Верёвка и Генералов

Глава 1

После вчерашнего Вера чувствовала себя скверно и еле переставляла ноги в видавших виды осенних ботинках. Привычная дорога в школу сегодня давалась с трудом. Её подруга Галя Проступина, которую все почтительно называли Ступой, наоборот, вызывающе-бодро вышагивала на высоких каблуках, аккуратно, чтобы не забрызгать новые туфли, обходила лужи, и болтала, болтала, болтала. Словно вчера в парке перед дискотекой и потом еще в наполненном сигаретным дымом и вонью домофицеровском туалете это вовсе не она глотала прямо из бутылки бесцветную противную жидкость, запивая её горечь водой из-под крана. «Сейчас бы таблетку какую-нибудь и поспать еще часа три», – с досадой подумала Вера, ощущая, как усиливается головная боль.

– Нет, но этот Ваня… или Веня – как там его звали? Ну, тот, что ко мне на дискаче прицепился. Это просто катастрофа какая-то. Он так беспонтово целуется… Хотя всё-таки лучше, чем Вжик. Тот вообще кусается, дурак. Ты пробовала с ним?.. Эй, Верёвка, ты что, язык проглотила? – Ступа остановилась и недоумённо уставилась на подругу. – Да ты какая-то зелёная вся, перебрала что ли?..

Пришлось Вере отвечать.

– Я вообще дискотеку почти не помню…

– Это у тебя от недостатка опыта, – хихикнула Ступа. – Ну ничего, опыт – дело наживное… Пойдем, покурим? У меня одна сигарета осталась.

Зашли в подъезд ближайшего к школе жилого дома. Ступа зажгла сигарету «Честерфилд», манерно поместила её между двух вытянутых пальцев, сделала несколько затяжек и протянула Вере. Та скривилась:

– Не могу, тошнит…

Наверху открылась, а потом захлопнулась дверь, и кто-то стал спускаться вниз. Вера забеспокоилась:

– Пойдём отсюда, а то сейчас ругаться будут. Туши скорей!

Но Ступа и не думала ретироваться.

– Вот ещё! И что ты всех боишься? Надо уметь постоять за себя!

Полная женщина недовольно посмотрела на Ступу, которая с невозмутимо-наглым лицом выпускала дым кольцами, на Веру, прижавшуюся к стене, и, хотя в первый момент промолчала, перед самым выходом всё же не сдержалась:

– Как вы надоели, курилки! Идите в свой подъезд и дымите там, сколько хотите…

Вера не знала, куда ей деться. Ступа же, напротив, чувствовала себя в подобных ситуациях, как рыба в воде.

– Чё разоралась? – огрызнулась она. – Заведи себе собачку и на неё ори!

– Не надо, Галя, – прошептала Вера умоляюще.

Но Ступу было не так-то просто остановить:

– Где хотим, там и стоим! Это не её личный дом и не её личный подъезд!.. Вот грымза старая…

Хорошо, что женщина, не имевшая, вероятно, желания или, скорее всего, времени продолжать перебранку, уже хлопнула входной дверью. Ступа, не спеша, с видом победительницы докурила сигарету и, гордая собой, пошла на выход. Своим пошарканным ботинком Вера наступила на небрежно брошенный ею окурок, быстро подняла его, а на улице незаметно выкинула в урну.

До звонка было ещё минут десять. У самого школьного крыльца их сначала обогнал, а потом, открыв дверь, вежливо пропустил вперёд незнакомый парень. Он точно не был учеником их школы, потому что юноша с таким богатырским ростом не мог бы долго оставаться незамеченным.

– Ты видела? – сказала Ступа, многозначительно округлив глаза, когда они с Верой остановились у расписания. Незнакомец её явно заинтересовал. – Такой громадный!

Вера понимающе кивнула. Ей молодой человек тоже понравился – особенно, этот его чудной жест у дверей. Понравилось, как просто и дружелюбно он улыбнулся им со Ступой, хотя и не был с ними знаком…

Прогремел звонок, и Вера, сжавшись от его резкого звука, вслед за подругой вошла в класс. Елена Павловна, их классная руководительница, как раз представляла ученикам новенького. Ступа притормозила и ткнула Веру локтем в бок – это был не кто иной, как тот высокий парень.

