Море смерти, берег любви

© С.В. Успенская, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Мне снится сон…

Мне часто снится странный сон.

Я иду по ночной улице, ступая легко и невесомо, как ангел. В космической высоте светит нереально загадочная луна, заливая здания призрачным ломким светом. Деревья шушукаются за спиной, как взволнованные девушки, и дома уносятся крышами в небо. Я иду по брусчатке и знаю, что дорога эта без конца, она ведет меня в Никуда. Я знаю, что скоро улица станет сужаться в бесконечную линию и превратится в туннель. В начале темного туннеля ждет меня прозрачная фея в платьице из перистых облаков, тонкая, легкая и соблазнительно-восхитительная. Я иду к ней, протягиваю к ее бесплотному телу руки, парю, отрываясь от земли. Она убегает. Я настигаю ее. Ощущаю пальцами тонкий шелк невесомого платья, вижу, как в прозрачных глазах отражается лунный диск, вдыхаю ее легкое озоновое дыхание. Я почти счастлив… Меня томит невыразимо сладкое чувство, в этом чувстве всё – и любовь, и тоска, и знание близкой потери, и неверие, и беспомощность, и слабая, невыносимо слабая надежда избежать того, что произойдет… Но вот воздушное одеяние тает под моей рукой, лунные волосы превращаются в жесткую гриву, глаза наливаются кровью, и тихий зловещий смех отчетливо, как стаккато, рассыпается по каменистой мостовой. Мне становится жутко. Я обнимаю уже не бестелесную эфирную фею, а хохочущую скалу с огненными глазами. Камень сжимает меня в объятиях, сдавливает грудную клетку с нечеловеческой силой – становится трудно дышать. Я кричу, но не слышно ни звука, я отталкиваю леденящего душу идола, но понимаю, что сил для борьбы у меня нет. Объятия становятся всё крепче и крепче, всё теснее сжимается кольцо застывших рук. Каким-то непостижимым образом я вырываюсь и бегу, бегу по улице, взывая о помощи. Окна домов открыты, в них я вижу лица друзей. Вот на первом этаже у окна стоит Сашка Абалкин и молча смотрит на меня чужим, равнодушным взглядом. Я кричу, молю о спасении – он не отвечает. Хохоча, каменный истукан приближается к окну, за которым стоит Сашка, закрывает ставни и рисует мелом крест, перечёркивая окно. И я понимаю – Сашки больше нет… А в доме напротив – Колька Ломакин в белой рубашке с распахнутым воротом, рядом в окне – Славка Гофман, за ним выглядывает стриженный под ноль Славка Бешеный. Я вижу сочувствие на их лицах, но они неподвижны. В страхе бегу к ним, оглядываясь и спотыкаясь. Мне кажется, что они меня непременно спасут. Но каменное чудовище с равнодушной ухмылкой закрывает очередное окно, ставя жуткий крест. Ставит крест и на окне, за которым стоит Игорь Копелян. Окна… Окна… Я бегу… Образина чертит кресты одно за другим, одно за другим… И вот я остаюсь совершенно один на пустынной темной улице. Чудище исчезло. Но страх не проходит. Я чувствую, я знаю, я ощущаю всем своим существом, что позади меня – Она. Я ослаб, у меня нет даже сил бояться. Я хочу бежать, но ноги с трудом, как ватные, отрываются от земли. Я решаю драться, машу руками, обороняясь, но руки наливаются неподъёмной тяжестью. Мне страшно! Боже, как мне страшно! А Она растет, разбухает, увеличивается в размерах. Что это? Она уже выросла до неба, налитые кровью беспощадные глаза светят, сжигая всё вокруг, как два прожектора. Я падаю. Я не двигаюсь. Я понимаю – всё, это конец… И так мне становится тоскливо, так безысходно плохо, что страх уходит, остаются только злость и жгучая ненависть. Да, только злость и ненависть. Иссушающая злость и испепеляющая ненависть. Я ненавижу это страшилище, ее недвижимую безнадёжность, и я хочу уничтожить несущего гибель монстра… Я бросаюсь ей навстречу и наталкиваюсь на гранитный холод ее тела, я колочу неуязвимое тело кулаками, так что разбитые в кровь костяшки пальцев немеют… Но вдруг жалящий смех рассыпается словно пригоршня горошин, раздается звон битого стекла, огромная каменная стена передо мной рушится, превращаясь в прозрачные осколки со смертельно острыми краями, – и вот я, уронив руки, стою над разбитым зеркалом. Я победил Ее… Да, наверное… Но во мне нет опьяняющей радости победы, в душе серый пепел, унылая горечь невосполнимой потери и снова – неукротимая тоска. Смертельная. Тонкая струйка алой крови, извиваясь, как раненая змея, вытекает из-под осколков разбитого зеркала и пачкает мои ноги. Мне больно. О боже, как мне больно! Боль пронзает меня насквозь…

От этой боли я просыпаюсь.

Глава первая

Меня зовут Сергей Копцев. Друзья зовут меня Серёгой, мама – Серёженькой, знакомые девушки – Серёжей. В школе уважительно величали Копом. Коп, по представлениям, почерпнутым из американских боевиков третьей руки, – это нечто невероятно крутое, с округлыми бицепсами величиной с голову годовалого младенца, выдающейся вперед челюстью закоренелого бандита и куриными мозгами, достаточными, чтобы проломить головы паре воинствующих личностей злобного вида.

Впрочем, без ложной скромности – я не вполне соответствую своей кличке. Внешностью меня бог не обидел, за что я ему премного благодарен, но на самом деле я далеко не такой отменный кулинар, как Ван Дамм, и его любимые отбивные с кровью не в моем вкусе. Так, могу вмазать по челюсти, если надо, – кому охота, подходите. Но скажу как на духу, приключения в духе Рембо, Рокки и прочих маленьких гигантов большого экрана оставляют меня равнодушным.

В общем, далек я от идеала девиц со школьной дискотеки – хотя рост у меня выше среднего, но бицепс от трицепса с трудом могу отличить. Как вы уже поняли, на приключения, связанные с опасностью для жизни, меня не тянет, ведь больше всего на свете я люблю покой и хорошую пищу. Меня никак нельзя отнести к тем типам, у которых под задницей сто ежей и все они ползают, – эти ребята плохо спят по ночам, если с ними какое-то время чего-нибудь не случается. Вместо авантюр я люблю завалиться на диван с книжкой и выключиться из повседневности, невнимательно пережевывая бутерброд с повидлом. А еще люблю встречаться со старыми верными друзьями из нашей бригады, а при встрече откушать с ними бутылочку-другую какого-нибудь горячительного напитка из благородных. Вот это – в моем вкусе.

Однако «земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» – это старикан Данте сказал про меня. Это прямо-таки сюжет моей истории. Правда, лес покажется кое-кому не столько средневеково-сумрачным, сколько обыкновенным, среднерусским… Но кажется, я забегаю вперед.

Итак, С. Копцев. Холост. Беспартиен. Образование ниже среднего (шутка юмора). Занимался я в своей жизни всем помаленьку – чем только не занимался! – даже приторговывал на рынке женскими сумками «Made in Урюпинск» одно время. И по свету поколесил достаточно, деньжат малость срубил – на пару лет хватит. Трудовая автобиография у меня богатая: шатался по Сибири с разведпартией геологов, ловил рыбу на Сахалине и даже короткое время состоял генеральным директором одного небольшого акционерного общества. В принципе акционерным обществом нашу организацию трудно было назвать, единственное, что мы имели в наличии, – это хорошую бумагу фабрики Гознак и высококачественный цветной ксерокс, но именно благодаря такому скудному инвентарю я сейчас имею возможность жить безбедно. В общем, я, как говорится, свободный художник. Так, ничего серьезного, кое-где пописываю, кое-что почитываю, кое-где подрабатываю… В моем активе, например, одноактная пьеса с названием «Мертвые сраму не имут», в которой герой, с трудом продравшись через заросли цветистых фраз типа «Быть или не быть – вот в чем петрушка!», вскрывает себе вены, произнося нудный тридцатистраничный монолог в духе Джойса. Короче, Шекспир задохнулся бы от зависти, конечно, если бы умел балакать по-русски и связался со мной на предмет «дать почитать».

Жизнь в родном муравейнике еще с малолетства казалась мне на удивление скучной и обыкновенной. В серую муть московских будней всегда хотелось добавить хоть немного перца и соли. Хотелось муската и амбры, ванили и корицы, хотелось белого неба Африки и зелени девственных лесов Амазонки, вечных снегов Памира и голубизны Карибских островов, желтого света лондонских улиц и парижской бурой глины на ботинках. Бурно хотелось, до сладкой дрожи в коленках. А вместо этого – пресный среднерусский суррогат, необходимость бороться за копейку и – скука. Ну тогда я и отправился побродить пару лет по белу свету, деньжат заколотить, чтобы пару лет пожить, не беспокоясь о монете. Бродил, бродил, да так загулял, что вернулся в родные пенаты только через несколько лет – и как будто попал в другую Вселенную.

Вот теперь живу на отшибе большого города, замкнувшись в четырех стенах обыкновенной московской квартиры. Времени у меня навалом, его некуда девать. Некуда размотать эти бешеные 86 400 секунд в сутки. Только и радости в жизни, что, бросив заниматься самоанализом, отправиться, например, к Славке Бешеному, прихватив бутылку белоголовки.

Кстати, Славку Толенкова мы прозвали Бешеным еще в классе восьмом, за то, что он дрался как взбесившийся бык – без оглядки, неистово, яро. Его глаза наливались злостью, он бестолково махал руками, как мельница, не чувствуя боли, ударов, разбитого носа и вкуса крови во рту. Мы уважали Славку за эту способность впадать в состояние почти ритуального транса и прозвали его Бешеным, чтобы отличить от другого Славки, Маленького – так мы называли нашего Гофмана. Славка Гофман был на самом деле небольшого роста, кареглазый, с бурной порослью соломенных кудрей на макушке, в нашей одновозрастной компании он был самым молодым, отставая от нас на целых два года. Поэтому мы и относились к нему как к ребенку – несерьезно, но с тайной нежностью и легкой иронией.

Мы – это наша компания. Двенадцать друзей, двенадцать ухмыляющихся физиономий со старой черно-белой фотографии, двенадцать молодых, полных сил парней, объединенных еще со школы полусмешной-полусерьезной, немного карикатурной затеей. Затеей, которая имела металлический привкус трофейного оружия, найденного в болотах после войны, привкус ветхого мундира из бабкиного сундука, аромат чужого языка, похожего на удар хлыстом, – и острую притягательность запретного плода. Это мы, двенадцать, – Шестая штурмовая бригада, «шутц штафельн».

Днем, в школе, все мои приятели прилежно носили пионерские галстуки или комсомольские значки, активно участвовали в общественной жизни, честно помогали переходить старушкам улицу и вообще выказывали себя примерными учениками и последователями дела партии (а партия тогда еще была, и дело у нее тоже было), но после занятий сбрасывали с себя маски пай-мальчиков, доставали фуражки с высокой тульей и черные эсэсовские мундиры, выволакивали из гаражей старенькие мопеды и новые мотоциклы «ИЖ-Планета» и носились по нашему микрорайону, нагоняя на обывателей панический ужас. Ревели мотоциклы, обдавая случайных прохожих бензиновой гарью, ветер трепал одежду, швырял в лицо пригоршни холодного дождя, блестели лужи, вбирая в себя операционный свет фонарей, а мы мчались по притихшим улицам черной стремительной стаей – грозной, безжалостной, способной на все. И нашу Шестую бригаду боялись все.

«Шестая» – словечко вовсе не для красоты. И вовсе не потому, что на свете существовало еще пять подобных бригад. Нет, мы были тогда, наверное, единственными в своем роде (это сейчас полно молодежных организаций типа гитлерюгенда). Шестая бригада – потому что мы все обитали в Шестом микрорайоне Бирюково и там же боролись с другими подростковыми бандами, охраняя свою территорию от набегов нежелательных гостей. Мы были охраной «своего» микрорайона и «своих» жителей и одновременно – грозой и ужасом всех окрестных обалдуев из Пятого и Седьмого, которые изредка вызывали нас выяснить отношения стенка на стенку, по старинке, но неизменно терпели позорное поражение.

Штурмовая бригада – это название мы откопали в учебнике истории. Так назывались в начале тридцатых охранные отряды молодых нацистов, которые постепенно переросли в первые регулярные подразделения Третьего рейха. Нам нравилось чувствовать себя особенными, не похожими ни на кого крутыми парнями, вот мы и стали именоваться штурмовиками. Словосочетание «шутц штафельн» будоражило кровь, запретные ритуалы фашизма вызывали интерес. Наперекор оголтелой пропаганде, льющейся с экрана, они выглядели страшно и вместе с тем притягательно.

А штурмовой наша бригада называлась вовсе не из каких-либо особых соображений, а только потому, что все тогдашние подростки бредили фильмом «Семнадцать мгновений весны» и засыпали с именами Штирлица и Мюллера на устах. Ничего более привлекательного, чем разгуливание в черной эсэсовской форме и вскидывание руки в нацистском приветствии, мы себе представить не могли. Ни «Майн кампф», ни Ницше, ни Шпенглера никто из нас никогда не читал – тогда нельзя было даже представить, что где-то можно достать эти книги, – зато «Семнадцать мгновений» цитировались нами с любого места и даже с любой буквы.

Между собой мы называли нашу бригаду – «четвертый рейх», смутно припоминая из новейшей истории, что «третий» уже был. Наша команда безоговорочно подчинялась строжайшей дисциплине, и даже фюрер у нас был свой, местный. Правда, должность фюрера из-за обилия желающих покомандовать была выборной, всего на месяц, зато целый месяц в году любой из нас мог вкусить аромат власти, испытать всю тяжесть ответственности за судьбу бригады и насладиться безоговорочным подчинением соратников.

Сейчас мне смешно и немного грустно вспоминать о той серьезности, с которой мы вступили в эту игру. Нам было по пятнадцать, каждый из нас уже хоть раз задумывался над тем, как и зачем он явился в подлунный мир и как победить неистребимую скуку своего существования. Мы нуждались в том, чтобы наше содружество освятилось какой-нибудь тайной, хоть самой завалященькой, и не нашли ничего лучшего, чем поднять, фигурально выражаясь, упавшие в пыль времен черные знамена. Правда, прикрывалась бригада целями важными и даже почти благородными – борьбой со всякими юными отморозками, которые зарились на нашу территорию.

За короткое время команда, которая с трех человек уже увеличилась до двенадцати, дала понять мелким хулиганским ватагам, кто в районе хозяин. Едва только добровольные помощники из числа младших школьников доносили: «Наших бьют!» – как Шестая бригада поднималась по тревоге, одевалась в униформу, садилась в скрипящие кожей седла железных коней и мчалась, разрезая упругий ветер, выяснять отношения с нападавшими.

После одной-двух массовых драк дело уже никогда не доходило до мордобития – едва только издалека слышался мотоциклетный рев, как слабонервные хулиганы из Седьмого микрорайона улепетывали со всех ног, в ужасе бросая на месте преступления отобранный у пацанов магнитофон, футбольный мячик или что-нибудь в этом духе. Совершать подобные мелкие дела бригаде необходимо было для поддержания авторитета среди местных аборигенов, хотя, надо сказать, на самом деле мы были далеко не Робин Гуды.

В общем, команда вела в основном ночной образ жизни, стараясь не раздражать гневливых пенсионеров и ветеранов войны, которым нацистская униформа и свастики на рукавах были как кость в горле. Мало кто знал, что на самом деле скрывается за внешне вызывающим антуражем, на людях демонстрировать профашистские ритуалы было просто опасно – обычно наши ребята выглядели не страшнее участников милитаристской игры «Зарница». Поэтому местные жители не стремились нас сдать в милицию, понимая, не будет нашей бригады – найдется другая шайка, которая, может, будет и покруче, и поопаснее. И вместо скрипящей кожи и мопедов у них будет ножичек в кармане, заточенные отвертки и велосипедные цепи.

Но всё это «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой» – а встретились мы снова лет через десять после распада нашей Шестой бригады. Встретились – и все закрутилось!..

Забавно было смотреть, как мальчишки с прозрачным пухом над верхней губой забурели, посолиднели, приоделись в костюмы от Версаче, в галстуки от Дживанши, обзавелись машинами, квартирами, некоторые – умопомрачительно прикинутыми женами, визжащими детьми, счетами в банках, собственными, большими и маленькими, делами и делишками, и в конечном счете все обрюзгли, поскучнели и изрядно постарели. Немного выбивался из общего благополучно-буржуазного фона, кажется, только я один со своим полубогемным образом жизни, своей бородой, вывезенной с Сахалина, и давно укоренившейся привычкой выискивать пышные эпитеты по каждому случаю в надежде вставить их в свой очередной опус.

Наше новое объединение началось так.

Вернувшись в Москву после трехгодичного сидения в тайге (не путать с отсидкой на зоне!), обалдевая от нового, нарядно-европейского облика столицы, я брел по Кузнецкому, широко открыв рот, как робкий колхозник из глубинки, впервые приехавший на Выставку достижений народного хозяйства. Искоса рассматривая в зеркальной витрине потертые джинсы и видя отражение жалких клочков растительности на подбородке, которые еще недавно казались роскошной бородой, я начал понимать, что вид дикого таежного лесоруба диссонирует с современными московскими представлениями о настоящем мужчине. И мне уже хотелось с этим своим видом немедленно расстаться.

Около какого-то сверкающего зеркальным стеклом офиса меня окликнул шикарно прикинутый тип в мягком пальто, шляпе, с кожаным кейсом, по виду – управляющий банка, не меньше. Я с трудом узнал в холеной физиономии, лоснящейся довольством, лисью мордочку Артура Божко. Это действительно был он, все такой же верткий и подвижный как ртуть. Артур оказался главой небольшой преуспевающей нотариальной конторы, расположенной поблизости, за тяжеленной дубовой дверью с золотой ручкой, с вежливым секьюрити при входе. Он был, как всегда, весел, бодр и быстр на решения.

– Серый, ты откуда такой?! Где тебя черти носили, старый бес?! – завопил он, с трудом выискав на моей физиономии те слабые подростковые черты, которые еще хранились в его памяти.

