притягивают… Ты был в Александрии?

– Нет, – признался Цезарь. – Я еще ни разу не был в Египте.

– Загадочная страна. Сейчас она в упадке, но все равно завораживает. Тебе стоит ее посетить.

Цезарь кивнул.

– Так, значит, ты прибыл из Рима, чтобы я научил тебя ораторскому искусству? – подивился Аполлоний. – Я и не подозревал, что настолько прославился, тем более в самом Риме.

– Когда-то твое посольство очень помогло острову, – заметил Цезарь. – Ты прибыл в Рим в непростые времена: некогда родосцы поддерживали Митридата, а такие сенаторы, как Сулла, не были склонны прощать им союз со смертельным врагом Рима. Однако своей риторикой, доводами и рассуждениями ты помог Родосу избежать сурового наказания. Такого не забывают. Убедить Суллу сделать нечто несвойственное ему – например, простить кого-нибудь – большая заслуга.

– Сулла…

Аполлоний опустил взгляд, ничего не добавив. Было очевидно, что он не хотел облекать в слова свои мысли о бывшем диктаторе и его жестоком обращении с греками во время Митридатовых войн. Знаменитый оратор не знал, на чьей стороне Цезарь во внутриримском противостоянии, до какой степени тот разделяет взгляды оптиматов, хотя…

– Правда ли, что ты выторговал у Лукулла прощение для Митилены, когда город поддержал Митридата?

– Правда, – подтвердил Цезарь.

Аполлоний кивнул. Он начинал понимать, с кем разговаривает.

– А правда, что ты племянник Гая Мария? – спросил старый учитель риторики.

Это удивило Цезаря.

– С тех пор как несколько лет назад я получил твои письма с просьбой увидеться, – объяснил Аполлоний, – я навел о тебе справки. Я не беру в ученики кого попало. Судя по всему, у меня имеется авторитет, который следует поддерживать, – заключил он с заговорщической улыбкой.

– Да, я племянник Мария, – ответил Цезарь, – а задержался в пути потому, что попал в плен к пиратам.

– Тем самым пиратам, которых распяли в Пергаме?

– Их распяли по моему приказу.

Цезарь не собирался скрывать своего участия в казни.

Аполлоний снова кивнул.

– Ты прощаешь города, но не прощаешь личных обид, – заметил ритор. – Любопытно.

Он пребывал в задумчивости. Перед ним был племянник Гая Мария, то есть, по всей вероятности, непримиримый враг Суллы; однако не мешало убедиться в этом лишний раз и понять, можно ли свободно выражаться перед тем, кто просится к нему в ученики.

– Племянник Гая Мария оказался здесь потому, что действительно нуждается в моих уроках, или он просто не может вернуться в Рим?

– И то и другое.

Оба чувствовали, что ведут искренний разговор.

Окна дома Аполлония выходили на западное побережье Родоса, и в них задувал сильный морской ветер. Аполлоний заметил, что Цезарю неуютно на ветреной террасе с видом на бушующее море, – эта часть острова отличалась от спокойного восточного берега, где располагалась гавань.