Из счастливой страны Детство

Из счастливой страны Детство

Все начинается с детства. Я помню многое. Был снег и причудливые узоры на окнах, которые серебрились под солнечными лучами, и треск дров в печи. Помню зеленую березовую рощу, просвеченную солнцем, и вкус березового сока, и мамины очень добрые глаза, и отцовские сильные руки, которые меня подхватывали. Ощущение тепла и защищенности…

Я всегда была под защитой, потому что меня любили. Безусловно и безоговорочно. И этой любви было так много, и она была такой огромной, что за ней было можно спрятаться как за стеной от всех невзгод. Я ощущаю ее сейчас, спустя десятилетия, после того, как мы с мужем передали ее своим детям. Все начинается с детства, и в этом всем самое главное – родительская любовь.

Светлые лица

Говорят, что ребенок может помнить себя примерно с трех лет.  Верите или нет, но в закоулках моей памяти хранится воспоминание, как папа с мамой учили меня ходить. Это значит, что мне было около года. Они сидели в креслах напротив друг друга, и звали к себе, вытягивая вперед руки. И я шла навстречу этим рукам.

Страшно было оказываться посредине комнаты без привычной опоры, и иногда я хваталась за края скатерти, которые свисали со стола.  Когда мне  удавалось пробежать (ноги несли сами) от рук в руки без скатерти, родители  радовались, и вообще у них были очень светлые и счастливые лица. Они радовались, что я у них есть, и что я расту и уже почти хожу самостоятельно.

Еще помню щемящую тоску по маме, когда она долго не возвращалась с работы. Тайком от всех я уходила в спальню, где у кровати на гвоздике висел мамин домашний халат. Я буквально «зарывалась» в него лицом и вдыхала родной мамин запах. Мне так хотелось в тот момент быть рядом с ней, что на  глазах  появлялись слезы.

Я родилась третьей дочкой в семье. Возможно, мои родители хотели сына, но они никогда об этом не намекали даже. Больше всех со мной занимался отец. Я знала огромное количество всяких песен: отец водружал меня себе на шею, ходил по комнатам и пел. Я все выучила и подпевала со своего «второго этажа».

Отец вообще-то был гармонистом-самоучкой. В его репертуаре были песни из всяких кинофильмов и какие-нибудь застольные, и на тот момент современные, которые звучали по телику.

Листья желтые над городом кружатся,

С тихим шорохом нам под ноги ложатся,

И от осени не спрятаться, не скрыться.

Листья желтые, скажите, что вам снится…-

Громко пели мы.

Родилась я в поселке Глубокое Восточно-Казахстанской области. Там был завод  с высоченными трубами, из которых периодически выбрасывался едкий дым.  От него першило в горле и хотелось все время кашлять. По этой причине нас часто загоняли в дом с улицы, чтобы переждали «химическую атаку». А еще, как я потом выяснила, Глубокое находится не так далеко от Семипалатинского полигона, где  производились испытания ядерного оружия.

Я росла не очень крепким и здоровым ребенком, к тому же еще худышкой. Родители решили увезти меня подальше от едкого дыма и полигона: в небольшое село Соколовка в Северном Казахстане, где зимой наметало сугробов по самые окна, и мороз стоял градусов под сорок.

Я смотрела на мир через стекла с морозными узорами, которые  казались иллюстрацией к какой-то волшебной сказке и серебрились под солнечными лучами. Дома сидеть надоедало, а на улицу зимой выпускали не каждый день. Одни только сборы и одевания чего стоили. Как космонавт выходит в открытый космос, я выходила во двор, осторожно втягивая носом обжигающе холодный воздух. Ноги – в валенках и трех штанах, руки – в варежках и шубе, шея не поворачивается из-за воротника и шарфа. В таком виде двигаться было не особо удобно. Ну, разве поскрести для порядка лопатой, очищая дорожку от снега. У меня была своя маленькая лопата.