Не веря своим глазам, мы долго хлопали друг друга по плечам, как будто старались выбить из одежды пыль.

– Ты-то, ты-то! – радостно бормотал я. – Забурел, ох забурел!

– А ты, Cepёra! – вторил мне Артур. – Старый пень! Бороду отрастил – ни за что не узнать!

– А наши-то, наши-то где? – восторженно лепетал я.

В ответ Артур весело скалил зубы.

– Да кто где… Разъехались по разным районам, крутятся кто как может… Жены, детишки пошли. У меня двое спиногрызов. И еще тёща – упокой ее господи. Ну и жена, конечно… Короче, жизнь не останавливается.

– Ну надо же! – изумлялся я. Пока я шатался по задворкам империи, думая, что здесь, в родных пенатах, всё осталось по-прежнему, эти парни времени даром не теряли. – Черт, интересно на наших посмотреть! Надо бы встретиться, Артур! А?

– Неплохо было бы. – Артур задумался на какую-то долю секунды. – Слушай, есть идея! Колька Ломакин недавно ресторан открыл, классное заведение, уютный подвальчик, музыка, французская кухня, а обслуга!.. Движение бровей понимают! Я недавно был в Париже, забегал поужинать в знаменитое кабаре «Лидо». Так вот я тебе скажу, это «Лидо» – гнусная забегаловка по сравнению с Колькиным «Петухом», почти как грязная рюмочная около вокзала по сравнению с «Прагой». Повар у него – настоящий француз, такое майстрячит, что хочется превратиться в один огромный желудок! А какие у него девчонки в кордебалете – у!

– Какие? – заинтересовался я.

– Буфера – во! – Артур выставил локти, как будто обхватил руками большой арбуз. – Из одежды только перья на голове. И номера телефонов свои дают свободно, без комплексов…

– Хочу! – закричал я. – И немедленно! Ну вы тут барствуете!

– Да уж, не стоим на месте, сам понимаешь, крутимся, крутимся… Да я и сам, скажу тебе, не бедствую…

Я посмотрел на его зачинающееся кругленькое брюшко, галстук с мелкими желтыми тараканами по красному полю и понял, что Артур не врет. Да и зачем ему врать?

– Короче, замётано, – тряхнул мою ладонь Артур. – Вот классно будет, если наша компания снова склеится! Как там это дело называлось?.. Ну, помнишь, на чердаке еще собирались…

– Шестая бригада, – сказал я.

– Во прикол!.. Да, были дни веселые… Ну ладно, бегу – дела. До встречи!

– Пока.

И, махнув рукой, Артур погрузился в белую «Волгу», взревел мотором, и вскоре его шарабан исчез в плотном потоке машин.

Если обратиться к историческим истокам событий, то бригаду сколотили мы трое: Игорь Копелян, Эдик Савоськин и я. В мельчайших подробностях я помню, как это было…

Еще недавно в каждом спальном районе столицы находились целые кварталы домов, полностью заселенных рабочими, которые лет за двадцать выслуживали прописку и квартиру, – короче, лимитчиками. После окончания школы детишкам из рабочего района открывалась прямая дорога во всевозможные ПТУ и СПТУ, пополнять ряды пролетариата, а до этого момента они убивали время тем, что, объединившись в мелкие банды, стреляли мелочь у детишек и распивали «Жигулёвское» у фанерного ларька за рынком. Естественно, после пива ребятам хотелось подвигов. Перевернутые скамейки в детском садике и пара расквашенных носов – ерунда, конечно, но если нос вдруг оказывается твой, то начинаешь испытывать законное желание возмездия. А как справиться со стаей в одиночку? Давно в нас уже зрела мысль объединиться в защиту собственных носов и кое-чего другого.

Особенно гремела в нашей округе бригада Касьянова – Касьяна, или Косого, как мы его пренебрежительно называли. Касьян прославился тем, что за свои неполные восемнадцать успел сделать уже две ходки на зону и несколько сизых наколок на плече – надпись «ЛОРД» («легавым отомстят родные дети») и двуглавого орла, похожего на внезапно раздвоившуюся курицу из бирюковского универсама. Глаз Касьяну подбили еще в детском возрасте, кажется, камешком в песочнице, но об этом как-то не принято было говорить – в бригаде Косого считалось, что их главаря изуродовали охранники на зоне, и это казалось несомненным признаком мужественности.

Банда Касьяна наводила ужас на окрестные дома своим беспредельно наглым поведением. Место их ежедневного сбора находилось обычно в детском садике, но, когда Косого и его приятелей выкуривали оттуда дружинники, Касьян со товарищи перемещался на чердаки. Именно из-за чердака мы с ним и схлестнулись.

Куковали мы как-то на крыше чердака нашей девятиэтажки среди голубиного пуха, летающего в раскаленном воздухе, на горе прелых вещей и порванного картона, который натащили сюда бомжи. Солнечный луч отвесно спускался через прореху в крыше, и в его столбе парили колеблемые горячим июльским воздухом пылинки.

Чердак всегда был излюбленным местом наших встреч. Дома гундели вечно недовольные предки, дома ни выкурить сигаретку, тем более косячок, ни перекинуться в картишки, ни побазарить на вечные темы без риска нарваться на вечную присказку раздраженных родителей: «Учились бы лучше, чем целыми днями ваньку валять». Родители хронически не понимали, что лето и каникулы созданы именно для того, чтобы бездельничать. Не ботаники же мы, в самом деле, чтобы протирать штаны за пыльными учебниками за девятый класс, благополучно канувший в Лету. Впрочем без дела нам было довольно скучно. Ну сходили пару раз на рыбалку, ну сшибли стольник на разгрузке вагона с сигаретами, ну искупались пару раз в холероопасном пруду в парке – ну а дальше-то что? Скучно нам было… Ну и выползли мы на крышу позагорать.

Солнце жгло спину. Раскаленное железо плавило пятки сквозь подошву легких матерчатых туфель. Облака наваливались на крыши, цепляясь мягким брюхом за иглу телебашни. Город плавал где-то внизу, в сизой приторной дымке, нехотя ворочаясь, как разбуженный динозавр.

Когда дело было уже после обеда, на чердаке послышались странное кряхтение, мелодичный звон бутылок и чьи-то сиплые матюки. Мы глянули через чердачное окно вниз – это был Косой со своими собутыльниками. Они явно готовились к ночной пирушке с девицами: притащили ящики с пивом, жратву, старый транзистор и ворох тряпья, чтобы было на чем поваляться. Такой расклад нас не устраивал. По негласному уговору между окрестными пацанами этот чердак был железно наш. На чужие мы не лезли, но и на свой не пускали. Здесь на гвозде, вбитом в стропила, висела старенькая гитара, на которой до распухших пальцев мы упражнялись по вечерам. Здесь мы обычно обсуждали свои дела и скатывали домашку по алгебре. Здесь мы порой пробовали запретных сладостей жизни – курили и пили красненькое, здесь же скрывались от опеки предков и жалились друг другу на жизнь…

– А ну, брысь отсюда, малявки, – цыкнул Косой, увидев наши хмурые физиономии. – Чтоб я больше вас не видел.

– Да пошел ты! – завелся с пол-оборота Игорь Копелян. – Сами катитесь отсюда, пока целы. Это наше место!

Игорь вообще-то по жизни был довольно спокойный парнишка, но тут его кавказская натура не сдюжила, и он отчего-то взъелся. Может, оттого, что его тыл прикрывал Эдик Савоськин с его метром девяносто и вторым взрослым по самбо.

У Касьяна от удивления оба глаза сошлись к переносице. Он картинно поднял выгоревшие брови, обернулся к нам, медленно прочистил заскорузлым пальцем слуховой проход и нагло просипел:

– Или это шавка на улице брешет, или я сильно удивляюсь!

Его команда угодливо захихикала. Мы напряглись. Я чувствовал спинным мозгом – будет драка. Нас было только трое, их – пятеро с заточками и велосипедными цепями. Силы были не равны. Я невзначай поднял с пола обломок кирпича, у Эдика Савоськина опасно заходили желваки под кожей.

– Это твоя мать брехала, когда под лавкой лежала, – со спокойной улыбкой парировал Копелян.

– Ах ты, жидовская морда! – сразу же, без времени на раздумья заорал Косой и в запальчивости кинулся на Игоря, однако на полпути наткнулся на железный кулак Савоськина и больно о него ударился.

– Не лезь, – пробурчал Эдик, медленно багровея.

– Мочи их, гадов! – истерически взвизгнул Касьян и вынул из кармана финку. Вся свора как по команде бросилась на нас.

Тут-то мне и пригодился обломок кирпича. Точно завершая баллистическую кривую, он приземлился на лоб белобрысого парня с сальными волосами. В пыль, растертую ногами дерущихся, упала первая капля черной густой крови. Закипел неравный бой.

Отступая, наша троица постепенно подобралась к ящику с бутылками и начала прицельно метать «Жигулёвское». В воздухе пряно запахло пивными дрожжами, захрустели осколки битого стекла.

Шайка Косого, избалованная всеобщим страхом, парализовавшим округу при их появлении, не ожидала от нас такой активности. Но в тот день звезды явно благоволили к нам. Минут через пятнадцать чердак внезапно опустел, и мы уже загоняли в угол мокрого от пива и пота борьбы сильно трусившего Касьяна, который, не видя своих сподвижников, был бы рад убраться восвояси, но никак не мог. Он отступал, хрустя зеленым бутылочным стеклом, и робко приговаривал, вытирая рукавом кровь под носом:

– Мужики, ну чё вы?.. Мы ж пошутили…

Касьян был торжественно взят в плен, связан по рукам и ногам и брошен на гору грязного тряпья. Мы сели неподалеку и, любовно глядя на пленника, стали размышлять, что с ним делать.

– Надрать задницу так, чтоб блестела, и выкинуть отсюда, – добродушно предложил Эдик Савоськин. – Чтоб боле неповадно было.

– А завтра он встретится со своими дружками и сделает тебе то же самое, – сказал Игорь. – Нет, надо, чтобы Косой надолго запомнил. И чтоб не лез больше. Может, запереть его здесь, пусть полежит пару дней, подумает над своим поведением?

Согнувшийся крючком Касьян лежал на куче тряпья и злобно извивался, перемежая униженные просьбы страшными угрозами и обещаниями отомстить. Где-то в темном углу чердака, мрачно поблёскивая зелеными глазами, его причитаниям вторил разнобой кошачьих голосов.

– Нет, ребята, – задумчиво пробормотал я. – Просто избить этого придурка – слишком банально. Надо проявить фантазию, применить творческий подход…

– Ну примени, – ухмыльнулся Копелян. – Ты предложил – тебе и карты в руки.

Меня внезапно осенило.

– Эдик, ты в соседнем подъезде живешь. У тебя валерьянка дома есть? Дуй за ней! Только мигом!

Через пять минут Савоськин вернулся с коричневым пузырьком в руках. Я в это время заботливо снимал с Касьяна его стоптанные кроссовки. Тот угрюмо пинался и, злобясь, от угроз перешел к матерной брани. Его босые желтые ступни молочно светились в полумраке чердака. Кошачий вой постепенно усилился.

Я деловито присел на корточки, смочил валерьянкой носовой платок и нежно и старательно провел им по огрубевшим ступням Косого.

– Ой, ты чё делаешь! Ой, щекотно! Ой, не могу, – заёрзал Касьян и утробно-придурочно засмеялся.

К месту действия стали постепенно стекаться заинтересованные запахом кошки.

Когда пузырек с валерьянкой закончился, я лениво бросил:

– Пошли позагораем, ребята, пусть Касьян отдохнет.

Как только мы удалились на приличное расстояние, несколько возбужденных кошаков разом набросились на благоухавшие валерьянкой ступни Касьяна и стали их старательно облизывать шершавыми языками.

– Ой, не могу!.. Ха-ха! Ой, мужики, пустите! Ой!.. Ай!.. Щекотно!.. Не могу!.. Ой, не могу!

Выбравшись через слуховое окно на крышу, наша троица мирно улеглась на горячих жестяных листах и продолжила прерванный появлением бандитской шараги моцион. В небесной высоте паутинка облаков образовывала приятный для глаз затейливый узорчик. Солнце жарило вовсю, от его горячих объятий клонило в сон. Монотонный шум города то и дело разнообразили приглушенные вопли Косого, доносившиеся снизу, как будто из-под ватного одеяла.

Минут через двадцать вопли стали как будто глуше и истеричнее. Мы забеспокоились.

– Надо его развязать, ребята, а то еще крыша у него сдвинется… Государству потом корми его, балбеса такого, – заботливо нахмурился я, и мы пошли проведать пленника.

Тот уже только тихо скулил в изнеможении и дёргался на подстилке, как припадочный. По чердаку как угорелые носились друг за другом совершенно ошалевшие от валерьянки коты, и глаза у них были решительно безумные.

– Дуй-ка ты отсюда, дружок, – ласково сказал Игорек, протягивая Косому штиблеты. – И не суйся сюда больше. Не надо.

Тот, уже пошатываясь, как пьяный, пробирался к лестнице.

– Ну, ты изобретателен, Серый, – восхитился Савоськин, когда дробный топот Косого затих в подъезде. – Прямо как Мюллер! Тебе бы в гестапо работать.

– Тебе тоже, с такими-то кулаками – заплечных дел мастером, – любезно парировал я.

С той поры Касьян обходил Шестой микрорайон за три версты и своим бандитам тоже отсоветовал с нами связываться.

После этого случая мы решили, что никого не боимся. Просто бояться – это ниже нашего достоинства. К тому же вместе мы – сила. И вот тогда-то Копелян, Савоськин и я основали Шестую штурмовую бригаду. Подобно древним братствам, мы скрепили основание нашей бригады присягой. Первым нашим вождем, фюрером, был избран Игорь Копелян. Символом нашего объединения стала свастика. Мы носили ее на рукаве, вскидывали руку в нацистском приветствии и дружно кричали «Хайль!», ни на минуту не задумываясь о той подоплёке, которую несет с собой вся эта дешевая атрибутика. Для нас было главным, чтобы в жизни все было красиво, как в кино. Мы вступили в игру, окончания которой не мог предугадать никто. Для нас это была только игра.

Глава вторая

Через неделю после случайной встречи с Артуром, как и было запланировано, наша компания собиралась в «Красном петухе».

Сам хозяин, Колька Ломакин, встречал нас у входа в ресторан с приветливо распростертыми объятиями. Я с трудом узнал в этом дородном джентльмене с четко обозначившейся вертикальной морщиной между бровями того мечтательного, немного застенчивого парня, красневшего при любом крепком слове. Теперь Коля носил усы, компенсируя этим волосяным покровом недостаток растительности на голове, – небольшая аккуратная лысина уже перебралась со лба на затылок, грозя вскоре слиться с шеей, а серые четкие складки около рта говорили о тяготах его ресторанного бизнеса.

Приветливый метрдотель усадил меня за большой круглый стол в самом центре зала (это слегка напомнило мне наши сборища на чердаке). Вечер только начался. Гостей было еще мало. То и дело к дверям подкатывали блестящие длинные машины, и я с трудом узнавал в респектабельных господах, блещущих золотыми запонками и бриллиантовыми перстнями, бывших членов бригады, некогда пивших вкруговую коктейль из самого дешевого вина и самого разбавленного пива в нашем районе.

Все были в сборе. Дым стоял коромыслом. Звенели бокалы, вился сигаретный дымок, заманчиво благоухали кушания на столе. Мне что-то рассказывали, о чем-то спрашивали, что-то объясняли – и я слушал, обводя глазами одиннадцать самых классных в мире парней. Такими знакомствами в сфере бизнеса любой мог бы гордиться. Судите сами.

Ну, Коля Ломакин – гостеприимный хозяин «Красного петуха», – конечно же в полном порядке, об этом говорили уютная обстановка сводчатого зала с подсвечниками под старину, изысканные яства, от которых ломился стол, ненавязчивая мелодия джаза и активное порхание официантов вокруг нас. Про Артура Божко я даже не говорю – по его буржуйскому виду и так все ясно.

Наш бессменный начальник контрразведки Сашка Абалкин, пройдя через многие перипетии реорганизационных махинаций, стал директором маленького, но очень удаленького банка, что позволяло ему, не очень-то высовываясь на опасную поверхность, проводить свои дни в благословенном труде на благо собственного кармана.

Когда в ресторанный зал вползли три огромных шкафа с выдающимися челюстями характерного бандитского вида, а после них, сияя желтизной огромных нательных крестов, вкатились два колобка, я не поверил собственным глазам. Ба! Кто бы мог подумать – Юра и Шура, братья Палей собственной персоной в сопровождении преданных телохранителей! Артур уже предупредительно шепнул мне, что с близнецами об их бизнесе говорить не стоит – опасно. Братья подвизались в одной ОПГ (организованной преступной группировке, как пишут в газетах) и были там на очень видных ролях. Что ж, каждый выбирает свой путь к благосостоянию, и я не могу сказать, что путь близнецов был намного длиннее или намного опаснее, чем, например, путь Абалкина.

Славка Гофман, прозванный Славкой Маленьким, стал директором фирмы «East food ltd.», которая поставляла продукты питания из Европы, – ну вы понимаете, мясо от бешеной английской коровки и всё такое… Славик так и не смог растолстеть на своем бизнесе, оставаясь таким же щуплым и маленьким, как и раньше. Почти все его предки, русские немцы, давно уже перебрались в благополучную Германию, а он всё еще коптил унылое московское небо, продавая направо и налево сыр, говядину и перезрелые куриные окорочка.

Больше всех, откровенно сказать, меня удивил Игорь Копелян. Наш черноглазый и кудрявый Игорёк, нежный, чувствительный и страшно интеллектуальный, стал священником!

Когда, сидя боком к вращающейся двери, я углом глаза заметил, что в зал входит скромно одетый, с длинными черными кудрями мужчина, которого вел под руку сияющий Ломакин, я немного удивился: чего здесь надо этому странному типу в сером растянутом свитере и потертых брюках с пузырями на коленях? Не ошибся ли он, часом, адресом?

– А, Игорек! – обнимая вошедшего, весело крикнул Славка Маленький и, ехидно подначивая, осведомился: – Что же ты сегодня не в своей парадной рясе?