– Зиновий Генералов, – назвал он себя полным именем.

Выглядел новенький вполне уверенно, но детский малиновый румянец на уже бритых щеках всё же выдавал смущение парня. Волосы у него были цвета и вида соломы: прямые, жёсткие, на макушке непокорно торчали.

– Садись, Зина, вот, первая парта свободна… Или нет, на первую не надо, а то за твоей широкой спиной кое-кому будет удобно списывать, – лукаво улыбнулась Елена Павловна, имея в виду Вавана Чихиркина, разгильдяя и двоечника.

– Купили в магазине резиновую Зину… – не преминул подать голос Ваван.

– Я лучше на галёрку, – с улыбкой сказал Зиновий и, сделав несколько больших, немного косолапых шагов, достиг последних парт.

Ступа, которая не пропускала ни одного, как она выражалась, «интересного экземпляра», заняла местечко по соседству с новеньким. А Вера – своё обычное: рядом с другой своей подружкой Олей Боборыкиной по прозвищу Машина, девушкой с крупным телосложением и грубоватым голосом.

Елена Павловна вытащила из своего потёртого портфеля стопку тетрадей и принялась объявлять оценки за сочинение по «Гранатовому браслету».

– … Рохин – 3/3, Порядкина – 4/5, Галут – 4/3, Фомина – 5/3… Очень хорошее сочинение по содержанию, Вера, ты меня порадовала. Но русский…, – она покачала головой, – очень ты невнимательна, делаешь глупые ошибки… Так, дальше: Проступина – никуда не годится, будешь переписывать, Гринёв – 4/5… Чихиркин – ты, мой друг, перекатал из критики неплохо, но я вижу, что само произведение ты не прочёл, ни страницы не прочёл…

– А зачем, Елена Павловна? – начал рисоваться Ваван, развалившись на своём стуле. – Меня батя в военное училище засунет, там литература не нужна…

На задних партах кто-то прыснул со смеху, и многие обернулись. Это был новенький. Вера увидела его застывшее в удивлённой усмешке лицо и услышала, как он негромко сказал: «Вот чудак!». Ваван Чихиркин, парень крепкий и задиристый, был в классе негласным «авторитетом» и, зная его, никто бы не рискнул так над ним посмеяться. Поэтому после выходки новенького тут и там зашушукались. Но Елене Павловне было невдомёк, что только что на глазах у всех произошло оскорбление достоинства Чихиркина.

– А разве люди читают книги для того только, чтобы сдать какой-то экзамен?! – расстроилась она и даже приподнялась из-за стола. Маленькое немолодое лицо её приобрело выражение детской растерянности, тонкие брови встали домиком. – Книги дают нам возможность больше узнать о мире, в котором мы живём, заставляют задуматься о серьёзных вещах, о главных вещах, – она снова села и продолжала говорить, скользя взглядом по портретам русских классиков, развешанным по стенам. – С помощью художественного слова, Чихиркин, мы познаём добро и зло, познаём существо, имя которому Человек. Нередко в ком-то из героев мы узнаём себя, в мыслях писатели – свои потаённые мысли, которые сами мы часто не умеем ясно сформулировать, изложить, только смутно чувствуем… Литература учит нас размышлять и выражать свои мысли. Мне очень грустно, Вова, что ты далёк от этого… Ребята, кто может сказать, чему вас научила повесть Куприна? Фомина, может быть, ты?..

Вера поёжилась, когда назвали её фамилию. Хотя история о самоотверженной любви мелкого чиновника к недоступной княгине, которой он посвятил всю свою жизнь, её и впечатлила, однако она не верила, что такое существует в реальной, тем более, современной жизни. А высказать при всех сожаление по этому поводу, чтобы стать объектом для насмешек одноклассников, нравственно освобождённых сексуальной революцией, которую десять лет назад принесла с собой «перестройка» – нет, решиться на такое ей было не по силам. К счастью, неожиданно пришло спасение.

– Я могу сказать, – раздалось сзади.

Новенький Зиновий, а это снова был он, встал во весь свой исполинский рост. Головы присутствующих повернулись к нему с любопытством.