Ничего не оставалось, как играть сама с собой дома. Я выстраивала сказочную страну из открыток, и по ее улицам ходили люди – шахматные фигурки, и они говорили между собой, то ссорились, то обнимались, то радовались, то грустили. Я повелевала целым миром, который сама придумала! И когда это происходило, я как будто «уплывала» из этой комнаты и времени, которое имело свойство убыстряться. Вот только был обед, а теперь уже пришли родители, и на кухне горит свет.

Летом было лучше, чем зимой. Наш дом стоял на высоком берегу Ишима.  Если спуститься вниз, то ты у речки с илистыми берегами, на которых отчетливо виднелись отпечатки гусиных лап.  Гуси плавали днем, а вечером возвращались во двор на кормежку.  У них был очень злой и задиристый гусак-предводитель. Он бросался ко мне навстречу и угрожающе шипел, выставив длинную шею. Рядом с входной дверью стояла палка, с помощью которой отбивались от «злюки».

Летом можно было гулять по берегу, качаться на качелях, которые отец сам сделал, играть с собачкой. Сестры никогда меня в свои игры и «походы» не брали: для них я была слишком маленькой.

Иногда мы ходили всей семьей в лес за березовым соком или грибами.  До сих пор помню  необыкновенно светлые, белоствольные березовые рощи и хвойный бор с хрустящими под ногами шишками и иголками.  В пять – шесть лет мне уже давали в руки маленькую корзиночку, и я наравне со всеми собирала грибы.

По грибы

Корзинка была красно – синей: сплетенной из каких-то плотных, жестких проволочек. Довольно тяжелой на вес. И круглая ручка у нее не гнулась, несмотря на мои усилия. Она вообще никак не гнулась вся.

– Ну, держи, грибница наша маленькая! Это тебе по грибы ходить! – Радостно сообщила мама.

К пяти годам своей жизни я заслужила репутацию знатной грибницы. В лесных походах обязательно находила какую-нибудь грибную семейку. На мой взгляд, делать это мне было значительно проще, чем взрослым: они большие, ходят далеко от земли, а я – маленькая. Мне все хорошо видно. Грибы, хоть и прячутся под листочками, но все равно их видно по бугоркам.

Обычно мама всегда находила много грибов, а отец – ничего, хотя и тщательно греб листья палкой. Расчищал пространство.

– Ты в следующий раз грабли с собой возьми, – шутила мама.

После вручения корзинки мне сразу же захотелось пустить ее в дело: пойти в лес, но на улице стояла ранняя весна. Лес и трава, и грибы, и вся лесная живность еще спали. Оставалось только ждать.

Воображение рисовало такую картину: корзинка, наполненная грибами с темными шляпками, а сверху еще листочек или горстка ягод. Так в мультиках изображают про ежиков и лесных зверей, которые делают запасы на зиму. Пока же корзинка служила колыбелью для куклы: самой маленькой, с желтыми волосами.

Вообще-то у меня было три куклы с желтыми волосами: Настя, Женя и Маргарита. Самую большую – Маргариту мне подарили на последний день рождения. У нее были голубые глаза, а у других коричневые. И они были все похожи друг на друга. По игре они все были моими дочками. Как и положено, я укладывала их спать, кормила, выводила на прогулку, иногда бранила за плохое поведение.

Начала грибного сезона я ждала с нетерпением. Едва на улице потеплело, появилась травка и молодые несмелые листочки на деревьях, я всех замучила вопросом:

– А когда мы в лес пойдем?

Я вообще, в принципе любила ходить в лес. Даже просто так, ничего не собирая. Мне он казался каким-то огромным, непостижимым, другим, волшебным миром с его запахами, звуками и видами. Только что ты пробирался по узкой тропинке, и тут вдруг она привела на поляну, залитую солнцем, а за деревьями оказался берег реки…

Я любила долго ходить, а потом лечь на листья и смотреть на верхушки деревьев, и как между ним проплывают облака, похожие на мультяшных зверей, и снуют птицы. И время как будто останавливалось.

Перед выходными мама сообщила, что в воскресенье мы пойдем в лес. Наконец-то! Корзинку я приготовила уже с вечера и попросила, чтобы мне дали маленький ножичек: сама буду срезать грибы, чтобы не звать взрослых.