– Пастырское облачение не для светских заведений, сын мой, – прогудел Копелян, скромно опуская глаза долу, приглушая живой блеск угольно-черных глаз. – Оно предназначено для служения в храме.

– Игорь! – Я был поражен.

Копелян оказался настоятелем недавно открывшейся в селе Троепольском церкви Благовещения Божьей Матери и главой богатого подмосковного прихода. Теперь он звался отцом Амвросием. Нет, по-моему, я всегда чувствовал в нем какую-то склонность к общению с потусторонними силами! Просто теперь он отдался ей целиком и полностью. Он был женат, но теперь овдовел и не распространялся об этой стороне своей жизни.

Принципиально длинноволосый Ринат Максютов, естественно, стал художником, впрочем, он им всегда был. После беглых приветствий Ринат сунул мне в ладонь приглашение на персональную выставку в одной из самых престижных галерей Москвы. К тридцати годам его тонкое кареглазое лицо сделалось еще тоньше и еще желтее, а сам он стал еще суше и как-то болезненнее. Он только-только начал входить в моду как концептуальный художник, и его произведения уже украшали стены некоторых столичных банков, а пара-тройка лубочных картинок с пышными русскими Венерами на ностальгическом фоне берёзок и церковных луковок уже отправились красоваться на стенах новых русских вилл на Средиземноморье.

Антошка Загорский – технический гигант и гениальный математик с задатками Эйнштейна – стал именно тем, кем от него, в конце концов, и ожидали, – скромным программистом на жестком окладе в одной из компьютерных фирм. Впрочем, ему большего, кажется, и не нужно было. Он всегда был поглощен чем-то таким интеллектуально-техническим, в бригаду попал по чистому недоразумению, да так и остался в ней, привлеченный теплой атмосферой, близостью к мотоциклетным моторам и возможностью тихо пить пиво на уютном сухом чердаке.

Славка Бешеный (Толенков) из тонкошеего подростка с вороватыми глазами превратился в накачанного амбала с борцовским разворотом плеч, перебитым носом и пудовыми кулаками, на фоне которых его голова казалась ненужным маленьким аксессуаром. Он служил телохранителем у Сашки Абалкина и, судя по всему, разучился говорить вовсе, только мрачно сопел, враждебно взирая на мир глубоко вдавленными в череп глазками.

– И сегодня охраняешь своего шефа от друзей? – поинтересовался я у Славика.

– Сегодня не мое дежурство, – мрачно пробасил он и уткнулся в тарелку – наверное, смутился: мол, ему давно уже перевалило за четвертак, а он всё еще на побегушках у собственного приятеля.

Эдик Савоськин, один из патриархов нашей бригады, оказался удачливым владельцем небольшого автосервиса и при этом – примерным семьянином. Толстый, тихий, неповоротливый и немногословный, он целыми днями со своими напарниками копался в моторах, а по воскресеньям варил кашку для своих троих детей. Судя по его виду, Эдик был вполне счастливым отцом семейства. Он стал еще толще, еще застенчивее, чем десяток лет тому назад, и весь вечер смущенно прятал под столом свои руки с траурной каёмкой ногтей.

Вечер разгорался. Взрывы хохота становились все громче, содержимое бокалов опустошалось все быстрее. Мы уже выпили за встречу, за каждого из присутствующих в отдельности, за то, чтобы наша дружба не распадалась никогда… После громкого тоста на сцену выбежали красавицы, одетые только в перья на голове и воздушные шарики. Выстроившись, как солдаты на плацу, они принялись так бурно махать ногами, что я опасался, как бы одна из золоченых туфелек не оказалась в моем салате (Salad d’endive et de celebri, если верить меню, – не знаю, что это такое). Артур не врал, буфера у них были что надо – по два кило чистого силикона на душу. Оставалось лишь добыть телефон одной из красоток после представления… Официанты, как мухи, все быстрее вились вокруг нашего столика, направляемые одним движением бровей сурового хозяина, сигаретный дым сгущался в воздухе, оркестр играл всё резче и громче.

Действительность уже казалась мне разукрашенной розовым цветом, а друзья – самыми расчудесными мужиками на всем белом свете, когда дверь в ресторан, тихо вращаясь, вытолкнула в зал тонкую женскую фигурку в серебристом облегающем платье.

Бокал с шампанским застыл около моего рта. Что-то в этой женщине показалось мне смутно знакомым, навевающим странные, тревожные воспоминания. Я толкнул локтем Артура Божко и кивнул:

– Кто это?

Артур близоруко прищурился, глядя на вошедшую, и тут же расплылся в слащавой пьяной улыбке:

– А, ма-де-му-а-зель! Что ж вы пожаловали в нашу мужскую компанию? – Он с трудом вывалился из-за стола и приник слюнявым ртом к узкой оголенной руке. – Ребята, нас посетила п-прекраснейшая из всех земных и небесных фей! П-пусть она осветит своим присутствием пьяную оргию в этом чудесном вертепе!

Женщина холодно улыбалась, глядя на него и мимо него.

– Ты?.. – Раскрасневшийся Абалкин грозно нахмурил брови и пытался встать, но покачнулся, задел бокал, и хрусталь брызнул во все стороны солнечным звуком. – Что тебе нужно?..

С блуждающей улыбкой женщина медленно подошла к столу, оглядела красные лица всех собравшихся, улыбнулась еще высокомернее и спокойно опустилась на стул, который тут же предложил ей соткавшийся из воздуха официант. Пронзительный взгляд прозрачных серых глаз на долю секунды остановился на мне и тут же скользнул мимо. Мне показалось, что среди запахов пищи, винных испарений и сигаретного дыма в густом чадном воздухе кабака пахнуло лесом, прелью, свежим запахом – не то ландыша, не то черёмухи.

Я ее узнал. Это была Инга.

Она стала еще красивее, чем была. Стройная аристократическая фигура, королевская осанка, завораживающий пронзительный взгляд – все это невольно притягивало взор. Ее серебристое платье ниспадало шуршащими складками, и я вспомнил странную картинку, нарисованную давным-давно Ринатом: парящий в небе демон с таким же пристальным взглядом, блуждающей потусторонней улыбкой, в воздушном, с глубокими складками одеянии. За десять лет она изменилась полностью и в то же время почти совсем не изменилась. «Красивая, – только и успел подумать я, едва освободившись от наваждения. – Зачем она здесь?»

Как бы почувствовав мой вопрос, Ринат наклонился ко мне и шепнул:

– Ты знаешь, Абалкин ведь был женат на ней. Недавно разошлись… Наверное, пришла выкинуть перед муженьком очередной фортель…

Я смотрел на нее во все глаза. Черт подери, когда возвращаешься оттуда, где женщины курят пачками «Беломор», ходят в телогрейках, стуча негнущимися кирзачами, и ругаются матом виртуознее любого алкоголика, появление особы в вечернем платье с открытыми плечами способно вызвать ступор не только у меня.

Она заметила на себе мой взгляд. Повернула голову… В ушах сверкнули маленькие каплевидные камни… Улыбнулась… Опустила глаза… Подняла глаза… Протянула мне тонкую прохладную руку со звенящими браслетами, которую я сжал своей красной заскорузлой лапищей, и обронила, смотря прямо в глаза расширенными зрачками прозрачных глаз:

– Здравствуй, Сергей.

Я ошеломлённо молчал…

Чтобы понять, кем была для нас Инга, надо совершить небольшой экскурс в историю Шестой штурмовой бригады…

Через год после основания в ней уже состояло двенадцать человек. Далее расширяться не имело смысла. Во-первых, тайна, поделенная на двенадцать, уже перестает быть тайной и ее притягательность пропадает – что за удовольствие состоять в легальном обществе типа ДОСААФ, посещать собрания и подчиняться принципам демократического централизма? Кроме того, нашему расширению положил конец последний звонок в школе. Постепенно все мы разбрелись кто куда, кого забрили в армию, кто отправился в институт…

Итак, нас было двенадцать. Тот самый заброшенный чердак стал штабом Шестой бригады, главной Ставкой «четвертого рейха». Мы украсили его картинами, постелили вытертый ковер, найденный на свалке, поставили канцелярский стол, украшенный алым бархатом из Ленинской комнаты. Коты и кошки отныне не допускались в родные пенаты и были вынуждены слоняться по крыше и угрожающе мяукать на нас сверху. Над столом висел герб бригады – ласково улыбающийся череп в обрамлении берцовых и прочих костей (вместо традиционных колосьев), под ним расправил крылья черный орел, держащий в лапах свастику. Герб разработал наш художник, Ринат Максютов. Тогда он рисовал исключительно картины в патологоанатомическом духе, они украшали нашу Ставку – поперечные балки и стропила крыши приятно разнообразили своим округлым видом желтоватые черепа, ласково улыбавшиеся зубастыми челюстями, изящные хрупкие скелеты протягивали с картин тонкие дрожащие руки, жалобно моля о дружбе. Все эти ужасы сдабривались умеренным количеством двуглавых орлов и знамёнами с золотой бахромой, сшитыми из черного сатина по рупь сорок за метр. Но все это был только внешний, довольно примитивный антураж…

Основной материальной ценностью нашей организации был объявлен заржавленный «шмайссер» образца 1939 года, вытащенный из смоленского болота. Его притащил Артур Божко откуда-то из Смоленской губернии, из своей родовой деревни. Он стащил его у полоумного деревенского деда, вез в столицу на электричке, бережно завернув в старые полотенца. Дед десяток лет назад поднял автомат с илистого дна заросшего ряской лесного озера и долго пытался приспособить для охоты, но в один прекрасный день, спрятав его на сеновале, потом просто не смог отыскать – Артур тайно увез реликвию в столицу.

К «шмайссеру» прилагались два десятка патронов разного калибра, собранных по полуобвалившимся землянкам в лесах, где проходила линия обороны, погнутая каска немецкого солдата с круглым пулевым отверстием, проржавевшая походная фляжка для воды, винт от немецкого «мессера», почти сгнивший в земле, и ветхий мундир итальянской армии времен Второй мировой – его купили по сходной цене на «блошином» рынке, польстившись на вполне почтенный возраст и моральную близость к немецкой форме. Все эти исторические реликвии составляли «золотой фонд» бригады. Мы приводили на чердак своих приятелей и млели, когда они благоговейно разглядывали наши экспонаты, волнуясь от близости к настоящей, а не показной истории.

Всё, что мало-мальски имело отношение к Третьему рейху, трепетно собиралось и хранилось, как некая драгоценность. В особой папке лежали вырезки из газет со статьями о фильме «Семнадцать мгновений весны», фотографии Тихонова, Табакова, Броневого в форме немецких офицеров. Друг к другу мы обращались только по званию. Например, после исторического изгнания Касьяна с чердака я звался не иначе как «группенфюрер СС Мюллер» или, по-дружески, просто «герр Мюллер». Игорь Копелян стал гауляйтером Москвы, близнецы Юрка и Шурка – рейхсфюрерами, Славка Гофман – оберштурмбаннфюрером, и только тихоня и молчальник, скромняга Загорский был всего лишь простым оберлейтенантом – он с прохладцей относился к любым званиям.

Естественно, такие важные господа, как гауляйтер Москвы или рейхсфюрер, не могли передвигаться пёхом, и постепенно бригада обзавелась железными конями, моторизировалась, приобрела солидность и вес благодаря тому, что носилась по району шумной, ревущей, пахнущей бензином стаей. Этот запах, запах бензина, запах силы, свободы и ветра манил нас сильнее любых, даже самых дорогих французских духов, чьим ароматом привлекали нас длинноногие сверстницы, – что нам было до них, наши железные друзья благоухали куда лучше! От их бензинового запаха нервы пели, как туго натянутые струны, дрожали коленки от желания сорваться с места и пулей полететь по узким улицам, распугивая обывателей.

Для парадных выходов у членов бригады была особая форма, срисованная по памяти с героев знаменитого фильма. Ее шила для нас сеструха Артура Божко, Ленка, которая в то время училась в швейной путяге и остро нуждалась в пошивочной практике и деньгах. Эта форма нам обошлась очень недешево, она включала в себя черный строгий мундир со всеми положенными нашивками и эмблемами, широчайшие галифе и фуражку с высокой тульей. Мы надевали ее по особо торжественным случаям, но в основном она мирно пылилась в шкафу, и родители пребывали в младенческом неведении, полагая, что это костюмы для школьной самодеятельности.

Наши сверстники, не принятые в бригаду, в минуты досуга довольствовались «ершом» или «отвёрткой» или чем-нибудь столь же банальным и напивались вдрызг в подвалах и подъездах. Мы же занимались этим исключительно в благородной обстановке, на чердаке. Конечно, в частной жизни члены бригады не брезговали традиционными веселящими напитками, но для торжественных заседаний готовили «настоящий немецкий шнапс» – отвратительное пойло на основе банальнейшего самогона. Мы сами стряпали его, смешивая портвейн, водку и пиво в самых невероятных пропорциях, наивно думая, что именно таким должен быть напиток настоящих мужчин. После этой адской смеси на следующий день жутко раскалывалась голова – так приходилось расплачиваться за тягу к коктейлям.

А в общем-то всё было весело и довольно безобидно. Ну, собирались по вечерам на чердаке, ну, носились на мотоциклах, ну, хранили старый немецкий автомат, ну, дрались иногда, если в том была необходимость, ну, наряжались пару раз в форму – так мы же никому не мешали. Пришло время, и мы выросли из подростковых одёжек и сами собой вылечились от детской болезни.

Ничто не вечно под луной – началом конца бригады стало появление среди нашей до этого исключительно мужской компании некоей женской персоны. Говорят, чтобы пустить корабль ко дну, достаточно поместить на него одну из представительниц прекрасного пола (верность этого положения мы проверили на собственной шкуре). Это блестяще удалось Абалкину, который в то время был фюрером Шестой бригады, пользовался неограниченной властью и поэтому получил исключительное право приводить на наши заседания кого угодно, по своему усмотрению. Беда заключалась в том, что именно в этот момент Сашка безоглядно и безрассудно влюбился.

Она появилась на нашем чердаке одним прекрасным апрельским вечером, когда в воздухе распространялось томное благоухание тополей и запах ожившей от спячки земли бередил чувствительные ноздри. От нее пахло не то черёмухой, не то ландышами, и чем-то пронзительно свежим и бесконечно манящим повеяло в затхлом воздухе нашего чердака.

Она была тонкой и молчаливой, с трепетным взглядом серых глаз и тревожно дрожащими розовыми губами. Светлый пух коротких волос делал ее похожей на одуванчик.

– Инга, – смущенно представилась она, и тихий голос потерялся в нашем настороженном молчании.

– Ребята, Инга хочет посмотреть, чем мы здесь занимаемся, – краснея, пробормотал Сашка Абалкин. Он понимал, что идет против нас всех. Зачем посвящать какую-то девицу в наши дела? Да будь она хоть сама Мэрилин Монро…

Наши близнецы, Шура и Юра Палей, многозначительно переглянулись: всё ясно, Сашка решил покрасоваться перед своей пассией. Ну покатал бы ее на мопеде – и дело с концом, так нет, притащил девчонку сюда. Не место здесь всяким бабам. Конечно, он сейчас наш атаман, и никто не имеет права выступить против его решения…

Каждый из нас один месяц в году имел право вкусить всю пряную остроту власти и мог притащить в нашу компанию кого угодно, хоть самого дьявола… Но все дело в том, что посещение гостем Ставки всегда означало его принятие в бригаду, а мы давным-давно договорились, что женской ноги никогда не будет на нашем чердаке… Но тогда все как один промолчали – не выяснять же отношения при посторонних… Точнее, при посторонней.

Именно тогда, кажется, нам впервые показалась наша затея глупой и детской, ритуалы и звания – надуманными и, попросту говоря, идиотскими, а все в целом – скучным и неестественным. Хотя сама Инга скромно молчала, сидя в кругу, и, как все, медленно тянула «шнапс», но ее пронзительные глаза то и дело останавливались поочередно на каждом из нас, храня в глубине презрительную усмешку. Мы почему-то чувствовали себя великовозрастными дуралеями.

Постепенно компания стала собираться все реже и реже. Навалились выпускные экзамены, кое-кого забрили в армию… Мы как-то внезапно повзрослели и отдалились друг от друга, хотя отношения между нами были все еще очень теплые. Так Шестая бригада практически прекратила свое существование.

Последним выбранным фюрером бригады был я. И, чувствуя на себе ответственность за судьбу нашего объединения, я долго еще пытался сцементировать мужскую дружбу, разрушенную временем и какой-то бабой. Дружить-то мы в общем-то не переставали, но собирались все реже и реже, отдавая предпочтение уютным барам и кафе, где пили уже, естественно, не самопальный «шнапс», а чистый ликёр «Малибу», джин «Бифитер» или, на худой конец, обычную «Столичную» с соленым огурчиком.

А потом и вовсе все разбежались кто куда.

Вечер в ресторане «Красный петух» подходил к концу. Машины разъезжались одна за другой. Мы прощались на крыльце, многократно лобызая друг друга и давая клятвенные обещания встречаться хотя бы раз в месяц и вообще не забывать друзей. Самое утомительное в такого рода попойках – не головная боль на следующее утро, а вот эти пьяные слезы и слюни, если ты, конечно, еще в состоянии их замечать.

Раздетый, я вышел под дождь и механически курил одну сигарету за другой, жадно вбирая грудью влажный апрельский воздух, полный запахов перепревшей листвы. В этом году весна не баловала нас теплом, но смутное брожение природы чувствовалось даже в центре города.

Ломакин стоял на крыльце, с однообразной усталой улыбкой провожая гостей. Славка Гофман (Маленький) уже мирно дрых на заднем сиденье такси, куда его погрузили после безуспешных попыток добудиться.

Один из близнецов, Юра Палей, подошел ко мне и по-свойски хлопнул по плечу, приветливо обнажая в улыбке желтоватые зубы:

– Вот что, Серый, ты, как я погляжу, сейчас без работы и без капусты… Верно?

– Да что-то вроде того. – У меня действительно не было особенных занятий, кроме мании изводить по ночам невероятное количество бумаги. – Но ты не переживай, денег на выпивку мне пока хватает.