– Своей повестью Куприн говорит нам о том, – уверенно начал парень, – что истинная любовь посылается человеку свыше. Сейчас модно объяснять это чувство гормонами, флюидами, химической реакцией… и тому подобным. Но мне кажется, что так могут говорить только люди, которым настоящая любовь просто недоступна. И поэтому они равняют её …, – он на мгновение замолк, подбирая слово, – со страстью. Многие теперь считают, что любовью даже можно «заниматься», – по классу пошёл хохоток. Зина продолжал, нисколько не смутившись. – Раньше в нашей стране осуждались разводы, но теперь стало вполне нормальным выходить замуж и жениться по несколько раз. Или даже вступать в близкие отношения вовсе без брака и относиться к ним легкомысленно, словно это какое-то развлечение… Любить, как Желтков – всю жизнь одного-единственного человека, – на такой подвиг были способны наши бабушки и дедушки, даже ещё наши родители. А сейчас, если такие люди всё-таки остались, то им придётся сносить непонимание, издевательство со стороны окружающих. Их назовут дураками, хотя, на самом деле, духовно ущербными, на мой взгляд, в этом случае будут как раз не они, – Зиновий вздохнул и с шумом выдохнул. – Вот на какие размышления навела меня эта повесть.

– Очень хорошо, Зиновий, – сказала Елена Павловна, у которой на щеках появился заметный румянец, – я даже, наверно, поставлю тебе за этот ответ первую пятёрку.

Она опустила глаза и начала быстро листать журнал. Было заметно, что Елена Павловна невероятно рада тому, что у неё появился такой думающий ученик.

На перемене три подруги сидели на подоконнике у мужского туалета и обсуждали новенького.

– Не, – говорила Ступа, чавкая жвачкой, – этот дылда какой-то не такой…

– Он, наверно, голубой, – ввернула Машина и сама засмеялась над своей любимой шуткой.

– Во-во, – согласилась Ступа, – одно имя что стоит.

– Нормального мужика Зиной не назовут, – брызнула слюной Машина, и вместе со Ступой они покатились со смеху.

– Я и пуговки на блузке расстегнула, и коленку выставила, и лыбилась ему, как дура, – ноль внимания, – жаловалась Ступа, комично кривляясь и утирая слёзы. – А уж когда муть свою начал проповедовать… М-да, думаю, это диагноз.

– Зато наша-то Елена Несчастная, как оживилась, ты видела? – ухмыльнулась Машина. – Она уже, небось, втюрилась в него по самые помидоры.

– Сто пудов, – захохотала Ступа, – вот будет парочка!.. Не-е, нам такие идиоты не нужны.

Вере новенький Зина не показался идиотом, а сказанные им слова «мутью», но она уже привыкла оставлять своё мнение при себе.

Глава 2

Время заполночь, в маленькой двухкомнатной квартире наконец-то тихо. Ещё минуту назад Григорий Иванович, отец семейства, громко бранился и гремел посудой, а теперь он уже крепко спал – прямо за кухонным столом, обняв рукой недопитую бутылку. Как незаметно ушли из жизни домашний уют, улыбки жены и детей, успехи на работе, уважение в коллективе, планы на будущее. Всё это было когда-то, теперь же осталась только она – водка…

Вере не спалось. Как бы она ни легла – всё было неудобно, да и тоскливые мысли не давали покоя. «Почему моя жизнь начинается именно так?» – в отчаянии спрашивала она кого-то невидимого. Если бы ещё пил только отец… Они бы тогда с мамой могли держаться вместе, и как-нибудь переносили бы это общее несчастье. Но ведь и она, мать двоих детей, стала догонять отца в этом безумном соревновании, на глазах опускаясь всё ниже и ниже. Как она постарела, подурнела за последнее время – а ведь и сорока ещё нет! Нервы расшатаны, настроение почти всегда угнетённое, в потухших глазах хандра и вялость. А что впереди? «Полная деградация личности», как в учебнике по анатомии… Безразличные, брезгливые слова. А попробуй-ка жить с этим рядом, наблюдая за тем, с каждой новой стопкой что-то умирает в твоём родном человеке. Как этот самый близкий и любимый человек своими руками загоняет себя в могилу. Сколько раз пыталась Вера вразумить её, устыдить, напугать – все бесполезно. А Петька ещё такой маленький! Что с ним-то будет? Как уберечь его от судьбы беспризорных бродяжек и малолетних преступников, которых с каждым днём становится всё больше?.. «Быстрей бы школу закончить и на работу куда-нибудь устроиться, – всё чаще думала Вера, – Может быть, общежитие дадут – и будем мы жить вдвоём…»