Утром я перебудила всех: и родителей, и сестер, которые хотели отоспаться в свободный от работы и учебы день. И все они, на мой взгляд, собирались и завтракали очень долго. Ну как можно быть такими медленными?

К слову сказать, совсем не из вредности, а из-за озорства я будила всех утром каждого воскресенья. В субботу вечером у нас была баня, и после нее на меня уже надевали пижаму, а не привычное платье и колготки. Следовательно, на обычном месте – на стуле моей одежды в воскресенье не было. Я просыпалась, когда еще все спали, и громко, по слогам (для доходчивости) кричала: о – де – жу! О – де – жу!

Видимо, у просыпавшихся людей не было сил на меня кричать или бранить. Они только начинали скрипеть ящиками и спешно копаться в вещах, а затем баба Тася или мама приносили мне свернутые вещи. Колготки при стирке имели свойство суживаться и сжиматься, и первый раз надевать их было не слишком быстро и приятно. Требовались усилия. Через несколько часов носки они уже растягивались, и нужно было их постоянно подтягивать.

В корзинку мне положили провизию: бутерброд и несколько пряников. По себе знаю, что даже если ты с утра поел, в лесу все равно хочется есть. Там воздух особый, и самая привычная еда кажется другой: вкуснее и ароматнее. Даже просто кусочек хлеба – и то лакомство.

Весенний лес звенел птичьими голосами и был по-особенному светлым и солнечным, но грибы в нем не наблюдались. Некоторое время я сосредоточенно шебуршала палкой под листиками, а потом мне захотелось просто ходить и смотреть вокруг себя.

Я точно знала: лес – это живое, теплое, доброе. Деревья – великаны, которые связаны между собой корнями, с руками-ветвями и ногами-стволами. Если обнять ствол и прислониться ухом, слышно, как поднимаются из глубины земли живые волны. Одна, другая, третья. Хочется раскачиваться вместе с ними и кружиться, кружиться…

Домой я возвращалась, уже сидя на плечах у папы: очень устала. Совершенно счастливая, но только с некоторым сожалением, что не оправдала чьих-то надежд. Мне подарили корзинку, а я не нашла ни одного гриба… На ее дне лежало несколько сорванных синеньких цветочка. К моменту возвращения они уже совсем повяли.

В ближайшую зиму для корзинки нашлось еще одно применение: она стала частью моего новогоднего костюма. Мама решила, что раз уж она есть, то к ней непременно нужно сшить костюм Красной Шапочки. На мне была пышная юбочка с фартуком и какая—то кофточка, а с красной шапкой как-то не задалось. То ли она не держалась на голове, то ли ее вообще решили не надевать. Поэтому одна девочка, которая, видимо, не была хорошо знакома с творчеством Шарля Перро, меня спросила:

– Ты кто?

– Я – Красная Шапочка. Видишь – корзинка?! – Гордо ответила я.

К слову сказать, пирожков для бабушки туда никто не положил, что было прямым нарушением сценического действия. К тому же выяснилось, что водить хороводы вокруг елки с корзинкой в руках ужасно неудобно.

К новогодним утренникам у меня было двойственное отношение. С одной стороны, мне нравилась вся эта предновогодняя суета с ожиданием праздника. С другой, – в самом празднике с хороводами и сказкой перед елкой чувствовалось что-то ненастоящее, обманчивое. Ненастоящими были Дед Мороз и Снегурочка, их слова. Ненастоящими – все эти Зайчики, Снежинки, Шахматные короли и другие «чудики». И еще с нами, детьми, на этих утренниках обращались как с малоразумными существами. Мне так казалось.

Зимнее чудо

Мне снится сон, как будто за мной кто-то гонится, и в самый последний момент я ускользаю: оказывается, я умею летать. Нужно только собрать все силы и хорошо оттолкнуться от земли. Я пролетаю над крышами, вижу людей, и мне хочется им крикнуть, чтобы они посмотрели на меня. Все смотрят только вниз. Я хочу обратно на землю, начинаю просыпаться и вдруг сквозь полусон ощущаю знакомый, очень приятный запах.

Елка! Вчера папа принес и поставил огромную елку до потолка! Я сбрасываю с себя одеяло и бегу из спальни в зал, где елка уже просвечена утренним солнечным светом. Настоящее лесное чудо у нас дома!

