Грозовой перевал

Emily Brontё

WUTHERING HEIGHTS

© Целовальникова Д., перевод на русский язык, 2025

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

Глава I

1801 год, я совсем недавно удостоил визитом помещика, у которого снимаю жилье, – единственного соседа, способного нарушить мой покой. До чего здесь красиво! Во всей Англии вряд ли сыщется местечко, настолько удаленное от светской суеты – истинный рай для мизантропа! – и мы с мистером Хитклифом подходим друг другу как нельзя лучше, чтобы делить уединение. Славный малый! Едва ли мой хозяин догадывается, как быстро я проникся к нему симпатией, когда заметил, что при виде меня он нахмурился и отвел взгляд, стоило мне подъехать ближе, и спрятал руку еще глубже в карман жилета, стоило мне назваться.

– Мистер Хитклиф? – осведомился я.

Он кивнул.

– Мистер Локвуд, ваш новый жилец. Я почел за честь нанести вам визит сразу по прибытии, дабы выразить надежду, что не очень вам докучал, хлопоча о скорейшем заселении в усадьбу «Долина дроздов» – как я слышал вчера, у вас возникли сомнения…

– «Долина дроздов» – моя собственность, – перебил он, поморщившись, – и я никому не позволю мне докучать, если можно без этого обойтись. Входите же!

Приглашение он процедил сквозь зубы, словно велел мне проваливать к черту. Хозяин опирался на калитку, не проявляя ни малейшего энтузиазма, и именно последнее обстоятельство стало решающим: меня изрядно заинтриговал человек, который на первый взгляд казался гораздо более замкнутым, чем я сам.

Заметив, что грудь моей лошади почти упирается в калитку, он снял цепь и с угрюмым видом двинулся по дорожке. Войдя во двор, он окликнул слугу:

– Джозеф, возьми лошадь мистера Локвуда и неси вино.

«Надо полагать, здешний штат прислуги невелик, – подумал я, услышав двойное распоряжение. – Неудивительно, что между плитками двора проросла трава, а живую изгородь подравнивает лишь скот».

Джозеф оказался в летах, причем весьма глубоких, зато довольно жилистый и крепкий.

– Господи, помоги! – сердито проворчал он себе под нос, забирая лошадь, и глянул мне в лицо с таким кислым видом, что я великодушно предположил: бедняга не в силах переварить обед и действительно нуждается в божественном вмешательстве, посему благочестивое восклицание никак не связано с моим неожиданным появлением.

Жилище мистера Хитклифа называется «Грозовой перевал». Местные окрестили его так из-за одноименного атмосферного явления, в горах довольно распространенного. Да и вообще движение воздушных потоков здесь весьма оживленное, судя по силе северного ветра, дующего сверх всякой меры, о чем легко догадаться по чрезмерному наклону редких елей и ветвям боярышника, вытянутым в одном направлении, словно они вымаливают подаяние у солнца. К счастью, строитель дома проявил предусмотрительность: узкие окна установлены глубоко в стене, углы надежно защищены массивными выступами.

Помедлив на пороге, я залюбовался причудливой резьбой, щедро украшавшей фасад и особенно дверь, над которой поверх ветшающих грифонов и бесстыдных мальчуганов красовалась дата «1500» и имя «Гэртон Эрншо». Я мог бы высказать пару замечаний и расспросить угрюмого хозяина насчет истории усадьбы, однако прохладная встреча располагала скорее к краткому визиту или даже к поспешному уходу, а мне не хотелось усугублять его недовольство, пока не загляну в святая святых.

Шаг – и мы уже в общей комнате, без всяких там прихожих или коридоров: ее-то местные и называют «домом». Обычно она служит одновременно кухней и гостиной, но, насколько я понял, на «Грозовом перевале» кухне пришлось ретироваться в другое помещение – по крайней мере, судя по гулу голосов и лязгу утвари, вдобавок вокруг огромного камина нет ни малейших следов жарки, варки или запекания еды, на стенах не блестят медные кастрюли и жестяные цедилки. Впрочем, в другом конце комнаты с массивного дубового буфета пышут светом и жаром оловянные блюда, серебряные кувшины и высокие пивные кружки, а полки возвышаются ряд за рядом до самой крыши. Никакого потолка под ней нет – все нутро открыто любопытным взорам, не считая того места, где крепится деревянная конструкция для хранения овсяных лепешек и гроздьев говяжьих, бараньих и свиных окороков. Над камином висят старинные, злодейского вида ружья и пара седельных пистолетов, на полке теснятся аляповато раскрашенные жестяные банки для сыпучих продуктов. Пол вымощен гладким белым камнем, грубо сколоченные кресла с высокими спинками покрашены зеленой краской, в тени затаилась еще парочках черных, более громоздких экземпляров. В углублении под выгнутым дугою буфетом возлежит огромная темно-коричневая гончая с выводком повизгивающих щенков, другие собаки облюбовали другие закутки.

Жилище и мебель вроде бы самые обычные, под стать невзыскательному фермеру-северянину с упрямой физиономией и крепкими ногами, которые выгодно подчеркивают бриджи и гетры. В здешних горах подобный экземпляр встретишь в любом доме в радиусе пяти-шести миль, если нагрянуть сразу после обеда – сидит себе в кресле за круглым столом, потягивает пенящийся эль. Однако Хитклиф резко контрастирует с собственным жилищем и образом жизни. Смуглый как цыган, держится как джентльмен, насколько можно считать джентльменом деревенского сквайра: одет чуточку неряшливо, пожалуй, хотя легкая небрежность его ничуть не портит благодаря стройной, красивой фигуре, и глядит весьма угрюмо. Вероятно, иные заподозрили бы тут плебейскую гордость, мне же сердце подсказывает: ничего подобного, сдержанность Хитклифа вызвана тем, что ему претит выставлять напоказ чувства и любезничать. Он привык скрывать и любовь, и ненависть и сочтет за дерзость, если любовь или ненависть проявят к нему… Впрочем, я слишком забегаю вперед и щедро навязываю ему собственные качества! У Хитклифа могут быть совершенно иные причины уклоняться от навязчивого знакомства. Надеюсь, мой душевный склад уникален – как утверждала моя дражайшая матушка, обзавестись семейным очагом мне не суждено, и не далее как прошлым летом я подтвердил полную непригодность к созданию оного.

Целый месяц я наслаждался приятной погодой на побережье, и мне посчастливилось очутиться в обществе самого очаровательного создания – я считал ее настоящей богиней, пока она не обращала на меня внимание. Я не говорил о любви вслух, однако бросал такие взгляды, что и дураку ясно – я по уши влюблен. Наконец она все поняла и стала отвечать мне нежнейшими взглядами. Как же я поступил? Стыдно признаться, но я забился в свою раковину, словно улитка, и с каждым разом глядел все холоднее и отстраненнее, пока невинная бедняжка не усомнилась в собственных чувствах и не убедила маменьку покинуть курорт, охваченная смятением из-за допущенной ошибки.

Благодаря этому странному повороту в своем расположении я и приобрел репутацию расчетливого эгоиста – видит Бог, совсем незаслуженную.

Я уселся у края камина и попытался заполнить неловкую паузу, погладив кормящую суку, которая покинула щенков и подкрадывалась к моим икрам, словно голодная волчица: белые клыки обнажены, на пол капает слюна. Моя ласка спровоцировала протяжное гортанное рычание.

– Не троньте, – проворчал Хитклиф с легавой в унисон и пнул ее для острастки. – Собака рабочая, к нежностям не приучена. – Он стремительно подошел к боковой двери и вновь позвал слугу: – Джозеф!

Тот невнятно забубнил из глубины подвала, но на зов не поспешил. Хозяин сам к нему спустился, оставив меня наедине с задиристой сукой и парой кудлатых пастушьих собак зловещего вида, ревниво следивших за каждым моим движением. Не желая нарваться на клыки, я сидел тихо, и тут мне пришло в голову: псы едва ли поймут оскорбления негласные! На свою беду, я принялся им подмигивать, строить гримасы и внезапно весьма преуспел – бандерша разъярилась и прыгнула ко мне на колени. Я отбросил ее назад, поспешно отгородился столом и тем самым взбудоражил всю стаю: из укромных лежбищ выскочило с полдюжины четвероногих исчадий ада всевозможных размеров и мастей и ринулось в центр комнаты. Предчувствуя, что мои ноги вот-вот станут объектом нападения, я отогнал кочергой самых нахрапистых и вынужденно воззвал к помощи домочадцев.

Мистер Хитклиф со слугой поднимались по ступенькам с досадным спокойствием: не думаю, что они двигались хоть чуточку быстрее, чем обычно, пусть перед очагом и разразилась нешуточная буря. К счастью, обитательница кухни проявила большую расторопность: на нас налетела дородная тетка с подоткнутым подолом, голыми руками и пылающим лицом, размахивая сковородой и костеря собак на чем свет стоит, в результате чего буря чудесным образом улеглась. Грудь женщины вздымалась, словно море после шторма, и тут появился хозяин.

– Какого черта происходит? – воскликнул он, смерив меня взглядом, который я едва выдержал после столь негостеприимного обращения.

– И в самом деле, какого черта?! – проворчал я. – Ваши зверюги ничуть не лучше, чем стадо одержимых свиней! Все равно что оставить гостя наедине с выводком тигров!

– Собаки не полезут к тому, кто сидит тихо, – заметил он, ставя передо мной бутылку и возвращая на место сдвинутый стол. – Они и должны проявлять бдительность. Выпьете бокал вина?

– Нет, спасибо.

– Не покусали?

– Случись такое, псина долго носила бы мою отметину!

Лицо Хитклифа расплылось в улыбке.

– Полно, мистер Локвуд, успокойтесь. Присядьте, выпейте вина. В моем доме гости – большая редкость, поэтому ни я, ни собаки особо не знаем, как их принимать. Ваше здоровье, сэр!

Я поклонился и поддержал тост, начиная понимать, что глупо дуться на дурные повадки шавок, к тому же не хотелось давать этому субъекту повода надо мной потешаться, раз уж он настроился на веселый лад. Вероятно, исходя из благоразумного соображения, что хорошего арендатора обижать не стоит, Хитклиф отступил от привычной манеры речи – поменьше личных местоимений и вспомогательных глаголов – и заговорил на тему, которая, по его мнению, могла быть мне интересна: о преимуществах и недостатках моего нынешнего местообитания. Он выглядел весьма разумным, и на прощание я обещался нанести еще один визит – завтра же. Ему явно не по душе пережить мое вторжение дважды, но я все равно приду. Просто невероятно, насколько общительным я ощущаю себя рядом с ним!

Глава II

Вчерашний день выдался туманным и зябким. Я едва не решился провести его в кабинете у камина вместо того, чтобы тащиться на «Грозовой перевал» по слякоти среди вересковых пустошей. И все же, отобедав (примечание: обедать приходится между двенадцатью и часом дня, поскольку экономка, почтенная дама, которая прилагается к дому, не может или не желает внять моим просьбам и подавать обед к пяти часам пополудни), поднявшись по лестнице с этим праздным намерением и войдя в комнату, я увидел стоявшую на карачках служанку в окружении щеток и ведерок для угля – негодница тушила пламя пригоршнями золы, поднимая адскую пылищу. Зрелище заставило меня отпрянуть; я схватил шляпу и, прогулявшись четыре мили, добрался до садовых ворот Хитклифа как раз вовремя, чтобы избежать первых пушистых хлопьев начинающейся метели.

Землю сковал мороз, стылый воздух заставил меня дрожать с головы до ног. Поскольку отодвинуть цепь я бы не смог, то просто перемахнул через калитку, взбежал по мощеной дорожке, обрамленной разросшимися кустами крыжовника, и тщетно стучался, пока не заныли костяшки и не подняли лай собаки.

«Окаянные обитатели! – мысленно воскликнул я. – За свое скаредное негостеприимство вы заслуживаете вечного одиночества вдали от рода человеческого! Я-то хотя бы не запираю двери дома средь бела дня. Да гори все огнем – я войду!» Преисполнившись решимости, я схватился за щеколду и яростно ее затряс. Из круглого оконца сарая высунулась кислая физиономия Джозефа.

– Чего надо? – заорал он. – Хозяин в загоне для овец. Хотите с ним поговорить – обойдите вокруг житницы.

– Неужели дома никого, кто открыл бы дверь? – громко прокричал я в ответ.

– Есть хозяйка, и она не откроет, хоть до ночи ломитесь.

– Почему? Джозеф, разве ты не можешь ей сказать, кто я?

– Ну уж нет! Сами разбирайтесь, – пробормотала голова, исчезая.

Повалил густой снег. Я схватился за ручку, и тут с заднего двора вышел молодой человек без верхней одежды, с вилами на плече. Он велел следовать за ним и, пройдя через прачечную и мощеную площадку с сараем для угля, насосом и голубятней, мы наконец очутились в том большом, теплом, прекрасном помещении, где меня принимали в прошлый раз. В очаге приятно пылал огромный костер, сложенный из угля, торфа и дров; возле стола, накрытого для сытной вечерней трапезы, я с удовольствием увидел «хозяйку», о чьем существовании прежде не догадывался. Я поклонился и подождал в надежде, что она предложит мне сесть. Она молчала, откинувшись на спинку кресла, и смотрела на меня.

– Суровая погода! – воскликнул я. – Боюсь, миссис Хитклиф, на двери остались отметины – ваши слуги не спешили отворять, и пришлось изрядно потрудиться, чтобы меня услышали.

Она и рта не раскрыла. Я уставился на нее – она уставилась в ответ и смотрела холодным, равнодушным взглядом, крайне конфузным и неприятным.

– Сядьте, – угрюмо бросил молодой человек. – Он скоро придет.

Я подчинился, хмыкнул и позвал негодяйку Юнону, которая при второй встрече соизволила дернуть кончиком хвоста в доказательство того, что мы знакомы.

– Красивая собака! – сделал я второй заход. – Намерены ли вы расстаться с малышами, мадам?

– Щенки не мои, – огрызнулась любезная хозяйка, способная дать фору самому Хитклифу.

– Ах, так ваши любимицы вон там? – продолжил я, кивнув на подстилку в углу, где вроде бы лежали кошки.

– Странный выбор для любимиц! – презрительно заметила она.

К несчастью, я принял за кошек мертвых кроликов. Я смущенно хмыкнул и придвинулся к очагу, повторив свое наблюдение о ненастной погоде.

– Напрасно из дому вышли, – проговорила она, поднимаясь с кресла, и сняла с каминной полки две раскрашенные банки.

Прежде она сидела вдали от света, теперь же я наконец разглядел и фигуру, и лицо. Стройная, почти девочка – восхитительно сложена, с самым изумительным личиком, какое мне доводилось видеть: черты мелкие, очень правильные; белокурые или скорее золотистые локоны свободно падают на нежную шейку; и глаза, гляди они приветливее, были бы совершенно неотразимы. К счастью для моего влюбчивого сердца, единственное чувство, которое они выражали, колебалось где-то между презрением и отчаянием, несколько противоестественным для столь юных лет. Банки стояли почти вне ее досягаемости, и я дернулся помочь; она напустилась на меня, словно скряга, занятый подсчетом своих сокровищ, к которому сунулись с непрошеным участием.

– Помогать ни к чему! – отрывисто бросила она. – Сама достану.

– Прошу прощения! – поспешил извиниться я.

– К чаю вас звали? – осведомилась она, повязав фартук поверх аккуратного черного платья и занеся ложку заварки над чайником.

– С удовольствием выпью чашечку, – уклончиво ответил я.

– Вас пригласили? – допытывалась она.

– Нет, – улыбнулся я. – Кому как не вам приглашать гостей!

Она швырнула заварку и ложку обратно в банку, с досадой села в кресло, насупилась и выпятила алую нижнюю губу, словно ребенок, готовый разреветься.

Тем временем молодой человек накинул потрепанную куртку и, встав напротив жаркого пламени, смерил меня таким взглядом, словно нас разделяла смертельная вражда. Я усомнился, что он слуга: несмотря на убогую одежонку и грубость манер, полное отсутствие чувства собственного превосходства, которое отличало мистера и миссис Хитклиф, несмотря на нечесаные, кое-как обкромсанные каштановые кудри, косматые баки во всю щеку и загорелые, словно у деревенского батрака, руки, проскальзывало в нем некое вольнолюбие, почти надменность; к тому же он ничуть не выказывал перед хозяйкой дома усердия слуги. Не имея прямых доказательств статуса юноши, я счел за лучшее игнорировать его странное поведение. Минут через пять появился Хитклиф, отчасти положив конец неловкости моего положения.

– Вот я и пришел, сэр, как обещался! – воскликнул я, напуская на себя бодрый вид. – Боюсь, мне придется искать у вас пристанища от непогоды в ближайшие полчаса!

– Полчаса? – повторил он, стряхивая с одежды белые хлопья. – Как вам вообще пришло в голову бродить тут в пургу? Неужели не знаете, что рискуете заблудиться среди болот? В подобные вечера и старожилы часто теряют дорогу, и я вас уверяю, что в ближайшее время погода вряд ли изменится.

– Возьму в провожатые одного из ваших работников, потом пусть заночует в усадьбе… Ну как, отпустите кого-нибудь?

– Нет, не могу.

– Ах вот как! Что ж, придется как-нибудь самому…

Хитклиф хмыкнул.

– Чай сегодня будет? – требовательно обратился он к молодому человеку в потрепанной куртке, переводившему свирепый взгляд с меня на юную леди.

– Ему наливать? – уточнила она у Хитклифа.

– Заваривайте, да поскорее! – рыкнул он так гневно, что я невольно вздрогнул. Самый тон выдавал натуру пропащую. Теперь я не назвал бы Хитклифа славным парнем. Когда приготовления завершились, он пригласил меня фразой: «Ну же, сэр, двигайте свое кресло ближе». И все мы, включая юнца-деревенщину, подсели к столу и принялись за еду в полном молчании.

Я решил, что раз уж омрачил их трапезу, то мой долг – попытаться развеять тучи. Не могут же здешние обитатели всегда сидеть за столом с мрачным видом и молчать; какими бы вспыльчивыми они ни были, вряд ли ходят с хмурыми лицами каждый день.

– Удивительно, – начал я, осушив свою чашку и дожидаясь, пока мне нальют снова, – насколько сильно обычаи сказываются на наших вкусах и убеждениях: многим и не представить счастье, которое способна подарить та жизнь в глуши, каковую ведете вы, мистер Хитклиф, и ваша любезная госпожа. И все же, осмелюсь заявить, в окружении семьи, под чутким руководством доброго гения, владеющего вашим домом и сердцем…

– Моя любезная госпожа?! – взвился он с дьявольской усмешкой. – Где же она, моя любезная госпожа?

– Я имею в виду миссис Хитклиф, вашу жену.

– Полагаете, ее дух, словно заботливый ангел, печется о благосостоянии «Грозового перевала» даже после того, как тело истлело?

Осознав свою ошибку, я попытался ее исправить. Мог бы и сообразить, что разница между ними в летах слишком велика для мужа и жены! Ему под сорок – возраст расцвета ума, в котором мужчины редко питают иллюзии, что девушки идут за них по любви – эту мечту они приберегают для утешения на склоне лет. Она же выглядит не старше семнадцати.