Петя грустно вздохнул во сне со второго яруса кровати, а Вера тихо заплакала. Во время запоев родителей, которые продолжались обычно больше недели, она плакала почти каждый день: от жалости к себе и брату, от стыда за отца с матерью, от страха перед будущим…

Со стороны кухни послышалось шевеление и потом бормотание. Звякнула посуда. Через некоторое время раздался недовольный писк потревоженного баяна, несколько неуверенных аккордов – и потекли расхлябанные вариации мелодий отцовской молодости. «Вот, зараза, сейчас всех разбудит», – про себя выругалась Вера и нырнула головой под подушку, пытаясь совладать с нарастающим, рвущимся наружу раздражением.

– Танька, эй, где ты там, дрыхнеш-ш-шь? – противный хрипловато-визгливый голос, который ничем не заглушить, не забить, он словно звучит прямо у тебя в голове. – Опять мои папиросы выкурила? Ух ты, курва!.. Ладно, иди сюда… иди, говорю, стопочку налью…

Каждый раз в такие моменты Вера с ужасом ощущала, что в душе у неё растёт ненависть к собственному отцу, но ничего не могла с собой поделать. Еле сдерживала себя, чтобы не вскочить, не побежать сейчас же не кухню и не вцепиться в седые вихры. Хотелось хлестать это животное по обросшим одутловатым щекам, изо всех сил колотить в дряблую грудь, бить, бить, бить…

К пьяной фальшивой игре присоединилось сиплое, надрывное пение: «Мы по всей зе-мле ко-чу-ем, на по-го-ду не гля-дим…» Вера села на кровати, склонив голову к коленям, сжатыми, так что впились ногти, кулаками сдавила уши и стала судорожно повторять, как учила её бабушка Валя: «Боженька, помоги мне, Боженька, помоги…» Но ненависть и злость на отца всё сильнее одолевали её, так что уже невыносимо было терпеть. Ударив себя несколько раз кулаками по голове, она заревела навзрыд, но сразу же задушила рыдания подушкой, чтобы не тревожить брата.

Лет десять назад, в конце восьмидесятых, Григорий Иванович Фомин не был алкоголиком. Выпивал, конечно, как все – по праздникам, но меру знал. На работу никогда не опаздывал, это для него было святое. Пошёл он по стопам отца, который в конце 1957-го года, покинув свою бедную деревушку, записался в одну из строительных бригад, чтобы прокладывать по здешнему болоту первые бетонные дороги, возводить сооружения и стартовые комплексы для формирующихся ракетных частей – секретного в то время объекта. Пришлось Ивану Никифоровичу, как он выражался, поморозить ж… в палатках да землянках, а как построили первые щитовые дома – приехала жена с двухлетним Гришей и грудной Ниночкой. Военный посёлок, ставший им домом, постепенно превращался в уютный маленький городок, к чему немало труда приложил и выросший в нём Григорий. Окончил он областном центре строительный техникум, отслужил срочную, и вернулся к родителям в М. – дома новые возводить. Сначала бригадой руководил, через несколько лет прорабом поставили. Когда Вера была маленькой и воспитательница вела их группу куда-нибудь за пределы детского садика, девочка всегда показывала своим подружкам на растущие, как грибы, панельные дома и горделиво приговаривала: «Это строил мой папа!»

