Три лилии Бурбонов

Мадам

Когда 22 ноября 1602 года во дворце Фонтенбло Мария Медичи, королева Франции, произвела на свет дочь, то горько разрыдалась. Во-первых, ей напророчили, что у неё будет подряд три сына, пока же за год до того она родила только одного. А, во-вторых, появление на свет второго принца упрочило бы её положение и выбило бы оружие из рук ненавистной Генриетты д’Антраг, очередной фаворитки её мужа, которая тоже была на сносях.

– Я хочу иметь только сыновей, а эту девчонку лучше всего было бы утопить! – якобы даже заявила Мария в сердцах.

Тогда король Генрих IV Бурбон попытался подбодрить жену шуткой, что дочь – это тоже неплохо:

– Если бы Вы не принадлежали к тому же полу, то никогда не стали бы королевой Франции!

И пообещал «сделать» ей других детей. Забегая вперёд, скажем, что обещание своё он выполнил: всего Мария Медичи родила трёх принцев и трёх принцесс.

Однако вернёмся к её старшей дочери, которую назвали Елизаветой. Это имя предложила крёстная девочки, инфанта Изабелла Клара Евгения, правительница Испанских Нидерландов. Дело в том, что так звали её мать, французскую принцессу из рода Валуа, правившего во Франции до Бурбонов. Обе эти ветви принадлежали к славной династии Капетингов, о чём свидетельствовал их общий герб: три золотых лилии на синем щите (хотя, кажется, у Валуа их было больше). Поэтому принцесс, с рождения носивших звание «дочерей Франции», часто сравнивали с этим изысканным цветком. Вдобавок, как старшая из сестёр, Елизавета получила титул «Мадам».

С детства отличаясь скромностью и застенчивостью, она не любила позировать художникам. Тем не менее, сохранилось несколько портретов юной Елизаветы кисти придворного художника Франса Пурбуса Младшего. Её ясные, карие глаза, отливающие бронзой каштановые волосы и руки с изящными, длинными пальцами свидетельствуют о том, что принцесса унаследовала красоту матери.

Отец же Елизаветы, «добрый король Анри», как называли его подданные, был только первым монархом из семьи Бурбонов, вступившим на французский трон после угасания королевского рода Валуа. Невысокий и сухопарый, он никогда не считался красавцем, и к старости не только поседел, но и лишился половины зубов, а оставшиеся были сильно испорчены. По обычаю своей родины (провинции Беарн) он употреблял в пищу много чеснока и лука.

– Путь от Пиренеев до Парижа, – пишет о нём Екатерина Глаголева в своей книге «Людовик ХIII», – оказался извилистым, тернистым и кровавым.

Король-воин мало заботился о своих нарядах, мог спать в одежде, часами ездить верхом и мылся крайне редко. Однако он обладал неотразимым обаянием и был лишён высокомерия. Генрих IV понимал простых людей, шутил и смеялся их шуткам, а также прислушивался к чужим советам и ценил искренность. Увы, в то же время он был человеком легкомысленным. После развода с бездетной Маргаритой Валуа (знаменитой королевой Марго), он по расчёту женился во второй раз на Марии Медичи, семье которой был должен более 1 000 000 золотых экю! Однако новый брак никак не повлиял на его привычки. За всю его жизнь у короля было 56 любовниц, не считая случайных связей. Самой любимой его пассией была Габриэль д’Эстре. После того, как её отравили, он встретил Генриетту д’Антраг, которую поселил неподалёку от апартаментов своей супруги (чтобы удобно было их навещать). Когда обе одновременно оказались «в положении», доблестный беарнец цинично приговаривал:

– У меня скоро родятся принц и его слуга…

Конечно, это приводило к постоянным скандалам в королевской семье и дало повод заметить флорентийскому послу:

– Воистину, видал ли кто-нибудь нечто более похожее на бордель, чем этот двор?

Генрих IV хотел, чтобы у его отпрысков было такое же детство, как у него самого – вдали от шумного Парижа, в сельской местности. И выбрал местом их проживания поместье Сен-Жермен-ан-Ле, где когда-то воспитывались последние Валуа, всего в двадцати километрах от Лувра. Именно там поселилась Елизавета со своим братом Людовиком, который был старше её всего на год. Позже к ним присоединились и их младшие братья и сёстры: Кристина, Николя, Гастон и Генриетта Мария. Интересно, что принцы в детстве были смуглыми, полными и не слишком умными, в мать, а принцессы – маленькими, хрупкими и сообразнительными, как отец.

Король обычно навещал своих детей по воскресеньям, когда бывал в Париже. Он разрешал им называть себя «папой» и с удовольствием возился с ними. Известен эпизод, когда испанский посол застал его за игрой в лошадки: Генрих IV ползал на четвереньках, катая на своей спине двух малышей. А в июне 1605 года, когда он был прикован к постели из-за приступа подагры, то попросил, чтобы к нему привезли Елизавету с братом. Особенно король любил своего наследника, названного в честь Людовика Святого, основателя дома Бурбонов, хотя и не упускал случая «поучить его розгами», если ребёнок проявлял излишнюю «самоуверенность».

В отличие от мужа, Мария Медичи терпеть не могла эти «воскресные» посещения Сен-Жермена. Возможно, потому, что ещё в 1604 году её муж принял удивительное решение: отныне его законные дети будут воспитываться вместе с его бастардами. Таким образом, в Сен-Жермен переселились ещё его трое детей от Габриэль д’Эстре: Сезар, Екатерина Генриетта и Александр Вандомы; двое от Генриетты д’Антраг: Гастон Анри и Габриэль Анжелика де Верней; и ещё один ребёнок от Жаклин де Бёй: Антуан де Море.

Однако вернёмся к супруге короля. Дочь Великого герцога Тосканы, Мария Медичи провела свою молодость во Флоренции и получила типичное итальянское образование: неплохо рисовала, любила танцы, театр, придворные развлечения, прекрасно разбиралась в драгоценных камнях, занималась ботаникой, химией и арифметикой. При этом была благочестива, но лишена сентиментальности и не испытывала любви к своим детям, кроме, пожалуй, младшего сына Гастона.

Мать королевским детям заменила их воспитательница Франсуаза де Лонгжу, которая вторым браком была замужем за Робертом де Арле, бароном де Монгла. Этот бывший товарищ Генриха по оружию принадлежал к семье, члены которой с пятнадцатого века из поколения в поколение служили королям Франции, и сменил своего старшего брата на посту первого королевского дворецкого. За внешним же добродушием и преданностью его жены скрывались мёртвая хватка и цепкий ум, благодаря чему она сколотила на своём посту немалое состояние.

Тем не менее, дети Генриха IV были очень привязаны к своей гувернантке и называли её «Маманга» («мамочка Монгла»). Если им случалось разлучаться со своей воспитательницей, они забрасывали её письмами. Сохранилось послание семилетней Елизаветы, в котором принцесса спрашивала Мамангу, когда ей позволят надеть её самое «красивое платье» и шляпку. А Людовик продолжал писать баронессе де Монгла и после того, как вышел из-под её опеки. Даже став взрослым, он во время осады города Монтобана не забыл черкнуть ей несколько строк:

– Мама, я надеюсь, что Вам понравятся эти две строчки… потому что они дают Вам уверенность в том, что Вы всегда будете пользоваться моей доброй милостью…

До самой своей смерти в 1633 году Маманга будет получать весточки от своих воспитанников, в том числе, из Испании, Италии и Англии.

Одна из целей воспитания королевских детей состояла в том, чтобы, став взрослыми, они сохранили между собой тёплые отношения. Им также настоятельно рекомендовалось писать друг другу, когда они находились в разлуке. Таким образом, сохранилось множество их писем.

Наиболее близкие отношения у Елизаветы сложились с Людовиком. Принцесса терпеливо выслушивала все жалобы брата и, как могла, утешала его. Очень рано у них вошло в привычку дарить рубашки друг другу. Поэтому дофина очень беспокоило то, что его сестра должна будет выйти замуж. Так, его личный врач Эроар в своём дневнике рассказывает, что в апреле 1605 года, когда во Франции заговорили о возможном браке старшей дочери короля с принцем Уэльским или испанским инфантом, Людовик заплакал:

– Я не хочу, чтобы сестра уезжала!

Елизавету крестили 14 ноября 1606 года в Овальном дворе замка Фонтенбло вместе со старшим братом и сестрой Кристиной. Крёстным отцом принцессы должен был стать король Англии Яков I Стюарт, но он не смог прислать своего представителя на церемонию из-за разногласий с папой римским. А крёстную мать Елизаветы на церемонии крещения представляла Диана Ангулемская, внебрачная дочь короля Франции Генриха II Валуа.

Как и её сёстры и братья, Елизавета владела основными навыками чтения, письма и арифметики. Благодаря Эроару известно, что принцесса начала учиться письму в четыре года, и очень хорошо справлялась с этой задачей. Успехи сестры расстраивали Людовика, которому эти упражнения давались с трудом и он завидовал тому, что она «учится быстрее и лучше, чем он». В отличие от матери, полностью лишённой воображения, Елизавета интересовалась литературой, особенно стихами. И почерк у неё, как видно из писем, был более ровным и разборчивым, чем у её младших сестёр. Дочери короля получили также религиозное образование, умели вышивать и рисовать, любили музыку и танцы, но не играли на музыкальных инструментах. К услугам Елизаветы и Людовика был скрипач Антуан Бойло, который обучал их танцам и организовал «бал сестёр короля» в 1609 году. Неизвестно, преподавали ли принцессам латынь, но иностранные языки они точно не изучали. Зато дочери Генриха IV рано научились ездить верхом и принимали участие в охоте. Особенно увлекалась конными прогулками Елизавета.

Также девочки учились вести домашнее хозяйство и осваивали придворные манеры, соответствующие их рангу. В первую очередь их старались подготовить к роли жены и матери королей. С этой целью они участвовали во всех публичных торжествах королевской семьи и придворных церемониях.

Так, в августе 1608 года Эроар записал в своём дневнике:

– В семь часов утра прибывает сеньор Винченцо де Гонзага, третий сын герцога Мантуанского, чтобы увидеть его (Людовика), Мадам (Елизавета) прерывает игру, чтобы поговорить с господином Винченцо.

Принцессы также должны уметь поддерживать связи с иностранными послами и другими государями Европы посредством переписки. Ещё их учат покорности: решения короля и общее благо превыше всего. А также готовят к отъезду в другую страну, где дочь Франции должна очаровать своего мужа и быть украшением его двора.

В 1608 году обезумевшая от ревности Генриетта д’Антраг составила заговор против своего царственного любовника, в котором приняли участие также её отец и брат. Хотя Генрих IV простил свою фаворитку, она не унялась и предприняла ещё одну попытку, заручившись обещанием короля Испании возвести на престол её внебрачного сына. За что получила от Генриха окончательную отставку. Тем не менее, Генриетта не смирилась и поклялась отомстить королю.

Как раз в это время отец забрал семилетнего Людовика из Сен-Жермена, чтобы приучить его к роли будущего правителя. Таким образом, дофин перешёл под опеку гувернёра де Сувре, будущего маршала, и поселился во дворце Лувр. Однако не прошло и года, как 14 мая 1610 года Генрих IV был заколот кинжалом на улице Парижа религиозным фанатиком Франсуа Равальяком. О том, кто вложил ему в руки кинжал: Генриетта д’Антраг, король Испании или другие заинтересованные особы, историки спорят до сих пор. Не исключено также, что Генрих погиб в результате сговора всех вышеперечисленных лиц. Мария Медичи тоже до конца жизни не смогла избавиться от молвы, что сама организовала убийство своего мужа.

Принцессы Елизавета, Кристина и Генриетта Мария занимали ведущее место на похоронах сначала своего отца, а затем – и своего брата Николя, умершего в четыре года. Девочки также принимали в своих покоях иностранных послов и важных особ, которые приходили засвидетельствовать им своё соболезнование. Современники описывали Елизавету того времени как очаровательную девочку, подчёркивая её вдумчивость и доброту – качества, которые она сохранит до конца своих дней.

Новым королём Франции стал восьмилетний Людовик ХIII. Теперь забота о братьях и сёстрах легла на его плечи.

– Маленький папочка! – так дети стали называть старшего брата.

Людовик регулярно получал новости из Сен-Жермена от курьера, которого посылал к Маманге. Вместе с письмами он отправлял и подарки, сделанные им собственноручно: например, компот из Фонтенбло или варенье из Орлеана. За младшими присматривала и Елизавета, как она это делала и раньше во время отсутствия Маманги. Например, когда Мария Медичи рожала Генриетту Марию и вызвала к себе воспитательницу своих детей, принцесса писала последней:

– Мама, я очень беспокоюсь за королеву, мою матушку, пожалуйста, присылайте мне новости, я каждый день молюсь Богу за неё вечером и утром, чтобы она выздоровела… К счастью, я хорошо управляю своими братьями и сестрой, пока Вас нет, и заверяю Вас, что всё идёт очень хорошо…

Не знавшая, что такое любовь матери, доброжелательная Елизавета всегда будет стремиться завоевать расположение окружающих. А её брат пожелает остаться в истории «Целомудренным» и «Справедливым» в пику распутной и неразборчивой в средствах флорентийке. Если в раннем детстве воспитание Людовика было направлено на то, чтобы подготовить его к наследованию престола, то, став регентшей при своём несовершеннолетнем сыне, Мария Медичи всячески пыталась отдалить передачу ему власти. В борьбе с оппозицией принцев крови она опиралась на своих фаворитов. По слухам, сначала вдова сделала своим любовником герцога д’Эпернона.

– Герцог, – писал королевский чиновник Пьер д’Этуаль в своих мемуарах, – полностью подчинил себе королеву, заставляя её делать всё, что ему захочется.

Его сменил земляк королевы-матери Кончино Кончини, который был женат на Леоноре Галигаи, молочной сестре и любимице Марии Медичи.

– После смерти короля он обладал одним из самых крупных состояний в Париже, – утверждает французский писатель Ги Бретон в своей книге «Женщины и короли».

Естественно, Кончини и королева-мать не желали рисковать своими доходами и властью из-за войны с Испанией, к которой готовился перед смертью Генрих IV, поэтому политика Франции резко изменилась.

В качестве разменной монеты здесь выступали королевские дети, чуть ли не с самого рождения занявшие значительное место на брачном рынке Европы. Об этом пишет исследователь Элоди Конти в своей работе «Европейская принцесса от объекта дипломатического обмена до обладательницы власти: политические пути трёх дочерей Генриха IV и Марии Медичи»:

– Цель здесь состоит в том, чтобы с помощью браков его (короля) шестерых детей обеспечить максимальное количество союзов, которые позволят Франции оставаться ведущей европейской державой.

Так, например, дофин появился на свет с разницей в пять дней с инфантой Анной Австрийской, старшей дочерью короля Испании. Что позволило французской писательнице Симоне Бертьер заявить:

– Идея их свадьбы витает в воздухе над их колыбелью.

В Европе надеялись, что этот брак сможет примирить Бурбонов с испанскими и австрийскими Габсбургами, и, таким образом, объединит весь христианский мир. Но Генрих IV прохладно отнёсся к этой идее. Вместо этого он решил заключить союз с Англией и в 1604 году начал вести переговоры о браке Елизаветы с принцем Уэльским. Тем не менее, английский король Яков I Стюарт мечтал женить своего наследника на испанской инфанте. Тогда Бурбон предложил руку Елизаветы герцогу Савойскому для его старшего сына. В течение нескольких столетий Савойя, зажатая между Францией и Испанией, была вынуждена лавировать, чтобы сохранить самостоятельность. Генрих IV дал инструкции своему послу составить брачный контракт своей старшей дочери с принцем Савойским, желая «сейчас же договориться об этом с указанным герцогом, не принимая во внимание юный возраст Мадам…» Хотя он вовсе не хотел, чтобы Елизавета немедленно вышла замуж и уехала в Савойю:

– …Мадам ещё слишком молодая и хрупкая… потому речь идёт о том… что их величества желают вырастить её и обучить сами, наслаждаясь её присутствием, пока она не достигнет возраста, подходящего для вступления в брак.

Король обещал дать ей приданое «подобное тому, которое покойный… Генрих II дал своей старшей дочери мадам Елизавете, когда она вышла замуж за покойного короля Испании», и попросил герцога Савойского предоставить принцессе ежегодное содержание, «соразмерное качествам упомянутой дамы и приданому, которое ей будет дано».

Однако гибель Генриха IV нарушила эти матримониальные планы. Придя к власти, Мария Медичи взяла курс на сближение с Испанией и решила всё-таки женить своего старшего сына на Анне Австрийской. При этом она не отказалась от союза с Савойей и 25 июня 1610 года подписала брачный контракт Елизаветы с принцем Виктором Амадеем. Но это не понравилось испанскому королю, который предложил регентше проект двойного брака: своего наследника принца Астурийского с Елизаветой Бурбон и Людовика ХIII с инфантой. В случае же отказа Филипп III Габсбург пригрозил флорентийке сорвать брак своей дочери с её сыном. Под давлением Испании Мария Медичи была вынуждена согласиться. В ответ возмущённый герцог Савойский попытался атаковать Женеву, союзницу Франции. Но ответные действия французских войск заставили его заключить мир с регентшей.

Предварительные статьи брачных контрактов Людовика ХIII и Елизаветы согласовали послы Вильруа и дон Иньиго де Кальдерон в Фонтенбло 30 апреля 1611 года. Одновременно был заключён оборонительный союз Франции с Испанией сроком на десять лет. 26 января 1612 года о двойном браке было объявлено в Королевском совете, а спустя три месяца, 25 марта – по всему королевству.

После череды банкетов в Лувре, Фонтенбло и Сен-Жермене помолвку царственных детей отпраздновали в начале апреля три дня «каруселями» (нечто среднее между рыцарскими турнирами и театрализованными представлениями) на Королевской площади в Париже. Герцог де Пастрана, испанский посол, приветствовал в Лувре десятилетнюю Елизавету как супругу наследника Испании, который был младше её на три года, в то время как герцог де Майен был отправлен ко двору в Мадрид, чтобы встретиться с инфантой, ровесницей Людовика ХIII.

На встрече с послом Елизавета была одета по испанской моде в атласный наряд цвета гвоздики, украшенный бриллиантовым крестом и жемчугом, который ей подарила её крестная мать, инфанта Изабелла Клара Евгения.

– Было замечено, – писал современник – что, подойдя поприветствовать Мадам, он (Пастрана) разговаривал с ней преклонив колено (как это принято у испанцев при приветствии своих королей и королев).

В ответ старшая дочь Генриха IV сказала ему:

– Господин посол, я благодарю короля, Вашего повелителя, за оказанную мне честь и милость, и с радостью принимаю от монсеньора принца заверения в его привязанности ко мне. Я надеюсь, что окажусь достойной, как подобает, и того, и другого.

При подписании брачного контракта 25 августа 1612 года во дворце Лувр в Париже Елизавета снова надела испанское платье. После чего продолжала одеваться в подобном стиле до самой свадьбы, дабы подчеркнуть свой новый статус. Предполагалось, что двойные браки принцессы и её брата окончательно положат конец политическому и территориальному соперничеству Франции и Испании. Поэтому на подписании этих брачных контрактов присутствовали нунций папы римского и посол Великого герцога Тосканского (кузена Марии Медичи), способствовавших этому союзу. Было решено, что Елизавета, как и инфанта, получит в приданое 500 000 золотых экю. В качестве же ежегодного содержания ей предоставят доходы с нескольких испанских городов на выбор в размере 166 666 экю и ещё выделят 50 000 экю на драгоценности. Кроме того, Филипп III пообещал «позаботиться о содержании её двора, как если бы речь шла о его собственной сестре, дочери или супруге…»

С этого времени Елизавета, в отличие от своих сестёр, больше не участвовала в «ярмарке невест».

Принцесса Астурийская

Несмотря на подписание брачного контракта, Елизавета оставалась во Франции ещё более трёх лет по ряду причин. Во-первых, она не достигла брачного возраста, который тогда определялся для принцесс в двенадцать лет, а для принцев – в тринадцать. Кроме того, проведение двух свадебных церемоний одновременно было беспрецедентным делом. Поэтому Мария Медичи и Филипп III решили обратиться к опыту подобных торжеств 1559 года, когда французская принцесса Елизавета Валуа выходила замуж за испанского короля Филиппа II, а её тётка Маргарита Валуа – за герцога Савойского, союзника Испании.

Сначала двойное венчание царственных детей назначили на сентябрь 1613 года. При дворе в честь этого был устроен балет «Метеоры», в котором Елизавета сыграла роль Ирис, вестницы богов. Но пока обдумывали организацию поездки двух дворов, инфанта Анна Австрийская подхватила оспу. Решив сначала дождаться её выздоровления, свадьбы перенесли на июнь 1614 года. А тут как раз во Франции сложилась неблагоприятная политическая ситуация: принцы крови во главе с Конде выступили против Марии Медичи. В частности, они были недовольны предстоящими «испанскими» браками:

– Королева-мать должна была сначала посоветоваться с нами, прежде чем заключать их!

– Эти браки слишком поспешные, учитывая возраст принцев и принцесс!

– К тому же, достигнув совершеннолетия, король может изменить свою волю!

Конечно, дело было не в браках, а в том, что родственников короля не допускали к власти. Однако их противодействие было настолько сильным, что регентше пришлось согласиться на отсрочку свадеб до совершеннолетия Людовика ХIII, которое произошло 28 сентября 1614 года. А в январе 1615 года она отправила канцлера Николя Брюлара, маркиза де Силлери, в Испанию, чтобы определить маршрут, по которому будут следовать две принцессы. В марте Силлери покинул Испанию, договорившись с герцогом Лермой, первым министром Филиппа III, о дате 25 июля. Но отъезд Елизаветы снова отложили из-за разногласий Марии Медичи с парламентом. В конечном итоге, Людовик ХIII с матерью выехал из Парижа только 17 августа. А на следующий день настала очередь Елизаветы.

Согласно традиции, принцесса должна была покинуть Париж с большой помпой в сопровождении богатых торговцев и членов городского совета. Итак, целая процессия направилась из ратуши во дворец, чтобы проводить её до местечка Бург-ла-Рен. К ним присоединились три отряда городских лучников и их капитаны, десять сержантов, королевский прокурор, нотариус, мэр, губернатор Парижа, управляющий городским предместьем, парижские советники, квартальные, двенадцать горожан от каждого района, мастера цехов каменщиков и плотников, и артиллерия. По их прибытии в Лувр старшина купеческой гильдии произнёс речь в честь Елизаветы, ещё раз напомнив ей о миссии, возложенной на неё в связи с предстоящим браком:

– …в предвидении, что прекрасная французская лилия, присоединённая к короне Испании… возродит славу великого Генриха, Вашего отца, и увековечит величие нашего короля, Вашего брата, и наполнит благословением королеву, Вашу мать, мы утешаемся надеждой, если не уверены в том, что эта двойная связь двух самых могущественных королевств… обеспечит и сохранит всеобщий мир.

Елизавета начала своё путешествие в Бордо, где должно было состояться её бракосочетание, в богатых носилках из малинового бархата, расшитых золотом, за которыми следовало десять карет, в том числе, две из них с её придворными кавалерами и ещё восемь со знатными дамами. Впереди следовали купеческий старшина, члены городского совета и лучники. Тем же вечером она присоединилась к матери и брату. Из-за опасной политической ситуации Марию Медичи и её детей сопровождали 1200 всадников и 3000 гвардейцев с аркебузами. Однако, прибыв в Пуатье 4 сентября, Елизавета неожиданно заболела оспой. В отличие от Людовика, регентша не слишком расстроилась:

– Если Мадам умрёт, женой принца Астурийского станет моя средняя дочь!

Тем не менее, Елизавета быстро выздоровела, и 28 сентября королевский кортеж покинул город.

Наконец, 7 октября они добрались до Бордо, а 17 октября в галерее архиепископского дворца посол короля Испании встретился с Людовиком ХIII и Марией Медичи, чтобы, согласно брачному контракту, официально попросить руки Елизаветы для принца Астурийского. Король и его мать торжественно дали согласие, после чего было объявлено о помолвке принцессы. Церемония же бракосочетания состоялась на следующий день в церкви Святого Андрея и была проведена кардиналом де Сурди. При этом, как свидетельствует её портной, на Елизавете снова был наряд по французской моде:

– Мадам одета в облегающий корсаж и рукава из малинового бархата со вставками из горностая… Ее пурпурно-малиновое бархатное платье усыпано золотыми лилиями. Её туфли с моими украшениями. Её мантия в королевском стиле из пурпурно-малинового бархата, с подкладкой и оторочкой из крапчатого горностая, с четырёхрядной полосой из золотых лилий по всему периметру. А на голове… золотая корона, которая не была украшена камнями, чтобы избежать тяжести. Её шлейф, длина которого составляла семь туазов, несли принцесса де Конти, герцогиня де Гиз, а также мадемуазель де Вандом, одетые в платья из серебряного полотна с цветами и украшениями.

Подвенечный наряд принцессы должен был напомнить ей, что если даже она выйдет замуж за иностранного правителя, то всё равно останется дочерью Франции. Елизавета сама хорошо объяснила это портному, пришедшему попрощаться с ней: «она поблагодарила его в очень ласковых выражениях и сказала ему, что забирает из Франции только тело и всё ещё оставляет там свой разум из-за тех великих обязательств, которые у неё там были, и что она никогда их не забудет».

Роль жениха Елизаветы по доверенности Филиппа Астурийского взял на себя герцог де Гиз. А по другую сторону границы в Бургосе вместо Людовика ХIII герцог Лерма обвенчался с Анной Австрийской. После заключения двух браков осталось только произвести обмен принцессами.

Предполагалось, что король с матерью и Елизавета должны прибыть к назначенному месту по отдельности. Приближался час разлуки, которого очень боялись брат и сестра. Мария Медичи простилась с дочерью 18 октября, по выражению очевидца, «быстро, опасаясь слёз». Официальное же прощание принцессы Астурийской с принцами и дворянами состоялось в зале её резиденции 20 октября. А на следующий день перед тем, как покинуть Бордо, она навеки простилась с любимым братом. Людовик специально пришёл в апартаменты сестры, где, по словам очевидцев, провёл ночь, вместе с Елизаветой проплакав до утра. На замечание одного из придворных, что великий король не должен давать волю чувствам, он резко ответил:

– Я не могу не оплакивать столь добрую сестру!