И тут я сообразил: клоун сбоку от меня, который пьет чай из ковшика и берет хлеб немытыми руками, может быть ее мужем – Хитклиф-младший, ну конечно! Вот к чему ведет жизнь в глуши – она отдалась простому мужлану по незнанию, потому что даже не догадывалась о существовании экземпляров получше! Весьма прискорбно… Представляю, как бедняжка пожалела о своем выборе, увидев меня! Последнее соображение может показаться тщеславным, но это не так. Мой сосед производит почти омерзительное впечатление, про себя же по опыту знаю, что довольно хорош собой.

– Миссис Хитклиф мне невестка, – пояснил Хитклиф, подтвердив мою догадку. Он бросил в ее сторону странный взгляд, полный ненависти, если только лицевые мышцы его не подвели, ведь, как правило, они отражают движения души человека.

– Ну конечно, теперь я понял! Счастливый обладатель сей благодеятельной феи – вы, – заметил я, повернувшись к соседу.

Стало лишь хуже: юнец побагровел и сжал кулаки, всем видом демонстрируя готовность на меня накинуться. Впрочем, ему удалось себя обуздать, и порыв излился грязным ругательством в мой адрес, чего я благоразумно предпочел не заметить.

– Не везет вам с догадками, сэр, – заметил мой хозяин, – ни один из нас не имеет чести быть обладателем сей благодеятельной феи – ее супруг умер. Я сказал, что она мне невестка – следовательно, вышла замуж за моего сына.

– А этот молодой человек…

– Разумеется, не мой сын!

Хитклиф вновь улыбнулся, словно приписывать ему отцовство этого увальня было слишком смелой шуткой.

– Мое имя – Гэртон Эрншо, – прорычал юнец, – и советую проявлять к нему уважение!

– О неуважении и речи не шло, – ответил я, внутренне потешаясь над гордостью, с которой он представился.

Гэртон смерил меня долгим взглядом, который я едва выдержал, борясь с искушением надрать ему уши или рассмеяться в голос. Вне всякого сомнения, в этом приятном семейном кругу я был лишним. Тягостная атмосфера дома сводила на нет всю прелесть тепла и уюта, и я решил быть осмотрительнее и не соваться под сей кров в третий раз.

С едой мы покончили в полном молчании, и я подошел к окну, чтобы взглянуть на погоду. Мне открылось удручающее зрелище: темная ночь наступила раньше положенного срока, небо и горы слились воедино в снежной круговерти.

– Вряд ли теперь я доберусь до дома без провожатого! – невольно воскликнул я. – Дорогу наверняка занесло, а если и нет, то на расстоянии шага все равно ничего не видать!

– Гэртон, отведи ту дюжину овец под навес, не то в загоне их совсем заметет. И доску положи, чтобы не ушли, – велел Хитклиф.

– Как же мне поступить? – осведомился я с растущим раздражением.

Вопрос остался без ответа. Оглянувшись, я увидел лишь Джозефа, несущего ведро каши для собак, и склонившуюся к огню миссис Хитклиф, которая развлекалась, поджигая спички, свалившиеся с каминной полки, когда она ставила на место жестянку с чаем. Избавившись от ноши, Джозеф придирчиво обозрел комнату и хрипло проворчал:

– Не пойму, как вы можете стоять без дела и даже развлекаться, когда все ушли работать! Но вы – полное ничтожество, к чему тут воздух сотрясать – вовек не исправитесь, угодите прямиком к дьяволу, как ваша матушка!

Вообразив, что отповедь предназначена мне, я впал в ярость и кинулся к старому негоднику, намереваясь вышвырнуть его за дверь, как вдруг меня остановил ответ миссис Хитклиф.

– Старый вздорный ханжа! – воскликнула она. – Не боишься, что дьявол явится за тобой лично, так часто ты его поминаешь? Не вздумай меня задирать, не то призову его по твою душу! Взгляни-ка сюда, Джозеф! – продолжила она, снимая с полки книгу в темном переплете. – Скоро я тебе покажу, сколь преуспела в своем мастерстве: вот-вот я познаю все премудрости черной магии! Рыжая корова сдохла не случайно, и твой ревматизм едва ли можно счесть даром Провидения!

– Вот же дурная! – охнул старик. – Да защитит нас Господь от зла!

– Нет уж, сам ты нечестивец окаянный! Катись отсюда, не то мало не покажется! Я вылеплю всех вас из воска и глины, и первый же, кто перейдет черту… Даже говорить не стану, что с ним сделаю! Все увидишь сам! Прочь!

Маленькая ведьма прищурила прекрасные глаза в притворной злобе, и Джозеф, дрожа от искреннего ужаса, бросился вон, взывая к Господу и восклицая: «Вот же дурная!» Я счел, что она так развлекается со скуки, и теперь, когда мы остались вдвоем, попытался пробудить в ней участие к моей беде.

– Миссис Хитклиф, – серьезно проговорил я, – вы должны извинить меня за беспокойство. Глядя на ваше лицо, я вижу, что у вас явно доброе сердце. Прошу, укажите какие-нибудь ориентиры, по которым я мог бы отыскать дорогу домой. Как туда попасть, я представляю не лучше, чем вы – путь до Лондона!

– Ступайте той же дорогой, которой пришли, – ответила она, устраиваясь в кресле со свечой и толстой книгой. – Совет очевидный, но ничего более дельного предложить не могу.

– Если мой хладный труп обнаружат в болоте или яме со снегом, неужели совесть не шепнет вам, что отчасти в этом виновны вы?

– С чего бы? Сопровождать вас я не могу. Меня даже за садовую ограду не выпускают.

– Да в такую ночь ради своего удобства я не попросил бы вас и за порог выйти! – вскричал я. – Не надо показывать, просто объясните, как отыскать дорогу! Или же убедите мистера Хитклифа отрядить кого-нибудь в провожатые.

– Кого? Здесь только он сам, Эрншо, Цилла, Джозеф и я. Кого выберете?

– На ферме есть мальчишки?

– Нет, только мы.

– Выходит, я вынужден остаться.

– Сами улаживайте с хозяином. Меня это не касается.

– Надеюсь, вы усвоите урок и впредь поостережетесь гулять по здешним горам! – раздался суровый голос Хитклифа из кухни. – Что касается ночлега, то гостевых комнат я не держу, вам придется делить постель с Гэртоном или Джозефом.

– Могу устроиться в кресле прямо здесь.

– Нет-нет-нет! Чужак и есть чужак, хоть богатый, хоть бедный: никому не позволю бродить по дому, пока я сплю! – заявил сей беспардонный изверг.

После этого оскорбления терпение мое иссякло. Я вскрикнул от негодования, протиснулся мимо Хитклифа и рванул во двор, по пути врезавшись в Эрншо. Стояла жуткая темень, дороги к выходу было не разглядеть, и, бродя между постройками, я услышал очередной пример их учтивого обращения друг с другом.

– Провожу его до парка, – решил юноша.

– Черта с два! – взвился хозяин или кем там он ему приходился. – А кто присмотрит за лошадьми?

– За один вечер ничего с ними не стрясется – жизнь человека важнее! Кто-то ведь должен пойти, – проговорила миссис Хитклиф гораздо радушнее, чем я ожидал.

– Только не по вашей указке! – возразил Гэртон. – Лучше помолчите, если он вам дорог.

– Надеюсь, его призрак будет вас преследовать, и мистер Хитклиф не найдет другого арендатора, пока усадьба не превратится в руины! – резко ответила она.

– Внимайте, внимайте же, как она проклинает! – пробурчал Джозеф, к которому меня занесло.

Он сидел в пределах слышимости и доил корову при свете фонаря, который я и ухватил без лишних церемоний и, крикнув, что завтра пришлю его обратно, помчался к калитке.

– Хозяин, хозяин, он спер фонарь! – завопил старик, кинувшись за мной. – Эй, Кусака! Эй, Волк! Держи его, держи!

Едва я открыл дверцу, ко мне подлетели два мохнатых чудовища, метя в горло, повалили на землю, и фонарь погас. Дружный хохот Хитклифа с Гэртоном стал финальным аккордом, доведшим мою ярость и унижение до предела. К счастью, чудовищам больше хотелось размять лапы, позевать, помотать хвостами, чем сожрать добычу заживо, однако подняться мне тоже не давали, и пришлось лежать до тех пор, пока зловредные хозяева псов не соизволили меня освободить. И тогда, без шляпы, дрожащий от гнева, я приказал негодяям выпустить меня сию же минуту, иначе… Своей беспредельной язвительностью мои бессвязные угрозы изрядно напоминали проклятия короля Лира.

От чрезмерного волнения у меня пошла кровь носом. Хитклиф все смеялся, я все бранился. Не знаю, чем бы закончилась та сцена, не окажись поблизости особы более рассудительной, чем я сам, и более милосердной, чем мой хозяин. То была Цилла, дородная экономка, которая наконец вышла из дома, чтобы узнать причину хохота. Заподозрив, что кто-то из них поднял на меня руку, и, не осмелившись связываться с хозяином, она обратила свою вокальную артиллерию против младшего негодника.

– Ну, мистер Эрншо, – вскричала она, – а дальше что? Будем убивать людей прямо на пороге? Похоже, в этом доме я надолго не задержусь – взгляните на беднягу, он того и гляди захлебнется кровью! Тише, тише, сэр. Пойдемте в дом, я вам помогу. Вот так, не дергайтесь!

С этими словами она резво плеснула мне за шиворот кружку ледяной воды и потащила меня в кухню. Хитклиф пошел следом, и его внезапную веселость быстро сменила столь свойственная ему мрачность.

Меня изрядно мутило, кружилась голова, темнело в глазах, поэтому волей-неволей пришлось приютиться под его крышей. Хитклиф велел Цилле налить мне бренди и ушел во внутреннее помещение; она же тем временем выразила соболезнования по поводу моего затруднительного положения и, выполнив приказ, благодаря которому я немного пришел в себя, повела меня в постель.

Глава III

Поднимаясь по лестнице, Цилла посоветовала прикрыть свечу и не шуметь, поскольку хозяин трепетно относился к комнате, в которую она меня вела, и никому не позволял ею пользоваться.

Я спросил почему.

Экономка не знала. За год или два службы она видела здесь немало странного и проявлять любопытство не желала.

После случившегося мне и самому было не до любопытства, поэтому я запер дверь и огляделся в поисках кровати. Вся мебель состояла из кресла, комода и массивного дубового шкафа с резными квадратами наверху, напоминавшими окна кареты. Подойдя к конструкции ближе, я заглянул внутрь и признал старомодную односпальную кровать, сооруженную таким образом, чтобы предоставить спящему необходимое уединение – фактически она представляла собой отдельную комнатку-каморку, а подоконник окна, заключенного внутри, мог служить столиком.

Я раздвинул боковые панели, залез внутрь и задвинул их вновь, надежно укрывшись от бдительного Хитклифа и всех прочих.

В углу выступа, на который я поставил свечу, возвышалась стопка заплесневелых книг, и весь подоконник покрывали надписи, процарапанные на краске – повторяемое на все лады имя «Кэтрин Эрншо», кое-где появлялось «Кэтрин Хитклиф», а потом «Кэтрин Линтон».

В полной апатии я прислонился головой к окну и продолжил читать: Кэтрин Эрншо… Хитклиф… Линтон, пока глаза мои не закрылись, но не прошло и пяти минут, как на темном фоне замельтешили призрачные белые буквы – воздух так и кишел всевозможными Кэтрин; заставив себя очнуться и прогнать навязчивое имя, я обнаружил, что пламя свечи лижет старинную книгу, и шкаф-кровать заполонила вонь горелой телячьей кожи.

Потушив огонек, я сел и раскрыл на коленях пострадавшую книгу, чувствуя себя крайне гадко из-за озноба и непроходящей тошноты. То было Евангелие, напечатанное узким шрифтом и противно разящее плесенью; на форзаце красовалась надпись: «Книга принадлежит Кэтрин Эрншо» – и дата четвертьвековой давности.

Я захлопнул одну книгу, взял другую, третью, пока не осмотрел все. Библиотека у Кэтрин подобралась исключительная, и, судя по потрепанности, ею много пользовались, хотя и не совсем по назначению: на первый взгляд ни одна глава не избежала пометок пером и чернилами, покрывавших каждый клочок не занятого печатным шрифтом места. Заметки представляли собой отдельные фразы или же принимали форму регулярных дневниковых записей, нацарапанных неумелой детской рукой. Наверху дополнительной страницы (наверное, Кэтрин сочла ее настоящим сокровищем) я с удовольствием обнаружил карикатуру на моего друга Джозефа, нарисованную примитивно, зато выразительно. Во мне мигом вспыхнул интерес к незнакомой Кэтрин, и я принялся разбирать ее выцветшие каракули.

«Ужасно плохое воскресенье, – так начинался абзац под рисунком. – Как жаль, что отца с нами нет! Хиндли – отвратительная замена, он обращается с Хитклифом просто чудовищно… Х. и я собираемся бунтовать… Сегодня вечером мы сделали первый шаг.

Весь день лил дождь; в церковь мы пойти не смогли, и Джозеф был вынужден собрать свою паству в мансарде; и пока Хиндли с женой нежились внизу у камина – занимались чем угодно, только не чтением Библии, я ручаюсь, – Хитклифу, мне и несчастному мальчишке, помощнику пахаря, велели взять молитвенники и подняться наверх; нас усадили рядком на мешок зерна, ворчащих и дрожащих, и мы надеялись, что Джозеф тоже будет дрожать от холода и прочтет нам проповедь покороче, ради своего же блага. Тщетная надежда! Служба длилась ровно три часа, и все же брату хватило наглости воскликнуть при виде нас: «Неужели закончили?!» Раньше по воскресеньям нам разрешали поиграть, если не сильно шуметь, теперь же стоит хихикнуть, и нас отправляют в угол.

«Забыли, кто здесь хозяин? – распинается наш тиран. – Я уничтожу любого, кто откажется подчиняться! Ведите себя сдержанно и тихо. Вот так-так! Неужели это сделал ты, гадкий мальчишка? Фрэнсис, дорогая, оттаскай его за волосы, когда будешь проходить мимо – я слышал, как он щелкнул пальцами». Фрэнсис хорошенько дернула Х. за волосы, потом пошла и села к мужу на колени, и они целовались и болтали глупости словно дети малые – мы и то постыдились бы заниматься такой ерундой! Мы устроились под комодом как могли уютно. Я связала наши фартуки и соорудила занавеску, и тут возвращается из конюшни Джозеф, срывает результат моих трудов, отвешивает мне подзатыльник и ворчит:

– Хозяина только схоронили, суббота не кончилась, проповедь едва отзвучала, а вы уж барагозите! Стыд и позор! Уймитесь, гадкие дети! Мало вам хороших книг? Садитесь и читайте, о душе своей подумайте!

Джозеф усадил нас так, чтобы тусклый луч света из очага падал на ту нудятину, что он выдал. Надолго меня не хватило. Я взяла истрепанную книжку за корешок и швырнула на собачью подстилку, торжественно заявив, что ненавижу хорошие книги. Хитклиф свою пнул туда же. И начался переполох!

– Мистер Хиндли! – возопил наш капеллан. – Мистер, идите сюда! Мисс Кэти оторвала кусок «Шлема спасения», а Хитклиф наступил на «Широкий путь к гибели», часть первая! Ужасно, что вы им позволяете идти этим путем! Эх, был бы жив старый хозяин, он бы их выпорол как следует!

Хиндли поспешно покинул райские кущи у камина, схватил одного из нас за шиворот, другого за руку и отволок на кухню, где Джозеф объявил, что за нами непременно явится «старый Ник» [то есть сам дьявол] и заберет; мы его поджидали, забившись по углам. Я взяла с полки эту книжку и чернильницу, приоткрыла входную дверь, впустив немного света, и выкроила двадцать минут, чтобы все записать, но мой товарищ нетерпелив и предлагает сбежать на болота, укрывшись плащом молочницы. Славное предложение: старый ворчун придет и увидит, что его пророчество сбылось! А дождь нам не страшен: какая разница, где мерзнуть – здесь тоже холодно и сыро».

Полагаю, Кэтрин удалось исполнить свой замысел, потому что следующая запись уже о другом: она проливает слезы.

«Я даже не подозревала, что Хиндли способен заставить меня так плакать! – написала она. – Голова просто раскалывается, я не в силах поднять ее с подушки и все же не могу сдаться! Бедный Хитклиф! Хиндли называет его проходимцем и не пускает сидеть с нами за столом, запрещает мне с ним играть и грозится вышвырнуть его из дома, если мы ослушаемся.

Хиндли винит отца (да как он смеет?!), что давал Х. слишком много свободы, и клянется, что поставит его на место…»

Я начал сонно клевать носом над поблекшей страницей, переводя взгляд с рукописного текста на печатный. Заголовок, набранный красным шрифтом, гласил: «Семижды семьдесят раз и Первый из Семидесяти первых. Благочестивая речь, произнесенная преподобным Джабезом Брендерхэмом в часовне Гиммерден-Саф». В полузабытьи я силился угадать, о чем Джабез Брендерхэм поведает пастве, склонился на подушки и заснул. Вот вам и последствия скверного чая и скверного настроения! С чего бы еще мне так страдать? Отродясь не припомню столь кошмарной ночи!

Сон пришел прежде, чем я перестал осознавать себя. Мне привиделось, что наступило утро, и я шагаю домой в сопровождении Джозефа. Дорогу засыпало снегом на добрый ярд, и по пути старик постоянно донимал меня упреками в том, что я не захватил с собой посох пилигрима, грозился, что без оного попасть домой не удастся, и хвастливо помахивал увесистой дубинкой, которая, как я понял, и есть тот самый посох. Я усомнился, что без подобного оружия мне заказан вход в собственное жилище, и тут до меня дошло: мы направляемся вовсе не туда, а на проповедь знаменитого Джабеза Брендерхэма из книги «Семижды семьдесят раз», и либо Джозеф, либо проповедник, либо я совершили «Первый из семидесяти первых», посему подлежим публичному обличению и отлучению от церкви.

Мы подошли к церкви. Я и в самом деле проходил мимо нее два или три раза. Она лежит в лощине меж двух холмов на небольшом возвышении среди болотца, чья торфяная влага, по слухам, весьма способствует мумифицированию погребенных там трупов. Крыша пока держится, но поскольку на содержание пастора отводится всего двадцать фунтов в год и домик с двумя комнатами, которые того и гляди превратятся в одну, никакой священнослужитель не спешит брать на себя обязанности местного духовного пастыря, особенно учитывая прижимистость здешних прихожан, скорее готовых заставить его голодать, нежели увеличить ему прожиточный минимум хоть на пенни. Впрочем, в моем сне Джабеза окружала многочисленная и внимательная паства, и он читал проповедь – не приведи Господь услышать такую наяву! – состоявшую из четырехсот девяноста частей, причем каждая продолжительностью с обычное пастырское послание с амвона и посвящена отдельному греху! Где он их столько отыскал – ума не приложу! Он толковал фразу из Евангелия на свой лад и полагал, что братья во Христе грешат всякий раз по-разному. Прегрешения принимали у него весьма причудливые формы, о которых я прежде и не догадывался.