Григорий Иванович любил дочку. Когда она была маленькой, они часто оставались вдвоём – жена, Татьяна Владимировна, работала медсестрой в госпитале, в смены ходила. Григорий Иванович всюду брал свою Веруньку: на репетиции самодеятельного ансамбля, в котором он играл, на футбольные и хоккейные матчи, на выборы и демонстрации. Он любил гулять с ней в детском парке, катать её по озеру на лодке. Вместе они ездили на рыбалку, собирали в конце лета грибы, чернику, осенью – бруснику и клюкву. Их сближала любовь к неяркой северной природе, к этому скупому на хорошую погоду краю, чьи небольшие милости были особенно дороги и достаточны им, родившимся здесь. И хотя летним отпуском Фомины всегда выезжали из городка – на море или, чаще всего, в Волгоградскую область, где жили родители Татьяны Владимировны, – не было для отца с дочкой желаннее момента, чем возвращение домой. Утром в поезде Вера вскакивала с постели раньше всех и прилипала к окну, радуясь бедному, но такому родному для неё пейзажу. Шожма, Шалакуша, Лепша, Ивакша… – эти шепелявые названия маленьких придорожных посёлков, каждое из которых приближало к дому, казались ей нежными, ласкающими слух, похожими на шелестящий звук опадающих листьев, на шёпот ветра. И чем меньше оставалось времени до прибытия поезда на станцию, от которой до городка нужно было ехать пятнадцать минут на автобусе, тем сильнее в груди Веры всё трепетало от предчувствия встречи с домом. С озерцами на въезде, что до середины заросли нежно-зелёными ладонями кувшинок, с невысокими типовыми домами, с пышными ёлочками и по-северному раскидистыми тополями. Здесь для неё сам воздух, чистый и влажный, в сравнение с пылью и духотой больших городов, имел свой особенный, родной запах…

А вот Татьяна Владимировна, напротив, не любила городок, куда приехала по распределению совсем ещё зеленой девчонкой, после медучилища, и не очень-то была привязана к своему домашнему очагу. Она с тоской глядела сквозь вагонное стекло на размытое, неопределённого цвета северное небо, на серые покосившиеся постройки, рано порыжевшие леса, и заранее поёживалась, предчувствуя холод, которым снова встретит это неприютное место, куда занесла её судьба. Ведь климат на севере непредсказуемый – уже в сентябре может и подморозить, и наснежить. Разве об этой «ссылке» мечтала она в юности? Конечно нет, она хотела быть врачом–реаниматором на скорой помощи, людей хотела спасать. Но, как это бывает, не сумела сразу поступить в институт, пошла в медучилище. А тут кадры подбирали в военный госпиталь где-то далеко, в Архангельской области, на краю света. Звучало заманчиво, но отец ни в какую не соглашался отпустить свою единственную дочку. Да разве её можно было удержать? Пошла против его воли и почти сбежала из дому. Приехала в строящийся городок, полгода поработала, пожила в общаге с крысами – захотелось вернуться, но гордость не позволила. И вдруг на танцах познакомилась с Гришей… Чернявый, кудрявый, заводной, анекдоты травит, смешит, на деньги не скупится. Потом узнала, что строитель – значит, квартира будет. Через три месяца сыграли свадьбу…

Любила она его? Тогда – быть может. И ещё несколько лет после свадьбы, когда родилась дочка и всё было впервые. А потом новизна прошла, и чувства поблекли, развеялись ветрами повседневных забот, утомительным бытом, обманутыми ожиданиями. Совместное проживание с нелюбимым человеком через несколько лет стало Татьяне Владимировне настолько ненавистно, что она даже собиралась расстаться с ним. Но Григорий Иванович на развод не соглашался. Начались каждодневные скандалы, слёзы и кратковременные примирения за рюмкой.

Рассорившись с женой в очередной раз, Григорий Иванович сбежал из дома в выходные на рыбалку, с ночёвкой. Была зима. Весь день в субботу выл ветер, густо сыпал снежный порошок. В такую погоду, говорят, собак на двор не выгоняют. А он уехал. Татьяна Владимировна металась по дому сама не своя. Порезала ножом палец, суп посолить забыла, когда подавала дочери тарелку, расплескала половину на стол – руки не слушались.