Людовик сопровождал Елизавету на протяжении нескольких миль после её выезда из города. Одни из герольдов оставил рассказ об их душераздирающем прощании:

– …слёзы, рыдания, вздохи и крики, перемешанные с поцелуями так, что они не могли оторваться друг от друга…

Присутствующие во время этой сцены придворные не решались их разъединить, пока дон Диего де Карденас, посол Испании, нетерпеливо не воскликнул:

– Ну же, довольно, принцесса Испании!

Весь в слезах вернувшись в свою резиденцию, Людовик ХIII пролежал в кровати до двух часов пополудни, не в силах унять свою печаль. У него разболелась голова. А Елизавета продолжила своё путешествие. Опасаясь нападения со стороны мятежных принцев, король отдал приказ, чтобы его сестру сопровождали гвардейский полк (2500 человек), 400 швейцарцев, 1500 человек личной охраны, «четыре пушки и два полевых орудия». Возглавлял этот отряд герцог де Гиз. По дороге к нему присоединился граф де Граммон с тысячей человек и сотней лошадей, а затем барон де Кастельно де Шалосс с «восьмьюдесятью хорошо вооружёнными дворянами».

31 октября Елизавета со своим значительным эскортом прибыла в приграничный город Байонну. А через несколько дней она уехала оттуда, чтобы отправиться на Фазаний остров на реке Бидассоа, где должен был состояться обмен. Принцесса остановилась в Сен-Жан-Люз в ожидании назначенной даты 9 ноября. Фазаний остров был выбран потому, что располагался на границе между Францией и Испанией, на практически равном расстоянии от Сен-Жан-де-Люз (около 9 км) и Фуэнтеррабии (около 7 км). Когда-то здесь французский король Франциск I Валуа, захваченный в плен испанцами в битве при Павии, был обменян на своих двух сыновей, которые отправились вместо него в качестве заложников в Мадрид.

Каждая из сторон установила на острове свой павильон, а также общий, гораздо больший, предназначенный для церемонии обмена и расположенный на равном расстоянии от первых двух. Ещё обе стороны предоставили для принцесс и их сопровождающих роскошные барки. За четверть часа до прибытия Елизаветы и Анны два статс-секретаря, посланные Филиппом III и Людовиком XIII (Аростега от Испании и Пьер Брюлар от Франции), встретились в центральном павильоне. Они зачитали вслух доверенности, выданные герцогам Гизу и Лерме, и брачные контракты, а затем составили акты «выдачи и взаимного получения указанных принцесс».

Между тем на противоположных берегах реки Елизавета и Анна одновременно сели на свои барки: испанка – с герцогом Узедой, а француженка – с герцогом де Гизом. За ними следовали представители высшей знати обеих королевств, а также придворные дамы. Одновременно достигнув центрального павильона, испанцы пошли поприветствовать принцессу Астурийскую, а французы – свою королеву. Во время этой встречи Елизавета с четверть часа беседовала со своей четырнадцатилетней невесткой, которую затем герцог де Гиз передал герцогу Узеде и наоборот. Наконец, оба кортежа отправились в обратный путь и принцессы также одновременно ступили на землю своих новых королевств.

После обмена Елизавета была доставлена на носилках в испанское местечко Фуэнтеррабию, а потом отправилась в город Бургос, где 22 ноября, в день своего рождения, встретилась с Филиппом III и своим десятилетним супругом. Очевидцы рассказывали, что бледный маленький инфант с песочного цвета волосами и алой выпяченной нижней губой безмолвно взирал в восхищении на хорошенькую ясноглазую девочку во французском платье, которой суждено было стать спутницей его жизни. На следующий же день Бургос во всём своём великолепии приветствовал будущую королеву, которая проехала на своей белой лошади в серебряном дамском седле через весь город к кафедральному собору.

– Изабелла Желанная! – раздавались со всех сторон восторженные крики.

Таким образом, народ Испании, как и королевская семья, хорошо принял Елизавету.

Свёкор принцессы был человеком слабовольным и неспособным к управлению, поэтому всеми делами королевства заправлял его бездарный министр герцог Лерма. Секрет могущества последнего заключался в том, что его сестра была любовницей короля. Правда, супруга Филиппа III, королева Маргарита, происходившая из ветви австрийских Габсбургов, пыталась бороться против засилья первого королевского министра, однако скончалась в двадцать шесть лет из-за того, что её здоровье было подорвано многочисленными родами. В общем, король Испании, в основном, занимался только любовными утехами и развлечениями: охотой, театром, корридой и т. п. Тем не менее, он придавал большое значение придворному этикету, из-за чего королевская семья была, по сути, заложницей сложных церемониалов, выходить за рамки которых строго запрещалось.

К сожалению, принц Астурийский унаследовал характер отца. В детстве его физические недостатки, свойственные большинству Габсбургов, ещё не слишком были заметны. Поэтому зеленоглазый мальчик понравился Елизавете. Ну, а от своей супруги Филипп Астурийский был просто в восторге. Им пришлось пройти повторную брачную церемонию, состоявшуюся 25 ноября в соборе Святой Марии в Бургосе. Однако до брачной ночи дело не дошло ввиду слишком юного возраста принца. А вот Мария Медичи чуть ли не силой притащила Людовика в спальню Анны Австрийской:

– А вдруг король Испании или принцы крови потребуют расторжения брака на том основании, что инфанта сохранила девственность?

19 декабря 1615 года Елизавета прибыла в Мадрид. По пути в столицу она уже сделала четыре торжественных въезда в качестве принцессы Астурийской в Виторию, Толосу, Фуэнтеррабию и Бургос. Следуя желанию своего свёкра, Елизавета сидела в открытой повозке под балдахином, запряжённой лошадью. Она в последний раз оделась по французской моде, как бы символизируя собой «трофей» Испании. В дополнение к маскараду, двум ночам иллюминаций и корридам в Мадриде по приказу герцога Лермы в честь неё были сооружены триумфальные арки и колесницы. При въезде принцессу сопровождали двенадцать грандов Испании. Как писал придворный Хосе Мария Персеваль, она была главной героиней празднества. Филипп III с наследником принимал участие в них инкогнито, и именно Елизавета представляла королевскую семью в этот день.

Первая триумфальная арка находилась у въезда в город и включала шестнадцать статуй, представляющих королевство Испанию. На второй, на площади Пуэрта-де-Гвадалахара, был изображен лев, предлагающий Елизавете корону, и нимфа, держащая в руках лилию Бурбонов.

На следующий день по городу проехали четыре триумфальные колесницы с аллегорическими символами, прославляющими как принцессу Астурийскую, так и брак Филиппа и Елизаветы. На первой колеснице «торжества мирной Церкви» были видны четыре фигуры, олицетворяющие Веру и Надежду, украшенные французскими и испанскими гербами, а также Славу и Мир. Вторая колесница представляла из себя замок с позолоченными зеркалами. Там снова можно было видеть Славу, беседующую с представителем Мадрида перед генеалогическими древами королевских домов Бурбонов и Габсбургов. Третья колесница посвящалась Мадриду, так называемый «Триумф города». На нём был изображён герб столицы и её эмблемы, в том числе, медведица под защитой льва Габсбургов. Наконец, последняя колесница тоже представляла собой олицетворение Мадрида в сопровождении добродетелей и пороков, выброшенных за борт. Пустой трон со скипетром символизировал Мадрид как идеальный город для правителя. Молодая вооружённая женщина, олицетворяющая Испанию, бросала своё оружие в огонь. Там же виднелась надпись «Изабелла моё оружие». По мнению американца Дэвида Санчеса Кано (книга «Мадрид и Прадо: искусство и архитектура»), эта фраза указывала на то, что оружие не всегда необходимо в конфликтах между государствами, которые могут быть разрешены дипломатическим путем, о чём свидетельствует этот брак.

– Нет другой столицы кроме Мадрида! – гордо говорили испанцы.

Главным королевским дворцом там был Алькасар, построенный на краю плато, возвышающегося над рекой Мансанарес. С его западной стороны располагались чудесные сады Кампо-дель-Моро. Тем не менее, дворец отнюдь не представлял собой, как утверждал современник, «самое удивительное в мире королевское сооружение».

– Он построен в форме прямоугольника, – пишет французский писатель Дефурно Марселен в своей книге «Повседневная жизнь Испании Золотого века», – по углам которого расположены четыре непохожие друг на друга башни; его «благородный» фасад, обращённый к городу, выполнен из камня, а его мраморные балконы и их отделка придают ему некую величавость; однако при строительстве других крыльев дворца камень использовался наряду с кирпичом, а кое-где и саманом.

Некоторые из комнат трёхэтажного дворца были просторные и светлые, но большей частью – маленькие и сумрачные, соединённые между собой узкими коридорами и лестницами. Парадные залы были убраны чудесными фламандскими коврами и украшены изумительными картинами художников эпохи Возрождения, в том числе, Тициана и Веронезе.

В архитектуре здания тоже прослеживались ренессансные черты, особенно на главной лестнице, а также в двух больших дворах, украшенных арочными проёмами между колоннами. Никто из мужчин, кроме короля и священников (а, иногда, и художников), не имел права заходить на женскую половину, отделённую от другого двора часовней. Руководствуясь королевским приказом, дворцовые слуги следили, чтобы принцесса Астурийская никогда не оставалась наедине с мужем, даже во время совместных путешествий, которые они должны были совершать в отдельных каретах. И всё это несмотря на энергичные протесты инфанта, влюбившегося в свою жену с того момента, как впервые увидел её.

По прибытии в Мадрид половина свиты Елизаветы была отправлена обратно во Францию. Разрешили остаться только двадцати четырём французам. В том числе, госпоже де Ланнуа, гофмейстерине принцессы, её помощнице госпоже д'Эппленкур, духовнику отцу Маржесто и врачу господину де Рибере.

С самого начала тринадцатилетняя француженка ощутила на себе все тяготы испанского этикета. Словно нежный цветок, она была вырвана из своего привычного окружения и помещена в совершенно ей незнакомую и часто враждебную среду. Елизавета лишилась даже своего имени, аналога которого не было в Испании: здесь её именовали: «Изабелла» (и мы так будем её впредь называть). Ещё ей было запрещено на публике говорить на родном языке, смеяться и одеваться по французской моде.

Посол маркиз де Сенеси доносил в Париж о положении принцессы и её свиты:

– Они часто льют слёзы из-за того, что им ничего не позволяют делать, кроме как сопровождать Её Высочество, и в определённые часы они не могут даже войти в её спальню… У Мадам отобрали её украшения под предлогом того, что по обычаю они должны храниться у королевского ювелира; ещё утверждают, что её лишили всей её охраны, кроме офицеров принца, её мужа; её врача Рибера заменил испанский врач; её капеллана лишили всех его обязанностей, кроме как читать молитвы и возносить благодарения, и он не может даже во время мессы находиться рядом с резиденцией принцессы…

Что касается самого Сенеси, то, несмотря на его ранг посла, дворецкий Изабеллы, испанец, оказывал ему не больше почестей, чем прислужнику, а у его жены отнял подушку для сидения, которую ей любезно пожаловала принцесса, на том основании, что этим правом могут пользоваться только жёны грандов Испании. Всё это, конечно, было нарушением обязательств, взятых на себя обеими сторонами после обмена принцессами.

Изабелла сильно тосковала в Испании по своей семье, и только переписка с братом и сёстрами была для неё отдушиной. В одном из писем она благодарит Людовика, который сообщает, что хочет её видеть, и отвечает ему, что разделяет это желание, хотя его невозможно исполнить. В другой раз она беспокоится, что не получает от близких вестей, хотя сама пишет очень часто, и просит Людовика и Генриетту Марию прислать ей свои портреты, чтобы она могла хотя бы любоваться ими.

В своих письмах принцесса неизменно сообщает о своём горячем желании увидеться со своей роднёй:

– …восемь или десять дней назад мы были в Эскориале, который является очень красивым местом, в котором нет недостатков, кроме места для променадов, как в Фонтенбло… мне очень приятно осознавать, что вы хорошо проводите там время всей семьёй.

Далее она снова расспрашивает о празднике в Фонтенбло и с тоской добавляет:

– …я бы хотела стать маленькой птичкой, чтобы полетать и посмотреть на него…

Несмотря на изменение своего статуса, Изабелла изъявляет желание, чтобы сёстры обращались к ней так же, как и раньше, хотя теперь она больше не французская принцесса, а будущая испанская королева.

Тем не менее, юная принцесса Астурийская быстро приспосабливается к своей новой жизни. Усердно учит испанский язык и посвящает всё своё свободное время любимым занятиям: охоте, прогулкам по дворцовым садам, а также танцам. Кроме того, согласно местным обычаям, она посещает монастыри, чаще всего – Дескалес Реалес, расположенный через площадь от Алькасара, где обычно принимали постриг дамы королевских кровей.

Весной 1616 года Изабелла с грустью простилась со своими дамами д'Эппленкур и де Пинглье, которые вернулись во Францию. Зато она подружилась с донной Луизой Энрикес, графиней де Паредес, которая была назначена в её свиту вместо француженок (Испания испытывала значительные финансовые трудности в связи с постоянными войнами и сумму на содержание двора принцессы Астурийской сильно урезали).

Ситуация накалилась в конце апреля 1617 года, когда Людовик XIII совершил государственный переворот, в результате которого Кончини был убит, а Мария Медичи сослана в Блуа. 14 мая король Франции принял решение изгнать испанцев из свиты своей жены Анны Австрийской. В ответ Филипп III постановил, что при Изабелле останется столько же французов, сколько испанцев при Анне. Пик напряжённости наступил, когда графиня де Ланнуа тоже решила вернуться во Францию. В частности, она была недовольна тем, как обращались с французами при мадридском дворе и тем, как мало там ценили её услуги. Госпожа де Ланнуа покинула Испанию в 1618 году, однако пообещала Изабелле вернуться, если Людовик ХIII (или Филипп III) оплатит её поездку. Принцесса была в отчаянии и попросила в письме свою сестру «подать прошение королю, моему брату, чтобы он заплатил ей». Но графиня не вернулась.

Тем не менее, милосердная принцесса продолжала просить своих сестёр даже за бывших слуг: например, за Мари, горничную графини де Ланнуа, или некоего Николя, который покинул Испанию одновременно с госпожой д'Эппленкур. Она также рекомендовала им своего врача Риберу, который уехал из Испании в 1620 году.

Вместе с тем увольнение французов из свиты Изабеллы способствовало её быстрой адаптации на новой родине и росту её авторитета. Ведь на неё долго смотрели при дворе как на французскую шпионку. Вероятно, испанцы судили по себе: Филипп III и герцог Лерма специально избрали для шпионских целей графиню де Торрес, кузину фаворита, которая возглавила двор молодой королевы во Франции. Таким образом, члены свиты Анны Австрийской постоянно передавали сведения Филиппу III через испанского посла.

Публицист Виктор Ерёмин в своём очерке «Граф-герцог против кардинала» утверждает:

– Когда Изабелла стала входить в возраст, на неё положил глаз Хуан де Тассис-и-Перальта, граф Вильямедьяна, представитель знатнейшей фамилии грандов, бессовестный развратник, наглец и остроумец. Несколько раз замечали, как негодяй позволял себе неслыханную дерзость – касался рукой руки инфанты! При этом девица отвечала ему доброжелательным взором. Мадридский двор наполнился скабрезными слухами. Граф был на двадцать лет старше Изабеллы… и имел несколько любовниц…

Тут нужно уточнить кое-какие вехи биографии поклонника юной принцессы. Хуан де Тассис, воспитанный при дворе короля Филиппа II, получил прекрасное гуманистическое образование. А при Филиппе III стал известен своими едкими сатирами, бичующими пороки придворной знати, за что шесть лет провёл в изгнании в Италии. Снова появившись в Мадриде в 1617 году, граф Вильямедьяна, конечно, видел Изабеллу при дворе. Но как он мог прикоснуться к ней, если к телу принцессы не допускали даже её собственного мужа?

Предположим всё же, что Перальту (он использовал это имя в качестве своего творческого псевдонима) представили Изабелле. Однако не прошло и года, как из-за язвительных стихов против герцога Лермы и его окружения поэта снова отлучили от двора. Хотя Виктор Ерёмин намекает на ещё одну причину его изгнания: дескать, юный Филипп приревновал Изабеллу к графу. В общем, Перальта уехал.

Тем временем в феврале 1619 года в Париже Кристина, сестра Изабеллы, вышла замуж за её бывшего жениха Виктора Амадея Савойского, который сразу же консумировал свой брак. А вот самой Изабелле пришлось ждать до 25 ноября 1520 года, когда они с Филиппом фактически стали мужем и женой. Казалось, жизнь принцессы, наконец, наладилась. Муж обожал её, и уже через несколько месяцев она носила под сердцем, возможно, следующего наследника испанской короны. У неё также сложились прекрасные отношения с деверьями, доном Карлосом и доном Фернандо, и с золовкой Марией Анной, которая была на четыре года младше её.

Однако вскоре судьба снова кардинально переменилась к Изабелле.

Королева и поэт

Желая, чтобы его сын и Изабелла лучше узнали друг друга, Филипп III предложил им пожить в Пардо. В этом удивительном месте к северу от столицы, где повсюду буйно растут раскидистые каменные дубы и в зарослях снуют кабаны и олени, в окружении трели диких птиц нашёл своё место дворец герцогов дель Арко, переданный в дар королевской семье. Неподалёку от него находились излюбленные охотничьи угодья испанских королей. Именно здесь прошёл медовый месяц Изабеллы.

Принцесса, которой исполнилось уже восемнадцать, согласно описаниям современников, «была стройной, с тёмными волосами и глазами, с овальным лицом и хорошо очерченным профилем». Помимо её изящества и элегантности, ещё отмечали, что Изабелла была «необычайно добродетельной» женщиной.

Филипп же казался «довольно высоким для своего возраста, худощавым, светловолосым и зеленоглазым, с большим носом и подбородком, как у его отца и деда». В шесть лет потеряв свою мать, Маргариту Австрийскую, инфант остался на попечении церковников, которые, тем не менее, не смогли ничего поделать с его безудержной чувственностью. В связи с чем испанский писатель Хосе Делейто-и-Пинуэло отметил в своей книге «Король веселится»:

– …с самой ранней юности он безудержно скакал по всем полям наслаждений, ведомый порывами переполняющих его страстей.

Если в частной жизни Филипп был общительным человеком с чувством юмора, то на публике строго придерживался этикета и напоминал механическую куклу. Кроме зубрёжки латыни, его обучение включало историю и географию, французский и итальянский языки, а также чтение переводов «различных книг со всех языков, особенно по ремёслам и искусствам, которые пробуждали… вкус к хорошей литературе». С юных лет он, как и Изабелла, любил поэзию, театр и искусство, считался искусным наездником и страстно увлекался охотой.

Филипп был счастлив, узнав о беременности жены. Одно лишь смущало молодую королеву: во время практически всех её встреч с мужем за его спиной маячила одна и та же фигура. Как пишет английский писатель Мартин Хьюм в своей книге «Двор Филиппа IV: Испания в упадке», то был смуглый человек с «сутулыми плечами, большой квадратной головой, сверкающими свирепыми чёрными глазами и резкими властными манерами». Звали его Гаспар де Гусман, граф де Оливарес, и происходил он из рода скорее знатного, чем богатого.

На протяжении долгих лет сначала его отец, бывший министр короля Филиппа II, а затем и сам Гаспар, безуспешно умоляли герцога Лерму сделать их грандами. Несмотря на неудачу, с помощью своей блестящей свиты Оливарес всегда стремился показать, что если он и не вельможа, то достаточно великолепен, чтобы им быть. Так как Филипп III любил роскошь, то герцог Уседа, родной сын (и главный соперник) герцога Лермы, легко уговорил его сделать двадцативосьмилетнего Оливареса камергером десятилетнего принца Астурийского. План Уседы состоял в том, чтобы окружить короля и его наследника преданными людьми, с помощью которых он смог бы положить конец влиянию своего отца и самому занять его место. Забегая вперёд, скажем, что это вполне ему удалось в 1618 году.

Поначалу властные манеры и суровый вид Оливареса пугали чувствительного мальчика, но по мере своего взросления Филипп стал подобен воску в его руках. Умело играя на честолюбии инфанта, наставнику удалось настроить его против Уседы, своего бывшего союзника. Если Лерма за долгие годы своего правления искусно скрывал от ленивого Филиппа III нищенское положение народа и экономический упадок страны, то неумелая политика сына бывшего королевского фаворита сделала эти бедствия очевидными для всех.

– Именно Вашему Высочеству суждено возродить могущество Испании! – внушал наследнику трона Оливарес. – Нас ждёт Золотой век!

Однако пока граф не выходил из тени своего юного господина, он не внушал сильного беспокойства Изабелле. Хотя и не понравился ей с первого взгляда.

В то время как принц и принцесса Астурийские наслаждались своим счастьем, бедный король, попеременно испытывая приступы то мучительного раскаяния, то истерической надежды, пытался прикосновением к мощам святых и одеяниям монахов защититься от гнева Всевышнего.

Весь март 1621 года Филипп III пролежал в постели в своём дворце в Мадриде, откуда открывался вид на голую кастильскую равнину. Королю было немногим за сорок, но, хотя его болезнь не причиняла ему больших мучений, жизненные силы покинули его, как и всякое желание продлить своё существование. Его раскаяние и ужас перед местью Небес были ужасным, хотя он был скорее человеком легкомысленным, чем жестоким.

30 марта юный Филипп навеки простился со своим отцом.

– Я послал за тобой, – сказал король, – чтобы ты увидел, чем всё это кончится.

После чего дал плачущему инфанту несколько советов: стремиться к счастью своего народа, заботиться о своих сёстрах и братьях, избегать новых советников и твёрдо стоять за истинную веру.

Если верить «Дневнику путешествия в Испанию» французской графини д’Ольнуа, посетившей эту страну в конце ХVII века, смерть Филиппа III спровоцировал придворный этикет. Однажды, сидя за своим письменным столом, он почувствовал запах угарного газа от камина, расположенного рядом с ним. Тем не менее, ни один из придворных не захотел взять на себя ответственность за то, чтобы отодвинуть его кресло, дабы не посягнуть на обязанности герцога Уседы, «отвечавшего за тело» короля и отсутствовавшего в тот момент во дворце. Ближайшей ночью у Филиппа III началась сильная лихорадка, сопровождавшаяся рожистым воспалением, от которой он умер через несколько дней.

Вполне возможно, что история с камином вымышленная. Однако писательница узнала эти подробности, как она сама утверждает, от некоего испанца, желавшего обратить её внимание на «безжалостную тиранию этикета, правившего двором и сделавшего из монарха почти священную особу, которая должна была быть – или, по крайней мере, казаться – неподверженной превратностям бытия».

Не успел ещё король умереть, как герцог Уседа, сочтя за благо в этой ситуации примириться с отцом, решил вызвать его в столицу. Тогда по наущению Оливареса юный Филипп приказал архиепископу Бургоса явиться к нему в покои. Инфант стоял, прислонившись к резному буфету, весь в чёрном, с надменным каменным лицом, похожим на маску.

– Я послал за Вами, – медленно сказал он архиепископу размеренным голосом, – чтобы Вы передали мой приказ Совету: он должен запретить въезд герцогу Лерме в Кастилию и приказать ему немедленно вернуться в Вальядолид, дабы ждать там моих дальнейших распоряжений.

Перед тем на протяжении нескольких недель Оливарес притворялся, что хочет уединиться в своём доме в Андалусии, хорошо зная, что его воспитанник среди хаоса придворных интриг как никогда будет нуждаться в его совете. Действительно, стоило графу только намекнуть на свой отъезд, как инфант согласился на всё, что он только пожелает.

Юный Филипп лежал в своей огромной квадратной кровати, похожей на шатёр, в Мадридском дворце, когда привратник в девять часов утра 31 марта 1621 года объявил о приходе его духовника. Войдя, монах опустился на колени и приветствовал его как короля Филиппа IV. На мгновение юноша был ошеломлён этой новостью, а потом велел слугам задёрнуть занавески, чтобы наедине предаться своему горю. Но вскоре нетерпеливые придворные столпились в его приёмной, дабы засвидетельствовать своё почтение новому монарху. Внезапно все оживились, и толпа расступилась перед Оливаресом, который в сопровождении своего престарелого дяди, седовласого дона Бальтасара де Суньиги, прошествовал в королевскую спальню. Раздвинув занавески кровати, он непререкаемым тоном сказал Филиппу:

– Ваше Величество должны встать, потому что ещё многое предстоит сделать.

Но когда Уседа, который, как первый министр, пользовался правом свободного доступа к государю, хотел последовать примеру графа, Филипп вскочил с постели и приказал никого больше не впускать, пока он не оденется. Его туалет по этому случаю длился долго, поскольку молодой король не мог удержаться от слёз из-за горя и волнения.

Тем временем оставшийся в прихожей Уседа кипел от злости из-за оскорбления, нанесённого ему новым королём, который таким образом пренебрёг предсмертными наставлениями своего отца. Неожиданно Оливарес, выйдя из королевской опочивальни, столкнулся лицом к лицу со своим соперником. Между ними произошёл ожесточённый спор из-за действий Филиппа, запретившего герцогу Лерме, который недавно стал кардиналом и был неподвластен приказам мирян, въезжать в Мадрид. Указав на государственные бумаги, печати и ключи в руках сопровождавшего его секретаря, Уседа насмешливо поинтересовался:

– Кто, кроме моего отца, достоин взять на себя ответственность за них?

– Мой дядя, дон Бальтасар де Суньига, находится здесь, – парировал Оливарес, – чтобы сделать это на благо государству благодаря своему многолетнему опыту и непревзойдённой мудрости.

В этот момент Уседу уведомили, что король примет его.

Но когда бывший министр преклонил колени и протянул Филиппу документы и печати, тот, махнув рукой в сторону буфета, хмуро произнёс:

– Положите их туда.