– Ну смотри… Если хочешь, мы с Шуркой тебя устроим кое-куда, нам свой человек позарез нужен… Работа не пыльная, но, не скрою, иногда постреливают… Но ты ж понимаешь, кто не рискует, тот…

– Ничего не пьет, – пошутил я и сжал в ладони визитку с выбитыми золотом витиеватыми буквами. – Спасибо, я подумаю.

– Думай, – донеслось из окна джипа удачливых близнецов, и бронированный «шевроле», прошуршав шинами по мокрому асфальту, мгновенно растворился в зыбкой темноте переулков.

Прощание продолжалось, грозя затянуться до рассвета…

– Пока, Серёга. Жду тебя на выставке в «Gallery-art». – Ринат тряхнул мою руку и загрузился в одно такси с почти трезвым Савоськиным. – И свою подругу прихвати, если она у тебя есть!

– Будет! – пообещал я и махнул им вслед.

Абалкин протянул мне мягкую холеную руку:

– Ну бывай, Серый. Звони… Я, конечно, не господь бог и даже не его скромный служитель, как наш Копелян, но тоже кое-что могу… Если тебе что нужно, звони, я всегда рад.

Он направился к своей машине, где нетерпеливый шофер давно прогревал мотор. На Сашкином сером пиджаке уже расплывались первые капли весеннего дождя. Распахнув дверцу машины, он вдруг резко остановился, как будто вспомнил что-то важное, вернулся и, дыша на меня смешанным запахом перегара и изысканного французского одеколона, горячо зашептал:

– Слушай, Серёга, что я тебе скажу… Хочу предупредить по-дружески. Ты не думай, что я ревную или что там… Короче, я видел, она положила на тебя глаз. Я это сразу заметил. Я наизусть знаю все ее повадки.

– Ты о чем? – Я сделал вид, что не понял.

– Брось, Серёга, ты прекрасно знаешь, о чем это я… Тебя здесь слишком долго не было и вообще… Ну, короче, ты с ней поосторожнее… Она, знаешь ли, не из тех, кто… Ну, короче, не буду тебе в уши петь, ты мужик взрослый, сам все увидишь, но я тебе скажу… На собственной шкуре испытал… Короче, будь осторожнее, Серёга… Ты сам понимаешь, десять лет – не хухры-мухры… Ну, давай…

Он, как мешок, тяжело плюхнулся на заднее сиденье машины и небрежно бросил шоферу: «Домой». Дверца пухлого, словно щеки шестимесячного дитяти, «вольвешника» захлопнулась, сквозь тонированное стекло невозможно было различить Сашкино лицо. Машина, взвизгнув колесами, скрылась в дождевом мареве, подмигнув мне габаритными огнями. Больше Сашки Абалкина я никогда не видел.

Я остался стоять на крыльце под неоновой вывеской с бегущими огнями и какой-то оранжевой курицей, которая раз в пять секунд судорожно дергала ощипанными крыльями. Мне было жарко. Дождь немного холодил лицо, застревая в бороде серебряной взвесью.

Я думал о ней. Перед моими глазами стояла, не уходила серебристая фигура и сияло высокомерной улыбкой лицо, как будто скопированное с давно потерянного рисунка.

Швейцар с легким поклоном распахнул двери. Она вышла в чем-то пушисто-меховом, небрежно накинутом на плечи. Мне показалось, она знала, что я буду ее ждать, – по губам скользнула легкая усмешка и быстро спряталась где-то в сияющей темноте глаз.

– Проводи меня, – скорее приказала, чем попросила она.

Я промолчал. А что я мог сказать, если она сразу же узнала обо мне гораздо больше, чем знал о себе я сам, и больше, чем я сам мог себе признаться!

Подъехала машина, такая же серебристая, как ее хозяйка, даже подшофе я узнал благородные очертания «порше».

Мы молча сели в автомобиль. Машина мягко тронулась, и вдоль окна поплыли расплывавшиеся в тумане фонари. На первом же светофоре я почувствовал, что руки мои самопроизвольно тонут в мягком душистом меху, а губы жадно ищут влагу прохладного рта…

Конечно же все невнятные пьяные предостережения Сашки Абалкина мигом вылетели у меня из головы, которая сладко кружилась от пронзительно тонкого запаха ландыша. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. Я хотел только ее…

Она мягко отстранилась от меня и, нащупав узкой прохладной рукой мою горячую ладонь, еле слышно прошептала, заглядывая прямо в душу своими бездонными глазами:

– Никогда не верь, если будут говорить обо мне плохо… Слышишь, никогда!

За окном мелькали пригородные посёлки, дачные домики, заколоченные на зиму, черные хвойные леса, берёзы, истекавшие прозрачным соком… «Дворники» ездили по стеклу, размазывая капли дождя, то и дело мелькали фонари, расплывавшиеся в туманном мареве как огромные светящиеся кляксы.

Машина застыла на железнодорожном переезде. Шлагбаум был опущен, тревожно мигал красный сигнал…

Голова у меня всё больше и больше кружилась от запаха ландыша, я гладил бархатистую нежность плеч, а ненасытными губами жадно пил дыхание нежного рта. Я ничего не знал и не хотел ничего знать. В мире существовала только она…

Глава третья

Глубокая ночь. Большой загородный дом из красного кирпича, похожий на средневековый замок. Около парадного входа (круглая застеклённая ротонда с шатром из красной черепицы) стоят две машины – серебристый «порше» и темный «БМВ». Унылый мелкий дождь сеет с неба водяную взвесь. В узких бойницах средневековых башен скользят блики света.

Комната обставлена громоздкой дубовой мебелью. На окнах тяжелые шёлковые портьеры. Мягко потрескивают огненные поленья в камине, бросая беглые отблески на стены из светлого дерева.

В глубоком кресле около огня покойно сидит молодая женщина, задумчиво смотрит на пламя. Бокал красного вина кажется черным в ее тонкой руке. Кольцо сверкает на пальце, от полированных граней разбегаются разноцветные искорки. Большие, кажущиеся в полумраке темными глаза задумчиво смотрят на огонь – и будто бешеная рыжая лисица скачет в них то вверх, то вниз. Женщина маленькими глотками пьет вино, а около ее ног разлеглась огромная черная собака и лениво зевает, открывая розовую зубастую пасть.

Женщина пьет вино. Угольки скачут в камине, ветер завывает за окном, бросая в стекло пригоршни ледяных струй. Собака щурится на огонь.

Женщина пьет вино.

Бокал почти пуст. Голова клонится на плечо, усталые глаза сонно слипаются, длинные ресницы отбрасывают тени на щёки. Собака легла на бок и вытянула лапы.

Бокал падает из ослабевшей руки и катится по ковру. Собака вздрагивает, поднимает голову и настороженно поводит ушами. Женщина крепко спит…

Собака спокойно закрывает глаза. На глянцевых боках хрусталя скачут огненные сполохи…

Звучат приглушенные коврами шаги. Камин почти погас. Темная фигура входит в комнату, собака тревожно поднимает голову, но потом, вздохнув, как человек, опускает ее на лапы. Умелые руки раздевают женщину, укладывают ее на ковер, скручивают кольцо с пальца, прячут в карман. Собака внимательно наблюдает за всем происходящим, но не двигается с места. Те же руки поднимают канистру с бензином, обливают ковер, мебель, спящую женщину, стены, камин.

Собака, обеспокоенная резким тревожным запахом, недовольно ворчит.

Неизвестный прикрывает за собой дверь, щелкает зажигалкой, бросает ее в узкую щель между косяком и дверью. В мгновение ока комната вспыхивает огнем.

Собака с воем мечется за дверью, пытаясь спастись от пламени, больно кусающего лапы, голову и бока.

Горит ковровая дорожка в коридоре, горят обшитые вагонкой стены, горит деревянная мебель. Пламенем объят весь первый этаж. Дубовая лестница, ведущая наверх, мансарда, чердак…

Не включая ни фар, ни габаритных огней, «БМВ» отъезжает от дома, пару раз взвыв мотором на размытой дождем дороге, и сразу же исчезает в затуманенной непогоде.

Дом полыхает, как свечка, выбрасывая в небо огромные багрово-желтые языки пламени. С треском лопаются стекла узких готических окон. Объятые пожарищем балки летят в разные стороны и догорают на земле, потрескивая и шипя. Рушатся перекрытия крыши. Моросит дождь, но он не может погасить пожар. Небо над домом светлеет, как будто уже начался рассвет.

Одна горящая балка падает на близко стоящую машину. Пламя лижет серебристые бока «порше». Серебристая краска на боках автомобиля чернеет и сходит пластами. Но порыв ветра швыряет огонь ввысь, и машина загорается, не в силах противостоять огненной стихии. Охваченная пламенем, она через минуту взрывается, и грохот отдается в лесу долгим эхом.

С визгом из лопнувшего окна выпрыгивает собака. Длинная шерсть тлеет, лапы обожжены. Собака катается по грязи и от промозглой весенней влаги шерсть слегка дымится. Болят палёные бока. Собака жалобно скулит, но не уходит от горящего дома…

Дом догорает. Уже обвалилась крыша, прогорев дотла. От роскошного особняка остается лишь тлеющий закопченный остов. Усилившийся дождь безжалостно гасит последние угольки. Собака не уходит. Она зализывает раны и жалобно воет, глядя на дымящиеся руины. Ее плач сливается с воем ветра, запутавшегося в верхушках вековых елей…

Дом умирает. Редкие языки пламени становятся все меньше, сизый дым пожара прижимается к земле. Небо на востоке слегка светлеет, дождь стихает – начинается новый день.

Собака, жалобно скуля и припадая на обожженные лапы, уходит в лес.

Помню, что посреди ночи я проснулся оттого, что Инга встала.

– Ты куда? – сонно пробормотал я, нащупав рядом с собой пустую, еще теплую простыню.

Вместо ответа она прижалась к моим губам прохладным ртом и выскользнула из комнаты.

Во рту у меня было сухо, как посреди Сахары в раскаленный полдень. Страшно хотелось пить. Я нашарил на столике около кровати бокал вина (мы пили его вечером, когда поднимались в спальню) и жадно осушил его. Чуть горьковатый вкус коллекционного напитка не утолил жажды, но вставать и искать воду совершенно не было сил. Я снова уронил голову на подушку…

Мне снились цветные, яркие, ласковые сны. Сначала – берег моря, нежное солнце, волны, что-то невнятно бормочущие у ног, прохладная лазурь небес, горячий песок, пересыпаемый ленивой рукой. Рядом со мной – она. Золотоволосая голова запрокинута назад, лицо повернуто к солнцу, глаза блаженно закрыты, острые маленькие зубы прикусывают нижнюю губу. Ветер шевелит волосы цвета льна, отбрасывая их на спину.

Становится все жарче, солнце припекает. А ласковая лазурь моря так близко – она шепчет, манит меня, подкатываясь к ногам прохладной волной. Я хочу подойти к воде и не могу. Не могу даже просто пошевелить рукой – как будто меня кто-то всего опутал невидимыми верёвками.

Солнце становится всё жарче и всё беспощаднее… Оно лижет меня своим раскаленным языком, и от его укусов становится больно. Я сплю и понимаю, что сплю, что нужно, наконец, проснуться – и тогда прекратится это безжалостное солнце. Но нет сил поднять веки – как будто кто-то склеил их высококачественным клеем.

Солнце уже не просто лижет мне бока, оно грызет ногу, как разъяренная собака. Оно превращается в истерически воющего пса, и этот пёс остервенело гложет мою ногу. Я хочу оттолкнуть его. Но у меня нет сил даже пошевелить рукой. Я всё еще сплю.

Еще одна собака вгрызается в мой живот… Что за ерунда! Да здесь их целая стая. Что я им, «Педигри», в самом деле! Я делаю новую попытку подняться. Такое впечатление, что к рукам и ногам кто-то привязал стокилограммовые гири.

Я сажусь на постели и пытаюсь разлепить глаза. Голова такая тяжелая, как будто она высечена из гранита. Сквозь щёлочки сонных век я тупо гляжу на постель. Быстрые оранжевые языки бегут по сброшенному на пол одеялу. Простыня с одного конца тлеет.

Спальня освещена странным мерцающим светом. Сизые клочья дыма сгущаются под потолком. Жарко, страшно жарко… Я понимаю, что дом горит. Надо встать. Надо встать и идти, но почему-то тело совершенно не слушается меня.

Наконец через силу я поднимаюсь и иду к двери. Ковровая дорожка тлеет подо мной, но я почти не чувствую боли. Толкаю дверь, но она не поддается, кажется, заперта. Я задыхаюсь от дыма, натужно кашляю, и это отнимает у меня последнее желание выбраться отсюда. Я приваливаюсь к стене и закрываю глаза. Я в огненной ловушке – эта мысль немного отрезвляет меня.

Шатаясь, я приближаюсь к окну. Огонь подступает и сзади, и сбоку… Мне все хуже и хуже. Голова тяжелая, как у памятника, совершенно ничего не соображает. Краем меркнущего сознания я отмечаю – угарный газ… Лопается от жара оконное стекло, и последним решающим усилием я переваливаюсь через подоконник…

Прохлада мокрой травы ошарашивает меня своим нежным объятием, и тут же острая боль в груди всаживает в сердце кол. Волосы тлеют – кажется, как будто на голову надели огненный колпак. Сверху сыплются снопы искр, кусая голое тело, как тучи разъяренных огненных мошек. В воздухе носятся черные хлопья сажи – похоже на черный снег, думаю я (надо же, у меня еще находятся силы подбирать сравнения).

Прижавшись щекой к мокрой холодной земле и черпая от нее силы, я отползаю. Острый кол в сердце мешает мне ползти, но я, извиваясь всем телом, как хвост отрубленной ящерицы, все равно тянусь к черному частоколу леса, цепляясь за жухлые, пряно пахнущие кусты… Мне плохо, меня тошнит. Мне хочется вывернуться наизнанку, и я бурно содрогаюсь, прижимаясь всем телом к земле.

Последнее, что улавливает гаснущее сознание, – отдаленный гулкий взрыв и яркая вспышка света. Дождь нежно гладит меня по щеке, и я забываюсь. Последняя мысль, встающая поперек сознания, – мысль, которую я не успеваю додумать: «Где она?..»

Дождь лижет щеку спасительно прохладным языком…

В деревне, которая находилась километрах в трех от загородного особняка Абалкиных, заметили пожар только под утро, часов в пять, когда пора было доить коров. Но поскольку ни мужиков, ни телефона в деревне не было, то, пока обслужили коров (не стоять же скотине недоенной), пока собрались на станцию, пока дошли, пока позвонили, пока приехала пожарная машина из депо километров за пятнадцать, дом уже догорел и пожар прекратился сам собой.

Меня нашли у самой кромки леса, голого, грязного, бесчувственного, и доставили в районную больницу. Там я провалялся почти две недели, изнывая от одиночества и ожогов. Пышный букет из диагнозов украшал мою историю болезни – перелом двух ребер, отравление угарным газом, ожоги II–III степени. Как говорится, «пустячок, а приятно»… Лечение мне назначили самое оптимистическое, больше понадеявшись на здоровый молодой организм.

Всё это время одна неотвязная мысль не давала мне покоя: что произошло, что случилось? Отчего начался пожар? Упала на ковер случайная искра из камина? Рассыпался сигаретный пепел? Загорелась проводка? О том, что Инга погибла в огне, я узнал не сразу – скорее догадался сам по характерным недомолвкам и молчанию врачей.

Я думал о ней, представлял ее последние минуты…

Она проснулась, почувствовав что-то неладное, спустилась вниз и бросилась тушить пожар. Но пока она боролась с пламенем, тщетно призывая меня на помощь (а я в это время дрых как бесчувственное бревно – вот идиот, нализался как свинья!), огонь подкрался к ней сзади и отрезал путь к отступлению.

Терзаемый воспоминаниями, я представлял, как она мечется, оглаживаемая оранжевыми языками, как хрупкая фигурка извивается от огненных укусов, как золотистые волосы сливаются с золотым пламенем, чернеют, опадают. Как обугливаются руки, ноги, как корчится от боли прекрасное тело, чарующую прелесть которого я только-только успел познать, – и мне становилось жутко и больно. Потерять человека, едва найдя его, – что может быть ужаснее этого!

Я перебирал по крупицам весь короткий вечер перед пожаром, и в моих глазах все еще стояла ее воздушная фигурка в серебристом платье, тонкие руки со звенящими браслетами на запястьях, бездонный омут глаз, в котором метался огонь зажженного камина. Я перебирал в уме все те немногие слова, которыми мы обменялись, – нам не нужно было говорить, мы понимали друг друга, даже когда молчали. В моем мозгу, как заезженная пластинка, бесконечно звучала фраза, которую она прошептала в машине, изо всех сил сжимая мою руку: «Никогда не верь ничему плохому обо мне. Никогда!..» Я вспоминал тот миг, когда впервые увидел ее в дверном проеме ресторана, в сигаретном дыму, в полумраке тусклых светильников, среди звуков негромко канючившего джаза, – силуэт, вырезанный из серебряной фольги и вставленный в черную бархатную оправу ночи, молния, распоровшая агатовую замшу грозового неба.

Я бесконечно вспоминал ее – и мне было больно.

Одним прекрасным, прозрачным от холода утром приехал навестить меня Артур Божко. Он был, как всегда, энергичен и деятелен, пытаясь расшевелить заодно и меня.

– Старик, ты выглядишь как малосольный огурчик только что из рассола! – Судя по тону, которым были сказаны слова, это был комплимент. – Кончай здесь прохлаждаться! Неужели здесь, в глухомани, настолько хорошенькие медсестрички, что тебе захотелось задержаться на недельку-другую? Или тебя на лоне природы осенило вдохновение?

Артур привез одежду… Мы вышли в старый парк, прилегавший к больничному дворику. Он был полон шорохов пробуждающейся после зимней спячки земли, хруста ломких веток и тихого ветра, запутавшегося в высоких прозрачных кронах. Рваные тучи скользили по небу, и в редкие голубые просветы иногда вырывался хрупкий солнечный свет. Листья столетних дубов, скрюченные в коричневые спирали, еще висели на ветках, раскачиваясь от ветра, но почки деревьев уже постепенно набухали, ожидая только первого теплого дня, чтобы разродиться зеленым пухом.