Вера безмолвно хлебала невкусную жидкость, боясь ещё больше расстроить мать. Когда та заперлась в ванной и долго не выходила, девочка припала ухом к щелке между косяком и дверью, пытаясь подслушать, что мама там делает, но ничего не услышала – шумела включенная вода. Когда мать вышла, лицо у неё было покрасневшим, а под глазами набухли подушечки. Обычно во всём аккуратная, она напялила на себя старую выцветшую футболку, спортивную кофту с растянутыми рукавами. На ногах у неё были шерстяные колготы в гармошку на коленях и прохудившиеся на пятках вязаные носки. Нечесаные волосы висели сосульками. Встретившись с Верой взглядом, она тут же отвела глаза, словно застыдилась чего-то. Потом накинула пальто, шапку, бросила «я скоро» и куда-то ушла. Вере показалось, что должно случиться что-то плохое, и она с большим трудом заставила себя не плакать, а просто сидеть и ждать. К счастью, вернулась мать действительно быстро. Лицо её приобрело выражение жёсткое и решительное. Не раздеваясь, только смахнув с головы шапку, она начала вытряхивать из шкафов свою и Верину одежду и запихивать всё это в большую дорожную сумку.

– Мама, что ты делаешь? – удивилась Вера.

– Я написала заявление на работе… мы с тобой уезжаем к бабушке, сейчас же…

– Зачем, мама? А как же школа? – Вера ещё не понимала.

– Будешь там ходить. Прекрасная школа, два шага от дома, – она продолжала остервенело заталкивать вещи.

– Нет, – прошептала Вера, у которой от осознания происходящего вдруг пропал голос, и замотала головой. – Нет! – выкрикнула она с силой. – Я не поеду, я убегу!

Это был не выбор, а лишь протест против разъединения дорогих ей людей и разлуки с кем-либо из одинаково любимых. Но Татьяна Владимировна восприняла реакцию дочери по-своему.

– Ах, так!.. – она застыла с какой-то очередной тряпкой в руках и задышала тяжело и часто. Через мгновение крупные слёзы брызнули у неё из глаз и, схватившись за голову, она с рыданиями убежала в детскую.

Вера бросилась за ней:

– Мама, не надо, мамочка, – плакала она, гладя её, повалившуюся на кровать, по спутанным, вспотевшим волосам, по меховому воротнику пальто, – мне папу жалко, мамочка, как же он будет без нас?

– А меня тебе не жалко? – выла мать, – предательница ты… предательница… плохая ты мне дочь…

Тогда всё осталось на своих местах: Фомины не развелись, и Татьяна Владимировна никуда не уехала. Скорее всего, она бы не сделала этого, даже если бы дочка и поддержала её в скоропалительном намерении. Успокоившись и поразмыслив, она поняла, что ехать-то ей, собственно, некуда. Возвращаться в родительский дом – стыдно, неудобно, да и не смогла бы она жить по чьей-то указке. К тому же зарплата у медсестры и на севере-то невелика, а уж на юге… Не иждивенкой же быть? В общем, утихомирилась она понемногу, смирилась. И вскоре родила мужу сына, а Вере брата – толстенького большеголового карапуза. С его появлением жизнь начала налаживаться, наполнилась радостными заботами, нежными взглядами и улыбками не только по отношению к малышу, но и друг к другу. Это для Фоминых было, наверное, самое счастливое время…

А между тем начались девяностые, и развал страны набирал силу. Поначалу перемены не особенно пугали. Выйти из партии Григорий Иванович не спешил, но, заражённый всеобщей лихорадкой, от корки до корки читал разрешённые теперь «Большой террор» Конквеста, «Сталин: путь к власти» Такера и «ГУЛАГ» Солженицына, бурно обсуждая прочитанное с приятелями и женой. Зияющая чистота магазинных прилавков, длиннющие очереди за самым необходимым, талоны на продовольствие, розыгрыши между членами профсоюза элементарных промтоваров – всё это настораживало, но всё-таки воспринималось как временные, неизбежные при сломе государственной системы, перипетии. И каждый день выходя во внешний шатающийся мир, Фоминым хотелось поскорее вернуться туда, где звуки и запахи, связанные с младенцем, создавали их домашний уют, равновесие и уверенность в том, что скоро всё будет хорошо.