Я обхожу вокруг нее, прикасаясь потихоньку к веточкам, будто бы здороваюсь с ней, а потом сажусь рядом на пол, смотрю и дышу. Мы с ней – почти одно целое.

– Ты чего тут на полу? Застудишься! Одевайся иди! – Кричит баба Тася. Она всегда старается кричать, потому что голос у нее слабый и сиплый. Я ее совсем не боюсь, но все-таки подчиняюсь. Одеваться – то все равно надо.

Елку вчера поставили в деревянный ящик с дыркой для ствола. Внутри его – моторчик, который заставляет елку крутиться. Ящик сделал папа, а потом мы его втроем разрисовали, как новогодние открытки. Мне тоже разрешили, потому что я хорошо рисую.

Я вообще очень люблю рисовать, особенно красками. Иногда мне дарят альбом с большими белыми страницами, и его почти сразу зарисовываю. Жалко только, что краски долго сохнут, и приходится ждать, чтобы перевернуть страницу. Если не ждать, то страницы альбома склеятся, а рисунок испортится.

Особенно люблю рисовать домик с трубой, из которой идет дым, и забор, и деревья, и снег. Я представляю, что в этом домике живут дети и взрослые, топят печь, собираются за большим столом, рассказывают сказки. Это мой маленький мир. Еще иногда я рисую на всю страницу кружку, а ней – какой-нибудь яркий узор. Я мечтаю, что когда вырасту, то пойду на кружечную фабрику разрисовывать кружки. Люди будут пить из них молоко или чай и радоваться.

Елка стояла в крутящем ящичке, но нарядить ее вчера вечером не успели. И это хорошо. Значит, сегодня снова будет радость. Я жду, пока все придут из школы и с работы, и сотый раз рассматриваю картинки из толстой книжки со сказками про Золушку, Спящую принцессу и других.

Вечером, наконец, наступает долгожданный момент. Откуда-то из кладовки приносят ящик с игрушками. Все эти игрушки я помню уже очень хорошо: блестящие сосульки, шишки, светофорчик и всякие зверюшки. И в прошлом году их на елку вешали, и в позапрошлом. Может даже, до моего рождения – тоже. Самая красивая игрушка – это блестящая макушка, которая сверху надевается. Она – самая главная.

Моя работа – это резать ниточки и вдевать их в петельку на игрушки. Конечно, мне тоже хочется, как сестры вешать игрушки на ветки, но я все равно высоко не достаю.

Когда все игрушки на местах, мама помогает раскинуть блестящий дождь на ветки и гирлянды. Одна гирлянда не горит – и в дело включается папа.

Наконец, все лампочки светятся. Мы выключаем большой свет и любуемся на новогоднюю елку в огнях и блестках. Очень красиво! Жалко только, что с горящими гирляндами она не может крутиться: провода не пускают. Поэтому либо крутящаяся елка без гирлянд, либо неподвижная с гирляндами. Мне и так, и так нравится. Новый год – мой самый любимый праздник!

Еще к новому году у нас накапливалось огромное количество конфет. Подарки давали для нас родителям на работе, сестрам, а позже и мне – в школе, иногда приносили родственники. Бабушка сшила всем нам из белого материала мешочки для конфет, которые затягивались шнурком, и вышила на каждом имя, чтобы они не путались.

Мы обязательно сортировали конфеты и считали: сколько карамелек, сколько с черной и сколько с белой начинкой. Ингода обменивались, иногда настаивали на леденцах «лимонад», или делали из них «блины», надавливая ножкой табуретки. Больше всего я любила большие шоколадные конфеты типа «Гулливер» или «Красная шапочка».

Еще в подарках бывали грецкие орехи, которые мы раздавливали с помощью дверей, и яблоки, и очень маленькие мандаринчики. Откуда они брались – неизвестно, поскольку в магазинах мандарины и апельсины не продавали. Это было одно из новогодних чудес.

В гости к бабушке

Когда у родителей был отпуск, они ехали в гости к папиным родителям, в Восточно-Казахстанскую область. Иногда брали меня с собой.