Как же я утомился! Как я корчился, зевал, клевал носом и стряхивал дремоту! Как я себя щипал, тер глаза, вставал и садился вновь, подталкивал Джозефа локтем, вопрошая, когда же это закончится! Мне пришлось выслушать все до конца; наконец, проповедник добрался до «Первого из Семидесяти первых». И в сей критический момент на меня внезапно снизошло вдохновение: я поднялся и объявил Джабеза Брендерхэма страшным грешником, коему нет прощения!

– Сэр! – воскликнул я. – Сидя в сих четырех стенах я вытерпел и простил четыреста девяносто частей вашей речи. Семижды семьдесят раз я надевал шляпу, собираясь уйти, семижды семьдесят раз вы зачем-то вынуждали меня остаться. Собратья-мученики, хватайте его! Тащите с амвона, рвите в клочья, чтобы и духу его тут не было!

– Ты еси муж, сотворивший сие! – вскричал Джабез после внушительной паузы, склонившись над своей опорой. – Семижды семьдесят раз искажал ты лик свой зевотой, семижды семьдесят раз советовался я со своей душой – сие слабость человеческая, значит, сие прегрешение можно простить! Но вот настал черед первого из семидесяти первых… Братья, вершите же над ним суд писанный! Таковой чести удостоены все Его праведники!

С этими словами собравшиеся воздели посохи, окружили меня всей толпой, и я, не имея оружия, чтобы защититься, начал бороться с Джозефом, ближайшим и самым яростным противником, надеясь завладеть его дубинкой. При таком стечении народа замахи, нацеленные на меня, неизбежно падали на соседние головы. Вскоре церковь огласили звуки мощных ударов: прихожане схватились друг с другом, а Брендерхэм, не желая оставаться без дела, изливал свое рвение, громко стуча по доскам кафедры, те отзывались столь же энергично и наконец, к моему бесконечному облегчению, пробудили меня ото сна. Что же вызвало такую ужасную сумятицу? Что сыграло роль Джабеза в моем сне? Всего лишь еловая ветка, под порывом ветра прильнувшая к оконной раме и застучавшая сухими шишками по стеклу! Я недоверчиво прислушался, обнаружил нарушителя спокойствия, затем отвернулся, задремал и вновь увидел сон, причем еще менее приятный, чем первый, если такое вообще возможно.

На этот раз я помнил, что лежу в дубовом шкафу, отчетливо слышал порывы ветра и шелест снега; слышал дразнящий стук еловой ветки и помнил о его истинной причине, однако он раздражал меня столь сильно, что я решил с ним разделаться. Вроде бы я попробовал открыть створку, только вот крючок оказался припаян к кольцу – обстоятельство, которое я помнил наяву, но позабыл во сне. «Я с тобой покончу!» – прошептал я, разбивая кулаком стекло и пытаясь схватить назойливую ветку, и вдруг вместо нее вцепился в чьи-то ледяные пальчики!

Меня охватил невыносимый ужас ночного кошмара – я хотел выдернуть руку, но с той стороны держали крепко, и щемяще-грустный голосок прорыдал:

– Впусти меня, впусти!

– Кто ты? – спросил я, силясь высвободиться.

– Кэтрин Линтон, – откликнулся дрожащий голос (почему мне пришло на ум «Линтон»? Ведь я раз двадцать прочел «Эрншо» вместо «Линтон»). – Пусти меня домой… Я заплутала на вересковой пустоши!

Я смутно различил детское личико, заглядывающее в окно. Страх сделал меня жестоким, и, поскольку стряхнуть это существо никак не удалось, я прижал тонкое запястье к разбитому стеклу и принялся водить туда-сюда, пока не хлынула кровь, пачкая постельное белье; оно же продолжало выть «Впусти меня!» и цепко сжимать мою руку, а я буквально сходил с ума от страха.

– Как же я тебя впущу, если ты меня держишь? – в конце концов нашелся я. – Сама пусти сперва!

Пальцы разжались, я втянул руку в дыру, поспешно загородил ее стопкой книг и закрыл уши, чтобы не слышать жалобных воплей.

Вроде бы я не открывал их более четверти часа, но стоило прислушаться, как вновь снаружи донесся горестный стон!

– Сгинь! – крикнул я. – Ни за что не впущу, умоляй хоть двадцать лет!

– Двадцать лет прошло, – горевал голосок, – двадцать лет… Я скитаюсь уже двадцать лет!

Снаружи раздалось царапанье, и стопка книг зашевелилась, словно ее проталкивали внутрь.

Я хотел вскочить, но не смог пошевелить ни рукой, ни ногой и завопил в безумном ужасе.

К своему смущению я обнаружил, что кричу наяву: к спальне приблизились торопливые шаги, дверь распахнулась, и сквозь отверстия в изголовье кровати забрезжил свет. Я сел, все еще дрожа, и утер со лба испарину; вошедший, вероятно, колебался и что-то бормотал.

Наконец он спросил вполголоса, очевидно не особо рассчитывая на ответ:

– Здесь кто-нибудь есть?

Я счел за лучшее обнаружить свое присутствие, поскольку узнал голос Хитклифа и опасался, что он продолжит поиски, если я не откликнусь.

С этим намерением я раздвинул панели. Эффект превзошел все мои ожидания!

Возле входа стоял полуодетый Хитклиф со свечой, воск заливал ему пальцы, лицо его побелело, как стена. Скрип дубовой панели подействовал на него, будто удар электрическим током: он уронил свечу, та откатилась в сторону, а он настолько разволновался, что не сразу смог ее поднять.

– Здесь всего лишь ваш гость, сэр, – объявил я, желая избавить Хитклифа от дальнейшего унижения, поскольку стал свидетелем его малодушия. – Угораздило же меня вскрикнуть во сне! Мне приснился ужасный кошмар. Извините за беспокойство!

– Ну вас к черту, мистер Локвуд! – воскликнул мой хозяин, ставя свечу на стул, потому что не мог держать ее ровно. – Кто вас вообще сюда пустил? – продолжил он, вонзив ногти в ладони и скрипнув зубами, чтобы унять спазм в челюстях. – Кто? Сию же минуту откажу ему от дома!

– Служанка, – ответил я, спрыгивая на пол и торопливо одеваясь. – Ничуть не возражаю, мистер Хитклиф, пусть ей хорошенько достанется! Полагаю, Цилла за мой счет хотела удостовериться, что комната проклята. Так и есть, куда ни плюнь – призраки и нежить всякая! Не зря вы держите ее на запоре. И врагу не пожелаю вздремнуть в этом логове!

– О чем вы толкуете? – не понял Хитклиф. – И куда собрались? Ложитесь и спите до утра, раз уж вы здесь, но Бога ради не вздумайте вновь издавать жуткие вопли, разве только вас станут резать живьем!

– Заберись та мелкая чертовка в окно, непременно бы меня придушила! – возмутился я. – Не стану я терпеть притеснения ваших гостеприимных предков! Джабез Брендерхэм вам случайно не родственник по материнской линии? А негодница Кэтрин Линтон, Эрншо или как ее там… Эльфийский подменыш, злобная душонка! Говорит, что бродит по земле уже двадцать лет – вполне справедливое наказание за ее тяжкие прегрешения!

Едва слова сорвались с моих губ, как я вспомнил о связи между Хитклифом и Кэтрин, о которой узнал из книги – это совершенно ускользнуло у меня из памяти, пока я окончательно не проснулся. Осознав свою оплошность, я вспыхнул, но, не желая ее признавать, поспешно добавил:

– По правде, сэр, первую часть ночи я провел… – тут я вновь запнулся, едва не выпалив «листая старые книги», чего нельзя было говорить, поскольку тем самым я признал бы, что мне известно их содержимое – и печатное, и рукописное, – поэтому поправился: – По складам читая имена, нацарапанные на подоконнике. Однообразное занятие, помогает погрузиться в сон, вроде как овец считать или…

– Да что вы несете?! – прогрохотал Хитклиф с неистовым пылом. – Как вы смеете – под моим же кровом?! Господи, совсем умом тронулся! – И хозяин яростно ударил себя по лбу.

Я не знал, то ли обидеться на его эскападу, то ли завершить объяснение, но Хитклиф так сильно разволновался, что я сжалился и продолжил рассказывать свои сны, заверив его, что прежде не слыхал имени Кэтрин Линтон, однако перечитывал надпись на подоконнике так часто, что это произвело на меня неизгладимое впечатление, кое и воплотилось в жизнь, когда я утратил контроль над своим воображением. По мере рассказа Хитклиф медленно отодвигался вглубь кровати, где наконец и осел, почти целиком утонув во мраке. Судя по неровному, прерывистому дыханию, он изо всех сил пытался справиться с переполняющими его эмоциями. Не желая показывать, что слышу, в каком раздрае он находится, я шумно оделся, поглядел на часы и посетовал, что ночь все не кончается.

– Еще и трех часов нет! Я мог бы поклясться, что уже шесть. Время здесь стоит на месте – вроде бы мы отправились спать в восемь!

– Зимой мы всегда ложимся в девять, встаем в четыре, – проговорил хозяин, сдерживая стоны и украдкой утирая слезы, судя по движению тени его руки. – Мистер Локвуд, идите в мою комнату – внизу будете только мешать в сей ранний час, а мне все равно не уснуть – ваша ребяческая выходка согнала весь мой сон.

– Мне тоже не спится, – заявил я. – Погуляю по двору, пока не рассветет, потом уйду. Можете больше не бояться моего вторжения. Я надолго излечился от необходимости искать радостей общения, будь то в деревне или в городе. Разумному человеку достаточно компании самого себя.

– Достойная компания! – пробурчал Хитклиф. – Возьмите свечу и ступайте, куда хотите. Я скоро к вам присоединюсь. Не суйтесь во двор, собаки спущены, дом охраняет Юнона – дальше лестницы не ходите! В любом случае, убирайтесь прочь! Я приду через пару минут!

Я подчинился и даже вышел из комнаты, но, не зная, куда ведут узкие коридоры, остановился и стал невольным свидетелем суеверного поведения моего хозяина, которое странным образом противоречило его очевидному здравомыслию. Хитклиф забрался в кровать, распахнул окно и разразился безудержными рыданиями.

– Приди! Приди! – всхлипывал он. – Кэйти, приди! О, приди еще хоть раз! О, любимая! Услышь меня, Кэтрин, услышь в кои-то веки!

Призрак проявил свойственное призракам своенравие и ничем не выдал своего присутствия, зато снег и ветер яростно взметнулись, закружили по комнате, дотянулись даже до того места, где стоял я, и задули свечу.

В порыве горя, сопровождавшем эту бредовую выходку, было столько муки, что сострадание заставило меня простить хозяину его безрассудство, и я отпрянул, отчасти злясь, что стал свидетелем сей сцены, отчасти досадуя, что рассказал о своем нелепом кошмаре, который и вызвал мучительную сцену, хотя я и не понимал почему. Я потихоньку сошел вниз, очутился в кухне, сгреб тлеющие в очаге угли и смог зажечь свечу. Мне не встретилось ни души, не считая серой полосатой кошки, которая вылезла из груды золы и приветствовала меня недовольным мяуканьем.

Возле очага стояли две полукруглые скамьи, на одной растянулся я, другую заняла старая кошка. Мы оба клевали носом, и вдруг в нашем убежище появился незваный гость – то был Джозеф, спускавшийся по деревянной лестнице, которая наверху оканчивалась люком – полагаю, под кровлей у него имелся свой уголок. Он мрачно покосился на мерцавший в очаге огонек, пробужденный мной к жизни, согнал кошку и, усевшись на ее месте, принялся набивать табаком трехдюймовую трубку. Мое присутствие в своей святая святых он явно воспринял как дерзость настолько постыдную, что таковую и замечать грех: старик молча сунул трубку в рот, сложил руки на груди и затянулся. Я позволил ему спокойно наслаждаться трубкой. Он докурил ее до конца, глубоко вздохнул, встал и удалился столь же степенно, как и пришел.

Затем послышалась более упругая поступь, и я открыл рот, чтобы сказать: «Доброе утро», но тут же захлопнул, обойдясь без приветствия, ибо Гэртон Эрншо возносил свои молитвы sotto voce[1], проклиная каждый предмет, на который натыкался, пока искал в углу лопату, чтобы расчистить дорожку среди сугробов. Он поглядывал из-за спинки скамьи, раздувая ноздри, и не снисходил до любезностей ни в мой адрес, ни в адрес моей соседки-кошки. По его приготовлениям я догадался, что можно выйти и мне. Покинув свое жесткое ложе, я двинулся было за Эрншо, как тот ткнул черенком лопаты в сторону внутренней двери, промычав что-то нечленораздельное в знак того, куда я должен идти, если решил сменить месторасположение.

Дверь вела в дом, где уже суетились женщины – Цилла орудовала мощными ручными мехами, посылая язычки пламени в дымоход, а миссис Хитклиф опустилась на колени и читала при свете огня книгу. Она заслоняла глаза от жара рукой и, казалось, совершенно увлеклась своим занятием, время от времени отрываясь лишь для того, чтобы побранить служанку, осыпавшую ее искрами, или отпихнуть собаку, сующую нос ей прямо в лицо. Как ни удивительно, поблизости обнаружился и Хитклиф. Он стоял у огня ко мне спиной, заканчивая распекать бедняжку Циллу, то и дело прерывавшую свою работу, чтобы приподнять уголок фартука и издать негодующий стон.

– А ты, ты – никчемная… – воскликнул он, обращаясь к своей невестке и награждая ее безобидным эпитетом вроде «утки» или «овцы», как правило обозначаемым многоточием. – Снова за старое, бездельница! Остальные отрабатывают свой хлеб, ты же сидишь у меня на шее! Убери-ка книжонку и найди себе дело! Вечно мозолишь мне глаза – ты еще за это заплатишь, слышишь, окаянная девка?!

– Книжонку уберу, иначе заставите меня силой, – ответила юная леди, закрывая книгу и швыряя ее на кресло. – Но делать буду лишь то, что мне заблагорассудится, хоть во весь голос ругайтесь!

Хитклиф поднял руку, и девушка отскочила на безопасное расстояние, очевидно не без основания. Не желая становиться свидетелем семейных дрязг, я торопливо прошел к очагу, сделав вид, что хочу погреться и понятия не имею, о чем они спорили. У обоих хватило выдержки отказаться от дальнейших боевых действий: мистер Хитклиф убрал кулаки в карманы от греха подальше, миссис Хитклиф поджала губы и села в дальнее кресло, где и сдержала слово, просидев недвижно и молча, словно статуя, до самого конца моего визита. Ждать ей пришлось недолго. Я отказался от завтрака и с первыми лучами солнца воспользовался возможностью выбраться на свежий воздух, который теперь был ясный, неподвижный и холодный, словно тончайший лед.

Не успел я добраться до края сада, как хозяин остановил меня жестом и предложил проводить через пустошь. И хорошо, что предложил, поскольку весь склон превратился в бугристый белый океан, причем выпуклости и впадины отмечали вовсе не особенности рельефа – по крайней мере, многие ямы заполнились, а гряды насыпей, образованные отходами из каменоломен, скрылись из виду – то есть со вчерашнего дня местность изменилась до неузнаваемости. По пути на «Грозовой перевал» я заметил с одной стороны дороги ряд вертикально стоящих камней, расположенных на расстоянии шести-семи ярдов друг от друга, который тянулся через всю пустошь: их наверняка поставили и обмазали известью специально для того, чтобы служили ориентирами в темноте, а также в случае снегопада вроде нынешнего, и отмечали заболоченные участки вдоль тропы, однако сейчас от них не осталось и следа, и моему спутнику приходилось то и дело направлять меня влево или вправо, хотя я воображал, что точно следую всем изгибам дороги.

Мы немного побеседовали, и он остановился у входа в парк «Долины дроздов», заявив, что теперь я не заблужусь. На прощание мы ограничились сдержанными поклонами, и я поспешил вперед, полагаясь лишь на себя, поскольку сторожка привратника пока была необитаема. Хотя расстояние от ворот до усадьбы – две мили, я умудрился проблукать все четыре, то и дело теряясь между деревьями и увязая в снегу по шею – весьма затруднительное положение, прелести которого могут оценить лишь те, кто его испытал. В любом случае, когда после всех своих блужданий я вошел в дом, часы пробили двенадцать: то есть я потратил по часу на каждую милю расстояния от «Грозового перевала».

Неотъемлемый атрибут усадьбы – экономка со помощники бросились меня встречать, бурно восклицая, что утратили всякую надежду: все предполагали, что я сгинул прошлой ночью, и гадали, как лучше приступить к поискам моих бренных останков. Я велел им угомониться, раз уж убедились, что я вернулся, и стуча зубами от холода потащился наверх, где переоделся в сухое, походил туда-сюда минут тридцать или сорок, чтобы согреться, и удалился к себе в кабинет, слабый, как котенок, едва ли в состоянии насладиться весело горящим камином и обжигающим кофе, который принес слуга.

Глава IV

Какие же мы, люди, тщеславные ветреники! Я решил воздерживаться от любого общения и благодарил судьбу, что очутился там, где общение практически невозможно, я, бесхребетный слабак, продержался до сумерек, борясь с унынием и одиночеством, и в конце концов спустил флаг под предлогом получения сведений, касающихся хозяйственных нужд, попросив миссис Дин, когда она принесла ужин, посидеть со мной, пока я ем, в надежде, что моя экономка окажется обычной сплетницей и своими разговорами меня либо развлечет, либо убаюкает.

– Вы живете здесь давно, – начал я, – лет шестнадцать, так вы вроде говорили?

– Восемнадцать, сэр. Я переехала с госпожой, когда она вышла замуж, и прислуживала ей, а после ее смерти хозяин оставил меня здесь в качестве экономки.

– Ну да.

Повисла пауза. У меня возникло опасение, что она не сплетница или же склонна обсуждать лишь свои дела, которые не представляли для меня особого интереса. Однако женщина задумчиво посидела, сжав кулаки на коленях, и воскликнула:

– С тех пор жизнь сильно изменилась!

– Да, – кивнул я, – полагаю, вам довелось увидеть немало перемен.

– И перемен, – подтвердила экономка, – и бед.

«Переведу-ка я разговор на семью моего хозяина! – подумал я. – Отличное начало для беседы! Кто же та миловидная, юная вдова – вот бы узнать ее историю! Англичанка она или, что более вероятно, иностранка, которую угрюмые аборигены за свою не считают?» С таким намерением я и поинтересовался у миссис Дин, почему Хитклиф сдал в аренду усадьбу и предпочел поселиться на гораздо менее пригодной для житья ферме.

– Разве он недостаточно богат, чтобы содержать усадьбу?

– Богат, сэр! – подхватила она. – Никому не известно, сколько у него денег, и с каждым годом их становится все больше! Да-да, он достаточно богат, чтобы жить в доме пороскошнее, но весьма прижимист. Даже если бы он и хотел перебраться в усадьбу, непременно сдал бы ее внаем, представься ему случай заработать пару сотен фунтов. Удивительно, до чего жадными бывают люди, у которых на целом свете никого не осталось!