– Как Сашка? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– В шоке, – коротко бросил Артур, разгребая мыском ботинка ворох черных листьев. – Ее пока не разрешают хоронить… Ну, ты понимаешь, вся эта муторная процедура опознания… В общем, милиция что-то тянет, и вообще всё это ужасно…

– Ее нашли? – Я напрягся. – Она не до конца?..

Я хотел сказать «сгорела», но внезапно вязкий язык как будто запутался в зубах.

– Да, если то, что нашли, еще можно назвать телом, – мрачно хмыкнул Артур. – Обугленные останки – немного костей, Сашка рассказывал… Ужас!..

Моя микроскопическая надежда на то, что она выбралась из огненного плена, надежда, которая подспудно, под гранитной махиной стопроцентной уверенности еще слабо тлела, теперь превратилась в дым. Лучше не верить в хорошее, чтобы потом не разочаровываться.

– Старик, расскажи-ка наконец, что там у вас произошло. – Артур внезапно посерьезнел. – Ну, как ты очутился у нее, я примерно представляю… Сценарий мне в общем-то известен…

Я напрягся еще больше. Мне не нравился тон, которым произнес эти слова Артур. Он же, заметив, что я насупился, проронил:

– А, ну да… Помню твою повышенную чувствительность: о мертвых либо хорошо, либо ничего, да?.. Но понимаешь, старик, тебя слишком долго не было здесь, и за это время произошли некоторые вещи, которые… Ладно, не буду сплетничать… Хочу только сказать, что ты многого не знаешь о ней. Не всё такое и не все такие, какими кажутся с первого взгляда…

Я не слушал его… Обожженная кожа руки еще помнила ее прикосновения. «Не верь ничему плохому обо мне… – шелестели в воздухе притихшего парка негромкие слова. – Никогда!»

– Cepёra, эй!.. Ты что, заснул, что ли? – Артур уже с минуту теребил меня за рукав. – Ну так что же, собственно, произошло? Ну?

Пришлось рассказывать. Вечер перед трагедией я из скромности опустил.

– Да, собственно, ничего… Я еле-еле проснулся среди ночи. В комнате было полно дыма, и даже кровать уже тлела. Я попытался выбраться, но дверь, кажется, была заперта…

– Заперта? – Жиденькие брови Артура поползли вверх.

– Ну да… Может быть, ее заклинило от огня…

– Н-да, странно… Слушай, а она что?

– Ее не было в комнате… Может быть, она почувствовала запах дыма или треск пламени и решила взглянуть. А потом не смогла выбраться…

– Ну а ты, ты ничего не чувствовал? Ни запаха дыма, ничего?

– Ты знаешь, голова была такая тяжелая… Мы же весь вечер до этого пили в ресторане… Потом я, правда, протрезвел, но проснуться все равно почему-то не мог… Спасибо еще, очнулся, когда начала гореть кровать… Вывалился в окошко, как куль с картошкой, и отполз подальше к лесу. Не иначе как сам господь бог потряс меня за плечо и шепнул на ухо: «Вставай!»

– С такими мыслями тебе, пожалуй, лучше в священники податься, как Игорьку, – хмыкнул Артур. – Буду к твоей ручке под благословение подходить… Но что и говорить, Серёга, ты счастливо выбрался из ада, рад за тебя, поздравляю!

– Не с чем. – Мне не понравилось хихиканье Артура и упоминание ада. Что-то в этом было слишком близко стоящее к правде. Что-то было…

– Да, кстати, ты знаешь, Сашка Абалкин свою собаку отыскал, Норда, – оживившись, начал рассказывать Артур. – Бегал в лесу грязный, бедняга, обожженный, испуганный пёс. Он его забрал к себе, сейчас лечит.

– Норд – это такой здоровый водолаз? – Я смутно припомнил какую-то черную лохматую махину, лежащую в тот вечер на ковре возле камина. До собак ли мне тогда было?..

– Да, породистый пёс! И умный!.. Помню, придешь – в дом всегда впустит, а обратно – ни-ни, пока хозяева не прикажут. Как он вырвался из огня – ума не приложу…

– Так же, как и я, наверное…

– А Сашку жаль. – Артур вздохнул. – Только решил, что удачно завязал со своей семейной жизнью, как вот те на… Много крови она ему попортила… И вообще, отношения у них были… Она его трясла, как грушу…

– Как это?

– Ну, предъявляла претензии.

– Какие?

– Финансово-экономические – денег требовала при разводе. Обычное дело, когда расходишься с бабой, она пытается тебя ободрать как липку – на память… Да к тому же такое событие, как пожар, – сюрприз не из приятных. Эта дачка на полмиллиона баксов тянула. «Порше» – машина тоже не из дешевых… Да вообще, для делового человека хуже нет, чем быть замешанным в такой истории.

– В какой истории?

– Ну, вообще, милиция интересуется, и шумиха к тому же… Ее многие наши знали, и причем довольно близко…

Я уже не слушал его…

То, что мне сообщил Артур об отношениях Инги с ее мужем, сидело в моем мозгу странной, не дающей покоя занозой. Что меня зацепило – сам не знаю, ведь ситуация-то совершенно обычная – люди разлюбили друг друга и решили разойтись. Естественно, что все, что между ними было хорошего, давно ушло, а осталось – гниль, грязь, сор, дрязги. Артур, ясно как дважды два, на стороне Сашки, друг все-таки… Естественно, об Инге он говорит то, что ему бывший муж в уши напел. Судя по тому, что Абалкин хотел поведать мне после нашей встречи в ресторане, – он был о ней не самого лучшего мнения. Я его понимаю. Понимаю, но поверить не могу. И не хочу. И поэтому не буду верить.

Вернувшись домой, я набрал номер телефона Абалкина. Наступила уже глубокая ночь – впрочем, насколько я помню, Сашку поздние звонки никогда не раздражали. Разговор предстоял не из приятных. Ясно, что он будет злиться. Друг в постели его жены, хотя и бывшей, – ситуация пикантная до отвращения. Но прятаться от разговора я не хочу. Не хочу темноты в отношениях, косых взглядов и недоговоренности. Не хочу прятаться за спину женщины, тем более мертвой. Не хочу бегающих глаз при встрече и нехотя протянутой руки. Именно поэтому я ему и звоню…

– Не извиняйся, не надо. – Сашка был беспросветно мрачен, но держал себя в руках. Его бас звучал в трубке раскатами, как отдаленный гром. – То, что ты был с ней, – это твое личное дело, и меня это не касается… Но я же тебя предупреждал, Серый, ты же помнишь… И на черта тебе все это сдалось? Но в общем я рад, что ты выбрался оттуда.

– Я тоже…

– Что, в конце концов, произошло – не имею ни малейшего представления. Артур мне рассказал, что ты тоже ничего не помнишь… Думаю, неисправная проводка. Дожди и все такое… Короткое замыкание – и пошло-поехало… Милиция меня трясет чуть не каждый день. Погано это все… Надо бы замять шумиху, пока меня совсем не закопали… Блин, вот вляпался я… По уши!

– Ну ты держись, – только и нашелся я что сказать.

– Держусь.

– Ну будь.

– Пока. Я рад, Cepёra, что ты выбрался… – И он положил трубку.

Следователь – субтильный юнец из районной прокуратуры – пытал меня битых два часа, пытаясь выудить неизвестно что. В каких я был отношениях с покойной, да как я оказался в загородном доме, да что мы пили, да что делали, когда я заметил дым и огонь, не было ли подозрительных личностей около дачи, не видели ли мы чужую машину, когда подъезжали к дому, какие отношения у Абалкина с Ингой, какие отношения у меня с Абалкиным, ревновал ли Абалкин свою жену ко мне – и всякая прочая мутотень.

Наконец он перестал ходить вокруг да около и намекнул, что есть основания подозревать поджог, и поинтересовался, что я думаю по этому поводу. Я сказал, что ничего не думаю, потому что не представляю, кому это все было нужно. Следователь тонко усмехнулся в крысиные усы и не ответил…

Неприятное дело – вызовы в милицию. Я с облегчением вздохнул – хорошо еще, что, по всей вероятности, меня, как одну из пострадавших сторон, не подозревают в поджоге. Естественно, если бы я подпалил дом, то, уж наверное, нашел бы способ слинять до начала пожара и не стал бы жариться, как карась на раскаленной сковородке, – надеюсь, следователь до этого докумекает. А если бы я хотел отвести от себя след? Стал бы я ломать себе ребра и терпеть ожоги? Зная себя, я со всей ответственностью могу заявить – не стал бы. Подозревать меня в членовредительстве может только помешанный на подозрениях псих.

А если на минутку представить, что я захотел бы побаловаться огнем… Если уж мне нужно было бы поджечь дом, я бы вообще не стал бы светиться на месте преступления. Не стал бы садиться в ее машину – ведь нас могли видеть из ресторана, могли видеть случайные прохожие. Сделал бы тихо-мирно свое черное дело и слинял бы пешочком через лес, пока дождь не кончился – чтобы следы размыло. Хотя сколько бы я шел до электрички по незнакомой местности ночью – одному богу известно. Небось до сих пор кружил бы вокруг сгоревшего дома, как ворон над пепелищем.

Нет, кажется, ни с какой стороны меня нельзя заподозрить в происшедшем – и слава богу. Надо надеяться, следователь не совсем уж последний дурак, хотя и из сельской прокуратуры. И вообще, по-моему, идея с поджогом – мертворожденное дитя, бред слишком бдительных сыщиков.

Да и мотива для поджога у меня нет – мне незачем было расправляться с Ингой или наносить материальный ущерб школьному другу. Кажется, с этой стороны я чист, аки стеклышко, вымытое средством для мытья хрусталя. Уж скорее со мной кто-то хотел расправиться – но кто? И зачем?..

Вдруг ужасная мысль заставила меня побледнеть: есть кому и есть зачем! Я похолодел от собственной догадки…

Конечно, он метил не в меня… Конечно, на меня ему было наплевать по большому счету. Какой-то захудалый воздыхатель – мелкая соринка, попавшая в глаз. Но я помешал бы выполнить его план. Тщательно рассчитанный, великолепно задуманный план, выверенный до миллиметрика, до микрона.

Естественно, задуманное нельзя было совершить в обыкновенной московской квартире – полно бдительных старушек, которые звонят по 01, даже если на лестнице просто пахнет сгоревшей по недосмотру капустой. Конечно же при малейшей струйке дыма через пять минут под окнами стояли бы пожарные с брандспойтом, а через десять – тертые московские сыщики осматривали бы труп и делали соответствующие выводы.

А здесь – полный простор для действий. Дом стоит на опушке густого леса и отделен от мира его непроницаемой черной стеной. Глухое время, ранняя весна, в округе – ни души. Ни тебе случайно проезжающих машин, ни случайных грибников, плутающих по лесу… Правда, зарево могли увидеть в соседней деревне, но кто это сделал, был уверен – не побегут слякотной ночью спасать чужую недвижимость. Дураков нет!

Правда, в кадре появляюсь я – досадная маленькая неприятность. И к сожалению, не настолько пьян, чтобы дать себя зажарить на медленном огне. Ну что ж, извини, Серега, но придется тебе отправиться на тот свет, и без всяких базаров… Так вот почему дверь в спальню на втором этаже была заботливо закрыта на замок!

Пока мы с Ингой предавались взаимным ласкам, он стоял за дверью и ждал, когда сможет выполнить свое черное дело. Он выжидал, когда мы заснем. Он не стал убивать нас в одной постели – слишком уж слащавый конец был бы у этой истории. И не слишком естественный – милиция смогла бы заметить повреждения у обгоревших трупов.

А как всё замечательно, как правдоподобно! Ее нашли на первом этаже, сказал следователь, – она будто бы разжигала камин, от которого и занялся пожар. Или, предположим, проверяла проводку – ее закоротило от осенних дождей, глупость несусветная! Да этот дом был построен так добротно, на совесть, что туда и капелька дождя не могла бы просочиться!

А может, всё было не так… Он ее выманил вниз… Пригласил будто бы для разговора, а потом… Потом убил… И поджег дом. Я выбрался, мне повезло – молодец, Серёга, я рад за тебя. Мне, конечно, было бы немного жаль, если бы ты отбросил коньки, но что поделаешь, се ля ви, есть в жизни вещи, которые дороже мифической дружбы. Но если уж выбрался – что ж, живи, парень, радуйся жизни, радуйся, что выбрался из этого пылающего ада…

Как же он узнал, что мы поехали в загородный дом, ведь мы могли бы остаться в городе? Следил за нами от самого ресторана? На узкой лесной дороге свет фар следом идущей машины был бы отлично виден. Впрочем, ему незачем было зажигать фары, достаточно отслеживать движение габаритных огней впереди и выполнять все действия шофера впереди идущей машины. Огоньки повернули направо – и ты крутишь руль вправо, огоньки исчезли – значит, спуск, нажми на тормоз, осторожно, дорога скользкая, дождь… У иномарок мотор тихий, как шепот влюбленных, – тот, кто занят дорогой или немного навеселе, его не услышит. Конечно, он следовал за нами, выжидая удобный момент…

А еще изображал из себя пьяного… Ясно для чего – чтобы отвести подозрения. И алиби к тому же – все видели, что он лыка не вяжет, значит, ночью отсыпался. Шофер увез его домой, значит, сможет подтвердить алиби хозяина. Стоп, а что же шофер? Если он его сам вез за город – лишний свидетель, нет, не верю. Как же тогда? Тьфу, ясно, задача для дошкольников – отъехал пятьдесят метров, шофера отправил домой, а сам сел за руль и стал следить.

Но тогда алиби у него нет, шофер скажет, как было… Но скажет ли? Свидетельствовать против хозяина ему смысла нет. Ясно, будет молчать как рыба.

И причина его поступка ясна – деньги. Божко что-то трепал о финансовых претензиях Инги. Все ясно, он решил «одним махом двоих побивахом» – и сохранить капитал, и покончить с затянувшимися отношениями. Как просто: нет человека – нет проблемы. Но не получилось: человека нет, а проблема осталась, плюс милиция начала копать. Концы не удалось припрятать, какая беда!..

Но собака!.. А как же собака, показывавшая чудеса сообразительности и выучки? Почему она не защитила свою хозяйку? Почему она не лаяла?

И я понял, почему не лаяла собака, – она прекрасно знала вошедшего.

Глава четвертая

Как ему было тошно в последнее время! Он несколько лет уже жил в состоянии непрерывной тошноты. Он не мог избавиться от этого навязчивого ощущения – оно стало постоянным спутником его жизни, таким же постоянным, как стыд, ненависть, боль.

Сидя на заднем сиденье бронированного автомобиля, Александр Абалкин возвращался домой, в свою роскошную пятикомнатную абсолютно пустынную квартиру, туда, где тихо, незаметно, боясь потревожить хозяина, скулила угольно-черная собака, сдирая с обожженных лап повязки с лечебной мазью.

В последнее время, чтобы заглушить непрерывное чувство сосущей тревоги, он заставлял себя работать по шестнадцать часов в сутки. Неимоверными усилиями, адским трудом он сколотил приличный капитал. Его банк преуспевает. Конечно, ему не раскрутиться бы так быстро и не удержаться на плаву, если бы не поддержка братьев Палей. Под их мощным покровительством дела идут как нельзя лучше, деньги крутятся немалые, клиенты валят валом – и какие клиенты!

Конечно, неприятно чувствовать себя обязанным кому-то, хотя бы и школьным друзьям, – но что поделать?.. Попытка тактично освободиться из-под навязчивой опеки близнецов закончилась неудачно. Ему намекнули, что на шахматной доске он, в конце концов, лишь беспомощный король и без защиты может делать только шаг вперед да шаг влево – не уйти ему далеко без мощного прикрытия пробивных фигур.

Но они его плохо знают. Как говорится, дружба дружбой, а табачок врозь! Близнецы не в курсе многих деталей его денежных операций. Они, конечно, регулируют самые крупные финансовые потоки, протекающие через банк, но мелочей не касаются. А между тем мелочи подчас дают куда больше прибыли, чем крупные махинации. Эти мелочи принесли ему ту кругленькую сумму, которая рассредоточена по нескольким хранилищам. Одно из них дома, в этой самой квартире – толстый несгораемый сейф, надёжно вмурованный в стену метровой толщины. Да, хорошо строили в прошлом веке! Это вам не хлипкая перегородка современного блочного дома! Ему, Александру Абалкину, не страшны ни грабители, ни вездесущие налоговые инспектора, ни братья Палей – его капитал надёжно спрятан, и даже Инга, пусть земля ей будет пухом, не сможет до него добраться, как бы ей этого ни хотелось!

Часть накопленных денег обращена в акции безопасных предприятий на предъявителя, часть – в драгоценности, есть и немного наличности. Совсем немного, ровно столько, чтобы в случае необходимости срочно выехать за границу по поддельному паспорту и не чувствовать себя там стесненно. Там, в маленьком швейцарском городке у подножия Альп, его ждет симпатичная вилла с бассейном, теннисным кортом, небольшой оранжереей и основательной системой охраны – настоящая мечта удалившегося от дел российского бизнесмена. Правда, вилла пока еще оформлена на Ингу, но теперь, после ее смерти, не будет никаких проблем с перерегистрацией. Но не сразу он займется этим, не сразу… Пусть волнения улягутся, пусть все успокоится… Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… Ужасные мысли, конечно, но не ужаснее ли было постоянно думать об одном и том же, будучи не в состоянии ни на что решиться…

Машина, посигналив охраннику у ворот на въезде, въехала во двор. Под прикрытием телохранителей Абалкин вышел из автомобиля и направился в подъезд. Давно уже он без охраны ни шагу – обложен, как волк, не знает, откуда ждать удар. Если близнецы что-то пронюхали – милости от них не жди! И сентиментальные воспоминания о светлых днях юности не помогут – табачок-то врозь!

Лифт привычно зажужжал, поднимаясь вверх. Охранники первыми вышли из кабины, открыли дверь, бегло осмотрели лестничную площадку, квартиру и кивнули Абалкину: все нормально, мол… Жалобно повизгивая, из комнаты появился Норд, прихрамывая на все четыре лапы.

Кивком отпустив охрану, Абалкин наклонился над собакой:

– Как дела, дружище?