Но время шло, а лучшее будущее никак не наступало. Дух разрушения властно захватывал отношения между самыми близкими людьми. В семье Фоминых началось с того, что Григорий Иванович рассорился с отцом – непримиримым врагом перестройки и гласности, и перестал заходить к родителям. Внутри себя он сильно переживал этот разлад, стал легко раздражаться и кричать на домашних по любому поводу. Примерно через год с дедом Иваном случился смертельный удар. Считая себя виноватым, Григорий Иванович совсем помрачнел, перестал подходить к маленькому сыну, интересоваться Вериными делами, почти не общался с семьёй.

На работе стали задерживать зарплату, появилось много нового, непонятного, неприятного. Григорий Иванович никак не мог смириться со сложившимся в пореформенной России, странным для нормального человека, несправедливым и поразительно легко и быстро принятым всеми положением вещей. Теперь для того, чтобы получить свои честно заработанные, небольшие, и притом на глазах дешевеющие, деньги, нужно было идти с поклоном к бухгалтеру, кассиру, канючить перед ними и унижаться, а после – подобострастно «благодарить» спиртными напитками за проявленное милосердие. Сделать именно это – выпросить отпускные, чтоб дали не когда-нибудь потом, после возвращения из отпуска, а заранее, как положено, – умоляла его жена. Она хотела вывезти Веру и Петю, который постоянно простужался, на юг, к родителям, и давила на то, что в прошлом году они и так никуда не выезжали, а лето на севере было дождливым.

– Да не могу я, Таня, – сказал он ей при детях, чуть не плача, – понимаешь, не могу. Противно это, тошно!..

Татьяна Владимировна продолжала настаивать:

– Ну, прогнись ты один разок! Ну, что тебе стоит?..

– Да кому я должен руки целовать? – Григорий Иванович начал выходить из себя. – Лёшке Пискунову? Перед этим скунсом мне на коленях ползать?.. Да никогда, слышишь, никогда я не буду ползать! Он у нас в роте стукачом был, ж… командирам лизал, и ты хочешь, чтобы я ему теперь полизал?.. – он так вдруг разорался, что Петя, которому только исполнилось три годика, забился от страха под журнальный столик.

И всё-таки Григорий Иванович получил тогда отпускные, переступил через себя, и жена с детьми уехала – самому ему на билеты до Волгограда денег уже не хватило…

Когда стали замораживать строительство, и задержка зарплаты перевалила за полгода, Григорий Иванович стал ещё злее. Он не мог спокойно относиться к тому, что начсклада продаёт «налево» материалы и детали от техники, что каменщик Савельич, которого Григорий уличил в краже двух мешков цемента, бессовестно не признаётся в своём преступлении. Было обидно и больно смотреть, как то, что годами создавали и накапливали общими усилиями, с такой стремительностью теперь рушилось и расхищалось. «Воры, хапуги, – мрачно бурчал он, – всё тащат, тащат, как муравьи… только те в одну общую кучу, а эти – в разные стороны, по норам…» Бывшие приятели мгновенно превратились во врагов. С Витькой Волчковым, однокашником, который раньше часто бывал у них в доме, за то, что тот ворованными кирпичами выложил себе гараж, Григорий Иванович даже здороваться перестал. Всё чаще приходил он теперь домой «на рогах», напившись на работе «халявного» технического спирта, которого тогда ещё было вдоволь.

А через год с небольшим должность его сократили. Не нужна стала, ведь ничего в городе не строится – только мозолят глаза своими пустыми окнами-дырами недостроенные школа, гостиница и новое отделение госпиталя. Стал он мыкаться туда-сюда по халтурам. Что заработает – то и пропьёт. А Татьяна Владимировна поначалу держалась, духом не падала: мужа пилила да распекала, сама деньги пыталась заработать. Из госпиталя она ушла, стала с Галиной Боборыкиной, бывшей коллегой, развивать челночный бизнес – тащили с московских рынков большие баулы со шмотками, а в городке у себя перепродавали. У Галины дело бойко пошло, а у Татьяны почему-то плоховато, товар долго лежал – нет, видно, у неё торговой удачи. Плата за место на рынке всё увеличивалась, а прибыли не было. Хотела вернуться в свою «травму», но там уже работала другая медсестра. Пришлось Татьяне Владимировне идти к начальнику госпиталя и умолять его хоть о каком-нибудь месте, ведь, как никак, столько лет добросовестно проработала. Начальник пошёл навстречу, но смог предложить только второе терапевтическое отделение, где зарплата была почти вдвое меньше. А Григорий Иванович продолжал всё в том же духе, да ещё и руки начал распускать.