Так и не дождавшись благодарности за свою службу от юного короля, Уседа вышел, чтобы оплакать своё теперь уже неминуемое разорение и позор.

Пока король был занят беседой со своей молодой женой и сестрой, а также братьями Карлосом и Фернандо и принимал поздравления придворных, в большом зале Алькасара спешно велись приготовления к торжественному погребению Филиппа III, до последней минуты сжимавшего в руках распятие своего отца и деда. И когда по всей столице раздался приглушённый звон похоронных колоколов, по крайней мере, у одного человека от этого звука упало сердце.

– Король мёртв, и я тоже! – воскликнул дон Родриго де Кальдерон, герцог Олива, бывший секретарь герцога Лермы, томившийся в течение многих лет в тюрьме.

И, действительно, став козлом отпущения, на которого обрушились бесчисленные обвинения, от воровства до колдовства, Олива вскоре лишился головы. Его же господина от этой участи защитила кардинальская шапка, дарованная папой. Правда, Лерме не удалось избежать заточения, как и его сыну. Уже в начале апреля герцога Уседу обвинили в том, что он отсутствовал на церемонии утреннего одевания короля и в тот же день лишили всех должностей. Началось следствие по злоупотреблению должностными полномочиями и казнокрадству. Уседу арестовали, присудили к штрафу в 20 000 золотых, затем сослали и заточили в одном замке с отцом. На всё же их семейство наложили штраф в 1 000 000 золотых. Лерма и Уседа так и умерли в почётном заключении, причём сын отдал Богу душу прежде отца.

После окончания проповеди Филипп IV отправился на ужин. Зал был переполнен высшей знатью. Когда король покончил с трапезой и скатерть была убрана, в зал тихо бочком вошёл Оливарес и прижался к стене позади других присутствующих вельмож, вероятно, хорошо зная, что сейчас произойдёт. Поймав его взгляд, король торжественно произнёс:

– Давайте послушаемся доброго монаха, который проповедовал сегодня: граф Оливарес, будьте осторожны!

Эти слова обычно использовались при возведении испанского дворянина в сан гранда.

Тотчас надев свою широкополую шляпу, Оливарес вне себя от радости из-за оказанной ему чести бросился к ногам короля вместе со своим дядей и теми из его родственников, которые были в комнате. Их радость возросла, когда несколько часов спустя герцогу Уседе сказали, что он должен немедленно уступить Оливаресу одну из двух своих главных придворных должностей. С тех пор почести, титулы и другие высокие должности дождём сыпались на фаворита, который вскоре стал герцогом Санлукар-ла-Майор и главным камергером короля. Но когда он демонстративно изъявил желание полностью оставить политику своему дяде и ограничиться только своими придворными обязанностями, никто не был обманут кажущейся скромностью Оливареса, который вёл наедине долгие беседы с королём, касавшиеся, в основном, вопросов управления государством.

Но каким способным человеком ни был Оливарес, он презирал все мнения, кроме своего собственного, и, по словам Хьюма, неоправданно предпочитал использовать грубую силу в отношениях с другими людьми и даже державами:

– Лучший наездник Испании, он обращался с людьми так же, как со своими ширококостными скакунами, заставляя их повиноваться с помощью силы воли и настойчивости.

Оливарес поддержал своего дядю в его стремлении заставить нидерландских повстанцев подписать выгодный для испанцев мирный договор. Поэтому было решено начать против них победоносную войну.

– Необходимо принудить голландцев к дружбе с нами! – заявил Оливарес.

Это было роковое решение. Возобновлённая в 1621 году война оказалась долгой и бессмысленной. Она сорвала реформы государства и закончилась только спустя двадцать семь лет как финальная точка в европейской Тридцатилетней войне. По мирному договору испанцы вынужденно признали Нидерланды независимым государством, а Испания навсегда получила в Европе статус второстепенной державы.

После кончины дяди 7 октября 1622 года Оливарес стал «valido» (официальным королевским фаворитом) и возглавил правительство. В то время как во Франции первым министром стал кардинал Ришельё, считавший Габсбургов врагами своей родины. Между Ришельё и Оливаресом началась своеобразная «политическая дуэль», периодически переходящая в военные действия между двумя странами. Это, конечно, ослабляло позиции Изабеллы.

Граф-герцог, как стали теперь называть Оливареса, старался не оставлять короля ни на минуту. Прежде, чем Филипп вставал с постели, министр первым входил в его комнату, раздвигал занавески на кровати и открывал окно. Затем, стоя на коленях, он докладывал своему господину о делах предстоящего дня. При этом каждая деталь одежды, которую надевал король, сначала проходила через его руки. После полуденной трапезы, на которой тоже часто присутствовал Оливарес, последний имел обыкновение развлекать Филиппа IV занимательной беседой, подробно рассказывая о столичных сплетнях, а поздно вечером он являлся, чтобы сообщить о полученных депешах и проконсультировать короля относительно ответов. После чего укладывал монарха в постель.

Оливарес манипулировал Филиппом IV, заставляя его не доверять никому – за исключением, конечно, одобренных фаворитом приспешников. Это касалось и семьи самого короля, особенно его братьев. Граф-герцог видел врага даже в Изабелле, которая обладала более сильной волей, чем её муж.

– Этот человек стремится взять власть в собственные руки и отстранить Ваше Величество, – говорила она королю.

Но Филипп IV не верил ей. Из свиты королевы окончательно изгнали всех французов, а во главе её двора Оливарес вскоре поставил собственную жену (и кузину), злобную и безобразную Инес де Суньигу, на которой женился ради большого приданого.

– Королевы нужны для того, чтобы рожать! – однажды нагло заявил фаворит.

Конечно, это не понравилось Изабелле, но что она могла поделать, окружённая шпионами графа-герцога?

– Опасаясь влияния королевы, – читаем у Виктора Ерёмина, – он толкнул Филиппа IV на путь греха и предательства, чтобы разрушить их брак.

Хотя Грегорио Мараньон, испанский историк ХIХ века, утверждал, будто Оливарес просто хотел, дабы король утолял свой «пожирающий огонь» с другими женщинами в то время, когда его супруга была в положении.

Действительно, как только стало известно о беременности Изабеллы, Оливарес свёл её юного мужа с красивой молодой португалкой Франциской де Тавара, фрейлиной королевы.

Вообще, за нравственностью женщин при дворе строго следила «Guarda dama» (Хранительница дам), так что в чопорной замкнутой атмосфере они (во дворце жили только вдовы и девушки) могли вполне зачахнуть от скуки.

– Так вот, чтобы их жизнь не была невыносимой, – пишет Николаева Кристина в своей работе «О странностях этикета при испанском дворе Габсбургов», – им разрешалось иметь подле себя одного или нескольких официальных поклонников. Их называли «Galanteos de palacio», что можно перевести как «придворные кавалеры». Таким кавалером мог быть и женатый человек, по желанию, молодой или в возрасте. Это не имело никакого значения, потому что о любовных чувствах там и речи не могло быть, его права заключались всего-навсего в том, что он имел право поклоняться даме и служить ей.

Увы, в течение всего года этому кавалеру выпадало несколько дней, когда он мог наслаждаться обществом обожаемой дамы. Только в редких случаях дамы могли показаться на людях: на придворных торжествах, церемониях, приёмах или на зрелищах аутодафе. В такие моменты официальный кавалер мог стоять рядом со своей дамой и ухаживать за ней, естественно, соблюдая правила и нормы поведения и морали. При этом даже в присутствии короля он мог оставаться в шляпе, подобно грандам. Как уверял французский посланник Берто, это объяснялось крайне изощрённой галантностью: они хотели таким способом продемонстрировать, «что их дамы, которым они себя посвящали, имеют в отношении их такие же права, как король в отношении своих подданных, то есть могут позволить им не снимать головной убор».

– И ещё этот недостаток любезности объясняют тем, – добавляет он, – что кавалеры пребывают в таком упоении, до того поглощены любованием своей дамой, что не могут даже и подумать о том, что находятся в шляпе в присутствии королевы.

В остальные дни года кавалер мог кружить вокруг дворца и ждать, когда его дама на мгновение покажется у окна. Тогда с помощью жестов он мог признаться ей в любви, что по испанским правилам делалось так: кавалер доставал из кармана платок, прикладывал его к губам, потом ко лбу, затем прикладывал его к сердцу. Согласно воспоминаниям графини д'Ольнуа, томящийся таким образом влюблённый стонал и вздыхал настолько громко, что его можно было услышать издали. Чтобы всё-таки получать и какое-нибудь физическое наслаждение, они подкупали хирурга, который пускал кровь придворным дамам, и тот выносил им платок, пропитанный кровью обожаемой госпожи.

В XVII веке среди придворных также вошло в моду самобичевание во время Великого поста. Мастера монашеской дисциплины преподавали им искусство розги и ремня. Спектакль самобичевания кавалеры устраивали под окнами возлюбленных. Их искусство не было лишено своеобразной эстетики: плети были перевиты лентами, полученными на память от дамы, и верхом элегантности считалось умение хлестать себя до крови одним движением кисти, а не всей руки. Предмет любви, извещённый заранее, украшал свой балкон коврами, зажигал свечи и сквозь приподнятые жалюзи ободрял своего мученика. Если же кавалер встречал свою даму на улице, то старался ударить себя так, чтобы кровь брызнула ей в лицо, – эта любезность вознаграждалась милой улыбкой. Случалось, что соперники, сопровождаемые лакеями и пажами, встречались под окном дамы, во имя которой взялись истязать себя. И тогда орудие бичевания превращалось в орудие поединка: господа начинали хлестать друг друга плетьми, а лакеи колотили друг друга факелами. Более выносливый вознаграждался брошенным с балкона платком, который с благоговением прижимался к ранам любви.

– …кающийся садился за стол вместе со своими друзьями, – утверждает современник. – Каждый по очереди говорил ему, что на людской памяти никто не совершал самобичевания с большим изяществом: все его действия преувеличивались, особенно же счастье той дамы, в честь которой он совершил свой подвиг.

Таким образом, служба даме была высокой честью и наградой.  Тот, на кого падал выбор, осыпал свою госпожу изысканными подарками. Графиня д'Ольнуа рассказывает, что во время её пребывания в Испании множество кавалеров из-за этого разорились. Но самой большой удачей для них были выходы королевы в сопровождении своих фрейлин.

– Тогда любовники, которые всегда были очень ловки, вспрыгивали на подножку кареты, чтобы развлечь их беседой. Когда королева возвращалась поздно, они велели нести перед каретой, где были их дамы, сорок или пятьдесят свечей из белого воска, что создавало очень красивое освещение, особенно если карет было несколько, и в каждой по несколько дам.

– Так, – заключает писательница, – нередко можно было видеть тысячу свечей, помимо тех, что предназначались для королевы.

Впрочем, все эти правила, естественно, не касались короля, который мог в любую минуту постучаться вечерком в дверь комнаты, где жила придворная дама, или навестить свою любовницу в её собственном доме.

Сохранилась переписка между архиепископом Гранады, наставником короля, и Оливаресом, относящаяся к первым годам правления Филиппа IV. Прелат с негодованием упрекает фаворита за то, что тот приучил молодого короля к тайным ночным прогулкам по улицам столицы в поисках любовных приключений и пересказывает сплетни о романе королевы с одним из самых блестящих кавалеров двора. По крайней мере, в отношении Изабеллы архиепископ был неправ. Хотя и говорят, что нет дыма без огня…

Кавалером, о котором упоминалось в письме, предназначенном Оливаресу, был всё тот же Хуан де Тассис, вернувшийся из изгнания после смерти Филиппа III. Но самое интересное, что его назначили камергером Изабеллы. И это при том, что графа Вильямедьяну считали неисправимым донжуаном! Поэтому возникает подозрение, что Оливарес хотел «подмочить» безупречную репутацию королевы. Хотя графу Вильямедьяне было за сорок, и он не отличался красотой, Изабелла доброжелательно отнеслась к этому назначению, потому что, подобно своему мужу, любила общество поэтов. А Перальту считала своим другом.

Во время боя быков, одного из первых зрелищ в честь восшествия Филиппа IV на престол, Хуан де Тассис выехал на арену во главе своего отряда в шёлковой тунике поверх доспехов, украшенной золотыми монетами, называемыми «реалами» (как и членов королевской семьи), в то время как на его знамени красовался девиз: «Son mis amores reales» («Это мои истинные возлюбленные»). В сочетании с его дерзкими взглядами и подчёркнутыми приветствиями это означало, что его любовь была направлена на королеву. На самом деле, как считают историки, истинным объектом внимания Вильямедьяны была донья Франциска де Тавара, королевская фаворитка.

– У него была какая-то сексуальная мания в отношении женщин Филиппа, – считает писатель Виктор Ерёмин.

Таким образом, графу удалось возбудить ревность молодого короля, раздражение которого усилилось из-за невинного замечания жены:

– Вильямедьяна очень меток.

– Ах! – сердито воскликнул Филипп. – Но он целится слишком высоко!

И вскоре эта история с надлежащими приукрашиваниями стала распространяться шёпотом по всему Мадриду.

Однако Изабелле было не до влюблённого кавалера: 14 августа 1621 года она, вероятно, на фоне стресса из-за измены мужа преждевременно родила дочь Марию Маргариту, которая умерла уже на следующий день, омрачив коронационные торжества. По свидетельству современников, молодая королева очень тяжело пережила кончину дочери. Тем временем Перальта и не думал отказываться от своих прежних привычек. Он сорил деньгами, был страстным игроком и продолжал посещать бордели, которые держали лица, близкие ко двору, сочинив по этому поводу следующий сатирический стих:

Столь прилипчиво влиянье

непутёвого квартала,

что и кошка на фонтане

нечиста на лапы стала.

Но, самое главное, граф продолжал писать колкие эпиграммы на представителей высшей знати, не пощадив даже Филиппа IV и Оливареса, и таким образом приобрёл себе множество врагов. Фаворит короля приказал взять Вильямедьяну под негласный надзор инквизиции. Поводом для этого послужили слухи о его нетрадиционных склонностях и встал вопрос о предании развратника суду. Назревал грандиозный скандал. Вероятно, Перальта предчувствовал свой ужасный конец, о чём свидетельствует его следующее стихотворение:

Двойная мука мне в удел дана:

Когда молчу, я не в ладу с собою,

А между тем признание любое –

И новый риск, и старая вина.

Вот и сейчас угроза мне слышна:

Сулит мне кары враг, грозит бедою;

Он знает: права нет за правотою,

За всё я обречён платить сполна.

Мне суждено Фортуной своенравной

Принять в молчанье смерть и злой навет,

Коль право немо, истина бесправна.

Таков подлейший времени завет:

Сойди с ума, умри в борьбе неравной,

Но воли ни перу, ни слову нет.

Желая развеять печальные воспоминания о своих неудачных родах, Изабелла увлеклась театральными постановками.

Весной 1622 года в Аранхуэсе, где тогда находился двор, проводились бесконечные празднества, посвящённые семнадцатилетию Филиппа IV. А граф де Вильямедьяна решил устроить театральное представление в честь королевы. Во временном театре, воздвигнутом среди деревьев в «островном саду» и прекрасно украшенном, должна была состояться его комедия в стихах «La Gloria de Niquea» («Слава Никеи»), в которой Изабелла прославлялась как богиня красоты.

Была ночь, хрупкую театральную конструкцию из шёлка и холста ярко освещали восковые свечи. Весь двор собрался посмотреть представление, молодой король со своими братьями и сестрой сидел перед сценой, в то время как королева наблюдала за действиями актёров из комнаты за кулисами. Пролог был успешно прочитан, и зрители ожидали, когда поднимется занавес, закрывавший сцену, когда сзади раздался пронзительный вопль, а мгновение спустя длинный язык пламени лизнул драпировку перед сценой, и сразу же всё помещение охватил огонь. Толпа придворных в панике бросилась бежать, в то время как король ринулся вглубь сцены в поисках своей жены. Некоторое время он тщетно искал её в парке, окружавшем пылающее сооружение, пока, наконец, не увидел графа Вильямедьяну, в объятиях которого в полуобмороке лежала королева. Это происшествие стало приятным сюрпризом для тех, кто ненавидел Перальту, и вскоре разнёсся слух, что он намеренно поджёг театр, дабы хоть на мгновение заключить в свои объятия Изабеллу.

Вообще, данная история основана на ненадёжном свидетельстве всё той же графини д’Ольнуа, любительницы сплетен. Согласно испанским законам, к королеве мог прикасаться только её муж и некоторые из придворных дам, остальным же грозила за это смертная казнь. Так, когда в последующее царствование несколько дворян во время охоты спасли от неминуемой гибели государыню, которую едва не растоптала собственная лошадь, то они были вынуждены спасаться бегством за границу. Что же касается Перальты, то он благополучно прожил на родине ещё четыре месяца.

Утром 21 августа 1622 года, находясь в Мадриде, Хуан де Тассис получил от духовника Бальтасара де Суньиги (дяди Оливареса) письмо с предупреждением, что его жизнь в опасности. Тем не менее, граф, как ни в чём не бывало, отправился в королевский дворец, где должен был состояться маскарад. Вскоре после наступления темноты он возвращался домой в карете своего друга Луиса де Аро, племянника Оливареса. Внезапно из арки на улице Майор, напротив аллеи, ведущей к церкви Святого Гинеса, вышел мужчина в плаще с капюшоном и выпустил в него стрелу из арбалета, которая пронзила ему грудь.

Выпрыгнув из кареты и выхватив меч, Вильямедьяна бросился на убийцу с криком:

– Дело сделано!

Но тут же замертво упал на дорогу.

Перальта был известен не только как блестящий придворный, но и прославился в литературных кругах как талантливый сатирик, поэтому его убийство, совершённое почти у дверей его собственного дома в центре столицы, вызвало широкий резонанс. Даже несмотря на то, что подобные происшествия на улицах Мадрида случались довольно часто. Говорили, что человеком, убившим графа, был некто Алонсо Матео, арбалетчик короля. К числу тех, кто верил, что к убийству Вильямедьяны был причастен Филипп IV, принадлежал и гениальный испанский драматург Лопе де Вега, который в ноябре 1622 года написал:

– Тот, кто нанёс смертельный удар Вильямедьяне, руководствовался приказом суверена.

По крайней мере, король приказал немедля прекратить следствие, и преступление это по сей день считается не раскрытым. При дворе же спорили только об одном: кто отдал распоряжение убить распутника – лично Филипп IV или граф-герцог. О причинах убийства выдвинуто много версий: либо король мстил за честь королевы (или любовницы), либо Оливарес попытался таким образом замять возможный скандал, либо убийц подослал кто-то из оскорблённых мужей-рогоносцев или опасавшихся разоблачения мужчин-любовников.

Самый знаменитый поэт того времени, Франсиско де Кеведо, написал на смерть графа Вильямедьяны следующие стихи:

Оплачь его, изгнанница Астрея,

Он был недолгим гостем в жизни дольной;

Перо и речь он отдал мысли вольной

И, слову жизнь даря, играл своею.

Изабелла же после гибели своего единственного друга поняла, что она не так уж сильно любит мужа и что ненавидит Оливареса. С тех пор королева успешно избегала все ловушки графа-герцога, хотя пока не решалась вступить с ним в открытую борьбу.

Англичане

Благодаря своей красоте, уму и душевному благородству Изабелла вскоре завоевала любовь гордых испанцев. Ею восхищались не только гранды, но и простой народ. Недаром её называли «Желанной». Как уже говорилось, она любила театр, принимала у себя поэтов и драматургов того времени, хорошо разбиралась в изобразительном искусстве и литературе.

Придворные не могли нахвалиться и любезным правом Филиппа IV. Никогда ещё испанский монарх не был так обходителен со своими подданными. Он нежно любит своих сестёр. Он искренний католик, но не святоша, как отец, и не жестокий тиран, как дед. При этом великолепно владеет собой. Никто не видел короля в гневе, но зато и никто не видел, чтобы он смеялся.

В течение всей своей жизни Филипп IV собрал впечатляющую библиотеку и папский нунций (посол) описывал его как человека, который после обеда уходил на два часа, чтобы почитать. Помимо книг, он коллекционировал музыкальные инструменты и любил дирижировать своими собственными музыкальными произведениями. Обученный монахом Хуаном Батистой Майно, король также стал неплохим художником-любителем, а его обширная коллекция картин стала основой музея Прадо в Мадриде. Он ценил и любил хорошую литературу, а также страстно обожал театр и сам сочинял пьесы.

В начале своего царствования Филипп пожелал сам входить во все дела и единолично править государством. Однако истинное положение дел, с которым пришлось столкнуться юному королю, было, поистине, ужасающим. Когда через несколько месяцев после его восшествия на престол были собраны кортесы, сразу выяснилось: бедствие было настолько ужасным, что «люди покинули свои земли и теперь бродили по дорогам, питаясь травами и кореньями». Сам король горько жаловался:

– Я обнаружил, что финансы были… истощены… на несколько лет вперёд.

Бесчисленные очевидцы описывали крайнюю нищету населения Испании, за исключением тех, кто распоряжался государственными доходами и их прихлебателей. В то же время в столице царили праздность и притворство. Наглые идальго (мелкие дворяне) в бархатных камзолах и без оных под видом солдат с важным видом расхаживали по мадридским улицам, бряцая шпагой и выискивая себе лёгкую добычу, вместо того, чтобы зарабатывать себе на жизнь добросовестной службой. К ним присоединялись поэты и продажные куплетисты, игроки, мошенники, карманники, и лжестуденты, которые так же, как и толпы монахов, существовали за счёт милостыни и обмана. Не говоря уже о чрезмерно нарумяненных и разодетых дамах, намеренно подражавших во внешности и манерах проституткам.

Нет никаких сомнений в том, что и Филипп IV и Оливарес искренне желали искоренить все эти злоупотребления. Но королю быстро всё наскучило, потому что он был человеком слабовольным. Супруг Изабеллы продолжал с достоинством играть роль государя, но принимать решения предоставил другим. Недаром его называли «король для церемониала».

Невзирая на отчаянные попытки вести строгую экономию государственных средств, Филипп частенько поддавался своей склонности к праздным удовольствиям. Бои быков, схватки между дикими зверями, конные парады, турниры, маскарады, балы, комедии и банкеты чередовались с религиозными процессиями и церковными церемониями, доставляя молодому королю и королеве одинаковое удовольствие. Каждое воскресенье и четверг, за исключением разгара лета, во дворце проходили театральные представления с приглашёнными актёрами и актрисами, главной покровительницей которых номинально была Изабелла. Представление о вкусах того времени дают названия трёх комедий драматурга Педро Вальдеса, оплаченные королевой по 300 реалов за каждую: «Отвергнутая возлюбленная», «Ревность кобылы» и «Потеря Испании». Общее же количество новых драм, представленных в покоях Изабеллы зимой 1622 – 1623 годов, составило сорок три.

А одно из самых помпезных торжеств в начале правления Филиппа IV было посвящено канонизации трёх популярных испанских святых (Исидора Земледельца, Терезы Авильской и Игнатия Лойолы, основателя ордена Иезуитов). Этот праздник сопровождался боями быков и сожжениями еретиков (аутодафе), особенно привлекавшими толпу.

Кроме того, король возродил при дворе древнюю испанскую забаву: Цветочные игры или поэтические состязания. Не говоря уже о конном параде, данном Филиппом IV и его младшим братом 26 февраля 1623 года.

– Весь двор с нетерпением ждал того дня, когда Его Величество и инфант дон Карлос устроят обещанный праздник, – восторженно писали хронисты. – Он состоялся в Вербное воскресенье, с великолепным маскарадом, отличающимся не только своей красотой, изобретательностью и дорогими одеждами, но также и присутствием высокопоставленных вельмож и дворян, которые принимали в нём участие… Были проложены четыре огороженных дорожки; главная перед дворцом, а другие перед монастырём босоногих кармелиток (Дескальсас Реалес) на Пласа Майор и у ворот Гвадалахары… В тот день были выведены лучшие лошади, которых только могла представить Андалусия… с роскошной сбруей, попонами, приспособлениями и амуницией богаче, чем когда-либо… Когда собралась большая часть знати, цвет Испании, солнце, выражаясь поэтическим языком, позавидовав такому великолепию и величию, собрало тёмные тучи, которые долгое время не переставали лить воду… Но вскоре небо прояснилось, и дождь прекратился; так что все были довольны. Мало-помалу зазвучали трубы, возвещая, что король и инфант сели верхом, и люди в масках сделали то же самое. Затем дон Фернандо Вердуго и стражники расчистили путь, а дон Педро де Толедо повёл кавалькаду к дворцу, где трасса закончилась перед балконом, на котором сидели королева с инфантой Марией и кардинал-архиепископ Толедский инфант Фернандо, в то время как фрейлины занимали остальные балконы королевских апартаментов…

– Если бы я описывал драгоценные камни, золото, богатые платья и выставленное напоказ богатство, эта работа была бы долгой, – заключил очевидец.

Стоимость этого мероприятия составила более 200 000 дукатов.

Таким образом, праздность испортила все хорошие качества короля и сделала его рабом фаворита и своих страстей.

Через десять дней после конного парада произошло событие, которое не только взбудоражило Испанию и всю Европу, но и стало поводом для демонстрации Филиппом IV ещё большего великолепия, затмившего все предыдущие торжества.

Между пятью и шестью часами вечера 7 марта 1623 года, когда начало смеркаться, двое молодых англичан, в пыльной одежде и без сопровождения, въехали верхом на шумные немощёные улицы Мадрида. Спросив дорогу к резиденции английского посла Джона Дигби, графа Бристольского, они направились к «дому семи труб», расположенному на уединённой улочке неподалеку от Калле де Алькала. Когда они прибыли туда, им сказали, что посол занят и его нельзя беспокоить. Старший из посетителей продолжал настаивать и велел передать, что привёз важное письмо от сэра Фрэнсиса Коттингтона, ехавшего из Англии в Испанию, карета которого сломалась по дороге в дне пути отсюда. Наконец, его впустили, и незнакомец в плаще и с растрёпанными волосами, взвалив на плечо небольшой саквояж, составлявший единственный багаж путешественников, ввалился в кабинет посла, в то время как его младший спутник остался в тени стены через дорогу охранять лошадей.