– Вроде у него был сын?

– Был, да умер.

– А та юная леди, миссис Хитклиф, его вдова?

– Да.

– Откуда же она родом?

– Как откуда? Отсюда же, она – дочка моего покойного хозяина, в девичестве Кэтрин Линтон. Я ее вынянчила, бедняжку! Вот бы мистер Хитклиф переехал в «Долину дроздов», тогда мы снова были бы вместе.

– Как?! Кэтрин Линтон? – удивленно воскликнул я, но по размышлении понял, что речь вовсе не о знакомом мне призраке Кэтрин. – Значит, моего предшественника звали Линтон?

– Ну да.

– Кто же тогда Эрншо – Гэртон Эрншо, который живет с мистером Хитклифом? Они – родня?

– Нет, Гэртон доводится племянником покойной миссис Линтон.

– То есть кузен юной леди?

– Да, и ее муж тоже ей кузен. Один по матери, другой – по отцу. Хитклиф женился на сестре мистера Линтона.

– «Эрншо» написано над парадной дверью «Грозового перевала». Значит, род древний?

– Очень, сэр, а Гэртон – последний в роду, как и мисс Кэйти – в нашем, то есть в роду Линтонов. Вам довелось побывать на «Грозовом перевале»? Извините, что спрашиваю, просто очень хочется узнать, как она там!

– Миссис Хитклиф? Выглядит здоровой и красивой, хотя вряд ли она счастлива.

– Ах, боже мой, ничего удивительного! А как вам хозяин?

– Довольно суров, миссис Дин. Не так ли?

– Суров, как северный ветер, и тверд, как базальт! Вам лучше держаться от него подальше.

– Похоже, в жизни у него случались и взлеты, и падения. Вам известно что-нибудь о его прошлом?

– Кукушкино у него прошлое, сэр! Уж я-то все о нем знаю, кроме того, где родился, кто его отец с матерью и как он раздобыл первые деньги. А Гэртона вышвырнули из родительского гнезда, словно неоперившегося птенца! Несчастный парень один во всем приходе не догадывается, как подло с ним обошлись!

– Миссис Дин, с вашей стороны будет весьма благотворно поведать мне о наших соседях: вряд ли я смогу так просто заснуть, поэтому присядьте и поболтайте со мной часок!

– Конечно, сэр! Позвольте сходить за шитьем, и я просижу с вами сколько угодно. Но вы простудились, у вас озноб, так что сперва скушайте горяченького, чтобы прогнать хворь.

Почтенная женщина поспешно удалилась, я подсел ближе к огню; голова пылала, остальное мерзло – более того, мои нервы и мозг были настолько возбуждены, что я балансировал на грани беспамятства. Я испытывал изрядные опасения, страшась последствий вчерашних и сегодняшних приключений. Экономка вскоре вернулась с дымящейся миской и корзинкой с рукоделием, поставила кашу на полку для подогревания еды и села на свое место, явно довольная тем, что обрела во мне столь благодарного слушателя.

– До переезда сюда, – начала она, не дожидаясь особого приглашения, – я почти всегда жила на «Грозовом перевале», ведь моя мать нянчила мистера Хиндли Эрншо, то есть отца Гэртона, и я играла с обоими детьми, выполняла всякие поручения, помогала убирать сено и слонялась по ферме, подсобляя с любой мелкой работой – что скажут, то и делаю. Однажды, погожим летним утром (помню, как раз начался сбор урожая) мистер Эрншо, старый хозяин, спустился по лестнице, одетый в дорожное, выдал Джозефу поручений на день, повернулся к Хиндли, Кэйти и мне (я сидела с ними, ела кашу) и сказал сыну: «Ну, мой милый, сегодня я отправляюсь в Ливерпуль, так что выбирай любой подарок, только небольшой, потому как я иду пешком, шестьдесят миль в один конец – это очень далеко!» Хиндли попросил скрипку, затем хозяин обратился к мисс Кэйти; ей едва исполнилось шесть, зато она могла ездить на любой лошади из нашей конюшни и выбрала хлыстик. Хозяин и про меня не забыл, сердце-то у него было доброе, хотя случалось ему проявлять и суровость. Мне он пообещал полные карманы яблок и груш, потом расцеловал своих детей, попрощался и отбыл.

Всем нам отсутствие хозяина показалось очень долгим (его не было три дня), и малютка Кэйти часто спрашивала, когда же он вернется. Миссис Эрншо ожидала мужа к вечеру на третий день и откладывала ужин час за часом, однако он все не ехал, дети вконец соскучились и устали бегать к воротам. Уже стемнело, хозяйка велела им ложиться, но они выпросили разрешения остаться, и вот около одиннадцати часов щеколда тихонько поднялась и вошел хозяин. Бросившись в кресло со смехом и стонами, он велел детям не наседать, потому что был чуть жив – он не согласился бы предпринять вторую такую прогулку даже в награду за три королевства.

– В общем, чувствую себя загнанным зверем – в жизни так не уставал! – воскликнул он, разворачивая длинное пальто, которое держал в руках. – Смотри-ка сюда, жена! Ты должна принять это дитя как дар Божий, хотя оно и такое черное, словно прямиком от дьявола.

Мы теснились вокруг хозяина, и поверх головы мисс Кэйти я поглядывала на грязное, оборванное, черноволосое дитя, достаточно подросшее, чтобы ходить и говорить – на самом деле на лицо оно выглядело старше, чем Кэтрин, но, когда его поставили на ноги, оно принялось озираться и повторять на все лады какую-то тарабарщину, которой никто не мог понять. Я испугалась, а миссис Эрншо едва не вышвырнула его за порог: она прямо-таки взвилась, дескать, как хозяину вообще пришло в голову притащить это цыганское отродье к себе домой, к собственным детям? В своем ли он уме – что он собирается с ним делать, чем кормить, как заботиться? Хозяин попытался объяснить, но был полумертв от изнеможения, поэтому все, что я смогла уразуметь промеж ее упреков: бездомное, умирающее от голода дитя он увидел на улицах Ливерпуля и стал расспрашивать, чье же оно. Ни одна живая душа не знала, кому оно принадлежит, сам малютка по-английски не говорил, время и деньги подходили к концу, поэтому во избежание лишних расходов хозяин предпочел забрать его домой, ведь бросить дитя на улице он тоже не мог. Кончилось тем, что хозяйка поворчала и успокоилась, мистер Эрншо велел мне его искупать, переодеть и уложить вместе с детьми.

Хиндли с Кэйти довольствовались тем, что смотрели и слушали, пока буря не улеглась, потом принялись лазать по карманам отца в поисках обещанных подарков. Хотя мальчику уже исполнилось четырнадцать, обнаружив в пальто мелкие обломки скрипки, он зарыдал в голос, а Кэйти, узнав, что хозяин потерял хлыстик, заботясь о найденыше, показала характер, осклабившись и плюнув на глупыша, за что получила от отца подзатыльник в назидание. Дети не соглашались спать с ним в одной кровати и даже в одной комнате, да и у меня было здравого смысла не больше, вот я и уложила дитя на лестничной площадке, надеясь, что к завтрему оно куда-нибудь удерет. То ли волей случая, то ли услышав знакомый голос, оно приползло к двери мистера Эрншо, где тот и нашел его, выходя из комнаты. Начались расспросы, как оно туда попало, и мне пришлось сознаться; в результате в наказание за трусость и бесчеловечие меня выгнали из дома.

Так Хитклиф вошел в семью. Вернувшись через несколько дней (ведь я вовсе не считала, что меня изгнали навеки), я обнаружила, что найденыша окрестили Хитклифом в честь умершего сына хозяина, и с тех пор прозвище служило ему и именем, и фамилией. Мисс Кэйти с ним очень сблизилась, а Хиндли его возненавидел – сказать по правде, я тоже, и мы продолжали над ним издеваться самым постыдным образом, поскольку мне не хватало ума осознать свою неправоту, а хозяйка никогда не вступалась, если видела, что его обижают.

Он казался угрюмым, безропотным ребенком, по-видимому, привыкшим к плохому обращению: терпел тумаки Хиндли, не морщась и не проронив ни слезинки, а от моих щипков лишь втягивал воздух и таращил глаза, словно он поранился сам и винить некого. Подобная стойкость привела старого Эрншо в бешенство, когда он случайно узнал, что сын травит бедного сироту, как он выразился. Как ни странно, хозяин весьма привязался к Хитклифу, верил всему, что тот скажет (если уж на то пошло, ребенок говорил крайне мало и в основном правду), и ласкал его гораздо больше, чем Кэйти, которая слишком озорничала и своенравничала, чтобы сгодиться ему в любимицы.

Таким образом, с самого начала он принес в дом раздор, а уж после смерти миссис Эрншо, случившейся менее, чем через два года, молодой хозяин стал видеть в отце скорее угнетателя, нежели друга, в Хитклифе – узурпатора родительской привязанности и положенных ему привилегий, и все больше ожесточался, размышляя о своих обидах. Какое-то время я сочувствовала Хиндли, но тут дети слегли с корью, и мне пришлось за ними ухаживать, взяв на себя все женские заботы, и я пересмотрела свое отношение к нему. Хитклиф болел очень тяжело, и в самый опасный период я постоянно находилась возле его постели; полагаю, он чувствовал, как много я для него делаю, и ему не хватало ума догадаться, что я лишь выполняю свои обязанности. Как бы то ни было, скажу я вам, он был самым спокойным ребенком, за которым доводилось ухаживать сиделке. Разница между ним и двумя другими детьми вынудила меня стать более объективной. Кэйти с братцем капризничали ужасно, он же не доставлял никаких хлопот и вел себя словно безропотный ягненок, хотя это и происходило не из-за мягкости характера, а из-за стойкости к невзгодам.

Хитклиф выкарабкался, доктор подтвердил, что во многом это произошло благодаря мне, и похвалил мою заботливость. Мне похвалы весьма польстили, и я невольно смягчилась к тому, кто помог их заработать; так Хиндли утратил последнего союзника. Все же мне не удалось полюбить найденыша всем сердцем, и я часто недоумевала, что же такого нашел мой хозяин в угрюмом мальчишке, который никогда, насколько мне помнится, не выказывал ни малейшей благодарности за его слабость. Со стороны Хитклифа это не было проявлением наглости по отношению к своему благодетелю, скорее равнодушия: хотя он прекрасно понимал, какую власть имеет над сердцем старика, и знал, что стоит лишь слово сказать, и весь дом будет вынужден ему подчиниться.

К примеру, я помню, как мистер Эрншо купил на приходской ярмарке пару жеребят и подарил их мальчикам. Хитклиф взял более красивого, но тот вскоре охромел. Тогда он сказал Хиндли:

– Ты должен поменяться со мной конями, иначе отец узнает, что ты трижды отлупил меня на этой неделе, и увидит мою руку, черную от синяков до самого плеча.

Хиндли высунул язык и надавал ему по ушам.

– Лучше уступи сейчас, – продолжал настаивать Хитклиф, удрав на крыльцо (они находились в конюшне), – все равно же придется! А если я расскажу об этих тумаках, тебе влетит с лихвой.

– Поди прочь, образина! – вскричал Хиндли, замахиваясь железной гирей, которую использовали, чтобы взвешивать картофель и сено.

– Бросай, – ответил он, замирая, – тогда я расскажу, как ты похвалялся выгнать меня из дома, едва отец умрет, и мы посмотрим, не выставят ли тебя самого!

Хиндли швырнул гирю, угодил ему прямо в грудь, и Хитклиф упал, но тут же вскочил, задыхающийся и бледный; если бы я не вмешалась, он помчался бы в таком виде к хозяину, и тот непременно все выспросил и наказал бы собственного сына, который это сделал.

– Ну и забирай моего жеребчика, цыган! – вскричал молодой Эрншо. – А я буду молиться, чтобы ты свалился и свернул себе шею! Забирай и будь проклят, нищий прихлебатель! Выклянчи у моего отца все, может, до него и дойдет, кто ты есть, отродье сатаны… Забирай моего жеребчика, и пусть он вышибет тебе мозги!

Хитклиф пошел отвязывать коня, чтобы отвести к себе в стойло, и когда обходил его сзади, Хиндли закончил свою речь тем, что опрокинул мальчика на пол и выбежал прочь сломя голову, даже не взглянув, сбылись ли его надежды.

Меня весьма удивило, с каким хладнокровием Хитклиф взял себя в руки и закончил начатое – поменял седла и все прочее, а перед тем как вернуться в дом, присел на охапку сена, пытаясь справиться с дурнотой от ужасного удара.

Я легко убедила его списать синяки на падение с лошади: ему было все равно, ведь он своего добился. Хитклиф так редко жаловался на подобные стычки, что я искренне считала его незлопамятным – вы вскоре увидите, насколько глубоко я заблуждалась!

Глава V

Со временем мистер Эрншо начал сдавать. Хотя он всегда был бодрым и здоровым, силы его покинули внезапно, и бедняга целыми днями вынужденно просиживал у камина. Он стал прискорбно раздражительным: гневался по любому поводу, малейшее подозрение в неуважении едва не доводило его до исступления. Особенно это бросалось в глаза, если кто-нибудь пытался задеть его любимца или покомандовать им. Хозяин ревниво следил, чтобы никто слова дурного ему не сказал; похоже, он вбил себе в голову, что из-за его привязанности Хитклифа все ненавидят, только и думают, как бы ему навредить. Парнишке такая забота вовсе не шла на пользу, ибо самые добрые из нас не хотели расстраивать хозяина, вот мы ему и потакали, взращивая в ребенке гордыню и дурной нрав. Впрочем, поступать по-другому мы и не могли: дважды или трижды Хиндли проявлял к нему презрение в присутствии отца, чем приводил старика в бешенство. Он хватался за трость и дрожал от гнева, не в силах его наказать.

Наконец наш курат (тогда у нас был курат, который зарабатывал себе пропитание, давая уроки маленьким Линтонам и Эрншо, а также возделывая огород на выделенном ему клочке земли) посоветовал отправить юношу в колледж; мистер Эрншо согласился, хотя и с тяжелым сердцем, ибо сказал: «Хиндли – полное ничтожество, ему никогда не преуспеть в жизни, куда бы он ни подался».

Я всей душой надеялась, что теперь мы обретем мир. Больно было наблюдать, как хозяин расплачивается за собственный добрый поступок. Я полагала, что старческая раздражительность и немощь возникли из-за семейных дрязг, да и сам он тоже так думал: знаете, сэр, это ясно читалось по его понурому виду. Мы неплохо бы ладили, если бы не двое домашних – мисс Кэйти и Джозеф, слуга, – да вы сами его видели, пожалуй! Он был и наверняка остался по сей день самым занудливым и самодовольным фарисеем, который когда-либо рылся в Библии, чтобы надергать оттуда обетов для себя и проклятий для ближнего! Своей сноровкой в чтении моралей и рассуждениях на благочестивые темы он сумел произвести на мистера Эрншо огромное впечатление, и чем слабее становился хозяин, тем большее влияние обретал Джозеф. Он неустанно досаждал ему заботами о душе и советами о том, что детей следует держать в строгости. Он окончательно отвратил его от ерника Хиндли, вечер за вечером плел небылицы про Хитклифа с Кэтрин, не забывая потакать слабости Эрншо, и взваливал основную вину на девочку.

Кэтрин вытворяла, что хотела – никогда не видела, чтобы ребенок так себя вел, – и выводила нас из терпения по пятьдесят раз на дню, а то и чаще: с утра, как она спускалась вниз, и до вечера, как отправлялась в кровать, мы не знали ни минуты покоя от ее проказ. И всегда-то в отличном настроении, вечно рот не закрывается – распевает, хохочет и докучает всем подряд. Неуемная шалунья была, зато красивее глаз, милее улыбки и легче походки, чем у нее, не сыщешь во всем приходе! Полагаю, она никому не желала вреда: если и доводила меня до слез, то потом сама же и плакала со мной вместе – поневоле успокоишься и начнешь сама ее утешать. Очень любила Хитклифа. Самое большое наказание, которое мы могли для нее придумать, – держать их врозь. И все же ей влетало за него больше, чем любому из нас. В игре Кэтрин нравилось верховодить, распускать руки и командовать друзьями; она пробовала и со мной так себя вести, но я не собиралась терпеть ее приказы и пощечины, о чем ей и заявила.

Мистер Эрншо от своих отпрысков шуток не терпел – всегда был с ними строг и серьезен, а Кэтрин, в свою очередь, понятия не имела, отчего в болезни отец становился все более сердитым и менее терпеливым. Сварливые упреки будили в ней озорное упоение, заводившее его еще сильнее: девочка прямо-таки обожала, когда мы накидывались на нее все разом, а она бросала нам вызов дерзким, веселым взглядом и находчивыми ответами, высмеивала религиозные выпады Джозефа, дразнила меня и делала то, что отец больше всего ненавидел – демонстрировала, что ее показное пренебрежение, которое он принимал за чистую монету, имеет над Хитклифом больше власти, чем его доброта: мальчик следовал ее указаниям во всем, а отцовские исполнял лишь в том случае, если те отвечали его собственным желаниям. Случалось, что после того, как Кэтрин плохо вела себя весь день напролет, вечером она приходила приласкаться и загладить свою вину. «Нет, Кэйти, – говорил старик, – любить тебя я не могу, ты еще хуже своего брата. Ступай, детка, помолись и попроси у Бога прощения. Боюсь, это мы с твоей матерью виноваты, что взрастили тебя такой!» Сперва она горько плакала, потом постоянное неприятие ожесточило ее сердце. Девочка лишь хохотала, когда я велела ей извиняться за проступки и просить прощения.

И вот настал час, положивший конец земным невзгодам мистера Эрншо. Однажды октябрьским вечером он мирно умер в своем кресле у камина. Ветер бушевал снаружи и выл в дымоходе: вроде бы надвигалась гроза, но было не холодно, и все мы сидели вместе – я, немного поодаль от камина, занималась вязанием, Джозеф читал у стола Библию (тогда еще слуги сидели в доме, кончив работу). Мисс Кэйти приболела и потому попритихла; она прильнула к отцовским ногам, а Хитклиф улегся на полу, положив голову ей на колени. Помню, хозяин, перед тем как задремать, погладил ее по красивым волосам (редко ему доводилось видеть ее такой смирной) и воскликнул: «Почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэйти?» А она обратила к нему лицо, рассмеялась и спросила в ответ: «Почему ты не можешь всегда быть хорошим человеком, отец?» Заметив, что он готов рассердиться, она поцеловала ему руку и пообещала спеть на сон грядущий. И пела очень тихо до тех пор, пока пальцы его не разжались и голова не легла на грудь. Я велела ей замолчать и не ерзать, чтобы его не разбудить. Все мы сидели тихо как мышки добрых полчаса и просидели бы дольше, и тут Джозеф дочитал главу, поднялся и заявил, что должен разбудить хозяина, чтобы тот помолился перед сном. Подошел ближе, окликнул по имени и тронул за плечо, но хозяин не двигался, и тогда Джозеф взял свечу и осмотрел его. Я сразу заподозрила неладное, схватила детей за руки и шепнула им: «Ступайте наверх и не шумите, сегодня можете помолиться сами – у Джозефа кое-какие дела».