Из Волгоградской области дорога в Казахстан занимала вместе с пересадкой пять суток. Одну ночь нужно было провести на вокзале, пытаясь как-нибудь устроиться на неудобных жестких сидениях, остальные – в поезде.

Мы ехали в плацкартном вагоне, и это было сначала интересно, а потом слишком долго и скучно. Сидеть и лежать на одном месте надоедало, и я начинала шастать по вагону, но не просто так, а по делу: выбросить фантик от конфеты, помыть руки в туалете и так далее. Еще я научилась наливать кипяток в кружку. Нужно было лить недополна, чтобы не расплескать и не обжечься.

Шастая туда-сюда с кипятком и без я, конечно, попала в поле зрения кондуктора, которая преградила мне дорогу.

– Ты чья? – Спросила она.

Вообще-то я привыкла точно отвечать на поставленные вопросы.

– Я – папина и мамина.

– Ах, вот как, – в глазах строгого кондуктора мелькнула улыбка.

Следующие минут пять она еще задавала мне всякие вопросы: куда я еду? К кому? И так далее. Конечно, я все ей рассказала в деталях. Оставшиеся два или три дня мы уже общались с ней как хорошие знакомые.

– Какая девочка у вас смышленая! – Сообщила кондуктор моим родителям.

Она персонально со мной попрощалась, когда мы выходили из вагона, и некоторое время смотрела вслед. Может быть, она вспоминала свою дочку…

Бабушка с дедушкой жили в поселке Глубокое в большом и не живом, с моей точки зрения, доме. Внутри царила полутьма, поскольку летом закрывались ставни, чтобы не было жарко. В доме стояли комоды и кровати с высокими перинами, пышными подушками, накрытыми накидками. Спать, провалившись в перину, мне не очень нравилось. Казалось, что я куда-то провалилась, и хотелось выбраться наружу, чтобы снова ощущать пространство и воздух.

В комнатах царил идеальный порядок, лежали какие-то расшитые салфетки и громко тикали часы, возвещая боем о наступлении какого-то важного события. Мне было даже как-то неловко нарушать тишину этого дома.

Бабушка с дедушкой были чистокровными немцами. До Казахстана они жили в республике немцев Поволжья, а потом их депортировали во время войны. По-русски они говорили немного с акцентом, а между собой общались по-немецки. Я ничего не понимала из их речи.

Их дом, речь, строгий распорядок дня – все это казалось мне непривычным и странным. И вообще в моей голове не укладывалось, что эти малознакомые люди для меня – дедушка и бабушка. У меня уже была моя настоящая бабушка, которая с нами жила и заботилась о нас каждый день, иногда ругалась и грозила стукнуть тапком. Вот она -настоящая бабушка, а эта не очень… Хотя она, как положено бабушке, пекла пирожки и делала всякие вкусности. Немецкие сытные люда с жирным мясом мне были не слишком по вкусу, и больше всего мне нравились галушки с картошкой и обжаренными на масле сухариками.

Что касается дедушки, этот персонаж для меня вообще непонятен: у бабушки, которая с нами жила, муж не вернулся с войны. Немецкий дедушка подчинялся бабушке и вечно занимался какой-то работой по дому и огороду, где тоже царил идеальный порядок, и был построен маленький летний домик-беседка для внуков.

Когда я подросла, то узнала о нем такую деталь: когда началась война, его определили в трудармию на север. По сути дела, они жили там как заключенные, соблюдая лагерный режим. Дед был высоким, и положенного пайка ему не хватало. С каждым днем он слабел все больше. Один раз он упал прямо на дороге, когда их вели на работу.

– Пристрелить его что ли? – Спросил один конвоир у другого.

– Что на него пулю тратить? И так дойдет, – отозвался другой.

Колонна трудармейцев ушла, а он остался в снегу на сорокаградусном морозе. Через какое-то время по дороге проходила женщина из ближайшей деревни, с санками. Она направлялась в лес за валежником и дровами. Она остановилась возле полуокоченевшего человека, с трудом погрузила его на санки, привезла к себе домой и начала выхаживать.