Лорд Бристоль уже в течение двенадцати лет был занят трудными переговорами с испанцами о браке инфанты Марии Анны с Карлом, принцем Уэльским, старшим сыном короля Англии. Якову I очень нужны были наличные деньги в виде приданого инфанты и гарантии того, что император, кузен Филиппа IV, вернёт захваченный Пфальц его зятю, курфюрсту Фридриху.

Вот как нелестно характеризует английского короля писатель Мартин Хьюм:

– Яков I был хитрым дураком, которого переигрывали в дипломатии, он же льстил себя мыслью, что всех победит в двуличии. Он так часто называл себя то католиком, то протестантом, что ему просто перестали верить…

Когда Филиппу III и Лерме было необходимо отвлечь Англию от коалиции с Францией, они притворялись, что прислушиваются к заигрываниям английского короля, которые ранее отвергали с презрением. При этом они не теряли надежды на возвращение Англии в лоно Церкви. В свой черёд, Гондомар, испанский посол в Лондоне, вёл двойную игру, в течение многих лет поддерживая уверенность как в своём собственном правительство, так и в короле Якове, что другая сторона, в конечном счёте, пойдёт на уступки. Вдобавок, чтобы удержать английского монарха от окончательного разрыва с Испанией, интрига в течение последних лет была перенесена в Рим, где шли бесконечные обсуждения: должен ли папа давать разрешение на брак католички с протестантом.

Однако каковы бы ни были истинные намерения министров его покойного отца, Филипп IV, как и Оливарес, с его честолюбивыми претензиями на гегемонию Испании в Европе, не собирался выдавать сестру замуж за принца Уэльского. В то время как Лондоне думали, что дипломатическая осторожность Бристоля препятствует урегулированию этого дела.

По предложению испанского посла тридцатилетний герцог Бекингем, фаворит и главный министр короля Якова, отправил своего секретаря Эндимиона Портера, бывшего пажа Оливареса, в Мадрид с секретным приказом пообещать значительные уступки испанцам и намекнуть, что принц Уэльский сам может приехать за своей невестой. Портер, который не был дипломатом, встретился с Оливаресом в начале ноября 1622 года и прямо попросил заверений в том, что в обмен на обещанные уступки Испания немедленно даст согласие на брак и заставит императора вернуть Пфальц курфюрсту. На что Оливарес, надменно усмехнувшись, ответил:

– Я не понимаю, что Вы имеете в виду.

Узнав об этом, лорд Бристоль совсем пал духом. Ему не было известно, что Портер отвёз обратно в Лондон личное послание от Гондомара, вернувшегося в Испанию, Бекингему, в котором говорилось, что принцу Уэльскому необходимо самому приехать в Мадрид инкогнито и принудить дипломата действовать быстрее в ситуации, когда честь Англии поставлена под угрозу. Но если романтичный Карл почти сразу согласился на поездку в Испанию, то король Яков, по словам Хьюма, «плакал и пускал слюни, как испуганный младенец, когда «Малыш» (его сын) и «Стини» (его фаворит) вырвали у него… разрешение предпринять столь безрассудную авантюру».

Итак, «милые мальчики и отважные рыцари, достойные быть увековеченными в новых романах» (по выражению Якова I) отправились в путь в сопровождении лорда Коттингтона, секретаря принца, и Портера, хотя первый, который хорошо знал испанцев, был категорически против этого путешествия.

Через две недели, продвигаясь в среднем со скоростью шестьдесят миль в день через Францию и по ухабистым тропам Испании, маленький отряд уже был в дне пути от Мадрида. Вне себя от нетерпения, Карл пришпорил свою лощадь и, бросив свою свиту, вместе с Бекингемом поскакал вперёд.

Когда человек с саквояжем, назвавшийся Томасом Смитом, сбросил плащ и шляпу, Бристоль с удивлением узнал в нём красивого и наглого Джорджа Вильерса, герцога Бекингема. Однако, услышав, что принц Уэльский под именем Джона Смита ожидает на другой стороне тёмной улицы, посол пришёл в ужас. Присутствие наследника английского престола не могло быть скрыто в течение многих часов от сплетников Мадрида, поскольку курьеры из Парижа, где его узнали, следовали за ним по пятам. По мнению лорда, безоговорочно отдать такого человека, как принц Карл, в руки испанцев, которые, могли бы потребовать любые условия в качестве платы за его безопасное возвращение, было чистейшим безумием.

О подробностях визита Карла и Бекингема мы узнаём от английского писателя того времени Джеймса Хауэлла, который находился в Мадриде по делам, касающимся корабельных грузов:

– Милорд Бристоль в некотором изумлении отвёл его (то есть принца) в свои покои, где он немедленно потребовал перо и чернила и той же ночью отправил почту в Англию, чтобы сообщить Его Величеству, что менее чем за шестнадцать дней он благополучно прибыл ко двору Испании.

После серьёзного обсуждения в кабинете посла было решено немедленно послать за Гондомаром, у которого, как хорошо знал Бекингем, прибытие принца Уэльского не вызовет удивления. Было уже больше девяти часов вечера, когда тот вошёл в «дом с семью трубами», полный ликования по поводу успеха своей хитрой дипломатии, и вскоре после того уже оказался во дворце у дверей комнаты Оливареса, горя желанием первым сообщить фавориту о великом событии. Граф-герцог как раз ужинал, когда обычно сдержанный Гондомар, буквально, ворвался в его покои. Подняв глаза, Оливарес с удивлением произнёс:

– А, граф! Что привело Вас сюда в такой час? Вы выглядите таким весёлым, как будто у Вас в Мадриде сам король Англии.

– Если у нас нет короля, – усмехнулся Гондомар, – то у нас есть то, что ему не уступает, – принц Уэльский.

Тем не менее, фаворит был далёк от того, чтобы разделить восторг бывшего посла. Для него это известие означало беспокойство, опасность и затраты, ибо принца нужно было не только развлекать, но и каким-то образом избавиться от него, не женив на инфанте, и, по возможности, обойтись без войны с Англией. Граф-герцог поспешил с новостью в покои короля, и Филипп IV был ошеломлён не меньше своего первого министра, поскольку, несмотря на свой юный возраст, он полностью осознавал серьёзность ситуации. Тем не менее, в него уже успели вселить уверенность в том, что он является орудием Неба, предназначенным для восстановления главенства Испании над объединённым христианским миром. Когда Оливарес изложил ему все трудности, связанные с неожиданным появлением Карла Стюарта, Филипп IV встал и, приблизившись к тому месту, где в изголовье его кровати висело распятие, поцеловал ноги Христа со следующими словами:

– О, Господи! Я клянусь Тебе распятым человеком и Богом, которому я поклоняюсь в Тебе, и на чьих стопах я скрепляю это обещание своими устами, что даже появление этого принца будет бессильно заставить меня уступить хотя бы в одном пункте в вопросе католической религии, не соответствующим тому, что Твой Викарий римский понтифик сможет одобрить, но даже если я потеряю все царства, которыми владею, по Твоей милости я не уступлю ни на йоту.

Затем, повернувшись к Оливаресу (который позже говорил, что это была одна из двух клятв, которые, насколько он знал, давал король), Филипп сказал ему, что они, тем не менее, должны выполнить обязанности гостеприимства и достойно принять Карла. Большую часть той ночи министр усердно трудился, разрабатывая не только план развлечений для принца, но и того, как избежать, не нанеся ему смертельного оскорбления, брака, которого он добивался. На следующий день в восемь часов утра в комнате графа-герцога во дворце состоялось совещание высших советников с Гондомаром и духовником короля по поводу визита наследника Якова I. В результате было решено, во-первых, «вознести публичные молитвы Богу в благодарность за это событие, и молиться о Его руководстве», а, во-вторых, поручить Гондомару разузнать у Бекингема и Коттингтона (который должен был прибыть в тот же день), насколько далеко можно зайти, «чтобы этот визит стал самым великим и знаменательным служением Церкви». Ещё нужно было уладить дюжину запутанных вопросов этикета, и Гондомар был занят весь день, носясь взад и вперёд между дворцом и «домом с семью трубами», но, в конце концов, было решено устроить так, чтобы Оливарес как бы случайно встретился с Бекингемом.

Мадрид уже был взбудоражен известием о том, что какая-то важная персона, по некоторым слухам, сам король Англии, прибыла инкогнито. Поэтому когда поздно вечером в субботу на улице появилась огромная позолоченная карета Оливареса с кожаными занавесками, шестью пёстро разукрашенными мулами и толпой ливрейных слуг и пажей вокруг неё, зеваки бросились следом.

Ещё раньше Гондомар, срочно избранный членом Государственного совета во время утреннего заседания, в своей обычной шутливой манере предупредил обо всём принца Уэльского. Поэтому, прогуливаясь по аллеям садов на берегах Мансанареса, зеваки уже знали об этой встрече. Когда экипажи Оливареса и Бекингема поравнялись, фаворит Филиппа IV вышел из кареты и приветствовал блестящего и беспринципного Джорджа Вильерса высокопарными комплиментами, столь же фальшивыми, сколь и напыщенными. После многочисленных выражений восторга с обеих сторон граф-герцог сел в карету вместе с Бекингемом, Бристолем и Коттингтоном, и в течение часа они ехали, тихо беседуя. По возвращении они вошли в дворцовые ворота, и Оливарес тайно провёл Бекингема в кабинет короля, где снова были повторены все комплименты.

Нет никаких сомнений в том, что все испанцы, начиная с короля, были польщены этим внезапным визитом, который, как они считали, был явным доказательством мощи и превосходства Испании, раз наследник Англии приехал ухаживать за инфантой с таким большим риском для себя.

Итак, когда Филипп IV благосклонно принял Бекингема, и последний вернулся в «дом с семью трубами», Оливарес отправился вместе с ним, дабы лично поприветствовать принца от имени короля. Хауэлл утверждает, что граф-герцог «опустился на колени и поцеловал его (то есть принца) руки… и сообщил, что Его католическое Величество безмерно рад его приезду, и другие высокие комплименты, которые господин Портер перевёл». Во время беседы Карл выразил горячее желание увидеть свою «возлюбленную» инфанту.

– В качестве жениха, – быстро добавил Бекингем.

Было решено, что на следующий день, в воскресенье, 9 марта, кареты королевской семьи проедут по Прадо, причём отличием инфанты станет голубая лента, повязанная вокруг её запястья, и что принц инкогнито в карете Бристоля встретится с этим кортежем как бы случайно. В четыре часа пополудни карета посла с Карлом, Бекингемом, Астоном (ещё одним послом), Гондомаром и Бристолем остановилась на узкой улочке Пуэрта-де-Гвадалахара на Калле Майор, ожидая прибытия королевской семьи. Причём всё пространство вокруг снова было запружено мадридцами, обожавшими подобные зрелища.

– Вскоре мимо прогрохотала длинная вереница карет, – читаем у Мартина Хьюма, – сопровождавших короля, и, наконец, показался юный Филипп со своей хорошенькой темноглазой женой, двумя младшими братьями, Карлосом и Фернандо, бывшими почти точными копиями его самого с их прямыми песочного цвета волосами, длинными белыми лицами, толстыми красными губами, массивными нижними челюстями и большими светлыми глазами.

На переднем сиденье королевской кареты сидела инфанта Мария. Она была, по словам Хауэлла, похожа на своих братьев:

– …очень миловидная дама, скорее фламандского сложения, чем испанского, светловолосая, с чистейшей смесью розового и белого в лице. Она полная и с пухлыми губами, что считалось скорее красивым, чем недостатком.

Когда королевская карета проезжала мимо кареты принца, Филипп IV, который, согласно этикету, не должен был замечать Карла, кивнул лорду Бристолю, как и его братья. При этом было замечено, что инфанта сначала покраснела, а затем побледнела, когда взгляд Карла остановился на ней. Бедная девушка действительно не на шутку встревожилась. Будучи настолько же набожной, как и невежественной, она свято верила своему духовнику, утверждавшему, что спать с еретиком и рожать ему детей – это хуже, чем попасть в ад. Ещё утром она отправила к Оливаресу свою доверенную даму Маргариту де Тавара со страстным требованием прекратить переговоры по поводу её брака с принцем Уэльским. В противном случае Мария угрожала, что найдёт убежище в монастыре босоногих кармелиток и примет там постриг, как только узнает о подписании её брачного контракта.

В то же время, двадцатидвухлетний Карл, похоже, был сражён бело-розовыми прелестями шестнадцатилетней инфанты. Принц и Бекингем в письме своему «дорогому папе и сплетнику» (Якову нравилось такое обращение) назвали эту первую встречу «частным обязательством, которое ни для кого не являлось тайной, потому что там были папский нунций, посол императора, французы, и все улицы были заполнены охраной и другими людьми. Перед каретой короля ехали лучшие представители знати, за ними следовали придворные дамы. Мы сидели в закрытой карете, поэтому ничья честь не пострадала… хотя нас видел весь свет».

Затем кортежи разными дорогами направились к Прадо, где, прогуливаясь взад и вперёд, принц несколько раз имел возможность взглянуть на инфанту. Вскоре приехал Оливарес и сел в карету Карла, рассыпаясь в комплиментах по дороге в английское посольство.

Карл, как и герцог Бекингем, действительно был ослеплён и обманут, поскольку теперь он окончательно уверился, что брак с инфантой у него в кармане. Увы! Они не знали Оливареса и испанцев так хорошо, как Бристоль.

– Если мы можем судить по внешним проявлениям, – писали Карл и Стини королю Якову, – или по общим речам, у нас есть основания осуждать Ваших послов скорее за то, что они пишут слишком скупо, чем слишком много. Поэтому мы считаем, что граф де Оливарес настолько рад нашему приезду и настолько вежлив, что мы должны сделать не что иное, как умолять Ваше Величество написать ему самое доброе письмо с благодарностью и признательностью, на какие Вы только способны. Не далее как сегодня утром он сказал нам, что, если папа римский не даст разрешение на брак, они отдадут инфанту Вашему ребёнку в качестве девки…

Но если Карл, со своей стороны, был столь же вежлив с Оливаресом, то Бекингему вскоре надоели все эти церемонии и он начал вести себя со своей обычной грубостью и бесцеремонностью.

Без всякого сомнения, этот распутный фаворит Якова I оценил красоту Изабеллы. И, судя по его дальнейшим любовным приключениям во Франции, у Бекингема хватило бы наглости приударить за королевой. Однако, наученная историей с Вильямедьяной, она не дала ему к этому ни малейшего повода. К тому же, Изабелла снова была беременна и в этот раз надеялась подарить мужу наследника. А ещё от посягательств англичанина её надёжно защищал испанский этикет. В общем, Бекингем нашёл королеву Испании слишком холодной по сравнению с её невесткой (и золовкой) Анной Австрийской, которую видел в Париже. Тем более, что французская королева, обиженная безразличием своего супруга, Людовика ХIII, к её женским прелестям, была более склонна прислушиваться к сладким речам галантных кавалеров. Таким образом, Бекингем во время своего пребывания в Испании ограничился скандальным ухаживанием за сестрой герцога Лермы, бывшей фаворитки Филиппа III, и интрижками с несколькими мадридскими дамами.

Интересно, что Оливарес убедил в своей искренности не только англичан, но и хитрого Гондомара, который хвастливо спросил, не оказалось ли теперь чистой правдой всё, что он писал из Англии об истинном желании короля Якова женить своего наследника на инфанте, и не выказали ли они с Бристолем себя честными людьми.

– Да, – со скрытой иронией ответил граф-герцог, – теперь вы оба можете произнести своё: «Nunc Dimitis» («С тем отпускается») и больше не беспокоиться об этом, разве что требовать награды за свой успех.

Оставив Карла в доме английского посла, Оливарес и Бекингем с Портером в качестве переводчика снова сели в карету и в сгущающейся темноте отправились в сады за дворцом, чтобы обсудить детали предстоящей личной беседы, которая должна была состояться этой ночью между Филиппом IV и принцем Карлом. В то время как карета проезжала по зелёным аллеям сада, к ним подошёл мужчина без сопровождения в плаще, скрывающем его лицо, со шпагой и кинжалом на боку.

– Это король, – сказал Оливарес, обращаясь к удивлённому Стини.

– Возможно ли, – воскликнул Бекингем, – что у вас есть король, который может так ходить? Какое чудо!

После чего, выпрыгнув из кареты, он опустился на колени и поцеловал руку юному Филиппу. Снова усевшись в карету, вся компания, теперь уже в сопровождении короля, проехала по тихим тёмным улицам столицы, поскольку было десять часов вечера, к Прадо, где принц Уэльский вместе с Гондомаром, Бристолем, Астоном и Коттингтоном в другой карете ожидал их прибытия. Обнявшись, король и Карл затем вернулись в карету, оставив Бристоля в одиночестве, и более получаса беседовали о всяких пустяках в темноте под деревьями набережной. С того момента Бекингем и Оливарес по соглашению поменялись должностями: первый стал главным конюшим при дворе Филиппа IV, в то время как граф-герцог сопровождал принца Карла. В соответствии с этой идеей апартаменты во дворце, занимаемые Оливаресом, были спешно и с большим великолепием подготовлены для пребывания английского принца. Пока же шёл их ремонт и меблировка, Карлу было предложено перенести свое жильё в монастырь Святого. Иеронима в Прадо, куда короли Испании обычно удалялись во время траура и перед официальным въездом в столицу. Тем не менее, принц-протестант не согласился ночевать в католическом монастыре.

В течение недели, последовавшей за первой встречей нежданного гостя с королём, вплоть до воскресенья 6 марта, которое было назначено для его торжественного въезда в город, Мадрид был охвачен волнением. Недавно обнародованные королевские декреты против всяких расточительств в одежде были приостановлено указом во время визита принца. Улицы было приказано подмести, а дома богато украсить, дабы скрыть всеобщее убожество и грязь под покровом пышных драпировок. Все тюрьмы также были освобождены от заключённых в честь приезда английского гостя.

За неделю ожидания Карл успел навести визит Филиппу в обмен на встречу в Прадо и написать вместе с Бекингемом следующий отчёт своему «дорогому папе и сплетнику»:

– На следующий день наш Малыш пожелал поцеловать руку короля с глазу на глаз во дворце, что было ему позволено и исполнено. Однако король не пожелал позволить принцу войти в его кабинет, но встретил его у подножья лестницы, затем пригласил в карету и прогулялся с ним по парку. Самое большее, что произошло между ними, – это обмен любезностями… Через два дня после этого мы снова встретились в парке с Его Величеством и двумя его братьями; и провели время, наблюдая, как его люди стреляют из ружья по летающим куропаткам и бегающим кроликам.

Простой народ считал, что приезд принца означал его предстоящее обращение в католицизм и возвращение Англии в лоно Церкви. Это тревожило Бекингема, который заметил, что всякий раз, когда граф-герцог оказывался рядом с Карлом (а это происходило постоянно), он переводил разговор на католическую религию. Поэтому Стини начал осознавать опасность и сложность своей миссии, которая издалека казалась такой простой.

Большинство же придворных поэтов, вдохновлённых любовью принца, который ради милых глаз инфанты должен был сделать Англию католической, накропали по этому поводу множество стихов. Один из них приписывается самому Лопе де Вега:

Это я, Карл Стюарт,

Ведомый любовью издалека

На небо Испании, дабы

Увидеть Марию, мою звезду.

– Что касается нашего главного дела, – писали принц и Стини, – то, судя по внешним проявлениям, они желают этого так же сильно, как и мы сами, и всё же они жаждут обращения; ибо они говорят, что не может быть крепкой дружбы без единения в религии…

Задержка для Якова I была хуже отказа, ибо король спешил – спешил женить своего наследника, спешил получить приданое инфанты и спешил вернуть Пфальц своему зятю. Однако Оливарес, как и его повелитель, был полон решимости тянуть время до тех пор, пока либо Англия не станет католической, либо сами англичане не прервут переговоры, отказавшись от условий, которые выдвигал Рим, подстрекаемый испанскими агентами.

Поскольку всё было готово к торжественному въезду Карла в Мадрид, принц, хотя и отклонил приглашение переночевать накануне в монастыре Святого Иеронима, отправился туда ранним утром, где в большом зале графом Гондомаром был устроен роскошный банкет в английском стиле, насколько это было возможно.

Затем, как это было принято у испанских монархов, приехали все члены многочисленных советов и хунт при полном параде, сопровождаемые своими чиновниками и эскортом, чтобы засвидетельствовать своё почтение принцу. Карл принял эту пёструю толпу, насчитывавшую несколько сотен человек, стоя у накрытого бархатом стола под балдахином из серебряной ткани в королевских покоях монастыря. За ним виднелся пустой трон, а стены покоев были увешаны богатыми драпировками и картинами, среди которых были портреты короля Якова и его советников. Упоминается, что принц был в своей английской одежде и обладал «изящной фигурой» («bizarro en el talle»). Когда вошли члены советов, он вышел на середину комнаты и снял шляпу. Каждый помпезно представленный чиновник преклонил колени и попросил разрешения поцеловать руку принца. Но Карл вместо этого грациозно клал руки ему на плечи и поднимал его с колен.

В целом впечатление, производимое принцем во время его пребывания в Испании, было превосходным, и повсюду было замечено, что он никогда не пользовался преимуществами испанской вежливости, которая предоставляет всё в распоряжение гостя, в отличие от Бекингема и других английских придворных, прибывших в Испанию. Действительно, поведение этих гостей, и, особенно, дерзость Бекингема, очень скоро вызвали отвращение у серьёзных, учтивых испанцев.

В полдень, когда советники удалились и заняли свои места в процессии, грохот барабанов и труб возвестил о прибытии в монастырь испанской гвардии в оранжевом и алом, за которой следовала немецкая гвардия в малиновом атласе и золоте, с белыми рукавами и шапочками с плюмажами. Затем прибыл муниципалитет Мадрида с большим количеством городских чиновников, одетых в оранжевый атлас с серебряными блёстками. Идальго и гранды следовали парами во главе с принцем Эдуардом Португальским и графом Вильямором, причём все высокопоставленные дворяне блистали атласом, бархатом и золотом, сидя на своих эффектных андалузских лошадях.

 Филипп покинул свой дворец, когда большие часы во внутреннем дворе – одно из чудес Мадрида – пробили час, и кружным путем добрался в своей карете до боковой двери монастыря. До трёх часов Карл и король дружески беседовали, а затем, когда был дан сигнал кортежу трогаться, они одновременно вскочили на коней.

Под звуки барабанов, свирелей, кларнетов и труб возглавили процессию судьи, чиновники, придворные и знать, герольды, стражники, пажи, лакеи и конюхи. Затем появились на лошадях король и принц под балдахином из белого дамаска с золотом на серебряных шестах, которые несли шесть офицеров. Должно быть, они смотрелись хорошо, поскольку были совсем молодыми людьми и прекрасными наездниками. Оливарес и Бекингем бок о бок следовали за ними, а затем появился большой отряд испанских грандов с английскими послами и офицерами. Было также замечено, что Карл по примеру короля снимал шляпу всякий раз, когда проезжал мимо церкви или священного образа, что произвело на толпу хорошее впечатление.

Кавалькада проехала по улицам, богато разукрашенным и заполненным ликующими людьми, а затем – по площади Пуэрта-дель-Соль и улице Майор к древнему Алькасару на утёсе, с которого открывался вид через равнину на заснеженные вершины Гвадаррамаса. По пути следования показывали национальные танцы и комедии до тех пор, пока не приблизился принц, в честь которого исполнили особые танцы, от которых он пришёл в большой восторг.

Во дворце Филипп IV представил принца жене, но когда тот попробовал обратиться к Изабелле по-французски, та шепнула ему, что этикет запрещает ей разговаривать на родном языке. Позже, даже получив на это разрешение мужа, королева предупредила Карла:

– Никогда больше не пытайтесь говорить со мной, потому что в Испании принято преследовать всех дворян, заподозренных в ухаживаниях за супругой короля.

В тот же вечер королева прислала принцу штуку белого льна для сервировки стола и нижней одежды, а также роскошный халат и туалетные принадлежности в надушенном ларце с золотыми ключами.

Филипп IV сам проводил Карла в его покои и превзошёл самого себя в приёме своего гостя.

Англичане (продолжение)

На следующий день муниципалитет Мадрида устроил с большим размахом бой быков. Огромная площадь Пласа Майор была окружена трибунами, и каждый из балконов высоких домов, выходящих на площадь, был увешан малиновым шёлком и золотым сукном и заполнен дворянами и дамами. Королевские балконы на втором этаже муниципальной пекарни украсили богатыми драпировками, балдахинами, занавесями и балюстрадами. У каждого совета и коллегии была тоже своя трибуна. Англичан разместили на специальном помосте, установленном на углу улицы Горечи, что вызвало множество сатирических комментариев. Когда всё было готово и под аркадами собралась толпа, на арену выехали кареты и, сделав круг, остановились у центрального входа пекарни, ведущего на балкон королевы. Здесь Изабелла сошла на землю, одетая, как и сопровождавшая её инфанта, в коричневый шёлк, расшитый золотом и усыпанный драгоценными камнями, в то время как белые и коричневые перья их щегольских шляпок были усыпаны бриллиантами. С ними пришли два инфанта, Карлос, в чёрном бархате и золоте, с бриллиантовыми цепями и пуговицами, и мальчик кардинал-инфант Фернандо в пурпуре. За ними следовали десятки дам, затем офицеры гвардии и, наконец, «большая компания испанских и английских дворян, придворных, грандов и сопровождающих». Затем подъехали Карл и Филипп. Принц Уэльский был одет в чёрное с белым плюмажем на шляпе и восседал верхом на гнедом коне, в то время как король в строгом коричневом костюме ехал на серебристо-сером скакуне.

– …обе лошади своей величественной статью как бы показывали, что они осознают ценность своей ноши, – пишет придворный хронист.

За ними следовали Бекингем и граф Оливарес с английским послом, государственными советниками, придворными дамами и гвардейскими стрелками.