…Однажды ночью Веру, которой было тогда уже двенадцать лет, разбудил какой-то шум, крики. Вскочив с постели, она устремилась в родительскую комнату и замерла на месте от увиденного. Забившаяся в угол дивана мать плакала. Отец со сжатыми кулаками ходил около неё взад-вперёд. Он был разъярён и выкрикивал ругательства. Вот он подскочил к жене и замахнулся – лицо её исказилось от ужаса.

– Папа! Что ты делаешь?! – вскрикнула Вера и зарыдала от страха – никогда ещё она не видела отца таким.

Он одернул руку, сам как-то испуганно обернулся, и прикусил собственный кулак. Потом тяжело и шумно задышал и вылетел вон из комнаты. Вера подбежала к всхлипывающей матери, обняла её, утешая. На следующий день Григорий Иванович ползал перед женой на коленях, клялся, что ничего подобного больше не повторится. Вот только слова своего он уже не держал…

Татьяна Владимировна терпела-терпела, да и опять, втайне от мужа, засобиралась уезжать. Только теперь не к родителям. Мужчина у неё появился, офицер. Михаил был по званию капитаном: молодой, пухлый и серьёзный, в круглых очках на небольшом мясистом носу. Узелок завязался, когда он лежал в её отделении с острым гастритом. Татьяна Владимировна сначала отшучивалась: мол, в сыновья годишься, но в конце концов уступила его настойчивости – устала она от беспросветной своей жизни. Один раз во время дневного отдыха больных они рядышком сидели на кушетке в процедурной, и неожиданно зашла Вера, которая забыла дома свой ключ. При появлении дочери, Татьяна Владимировна вскочила и, бросившись к столу, начала суетливо, дрожащими руками складывать коробки с лекарствами, чувствуя, как от стыда щёки наливаются кровью…

Потом Михаил выписался, но продолжал звонить и наведываться на ночные дежурства Татьяны Владимировны. Встречались они иногда ещё и в квартире одинокой Галины Боборыкиной, а так как Вера дружила с её дочерью, то скоро обо всём узнала. Но Татьяна Владимировна уже не стеснялась и не скрывала своей связи. Михаил даже один раз приходил к ним домой, когда Григорий Иванович пропадал на стройке торгового павильона одного коммерсанта, который потом обманул его, заплатив только четверть обещанного. Татьяна Владимировна накрыла для гостя в большой комнате стол, кормила обедом и поила чаем с домашним печеньем. Вера и Петя сидели тут же и слушали, как Михаил со знанием дела разглагольствует о том, что армия в нынешнее время в «полном дерьме».

– У меня скоро контракт закончится – и гудбай, май лав! А кто за просто так служить будет? – рассуждал он писклявым немужским голосом. – Только тот, кто больше ничего делать не умеет или не хочет… К тому же испытаний стало совсем мало – денег нет, техника стареет, становится опасной. За каким чёртом гробить тут свою жизнь?.. Поеду лучше в Питер. Вон одноклассники какие деньги заколачивают! А я чем хуже?..

Когда он ушёл, Вера спросила мать:

– Ты что, с этим бежать собралась?

– Почему это бежать? – разозлилась Татьяна Владимировна. – Разведусь с твоим папашей-алкоголиком и уеду. Ты, если не хочешь, оставайся, а Петюню я заберу…

Но Михаил Татьяну Владимировну в Петербург с собой не взял – зачем ему с таким «прицепом»? А Григорий Иванович к тому времени стал пропадать: дня на три, а то и на неделю застрянет в каком-нибудь притоне. Татьяна Владимировна его разыскивала, домой приводила. Отвадить от пьяных компаний пыталась:

– Ну зачем тебе куда-то идти? Хочешь выпить – пей дома… Вместе выпьем.

И отвадила. Теперь они убегали от реальности вместе.