– Сперва я пожелаю отцу доброй ночи, – заявила Кэйти, обвив его за шею руками прежде, чем мы смогли ее остановить. Бедняжка сразу же обнаружила свою потерю и закричала: – Ах, он умер, Хитклиф! Он мертв!

И оба заплакали навзрыд.

Я тоже зарыдала, громко и горько, и тут Джозеф спросил, с чего мы причитаем над святым на небеси? Велел мне надеть плащ и бежать в Гиммертон за доктором и священником. Я не понимала, чем те могут помочь, и все же помчалась, несмотря на ветер и дождь, и привела доктора; священник пообещал прийти утром. Оставив Джозефа рассказывать, как все произошло, я пошла к детям: дверь в комнату стояла настежь, они так и не легли, хотя миновала полночь, зато угомонились, и мне не пришлось их успокаивать. Бедняжки утешали друг друга гораздо более удачными словами, чем я могла вообразить: ни один пастор не смог бы представить рай прекраснее, чем удалось им, невинным душам, и я рыдала и слушала, невольно мечтая о том, чтобы все мы встретились там поскорее.

Глава VI

Мистер Хиндли вернулся домой на похороны и – что потрясло нас и заставило судачить соседей – привез с собой жену. Мы так и не узнали, кто она и откуда родом – вероятно, у нее не было ни имени, ни денег, иначе он не стал бы скрывать брак от отца.

Она была не из тех, кто всюду наводит свои порядки. Едва переступив через порог, молодая хозяйка принялась восхищаться буквально каждым предметом и всем, что происходит, за исключением похорон и присутствия скорбящих. Сперва я сочла ее полоумной, уж очень странно она себя повела: убежала в спальню и меня позвала с собой, хотя мне следовало одевать детей, и сидела там, дрожа и сжимая руки, все спрашивала: «Уже вышли?» Потом исступленно описывала впечатление, которое на нее производит черное, вздрагивала и дрожала, наконец разрыдалась, а когда я спросила, в чем дело, ответила, что сама не знает, просто ужасно боится умереть! Мне подумалось, что у нее не больше шансов умереть, чем у меня. Она была довольно худощава, молода и свежа, глаза же сверкали, словно бриллианты. Разумеется, я заметила, что после подъема по лестнице она часто дышит, малейший шум заставлял ее вздрагивать, и она ужасно кашляла, но тогда я не знала, что предвещают такие симптомы, и ничуть ей не сочувствовала. Понимаете, мистер Локвуд, мы тут не очень жалуем чужаков.

За три года отсутствия молодой Эрншо сильно изменился. Он исхудал, побледнел и стал говорить и одеваться совсем иначе; в первый же день по возвращении объявил Джозефу и мне, что отныне мы должны переместиться в кухню, а дом оставить ему. Сперва он решил застлать ковром и обклеить обоями свободную комнатку и устроить там гостиную, однако его жене понравилось просторное помещение с белым полом и большим пылающим камином, оловянная посуда на полках и даже собаки по углам, поэтому он оставил свой замысел ради ее удобства.

Также она с радостью объявила, что среди новых знакомств обрела сестру, и поначалу болтала с Кэтрин, целовала ее и бегала с ней повсюду, дарила ей подарки. Впрочем, привязанность ее вскоре иссякла, она сделалась раздражительной, а Хиндли – деспотичным. Пары слов, свидетельствующих о ее неприязни к Хитклифу, хватило, чтобы в молодом хозяине вспыхнула старая ненависть. Он отослал мальчика к слугам, лишил уроков с куратом и заставил трудиться на ферме, причем столь же тяжко, как и любого батрака.

Поначалу Хитклиф сносил унижения довольно терпеливо, поскольку Кэйти учила его всему, что узнавала сама, и работала или играла с ним в поле. Оба росли сущими дикарями – молодому хозяину не было дела до того, как они себя ведут и чем занимаются, а они держались от него подальше. Он даже не замечал бы, ходят ли они в церковь по воскресеньям, если бы Джозеф и курат не упрекали его за беспечность, когда дети прогуливали проповедь, и тогда он спохватывался, порол Хитклифа и лишал Кэтрин обеда или ужина. Для них же одним из главных развлечений было убежать на пустошь с утра и спокойно провести там весь день. Последующее наказание они воспринимали как лишний повод для смеха. Их не страшило, что курат задаст Кэтрин выучить наизусть столько глав, сколько заблагорассудится, а Джозеф будет пороть Хитклифа, пока не заболит рука. Дети забывали обо всем в ту же минуту, как оказывались вместе или когда планировали коварный план мести. Я много раз роняла слезы, глядя, как они идут вразнос, и все же не отваживалась сказать слова против, опасаясь лишиться последней толики влияния на бедных сироток, которая у меня оставалась. Однажды воскресным вечером их выгнали из общей комнаты за шум или за другой мелкий проступок, и я не смогла нигде их найти, когда пришла позвать шалунов к ужину. Мы обыскали дом сверху донизу, двор и конюшни – дети исчезли без следа; наконец Хиндли в сердцах велел запереть двери на засов и поклялся никого не впускать. Домашние легли, мне же не спалось, и я открыла окошко, высунулась, несмотря на дождь, и стала прислушиваться: я решила их впустить наперекор запрету. Вскоре на дороге раздались шаги, в воротах мелькнул свет фонаря. Я набросила шаль и побежала открывать, пока они не разбудили мистера Эрншо стуком. То был Хитклиф, причем один – увидев его без мисс Кэйти, я перепугалась.

– Где мисс Кэтрин? – вскричала я. – Ничего не случилось, надеюсь?

– В «Долине дроздов», и я бы тоже остался, но хозяева не соизволили меня пригласить!

– Будет тебе на орехи! – воскликнула я. – Не успокоишься, пока не получишь хорошенько! Как вас вообще занесло в чужие владения?

– Дай переодеться в сухое, и я все расскажу, Нелли! – ответил он. Я предупредила, что шуметь не стоит, чтобы не разбудить хозяина. Пока Хитклиф снимал мокрую одежду, я ждала, когда можно будет погасить свечу. Наконец он продолжил рассказ: – Мы с Кэйти удрали через прачечную, чтобы побродить в свое удовольствие, заметили огни в усадьбе и решили взглянуть, как там Линтоны проводят воскресный вечер, дрожа по углам, пока их отец с матерью едят и пьют, распевают песни и смеются, портят себе глаза у горящего камина. Чем же, по-твоему, они занимались? Читали проповеди и отвечали катехизис слуге, и тот заставлял их разучивать целые абзацы библейских имен, если ошибутся?

– Наверное, нет, – отозвалась я. – Несомненно, они хорошие детки и не заслуживают такого обращения, как вы, вот их и не наказывают за плохое поведение.

– Не будь ханжой, Нелли! – оборвал он. – Мы бежали с самого перевала до парка без остановки, Кэтрин совсем сбила ноги, потому что осталась босиком. Завтра тебе придется поискать ее обувь на пустоши. Мы пролезли через дыру в изгороди, на ощупь пробрались по тропинке и встали на клумбе под окнами гостиной. Оттуда лился свет – ставни не закрыли, шторы не задернули до конца. Мы заглянули внутрь, стоя на цоколе и держась за подоконник, и увидели – ах, что за красота! – великолепную комнату с малиновым ковром и такого же цвета обивкой на креслах, с такими же скатертями, и белоснежный потолок с золотой каемочкой, а в центре – водопад стеклянных капель на серебряных цепочках и мерцающие огоньки! Старших Линтонов там не было, Эдгар с сестрой получили гостиную в свое полное распоряжение. Ну разве не счастливчики?! На их месте мы бы с Кэйти решили, что попали в рай. Теперь угадай, чем занимались твои хорошие детки? Изабелла (думаю, ей лет одиннадцать, на год младше Кэйти) валялась по полу в дальнем углу комнаты и визжала, словно в нее ведьмы раскаленные иголки втыкают. Эдгар стоял возле очага и плакал, на столе сидела собачонка, тряся лапкой и поскуливая – судя по взаимным обвинениям, младшие Линтоны едва не разорвали ее пополам. Что за дурачки! Только и знают, что ссориться из-за теплого комка меха и реветь, потому что после драки песик уже никому не нужен. Мы вдоволь посмеялись над избалованными детками – как мы их презирали! Ты хоть раз видела, чтобы я пожелал того же, что и Кэйти? Или видела, как мы визжим, рыдаем и катаемся по полу в гостиной? Я и за тысячу жизней не поменялся бы местами с Эдгаром Линтоном из «Долины дроздов», даже если бы мне разрешили сбросить старину Джозефа с самой высокой крыши и обмазать фасад кровью Хиндли!

– Тише, тише! – перебила я. – Ты так и не рассказал мне, Хитклиф, почему Кэти осталась там.

– Говорю же, мы смеялись, – ответил мальчик. – Линтоны нас услышали и пулей помчались к двери, сначала было тихо, потом раздался крик: «Ах, мама-мама! Ах, папа! Ах, мама, иди сюда! Ах папа, ах!» Они и правда причитали в таком духе. Мы подняли страшный шум, чтобы напугать их еще больше, а потом свалились с выступа, услышав, как отодвигают засов, и сообразив, что пора удирать. Я схватил Кэйти за руку и потянул за собой, как вдруг она упала. «Беги, Хитклиф, беги! – прошептала она. – Хозяева выпустили бульдога, и он меня схватил!» Нелли, чертяка вцепился ей в лодыжку – я сам слышал его мерзкое фырчанье! Она даже не вскрикнула – нет, она бы не закричала, даже если бы бешеная корова подняла ее на рога. Зато я дал себе волю – я сыпал такими проклятиями, что хватило бы загнать в ад любого демона в христианском мире, я схватил камень, сунул между челюстей пса и изо всех сил попытался пропихнуть ему прямо в глотку. Наконец выбежал скотина-слуга с фонарем и заорал: «Держи крепче, Проныра, держи крепче!» Впрочем, разглядев добычу Проныры, он заговорил по-другому. Собаку оттащили, лиловый язык свисал из пасти на добрых полфута, отвислые губы сочились кровавой слюной. Слуга взял Кэйти на руки – она потеряла сознание, но не от страха, я уверен, от боли. Он понес ее в дом, я ринулся следом, бормоча проклятия и жаждая мести. «Что за добыча, Роберт?» – вскричал с порога Линтон. «Проныра поймал девчонку, сэр, – ответил он, – и с ней паренек, – добавил он, вцепившись в меня, – который смахивает на отъявленного негодяя! Наверняка грабители велели им пролезть в окошко и отпереть двери банде, пока все в доме спят, чтобы убить нас по-тихому. Придержи-ка язык, похабник! Тебя за это отправят на виселицу. Мистер Линтон, не опускайте ружье!» «Не опущу, Роберт, – ответил старый дуралей. – Поганцы знали, что вчера был день выплаты ренты, и думали застать меня врасплох. Входи же, я устрою им прием. Джон, накинь цепочку. Дженни, дай Проныре попить. Вломиться в дом мирового судьи, да еще в субботу! Их наглости нет предела! Дорогая Мэри, взгляни сюда! Не бойся, это всего лишь мальчишка, хотя ухмыляется, словно отпетый негодяй; разве не было бы благом для страны сразу его повесить, не дожидаясь, пока преступная натура проявится в полной мере?» Он подтащил меня к люстре, миссис Линтон водрузила на нос очки и в ужасе всплеснула руками. Трусливые дети подкрались поближе, Изабелла пролепетала: «Страшный какой! Посади его в подвал, папочка! Вылитый сынок той гадалки, что украла моего ручного фазана. Скажи ведь, Эдгар?»

Пока они меня разглядывали, Кэйти пришла в себя, услышала последнюю фразу и засмеялась. Эдгар Линтон, окинув ее пытливым взглядом, наконец раскинул мозгами и узнал соседку. Они видели нас в церкви, понимаешь ли, хотя в других местах мы почти не встречались.

– Это же мисс Эрншо! – зашептал он матери. – Смотри, как Проныра ее искусал – вся нога в крови!

– Мисс Эрншо? Не может быть! – вскричала хозяйка. – Мисс Эрншо разгуливает по округе с цыганом?! И все же, мой дорогой, девочка одета в траур – это она! – и рискует остаться хромой на всю жизнь!

– Какая преступная беспечность со стороны ее брата! – воскликнул мистер Линтон, переводя взгляд с меня на Кэтрин. – Я понял со слов Шилдса, – (так зовут нашего курата, сэр), – что она растет настоящей дикаркой. А это еще кто? Где она нашла себе такого товарища? Эге! Да это же необыкновенное приобретение, с которым мой покойный сосед вернулся из Ливерпуля – то ли сын матроса-индийца, то ли беспризорник американских или испанских кровей.

– В любом случае, он скверный мальчишка, – заметила хозяйка, – и ему не место в приличном доме! Ты слышал, как он выражается, Линтон? Я возмущена, что моим детям пришлось все это выслушать.

Я вновь принялся чертыхаться – прошу, не сердись, Нелли! – и Роберту приказали меня вывести. Я не хотел уходить без Кэйти, он вытащил меня в сад, сунул в руки фонарь, заверил, что мистеру Эрншо непременно сообщат о моем поведении, и, велев отправляться немедленно, запер дверь. Штора в углу все еще топорщилась, я обосновался на нашем старом месте и принялся подглядывать за происходящим в гостиной: пожелай Кэтрин вернуться домой, я разбил бы огромное окно на миллион осколков, если бы Линтоны вздумали ее удерживать. Она спокойно сидела на диване. Миссис Линтон сняла с нее серый плащ молочницы, который мы прихватили для вылазки, покачала головой и, полагаю, постаралась ее усовестить – все-таки она юная леди, потому с ней обошлись иначе, чем со мной. Служанка принесла таз с теплой водой и помыла ей ноги, мистер Линтон приготовил стакан глинтвейна, Изабелла высыпала ей в подол полную тарелку кексов, а Эдгар стоял поодаль и пялился. После они высушили и расчесали ее красивые волосы, выдали ей пару огромных домашних туфель и усадили возле камина; и я ушел, оставив Кэтрин такой веселой, что дальше некуда: она делила угощенье между собачонкой и Пронырой, которого ласково щипала за нос, и зажигала живые искры в пустых голубых глазах Линтонов – тусклые отсветы ее собственного обаяния. Они смотрели на нее с тупым восхищением… Кэтрин неизмеримо лучше их, лучше всех на свете – верно, Нелли?

– Это дело просто так не кончится, – ответила я, укрывая его и гася свет. – Хитклиф, ты неисправим, и мистеру Хиндли придется пойти на крайние меры, вот увидишь!

Мои слова сбылись в большей степени, чем мне бы того хотелось. Злосчастное приключение крайне разозлило Эрншо. А поутру к нам явился мистер Линтон и устроил молодому хозяину такую головомойку, что тот и глаз не смел поднять! Хитклифа не выпороли, но пригрозили, чтобы не смел и слова сказать мисс Кэтрин, иначе его прогонят прочь; миссис Эрншо обязалась держать свою золовку в должной строгости, когда та вернется, причем используя хитрость, а не силу – силой ей ничего не удалось бы добиться.

Глава VII

Кэйти прогостила в «Долине дроздов» пять недель – до Рождества. За это время лодыжка у нее совершенно зажила, манеры значительно улучшились. Наша хозяйка всерьез взялась за исправление золовки и часто навещала ее, для начала решив укрепить в ней чувство собственного достоинства с помощью красивой одежды и лести, что та восприняла вполне охотно. В результате вместо необузданной маленькой дикарки с непокрытой головой, которая влетела бы в дом и кинулась душить всех нас в объятьях, на красивой черной лошадке приехала весьма степенная особа с каштановыми локонами, ниспадающими из-под касторовой шляпки с перьями, и в суконной амазонке с длинными полами. Хиндли помог ей спешиться и восхищенно воскликнул:

– Кэйти, ты настоящая красавица! Тебя не узнать – истинная леди! Изабелла Линтон ей бы позавидовала, не правда ли, Фрэнсис?

– У Изабеллы нет таких природных данных, – ответила ему жена, – но Кэйти следует быть осторожной, чтобы снова здесь не одичать. Эллен, помоги мисс Кэтрин раздеться… Погоди, дорогая, растреплешь прическу – давай развяжу ленты на шляпке!

Я сняла с нее амазонку, и под низом обнаружилось роскошное шелковое платье в клеточку, белые панталончики и лаковые туфельки; и, хотя глаза Кэйти радостно сверкнули при виде выбежавших собак, она едва к ним прикоснулась, боясь, что те станут ласкаться и испортят ее великолепный наряд. Меня она поцеловала осторожно (я перепачкалась мукой, занятая приготовлением рождественского пирога), потом огляделась в поисках Хитклифа. Мистер и миссис Эрншо ожидали их встречи с тревогой, надеясь хотя бы отчасти по ней определить, насколько они преуспели в разлучении двух друзей.

Поначалу Хитклиф не показывался. Если до отсутствия Кэтрин он за собой почти не следил, то теперь совсем опустился. Никто, кроме меня, не проявлял к нему заботы и не называл грязным мальчишкой, заставляя мыться хотя бы раз в неделю, а ведь дети его возраста почти не выказывают склонности к мылу и воде. В связи с чем лицо его и руки удручающе потемнели (не говоря уже об одежде, которая за три месяца носки засалилась и запачкалась, и о густых нечесаных волосах). Недаром он спрятался, когда в дом чинно вошла блистательная, изящная барышня, а не такая же растрепанная грязнуля, как он сам.

– Где же Хитклиф? – требовательно спросила она, стягивая перчатки и обнажая белоснежные пальчики, чудесно преобразившиеся после вынужденного безделья и сидения в четырех стенах.

– Хитклиф, можешь подойти! – вскричал мистер Хиндли, наслаждаясь его конфузом и радуясь, каким отвратительным голодранцем тот себя выставил. – Подойди и поздравь мисс Кэйти с прибытием, как прочие слуги.

Кэйти, заметив своего друга в укрытии, бросилась его обнимать, расцеловала в обе щеки и вдруг замерла, отпрянула и со смехом воскликнула:

– Какой же ты чумазый и сердитый! И какой смешной и мрачный!.. Но это лишь по сравнению с Эдгаром и Элизабет Линтон, к которым я так привыкла. Хитклиф, неужели ты меня позабыл?

Не зря она пристала к нему с этим вопросом – стыд и гордость вдвойне омрачили его лицо и заставили оцепенеть.

– Пожми ей руку, Хитклиф, – снисходительно разрешил мистер Эрншо. – Изредка можно.

– Не пожму! – воскликнул мальчик, наконец обретя дар речи. – Не выношу, когда надо мной насмехаются!

И он ринулся бы вон, но мисс Кэйти его не пустила.

– Я и не думала над тобой насмехаться, – заверила она, – просто не сдержалась. Хитклиф, хотя бы руку мне пожми! Чего ты дуешься? Вид у тебя и правда смешной – ты такой грязнуля! Если умоешь лицо и причешешь волосы, все будет в порядке.

Она с тревогой посмотрела на смуглые пальцы в своей руке и оглядела новый наряд, запоздало сообразив, что может испачкаться.