Пёс уткнулся холодным носом в ладони хозяина и приветливо махнул хвостом.

Бедная собака! Чудом удалось ему спастись из огня. Зато теперь Норд будет жить с ним. Домработница выгуляет его днем, когда нужно, накормит, а ему будет хоть с кем поговорить длинными осенними вечерами. Да и как телохранитель пёс тоже отлично справится, пусть только лапы заживут и бок…

А завтра опять идти в милицию. Он уже устал от пристального внимания этих пинкертонов. Какого черта они копают, ловили бы лучше бандитов! Он чувствует, кто-то хочет свалить все на него. Но нет, черта с два! Абалкин пока крепко держится на ногах, не подкопаются. Но если только он чуть-чуть пошатнется… Его враги не преминут воспользоваться этим и сровняют его с землей. А сыщики только рады будут закрыть дело на таком приятном для них варианте… Да, ссориться с близнецами сейчас слишком опасно, того и гляди захотят подтолкнуть в спину. Пусть заглохнет сначала история с поджогом.

Телефон так оглушительно заорал в тишине пустой квартиры, что Абалкин вздрогнул. Звонил Копцев.

Через несколько минут разговора Абалкин с облегчением бросил трубку.

Беседа не из приятных. Особенно противен этот соболезнующий, извиняющийся тон. Так разговаривают с родственниками тяжелобольных или умерших. Ему-то, Сереге, всего не расскажешь – он просто не поймет, да и не нужно ему всего знать. Серега переживает, боится, что он будет считать его своим врагом. Было бы из-за чего! Подумаешь, оказался с бывшей его женой в одной кровати – полная чушь. Да хоть с самим папой римским!

Еще и Серёга вляпался в эту историю… Черт! Предупреждал же его русским языком, не лезь, не суйся – не послушал! Как был, так и остался упрямым, ну прямо среднеазиатский ишак. Чуть не сгорел, дурилка! И надо было это ему? Жизнью рисковал, и только для того, чтобы перепихнуться лишний раз вечерком. Не мог, что ли, подыскать себе более приемлемый объект? Черт, если б знать, что так получится, то не дал бы ему с ней уехать. Придумал бы что-нибудь, отговорил бы… Серёга не знает всего, что накрутилось здесь за последнюю пару лет. Мечтатель! Всегда он был таким доверчивым щеночком с идеалистическими взглядами на мир, где ему выжить в нашей жестокой среде. Ну да ладно, все, что ни делается, все к лучшему…

Пора бы уже сменить шифр на замке сейфа, давно он его не менял. Не упомнишь все эти комбинации цифр и букв, и так на работе числа скачут как бешеные, а тут еще в голове держи… Но он придумал свой собственный метод. Это просто, как и все гениальное! Ему нужны всего восемь цифр и две буквы. Берешь книгу (сейчас он пользуется обыкновенным томиком Пушкина), первые две или три цифры – номер страницы, далее – номер первой буквы на странице (например, «А» – один, «Б» – два, «В» – три и так далее) потом – номер второй буквы, и так, пока не заполнятся все восемь цифр. А две последние буквы – соответственно следующие по порядку. Очень просто и удобно.

Вот сейчас сорок четвертая страница. «Упиваясь неприятно хмелем светской суеты, позабуду, вероятно, ваши милые черты…» Соответственно шифр будет такой… Черт, где же листок с алфавитом… Ага, вот он… Так, ясно – 44201609ВА. Отлично! Следующий шифр – 45320622АЛ. «Я ехал к вам, живые сны за мной вились толпой игривой, и месяц с правой стороны сопровождал мой бег ретивый». И наверное, никому в жизни не расшифровать, будь он даже семи пядей во лбу. И главное, как естественно: на письменном столе томик Пушкина с закладкой. А вдруг он жить не может без великого русского поэта?

Закрыв книгу, Абалкин устало опустился на диван. Какой длинный сегодня день! Сейчас он плюхнется в ванну-джакузи – вода успокоит его, снимет стресс. Еще лучше его успокоили бы нежные объятия любимой жены, но что поделать – нет у него сейчас жены… Грубо, но в точку – его жену на том свете черти с фонарями ищут. Как бы эти черти не начали и его искать…

Сейчас он приготовит джин-тоник и ляжет в джакузи. И вода приласкает его лучше женских рук.

Вскоре включенная на полную мощность струя с грохотом запенилась, и комната наполнилась паром. Абалкин прошел на кухню, насыпал псу целую миску еды, себе сделал бокал коктейля и бросил в него кусочек льда. Отлично!.. Холостяцкая жизнь несет в себе некоторые преимущества – например, одиночество. А поговорить можно и с собакой. Даже лучше с собакой – не сможет ответить гадостью.

Захватив махровую простыню, Абалкин отключил телефон (чтобы не дергаться попусту), вошел в ванную и с удовольствием погрузился в голубоватую колеблющуюся воду. Блаженство! Он вынырнул, устроился поудобнее, пригубил бокал. Мокрая рука его потянулась к тумблеру. Какой бы сегодня режим выбрать… Ладно, какая разница!

Голубой тумблер мягко поддался усилию пальцев. Мотор тихонько зажужжал, струи воды побежали вдоль ног, вскипая пузырьками воздуха. Но блаженно расслабившееся тело вдруг внезапно выгнулось дугой и стало корчиться судорогами. Мокрые руки лихорадочно цеплялись за край ванны, ноги молотили воду, голова дёргалась, и выпученные глаза светились безумной болью.

Через несколько секунд тело обмякло, распрямилось, опустилось на дно. Руки разжались. Голова ушла под воду. Остановившиеся серые глаза смотрели сквозь прозрачную толщу воды и ничего не видели. Волосы шевелились на голове, колеблемые затихающими струями воды.

Почти сразу же истерически замигал и погас свет. Стало темно… Темно и тихо.

Через некоторое время темная фигура, звякнув ключами, осторожно скользнула в дверной проем. Фонарик выхватывал небольшой пятачок пола, тени испуганно шарахались от светлого луча. Мягко скрипнув, отъехала в сторону книжная полка, открывая дверцу вмурованного в стену сейфа. Тусклые отсветы металла озарили руки в перчатках.

Тихо поскуливая, из кухни вышла собака и, приветливо махнув хвостом, легла на ковре.

Зашелестели страницы книги. Закладка упала на пол, спланировав, как самолётик. Мягкие пальцы в перчатках плавно прокрутили диск. 45320622АЛ. Сорок пятая страница. «Я ехал к вам, живые сны за мной вились толпой игривой, и месяц с правой стороны сопровождал мой бег ретивый». Неслышно щёлкнув, дверца сейфа распахнулась. Те же проворные руки раскрыли бумажный пакет и стали перекладывать содержимое сейфа. Луч фонарика дрожал и метался по стенам.

Дверца захлопнулась. Жужжа, книжная полка встала на место. Фонарик, щёлкнув, погас.

Темная фигура выскользнула в дверь. Собака зевнула, поднялась и, вздыхая, вернулась на кухню. Паркет чуть слышно скрипнул под ее лапами и затих.

Снова стало темно и тихо.

Целый день я ходил по редакциям, предлагая свои новые рассказы о жизни моряков с рыболовецкого траулера «Находка». Но предложение не рождало спрос. Значительно актуальнее оказалась повесть о трудной жизни наркоманов, принесенная каким-то прыщавым юнцом с сальными волосами. Утомленный борьбой с существованием, без рук, без ног я добрался до кровати.

Зазвонил телефон. Это был Коля Ломакин. Голос у него звучал как-то испуганно и неправдоподобно громко.

– Ты уже знаешь? – спросил он.

– Скорее всего, нет, – спокойно ответил я, но по голосу Ломакина стало ясно – что-то случилось.

– Сашка умер.

– Что за ерунда? – отмахнулся я от сказанного, как от назойливой мухи. – Какой Сашка? Абалкин? Я только вчера вечером с ним говорил, он был в полном здравии.

– Да, а потом умер. Прямо в ванной…

Мы несколько секунд молчали.

– Сердечный приступ? – спросил я и тут же осекся. Какой сердечный приступ? Сашка – спортсмен, пудовые гири кидал как яблоки – и сердечный приступ. Ерунда!

– Поражение электрическим током.

– Что?!

– Лежал в джакузи, мотор закоротило на корпус. Несчастный случай, похоже… Но менты зашевелились, наверное, думают, заказное убийство, окопались у Сашки дома. И добиться от них чего-либо совершенно невозможно, молчат в интересах следствия.

– Думаешь, действительно случайность?

– Ничего я не думаю, – сердито ответил Ломакин. – Опасно много думать.

– И что теперь? – Сказать, что я был ошарашен, это значит ничего не сказать.

– Теперь похороны. И конечно же вызовы в милицию. Думаю, тебя тоже потревожат, будь готов.

– Всегда готов, – машинально пошутил я. В голове вертелась единственная назойливая мыслишка, и я ее высказал вслух: – Колька, если это… Ну, ты понимаешь… То кто это может быть?

– Не знаю. – Голос Ломакина звучал глухо. – Может, по своим делам его убрали…

– По каким делам?

– Серый, это не телефонный разговор – во-первых, а во-вторых, я сам знаю не больше тебя. Я в его дела никогда не лез. Мое дело – сторона. Если что, пусть близнецы с ним сами разбираются. Я свою башку под пулю не хочу подставлять… Поминки после похорон будут в моем ресторане. Если надо будет помочь, на тебя можно рассчитывать?

– Конечно, – машинально согласился я.

– Ну тогда пока.

– Пока…

Естественно, меня тоже вызвали для беседы. Кажется, за последнюю неделю я в милиции стал бывать чаще, чем в бане. Если дела пойдут таким образом, придется там навеки поселиться… Впрочем, я пытался использовать свои визиты не для того, чтобы дать информацию следователю, а чтобы ее самому от него получить. Может быть, смерть Сашки как-то связана с гибелью Инги?

Кажется, следак почувствовал мое любопытство, выходящее за рамки приличия, насторожился, но виду не показал. Наверное, планировал сам поймать меня на чем-нибудь. Ну и черт с ним! Ко мне он не подкопается, даже если будет рыть со всех сторон. Я ничего не могу ему сообщить, потому что сам ничего не знаю. Я даже не знаю, где Абалкин жил в последнее время. И тем более не мог ничего предпринять против него, даже если бы и хотел. Но все дело в том, что я против Сашки ничего не имел. Впрочем, у меня были свои соображения насчет того, кто хотел с ним расквитаться, однако я предпочитал помалкивать. Хотя какие соображения – так, смутные догадки…

Следователь копал в основном в направлении личной жизни Абалкина. Ну ясно, если я чуть не сгорел в постели его бывшей жены, то у меня, если смотреть формально, были веские причины недолюбливать Сашку. Тем более я мог бы думать, что именно Абалкин поджег дом, хотя бы из ревности. Что ж, я действительно одно время так и считал. Одна неприятность – у меня не было алиби на позавчерашний вечер. Кто, кроме меня самого, мог подтвердить, что я ночью разговаривал с Абалкиным, а потом мирно лег спать и не покидал собственной постели до утра? Только сам Сашка. Но этот участник диалога никак не мог засвидетельствовать истинность моих слов, потому что был банально мертв. Значит, мое алиби было под большим вопросом.

Следователь как бы между прочим поинтересовался, считаю ли я, что Абалкин был способен на месть из чувства ревности. Но тут я никак не мог ему помочь. Все мои практические познания из этой области чувств конспективно выражались в трагедии Шекспира «Отелло» – и не более того. Мои же личные соображения были гораздо менее выразительны. Меня утешало только то, что Абалкин, если, конечно, дом поджег именно он, совершенно не хотел меня убивать. И даже обрадовался, что мне удалось спастись из огня. И конечно, не стал бы на меня покушаться вновь.

Не знаю, что у него там не клеилось с близнецами, не буду фантазировать, но, наверное, нашлось бы еще немало людей, которые не пожалели бы сил, чтобы отправить банкира на тот свет. По моим понятиям, профессия финансиста в том и заключается, чтобы отнимать деньги у одних и отдавать их другим, а это, естественно, не всем по вкусу. Впрочем, я не слишком разбираюсь в банкирах… Но странно, убийство Абалкина (а следак, кажется, уже не сомневается в том, что это было тщательно запланированное убийство) совершенно не похоже на обычную схему таких преступлений, известную до мелочей, – снайперская винтовка, расстрел из параллельно движущегося автомобиля, засада на узкой дороге или, на худой конец, компромат, переданный в официальные органы. Нет, это было какое-то странное, нетипичное убийство, на убийство совсем непохожее…

В том, что меня заинтересовала катавасия с поджогами и поражением током, не было ничего удивительного, – еще бы мне не заинтересоваться, если я едва не отбросил коньки по чьей-то злой прихоти. Начистить бы этому типу морду за такие дела! Чтоб неповадно было…

Я узнал адрес Абалкина и по нахалке проник в квартиру, прикидываясь лохом. Охранникам дома наврал, что из милиции, а ментам, которые возились в квартире, перерывая все вверх дном, – что меня послал следователь Костенко для ознакомления с местом происшествия. Они, конечно, обалдели от такой наглости, но, пока звонили, пока отыскивали Костенко, пока выясняли, посылал ли он меня к ним, пока возмущались моей наглостью, я уже рассмотрел все, что меня интересовало, и даже успел перекинуться парой фраз с понятыми. Ничего особенного я там не увидел.

В комнате стоял распахнутый сейф, замаскированный под книжную полку. Сейф был пуст. Интересно, хранилось ли в нем что-нибудь? Один из понятых, пожилой пугливый старичок с ушами, заросшими сивым волосом, шепнул мне, что милиция полдня вскрывала металлический ящик сантиметровой толщины, пока наконец не додумалась разрезать металл автогеном. Там ничего интересного не нашли, кроме каких-то бумажек с водяными знаками, документов на сгоревший загородный дом, нотариальных разрешений и прочих официальных бумаженций.

Потихоньку я даже прогулялся в направлении ванной – интересно же, где произошло убийство… Джакузи как джакузи, на мой взгляд, – я их не очень-то много видел.

Норд сидел привязанный к кухонной двери и смотрел на меня печальными, совершенно человеческими глазами. Он даже не реагировал, как положено собаке, на множество людей, наводнивших квартиру, сновавших туда-сюда, бесцеремонно хлопавших дверями и громко перекликавшихся в комнатах. Мне казалось по его мудрым глазам, что он очень много знал. Слишком много даже для собаки.

До кучи неплохо было бы разведать, что думают о последних событиях наши герои из ОПГ – близнецы, подумал я. И решил прикинуться валенком, чтобы что-нибудь выудить из Юрки и Шурки. Или хотя бы по интонации их голоса определить, насколько они огорчены смертью нашего общего друга. Предлог для встречи лежал на поверхности.

У братьев Палей оказалась шикарная резиденция в помещении престижного ночного клуба «Monkeys». Был день, и по клубу сновали только прилежные уборщицы с пылесосами. Солидный швейцар, по виду полковник в отставке, смерил меня высокомерным взглядом аристократа – он за версту чуял, перед кем нужно прогибаться, а перед кем не стоит.

– Юрик! – Я напустил на себя скромно-просительный тон. – Помнишь, ты говорил, что тебе свои люди нужны… Ты еще не передумал? Я готов…

Выставив свой округлый живот, шевеля короткими пальцами ежик бритых волос на голове, Юрик сидел за столом в офисе и жевал губами сигарету – он в который раз на моей памяти бросал курить.

– А? Ну да. – Юрка был поразительно задумчив.

Я всегда замечал, что без своей второй половины – брата – он становился куда менее сообразительным. Близнецы были похожи, как два яйца от одной курицы, но разница в возрасте целых пятнадцать минут отчего-то кардинально повлияла на их способность мыслить. У Шурика она была все же немного более развита, и, может быть, именно поэтому мы всегда легко отличали их друг от друга, несмотря на внешнее сходство. Близнецы всегда и все делали вместе, а теперь, очевидно, вместе занимались криминальными делами. Интересно, девушек они тоже напополам окручивают, подумал я…

Юрка, почёсывая голову, вздохнул:

– Да-да, конечно, надо подыскать тебе что-нибудь… Не бойся, без дела не останешься, – покровительственно изрёк он. Кажется, ему нравилась роль босса. Кто бы мог подумать, ведь было время, за сигаретами в ларёк бегал… Ну да ладно, пусть тешится, разыгрывает из себя крутого.

– А Шурик чем сейчас занимается? – спросил я, только чтобы поддержать разговор.

– Шурик? – Юрка замялся. – Ну-у, в основном занимается похоронами. Хотим сделать всё по высшему разряду. Гроб заказали с музыкой, семь штук баксов стоит – из Англии выписали. Памятник на кладбище забацаем из цельного куска розового мрамора и скульптуру рядом поставим – плачущий ангел. Отлично будет!

– А что ты думаешь насчёт Инги?

– Насчет Инги?.. А что Инга? – Юрка пожал плечами. – Слушай, я, конечно, понимаю тебя, как мужик мужика, но мой совет – брось ты эти сантименты. Ну подумаешь, перепихнулся с бабой – а сырости!.. Сашка мне жалко, вот кого… Сашок – он был о-го-го какой мужик!

– А кто его, как ты думаешь? – Я пристально всматривался в бездонно-пустые глаза Палея.

Юрка нахмурился и тяжело засопел:

– Если б я знал, мы давно бы эту падлу урыли… Я б мог еще понять, если б ему пулю в лоб пустили, – это по-мужски как-то, солидно, а то надо же, изврат какой – электричество к латунному сливу подвести! Двести двадцать вольт – волосы хоть у кого дыбом встанут! Сволочи, кинули фазу от мотора и спокойно дождались результата. Ни пыли, ни шуму, ни выстрелов… Не, не могу я понять всего этого…

Оказывается, они знают, что произошло, и даже более того, знают, как это произошло. Такая осведомленность в технических деталях убийства показалась мне несколько странной, а проявления горечи по поводу смерти друга – преувеличенными. Впрочем, насколько я знаю Юрку и Шурку, несмотря на золотые цепи, которые сейчас болтаются на их круглых животах, они не стали бы делать хорошую мину при плохой игре, хотя бы эта игра и стоила свеч, – у них просто не хватило бы на это соображаловки.