Изабелла и Мария сидели на балконе справа и отделялись только перилами от соседнего балкона, который заняли король с братьями и принц Уэльский. А Бекингем, Оливарес и другие английские и испанские дворяне находились на балконе слева. Зазвучали трубы и сотня лакеев в коричневых камзолах с развевающимися серебряными лентами очистила арену. Затем появился герцог Сеа на сером коне, сопровождаемый пятьюдесятью лакеями в камзолах из серебристой ткани и штанах палевого цвета, в шапочках с серебряной нитью, а за ним следовала группа знаменитых тореадоров. Герцог низко поклонился королевскому балкону, после чего принц Карл тоже обнажил голову. И так, вельможа за вельможей, каждый со своими людьми и множеством слуг в восточных одеждах, проходили перед королём и его английским гостем. Каждый из них убил копьём по быку, и, хотя некоторые из вельмож находились на волосок от гибели, никто из них не пострадал. Когда коррида закончилась, пошёл сильный дождь, и тот же хронист сообщает, «что среди падающих потоков воды появились пажи с факелами, которые заливали светом царство тьмы».

Празднества по случаю торжественного въезда Карла в Мадрид длились три дня: комедии, музыкальные концерты, турниры, иллюминация и фейерверки сменяли друг друга. Даже Бекингем был ослеплён этим великолепием, о чём и сообщил в письме к своему господину, добавив:

– Мы чуть не забыли сказать Вам, что первое, что сделали, прибыв во дворец, это навестили королеву, где между Вашим ребёнком и леди возникла ссора из-за отсутствия приветствия; но мнение Вашего пса (т.е. Бекингема) таково, что это искусственная вынужденная ссора, чтобы в дальнейшем породить большую доброту.

Ещё в этом письме, написанном на следующий день после официального въезда, взволнованные гости забыли рассказать королю, что его Малыш имел возможность впервые видеть инфанту вблизи в течение нескольких часов. Поэтому к нему была приложена маленькая записка, нацарапанная наспех: «Сам малыш Карл так тронут до глубины души, что признаётся, что всё, что он когда-либо видел, перед ней (инфантой) ничто, и клянётся, что ради неё готов идти в бой. Я (Бекингем), не теряя времени, попытаюсь ускорить их соединение, которым доставлю удовольствие ему, ей, Вам и себе, получив, таким образом, возможность как можно скорее припасть к Вашим ногам; ибо никогда ещё никто так не жаждал оказаться в объятиях своей возлюбленной. Итак, испрашивая Вашего благословения, я заканчиваю, Ваш покорный раб и пёс Стини».

Тем не менее, переговоры не продвинулись ни на шаг. Разрешение на брак из Рима всё не приходило, и Оливарес под этим предлогом отложил переговоры. Тем временем принц Уэльский, похоже, действительно влюбился в инфанту. Как пишет Джеймс Хауэлл, в июле раз в неделю во дворец приезжали комедианты, и Изабелла и Мария смотрели представление, сидя под большим балдахином, в то время как Карл находился по правую руку от королевы, а маленький кардинал-инфант – по левую руку от сестры:

– Я видел, как принц в течение получаса неподвижно смотрел на инфанту в задумчивой позе созерцателя, которая, несомненно, была бы утомительной, если бы не его влюблённость…

Эндимион Портер тоже писал своей жене вскоре после прибытия Карла в Испанию:

– Принц проникся такой симпатией к своей невесте, что теперь как будто ему всё равно, на чём будет настаивать папа римский.

В свой черёд, граф-герцог убедил Карла принять участие в диспуте в монастыре Святого Иеронима об истинности католической религии и поручил всем наиболее значимым придворным священнослужителям обратить принца в истинную веру. А английскому католическому священнику по имени Уоллсфорт совместно с братом Франсиско де Хесусом была поручена та же миссия в отношении Бекингема, но, хотя это ни к чему не привело, они оба утверждали, что фаворит Якова I был еретиком только по политическим мотивам, а в душе оставался католиком. Но если Карл, вроде бы, молча согласился с аргументами священников, то Бекингем твёрдо заявил, что не должен позволять принцу продолжать дискуссию. В ответ Оливарес предупредил его, что любая попытка провести протестантских капелланов в апартаменты принца во дворце будет пресечена силой.

Справедливости ради стоит заметить, что граф-герцог, хотя и заявлял о своём желании устроить этот брак, никогда не пытался скрыть, что он может быть осуществлён только на совершенно невозможных для Англии условиях. С самого начала испанцы не верили ни словам, ни клятвам короля Якова, потому что знали его слишком хорошо.

– Дела должны предшествовать словам! – постоянно повторял Оливарес.

Испанская сторона настаивала на том, что к английским католикам должно проявить терпимость, а парламент обязан отменить уголовные акты королевы Елизаветы I против них ещё до того, как инфанта покинет Испанию. Хотя Яков I обещал многое, но было ясно, что он не сможет принудить к этому англичан.

Карл обычно проводил послеобеденное время с Филиппом IV или Оливаресом, наблюдая за поединками по фехтованию или другими видами спорта из окна дворца. Ещё он гулял в саду, охотился на кабана или принимал участие в соколиной охоте, хотя отказывался сопровождать короля и двор в их частых посещениях монастырей или в религиозных процессиях, наблюдая за ними из-за оконных ставен или кожаных занавесок кареты. Утро он проводил за изучением испанского языка или письмами, а вечерами часто посещал королевскую семью, чтобы увидеться с инфантой.

Один из таких визитов, в день Пасхи 1623 года, описан в дневнике Бристоля:

– Утром принц попросил разрешения отплатить за визит… который ему нанесли накануне, и, соответственно, около четырёх часов пополудни ему была назначена частная аудиенция у короля, с которым он пробыл недолго и… выразил желание нанести визит королеве, и вскоре король… в сопровождении всех вельмож и главных министров двора, повёл его на другую сторону площади, которая находится в противоположной стороне дворца, и там застал королеву и инфанту вместе, в сопровождении всех придворных дам. Это случилось в первый раз, когда Его Высочество лично навестил инфанту, там стояли четыре стула: на средних сидели королева и инфанта, по правую руку от королевы сидел принц, а по левую от них всех сидел король. Когда принц сделал королеве несколько комплиментов… в знак благодарности за те милости, которые он получил от неё с момента своего прибытия ко двору, в связи с чем Его Высочеству было угодно призвать меня (то есть Бристоля) в качестве переводчика, он встал со своего стула и направился к инфанте, которая послушно поднялась, чтобы выслушать его.

После обмена любезностями принц сообщил Марии:

– Великая дружба, существовавшая между Его католическим Величеством и королём, моим отцом, привела меня ко двору, чтобы лично выразить это признание и заверить, со своей стороны, в желании продолжать и приумножать то же самое.

– Я рад по этому случаю поцеловать Ваши руки, миледи, и предложить Вами свои услуги, – затем любезно добавил Карл.

На что инфанта ответила:

– Я высоко ценю то, что сказали Ваше Высочество.

– Я был обеспокоен, – продолжил принц, – узнав, что в последнее время Вы, миледи, были не совсем здоровы… Как Вы провели Великий пост и как Ваше здоровье сейчас?

– Теперь я здорова, и к услугам Вашего Высочества.

Затем Карл вернулся к своему креслу и снова сел рядом с королевой, с которой он обменялся несколькими короткими комплиментами. Наконец, все они встали и с большой учтивостью откланялись.

Как раз в это время пошла с молотка великолепная коллекция погибшего графа Вильямедьяны, и Карл купил большое количество картин. Лопе де Вега рассказывает, что принц Уэльский «собирал с замечательным рвением все картины, какие только мог, платя за них избыточные цены». Вероятно, он перенял это хобби у Филиппа IV, питавшего особую любовь к живописи. Хотя королю Испании едва исполнилось восемнадцать, он унаследовал изысканный вкус и уже успел заказать свой первый портрет гениальному Диего Веласкесу, ставшему в этом же году придворным живописцем.

Чрезвычайно медленное ухаживание за невестой вскоре надоело Карлу, и несколько недель спустя, вероятно, ободрённый общей распущенностью и свободой, которые он видел в общении полов в Испании, принц нарушил королевский этикет, попытавшись пообщаться с инфантой неофициально.

Хауэлл изложил эту историю в письме Тому Портеру:

– Не так давно принц узнал, что инфанта имела обыкновение иногда по утрам отправляться в Каса-де-Кампо, летний домик короля на другом берегу реки, собирать майскую росу, он встал вовремя и отправился туда, взяв Вашего брата…

С помощью Эндимиона Портера (чьё жизнерадостное лицо, написанное Ван Дейком, можно видеть в Прадо) Карл вскарабкался на стену и спрыгнул в сад. Он увидел инфанту, идущую к нему по тропинке, и обратился к ней со страстными и возвышенными речами, но она взвизгнула и помчалась прочь. Затем прибежал пожилой маркиз и стал умолять принца уйти – иначе он, телохранитель инфанты, может потерять свою жизнь или свободу. Он отпер садовую калитку, и Карл ретировался.

Хотя для принца и его друга это приключение не имело никаких последствий, испанцы с каждым днём всё больше были недовольны поведением англичан. Бекингема обвиняли в том, что он приводил проституток даже во дворец и приставал к актрисам, которые выступали на сцене во время комедий. В то время как люди из свиты принца Уэльского всячески демонстрировали своё презрение к испанским обычаям и изо всех сил старались оскорбить их религиозные чувства.

Граф Гондомар, как мог, пытался сгладить эти конфликты и даже помог освободить нескольких англичан, находившихся в руках инквизиции в Толедо и Севилье. Однажды, когда он разговаривал с королевой, та спросила:

– Лондон также многолюден, как Мадрид?

– Да, мадам, – весело ответил бывший посланник, – по крайней мере, был многолюдным, когда я уезжал, хотя, сейчас, как я полагаю, там почти никого не осталось, кроме женщин и детей, ибо все мужчины, как при дворе, так и в городе, были готовы обуть сапоги со шпорами и уехать сюда.

Действительно, вслед за Карлом многие англичане потянулись в Мадрид. Яков I даже отправил туда своего шута Арчибальда Армстронга (Арчи) с толпой молодых придворных, привёзших принцу и Бекингему из Лондона новую одежду, включая костюмы кавалеров ордена Подвязки, и великолепную коллекцию драгоценностей для подарков. Причём Арчи имел шумный успех у испанцев, обожавших шутов. Хауэлл утверждал, что ему пожаловали больше привилегий, чем кому-либо, и неоднократно приглашали развлекать неприступную инфанту. Таким образом, шут виделся с Марией куда чаще Карла и безнаказанно выводил её из себя разговорами о Непобедимой Армаде (испанском военном флоте, в 1588 году потерпевшем поражение от англичан).

На еженедельных представлениях комедий во дворце стулья предоставлялись только членам королевской свиты. Дамы, по обычаю испанского двора, сидели на подушках на полу, а кавалеры стояли сзади. Это не устраивало ни Бекингема, ни графа Карлайла, ещё одного фаворита Якова I, которого король тоже прислал в Испанию в помощь сыну и Стини. Хауэлл пишет о том, с каким трудом Карлайлу удалось добиться аудиенции у инфанты, которую англичане уже называли «принцессой Уэльской»:

– …его привели в комнату, где инфанта величественно восседала на высоком троне в окружении своих дам: милорд, с его манерами, движениями и подходами, не смог добиться от неё даже малейшего кивка, она всё это время оставалась неподвижной, как образ Девы Марии…

Оба кавалера злились из-за того, что считали пренебрежением к своей особе. Бекингем, конечно, был вынужден остаться, но Карлайл и многие другие в раздражении покинули Испанию ещё до наступления жары.

Тем не менее, Якова I уверили, что на пути к свадьбе принца Уэльского нет никаких серьёзных препятствий. Флот, который должен был доставить инфанту и её мужа обратно в Англию, был готов в апреле отплыть в Испанию, и глупый король был занят улаживанием мельчайших деталей путешествия для удобства своих «милых мальчиков». Наконец, в конце апреля в Мадрид пришло известие, что разрешение на брак находится на пути в Испанию, хотя папа выдвинул новые требования в пользу английских католиков. Невзирая на это, Бекингем попросил немедленно отправить английский флот в Ла-Корунью, чтобы с триумфом вернуться в Англию вместе с инфантой. Однако вскоре обнаружил, что всё не так просто, ибо Оливарес был твёрдо намерен не допустить этого брака, и поводом для отсрочки послужили новые требования Святого Престола.

Тогда Бекингем написал письмо Якову с просьбой прислать следующий документ, заверенный его подписью: «Настоящим мы обещаем словом короля, что всё, что ты, наш сын, пообещаешь от нашего имени, мы выполним».

– Сэр, я признаю, – приписал, в свой черёд, Карл, – что это большое доверие; и если бы это не было простой необходимостью, я не был бы таким смелым.

Излишне говорить, что слабый король выполнил их просьбу, «чтобы вы могли быстро и счастливо вернуться и очутиться в объятиях вашего дорогого папы».

Получив этот документ, принц и Бекингем при содействии Бристоля, Астона и Коттингтона предстали перед специальной комиссией, назначенной Филиппом IV. Обсуждения продолжались в течение нескольких недель. Напрасно англичане указывали на невозможность согласиться с требованиями Рима о немедленном введении религиозной терпимости в Англии. Бекингем терял остатки терпения и обвинял Оливареса во всех грехах. Наконец, в конце мая он вступил в открытый конфликт с графом-герцогом, пригрозив немедленно уехать с принцем и отказаться от всяких переговоров.

– Что касается лично Вас, сэр, – нагло заявил он испанскому министру, – то Вам не следует считать меня своим другом. Вы должны ожидать с моей стороны всевозможного противодействия и враждебности.

На что граф-герцог ответил, что он охотно принимает предложенные ему условия. А испанские придворные после данного инцидента стали выказывать Бекингему отрытое презрение.

Этот гневный протест фаворита Якова I вполне устраивал испанцев, и после долгих притворных просьб со стороны Филиппа IV и Оливареса было решено, что Карл останется в Мадриде, по крайней мере, до тех пор, пока английский король не ознакомится с пунктами, на которых настаивал папа, и не пришлёт свои инструкции. Коттингтон поспешно отбыл в Англию, увозя с собой документ с требованиями папы. В очередном письме, написанном Карлом и Бекингемом Якову I и переданном Коттингтоном, они всё ещё выражают надежду, что король может согласиться с этими условиями, хотя они не осмеливались сделать это сами. Король Англии был в отчаянии. Оливарес ловко повернул все переговоры в сторону религиозных требований и совершенно не затронул вопрос о возвращении Пфальца, который был близок сердцу Якова. Ответ короля был характерен для него:

– Мои милые мальчики, ваше письмо… сразило меня наповал! Я боюсь, что это очень сильно сократит мои дни… Но что касается моих советов и указаний, которых вы жаждете на случай, если они не изменят своих требований, то, одним словом, вам следует как можно скорее уехать, если вы сможете получить разрешение, и отказаться от всяких переговоров… Увы! Теперь я горько раскаиваюсь в том, что когда-либо позволил вам уехать. Я забочусь только о том, чтобы однажды снова заключить вас в свои объятия. Дай Бог этого! Дай бог этого! Дай бог этого! Аминь, аминь, аминь! Я заявляю, что вам будут так же сердечно рады, как если бы вы добились всего, чего хотели… и да благословит вас Бог обоих, мой милый сын и мой единственный лучший милый слуга…

Пожалуй, у бедного короля в Англии было больше неприятностей, чем у его сына в Испании, из-за выступлений пуритан против брака принца Уэльского с инфантой. Тем временем Карл и Бекингем продолжили борьбу за изменение условий брачного контракта, а Оливарес, поддерживаемый своими теологами, всё ещё настаивал на том, что бракосочетание может быть отпраздновано условно в Мадриде, чтобы быть подтверждённым в будущем, когда будут введены в действие меры в пользу английских католиков. Однако события следующих нескольких недель испанские власти истолковывали совершенно иначе, чем англичане. Так, испанцы утверждали, что встречные предложения и поправки Карла были всесторонне рассмотрены различными комиссиями, в то время как принц отверг без колебаний все предложения Оливареса во время прощальной аудиенции.

Прощание с Филиппом IV было назначено на 17 июля 1623 года, вечер. Но когда Карл с Бекингемом и всей свитой предстал перед королём, то, к великому изумлению и ужасу Бристоля, он выразил намерение принять условия, выдвинутые испанцами в отношении религии, и от имени своего отца обязался обеспечить их выполнение. В Рим снова были срочно отправлены курьеры, чтобы получить окончательное согласие папы на слегка изменённые условия, принятые Карлом, и какое-то время испанский двор, якобы, рассматривал его брак с инфантой как уже свершившийся.

Такова версия испанцев, но в последнем письме принц и Бекингем, естественно, заверяли короля, что по их требованию условия брачного контракта были значительно переработаны.

Спустя несколько часов после этого в Мадрид прибыл курьер с безапелляционным приказом Якова I о возвращении его сына. С печальными лицами Карл и Бекингем сообщили Оливаресу, что король Англии приказал им немедленно возвращаться.

– Как, – спросили они его, – принц может подчиниться приказу, не жертвуя браком?

Ответ министра заключался в том, что есть два хороших способа завершения этого дела и один плохой. Первые два – либо Карл должен вернуться в лоно Церкви, либо жениться «по доверенности», предоставив испанцам уладить все вопросы с Римом. Плохим же было торговаться и стоять на своём до последнего.

– Что касается первого (т.е. обращения), – сообщал Бекингем своему повелителю, – мы полностью отвергли его; а что касается второго, то он (Карл) признался, что если бы он был королём, то сделал бы это… Последнее же он признал невозможным, поскольку Ваш приказ был безапелляционным. В заключение он (Оливарес) оставил нас с обещанием подумать об этом; и когда я, Ваш пёс, проводил его до двери, он попросил меня подбодрить… Вашего ребенка. По нашему мнению, самое долгое время, которое мы можем здесь пробыть, – это месяц, и то при условии, если привезём с собой инфанту… Мы ещё раз умоляем Ваше Величество… отдать приказ об исполнении всего этого (т. е. об отмене всех уголовных актов, направленных против католиков).

Несмотря на свои опасения, Яков I созвал совет в Уайтхолле в воскресенье 20 июля. После приёма двух испанских послов, он принёс клятву перед ними и католическим священником в присутствии Коттингтона и двух государственных секретарей соблюдать все условия чернового брачного контракта, составленного в Мадриде (в котором английским католикам была обещана свобода вероисповедания). Но когда король уже садился в свою карету, чтобы отправиться в испанское посольство и принести там тайную присягу, по словам испанского посла, лорд Эндовер, измученный долгим и стремительным путешествием из Мадрида, «появился в дверях, как привидение», и вручил Якову письмо от Карла и Бекингема. В нём говорилось, что испанцы настаивают на отсрочке отъезда инфанты до весны, желая получить согласие папы на изменённые условия и дождаться полной отмены указов, направленных против английских католиков. Должно быть, Яков теперь ясно понял, что его перехитрили. Он только что торжественно поклялся принять все условия испанцев, не получив от них никаких гарантий, в то время как его наследник находился в их руках.

– Этот путь принесёт мне бесчестие, – уныло жаловался в письме сыну король, – и двойные затраты, так как придётся отправлять два флота. Но если они не отпустят её (инфанту), тогда пусть, во имя Господа, отправят её своим собственным флотом… поторопитесь с вашим делом: флот прибудет к вам, как только позволят ветер и погода… Но, ради меня, не оставайся с ней в Испании, если не сможешь привези её с собой; и не забудь заставить их сохранить прежние условия в отношении доли (то есть приданого), иначе мы с тобой, малыш, навсегда обанкротимся.

Коттингтон не терял времени даром и 5 августа вернулся в Мадрид с известием о согласии короля Англии присягнуть на условиях испанцев. По приказу Оливареса, богословы тотчас снова начали спорить о форме и содержании клятвы Якова, ибо испанский посол в Англии неблагоприятно отозвался об истинных намерениях английского короля по отношению к католикам. Прошло ещё три недели, прежде чем брачный договор был воплощён в официальном документе, и Карл 28 августа торжественно поклялся на Евангелиях его исполнить, в то время как Филипп IV просто пообещал, что брак состоится, когда придёт согласие папы, и в этом случае инфанта отправится в Англию следующей весной. Это был триумф дипломатии Оливареса.

Карл попытался сохранить лицо:

– Нельзя ли сделать так, Ваше Величество, чтобы согласие Его Святейшества было получено к Рождеству и тогда же состоялась моя свадьба?

В ответ Филипп IV расплылся в улыбке:

– Поверьте, Ваше Высочество, ничто не доставило бы нам большего удовольствия, но, поскольку это вопрос совести, решать должны теологи.

В честь так называемой помолвки была устроена грандиозная коррида, во время которой дворяне забили насмерть двадцать три быка. После обычного шествия по ярко разукрашенным улицам, по которым Филипп и Карл ехали бок о бок, король отправился во дворец графини де Миранда, чтобы переодеться и подготовиться к церемониям. Дворец был великолепно обставлен для его приёма и обит белым штофом, залы искусственно охлаждались и благоухали. Хозяйка торжественно встретила его у дверей и накрыла стол с угощением, «состоящим из всевозможных консервов, сушёных сосисок и кондитерских изделий на розовой воде восьми различных сортов». (Муж Изабеллы был большим сластёной).

Несмотря на все празднества и банкеты, Карл и Бекингем теперь ясно видели, что их просто дурачат, и стремились только к тому, чтобы удалиться с достоинством. Оливарес же всё ещё притворялся, что страстно желает этого брака, и выказывал желание отправить инфанту с принцем, «чтобы выгнать их всех из Испании разом», как он шутливо выразился. Но Бекингем теперь уже не скрывал своего враждебного отношения и был полон решимости заставить принца отказаться от всех обязательств, связанных с этим браком, если только инфанта не будет сопровождать их в Англию.

Таким образом, «любовный роман» Карла близился к концу. Глупая авантюра привела к тому, что одна сторона взяла на себя обязательство придерживаться курса, угрожающего стабильности Англии, в то время как другая не была связана никакими обещаниями. Однако наибольшим ударом для короля Якова стало пренебрежительное отношение к его требованиям в отношении Пфальца.

– Что касается Пфальца, – писал Карл своему отцу, – теперь, когда мы надавили на них, мы обнаружили к этому два препятствия: во-первых, они говорят, что у них нет надежды уладить это дело без женитьбы Вашего внука на дочери императора… дабы он воспитывался при императорском дворе; и второе заключается в том, что, если даже они вернут его (курфюрста Фридриха) земли, они не восстановят его чести.

Принцу действительно пора было уезжать, поскольку печальная роль, которую он и Бекингем сыграли в Мадриде, и их долгое отсутствие вызвали серьёзное недовольство в Англии. Даже шут Арчи порицал цель их путешествия прямо в лицо Бекингему. Разгневанный герцог пригрозил, что прикажет его повесить.

– Никто никогда не слышал, чтобы дурака вешали за болтовню, – дерзко парировал Армстронг, – но многих герцогов в Англии вешали за дерзость.

В ответ Бекингем поспешил отослать шута домой. Встретившись с Яковом I, тот заявил:

– Вашему Величеству следует поменяться со мной головным убором.

– Это почему? – спросил король.

– Потому что не я послал принца в Испанию!

– А что ты скажешь, если принц вернётся домой?

– Я с удовольствием сниму шутовской колпак с Вашей головы и отправлю его королю Испании.

Тем не менее, 29 августа Филипп IV провёл Карла в парадный зал попрощаться с королевой и инфантой, которым принц дал всевозможные заверения и обещания. Бекингем в этот раз не сопровождал его, желая, как говорили испанцы, «иметь отдельную честь для себя». Тем временем с благословения Оливареса для короля Якова писалась длинная история о проступках и бездействии Бекингема во время пребывания в Испании, о его жестокости, грубости, дерзости, отсутствии дипломатичности и неопытности в делах. Таким образом, кардинал-герцог решил сделать Бекингема козлом отпущения в качестве дополнительной гарантии для себя.

Обе стороны получили великолепные подарки: Филипп IV прислал своему гостю двадцать четыре испанских и арабских скакуна и шесть кобыл, двадцать почтовых лошадей в бархатных попонах, отороченных бахромой и расшитых золотом, две пары прекрасных испанских ослов для конезавода, кинжал, шпагу и пистолет, все богато инкрустированные бриллиантами, восемьдесят мушкетов и восемьдесят арбалетов и сотню прекрасных мечей.

Стини также получил прекрасный табун лошадей и кобыл, оружие и драгоценности огромной ценности. Подарок королевы Карлу состоял из кучи тонкого нижнего белья, сшитого монахинями, пятидесяти выделанных и надушенных обычных шкурок и двухсот пятидесяти надушенных перчаточных шкурок большой редкости и ценности. В то время как Оливарес, зная художественные вкусы Карла и интерес, который он проявлял к картинам, подарил ему множество прекрасных шедевров, в том числе, «Богоматерь» Корреджо и «Венеру» Тициана, несколько портьер для спальни и три портшеза, причём один из них был сделан из черепаховых панцирей и золота. Все главные придворные также пришли с подарками и Карл, вдобавок, стал обладателем слона, страуса и пяти верблюдов.

После того, как, по словам Мартина Хьюма, было пролито «много фальшивых слёз с обеих сторон», Карл отправился в монастырь Дескальсес Реалес, чтобы в последний раз попрощаться наедине со своей невестой. Среди множества богатых и красивых безделушек, подаренных принцу Марией, было также письмо, в котором, по её словам, «выражались большие надежды на то, что всё придёт само собой». Однако оно было адресовано не Карлу, а святой монахине в Кэррионе, который лежал на его пути к морю. Инфанта попросила своего несостоявшегося жениха, чтобы он посетил святую женщину и побеседовал с ней для блага своей души. Кроме того, она заставила Карла пообещать ей, что он будет заботиться о католиках Англии, прибавив:

– За любого из них я отдала бы свою жизнь!

В свой черёд, Карл выказал не меньшую щедрость, чем испанцы. Мария получила от него ожерелье из двухсот пятидесяти крупных безупречных жемчужин, и серьги, а также бриллиантовое украшение, настолько драгоценное, «что никто не осмеливался оценить его стоимость». Среди подарков, преподнесённых испанским придворным, те, что достались Оливаресу, по-видимому, были самыми дорогими. В частности, огромный бриллиант чистейшей воды, гордость португальской короны, который был привезён в Англию самозванцем доном Антонио и подарен королеве Елизавете I Тюдор.