– Не надо меня трогать! – запальчиво воскликнул Хитклиф, проследив за ее взглядом и выдернув руку. – Мне нравится быть грязнулей, и все тут!

На этом он выбежал из комнаты, вызвав веселье хозяина с женой и нешуточное беспокойство Кэтрин, которая не могла понять, почему невинные замечания пробудили в нем столько злости.

Исполнив обязанности горничной для нашей вновь прибывшей и поставив пироги в духовку, я разожгла веселый огонь в доме и кухне, как и положено в сочельник, и собралась посидеть в одиночестве и попеть, невзирая на заверения Джозефа, что мои песенки и близко не лежали с рождественскими гимнами. Он ушел к себе молиться, мистер и миссис Эрншо развлекали юную мисс, показывая ей разные веселые безделушки, которые прикупили, чтобы она подарила их маленьким Линтонам в благодарность за оказанную доброту. Их пригласили назавтра провести день на «Грозовом перевале», и приглашение было принято с одним условием: миссис Линтон умоляла, чтобы ужасный мальчишка-сквернослов держался подальше от ее обожаемых деток.

При таких обстоятельствах я и осталась в одиночестве. Я вдыхала густой аромат пряностей и восхищалась сверкающей кухонной утварью, начищенными часами, украшенными веточками остролиста, серебряными кружками, расставленными на подносе в ожидании подогретого эля, который подадут к ужину, а более всего меня радовала безупречная чистота, наведенная мною самолично – как следует выскобленный и подметенный пол. Я мысленно поаплодировала каждому предмету обстановки, потом вспомнила, как старик-хозяин заходил сюда на Рождество, называл меня умницей и вручал шиллинг в подарок; и тут мысли мои перекинулись на привязанность мистера Эрншо к Хитклифу, вспомнились опасения, что после его смерти за мальчиком некому будет приглядеть, – я невольно задумалась о положении бедного ребенка и вместо пения гимнов принялась плакать. Впрочем, вскоре мне пришло в голову, что слезами делу не поможешь – надо попытаться хоть что-нибудь исправить. Я вышла во двор и стала его искать. Долго ходить не пришлось – я обнаружила Хитклифа в конюшне, где он гладил по холеной спине новую лошадку и кормил других животных, как и положено в вечернее время.

– Поспеши, Хитклиф! – позвала я. – На кухне уютно, Джозеф сейчас наверху. Пойдем со мной, я наряжу тебя к выходу мисс Кэйти, тогда вы сможете перед сном посидеть вместе у очага и хорошенько поболтать!

Он продолжал заниматься своим делом и даже головы не повернул.

– Пойдем, ну же! – продолжала настаивать я. – У меня есть для вас по пирожку, они почти испеклись, а ведь тебя еще добрых полчаса в порядок приводить!

Я прождала ответа пять минут и ушла ни с чем. Кэтрин поужинала с братом и невесткой, мы с Джозефом разделили угрюмую трапезу, приправленную с одной стороны упреками, с другой – дерзостями. Пирог и сыр для Хитклифа пролежали на столе до утра, словно подношение для фей. Он ухитрился провозиться на конюшне до девяти часов, потом с мрачным видом отправился прямиком к себе в комнату. Кэйти засиделась допоздна – ей нужно было отдать множество распоряжений перед завтрашним приемом новых друзей; разок она заглянула на кухню, чтобы повидать старого друга, но тот уже лег; она спросила, что с ним случилось, и снова вышла. Поутру Хитклиф поднялся рано и, поскольку был праздник, понес свое дурное настроение на пустошь, так и не появившись до отъезда семейства в церковь. Пост и размышления пошли ему на пользу. Он слегка потоптался подле меня и, набравшись храбрости, выпалил:

– Нелли, приведи меня в порядок, я буду хорошим!

– Давно пора, Хитклиф, – кивнула я, – ты огорчил Кэтрин: она уж и не рада, что вернулась домой! Похоже, ты позавидовал, что о ней думают больше, чем о тебе!

Ему и в голову не приходило завидовать Кэтрин, зато он прекрасно понял, что расстроил ее.

– Она сама тебе сказала, что огорчена? – спросил он с очень серьезным видом.

– Кэтрин заплакала с утра, когда узнала, что тебя снова нет.

– А я плакал ночью, и причин у меня побольше, чем у нее!

– Да, у тебя была причина лечь спать с гордым сердцем и пустым животом, – заметила я. – Гордецы сами навлекают на себя печали. Если тебе стыдно за свою обидчивость, то надо извиниться. Ты должен подойти к ней первым, попросить разрешения поцеловать и сказать – в общем, ты лучше знаешь, что сказать, главное, говори от всего сердца, а не так, словно обращаешься к незнакомке в шикарном платье. Хотя мне пора готовить обед, я выкрою время, чтобы привести тебя в порядок, и Эдгар Линтон рядом с тобой будет смотреться куклой – кукла он и есть! Ты младше, зато, держу пари, выше и вдвое шире в плечах, и запросто можешь его одолеть – разве сам не чувствуешь, что можешь?

Лицо Хитклифа прояснилось, потом он снова помрачнел и вздохнул.

– Нелли, даже если я одолею его двадцать раз кряду, он не станет менее пригожим, а меня это не украсит. Вот бы мне тоже светлые волосы и белую кожу, умение одеваться и вести себя, как он, и шанс когда-нибудь сделаться таким же богатым!

– И звать мамочку по малейшему поводу, – добавила я, – и дрожать при виде деревенского парня, поднявшего на тебя кулак, и сидеть целый день дома в дождливую погоду! Эх, Хитклиф, что за унылый настрой! Идем к зеркалу, я покажу, чего тебе следует желать. Видишь две бороздки между глаз, и густые брови, что насуплены, хотя должны изгибаться дугой, и пару черных глазищ, в которых таятся дьяволы, боятся открыть пошире окна и шпионят через щелку украдкой? Пожелай научиться разглаживать мрачные складки, честно поднимать веки и смени дьяволят на доверчивых невинных ангелов, кои ничего не боятся, ни в чем не сомневаются и видят в людях друзей, а не врагов. Не смотри на мир, как злобная дворняга, которая убеждена: все пинки, выпадающие на ее долю, заслужены, которая за свои страдания ненавидит и весь мир, и того, кто ее пинает!

– Другими словами, мне надо пожелать огромных голубых глаз и ровного лба, как у Эдгара Линтона, – вздохнул мальчик. – Желаю, да что толку?

– Доброе сердце сделает лицо красивым, мой мальчик, – продолжила я, – даже если ты черный, а злое обезобразит и самое красивое лицо. Теперь, когда мы закончили умываться, расчесываться и дуться, скажи-ка, разве ты не считаешь себя красавчиком? Я вот считаю! Вылитый принц в изгнании. Кто знает, вдруг твой отец был китайским императором, мать – королевой Индии, и каждый из них мог бы купить на свой недельный доход сразу «Грозовой перевал» и «Долину дроздов»? В детстве тебя украли злые моряки и привезли в Англию. На твоем месте я высоко ценила бы свое происхождение, и мысль о том, кто я, придавала бы мне мужества и гордости, чтобы сносить притеснения какого-то мелкого фермера!

Так я болтала без умолку, и Хитклиф постепенно развеселился и похорошел, как вдруг нас неожиданно прервал грохот колес. Он бросился к окну, я – к двери, и мы увидели, как дети Линтонов выбираются из семейной кареты, укутанные в плащи и меха, и как спешиваются Эрншо – зимой они часто ездили в церковь верхом. Кэтрин взяла гостей за руки, повела в дом и усадила у огня, который быстро вернул цвет на их бледные лица.

Я попросила Хитклифа поторопиться и проявить дружелюбие, и он охотно подчинился, но на его беду в тот миг, когда он открыл кухонную дверь с одной стороны, Хиндли открыл ее с другой. Они столкнулись, и хозяин рассердился, увидев мальчика чистым и радостным, вспомнил данное миссис Линтон обещание и отшвырнул Хитклифа прочь, злобно велев Джозефу: «Не впускай парня в комнату – запри на чердаке до конца обеда, иначе он будет хватать руками пирожные и таскать со стола фрукты, едва мы отвернемся».

– Что вы, сэр! – не удержалась я. – Ничего он не испортит, даже не думайте! Полагаю, Хитклифу тоже полагается угощение, как и всем нам.

– Тумаки ему полагаются, если сунется вниз до темноты! – вскричал Хиндли. – Прочь отсюда, проходимец! Строишь из себя щеголя? Погоди, доберусь я до твоих прелестных локонов – посмотрим, вдруг они станут еще длиннее!

– Куда уж длиннее, – заметил молодой Линтон, заглядывая в кухню. – Интересно, у него голова не болит? Отрастил гриву, как у жеребенка!

Он позволил себе замечание, вовсе не желая никого оскорбить, но бешеный нрав Хитклифа не вынес проявления дерзости со стороны того, в ком он видел соперника. Схватив миску с горячим яблочным соусом (первое, что попалось под руку), он выплеснул содержимое на лицо и шею обидчика, тот разразился громкими воплями, на которые сбежались Изабелла и Кэтрин. Мистер Эрншо тут же скрутил преступника и отвел в свою комнату, где, несомненно, применил весьма грубое средство для обуздания приступа гнева, ибо вернулся красным и дышал с трудом. Я взяла полотенце и не без доли злорадства оттерла нос и рот Эдгара, заявив, что поделом ему. Сестра его хныкала и просилась домой, а смущенная Кэйти стояла рядом, попеременно краснея за всех сразу.

– Не надо было с ним разговаривать! – упрекнула она молодого Линтона. – Он не в духе, и ты сам испортил свой визит к нам, а его выпороли – ненавижу, когда его наказывают! Мне теперь кусок в горло не пойдет. Зачем ты вообще с ним заговорил, Эдгар?

– Я не говорил! – всхлипнул юнец, уворачиваясь от меня и стряхивая остатки соуса батистовым носовым платком. – Я обещал маме, что слова ему не скажу, и не сказал!

– Так не реви, – презрительно бросила Кэйти, – тебя ведь не убили. Хватит, мой брат возвращается – тише! Ш-ш, Изабелла! Тебя-то никто не тронул!

– Ну-ну, дети, по местам! – вскричал Хиндли, врываясь в комнату. – Этот скот хорошенько от меня получил! В следующий раз, Эдгар, расправишься с ним своими руками, это пробуждает аппетит!

При виде ароматного угощения маленькая компания воспряла духом. Они проголодались после поездки и быстро утешились, ведь по-настоящему никто не пострадал. Мистер Эрншо вовсю орудовал ножом и накладывал полные тарелки, хозяйка развлекала гостей оживленной беседой. Я прислуживала, стоя за ее стулом, и мне было больно видеть, как Кэтрин с сухими глазами и безразличным лицом принялась за крылышко гуся на тарелке. «Бесчувственная девчонка, – сказала я себе, – легко же она отмахнулась от бед своего старого товарища по играм! Вот не думала, что она такая эгоистка». Кэйти поднесла кусок к губам и вновь положила – щеки вспыхнули, из глаз хлынули слезы. Она уронила вилку на пол и поспешно нырнула под скатерть, пытаясь скрыть свои чувства. Больше я не называла ее бесчувственной, поскольку поняла: целый день она промучилась, не имея возможности остаться одна или навестить Хитклифа, кстати, посаженного хозяином под замок, как я выяснила, когда попыталась отнести ему поесть.

Вечером мы устроили танцы. Кэйти умоляла брата, чтобы тот выпустил Хитклифа, поскольку Изабелле Линтон не хватило партнера, но тщетно, и роль кавалера пришлось сыграть мне. Хорошенько размявшись, мы позабыли всякое уныние, и удовольствие лишь возросло с прибытием гиммертонского оркестра в составе пятнадцати человек: там была и труба, и тромбон, и кларнеты, и фаготы, и французские рожки, и даже контрабас, и это помимо певцов! Они обходят все приличные дома в округе и собирают с прихожан пожертвования каждое Рождество, и мы решили, что их выступление украсит наш праздник. После традиционных рождественских гимнов мы запросили веселых песен и мелодий. Миссис Эрншо любила музыку, и они вовсю расстарались.

Кэтрин тоже любила музыку, но сказала, что самый лучший звук – наверху лестницы, куда и удалилась; я последовала за ней. Дверь в дом прикрыли, так и не заметив нашего отсутствия, ведь народу было полно. На лестничной площадке она не задержалась, сразу пошла выше – к чердаку, где тосковал Хитклиф, и позвала его. Он упорно молчал, Кэйти настаивала и наконец убедила упрямца побеседовать через перегородку. Я позволила бедняжкам спокойно пообщаться, пока музыка не начала стихать – вероятно, музыканты решили перекусить, – и вскарабкалась по лестнице, чтобы предупредить ее. Снаружи Кэйти я не увидела, голос раздавался с чердака. Маленькая обезьянка пробралась внутрь, выбравшись через слуховое окошко в одном конце, прошла по крыше и влезла через другое окно, и мне едва удалось выманить ее обратно. Кэйти вернулась вместе с Хитклифом и настояла, чтобы я отвела его в кухню, поскольку наш второй слуга удалился к соседям, не в силах слушать «дьявольские псалмопения», как он выразился. Я сказала, что вовсе не собираюсь поощрять их проделки, но, поскольку узник ничего не ел со вчерашнего обеда, на этот раз закрою глаза и не выдам его хозяину. Хитклиф спустился, я поставила ему стул у огня и предложила много вкусного. Бедняга был болен, к еде едва прикоснулся и отверг все мои попытки его развлечь. Он поставил локти на стол, оперся подбородком на руки и погрузился в размышления. На вопрос же о предмете его мыслей мрачно ответил: «Я пытаюсь придумать, как отплатить Хиндли. Плевать, сколько придется выжидать, если в итоге мне это удастся. Надеюсь, он не помрет раньше меня!»

– Как тебе не стыдно, Хитклиф! – воскликнула я. – Дурных людей наказывает Бог, а нам следует научиться прощать.

– Вряд ли Богу это доставит удовольствие, в отличие от меня, – возразил он. – Жаль, не знаю, как получше все устроить! Оставьте меня в покое, и я все обмозгую: когда об этом думаю, не чувствую боли.

Впрочем, мистер Локвуд, я позабыла, что вас эти истории вряд ли забавляют. Надо же, совсем я заболталась: каша остыла, и вы клюете носом! Я могла бы уместить историю Хитклифа в полдюжины слов – все, что вам угодно знать.

С этими словами экономка встала и собиралась уже отложить шитье, но мне не хотелось уходить от теплого камина, и я вовсе не клевал носом.

– Сидите-сидите, миссис Дин! – вскричал я. – Побудьте со мной еще полчасика! Вы правильно делаете, что рассказываете не торопясь. Такая манера мне нравится, и вам следует закончить в том же духе. В общем, меня интересует всякий персонаж, которого вы упомянули.

– Часы вот-вот пробьют одиннадцать, сэр.

– Неважно, я не привык ложиться рано. Час или два ночи – не слишком позднее время для того, кто не встает раньше десяти.

– Зря вы так. Самый разгар утра наступает задолго до десяти. Человек, который не переделал половину дел к тому времени, рискует не справиться и со второй половиной.

– Тем не менее, миссис Дин, садитесь на свое место, потому что я намерен растянуть сегодняшнюю ночь до полудня! Чувствую, что слягу с серьезной простудой.

– Надеюсь, нет, сэр. Позвольте перескочить три года; за это время миссис Эрншо…

– Нет-нет, не позволю! Знакомо ли вам такое состояние духа, когда вы сидите в одиночестве, кошка вылизывает котенка на ковре прямо перед вами, и вы следите за процессом столь пристально, что малейшая небрежность киски – например, обойдет вниманием одно ушко – способна вывести вас из себя?

– По-моему, это ужасно праздное состояние.

– Напротив, утомительно деятельное! Так и я сейчас, посему продолжайте без промедления! Полагаю, в плане опыта люди в здешних местах обретают над горожанами такое же преимущество, как паук в узилище над пауком в сельском доме – жильцы-то у них очень разные! Впрочем, усиленное внимание обусловлено не только позицией наблюдателя. Здешние обитатели и в самом деле больше погружены в себя, чем во внешний мир с его поверхностными переменами и легкомысленной суетой. Я вполне способен представить, что мог бы полюбить эти места, хотя раньше стойко верил, что никакая любовь не стоит того, чтобы прожить на одном месте дольше года! Первое состояние похоже на то, как если бы голодному человеку принесли одно-единственное блюдо, на котором ему придется сосредоточить весь свой аппетит и отдать ему должное; второе состояние сравнимо со столом, уставленным изысканными блюдами французской кухни: возможно, едок мог бы извлечь не меньшее удовольствие из их совокупности, но для глаз и памяти каждое по отдельности – лишь крошечная частичка.

– Ах, да мы здесь такие же, как и везде, стоит узнать нас поближе, – заметила миссис Дин, несколько озадаченная моей речью.

– Прошу прощения, однако вы, мой добрый друг, убедительное доказательство обратного! За исключением пары оборотов речи, ваши манеры не несут и следа тех, что свойственны прислуге. Я уверен, вам доводилось думать много больше, чем иным из них. За отсутствием поводов растрачивать жизнь на всякую ерунду, вы были вынуждены развивать свои мыслительные способности.

Миссис Дин рассмеялась.

– Конечно, я считаю себя женщиной уравновешенной и разумной, но вовсе не потому, что живу в горах и вижу одни и те же лица, занимаюсь одним и тем же из года в год. Дело тут в жесткой дисциплине, научившей меня житейской мудрости; еще я прочла больше, чем вы можете себе представить, мистер Локвуд. В библиотеке не найдется книги, куда бы я ни заглянула и не почерпнула оттуда что-нибудь полезное, за исключением книг на греческом, латинском и французском, которые я вполне способна отличать одну от другой – разве можно ожидать большего от дочери бедняка? Впрочем, если я хочу продолжить свой неспешный рассказ в том же духе, то пора приниматься за дело, и вместо того, чтобы пропустить три года, я перейду к следующему лету – лету 1778 года, то есть к событиям почти двадцатитрехлетней давности.

Глава VIII

Погожим июньским утром появился на свет мой первый прелестный воспитанник и последний отпрыск древнего рода Эрншо. Мы занимались уборкой сена на дальнем лугу, и девочка, обычно приносившая нам завтрак, примчалась на час раньше положенного срока – она бежала всю дорогу, окликая меня издалека.

– Такое славное дитя! – выпалила она. – Самый прелестный парнишка на свете! Но доктор говорит, что хозяйка обречена – говорит, у нее чахотка уже много месяцев. Я слышала, как он сказал мистеру Хиндли: теперь ее ничто не держит, и она умрет до зимы. Нелли, ступай скорее домой! Тебе придется его нянчить: кормить сладким молоком, заботиться днем и ночью. Как я тебе завидую, ведь когда хозяйки не станет, он будет только твоим!

– Неужели она и вправду так больна? – спросила я, кладя грабли и завязывая капор.