– А что менты? – продолжал я свой мини-допрос.

Юрка нахмурился:

– Трясут. Под нас копают. В банке ревизия. Шороху!

– А как у тебя насчет алиби? – Мой голос звучал как можно более равнодушно.

Юрка внимательно посмотрел на меня:

– А тебе-то что?

Я с равнодушным видом пожал плечами:

– Ничего, если копают, надо алиби иметь. Я так думаю.

Юркин взгляд чуть смягчился.

– Да есть алиби… Десяток девок в клубе подтвердят, что мы с Шуриком здесь всю ночь крутились. Но все равно неприятно… Столько бабок нужно выложить, чтобы отмазаться! Да, кажется, кое-кому очень хочется, чтобы мы на нарах отдохнули, а они пока похозяйничали вместо нас… Впрочем, тебе это не интересно…

– Нет, почему же, очень интересно… А кому хочется?

Юрка сделал вид, что не слышал вопроса:

– А за работу ты, Серёга, не переживай, вот проводим Сашку в последний путь, сразу же тобой займёмся. Скучать не будешь…

У меня мурашки побежали по спине от его ласкового «тобой займемся». И куда это я лезу? И зачем мне это? Сам не пойму!

Сашку убил человек, который имел доступ в квартиру, это ясно как дважды два. Дом охраняемый, консьержка всех в лицо знает. Значит, возможны варианты: домработница, телохранители. В квартиру мог проникнуть только тот, у кого были ключи. Этот человек вошел днем, когда Абалкин находился на работе, спокойно покопался в моторчике джакузи и отправился восвояси. Этот человек был уверен в успехе – Сашка живет один, ванной пользуется один, осечки быть не может. Этот человек хорошо знал, где живет его жертва, знал его привычки и вообще всю обстановку накануне убийства. Более того, или его хорошо знала охрана дома, или он хорошо знал, как обойти охрану, чтобы его не заметили. Этот человек – свой. Этот человек хорошо знал, где находится загородный дом и как туда попасть. И еще он хорошо знал, что делает, когда обливал бензином деревянные перекрытия…

Что, если встретиться с домработницей?

Адрес домработницы я выцыганил у следователя Костенко под тем предлогом, что хочу забрать у нее собаку Абалкина. Зачем старушке такой огромный пёс? Ее пенсии, наверное, на прокорм этой животины не хватит. На самом деле меня интересовало, что мне могла поведать эта старушка о последнем дне жизни своего хозяина. Вряд ли, конечно, она замешана в убийстве – иначе она давным-давно сидела бы в КПЗ. Следователь Костенко тоже кашу не даром ест и лаптем щи не хлебает.

Воображаемая мною старушка – божий одуванчик оказалась довольно моложавой женщиной дородно-добродушного вида. Ее огромная грудь колыхалась в вязаной кофточке, как большое животное, посаженное в мешок. По-моему, женщины таких объемов и такого добродушно-хозяйственного вида просто не способны на преступление – или я ничего не понимаю в женщинах…

Я узнал от нее все, что хотел, за пять минут – она с готовностью выложила мне все, что знала, плюс свои богатые домыслы. Через полчаса я уже вел на поводке прихрамывающего Норда, направляясь к себе домой.

Итак, домработница (хозяйка, как она себя называла) работала у Абалкина уже года четыре, приходила на несколько часов в день убраться, приготовить еду, выгулять пса. В день перед смертью Сашки всё было как обычно – она ушла около шести часов вечера. Джакузи не включала – ей это незачем, у нее дома есть ванная. Следов пребывания незнакомого человека в квартире не заметила.

Ключи от пятикомнатных хором существовали в двух экземплярах – у нее и у хозяев. Инга не жила в этом доме уже около полугода, но у нее имелся еще один комплект – она приходила иногда забрать кое-какие вещи. Ничего плохого хозяйка ни об Инге, ни о Сашке не могла сказать – только пару раз утёрла платочком заслезившийся глаз.

Единственное, что меня заинтересовало, – осенью, где-то полгода назад, мотор от джакузи ломался. Нет, ничего страшного не было, просто он перестал работать и пришлось вызывать специалистов из сервис-центра. С ними разговаривала сама молодая хозяйка. Специалисты наладили механизм и дали гарантию на полгода. И надо же – через полгода такая катавасия! К несчастью, молодая хозяйка погибла, и теперь никто не может рассказать, что эти «сантехники» там нахимичили… Но целых полгода ванна функционировала отлично!

После посещения домработницы я позвонил Славке Бешеному. В конце концов, он официальный охранник Абалкина, и интересно узнать его мнение по поводу последних событий. Но Славка твердил как заведенный, что гибель Сашки, мол, несчастный случай, трагедия, в которой нет ничего криминального.

– И вообще, в тот день было не мое дежурство, – запальчиво оправдывался он. – А ребята, я их всех прекрасно знаю, действовали строго по инструкции – осмотрели лифт, лестничную клетку, квартиру и ушли. В инструкции не сказано, что телохранитель должен проверять, работает ли ванна в квартире клиента. – В голосе Славки слышалось еле скрываемое раздражение. Очевидно, его уже достали с подобными вопросами.

– А ты-то сам чем занимался в тот день? – невинно, как бы между прочим, поинтересовался я.

– Что ты хочешь сказать? – По голосу было слышно, как Славка напрягся. – Что это я его?.. Да?

– Брось заводиться, Славка, – примиряюще произнес я. – Я ж просто так…

– Да на даче я был! Картошку сажал! С тёщей! – со злостью выкрикнул в трубку Славка. – Хочешь, телефон ее дам, позвони… И соседи видели! От кого, от кого, а от тебя, Серёга, я не ожидал такой подлянки…

– Прости, Слав, сам понимаешь, такие события… И меня тоже в милицию таскают… У кого хошь голова пойдет кругом… – извинился я.

Итак, Бешеный ничего не знает и ключей у него нет. Значит, свободный комплект, судьба которого сейчас неизвестна, был только у Инги. Впрочем, сделать слепок очень легко, достаточно только пару минут подержать ключ в руках.

Следующий звонок был следователю Костенко. На его откровенность я не надеялся, больше рассчитывая на то, что он обалдеет от моей наглости и выболтает что-либо дельное. Дело о поджоге загородного дома было недавно передано из области в Москву и слито с делом об убийстве Абалкина.

Насколько я помнил, у Инги в замке зажигания висела огромная связка ключей. Скорее всего, в этой связке было собрано всё – и ключи от квартиры, и от машины.

Я прикрыл глаза, напряженно вспоминая минуты того, в полном смысле слова незабываемого вечера… Та-ак… Когда мы подъехали к загородному дому, то минут пять не выходили из машины – целовались. Потом поднялись на крылечко, я обнимал ее, ее руки были свободны. Да, кажется, свободны… Я бы запомнил, если бы у нее в руках гремела увесистая связка. Обязательно запомнил! Потом она набрала кодовый замок, и дверь дачи открылась. Значит, ключи оставались в машине. Даже если машина горела – ну, минут двадцать, чему там гореть дольше, – то ключи должны были висеть в замке зажигания.

Следователь сосредоточенно буркнул в трубку свое обычное:

– Костенко слушает.

– Скажите, а в сгоревшей машине были ключи от квартиры Абалкина? – спросил я с места в карьер.

– Ключи? Какие ключи? – расслабленно удивился Костенко и тут же спохватился: – Ах, ключи! Нет, а что… – И тут же он строго добавил: – В интересах следствия я не могу вам ничего сказать.

Я удовлетворенно положил трубку – значит, ключей они не нашли.

Напрягая свои мозги, я пытался выцарапать из них все, что когда-либо читал в детективах по поводу замков и их вскрытия. Мои гениальные до безобразия идеи заключались в следующем. Что значило исчезновение ключей из машины Инги? Это значило вот что: слепок делать нерационально – никогда дубликат не будет вполне соответствовать оригиналу, и, значит, на замке останутся царапины. Царапины – это наводка. А зачем давать сыщикам наводку? В конце концов, они могут откопать слесаря, который делал дубликат, а слесарь укажет на заказчика. Не проще ли добыть третий комплект ключей и таким образом увести следствие в сторону бывшей жены?

Но бывшая жена почти месяц как сгорела… О чем это говорит? Не о том ли, что поджог дома и смерть Абалкина – дело одних и тех же рук? Тот, кто убил Ингу, умело свалил подозрения на ее бывшего мужа. Милиция так и не смогла с достоверностью установить, виновен ли он в поджоге, – по многим внешним признакам выходило, что виновен… Итак, думал преступник, Абалкина обвиняют в смерти жены. А смерть самого Абалкина помешает следствию установить поджигателя, тем более что и гибель Сашки была замаскирована под несчастный случай…

Наверное, если бы Абалкин не добрался до должности управляющего банка, никто бы и не стал копаться в том, почему супердорогое, супернадёжное джакузи вдруг стало бить током. Именно в этом просчет убийцы… Если бы Сашка был обыкновенным рабочим, например, завода «Серп и молот», дело бы закрыли еще в тот же день, когда нашли тело, плавающее в воде. Но он не был обыкновенным рабочим. К тому же обыкновенные рабочие не имеют дурной привычки нежиться в джакузи. И возможно, именно поэтому они живы и здоровы, а Сашки нет на этом свете…

Но зачем неизвестному поджигателю, который укокошил Абалкина, убивать ни в чем не повинную Ингу? Я даже остановился, пораженный этой мыслью. Сашке-то убрать жену была прямая выгода – деньги и всё такое прочее. Но безобидную, запутавшуюся в жизни Ингу – кому и зачем понадобилось убивать?! Да еще и меня вместе с ней?

Гадал и мучился я недолго. Ответ напрашивался сам собой – чтобы завладеть ключами от квартиры и убрать банкира. Инга и я – мы были только досадным препятствием на дороге преступника (или преступников). Он (или они) замахивался на Сашку и по пути убрал нас…

Мучительные рассуждения опять завели меня в очередной тупик. Хорошо, преступник убил Ингу из-за ключей, но зачем надо было поджигать дом? Ведь никем не охраняемая машина стояла на улице, и в замке зажигания совершенно свободно болтались вожделенные ключи? Пришлось придумать ответ и на этот вопрос: чтобы никто не хватился ключей. Инга могла сообщить Сашке о пропаже, возможно, потребовала бы от него другой комплект, Сашка насторожился бы и, вероятно, захотел бы сменить замки, что совсем было не на руку преступнику… А так все тип-топ: Инга молчит, Сашка молчит тоже, один я по странному стечению обстоятельств разгуливаю на свободе и задаю дурацкие вопросы. Впрочем, на свободе разгуливает еще и преступник. Но кто он? Я долго и бесплодно мучился этим вопросом, пока не задремал.

Когда я уже засыпал, то услышал, как под дверью тихо поскуливает Норд, – наверное, тоскует по своей прошлой жизни… Бедняга… Ничего, привыкнет…

И я провалился в черную бездну.

Глава пятая

Юрка Палей не обманывал – они действительно устроили всё по высшему разряду. Похороны были организованы раздражающе дорого, с купеческим размахом, помпезно, с претенциозной роскошью. Даже кто-то с телевидения крутился на кладбище, и посверкивали вспышки фоторепортёров… В таких похоронах не хватало только одного – искренности.

Впрочем, от кого ее требовать, – не от тех ли, кто приложил руку к гибели Абалкина? Я подумал, может быть, среди этих черных фигур, темной шевелящейся массой столпившихся вокруг рыжей ямы, стоит тот, кто совершил убийство… И возможно, не одно. Вот он смотрит на дело рук своих – какие мысли посещают его в этот миг? Думает ли он о той выгоде, которую принесла ему смерть Сашки? Терзается ли запоздалыми муками совести? Или он спокоен, не думая совершенно ни о чем, ничего не ощущая, кроме редкого майского дождя, сеющегося сквозь дымку низких облаков?

Удовлетворив свою меланхолию такими риторическими вопросами, я отошел в сторону от того места, где уже минут сорок гремели гневно-скорбные речи ангажированных плакальщиков.

Я сел под березку, привалившись спиной к ее шершавому, с черными рубцами стволу, и уставился невидящим взглядом в дымчатую даль. Нет, никогда мне не узнать правды об этих двух смертях, что прошли мимо, задев меня своим черным крылом. Никогда… Да и надо ли в этом копаться?

Мой беспорядочно блуждающий взор привлекла молодая женщина с черным платочком на шее, которая, печально опустив голову, стояла немного в стороне от основной массы народа. Она была примерно такого же возраста, как я, точнее, как все мы, бывшие члены Шестой бригады, хрупкая и почему-то очень отчуждённая. Это меня сразу же как-то расположило к ней. Я чувствовал себя таким же одиноким, как она, несмотря на одиннадцать самых лучших в мире друзей. «Уже десять, – с горечью подумал я. – Сашки-то нет…»

А женщина всё стояла, не шелохнувшись, ее плащ то и дело вздымали порывы северного ветра. Из-под черной вуали, спускавшейся со шляпки до густых бровей вразлет, пытливые глаза исподтишка рассматривали людей, толпящихся у гроба, из которого, как и обещал Юрик, лилась печальная, вытягивающая нервы музыка.

Наверное, любовница Абалкина, решил я и автоматически отметил: ничего себе, хорошенькая…

Она действительно была красива. Черные волосы цвета воронова крыла лежали вдоль щек. Налёт нежного румянца. А глаза были такие синие, что я различал их цвет даже издалека. В ней было что-то восточное, японское, что ли, но без той характерной желтизны монголоидной расы. Бледное нежное лицо, свойственное больше блондинкам. Яркие глаза и жгуче-черные волосы составляли привлекающий внимание контраст.

Когда началось прощание с Абалкиным, важно возлежащим в английском гробу за семь тысяч долларов, она подошла последней, наклонилась, едва коснулась лба покойника, легко сжала его восковую руку – и какая-то мимолетная тень легла на ее лицо. И я мог бы поклясться, что она улыбается, если бы через секунду женщина не достала из сумочки платочек и не приложила его к глазам, отходя в сторону. Ее плечи чуть заметно вздрагивали.

Она стояла неподалёку от меня, прикусив и без того припухшую губу, как бы пытаясь не разрыдаться. Измятый платочек выскользнул из ее пальцев, упал к ногам, и тут же его подхватил ветер, относя в сторону.

Я галантно поднял платочек и приблизился к ней. Хороший повод познакомиться (говорят, на кладбищах происходят самые удачные встречи). Интересно, кто она Абалкину… Судя по всему, ее никто из собравшихся не знает.

– Возьмите, – мягко произнес я, протягивая белый матерчатый комок. – Ваш платочек совсем испачкался, позвольте предложить вам свой.

– Спасибо. – Она с благодарностью взглянула на меня полными слез глазами.

В уме я уже подбирал роскошные сравнения для ее синих глаз. Вот некоторые, пришедшие на ум: лазуритовый камень, оправленный в чернёное серебро густых ресниц, бирюза того редкого оттенка, который можно найти только у камней, вывезенных с величественного Памира, сапфиры чистейшей воды из чилийских копей, достойные украшать только короны царей, синева вечереющего неба – в том месте, на востоке, где безоблачная дневная лазурь густеет и из-под нее проглядывает торжественный бархат ночи…

Кстати, в ее ответе был слабый, еле различимый иностранный акцент. Это меня удивило.

– Вы хорошо знали его? – осторожно спросил я, кивая на покойника. Интересно, не ошибся ли я насчет акцента?

– О да, хорошо. (Нет, не ошибся!) Очень, очень хорошо. – Она печально опустила взгляд. В голосе звучала грусть.

– Это мой друг, – добавил я.

– Он был мой друг тоже очень много.

– В смысле, очень близкий?

– Да, да, довольно близкий… Но не бойфренд, нет… Просто друг. – Английский акцент был, что говорится, ей к лицу.

– Вы из Англии? – напрямик спросил я. Интересно, откуда у Абалкина могли появиться английские друзья?

– Из Англии? О нет-нет! Я американка, город Вашингтон, штат Вашингтон.

– Извините, я не представился… Сергей Копцев. Временно неработающий литератор.

– О, вы писатель? – Она с интересом вперила в меня синий взгляд. – Всегда мечтала познакомиться с русским писателем! Но боюсь, вы пьете много водки.

– Немало, – согласился я. – Но в остальном я не Чехов, не Достоевский и даже не Лев Толстой. К сожалению… А как вас зовут?

– О, извините, я не представилась. Кэтрин Мэйфлауэр… Я работаю в русском бюро AEN. Журналистка.

– Кэтрин… Какое прекрасное имя! Жену Уильяма Блейка тоже звали Кэтрин, и, надо сказать, она его очень любила.

– Вы читали Блейка?

– А что, с трудом верится? Вот слушайте… Правда, это не слишком вяжется с похоронами…

Слезы женщины мгновенно высохли, и, еле сдерживаясь, она негромко прыснула в кулак. Разговор становился всё оживлённее. На нас уже стали обращать внимание. Неплохо было бы уйти отсюда. Кажется, эта бодяга с речами растянется еще часа на два…

– Мы с вами почти коллеги… – Я с удовольствием пожал ее узкую руку. Она была холодна как лёд. Почему-то мне не верилось, что у Абалкина была любовница – американская журналистка. Просто не хочется в это верить, подумал я, а вслух сказал: – Вы, по-моему, совсем замёрзли. Церемония заканчивается, не хотите ли выпить чашечку кофе? Я знаю приличное кафе неподалёку.

– С удовольствием.

И мы тихо слиняли под прикрытием широких спин охраны братьев Палей.

Мы сидели в маленьком кафе, у окна, за которым непрерывно змеился мокрый хвост из блестящих машин. Кэтрин грела в руках маленькую чашечку. Разговор трепыхался вокруг нелепой смерти нашего общего друга.

– А вы знали его жену? – спросила меня Кэтрин.

Я почему-то смутился и опустил глаза. Вот уж чего-чего, а не ожидал от себя подобной стеснительности! Но не рассказывать же малознакомой красивой женщине, что мы с женой покойного чуть было не сгорели в одной постели.

– И да, и нет, – туманно выразился я.

– Почему и да, и нет? – Она не отводила от меня пристального испытующего взгляда. Трудно было врать под таким взглядом.