На рассвете в субботу, 30 августа, король Филипп и его брат дон Карлос со своим английским гостем и в сопровождении сотни придворных отправились верхом через засушливую равнину к огромному дворцу-монастырю Эскориал в Гвадаррамасе. Следующий день был потрачен на осмотр чудес этого здания, а в понедельник – посвящён охоте в лесах и на вересковых пустошах вокруг. Утром во вторник, 3 сентября, компания снова отправилась в путь, и через несколько миль, после обеда на свежем воздухе и долгой личной беседы со своим гостем, Филипп IV попрощался с Карлом с заверениями в вечном уважении. В ту ночь принц Уэльский, в карете которого сидели также Бекингем, Бристоль и Гондомар, прибыл в деревню Гвадаррама, а следующую ночь провёл в древнем городе Сеговия. Там Карл написал два интересных письма: одно королю Филиппу, в котором он подтверждал своё намерение и желание довести брак до конца, а другое – Бристолю, в котором лишал его всех полномочий для завершения своего бракосочетания, когда придёт согласие папы, на том основании, что в черновом проекте брачного договора не было ничего, что помешало бы инфанте отказаться от половых отношений после свадьбы. Это была месть Карла испанцам. Месть же Бекингема заключалась в том, что по возвращении он стал уговаривать Якова I заключить союз с Францией против Испании.

Тем не менее, Бристоль во время своего недолгого дальнейшего пребывания в Мадриде усердно трудился при содействии Гондомара над тем, чтобы продолжить переговоры. В свой черёд, испанская партия при английском дворе пыталась возбудить гнев Якова I против Бекингема и почти преуспела в этом. Коллега и преемник Бристоля в Мадриде, Уолтер Астон, продолжил его политику и вызвал сильное негодование Бекингема, предварительно согласовав день бракосочетания принца, когда, наконец, из Рима пришло условное согласие папы. Однако Яков и Карл, по-видимому, твёрдо решили:

– Этот брак будет заключён только после возвращения императором Пфальца!

В то время как Филипп IV снова и снова повторял Оливаресу:

– Я никогда не стал бы принуждать своего родственника-католика сделать это ради еретика!

Хотя препирательства между Мадридом и Лондоном продолжались ещё несколько месяцев, брак Карла Стюарта с инфантой так и не состоялся. Вместо этого он женился на Генриетте Марии Французской, младшей сестре Изабеллы, которая в 1625 году взошла со своим супругом на английский престол.

Болезнь короля

Придя к власти, Оливарес провёл кампанию против повальной коррупции, расцветшей в предыдущее царствование, стал инициаторов ряда экономических реформ, поощряя национальную промышленность, и смог остановить рост инфляции. В 1624 году он подал королю записку с проектом административных преобразований: унификации законодательства и систем управления в различных владениях Испании, упрочения центральной власти, создании единого армейского резерва в 140 тысяч человек, пропорционально распределённого между частями королевства (что было воспринято как посягательство на традиционные местные вольности). Но эти планы были воплощены в жизнь лишь частично.

В начале правления Филиппа IV один из депутатов кортесов указал королю, что одной из причин, разоряющих испанцев, является роскошь, в частности, в одежде:

– Ваши подданные тратят огромные суммы впустую на дорогую одежду с таким количеством разновидностей отделки, что её изготовление обходится дороже, чем самого наряда, к тому же, мода часто меняется, и деньги приходится тратить заново.

Тогда Филипп и Оливарес издали указ, ограничивающий ношение богатой одежды, злоупотребление украшениями, использование отделки, драгоценных камней, сукна, бархата, вышивок и бахромы. Однако вскоре визит Карла Стюарта привёл к его приостановке.

Позднее были изданы новые строгие приказы не носить оборки и не использовать крахмал для каких-либо целей. Позорный столб, конфискация и изгнание должны были стать уделом любого человека, который носил плиссированное или гофрированное бельё, и разрешался только широкий плоский валлонский воротник, ниспадающий на плечи. Альгвазилы (королевские чиновники) с ножницами в руках останавливали прогуливавшихся щёголей и срезали у них тонкие кружевные оборки, поля шляп и даже слишком длинные локоны, а также отбирали драгоценности. С дамами обращались не лучше, вытаскивая их из кареты и подвергая позору. Филипп IV, подавая пример своим подданным, тоже отказывался от роскошных нарядов, хотя, когда того требовал церемониал, он мог быть ослепительным. Кроме того, король пытался ограничить свои личные расходы.

– Я дважды реформировал свой двор, – утверждал он, – и хотя моих слуг, возможно, стало больше, чем раньше, у меня не было денег, чтобы платить им, кроме почестей, и они не получали никакого денежного вознаграждения. Что касается моих личных расходов, то умеренность в одежде и редкие пиры доказывают, насколько они скромны… поскольку я стараюсь подавать пример своим вассалам.... Поэтому я… не прошу ничего для себя лично, а только необходимые средства для защиты моего королевства и католической веры.

Изобретательный портной с улицы Майор в начале 1623 года предложил королю и его брату дону Карлосу новый воротник из картона, покрытого с внутренней стороны белым или серым шелком, а снаружи тёмной тканью в тон камзолу. Филиппу понравилась новинка, которая была явно более «нарядной», чем валлонская, и он заказал несколько штук для себя и своего брата. Портной, ликуя, отправился в свою мастерскую, чтобы изготовить их. Но, увы! Вскоре шпионы инквизиции сообщили, что мастер с улицы Майор использует какие-то тайные заклинания, требующие использования таинственных курительных горшков и нагреваемых машин, поворачиваемых ручками. Это попахивало ересью и вскоре бедный портной и его сверхъестественные инструменты предстали перед страшным трибуналом по подозрению в колдовстве. Таким образом, его инвентарь было приказано публично сжечь перед его дверью. Мастеровой, попавший в беду, отправился к Оливаресу, который был в ярости из-за того, что королевские воротнички были сожжены, и вместе с герцогом Инфантадо, королевским дворецким, послал за президентом Совета инквизиции. Тот заявил:

– Простите, Ваше Сиятельство, я не знал, что эти странные вещи предназначались для короля. Но осмелюсь заметить, что они слишком новые по форме. Что дьявольски опасно!

Тем не менее, граф-герцог быстро заставил его замолчать:

– Это самые лучшие и экономичные шейные платки, когда-либо изобретённые, поскольку они не нуждаются в стирке или крахмалении и прослужат год без дополнительных затрат.

Филипп IV и дон Карлос, как и многие придворные, впервые надели эти воротники («голильи») во время визита Карла Стюарта и мода пришлась по вкусу публике. С тех пор вся Испания вместе со своими колониями носила только их, невзирая на сатирические памфлеты, критикующие направленные против роскоши реформы короля и его «пугала», как они называли Оливареса.

Желая повысить образовательный и нравственный уровень испанской знати, первый министр организовал придворную службу по надзору за моралью, создал мадридскую Королевскую коллегию – высшее учебное заведение под управлением иезуитов, а также по его просьбе указом Филиппа IV в Испании была запрещена проституция. Дома с дурной славой, которых в переулках, ведущих от Калле Майор, было огромное количество, закрыли.

Однако, как известно, самая древняя из профессий неискоренима. Всё та же писательница д’Ольнуа подробно рассказывает, что сам король частенько пользовался услугами «жриц любви» и платил им по 20 эскудо, смехотворную сумму для такого государя. Женщины были его самой существенной слабостью. Недаром его прозвали «Галантным королём».

– Геркулес в удовольствиях и импотент в делах правления, – так заклеймил Филиппа IV немецкий историк Людвиг Пфандль.

Оливарес, хорошо изучивший характер своего властелина, охотно брал на себя роль поставщика и сводника, лишь бы выговорить себе свободу действий в государственных делах. При этом фаворит внушал королю, что сам он трудится денно и нощно. Вечно обложенный какими-то бумагами, обо всем успевающий подумать, он стал необходим мягкотелому монарху. Сам граф-герцог жил как аскет и слыл неподкупным. При этом он утверждал:

– Любой конюх счастливее меня!

Но Оливареса не зря называли человеком великих планов, не способным хотя бы один из них довести до конца.

Филипп и его жена по-прежнему были неутомимы в погоне за удовольствиями, в чём их вкусы совпадали. Двумя главными развлечениями, как известно, были театр и религиозные празднества. Также с большим великолепием и блеском было отпраздновано рождение у королевской четы 25 ноября 1623 года, вскоре после отъезда принца Уэльского, второй дочери Маргариты Марии Каталины.

Церемония её крещения напоминала сюжет волшебной сказки. Новорожденную несли вниз по парадной лестнице Алькасара дамы из дома Спинола, а Оливарес шёл задом наперёд с золотыми подсвечниками, сопровождая новую инфанту в комнаты её гувернантки (и своей собственной жены) на первом этаже, в которых раньше размещался Карл Стюарт. Филипп IV со всем своим двором присутствовал в королевской часовне на богослужении «Te Deum», которое торжественно провёл кардинал Сапата. В течение трёх вечеров подряд каждый балкон в Мадриде освещался восковыми факелами, а ночью было проведено грандиозное конное представление в масках с участием 120 придворных в новых костюмах и ливреях, среди которых Оливарес и дон Педро де Толедо были самыми блестящими и искусными наездниками. На следующий день король торжественно выехал со всем двором в каретах, чтобы возблагодарить Святую Деву Аточскую. Само крещение состоялось в маленькой приходской церкви Святого Жиля, завешенной по этому случаю золотой тканью. Нунций (посланник папы) в окружении множества кардиналов и епископов окунул младенца в купель, а затем поместил в серебряную колыбель. К сожалению, инфанта не прожила и месяца.

Но безутешное горе от потери детей было не единственным в жизни Изабеллы де Бурбон. Ей также приходилось переносить скандальные измены мужа. В то время как её собственные дети умирали, у Филиппа IV стали появляться незаконные отпрыски, общее количество которых к концу его жизни перевалило за тридцать. Однако вскоре молодой королеве представилась возможность заявить о себе и снискать уважение мужа.

Когда в 1624 году Филипп IV обратился к арагонским кортесам с обычной просьбой о субсидии, ему ответили, что сначала он должен предстать перед парламентами Арагона, Каталонии и Валенсии, чтобы принести обычную присягу уважать их старинные права. Если Оливарес был вне себя от гнева, то король со всей возможной любезностью пообещал посетить своих подданных, прекрасно понимая, что его поездка вряд ли будет увеселительным путешествием.

Назначив беременную Изабеллу регентшей, Филипп IV и его брат дон Карлос покинули Мадрид 7 сентября 1625 года в сопровождении Оливареса и других дворян. Король хотел лично «поторопить» кортесы проголосовать за то, что ему было необходимо. Но его план провалился: представители Арагонии и Кастилии лишь после долгих уговоров согласились выделить деньги на ведение войны.

Каталонские кортесы же без колебаний потребовали, чтобы их выслушали, прежде чем они за что-либо проголосуют. Вообще, они были более склонны просить короля вернуть им то, что они ему авансировали, чем предоставить ещё больше денег. Тон Филиппа по отношению к ним поначалу был просительным, поскольку, по словам хрониста, «они были богаты, сильны и сплочены». Уговоры короля, однако, были растрачены впустую и он перешёл к угрозам, дав им три дня на проведение голосования. Но каталонцы по-прежнему были непоколебимы. Граф-герцог, охваченный паническим страхом из-за этого противостояния, решил в мае 1626 года срочно отправить Филиппа обратно в Мадрид. Только после его отъезда каталонцы, в свою очередь, испугавшись, проголосовали за то, о чём их просили. Но с тех пор между королевской властью и восточными провинциями образовалась глубокая пропасть.

Таким образом, первое регентство Изабеллы продлилось всего около пяти месяцев. Хотя она была официально объявлена главой государства, именно Филипп IV на расстоянии вёл заседания Государственного совета. Испанский историк Алехандро Франганильо Альварес, кроме того, указывает в своей научной работе «В тени королевы» на наличие двух подписей, Филиппа и Изабеллы, на различных документах, связанных с принятием решений. Наиболее выдающиеся действия королевы во время этого регентства, скорее, связаны с её дипломатической ролью.

К этому времени Европа окончательно раскололась на два лагеря. Франция, Савойя и протестантские государства оказались по одну сторону, а испанские и австрийские Габсбурги с большинством итальянских княжеств – по другую. Какой бы бедной и истощённой ни была Испания, труды Оливареса не остались безрезультатными, и с большими усилиями были собраны средства на ведение войны.

Когда испанские полководцы герцог Фериа и Амброзио Спинола (по происхождению генуэзец), один на суше, другой на море, вынудили французов отказаться от своих завоеваний в Вальтеллине (долина между Швейцарией и Италией) и в Генуе, мадридцы с ликованием приветствовали молодого короля (который лично ничего не сделал и не покидал столицу) как «Филиппа Великого». Причём Оливарес добился официального присвоения этого титула своему господину.

Поскольку конфликт вокруг Вальтеллины принял угрожающий оборот для Франции, Изабелла решила вмешаться. Молодая королева становится главным посредником в отношениях между двумя государствами, написав множество писем Марии Медичи, Людовику XIII и кардиналу Ришельё. В одном из них она говорит брату о том «горе», которое вызывает у неё напряжённость в отношениях между Францией и Испанией. Она просит его относиться к ней как к сестре, а не к королеве, ради любви, которую он к ней испытывает, тем самым превращая политический конфликт в семейное дело. Эта стратегия позволяет ей оставаться «нейтральной»: то есть, она защищает не интересы Франции или Испании, а скорее общий мир, и что если конфликт разразится, это «будет стоить ей жизни». В своём письме она называет Людовика единственным, кто может дать ей «покой и спокойствие». За этим письмом брату следует послание, которое она отправляет матери.

Вот ответ флорентийки:

– Я очень рада узнать из Вашего письма, что Вы желаете укрепить союз и взаимопонимание между двумя коронами, но я вынуждена сказать, что, кроме того, Вы должны убедить меня, что король Испании, Ваш муж, и его министры не получат никакой выгоды, а король, Ваш брат, и его жена будут в безопасности…

Прося вмешательства Марии Медичи, Елизавета снова придаёт спору между двумя монархами семейный характер. Её усилия, похоже, увенчались успехом, поскольку в марте 1626 года Людовик XIII и Филипп IV подписали Монсонский договор о нейтральном статусе Вальтеллины.

– Против нас была вся Европа, – с гордостью заявил Филипп IV, – но мы не потерпели поражения, и наши союзники не проиграли, в то время как наши враги (то есть французы) вынуждены были умолять меня о мире.

Радость в Испании перешла все границы, когда адмирал Фадрике де Толедо уничтожил голландский флот у Гибралтара, а Спинола, наконец, после десятимесячной осады захватил крепость Бреду (последнее событие Веласкес увековечил в картине «Сдача Бреды»). Тем не менее, ресурсы королевства были на исходе.

Участие Изабеллы во внутренних и внешних делах государства заставило Оливареса считать её своей возможной соперницей. Тем более, что после рождения 21 ноября 1625 третьей дочери, Марии Евгении, её влияние на короля возросло. Хотя вскоре обнаружилось, что ребёнок страдает эпилепсией.

Филипп IV тогда уже бросил Франциску де Тавара (вероятно, её отправили в монастырь), и начал ухаживать за дочерью графа Хивела, ещё одной фрейлиной Изабеллы. Этот королевский роман вызвал громкий скандал: на всех углах и площадях Мадрида сплетники со смаком обсуждали все его перипетии. Чтобы избежать осложнений, король отправил отца красавицы в Италию командовать галерами. И вскоре Мария Хивел уже ждала ребёнка от своего царственного любовника.

После возвращения Филиппа в Мадрид весной следующего года почти одновременно произошло крещение маленькой инфанты и помолвка младшей сестры Филиппа IV, бывшей «принцессы Уэльской», с королём Венгрии (наследником императора).

– Брак ещё одной принцессы испанской ветви Габсбургов с будущим императором, – утверждает Хьюм, – был вызовом, брошенным в лицо Европы, и Ришельё, понимая это, принялся терпеливо разрабатывать свои планы, как принять вызов в должное время и окончательно победить враждебное государство.

Тем временем 15 мая 1626 года любовница короля Мария Хивел произвела на свет здорового сына Фернандо Франсиско Исидора Австрийского. Королева была просто убита – сама она, вероятно, из-за переживаний, 16 ноября скинула младенца женского пола. Однако своего первого бастарда, которого он очень любил, король признал только после его смерти в семилетнем возрасте, приказав похоронить мальчика в королевской усыпальнице Эскориала. Когда его мать постигла та же участь, Филипп превратил дом, в котором влюблённые встречались, в монастырь, подарив его монахиням ордена Калатравы.

Во время отсутствия короля в Мадриде усилилась партия, выступавшая против Оливареса. Он уже давно снискал всеобщую ненависть. Его обличали бесчисленные памфлеты. Вдобавок, молодая королева была раздражена влиянием фаворита на её мужа, и назойливой опекой по отношению к ней самой со стороны графини Оливарес. Изабелла отличалась не только красотой, но и умом, и не могла не видеть, что большие надежды, которые поначалу вызвало правление графа-герцога, были очень далеки от осуществления, и что бедственное положение в стране стало ещё более тяжелым, чем когда-либо, из-за бесконечных войн.

Кроме того, фаворит короля не прилагал никаких усилий, чтобы расположить к себе Изабеллу, и его отношение к дамам в целом было откровенно наглым и презрительным. Он был полон решимости не допустить никакого посягательства на свою власть и намеренно пытался уменьшить влияние королевы, поощряя внебрачные связи Филиппа.

Тем не менее, Изабелла была не единственным членом королевской семьи, чьего влияния на короля опасался Оливарес. Два юных инфанта, брата Филиппа IV, постепенно взрослели: старшему, Карлосу, уже было двадцать лет, а кардиналу-инфанту Фернандо – восемнадцать. Сохранились любопытные меморандумы, составленные министром по поводу братьев короля, которые ясно показывает, что он пытался удержать свою власть над королём, возбуждая в нём подозрения к родственникам. Похоже, что по настоянию фаворита Филипп даже назначил комиссию, возглавляемую, разумеется, Оливаресом, для рассмотрения и представления доклада о том, что следует сделать для будущего обоих инфантов.

Особенно важным, по мнению министра, был подбор слуг для них:

– Мы должны подходить к этому, принимая во внимание характеры и склонности их высочеств. Мы считаем, что дон Карлос отличается лёгким и уступчивым нравом, и что он будет вести себя так, как могут пожелать те, кто находится рядом с ним. Но в доне Фернандо можно увидеть большую природную живость, которая с небольшой помощью может разгореться до такой степени, что причинит серьёзный вред, который мы должны попытаться предотвратить.

Осторожный Оливарес и его приспешники явно не собирались пускать всё на самотёк, пока младший брат короля не станет неуправляемым:

– Для Фернандо лучше всего будет продолжать оставаться в лоне Церкви; но не подниматься на более высокие ступени, чем в настоящее время, ввиду престолонаследия. Пусть у него будет достаточно денег, но давайте будем осторожны, чтобы не пробудить его дух и честолюбие, дав ему власть, которую даёт слишком большое количество средств, и не позволим нам в нашей щедрости к нему обманывать бедную паству и других епископов. Или же дадим ему епископство Оранское и пробудим в нём рвение (к миссионерству) в Африке, как в кардинале Хименесе.

Этот проект, однако, не был одобрен комиссией, поскольку стремление к миссионерским военным экспедициям могло побудить инфанта отказаться от духовного сана.

– Или мы могли бы назначить его генеральным инквизитором, чтобы привлечь его к государственным делам, как это было сделано с принцем Генрихом Мореплавателем. Но хуже всего то, что он ещё очень молод, а инквизиция – очень серьёзное дело. Или мы могли бы отправить его во Фландрию или даже ввести в Государственный совет здесь; но если бы мы это сделали, нужно было бы вводить и Карлоса, что не можем сделать по многим причинам. Карлоса, конечно, нужно женить или заставить заниматься какой-либо активной деятельностью, чтобы он был занят и не причинял вреда, пока Бог не укажет нам, что с ним лучше сделать. Но в настоящее время для него нет подходящей принцессы.

В конце концов, была принята последняя рекомендация Оливареса, а именно убрать с дороги Фернандо, отправив его во Фландрию. Но даже это было сопряжено с подозрениями и трудностями:

– Тамошний народ хочет собственного принца. Старая инфанта (Изабелла Клара Евгения, тётка короля, управлявшая Испанскими Нидерландами) может оставить ему трон после своей смерти, и фламандцы могут использовать принца, чтобы завоевать и удержать независимость от Вас Вашими (то есть Филиппа) собственными руками, а этого, конечно, следует избегать.

Хотя комиссия не пришла к определённому выводу, Оливарес в частном письме королю рекомендовал, чтобы Карлоса в будущем сделали вице-королём Сицилии, а Фернандо отправили во Фландрию вместе со старыми мудрыми советниками. Следует заметить, что министру всё же не удалось настроить короля против его братьев.

Будучи подозрительным по натуре, после возвращения двора в Мадрид фаворит быстро обнаружил, что атмосфера там была менее благоприятна для него, чем до отъезда короля. Изабелла, как регентша, в отсутствие Филиппа пользовалась большой властью и уважением, и дворяне, священники и дамы, окружавшие её, могли говорить смело всё, что думали о графе-герцоге. Желая поднять свой авторитет и привести своих врагов в замешательство, Оливарес решил нанести им удар. Король, как известно, был ленив и любил удовольствия, возлагая всю тяжёлую работу на своего фаворита, от которого он полностью зависел. Поэтому министр прекрасно понимал, что без его руководства его повелитель стал бы совершенно беспомощен, и угроза его отставки всегда заставляла Филиппа повиноваться. Таким образом, никакой шаг не мог бы быть более эффективным для того, чтобы заткнуть рты критикам, настроенным против фаворита, чем его протест против пренебрежительного отношения короля к своим обязанностям.

Осенью 1626 года Оливарес опубликовал в Государственной газете «Письмо от графа-герцога Его Величеству, в котором он настоятельно призывает его самостоятельно рассмотреть и уладить текущие и частные дела, не спрашивая мнения совета и, прежде всего, мнения графа-герцога, с тем, чтобы сам король мог взять под полный контроль государственные дела и правительство».

На что Филипп IV ответил покаянным письмом: «Граф, я решил сделать так, как Вы меня просите, ради Бога, себя и Вас. Ничто не сравнится с Вашей смелостью по отношению ко мне, ибо я знаю Ваше рвение и любовь. Я сделаю это, граф, и возвращаю Вам этот документ с таким ответом, чтобы Вы могли сделать его семейной реликвией Вашего дома, чтобы Ваши потомки могли научиться разговаривать с королями по вопросам, затрагивающим их славу, и чтобы они могли знать, какой у них был предок. Я хотел бы оставить его в своих архивах, чтобы научить своих детей, если Бог даст мне таковых, и других королей, как они должны подчиняться тому, что справедливо и целесообразно. Я, король».

Тем не менее, трудовое рвение короля длилось не долго. То ли из-за беспокойства о делах государства, то ли из-за любовных излишеств летом 1627 года Филипп IV серьёзно заболел в Мадриде. Вдобавок, 21 июля умерла его дочь Мария Евгения. Хотя Изабелла уже снова была в положении, исходя из её предыдущих неудачных беременностей, королевство могло остаться без прямого наследника. Больше всего прав на престол было у дона Карлоса, внешне и по характеру удивительно похожего на своего старшего брата. Но при всей своей слабохарактерности этот инфант не был другом Оливареса. Наоборот, первый министр лишил его всех доверенных лиц, большинство из которых приходились родственниками герцогу Лерме. В частности, сестра последнего была гувернанткой Карлоса. Однако не он, а юный Фернандо, отличавшийся от старших братьев большими способностями и пылкостью, возглавил недовольных, когда граф-герцог выгнал его из покоев, примыкавших к апартаментам больного короля, чтобы заселиться туда самому.

По мере того, как Филиппу становилось всё хуже, инфанты, поддерживаемые недовольной знатью, уже больше не скрывали своего гнева в отношении королевского фаворита.

– Причём многие ненавидели его так сильно, что даже желали смерти королю, дабы избавиться от него, – вспоминал Новоа, один из придворных.

Отчего Оливарес совсем пал духом и тоже заболел (вернее, симулировал свою болезнь, согласно тому же очевидцу). Мадридский Алькасар словно превратился в осиное гнездо в ожидании смерти короля и падения фаворита, хотя последний тайно предпринял некоторые меры, чтобы взять под контроль правительство и умилостивить королеву и дона Карлоса.

В то время, как Оливарес лежал в постели, в спальню вошёл его слуга и сообщил, что король пришёл в сознание и его состояние улучшилось.

– Кто так говорит? – воскликнул министр, вскочив с постели.

– Доктор Поланко.

– Тогда немедленно пришлите ко мне доктора Поланко!

Не питавший особой любви к высокомерному фавориту, лекарь, хоть и с опозданием, явился на его зов и сухо и сдержанно доложил о состоянии здоровья короля. По его словам, Филиппу IV действительно стало лучше, хотя он вряд ли сможет пережить ещё один кризис. Впрочем, были и другие придворные врачи, более обходительные, чем доктор Поланко. Вскоре один из них вошёл в покои графа-герцога и радостно сообщил, что здоровье короля действительно пошло на поправку и что он хочет видеть Оливареса. При этом известии фаворит, словно по волшебству, сразу выздоровел и через несколько минут был уже у постели Филиппа. С противоположной стороны стоял юный кардинал-инфант, который обменялся с Оливаресом полным враждебности взглядом. В то время как Карлос был сама кротость и бескорыстно радовался тому, что королю стало лучше. После нескольких слов приветствия Филипп IV сказал, что он нуждается в отдыхе.

Граф-герцог удалился, встревоженный проявлением открытой ненависти к нему со стороны дона Фернандо. В теперешнем состоянии неопределённости он не осмелился поссориться с братом короля, самым умным членом семьи, и с помощью покорности и заверений в преданности вскоре сумел добиться примирения с ним, решив про себя при первой возможности удалить из Мадрида неудобного принца.