– Похоже на то, и все же она бодрится, – ответила девочка, – и собирается дожить до тех пор, как он вырастет. Хозяйка вне себя от радости, он такой красавчик! На ее месте я бы точно не умерла – я поправилась бы от одного взгляда на дитя, назло Кеннету! Я на него ужасно разозлилась. Тетушка Арчер принесла ангелочка хозяину, в дом, и только лицо его начало проясняться, как тут же влезает старый коновал и говорит: «Эрншо, это большая удача, что жена смогла родить вам сына! Когда она приехала, я думал, что мы с ней расстанемся очень скоро, и теперь скажу вам: зима наверняка ее прикончит. Не расстраивайтесь и не мучьте себя зря: ей уже не помочь. Кроме того, надо было раньше думать и не жениться на чахоточной».

– И что на это сказал хозяин? – спросила я.

– По-моему, выругался, но я не обратила внимания – мне так хотелось посмотреть на ангелочка! – И она вновь принялась восхищаться младенцем.

Я преисполнилась не меньшего рвения и поспешила домой, чтобы полюбоваться ребенком, хотя и очень жалела Хиндли. В его сердце хватало места лишь для двух предметов обожания – жены и себя любимого; он в них души не чаял, на жену чуть ли не молился, и я представить не могла, как он справится с потерей.

Когда мы добрались до «Грозового перевала», хозяин стоял у дверей, и я, проходя мимо, спросила:

– Как ребенок?

– Того и гляди побежит, Нелл! – ответил он, счастливо улыбаясь.

– А хозяйка? – отважилась я узнать. – Доктор говорит, что она…

– К черту доктора! – перебил он, краснея. – Фрэнсис в полном порядке, через неделю точно оправится. Ты наверх? Передай ей, что я вернусь, если она пообещает не разговаривать. Я ушел, потому что она не способна молчать, а ведь должна – скажи, что мистер Кеннет прописал ей полный покой!

Я передала его послание миссис Эрншо, та явно пребывала в растрепанных чувствах и весело воскликнула:

– Эллен, я и пары слов не сказала, как он дважды вышел в слезах! Ладно, скажи, что я обещаю не разговаривать, но это ничуть не помешает мне над ним смеяться!

Бедняжка! Веселый нрав не подводил ее даже в последнюю неделю перед смертью, и муж настаивал рьяно – да что там, яростно! – будто с каждым днем ее здоровье улучшается. Когда Кеннет предупредил, что на данной стадии недуга его лекарства бессильны и он не вправе больше ввергать Хиндли своими визитами в дальнейшие расходы, тот резко возразил: «Сам знаю, что в них нет нужды – она здорова! – и ваши визиты ни к чему! Нет у нее никакой чахотки. Просто лихорадка, да и та прошла: пульс у Фрэнсис такой же медленный, как и у меня, щеки такие же прохладные».

Жене он твердил то же самое, и та вроде бы верила, но однажды ночью, положив голову ему на плечо, начала говорить, что завтра наверняка сможет встать с постели, как вдруг закашлялась – совсем чуть-чуть, – хозяин прижал ее к себе, Фрэнсис обвила его шею руками, по лицу ее пробежала судорога, и она умерла.

Как и предвидела девушка, малыш Гэртон достался мне целиком. Мистера Эрншо, при условии, что ребенок здоров и не тревожит его плачем, это вполне устраивало. Что касается его самого, то он предался отчаянию: такое уж горе ему выпало, что не выплачешь. Он и не плакал, и не молился – он бранился и бунтовал, проклиная Бога и род людской, и ушел в безоглядный загул. Слуги недолго мирились с его деспотичным и злобным нравом: остались только мы с Джозефом. Мне не хватило духу сложить свои обязанности, к тому же, понимаете, я ведь ему молочная сестра, поэтому прощала все выходки с большей готовностью, чем чужие люди. Джозеф продолжал стращать арендаторов и наемных работников, вдобавок призвание манило его туда, где всегда найдется множество поводов для порицания.

Дурной характер хозяина и его дурная компания послужили прекрасным примером для Кэтрин и Хитклифа. Его обращение с последним и святого превратило бы в злодея. И в самом деле, в то время в парнишку словно дьявол вселился. Он с упоением наблюдал, как Хиндли опускается все ниже, теряя всякую надежду на спасение; и с каждым днем упрочивает репутацию человека угрюмого и свирепого. Даже передать вам не берусь, насколько дом наш уподобился аду. Курат заглядывать перестал, приличные люди обходили нас стороной, не считая визитов Эдгара Линтона к мисс Кэйти. В пятнадцать лет она стала королевой округи, и равных ей не было. Что за дерзкая, своенравная особа из нее выросла! Признаться, я ее разлюбила и часто ей досаждала, пытаясь сбить с гордячки спесь; впрочем, она никогда не испытывала ко мне неприязни. Кэйти отличалась удивительным постоянством в привязанностях: даже Хитклиф продолжал пользоваться ее расположением, и молодому Линтону, при всем его превосходстве, с трудом удавалось произвести впечатление столь же глубокое. Он и был моим покойным хозяином – вон его портрет над камином. Раньше он висел с одной стороны, его жены – с другой, потом ее портрет убрали. Вам видно?

Миссис Дин подняла свечу, и я рассмотрел лицо с мягкими чертами, очень похожее на лицо молодой женщины на перевале, только более мечтательное и приветливое. Юноша выглядел прелестно. Длинные светлые волосы слегка вились на висках, большие глаза смотрели внимательно, фигура казалась чересчур изящной. Меня ничуть не удивило, что ради него Кэтрин Эрншо позабыла своего друга детства. Меня удивило иное: если характер его соответствовал внешности, то каким же образом подобный человек мог увлечься женщиной вроде Кэтрин Эрншо, как она виделась мне по рассказам экономки?

– Весьма достойный портрет, – заметил я. – Похож на оригинал?

– Похож, но в жизни хозяин выглядел лучше. Это обычное для него выражение – живости ему всегда не хватало.

Проведя у Линтонов пять недель, Кэйти продолжала поддерживать знакомство и вовсе не жаждала проявлять свои неприглядные стороны: ей хватало ума стыдиться своей грубости там, где царила неизменная вежливость, и она полюбилась пожилой леди и джентльмену своей искренней отзывчивостью, завоевала восхищение Изабеллы, сердце и душу ее брата – приобретения, которые сначала ей польстили (она была весьма честолюбива), в результате Кэйти пришлось вести двойную жизнь без всякой задней мысли. Там, где Хитклифа при ней называли «юным шаромыжником» и «хуже, чем скотом», она старалась ему не уподобляться, зато дома не испытывала ни малейшего желания изображать вежливость (над ней бы все смеялись) и ограничивать свою несдержанную натуру, если это не принесло бы ей награды или похвалы.

Мистер Эдгар редко отваживался посещать «Грозовой перевал» в открытую. Он страшился репутации Эрншо и избегал с ним встреч, и все же мы всегда принимали его любезно, как могли: сам хозяин старался его не оскорблять, понимая, зачем тот ходит; если же не мог вести себя прилично, то держался в стороне. Сдается мне, Кэтрин эти визиты не радовали; кокеткой она не была и явно не хотела, чтобы двое ее друзей встречались: когда Хитклиф выражал презрение к Линтону в его присутствии, она не могла с ним соглашаться, как делала в отсутствие нового друга; когда же Линтон отзывался о Хитклифе с отвращением и неприязнью, она не могла относиться к чувствам старого товарища по играм равнодушно и делать вид, что пренебрежение к нему ее ничуть не трогает. Я вволю смеялась над ее затруднениями и неописуемыми страданиями, которые она тщетно пыталась скрыть во избежание насмешек. Не сочтите меня злюкой: Кэйти была такой гордячкой, что сочувствовать ее огорчениям я могла, лишь заставив нахалку проявить хоть немного смирения. В конце концов она решилась мне признаться и попросила совета: кроме меня не нашлось ни единой души, которая годилась бы на роль советчика.

Однажды после полудня мистер Хиндли отлучился из дома, и по этому поводу Хитклиф решил устроить себе выходной. Вроде бы ему уже исполнилось шестнадцать, и, не обладая ни физическими, ни умственными недостатками, он умудрялся производить крайне отталкивающее впечатление, от которого в нем нынешнем не осталось и следа. В первую очередь, юноша окончательно растерял преимущества раннего обучения: непрерывный тяжкий труд с утра до ночи лишил его всякой любознательности и стремления к знаниям, свойственных ему раньше, как и любви к книгам и учебе. Он долго пытался не отставать от Кэтрин и сдался с горьким, молчаливым сожалением, причем сдался окончательно, и ничто не могло заставить его сделать хоть шаг наверх, когда он обнаружил, что вынужден опуститься ниже своего прежнего уровня. Душевный разлад отразился и на внешнем виде Хитклифа: у него появилась тяжелая, сутулая походка и недобрый взгляд исподлобья, прирожденная замкнутость переросла в доходящую до идиотизма нелюдимость – ему доставляло явное удовольствие вызывать у своих немногочисленных знакомых скорее неприязнь, нежели уважение.

Во время перерывов в работе они с Кэтрин по-прежнему постоянно были вместе, но Хитклиф перестал выражать свою привязанность словами и гневно отвергал девичьи проявления нежности, будто подозревая, что те не доставляют ей искреннего удовольствия. В упомянутый выше день он зашел в дом, чтобы объявить о намерении побездельничать, я же тем временем помогала мисс Кэйти с нарядом: она не ожидала, что ему придет в голову удрать с работы, и, надеясь получить дом в свое полное распоряжение, каким-то образом ухитрилась пригласить мистера Эдгара в отсутствие брата и готовилась к встрече.

– Кэйти, ты сегодня занята? – спросил Хитклиф. – Куда-нибудь собираешься?

– Нет, там дождь.

– Тогда почему ты в шелковом платье? Надеюсь, никто не придет?

– Насколько я знаю – нет, – произнесла она с запинкой. – Тебе пора в поле, Хитклиф. С обеда прошел целый час, я думала, ты уже ушел.

– Проклятый Хиндли нечасто избавляет нас от своего присутствия, – заметил юноша. – Сегодня я больше не стану работать – побуду с тобой.

– Да ведь Джозеф все расскажет, – возразила Кэйти, – тебе лучше уйти!

– Джозеф грузит известь на дальней стороне Пенистон-Крэг и провозится до темноты, так что он и не узнает.

С этими словами юноша неторопливо подошел к камину и сел. Кэтрин задумалась, нахмурив лоб, и сочла необходимым сгладить неловкость от неожиданного прихода гостей.

– Сегодня после полудня собирались заглянуть Изабелла и Эдгар Линтон, – проговорила она, немного помолчав. – Поскольку идет дождь, они вряд ли появятся, хотя могут и заехать, и тогда тебя отругают ни за что.

– Пусть Нелли скажет, что ты занята, Кэйти, – наседал он, – не выгоняй меня ради своих жалких, нелепых знакомых! Порой я готов посетовать, что они… Нет, не стану.

– Что – они? – воскликнула Кэйти, глядя на него с встревоженным видом. – Ах, Нелли! – капризно добавила она, отдергивая голову. – Ты совсем растрепала мои локоны! Довольно, оставь меня. На что ты готов посетовать, Хитклиф?

– Ни на что. Просто взгляни на календарь, – он указал на листок в рамке, висевший возле окна, – крестиками зачеркнуты вечера, которые ты провела с Линтонами, точками – вечера со мной. Видишь? Я пометил каждый день.

– Вижу. Что за глупости? Да разве я обращаю внимание на такие пустяки? – гневно бросила Кэтрин. – Зачем это нужно?

– Показать, что обращаю я, – ответил Хитклиф.

– Разве я должна сидеть с тобой все время? – воскликнула она, все более раздражаясь. – Что в том хорошего? О чем нам разговаривать? Ты равно немой или младенец, что бы ни говорил, что бы ни делал!

– Раньше ты не упоминала, что я слишком мало разговариваю или что тебе не нравится моя компания, Кэйти! – с негодованием вскричал Хитклиф.

– Разве это компания, если человек ничего не знает или ничего не говорит? – проворчала она.

Хитклиф поднялся, но ему не хватило времени выразить свои чувства в полной мере – по дорожке зацокали копыта лошади, раздался тихий стук, и вошел молодой Линтон, сияя от восторга из-за неожиданного приглашения. Несомненно, Кэтрин заметила разницу между своими друзьями, когда один входил, а другой выходил. Контраст между ними напоминал переход из унылого гористого угольного края в красивую плодородную долину. Голос и приветствие Линтона целиком соответствовали его внешности: у него была приятная тихая манера говорить, и слова он произносил, совсем как вы – не столь резко, как принято в этих местах, и немного мягче.

– Я не слишком рано? – спросил он, бросая на меня косой взгляд: я принялась протирать тарелку и приводить в порядок ящики комода в другом конце комнаты.

– Нет, – ответила Кэтрин. – Что ты делаешь, Нелли?

– Свою работу, мисс, – ответила я. (Мистер Хиндли выдал мне указания присутствовать во время неожиданных визитов Линтона в качестве третьего лица.)

Она встала у меня за спиной и сердито зашептала:

– Бери свои пыльные тряпки и катись отсюда! Когда в доме гости, слуги не должны скрести и убираться при них!

– Этим удобно заниматься, пока хозяина нет, – громко пояснила я, – он терпеть не может, когда я суечусь при нем. Мистер Эдгар наверняка меня извинит.

– Я тоже терпеть не могу, когда ты суетишься при мне! – надменно воскликнула молодая леди, не давая гостю и слова сказать: видно, так и не пришла в себя после размолвки с Хитклифом.

– Прошу прощения, мисс Кэтрин, – ответила я и прилежно продолжила свое занятие.

Полагая, что Эдгар ее не увидит, она выхватила у меня тряпку и злобно, с оттяжкой ущипнула за руку. Я уже упомянула, что относилась к ней прохладно и время от времени мне нравилось укрощать ее норов, к тому же она причинила мне сильную боль, поэтому я вскочила с колен и вскричала:

– Ах, мисс, как же вам не стыдно! Вы не имеете права меня щипать, я этого не потерплю!

– Я тебя не трогала, лживая тварь! – завопила она, а у самой руки зачесались ущипнуть меня вновь, и уши вспыхнули от гнева. Кэтрин была неспособна скрывать бушующие в ней страсти и неизменно заливалась краской.

– А это что? – выпалила я, показывая багряный синяк – бесспорного свидетеля моих слов.

Она топнула ногой, замялась и вдруг, словно неудержимо влекомая сидевшим в ней порочным духом, залепила мне такую пощечину, что у меня слезы на глаза навернулись.

– Кэтрин, любимая! Кэтрин! – вмешался Линтон, чрезвычайно потрясенный двойным проступком своего предмета обожания – ложью и рукоприкладством.

– Вон из комнаты, Эллен! – повторила она, вся дрожа.

Малютка Гэртон, который всюду ходил за мной хвостом и сидел рядом на полу, при виде моих слез и сам заревел, твердя про злую тетку Кэйти, чем навлек на свою несчастную голову ее гнев: она схватила ребенка за плечики и трясла до тех пор, пока бедняжка не посинел. Эдгар необдуманно взял ее за руки, желая остановить, Кэйти тут же высвободилась и отвесила ему такую затрещину, что никто не принял бы ее за шутку. Он в ужасе отпрянул. Я взяла Гэртона на руки и ушла с ним в кухню, оставив дверь открытой, потому что мне очень хотелось знать, как они уладят свои разногласия. Оскорбленный гость – бледный, губы дрожат – направился к месту, где оставил шляпу.

«Вот и правильно! – подумала я. – Внемли предостережению и уходи! Скажи спасибо, что тебе удалось увидеть ее подлинный нрав».

– Куда собрались? – спросила Кэйти, подходя к двери.

Он отшатнулся и попробовал протиснуться мимо нее.

– Вы не можете уйти! – решительно вскричала она.

– Могу и уйду! – глухо ответил он.

– Нет, – упорствовала она, хватаясь за ручку, – не теперь, Эдгар Линтон! Сядьте, вы не оставите меня в таком состоянии. Я протоскую весь вечер, а я не желаю тосковать из-за вас!

– Разве могу я остаться после того, как вы меня ударили?

Кэтрин промолчала.

– Вы заставили меня бояться вас и стыдиться, – продолжил он, – и я больше не вернусь!

Глаза ее заблестели, веки дрогнули.

– И умышленно солгали!

– Вовсе нет! – вскричала она, вновь обретая дар речи. – Ничего я не делала умышленно! Что ж, уходите, если угодно – убирайтесь прочь! А я буду плакать – буду плакать, пока не заболею!

Она рухнула на колени возле кресла и зарыдала во весь голос. Стойкости Эдгара хватило не дальше двора – там он и замешкался. Я решила его подбодрить.

– Мисс ужасно своенравна, сэр, – громко проговорила я, – как избалованное дитя. Вам лучше уехать, иначе она и впрямь заболеет лишь для того, чтобы нам отомстить.

Слабовольный юноша покосился на окно: словно кошка, которая не в силах уйти от полузадушенной мыши или недоеденной птички. Эх, подумала я, ему уже не спастись – он обречен и летит навстречу гибели! Так и вышло: он резко развернулся, поспешил в дом и захлопнул за собой дверь; когда через некоторое время я зашла сообщить им, что Эрншо заявился в стельку пьяным и готов разнести весь дом (привычное для него настроение в подобном состоянии), ссора сблизила их еще сильнее – сломила юношескую робость, помогла им сбросить маски дружбы и признаться друг другу в любви.

Так вот, известие о прибытии мистера Хиндли заставило Линтона броситься к лошади, а Кэйти – уйти к себе в спальню. Я пошла прятать малютку Гэртона и вынимать патроны из ружья, с которым хозяин любил потешиться, будучи в невменяемом состоянии и рискуя жизнями тех, кто бросит ему вызов или просто попадется на глаза; я заимела обыкновение на всякий случай разряжать оружие, если вдруг ему вздумается выстрелить.

Глава IX

Он вошел, изрыгая страшные проклятия, и застиг меня, когда я прятала его сына в кухонный шкаф. Гэртон испытывал спасительный страх перед звериной нежностью или бешеной яростью своего родителя, ибо в первом случае его могли затискать и зацеловать до смерти, а во втором – швырнуть в огонь или об стену, посему бедняжка безропотно подчинялся, куда бы я ни вздумала его сунуть.

– Ага, наконец-то попалась! – вскричал Хиндли, хватая меня за шкирку, словно собаку. – Небесами и адом клянусь, тут задумали извести моего ребенка! Теперь я понял, почему никогда не вижу его подле себя! Но дьявол мне поможет, и я заставлю тебя проглотить разделочный нож, Нелли! Зря смеешься – я только что сунул Кеннета головой в болото Вороной лошади, и где один, там и два – я хочу вас всех поубивать, иначе не видать мне покоя!

– Не стану я глотать кухонный нож, мистер Хиндли, – ответила я, – им селедку резали. Лучше застрелите меня, будьте так любезны.

– Да будь ты проклята! – воскликнул он. – Ни один закон в Англии не помешает человеку наводить порядок у себя дома, а у меня тут сплошная гнусь! Открывай рот.

Держа нож в руке, он пытался раздвинуть острием мне зубы, но я не боялась его пьяных выходок. Я сплюнула и заявила, что вкус ужасный – я не стану глотать нож ни в коем случае.