– Едва мы познакомились, как она трагически погибла при странных обстоятельствах…

– О да, я что-то слышала об этом. Кажется, она сгорела…

– Можно сказать и так… – Мне не хотелось вспоминать об этом кошмаре, сидя в уютном кафе.

Было бы неплохо тактично перевести разговор на другое, например, на наше знакомство. В качестве переходного варианта никакие идеи в голову не лезли, кроме сетований на погоду, и я выдавил из себя сакраментальную фразу, которая годилась бы для абсолютно любого собеседника любого пола, национальности и вероисповедания:

– Погода сегодня не слишком радостная, дождь с самого утра… Скажите, Катя…

– Катья? – немного удивилась Кэтрин. – О да, я знаю, это фамильярный вариант моего имени по-русски… Хорошо, пусть будет Катья… Тогда как же мне называть вас? Скажите, господин Копцев, а как вас зовут ваши друзья, ваша мама?

– Ну, по-разному, – замялся я и скромно добавил: – Обычно знакомые женщины зовут меня Серёжей.

– О, Серожа! – восхитилась моя собеседница. – Прекрасное имя! Такое… Как это по-русски? Благозвучное! О’кей, я тоже буду называть вас Серожей! Хорошо?

Я немного нахмурился – показалось, что мое в принципе довольно приличное имя звучит в ее заграничных устах как-то примитивно-деревенски.

– Нет, Серёжа – это очень скучно, – возразил я. – Зовите меня лучше по-французски – Серж. Или с итальянским акцентом – Сержио.

– Ну, как хотите, – уступила моя собеседница.

Она достала из сумочки пачку сигарет (я тут же щёлкнул своей фирменной зажигалкой – драконом, из пасти которого изрыгалось синее пламя) и, закурив, тихо спросила, задумчиво глядя на тлеющий кончик:

– Она была красивая? – Упорный взгляд держал меня на привязи, не давая уйти от ответа.

– Инга? Ну… Да, пожалуй, красивая… Но не такая красивая, как вы. – Я был доволен, что вывернулся и сумел даже выдавить из себя комплимент.

– Мне рассказывали, что она была… как мне говорили, crazy – сумасшедшая… И очень, очень злая…

– Да ну, не верьте. – Я откинулся на спинку стула.

Почему уже третий человек за короткое время рассказывает мне о том, что Инга была, мягко говоря, стервозной особой? Я вспомнил блестящую от дождя дорогу, черной лентой уходящую в глубь леса, усыпляющее ёрзанье «дворников» по лобовому стеклу, мою руку на прохладной узкой руке и тихие проникновенные слова: «Никогда не верь плохому обо мне… Никогда!» И потом – поцелуи, шуршание серебристого платья, черное забытье глубокого сна и – огненный плен пылающего дома.

Я поёжился от воспоминаний и тихо сказал, мрачно глядя на размытые контуры автомобилей в сером окне:

– Нет, не надо верить всему дурному, что говорят люди… Тем более ее уже нет на этом свете…

Вечером мне позвонил Эдик Савоськин. Его голос звучал глухо и озабоченно.

– Ходят слухи, что братья предлагают тебе вступить в дело? – напрямик спросил он.

– Вроде бы был такой разговор, – туманно ответил я.

– Откажись. – Савоськин был, как всегда, груб и прямолинеен.

– Почему?

– Слушай, тебя здесь давно не было, ты же ничего не знаешь, – раздражённо начал Эдик. – Пока ты по свету шлялся, тут знаешь какие дела накрутились?! Так что поверь старому другу: откажись и живи себе спокойно.

– Какие дела? – Разговор становился час от часу интереснее.

– Какие, какие… Такие! – Эдик явно злился, что приходится мне все растолковывать. – Сам не можешь сообразить?

– Не могу.

– Ну ты… блин… Тебе того раза показалось мало? Понравился запах подпаленной шкуры? Я тебе говорю, радуйся, что ноги унес! Рядом с Сашкой лежать хочешь? Так не думай, рядом не положат, не тот калибр. В лучшем случае найдут тебя в лесу…

– А в худшем?

– А в худшем – вообще не найдут. Я-то сам по глупости с ними связался, так теперь уж не чаю уйти от них, за горло держат. Да что я тебя уговариваю! Видно, тебе белые тапочки поскорее примерить хочется!

– Стоп, Савоськин, не злись. Ты, вообще, что, меня насчет близнецов предупредить хочешь?

– Ну!

– Так я не дурак, сам давно всё понял. А за заботу спасибо. Но белые тапочки мне пока еще рано покупать.

– Ну, смотри… И вот еще что… Ты, я заметил, такую фигуристую дамочку сегодня подцепил…

– Ну…

– Ты знаешь, я ее недавно видел… Как бы тебе сказать?..

– Ну и что? Я тоже ее видел.

– Да ты послушай… Я видел ее! Она пыталась войти в квартиру, где раньше жила Инга. Ты же понимаешь, квартира опечатана после всего, что случилось, в ней никто не живет. Может, она из ФСБ?

– Да хоть из ЦРУ, – легкомысленно отозвался я. – А ты-то сам что делал около квартиры Инги?

– Не беспокойся, я ни за кем не шпионил. Так, заходил к одному своему клиенту, должок стребовать. Понимаешь, эту хату Инге сосватал именно я, когда они с Сашкой решили разбежаться, – одна моя клиентка сдавала недорого надежным людям. А позавчера иду мимо – смотрю, женщина в замке копается. Увидела меня – отошла от двери, отвернулась и сделала вид, будто ищет что-то в сумочке. Подозрительно!

– Ты ошибся, Эдик, – сказал я почти нежно. Кажется, у Савоськина обострение недавно приобретенной болезни – мании преследования. – Это была не она. Кэтрин не могла входить в квартиру женщины, которую даже никогда не видела. Ты ошибся, Эдик.

– Не веришь, потому что не хочешь верить, – мрачно отрезал Савоськин. – Не хочешь верить – не верь. Мое дело маленькое – я тебя предупредил. А там как знаешь.

Короткие гудки в трубке запищали остро и тревожно. Я еще несколько секунд меланхолически выслушивал их, задумчиво крутя телефонный шнур. Потом бросил трубку и побрел на кухню класть шампанское в морозилку. Скоро ко мне должна была прийти Кэтрин Мэйфлауэр.

– Катя Майский Цветок, – перевел я ее имя и фамилию и улыбнулся. Ну и дурацкие видения у этого Савоськина!

Пели автомобильные шины, наматывая километры на спидометре, гладкое пригородное шоссе расстилалось ровной широкой лентой, уходящей в темноту. Свет фар выхватывал из подступающего к обочинам мрака очертания деревьев. То и дело появлялись встречные машины, в основном длинные грузовики-фуры, слепили ярким светом. Что за отвратительное дело – езда по ночам, то и дело приходится переключаться с дальнего света на ближний – это ужасно муторно!

Эдик Савоськин прислушался. Мотор работал ровно, успокаивающе гудел – нет прекраснее музыки на свете, чем гул хорошо отрегулированного двигателя. Машина неплохая, почти новая, а досталась задёшево – Колька Ломакин потер крыло и загнал ему по дешевке… А сам сейчас рассекает по городу на новой «ауди». Что ж, правильно, директор ресторана должен ездить на солидной машине… «Вот немного войду в силу и себе какую-нибудь иномарочку покруче отхвачу…» – подумал Савоськин и улыбнулся.

Он устроился на сиденье поудобнее, отцепил ремни безопасности (при его толщине это сущие муки), включил магнитолу. Шкала настройки осветилась зыбким зеленоватым светом, полилась тихая завораживающая музыка.

Савоськин улыбнулся. Сегодня пятница, трудовая неделя позади. И какая тяжелая неделя! Позади смерть Абалкина и его похороны, неприятный разговор с близнецами, мучительные два дня, отведенные на раздумья, и еще один разговор – последний. «Нет!» – сказал он им твердо.

Он был горд своим решением. Он не будет потворствовать их грязным делишкам, он не хочет вступать в конфликт с законом, а потом отсиживаться за решеткой за кого-то. У него трое детей, и он хочет, чтобы дети знали – их отец честный человек. Пусть он трудяга, простой мужик, умеющий только работать до седьмого пота, но он честный человек. И никакие посулы и запугивания не смогут его свернуть с прямого пути…

Эдик мотнул головой. Уже поздно, он устал, чертовски хочется спать… Он работал целый день – вытягивал битую «пятёрку». Хозяин обещал хорошо заплатить за срочную работу. Что ж, Эдик свою работу сделал. Сделал честно и добросовестно. Честность и добросовестность – это его фирменный знак, кредо его автосервиса. Хозяин «пятёрки» расскажет о нем другому, тот – третьему, и к нему потянутся клиенты. Ведь честность и добросовестность – такие редкие качества в наше время!

У него уже сейчас есть постоянные клиенты. Конечно, их пока не так много, всего-то десятка два едва наберётся, но и это уже неплохо. Он работает уже чуть больше двух лет, а уже какой успех! Он почти полностью вернул близнецам свой долг – они давали ему сумму «на обзаведение хозяйством». Савоськин прекрасно помнил, как это было…

Он долго не хотел идти к братьям на поклон – интуитивно сторонился всего нечистоплотного, криминального. Жена уговорила – что же, всю жизнь прозябать механиком в гараже, работать на чужого дядю, пора заводить собственное дело. А как заводить, если нужен начальный капитал… Короче, переломив себя, он пошел.

Разговаривал с ним Шурик. Несмотря на то что близнецы были похожи друг на друга, как серые кошки ночью, старший брат, Шурка, всегда был значительно хитрее.

– Не переживай, Савоськин, – сказал он. – Войдешь в полную силу – отдашь. Мы подождем, сколько нужно… Сколько? Ну пять лет, семь… Я знаю тебя, ты не обманешь старого друга… А встанешь на ноги – при случае, может быть, нам с Юркой поможешь, чего-нибудь поремонтируешь!

Конечно, радостно думал тогда Савоськин, о чем речь! Отрихтовать, покрасить машину, отрегулировать двигатель старым школьным друзьям – нет базара! Сделает всё мигом и совершенно бесплатно. Эдик Савоськин никогда не забывает добра. Тогда он еще не знал, о какого рода помощи идет разговор…

Всё началось с того, что три месяца назад братья попросили его взять на работу еще одного механика. У Эдика уже работали двое – отличные парни, работящие, честные. Он пообещал им взять их в долю, когда раскрутится, – и они старались вовсю. На третьего работы просто не было. Но пришлось уступить братьям. И что тут началось!

По ночам неизвестные молодцы с опасно оттопыренными карманами подгоняли к автосервису шикарные иномарки. Днем новый механик возился с этими автомобилями, травил металл кислотой, негромко стучал молоточком – перебивал номера на кузове, шасси, двигателе. Потом загонял машины в горячий бокс на перекраску. Через пару дней приезжали те же мордатые молодцы, вешали на машину новые, с иголочки номера и забирали тачки, не сказав Эдику ни здрасьте, ни до свидания, как будто он здесь был никто.

К хозяину новый механик относился без должного пиетета, как равный, – очевидно, понимал, что ему ничего не грозит. Эдик, естественно, сразу допёр, чем занимается его подчинённый и чем это грозит ему самому, Эдику. Он вызвал новенького для разговора и недвусмысленно намекнул, что пора завязывать с угнанными тачками, его сервис – не бандитская контора, и темные делишки здесь проворачиваться не будут.

– Говори с близнецами, – лениво ответил ему новый механик и сплюнул сквозь зубы. – Мое дело маленькое…

Только тогда Эдик понял, какого рода услуг от него ожидали благодетели. Понял и испугался. И возмутился. И решил прекратить все эти темные делишки на подвластной ему территории. И сразу же, на следующий день, в сервисе появился зеленый бронированный «шевроле» близнецов. Шурка бросил ключи от машины механику:

– Посмотри-ка, сделай, что надо…

Тот мгновенно испарился, как будто дематериализовался.

– Как дела, Эдик? – ласково спросил Савоськина младший братец. – Как твой бизнес? Растет, расширяется?

Эдик настороженно молчал. Он понимал, зачем они к нему пришли…

Черт! Что за мутотень передают по радио! Можно сдохнуть от тоски или заснуть за рулем. Ничего, еще километров тридцать до поворота на дачу, где отдыхают летом жена и детишки. Дети, наверное, уже спят, набегались за день… Эдик расплылся в улыбке. Он везет им продукты, игрушки, книжки. Он знает, как только его машина запрыгает по выбоинам деревенского проселка, они пулей выскочат из постелей и со всех ног кинутся его встречать: «Папка приехал!..»

Встречная машина неожиданно вынырнула из-за горки, обдав ослепительным светом дальних фар, – Эдик вздрогнул. Что-то он совсем замечтался, расслабился. Надо покрутить гетеродин, найти что-нибудь повеселее…

Они дали ему несколько дней на раздумье. Или он будет работать на них, или пусть сворачивает свой бизнес. Ну и что, что деньги он уже вернул?.. А проценты? Знает ли он, какие набежали за это время проценты? То-то и оно… Но если только он согласится работать на них, отбоя от клиентов не будет. За работу ему будут платить хорошо. Так хорошо, что все заветные мечты Савоськина сразу исполнятся. Он сможет арендовать здание больше того, что сейчас занимает, купит самую лучшую аппаратуру, да и жене на норковую шубу останется, и детишкам на молочишко…

А если нет… Они не уточняли, что будет, если он не согласится, – зачем пугать школьного друга? Они были уверены, что он согласится. Какой дурак откажется от такого заманчивого предложения!

Но вчера, сразу же после разговора с Копцевым, он позвонил им и сказал: «Нет». Проценты он выплатит, а насчет остального – извините.

«Как бы не пришлось пожалеть, Эдик!» – предупредил его один из братьев, в голосе прозвучала недвусмысленная угроза. «Не пожалею», – уверенно ответил Савоськин.

Если бы Серёга всё это знал, он бежал бы от близнецов как черт от ладана. Ну кто бы мог подумать, что так повернется старая дружба… Теперь от этой дружбы недвусмысленно попахивает смертью. Да что там попахивает – несет! Недаром он предупредил Копцева насчет этой черноволосой девицы – очень подозрительная девица. Со стороны видно было, что на похоронах она специально возле Серёги всё время вертелась, старалась, чтобы он на нее обратил внимание. Интересно, что ей надо было в квартире Инги? Может быть, Инга просто была ее подругой, стоит ли поднимать шум по такому пустяковому поводу?

Однако смешно думать, что у Инги Абалкиной могли быть какие-нибудь подруги. Разве что такие же издерганные, капризные стервы, как и она сама. Вот «друзей» у нее было навалом!.. Она и его, Савоськина, пыталась охмурить, но он не поддался. У него жена, дети, бизнес, и его смазливым личиком не заманишь. Как только она почувствовала, что не на того напала, – и сразу же как с цепи сорвалась, попыталась перессорить его со всеми друзьями. Но мужскую дружбу не так-то легко порушить – не вышло. Он знает из косвенных намеков, это была именно ее идея – использовать предприятие Савоськина под переделку угнанных машин. Во всяком случае, ее задушевная дружба с братьями ни у кого не вызывала ни малейших сомнений.

Ну да бог с ней… Пусть земля ей будет пухом… Хорошо, что простачок Серёга не успел с ней близко сойтись. Она и ему бы жизнь изрядно подпортила…

Теперь всё будет хорошо. Эдик уверен, близнецы ему ничего не сделают, побоятся… Он же не чужой, он же все-таки из своих. Он чувствует, теперь всё пойдет как надо…

Скоро он будет на месте. Сначала пост ГАИ, потом поворот на деревню. Еще километров десять, не больше. При такой скорости – минут пять.

Из-за поворота выворачивала неповоротливая, тяжело груженная фура. Габаритные огни были выключены – водитель под покровом темноты объезжал по просёлку пост ГАИ. Дальний свет фар выхватил крупную надпись по борту «BERNARD & С^О». «Козел, дорогу перегородил», – мелькнула мысль.

Чуть сбросив газ, Савоськин вывернул рулевое колесо – справа от фуры еще оставался узкий коридорчик, метра три, в самый раз, чтобы проскочить. Но его «семёрка», не меняя направления движения, неслась прямо на крупную синюю надпись «BERNARD & С^О». Эдик безостановочно крутил руль, но автомобиль летел прямо в белый борт грузовика. Рука надавила на сигнал.

«Конец!» – мелькнула мысль за долю секунды до столкновения. Пронзительный вой сирены. Автомобиль врезался точно в пролёт между колёсами грузовика и затих. Крыша машины собралась гармошкой, разбитая голова Эдика Савоськина упала на руль. Раскрытые глаза неподвижно смотрели в одну точку. В них белым зрачком застыла полная яркая луна.

Глава шестая

Я проснулся рано утром и лежал, глядя в потолок. Кэтрин ушла, как только рассвело, – вызвала по телефону такси и уехала. «Мне еще статью писать», – улыбнулась она в ответ на упрашивания, чмокнула в щеку, оделась и вышла. Я так и не спросил у нее то, что намеревался спросить…

Как только она вошла в квартиру, Норд, такой недоверчивый и строгий с незнакомыми людьми, кинулся к ней и облизал всё лицо огромным розовым языком. Я смотрел на него с удивлением: он, солидный, в возрасте пёс, совершенно потерял свое собачье достоинство и вел себя как последняя болонка.

– Он узнал меня, Сержи, – смеялась Кэтрин. – Норд узнал меня!

Ее тонкие руки тонули в густой собачьей шерсти. Они ласково теребили пса, тянули его за уши, пухлые губы целовали черную кнопку носа и шептали какие-то нежные английские глупости: «Му darling, my dear puppy, my small silly puppy, kiss your mummy…» А Норд, позабыв о своем выдержанном, нордическом характере, позволял ей проделывать всё это и только утомлённо махал хвостом.

Надо ли говорить о том, как я ему завидовал!

– Ты, наверное, часто бывала у Абалкина, – вынужден был сказать я, наблюдая за подобной идиллией.

На мой суровый мужской вкус, не склонный к сантиментам, сцена нежности несколько затянулась. Я тоже требовал внимания! Конечно, у меня нет такой густой длинной шерсти, как у Норда, но в остальном я очень неплох.