Изабелла была в отчаянии, когда вскоре здоровье её мужа снова ухудшилось, несмотря на всё новые мощи святых, которые привозили, чтобы приложить к телу короля, отчего его спальня стала похожа на склад тряпья и костей.

Наконец, чудо, о котором все молились, было явлено босоногим монахом из Остина, «который принёс эту замечательную и чудотворную реликвию – маленькие хлебцы святого Николая, принятые королём из рук монаха с горячими молитвами и мольбой о божественной помощи и милосердии, отчего король выздоровел». Оливарес не пощадил тех, кто поверг его в такую панику, пока король лежал больной, и те планы на будущее, которые составили враги министра, были представлены Филиппу как измена против него самого.

– Ах, сир, – сказал он во время своей первой долгой беседы после выздоровления короля, – у нас было тревожное время. В будущем мы должны держать ухо востро.

– Да, без сомнения, – вяло согласился король.

– Что касается меня, – продолжал министр, – то я уже едва не был выброшен из окна. Инфант Фернандо, сир, в очень плохих руках!

– А как насчет Карлоса, – спросил Филипп, – он в лучших руках?

Но хотя король прислушался к слухам об измене в отношении врагов Оливареса, он был слишком добр, чтобы допустить какие-либо суровые меры против своих братьев. И фавориту пришлось пока отложить свою месть. Чуткая совесть короля, как обычно, мучила его во время болезни и выздоровления. В последующие годы, когда бедствие за бедствием обрушивались на него и его семью, у него сложилось твёрдое убеждение, что гнев Небес, излившийся на его страну и на тех, кого он любил больше всего на свете, был ужасным возмездием за его личные прегрешения.

По крайней мере, его первая тяжёлая болезнь стала причиной появления одного любопытного документа, датированного 14 августа 1627 года, в преамбуле которого говорится, что он составлен для успокоения совести короля:

– Если я причинил какой-либо ущерб или утрату собственности кому бы то ни было в силу любого моего действия или приказа или иным образом, я желаю, чтобы пострадавшим было предоставлено возмещение ущерба…

А 31 октября королева произвела на свет четвёртую дочь Изабеллу Марию Терезию, умершую на следующий день.

Неизвестно, чем болел Филипп IV, хотя Хьюм намекает, что симптомы напоминали сифилис, и что следствием неразборчивости короля в любовных связях могло быть «обилие венерических заболеваний». Возможно, это было причиной преждевременной смерти его детей? А, может, дело было в привычке Габсбургов заключать близкородственные браки? Тем более, что матери Филиппа и Изабеллы были двоюродными сёстрами.

«Ла Кальдерона»

Испания буквально сходила с ума по театру, а Филипп и его жена с энтузиазмом следовали моде. Актеры, или театралы, как их называли, были очень популярны. У них было даже своё собственное место сбора на углу улицы Леон, которое называлось «Прогулка лжецов», где они расхаживали с важным видом, вызывающе покручивая усы, хвастаясь комплиментами короля во время последней постановки во дворце и обмениваясь колкостями с поэтами. Среди последних можно было частенько видеть знаменитого Франсиско Кеведо в его огромных очках в черепаховой оправе и строгой чёрной одежде. Там же, на виду у всех, прогуливались драматурги: «феникс остроумия» великий Лопе де Вега, Августин Морето и Педро Кальдерон де ла Барка.

Два столичных соперничающих театра, Корраль де ла Пачека и Театр де ла ла Круз, состояли из больших внутренних дворов, обнесённых домами, которые обычно принадлежали владельцам театров. В дальнем конце располагалась приподнятая сцена с выложенным плиткой карнизом. Перед занавесом стояло несколько скамеек, защищённых от солнца и дождя тентом. На этих местах разрешалось сидеть только мужчинам, в то время как на открытом пространстве позади них другие зрители, заплатившие меньшую сумму, наблюдали за представлением стоя. По левую руку на первом этаже находилось нечто вроде закрытой галереи, называемой «казуэла» («сковородка для тушения»), где размещались женщины. Как и на английской сцене того времени, некоторым из наиболее привилегированных кавалеров разрешалось сидеть на табуретках прямо на самой сцене. Из плотно зарешёченных окон домов, окружающих внутренний двор, аристократия наблюдала за пьесой и зрителями, оставаясь незамеченной. Эти окна соответствовали комнатам («aposentos») с отдельными входами и с лёгким доступом к сцене, что давало бесконечные возможности для интриг. Кровавые разборки даже между высшими аристократами Испании из-за актрис были частым явлением.

Власти часто предпринимали попытки подавить скандалы и злоупотребления в театрах, которые, хотя спектакли всегда проходили при дневном свете, были неизбежны. Например, мужчинам во дворе или в яме было запрещено разговаривать с женщинами в касуэле или на сцене, актрисам не разрешалось надевать маски, и во время представления в зрительном зале всегда должен был дежурить альгвазил.

Королю, согласно придворному этикету, не полагалось посещать публичные театры, и он должен был удовольствоваться представлениями в Алькасаре и других дворцах, где дважды в неделю ставились комедии, но на самом деле он был постоянным посетителем обоих театров, конечно, инкогнито и часто в маске, как это было модно в то время. Там он сидел в одной из отдельных комнат, невидимый за плотно зарешёченным окном, высматривая новую красавицу на сцене или в касуэле. Постоянная сеть агентов в главных городах информировала Оливареса о появлении новой хорошенькой актрисы на провинциальной сцене, чтобы её можно было привезти в театры столицы и представить взору короля.

Иногда королева тоже посещала инкогнито общественные театры в сопровождении Инес де Суньиги, которую 7 октября 1627 года Оливарес назначил камер-фрау королевы.

– …судя по рассказам очевидцев, – пишет Хьюм об Изабелле, – …её вкусы, во всяком случае, в эти радостные ранние годы её жизни, были не слишком утончёнными.

По его словам, королева была не только «страстной любительницей боя быков, но и одобряла во дворце или общественных театрах развлечения, которые сейчас считались бы грубыми». Для неё по вечерам в садах Аранхуэса устраивались ссоры и драки между деревенскими девками. А ещё, рассказывают, когда она находилась в одном из решётчатых залов общественного театра, на пол или в казуэлу выпускали змей или ядовитых рептилий, и «весёлая краснощёкая молодая королева» смеялась чуть ли не до истерики при виде зрителей, в панике покидающих театр.

Смею заметить, что, судя по её портретам и свидетельствам большинства современников, Изабелла не была ни весёлой, ни розовощёкой, и даже ранние годы, которые она провела в Испании, не были для неё «радостными». Да и «грубые» развлечения, вроде бы, не соответствовали её характеру. К тому же, хочу привести отрывок из повествования священника Барьонуэво, правда, относящийся к чуть более позднему времени:

– Его Величество приказал, чтобы на следующий день на комедию пришли только женщины, причём без фижм; сам он собирался прийти вместе с королевой и смотреть сквозь жалюзи своей ложи; тем временем приготовили мышеловки с более чем сотней хорошо откормленных мышей для того, чтобы выпустить их в самый разгар спектакля, как в партере, так и на балконе…

Выходит, именно король так развлекал жену? А Изабелле приходилось подстраиваться под его вкусы?

Известно, что она любил живопись и когда Филипп IV посещал мастерскую Веласкеса (а делал это он каждый день, когда находился в Мадриде), то часто брал с собой королеву. Другое дело, что позировать из-за живости характера она не любила, и художник жаловался, что для своего известного конного портрета Изабелла нашла для него только «полтора сеанса».

Великие испанские поэты, в том числе, Педро Кальдерон, которого король лично посвятил в рыцари ордена Сантьяго, воспевали её в своих стихах:

Всех цветов прекрасней чистый,

Хрупкий, нежный цвет лилеи,

Цвет лилеи – Королева.

Известно, что Изабелла всегда смиренно и с достоинством относилась к изменам своего мужа. Только раз она почти вышла из себя, но не опустилась ни до членовредительства, ни до подбрасывания сопернице ядовитых гадов, хотя та была простой актрисой.

Впрочем, Филипп не делал различий по сословиям, его любовницами могли быть простолюдинки и дамы из высшей знати, замужние, вдовы, девицы, и даже монахини. И он предпочитал красивую горожанку уродливой аристократке. Хотя отношения короля с женщинами были недолгими, с одной из них он поддерживал связь почти два года. Любимую пассию короля звали Мария Инес Кальдерон (однофамилица известного поэта) по прозвищу «Ла Кальдерона». Причём сведения о её жизни очень противоречивы. Вот что говорит о происхождении и ранних годах её жизни французский писатель Анри де Кок в своей книге «Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира»: «Родившись в Мадриде 15 августа 1611 года, от бедняка, по ремеслу носильщика, и «conchita» (странствующей плясуньи) Mapия Кальдерон, сирота в семь лет, была воспитана актрисой, Mapией де Кордова, – более известной под именем Амарилис, – которая выучила её читать по одной из своих ролей.

В двенадцать лет Кальдерона знала наизусть четвёртую часть пьес Лопе де Вега, а Лопе написал тысячу двести пьес. Тринадцати лет она поступила на сцену в Кадиксе.

Пятнадцати она приобрела репутацию в Севилье в ролях ангелов, в autos sacramentales, называвшихся во Франции в XVI веке мистериями.

Наконец шестнадцати лет, в Мадриде, где она была уже три месяца, её заметили в пьесах «плаща и шпаги» (сара y espada), что в то время обозначало высокую комедию».

Однако сведения Анри де Кока крайне ненадёжны. Сейчас принято считать, что малютку нашёл на пороге своего дома мадридский ростовщик Хуан Кальдерон в 1611 году. Она была закутана в хорошее тёплое одеяльце, и рядом с ней лежало распятие, украшенное жемчугом. Внебрачная дочь какого-нибудь знатного сеньора или сеньоры? Вполне возможно! Ростовщик удочерил девочку, которую назвал Марией Инес, хотя у него самого, вроде, было не меньше пяти детей, в том числе, дочь Хуана. Некоторые считают, что именно последняя была любовницей короля. А, может, ему приглянулась сначала Хуана, а затем – Мария. Ведь Филипп IV обожал не только театр, но и молоденьких актрис, которых обычно поставлял ему Оливарес.

Так как Хуан Кальдерон кредитовал актёров и участвовал в организации театральных постановок, поэтому неудивительно, что его родная и приёмная дочери стали актрисами. Первой театральную карьеру, скорее всего, начала Хуана Кальдерон. Наверно, она родилась в 1605 году, вышла замуж за актёра Пабло Сармьенте и вместе с мужем впервые выступила на театральных подмостках в Вальядолиде, а позднее – в Мадриде, Севилье и Валенсии. И именно её игрой восхищался великий драматург Лопе де Вега.

Что касается Марии, то она дебютировала в шестнадцать лет в столичном театре Коррал-де-ла-Крус. Хотя большого таланта у неё не было, новая актриса понравилась публике. Тот же Анри де Кок описывает её как очаровательную брюнетку, однако на анонимной картине ХVII века под названием «Аллегория тщеславия», которая хранится в монастыре Дескальсас Реалес в Мадриде и на которой, как принято считать, изображена Ла Кальдерона, мы видим белокожую девушку в кресле с распущенными густыми рыжими волосами. Расчёсывая их, она смотрит в сторону зрителя, в то время как на столике справа, за которым стоит служанка, можно различить серьги, цепочку и подвески. По-видимому, эти украшения, как и роскошное платье актрисы из светлого атласа с цветами – подарки от тех, кто был восхищён её красотой.

– Её рост был средним, – свидетельствовал один из биографов «Ла Кальдероны», – а тело не соответствовало канонам… того времени, потому что она была довольно стройной. Но у неё была особая грация, голос, пронзительный и наводящий на размышления, который очаровывал до глубины души.

Выступая на сцене, актёры перемежали декламацию песнями и танцами. Танцевала Мария прекрасно, за что ей, вдобавок, дали прозвище «Марисапалас» в честь модной пляски, которую она обычно исполняла на сцене. По слухам, ещё до знакомства с королём девушка состояла в любовных отношениях с вдовцом дочери Оливареса, двадцатисемилетним Рамиро Нуньесом де Гусманом, герцогом де Медина де лас Торресом. Вот что говорит об этом графиня д’Ольнуа:

– …герцог де Медина де лас Торрес отчаянно влюбился в неё: у этого кавалера было столько преимуществ перед другими, что Кальдерона любила его не меньше, чем любили другие женщины.

Статный брюнет, Рамиро де Гусман после гибели графа Вильямедьяны считался первым донжуаном Мадрида, и, как утверждается в одном из анонимных произведений того времени, именно он обратил внимание Филиппа IV на Марию, «скрытую собственность, принадлежащую королю». Но лично я более склоняюсь к версии, что о Кальдероне своему повелителю рассказал Оливарес. Так или иначе, но именно во время своего дебюта в 1627 году актриса впервые привлекла к себе внимание короля. После спектакля Филипп зашёл к ней в гримёрку (или, скорее, её позвали к нему в зарешёченную комнату).

– …он влюбился в неё и в ту же ночь сделал её своей, вступив с ней в одну из самых прочных внебрачных связей, – свидетельствует французский посланник Берто.

– …Филипп Четвёртый… её… предпочёл одной из фрейлин королевы (дочери графа Хилара?), – добавляет графиня д’Ольнуа, – которая была так огорчена изменой короля, которого она действительно любила и от которого родила сына, что удалилась от мира в Лас-дель-Кальсас-Реалес, где подстриглась в монахини.

Тем не менее, по словам всё той же писательницы, Мария не сразу уступила королю:

– Что касается Кальдероны, то её симпатии полностью были на стороне герцога де Медина, она не послушала бы короля без согласия герцога: она рассказала ему об этом и предложила тайно бежать, куда он пожелает…

Увы, помня о судьбе несчастного графа Вильямедьяны, Рамиро разумно посчитал самоубийством открытое соперничество с королём и ответил своей возлюбленной:

– Я полон решимости уступить Его Величеству сокровище, на которое не в состоянии больше претендовать…

– Неужели Вы измените своей любви и проявите такую чёрную неблагодарность по отношению ко мне? – упрекнула его, заливаясь слезами Мария. – Вы счастливец, что можете распоряжаться своим сердцем, как Вам заблагорассудится, но я не могу сделать то же самое; и поэтому Вы должны продолжать навещать меня или приготовиться увидеть, как я умираю от отчаяния.

Так как Рамиро ещё не разлюбил Кальдерону, то пообещал ей, что сделает вид, будто уезжает в свои владения в Андалузии, а сам тайно останется жить в её доме. Таким образом, король и герцог месяцами делили одну и ту же женщину. Тем временем Филипп IV продолжал ходить на каждое представление с участием актрисы, но вскоре, якобы, предложил ей оставить сцену и поселил её в своём Мадридском дворце. А вот в последнее я не верю: вряд ли Изабелла допустила бы это. По другим сведениям, король купил ей домик на окраине Мадрида.

– Ни одна женщина не нравилась королю так сильно, как Ла Кальдерона, – продолжает французская писательница, – и он  был настолько очарован ею, что не скрывал этого, о чём свидетельствует один случай. Как-то актриса попросила своего царственного любовника позволить посмотреть ей на одно празднество из королевской ложи на Пласа Майор. Филипп IV разрешил, но об этом узнала королева и послала свою даму усовестить Марию, так что последняя была вынуждена удалиться. В ответ король, чтобы утешить любовницу, приказал воздвигнуть специально для неё под одной из арок на углу улицы Ботерос ложу, которую чернь назвала «балкон Марисапалос».

Вышеупомянутая графиня приводит также следующую историю, связанную с Кальдероной, в которую, кстати, она сама не слишком верила: «…король был отчаянно влюблён в эту актрису, и она забеременела одновременно с королевой; и, видя, что страсть короля к ней была настолько сильна, что она могла просить что угодно, она… заставила его пообещать ей, что… если у королевы будет сын, и у неё тоже, он поменяет младенцев местами… «Что Ваше Величество потеряет от этого? – якобы, убеждала Филиппа хитрая любовница. – Не будет ли по любому править Ваш сын, с той лишь разницей, что, любя меня, как Вы говорите, Вы будете любить его так же, или ещё больше». Она была остроумна, и король ни в чём не мог ей отказать; он согласился, и фактически дело было улажено… так что когда королева родила сына, а Кальдерона – другого, обмен был произведён».

Действительно, 7 апреля 1629 года Мария родила мальчика, которого крестили под именем Хуан Хосе. Он был зарегистрирован в качестве «сына земли», как по закону определялись незаконнорожденные дети, хотя Филипп IV считал отцом себя. Что же касается Изабеллы, то её сын Бальтазар Карлос появился на свет 17 октября, то есть, почти полгода спустя. Новорожденного и шестимесячного младенцев перепутать, практически, невозможно. Так что эта история с обменом детей – скорее всего, легенда.

Несмотря на то, что король обожал Марию Кальдерон («он всегда ублажал её всем, чем мог, подарками и вниманием»), в том же году они расстались: «Однажды король застал герцога Медина де лас Торреса врасплох со своей возлюбленной и в приступе гнева подошёл к нему с кинжалом в руке, полный решимости убить его. Вмешалась Мария, сказав, чтобы он отомстил ей, если хочет. Король не мог отказать ей в прощении, но порвал с любовницей».

Когда об этой истории стало известно, по Мадриду сразу поползли слухи, что на самом деле отцом Хуана Хосе был герцог Медина. И в самом деле, как мог родиться черноволосый мальчик от рыжих родителей? Но Филипп IV не обращал внимания на сплетни. Несмотря на протесты Кальдероны, он отобрал у неё сына и отправил его на воспитание в Оксануа, неподалёку от столицы. Похоже, что после этого у Марии больше никогда не было любовников, хотя это не помешало ей стать мишенью всевозможных сплетен и клеветы. Так, её называли «всесветной женщиной», то есть женщиной, принадлежавшей всем и каждому, а по Мадриду даже распространилась эпиграмма, которая начиналась так:

Монах и король,

герцог и карманник,

они были в списке

прекрасной Кальдероны.

Зная, что Мария продолжает любить Рамиро, король решил завести себе новую любовницу, а Кальдероне приказано было удалиться в монастырь.

– Она не стала откладывать это в долгий ящик, – заключает графиня д’Ольнува, – написав письмо герцогу, чтобы попрощаться с ним, и получила монашеское покрывало из рук апостольского нунция, ставшего со временем (папой) Иннокентием X.

По другим свидетельствам, Мария сама попросила короля «избавить её от этой греховной жизни и позволить ей уйти в монастырь, чтобы таким образом посвятить себя покаянию в своих грехах и обретению Божьей благодати». На что влюблённый король неохотно согласился, «поскольку его мольбы остаться с ним были тщетны».

Все историки согласны с тем, что Кальдерона стала монахиней. Но вот только когда? Существуют три версии: в том же, 1629 году; в 1632 году; в 1642 году. На первый взгляд, первая дата кажется самой точной, потому что Филипп IV после разрыва отношений всех своих незамужних любовниц заставлял принимать постриг, а большинство его незаконных детей посвятили себя Церкви. На сей счёт существует даже следующий анекдот (или быль). Однажды, когда король ночью постучался в дверь комнаты очередной фрейлины, та отказалась ему открывать:

– Ступайте с Богом! Я не хочу быть монахиней!

Но вернёмся к Марии Кальдерон. Большинство историков считают, что она поступила в монастырь в 1642 году. Дело в том, что тогда Филипп IV официально признал своим сыном Хуана Хосе (единственного из всех своих бастардов) и, возможно, заодно заставил его мать принять постриг в обители Сан-Хуан-Баутиста-де-Вальдефермосо-де-лас-Монхас в Ле-Алькаррия возле Гвадалахары. К тому же, сохранился документ, согласно которому в следующем году она стала настоятельницей в этом монастыре.

Чем же занималась актриса до этого? Наверно, выступала в провинции (и тут биографии Марии и её сводной сестры Хуаны снова переплетаются). Виделась ли она с герцогом Медина? Возможно, но только до 1636 года, когда тот женился вторично на богатейшей наследнице Анне Карафе, принцессе Стиглиано. Вскоре он был назначен вице-королём Неаполя и отбыл в Италию с молодой (вернее, не слишком молодой) женой. Чем, вероятно, разбил сердце Кальдероны.

А вот писатель Анри де Кок утверждает, что на самом деле она всю жизнь любила только своего однофамильца драматурга Педро Кальдерона,  «испанского Шекспира», в чьих пьесах играла главные роли:

– Рассказывают, что последним словом, которое она произнесла, готовясь испустить последний вздох, было имя: «Педро!»

Но эта романтическая версия не имеет абсолютно никакого подтверждения ни в документах, ни в воспоминаниях современников. Зато сохранилась ещё одна красивая легенда, связанная с Марией. Якобы, вскоре она сбежала из монастыря и вступила в шайку разбойников, орудующих поблизости на восточной оконечности Иберийских гор. Из-за чего один из горных хребтов до сих пор носит её имя: «Сьерра-Кальдерона». По другой же версии, она вернулась в Мадрид, где гильдия актёров поддерживала её материально. Опять же, точно неизвестно, в каком году актриса умерла – в 1646 или в 1678? А, может, последняя дата – год смерти Хуаны Кальдерон? Вероятнее всего, Мария всё же скончалась в монастыре, а её сводная сестра – в собственном доме, дважды овдовев, в нищете и забвении.

Выбор Изабеллы

Любовь Филиппа IV ко всяким празднествам проявилась в полной мере, когда, наконец, родился наследник испанской короны. Вдобавок, за две недели до того, 3 октября 1629 года, в столицу прибыл принц Гвасталла, посланник императора, чтобы жениться по доверенности на инфанте Марии. Кажется, его вышли встречать все дворяне Испании. Причём их многочисленность и роскошные наряды дали повод заметить очевидцу:

– Мадрид по богатству походил на вторую Индию.

Не успели закончиться торжества в честь приезда Гвасталлы, как родился Бальтазар Карлос, и, по выражению Хьюма, «Мадрид погрузился в очередную оргию празднеств».  Крещение происходило в ближайшей церкви Святого Иоанна, которую соединили с Алькасаром временная лестница и галерея, великолепно украшенные гобеленами. По этому коридору в паланкине из серебра и хрусталя, перед герольдами и в сопровождении толпы знати, пронесли младенца, находившегося на коленях графини Оливарес, назначенной его гувернанткой. По левую руку шествовал её муж, «странно одетый», как было замечено очевидцами, в длинную мантию из серебристой ткани с рукавами до земли, в то время как на груди его виднелась алая перевязь (считалось, что это какая-то церемониальная одежда австрийского дома). Затем прибыла крёстная мать, новая королева Венгрии, и остальные высокопоставленные лица. Хотя присутствие короля на церемонии крещения наследника противоречило этикету, он был слишком горд и счастлив, чтобы отказаться от этого удовольствия, и тайно наблюдал за всем из окна соседнего дома.

Во время церемонии Инес де Суньига держала ребенка у купели, сидя на «стуле из горного хрусталя, самом дорогом предмете мебели, когда-либо виденном в Европе», в то время как кардиналы и епископы сделали всё возможное, чтобы приобщить инфанта Бальтазара Карлоса к христианской церкви. Как только Изабелла смогла появиться на людях (это произошло 22 ноября, в её день рождения), её, в свою очередь, чествовали так, как никогда раньше. Конные состязания в масках, факельные парады, бои быков и балы сменяли друг друга изо дня в день.

Филипп IV показал себя во всём блеске, будучи прекрасным наездником. По поводу чего венецианский посланник ещё в марте 1628 года иронически заметил:

– Король настолько склонен к верховой езде и охоте, что Оливаресу удаётся удерживать его за этим весь день, не оставляя королю времени на дела, он лишь успевает подписывать решения Совета, что идеально устраивает Оливареса.

Изабелла изо всех сил старалась ограничить влияние министра и его жены на своего сына. Уделяя ему много времени, она не допустила того, чтобы для малыша был создан собственный двор. Таким образом, Бальтазар Карлос воспитывался при дворе своей матери, и все его слуги (кроме гувернантки) были выбраны ею из числа преданных королеве людей. Какие бы меры не предпринимал фаворит, статус королевы укрепился с рождением наследника.

Несмотря на всеобщую нищету, Испания умудрялась постоянно посылать людей и деньги в Германию и в Нидерланды против протестантов. В то время как Ришельё, которому мешала война с Англией из-за невыполненных условий брачного контракта Генриетты Марии, был вынужден сохранять мир с Испанией с января 1626 года. Однако когда в августе 1628 года был убит Бекингем, оказывавший помощь Ла-Рошели, оплоту французских гугенотов на юге Франции, кардинал мог снова обратить своё внимание на действия Оливареса. Предлогом для войны на этот раз послужил старый вопрос о герцогстве Мантуанском, на вакантный престол которого претендовала Франция. Однако испанцы захватили укреплённый пункт Казале с помощью герцога Савойского. В ответ Ришельё послал французскую армию вытеснить захватчиков с территории герцогства. Поэтому Оливарес остро нуждался в союзе с Англией.

Возобновить связи между этими странами помог великий Питер Пауль Рубенс, фламандский живописец, с лета 1628 года работавший в Мадриде по приглашению Филиппа IV и имевший секретные верительные грамоты посла от Карла I Стюарта.

Проведя много часов с испанским королём, Рубенс так охарактеризовал его:

– От природы он наделён всеми достоинствами как телесными, так и духовными, поскольку в моих ежедневных контактах с ним я хорошо его узнал. И он, несомненно, был бы способен править при любых обстоятельствах, если бы ему хватало уверенности в себе и он не полностью бы отдавал свои полномочия другим.

Уже однажды обманутый испанцами, король Англии был твёрдо намерен заключить с ними союз только при условии возвращения Пфальца его зятю. Когда Рубенс подготовил почву, в ноябре на переговоры в Мадрид должен был прибыть уже известный нам Коттингтон. Отправив вперёд своего секретаря Артура Хоптона, он с удивлением узнал, что Филиппа IV не было в Мадриде: король решил проводить до границы свою сестру Марию. Уклонившись от встречи с толпой вельмож, посланных Оливаресом, Коттингтон ночью тайно въехал в столицу. Но когда граф-герцог захотел лично встретиться с ним, англичанин ответил отказом и, сев в карету, отправился во дворец, чтобы выразить почтение королеве и попросить об официальной аудиенции у министра.