– Ну и ладно, – проворчал он, отпуская меня. – Как вижу, мерзкий мелкий гаденыш вовсе не Гэртон – извини, Нелли. Будь это он, пришлось бы живьем содрать с него кожу за то, что не бежит меня встречать и орет так, словно гоблина увидел. Иди сюда, поганое отродье! Я научу тебя, как обманывать своего доброго, заблудшего отца! Тебе не кажется, что мальчишку следует обкорнать? И волосы, и уши заодно! Собаки с обрезанными ушами свирепеют, а я люблю свирепых – дай ножницы – свирепых и опрятных! К тому же щеголять ушами – дьявольское кокетство, адское самомнение, мы и без них вылитые ослы! Тише, детка, тише! Ну что ты, милый? Слезы утри и возрадуйся – целуй отца! Что, не хочешь? Поцелуй меня, Гэртон! Целуй, черти тебя дери! Богом клянусь, я не дам вырасти чудовищу! Я буду не я, если не сверну сучонку шею!

Бедный Гэртон визжал и брыкался в руках отца изо всех сил и завопил вдвое громче, когда тот отнес его наверх и поднял над перилами. Я крикнула ему, что ребенка от ужаса родимчик хватит, и помчалась на выручку. Пока я бежала, Хиндли оперся на перила и прислушался к шуму внизу, почти позабыв, что у него в руках. «Кто там?» – вопросил он, заслышав шаги у подножья лестницы. Я придвинулась в надежде подать знак Хитклифу, чьи шаги узнала, не подходить ближе, и едва я отвела взгляд от Гэртона, как тот дернулся, высвобождаясь из небрежной хватки отца, и полетел вниз.

Не успели мы содрогнуться от ужаса, как увидели, что маленький негодник спасен. Хитклиф подоспел в последний миг, инстинктивно подхватил ребенка, поставил на ноги и огляделся в поисках виновника происшествия. Скряга, который расстался со счастливым лотерейным билетом за пять шиллингов и на следующий день обнаружил, что мог бы выиграть пять тысяч фунтов, и тот не отреагировал бы столь болезненно, сколь Хитклиф, когда увидел наверху мистера Эрншо. На его лице проступило горестное разочарование: сам, своими руками он воспрепятствовал свершиться возмездию! Осмелюсь предположить, будь там темно, он попытался бы исправить ошибку, размозжив Гэртону голову о ступени; но мы стали свидетелями чудесного спасения, и я уже летела вниз, чтобы поскорее прижать свое сокровище к сердцу. Хиндли спустился более неспешно, мигом протрезвев и устыдившись.

– Эллен сама виновата, – заявил он, – надо было держать ребенка от меня подальше, надо было его забрать! Гэртон не ушибся?

– Не ушибся?! – взвилась я. – Чудом не убился, чего доброго теперь дурачком станет! Ах! Странно, что его мать не восстала из могилы посмотреть, как вы с ним обращаетесь! Да вы хуже язычника – это же надо учудить такое со своей кровиночкой!

Он попытался приласкать ребенка, который рыдал, припав ко мне, но тот завопил еще громче и задергался, как припадочный.

– Не лезьте! Он вас ненавидит – они все вас ненавидят! – если вы еще не поняли. Счастливая же у вас семейка, да и сами вы хороши!

– А стану еще лучше, Нелли, – хмыкнула эта заблудшая душа, вновь ожесточаясь. – Ну-ка забирай его и вали отсюда. И ты тоже, Хитклиф! Все вон с глаз моих! Сегодня я вас не убью, пожалуй, разве что дом подожгу, и тут уж как мне заблагорассудится.

Во время своей тирады он взял с комода пинтовую бутыль бренди и плеснул в стакан.

– Не надо! – взмолилась я. – Мистер Хиндли, пусть это послужит вам предостережением! Сжальтесь над несчастным ребенком, если уж на себя вам плевать!

– Ему с кем угодно будет лучше, чем со мной.

– Тогда пожалейте свою душу! – воззвала я, пытаясь отнять у него стакан.

– Ну уж нет! Напротив, я с удовольствием отправлю ее прямиком в ад, чтобы наказать Создателя! – воскликнул богохульник. – Да будет она проклята навеки!

Он выпил и с досадой велел нам убираться, подкрепив возглас проклятиями столь ужасными, что их нельзя ни повторить, ни вспомнить.

– Жаль, никак не допьется до смерти, – заметил Хитклиф, в свою очередь разразившись приглушенной бранью, когда дверь захлопнулась. – Делает для этого все возможное, но организм его подводит. Мистер Кеннет готов поспорить на свою кобылу, что Хиндли переживет любого по эту сторону Гиммертона и сойдет в могилу убеленным сединами грешником, если только с ним не случится что-нибудь из ряда вон выходящее.

Я удалилась на кухню и села баюкать моего ягненочка. Хитклиф, как я думала, ушел в хлев. Позже выяснилось, что он добрался не дальше другого конца скамьи с высокой спинкой, лег в отдалении от огня и хранил молчание.

Я качала Гэртона на колене и напевала песенку, которая начиналась словами:

когда мисс Кэйти, пережидавшая переполох в своей комнате, сунула голову в дверь и прошептала:

– Нелли, ты одна?

– Одна, мисс.

Она проскользнула в кухню и встала у огня. Предчувствуя, что она не помолчать зашла, я подняла голову. Лицо ее выглядело встревоженным. Разомкнула губы, точно вот-вот заговорит, набрала воздуху, но лишь вздохнула. Я продолжила напевать, помня о нашей размолвке.

– Где Хитклиф? – перебила мисс Кэйти.

– Делает свою работу на конюшне, – ответила я.

Он не стал меня поправлять – может, задремал. Последовала еще одна долгая пауза, во время которой я заметила, как со щеки Кэтрин скатилась пара капель. Неужели стыдится своего безобразного поведения? Это что-то новенькое, сказала я себе, но пусть справляется сама, помогать не стану! Увы, ее не волновали ничьи переживания, кроме собственных.

– Ах, боже мой! – вскричала она наконец. – Я так несчастна!

– Жаль, – заметила я. – Нелегко вам угодить; так много друзей и так мало забот, а вы все недовольны.

– Нелли, сохранишь мою тайну? – не отставала она, опускаясь на колени рядом и устремляя на меня тот подкупающий взгляд, что прогоняет плохое настроение без следа, даже если у тебя есть все причины негодовать.

– Стоит ли она того? – спросила я уже менее хмуро.

– Стоит! Она меня измучила, и я обязана с кем-нибудь поделиться! Мне нужно знать, как я должна поступить. Сегодня Эдгар Линтон предложил мне стать его женой, и я дала ему ответ. Так вот, прежде, чем расскажу, согласилась я или нет, ты скажи, что я должна была ответить.

– Откуда мне знать, мисс Кэтрин? – удивилась я. – Правда, учитывая представление, которое вы сегодня устроили в его присутствии, я сказала бы, что по-хорошему вам следовало бы отказать: если он сделал предложение после такого, то он либо непроходимый тупица, либо безрассудный дурак.

– Раз ты так, ничего больше не узнаешь! – ответила она, вскакивая с досадой. – Я согласилась, Нелли. А теперь говори, права я или нет!

– Неужели согласились?! Тогда к чему обсуждать? Вы дали слово, обратно его не вернешь.

– Разве я не должна была согласиться?! – воскликнула она, нервно сжимая руки и хмурясь.

– Тут нужно многое обдумать, прежде чем дать верный ответ, – назидательно проговорила я. – Сначала главный вопрос: любите ли вы мистера Эдгара?

– Разве можно его не любить? Конечно, да.

Тогда я вспомнила уроки катехизиса и засыпала ее вопросами – для девушки двадцати двух лет это было весьма разумно.

– Почему вы его любите, мисс Кэйти?

– Вздор! Люблю, и все.

– Не пойдет, вы должны ответить!

– Ладно, потому что он красив, и мне с ним приятно.

– Не годится!

– Он молод и бодр духом.

– Все равно не годится!

– И он меня любит.

– Не то, но уже теплее.

– И получит большое наследство, а я стану самой видной женщиной в округе и буду гордиться тем, что у меня такой муж!

– И это самое худшее! А теперь скажите, вы его любите?

– Я люблю землю у него под ногами и воздух у него над головой, люблю все, чего он касается, и каждое слово, которое он произносит. Я люблю его облик и поступки, люблю целиком и полностью! Так-то вот!

– А почему?

– Ты надо мной насмехаешься, что весьма гадко! Для меня любовь не шутка! – сердито проговорила юная леди и отвернулась к огню.

– Что вы, какие насмешки, мисс Кэтрин! – заверила я. – Вы любите мистера Эдгара, потому что он красив, молод, бодр духом, богат и любит вас. Впрочем, последний пункт ничего не стоит: вероятно, вы и так бы его любили, или не любили, не будь у него четырех других достоинств.

– Конечно нет! Будь он уродлив и смешон, я бы его только жалела, а может, и ненавидела.

– В мире хватает красивых, богатых юношей – вдруг сыщутся и покрасивее, и побогаче. Что мешает вам полюбить их?

– Если такие и имеются, то не здесь – подобных Эдгару мне еще не встречалось.

– Какие ваши годы! К тому же он не всегда будет красив, молод и богат.

– Зато сейчас он таков, а я живу сегодняшним днем. Рассуждай более трезво, Нелли!

– Ладно, принимается: если вы живете лишь сегодня, выходите за мистера Линтона.

– Твое разрешение мне ни к чему, я и так за него выйду! И ты не сказала, права я или нет.

– Совершенно правы, если правы те, кто выходят замуж лишь на день. А теперь давайте послушаем, почему же вы несчастны. Брат ваш будет доволен, старая леди и джентльмен возражать наверняка не станут, вы покинете безалаберный, неуютный дом и поселитесь в богатой, добропорядочной усадьбе; вы любите Эдгара, он любит вас. Вроде бы все гладко и легко, так где же препятствие?

– Здесь и здесь! – ответила Кэтрин, ударив себя по лбу и по груди. – Или где у нас находится душа? И душой, и сердцем я знаю, что неправа!

– Как странно! Ничего не понимаю.

– Это моя тайна. Если пообещаешь не насмехаться, я постараюсь тебе объяснить. Внятно выразить не смогу, поэтому расскажу, что чувствую.

Она опять села рядом со мной, лицо ее помрачнело, стиснутые руки подрагивали.

– Нелли, тебе снятся странные сны? – спросила Кэтрин, помолчав.

– Порой случается.

– Мне тоже. Я видела сны, которые не забываются и меняют мои убеждения – проходят сквозь меня, словно вино сквозь воду, и окрашивают мои мысли в другой цвет. К примеру… Сейчас расскажу один, только пообещай даже не улыбаться!

– Не надо, мисс Кэтрин! – вскричала я. – Нам и так тоскливо, и тут вы со своими призраками и видениями! Ну же, давайте радоваться и любить себя! Взгляните на малютку Гэртона: ему снится лишь хорошее – как сладко он улыбается во сне!

– А как сладко его отец ругается в одиночестве! Ты наверняка помнишь, каким он был невинным ангелочком примерно в те же годы. Так или иначе, тебе придется меня выслушать, Нелли: это ненадолго, к тому же сегодня у меня нет сил радоваться.

– Не хочу – не буду, не хочу – не буду! – поспешно затвердила я.

Тогда я еще верила в сны – да что там, верю и теперь, – а в облике Кэтрин сквозила необычайная мрачность, из которой я боялась вывести пророчество и предвидеть какое-нибудь ужасное несчастье. Она возмутилась, но смолкла. Очевидно, решила сменить тему и вскоре заметила:

– Знаешь, Нелли, в раю я была бы совершенно несчастна.

– Потому что вам не место в раю, – откликнулась я. – Там все грешники были бы несчастны.

– Вовсе не поэтому! Однажды мне приснилось, что я попала на небеса.

– Говорю же, не буду я слушать ваши сны, мисс Кэтрин! Мне спать пора, – перебила я ее вновь.

Она рассмеялась и удержала меня, не давая встать со стула.

– Пустяки! Я лишь хотела сказать, что в раю не чувствовала себя как дома и едва все глаза не выплакала, мечтая вернуться на землю, и ангелы так рассердились, что бросили меня посреди вересковой пустоши на самом верху «Грозового перевала», и я проснулась, плача от радости. Этого достаточно, чтобы объяснить тебе мою тайну, да и все остальное. У меня не больше прав выходить за Эдгара Линтона, чем попасть в рай, и если бы негодяй Хиндли не поставил Хитклифа в столь унизительное положение, мне бы это и в голову не пришло. Теперь же мне никак нельзя замуж за Хитклифа – я унизила бы себя таким браком, поэтому он никогда не узнает, как я его люблю; и дело не в том, что он красив, Нелли, а в том, что похож на меня больше, чем я сама! Из чего бы ни были сотканы наши души, его и моя – одинаковые, а душа Линтона так же сильно отличается от наших, как лунный луч от молнии или иней от пламени.

Не успела она договорить, как я ощутила присутствие Хитклифа. Заметив легкое движение, я повернула голову и увидела, как он поднялся со скамьи и бесшумно выскользнул за дверь. Он внимал разговору, пока не узнал, что Кэтрин унизила бы себя браком с ним, и больше слушать не пожелал. Моя собеседница сидела на полу, спинка скамьи закрывала ей обзор, и она не заметила ни его присутствия, ни ухода, но я вскочила и велела ей замолчать.

– Почему? – спросила она, растерянно оглядываясь.

– Джозеф вернулся, – предупредила я, заслышав на дороге стук колес его повозки, – а с ним и Хитклиф. Кажется, он только что стоял в дверях.

– Вряд ли он услышал меня с порога! – не поверила она. – Давай подержу Гэртона, пока ты готовишь ужин. Когда закончишь, позови меня с вами за стол. Хочу обмануть свою несчастную совесть и убедиться, что Хитклиф понятия не имеет о подобных вещах. Он ведь еще не был влюблен, правда?

– Не вижу причин утверждать, что ему неведома любовь, – возразила я, – если он выберет вас, то будет самым несчастным влюбленным на свете! Как только вы станете миссис Линтон, он потеряет и дружбу, и любовь – он лишится всего! Неужели вы не задумывались о том, как перенесете разлуку с ним? Ведь, мисс Кэтрин…

– Перенесу разлуку? – с негодованием воскликнула она. – Да кто посмеет нас разлучить? Их постигнет участь Милона![2] Ни за что! Пока я жива, этого не случится, Эллен: нет такого смертного, ради которого я на это пойду! Скорее все Линтоны на свете обратятся во прах, нежели я соглашусь покинуть Хитклифа! Нет, на такое я не пойду! Если придется заплатить такую цену, я не стану миссис Линтон. Хитклиф будет для меня тем же, кем и всегда. Эдгару придется избавиться от неприязни и смириться. Так и выйдет, когда он узнает, что я к нему чувствую. Нелли, ты явно считаешь меня эгоистичной дрянью, но разве тебе не приходило в голову: если мы с Хитклифом поженимся, то нас ждет нищета? Если же я выйду за Линтона, то помогу Хитклифу подняться и избавлю его от власти моего брата.

– На деньги своего мужа, мисс Кэтрин? – уточнила я. – Вскоре вы обнаружите, что он не столь податлив, как вам хотелось бы, и, хотя не мне судить, полагаю, это худшая из названных вами причин, чтобы стать женой молодого Линтона.

– Вовсе нет! – возразила она. – Не худшая, а лучшая! Прочие только потакают моим прихотям или прихотям Эдгара. Все это лишь ради того, кто воплощает мои чувства к Эдгару и к себе самой! Словами этого не выразишь, но наверняка и ты, и другие люди догадываются о том, что наше существование не должно или не может ограничиваться лишь тем, что заключено в нас. В чем смысл моего существования, если я целиком сосредоточена здесь? Мои самые большие страдания в жизни – страдания Хитклифа, я с самого начала видела и чувствовала его боль: я думаю только о нем! Если все исчезнет, а он останется, я тоже продолжу быть; если же все останется, а он исчезнет, то мир превратится в довольно странное место: я не смогу быть его частью. Моя любовь к Линтону подобна листве в лесу – со временем она переменится, я прекрасно знаю, как зима меняет облик деревьев. Моя любовь к Хитклифу подобна всевечным скалам под ногами: взор они не ласкают, но без них не обойтись. Нелли, я и есть Хитклиф! Он всегда, всегда в моих помыслах: не как источник удовольствия, ведь сама я вовсе не источник удовольствия для себя, а как самая моя суть! Поэтому не говори больше о нашем расставании – это невозможно, и…

Она умолкла и зарылась лицом в складки моего платья, но я резко отдернула подол. Ее чудачества вывели меня из себя!

– Из вашего бреда, мисс, можно заключить лишь одно, – проговорила я, – вы и понятия не имеете об обязанностях, которые налагает на женщину брак; или же вы дурная, распущенная девчонка. Хватит с меня ваших тайн, хранить их я не обещаю!

– А эту сохранишь? – взволнованно спросила она.

– Ничего не обещаю, – повторила я.

Она бы продолжила настаивать, но приход Джозефа положил нашему разговору конец, и Кэтрин отсела в угол, баюкая Гэртона, пока я готовила ужин. Я закончила, и мы с Джозефом заспорили, кому нести еду мистеру Хиндли, и никак не могли договориться, пока все почти не остыло. Тогда мы решили спросить, голоден ли он, поскольку боялись входить в комнату после того, как хозяин долго пробыл один.

– Наш недоумок уже вернулся с поля? Чем же он занят? Небось бездельничает?! – проворчал старик, оглядываясь в поисках Хитклифа.

– Пойду позову его, – ответила я. – Он наверняка в хлеву.

Я сходила туда и позвала, но он не откликнулся. По возвращении я шепнула Кэтрин, что Хитклиф слышал большую часть того, что она говорила, и сообщила, что заметила его в кухне, когда она жаловалась на несправедливое отношение к нему Хиндли. Кэтрин в испуге подскочила, кинула Гэртона на скамью и помчалась искать своего друга, не тратя времени на размышления о том, почему так взбудоражена или чем ее слова могли его задеть. Ее не было так долго, что Джозеф больше ждать не захотел. Он лукаво предположил, что они не идут, чтобы не слушать пространную молитву перед едой. По его словам, они были «слишком дурные и способны на всяческие непотребства». В их честь он прочел особую молитву помимо привычной ежевечерней на четверть часа, и добавил бы еще, если бы молодая хозяйка не ворвалась и не приказала ему бежать по дороге, отыскать Хитклифа, где бы тот ни бродил, и привести его немедленно.

– Я хочу с ним поговорить – я должна с ним поговорить прежде, чем поднимусь к себе, – заявила она. – И ворота распахнуты – он ушел так далеко, что не слышит, хотя я звала его с крыши загона изо всех сил.

Джозеф принялся спорить, но она была настроена слишком серьезно и не потерпела бы никаких возражений; в конце концов он надел шляпу и вышел, сердито ворча. Тем временем Кэтрин металась, восклицая: «Где же он? Куда подевался? Что я такого сказала, Нелли? Не помню. Он огорчился из-за моего плохого настроения днем? Господи! Чем я могла его расстроить? Я так хочу, чтобы он вернулся! Как же я этого хочу!»