Оливарес проговорил с Коттингтоном до полуночи, стараясь убедить его, что в этот раз не намерен лукавить.

– Я не сомневаюсь, что Вы привезли приказ возобновить мирные переговоры, – добавил министр.

– Да, – согласился англичанин, – если получу хорошие предложения, которые смогут удовлетворить моего короля, его друзей и союзников.

– Я понимаю, что Вы имеете в виду. Вам хотелось бы вернуть Пфальц.

– Да, но это ещё не всё. Вы знаете, что мой король заключил союз со Штатами (Голландией), и их интересы также должны быть учтены.

После жарких споров Оливарес поднялся и, взяв Коттингтона за руку, примирительно произнёс:

– Король Англии совершит величайшее дело в христианском мире, ибо с его помощью Пфальц будет полностью восстановлен, и с его помощью также король Испании обретёт мир в этих северных странах.

Пока два государственных деятеля разговаривали, вошла графиня Оливарес с поручением от Изабеллы, чтобы справиться о здоровье короля Карла.

– Мой король собирается отправить письмо королеве, – сухо ответил Коттингтон, – хотя она не писала ему много лет, чем милорд был очень сильно оскорблён.

В свой черёд, Оливарес и его супруга обеспокоенно спросили посла:

– Как лучше уладить это дело?

– Передайте королеве, – ответил он, – что она может написать письмо королю Карлу и отправить его испанскому послу в Лондоне до того, как письмо короля Англии будет доставлено ей.

Когда же, наконец, Коттингтона допустили к Изабелле, он обнаружил, что «она улыбалась и излучала доброту по отношению к послу своего зятя, поскольку дело ужасно осложнялось тем фактом, что она была сестрой королевы Генриетты Марии».

В пятницу вернулся король, и были приложены большие усилия, чтобы убедить Коттингтона совершить торжественный въезд в Мадрид, но он наотрез отказался это сделать. Следующим решением Оливареса было отправить весь двор в лучших нарядах сопровождать его во дворец на его первую аудиенцию с Филиппом IV. На следующий день во время частной беседы с королём Коттингтон вплотную подошёл к главному вопросу. Филипп заверил его, что он удовлетворит все требования Карла I, если у него только хватит терпения дождаться возвращения испанских войск из Германии.

Тем временем Изабелла и её сестра Кристина, жена наследника герцога Савойи, выступили миротворицами в войне за мантуанское наследство. Сохранились два длинных письма испанской королевы, адресованные Марии Медичи в феврале 1629 года. В первом она рассказывает матери о «слухах по поводу того, что мой брат берёт в руки оружие, чтобы добиться справедливости». Изабелла разочарована этим и напоминает, что со своей стороны она сделала всё, чтобы сохранить мир: Филипп IV из любви к ней даже предложил свою военную помощь, когда Людовику XIII пришлось столкнуться с англичанами во время осады Ла-Рошели, чего ни один испанский король не согласился бы сделать. Также она утверждает, что её муж «всегда стремился поддерживать дружеские отношения между двумя коронами». Пожалуй, это первое письмо, в котором Изабелла занимает твёрдую позицию и не представляет себя нейтральной стороной, действующей в интересах общего блага. Теперь она защищает своего мужа и королевство своих детей. По утверждению королевы, ей тем более тяжело, что Людовик XIII настроен враждебно к её мужу, к которому она «каждый день… испытывает новые проявления привязанности». В остальном же стратегия Изабеллы остаётся прежней: она превращает политический конфликт в семейный спор, чтобы подтолкнуть Марию Медичи к вмешательству в качестве матери. Кроме того, она обвиняет Людовика в том, что он хочет начать войну со всеми своими братьями и сёстрами:

– …это также заставляет меня верить и опасаться, что из-за плохого характера короля (Людовика) мой брат в Антверпене (Гастон), и, кроме того, все три сестры (Кристина, Генриетта Мария и Анна Австрийская) хотят развязать войну…

Последний аргумент, который она приводит своей матери, касается блага всего христианства:

– …я могу только умолять Бога о том, чтобы он захотел исправить ситуацию и доверился людям… которые также докажут, что это для блага христианства. Боже Всемилостивый, да пребудет мир между двумя коронами.

Перед отправкой письма узнав, что Людовик XIII отклонил предложения Испании, Изабелла добавила ещё одни абзац:

– Я смиренно умоляю Вас вразумить короля, моего брата, которого не могу не уважать, хотя нахожу, что он более благосклонен к господину де Неверу (претенденту на мантуанский престол), чем к моей сестре принцессе Пьемонтской, и очень рада, что она поддерживает меня; Луи же говорит, что хочет, чтобы мы развязали войну, и я боюсь, что так оно и будет.

В феврале 1630 года Изабелла снова взялась за перо, чтобы поблагодарить свою мать за её письма и ещё раз подчеркнуть необходимость вмешательства Марии Медичи на её стороне:

– ..я всегда буду относиться к Вам с почтением и всегда буду умолять Вас принять мои интересы как свои собственные, тем более, что самое большое, что я хочу – это мир между двумя коронами, вот почему я не могу не умолять Вашу Милость всякий раз, когда возможно его добиться.

В этом письме она также подчёркивает их семейные отношения, жалуясь на то, что мать пишет редко и это причиняет ей «большое горе». Кроме того, она считает для себя честью получить совет Марии Медичи, которому спешит последовать, особенно в отношении Бальтазара Карлоса:

– …еда моего сына приготовлена так, как Вы хотели.

Кроме того, Изабелла сообщает своей матери, что отправляет ей в подарок «ларец, полный вещей, достойных внимания», «из португальского апельсинового цветка и мускатного ореха, как их готовит Луи». Ещё она просит мать прислать ей свой портрет. Интересно, что посылая в подарок матери сладости, королева вспоминает о том, что её брат когда-то собственноручно готовил для неё конфитюр. Таким образом, Изабелла тонко намекает, что не забыла родных.

Этот внезапный порыв любви кажется любопытным, поскольку мать и дочь редко обменивались письмами и никогда не выражали столь горячие проявления привязанности. Таким образом, Изабелла меняет тактику, чтобы убедить флорентийку, которая всё ещё не хотела вмешиваться в дела Людовика XIII. Со своей стороны, Кристина также выступала в качестве посредника в конфликте между своим братом и свёкром, герцогом Карлом Эммануилом I Савойским.

Однако, став матерью наследника испанского престола, Изабелла начинает отдаляться от Франции и её союзников, а, следовательно, от своих братьев и сестёр. Похоже, что в последний раз она выступает в качестве посредника после Дня одураченных в ноябре 1630 года. Во время своей болезни Людовик ХIII пообещал жене и матери избавиться от Ришельё, но, выздоровев, нарушил свою клятву. По просьбе маркиза де Мирабеля, испанского посла в Париже, и Государственного совета Филиппа IV, Изабелла вмешивается в дела своего брата и матери, чтобы наладить их отношения. Несмотря на это, Людовик ХIII решает изгнать Марию Медичи. Между 1630 и 1635 годами Изабелла окончательно перешла на сторону Испании, и ей несколько раз предоставлялось регентство над страной. Из-за этого она перестаёт писать сёстрам и брату, и отказывается получать письма от своей матери.

Тем временем Оливарес использовал каждую возможность, чтобы затянуть переговоры с англичанами и избавить Испанию от тягот войны с Англией, не уступая – было ясно, что испанцы не смогут вернуть Пфальц, который, в основном, удерживали немцы. Наконец, в марте 1630 года терпение Коттингтона закончилось. По его словам, он увидел, что с ним играют, и отправил Хоптона в Англию просить разрешения вернуться домой. Карл I тоже начал сомневаться в добросовестности Филиппа и его министра и отправил инструкции о том, что больше откладывать нельзя: король Испании должен чётко сказать, какую часть Пфальца он может вернуть. Когда Хоптон в середине мая доставил это послание из Англии в Мадрид, Филипп и Оливарес испугались, поскольку продолжение войны с Англией, пока они воевали с Францией, означало верную гибель для Испании, в то же время они не могли забрать Пфальц из рук католиков и вернуть его протестанту Фридриху.

Дело закончилось тем, что Карл I, сам нуждающийся в мире, уступил и позволил Коттингтону заключить мирный договор с Испанией, который ничем не обязывал Филиппа IV.

Пока ещё согласовывались окончательные условия, с которыми Рубенса должны были отправить в Лондон, в Мадрид пришло известие о рождении сына и наследника короля Англии. 15 июня Филипп IV принял Коттингтона при полном параде, чтобы поздравить его с этой новостью. Никогда ещё старый Мадридский дворец не выглядел более величественно. Окружённый собранием вельмож в золотых цепях, король стоял под балдахином, одетый в доспехи. Когда Фрэнсис Коттингтон подошёл к нему, Филипп выразил свою радость по поводу рождения принца Уэльского следующими словами:

– Я был так рад, как если бы это был мой собственный сын; и на коленях помолился о счастье юного принца.

Затем англичанин посетил двух инфантов, которые, по ироническому замечанию Коттингтона, были «не менее храбры в одежде», чем их брат. А во второй половине дня он нанёс визит королеве и маленькому инфанту Бальтазару Карлосу, который был «в шапочке с перьями, увешанный амулетами и драгоценностями». Герольды торжественно огласили новость на всех углах Мадрида, улица Майор и площадь были ярко, как днём, освещены восковыми факелами, а перед дворцом был устроен грандиозный фейерверк. В каждом монастыре была проведена торжественная благодарственная служба, и все настоятели принесли английскому послу свои поздравления.

Четыре дня спустя Филипп в присутствии Коттингтона на Пласа-Майор устроил большую королевскую корриду в честь рождения принца Уэльского, во время которой было убито двадцать быков, много лошадей и погибло трое мужчин.

После отъезда Коттингтона новым послом стал Артур Хоптон, который остался в Мадриде, чтобы заботиться об английских торговых интересах и продвигать вечный вопрос о Пфальце. Несмотря на все трудности, с которыми Оливарес сталкивался дома и за границей, непревзойдённое мастерство, с которым он годами обманывал англичан, кажется забавным.

4 ноября 1631 года королева Англии родила дочь, и в Мадриде сразу же заговорили о новорожденной принцессе как о будущей невесте Бальтазара Карлоса.

Вот что пишет об этом Хомптон:

– Когда герцог Леннокс подошёл поцеловать руку принцу, графиня Оливарес, которая присутствовала там, попросила принца попросить руки его кузины и сказала: «У Вас там невеста», а затем, повернувшись к нам, добавила: «Мы начинаем ухаживания».

Молодой герцог Леннокс, кузен Карла I, был польщён тем, что к нему в Мадриде относились с почти королевскими почестями, да и самого Хоптона подкупало неизменное дружелюбие Оливареса. Так как новый посол был склонен хвастаться английской доблестью, граф-герцог не скупился на лесть и однажды даже сказал:

– Весь остальной мир должен простить меня, но я считаю, что ни одна нация не годится для сражения с королевской армадой, кроме Англии…

Между тем высокие налоги из-за ведения военных действий в Германии и Италии продолжали разорять испанцев, вызвав всеобщее недовольство первым министром. Знать, не допущенная в Королевский совет, ждала своего часа, чтобы нанести ему ответный удар. В то время как король был совершенно недоступен для тех, кто не являлся сторонником Оливареса. Впрочем, если бы даже до Филиппа IV донесли всю правду об истинных причинах разорения страны, он вряд ли что смог изменить. В свой черёд, Изабелла была возмущена изоляцией своего мужа, хотя граф-герцог и его жена держали и её в подчинении, ибо любовь королевы к удовольствиям позволяла управлять ею почти так же легко, как королём.

– Герцог д’Оливарес, – пишет один из врагов фаворита, – проводил свои дни, устраивая балы, маскарады и фарсы, участием в которых убивают время, лишая себя возможности для свершения важных дел; и этот образ жизни напоминал Ниневию, эпоху Нерона и последние годы правления римлян.

1 июня 1631 года жена министра устроила роскошное развлечение для царственной четы, как она имела обыкновение это делать под любым возможным предлогом, в садах своего брата, графа Монтерея. И это, по словам хрониста, вызвало у Оливареса желание устроить ещё одно празднество для короля и королевы в ночь на Святого Иоанна, три недели спустя, которое должно было затмить предыдущее.

Специально для этого граф-герцог заказал две новые комедии: одну – Лопе де Вега, а другую – Франциско де Кеведо и Антонио Мендосе. Был задействован не только сад Монтерея, но и сады по обе стороны от него, и Козимо Лотти, итальянскому архитектору, спроектировавшему пантеон королей в Эскориале, было поручено построить прекрасный театр под открытым небом и несколько зданий для размещения главных гостей. Как по волшебству, в тенистых садах возник роскошный павильон с балконом для короля, королевы и двух инфантов, с которого была видна сцена, и двумя аналогичными павильонами, по одному с каждой стороны, для свиты, а также уединёнными нишами между ними, из которых супруги Оливарес могли следить за удобством своих гостей. На сцене же, окруженной множеством светильников в хрустальных шарах и украшенной цветами, по обе стороны были предусмотрены места для придворных дам. У стены, отделяющей сады от Прадо, были возведены большие трибуны для размещения шести оркестров и хоров, а также гостей, не приглашённых в сам сад. Родственники Оливареса тоже участвовали в подготовке празднества: один должен был руководить репетициями, другой отвечал за расстановку экипажей и приём королевских гостей, третий занимался угощениями и так далее.

За день графиня Оливарес, обедавшая в саду, стала свидетельницей генеральной репетиции всего представления. После наступления темноты в ночь Святого Иоанна вся знатная публика из дворца в своих тяжёлых каретах спустилась в Прадо, чтобы присутствовать на празднике. В девять часов королевская свита была принята Инес де Суньигой у входного павильона, который был возведён специально для этой цели, а объединённые хоры пели приветственный гимн, когда король и королева направлялись в зал, откуда они должны были смотреть комедии.

Дворяне из окружения графа-герцога на коленях предлагали королевским гостям духи в хрустальных и золотых флаконах, надушенные кружевные носовые платки, букеты, кувшины из пахучей бисквитной глины, веера и т.д. Затем, после звучания труб и увертюры на гитарах, труппа Вальехо исполнила комедию «Кто больше всех лжёт, тот больше всех процветает», напичканную «умными высказываниями и изысканной галантностью дона Франсиско де Кеведо, чей гений так хорошо известен в мире». Главная актриса, знаменитая Мария де Рикельме, в стихах приветствовала высоких гостей и восхваляла короля так, что «покраснел бы и архангел», а также сделала несколько недвусмысленных намёков на то, что сам граф-герцог всего на одну ступень менее божественен, чем его хозяин.

В течение двух часов продолжалась развлекательная программа с комедиями, танцами, поэзией и музыкой. В одном из перерывов короля и королеву провели в прилегающий сад герцога Македы, где они обнаружили ряд красивых комнат, сообщающихся друг с другом и полностью построенных из цветов и листьев. Одни из них предназначался для короля и его братьев, другие – для королевы, а третьи – для присутствующих дам, и в каждой из комнат были раздевалки для гостей. Для короля был приготовлен длинный коричневый плащ, отделанный большими чёрными и серебряными завитками и украшенный лягушками и оливками из кованого серебра, белая шляпа с белыми и коричневыми плюмажами, щит из душистой кожи и серебра и белый ниспадающий валлонский воротник. Похожие, но разные маскарадные костюмы были предоставлены и двум инфантам. На боковом столике в каждой цветочной комнате стояла драгоценная шкатулка из сафьяновой кожи и золота, наполненная отборными сладостями и разнообразными духами. Наряд королевы был таким же, как у короля, но с гораздо большим количеством украшений в виде блёсток, и когда вся компания прикрыла свои обычные одежды маскарадными, «странными по форме и фасону», её повели на просмотр комедии Лопе де Вега «Ночь святого Иоанна». Затем королевская свита удалилась в банкетный зал, украшенный цветами, в другом саду. Здесь же в полночь был подан роскошный ужин королю и королеве, которым прислуживали Оливарес и его жена.

К тому времени, когда огни потускнели, а небо за деревьями над монастырём Святого Иеронима стало жемчужно-серым, вся величественная компания разместилась в своих каретах, чтобы прокатиться вверх и вниз по Прадо, а затем вернуться во дворец, чтобы поспать. Когда полностью рассвело, было обнаружено, что, несмотря на запрет, множество мужчин тайно проникли в сады из Прадо и, спрятавшись в рощах и под сценами, стали свидетелями всего представления, включая сомнительную процедуру переодевания монархов в маскарадные костюмы.

Хмурый старый Алькасар был непригоден для веселья и поэтому Филипп не любил этот дворец, как и Эскориал. А в Аранхуэсе, за исключением весны, всегда было слишком сыро.  Тем не менее, двору приходилось часто жить в Мадридской резиденции или в Пардо. Кроме того, на обширной и красивой территории, прилегающей к монастырю Святого Иеронима у восточных ворот столицы, располагались апартаменты, которые использовались королевской семьей для религиозных или траурных обрядов, а иногда и как дом для гостей.

В 1631 году Оливаресу пришло в голову, что это место можно было бы сделать более привлекательным. Воплощение этой идеи началась с простого выравнивания там почвы, устройства газона, строительства вольера, нескольких фонтанов и летних домиков. Но очень скоро амбиции графа-герцога выросли до небес, и он решил возвести там дворец, который стал для правления Филиппа IV тем же, чем Версаль был для правления Людовика XIV.

Таким образом, это должно было быть идеальное место для развлечения короля, где собиралось бы его поэтическое окружение и на сценах под деревьями или в высоких позолоченных залах для избранной публики могли бы разыгрываться остроумные комедии. С этой целью к территории монастыря была присоединена и прилегающая территория, на которой в окружении озёр, уютных гротов и каскадов за очень короткое время возник великолепный дворец Буэн-Ретиро (Прекрасное Уединение). Он включал в себя роскошные салоны, украшенные полотнами Сурбарана и Веласкеса, и «театральный колизей», оформленный флорентийцем Козимо Лотти, который, помимо всего прочего, был специалистом по театральным механизмам, применявшимся в представлениях на мифологические или рыцарские темы.

Ещё до того, как само здание было закончено, состоялось его торжественное открытие. 1 октября 1632 года король приехал туда, чтобы посмотреть на приготовления к празднику, который должен был состояться в честь рождения наследника у его сестры Марии, королевы Венгрии. Когда он приблизился к новому королевскому дворцу, его встретил Оливарес, который поднёс ему на серебряном подносе золотые ключи от Буэн- Ретиро и титуловал своего повелителя как «Короля планеты» (т. е. «Король-солнце», ибо это светило тогда считалось планетой). И когда позже в недавно построенных залах начались празднества, продолжавшиеся много дней, Филипп и его жена по-настоящему влюбились в это место.

Всего за несколько месяцев до этого в соседней церкви Святого Иеронима на великолепно украшенной сцене перед главным алтарём малыш Бальтазар Карлос принял присягу общин Кастилии в качестве наследника престола. Перед церемонией между дворянами произошли две яростные стычки за право находиться в первых рядах, но всё стихло, когда появился толстенький инфант в малиновом бархате, расшитом золотом, которого вели на помочах дядья Карлос и Фернандо. На поясе у инфанта висели миниатюрный меч и кинжал с эмалью и бриллиантами, а чёрная шляпа была отделана стеклярусом и бриллиантами и украшена алыми перьями.

До сих пор Оливарес старался держать братьев короля на заднем плане, но вскоре из Испанских Нидерландов пришло известие об ухудшении здоровья Изабеллы Клары Евгении. Поэтому решено было отправить туда дона Фернандо, чтобы он после смерти наместницы сменил её. Но тут дон Карлос неожиданно набрался духу и заявил:

– Во Фландрию должен отправиться я, как старший!

На что Оливарес ответил:

– Наследный инфант в последнее время стал часто болеть. К тому же, есть некоторые сомнения, будут ли у Его Величества ещё дети. А следующим наследником является Ваше Высочество, поэтому Вам нельзя уезжать далеко.

Дона Карлоса успокоили обещанием, что его отправят командовать Португалией или Каталонией.

Между тем снова назревала большая война с Францией. Оливарес осложнил ситуацию, оказав помощь Марии Медичи и Гастону, герцогу Орлеанскому, в их вооружённом восстании против правительства Ришельё, что вызвало ярость жителей Мадрида, которые ненавидели нелояльность монарху, даже если он был королём Франции. Ходили слухи, что в отместку за действия Оливареса французская армия готовится вторгнуться в Каталонию и перенести войну в саму Испанию. В связи с чем у министра возник новый план, как избавиться от младшего брата короля:

– Видя скопления врагов на наших границах и опасности, угрожающие нам со всех сторон, было бы хорошим планом отправить (каталонскую) знать в их собственные поместья, посмотреть, какие войска они могут собрать, и объявить, что Фернандо должен быть их лидером…

Чтобы раздобыть денег, Филипп IV решил созвать кортесы Каталонии. Поводом к этому послужило приведение к присяге наследника престола Бальтасара Карлоса, а также нового вице-короля Каталонии дона Фернандо. Как обычно, назначив Изабеллу регентшей, король с братьями и огромной свитой отбыл из Мадрида 12 апреля 1632 года. На этот раз был учреждён Совет в помощь королеве, которая председательствовала на нём так же, как Филипп на заседаниях Государственного Совета. Тем не менее, следует подчеркнуть, что, как и в 1626 году, именно король принимал большинство решений на расстоянии.

Два молодых инфанта были почти без сопровождающих. Приближённых Фернандо решили отправить вперёд, в Барселону, и, прощаясь с ними, он громко воскликнул:

– Это означает, что я не должен возвращаться в Мадрид, и вся эта поездка в Каталонию затеяна исключительно для того, чтобы навсегда увезти меня от двора!

 Братья короля почти открыто выражали недовольство Оливаресом, и  было замечено, что они путешествовали с заряженными пистолетами у луки седла, чего никогда раньше не делали. После недельного пребывания в Валенсии, где были созваны кортесы, присягнувшие на верность инфанту Бальтазару Карлосу, весь двор переехал в Барселону, где ожидалась большая борьба за деньги, поскольку отважные каталонцы теперь были полны решимости противостоять посягательствам Оливареса на их свободы.

Кортесы Каталонии открылись 18 мая и депутаты снова отказались голосовать за повышение налогов. Ситуация зашла в тупик и Филипп по совету Оливареса решил продлить заседание на неопределённый срок. Представив недовольным каталонцами Фернандо в качестве губернатора, король отправился обратно в Мадрид. Однако кардинал-инфант был в ярости и выразил горячий протест своему брату и Оливаресу по поводу того, что его лишили шанса на отличие и возвышение, которого он мог бы добиться во Фландрии. Но с помощью лести, уговоров и взываний к долгу его уговорили принять назначение и оставили в Барселоне в окружении верных слуг Оливареса.

Между Фернандо и каталонскими депутатами происходили бесконечные ссоры по самым разным поводам. Он возражал против того, чтобы от его гнева защищали депутатов – они настаивали на этом как на своём праве. Он запретил им ремонтировать и укреплять городские стены – они сразу наняли для этого в три раза больше людей, чем раньше. Тем не менее, Хоптон заметил по поводу кардинал-инфанта:

– Он, несомненно, самый милый молодой принц. Все готовы простить его и возложить всю вину на графа Оньяте, который с ним остался.

Когда двор прибыл в Альмадронес, в двух или трех днях пути от Мадрида, их встретил там граф Антонио Москозо, друг дона Фернандо, с помпезной свитой сторонников и слуг направлявшийся к нему в Барселону. Однако через королевского духовника ему было приказано отправляться обратно в Мадрид и, несмотря на протесты, граф с тяжёлым сердцем вынужден был повиноваться. Возмущённый этим, кардинал-инфант решил подать королю официальную жалобу на Оливареса через Изабеллу. Таким образом, министру стало ясно, что королева была его главным врагом, однако он не мог избавиться от неё так же легко, как от Фернандо.

Как только Филипп IV вернулся в Мадрид в конце июня 1632 года, это событие было отмечено очередным аутодафе на Пласа Майор, где король с братом и королева сидели на своём балконе с восьми утра 3 июля до позднего вечера, пока длился судебный процесс над еретиками. По дороге домой из Барселоны дон Карлос заболел, но частично поправился по прибытии в столицу. Лето было самым суровым за последние годы, и молодой инфант – ему было всего двадцать пять – подхватил лихорадку в Мадриде и умер через несколько дней. Если у Оливареса на одну заботу стало меньше, то народ по-настоящему горевал о смерти брата короля.

– Траур по королю не мог быть более искренним, – писал Коттингтон, – и у них есть веская причина, потому что он был принцем, который никогда никого добровольно не оскорблял, но оказывал добрые услуги всем; будучи воспитан настолько безупречно, насколько они могли ожидать.

Что касается Фернандо, то когда старая Изабелла Клара Евгения умерла в 1633 году, он был отправлен через Италию во Фландрию, чтобы стать правителем рокового для Испании владения. Как уже было сказано выше, кардинал-инфант был очень способным и амбициозным молодым человеком. Из Милана он должен был привести большие силы на помощь императору.  Встав во главе войск, Фернандо отказался от ношения церковных одеяний, и с того времени на портретах изображался без пурпурной мантии и шапки, с воинственно торчащими усами, в доспехах и с маршальским жезлом на гарцующем коне.

6 сентября 1634 года под немецким городом Нёрдлингеном он вместе со своим зятем Фердинандом, королём Венгрии, разбил протестантские войска. Эта битва была одной из самых решающих в Тридцатилетней войне. Присутствие там кардинал-инфанта изменило чашу весов в пользу Габсбургов и принесло ему популярность не только в Нидерландах, но и среди соотечественников. Но когда Фернандо с триумфом въезжал в Брюссель, Ришельё уже щедро субсидировал голландцев для возобновления войны. А через несколько месяцев, в начале 1635 года, Франция открыто вступила в борьбу с Испанией, причём военные действия распространились на территории от Фландрии до Италии, и от Франш-Конте до исконно испанских земель.

«Подвиги» короля

С течением времени Филипп IV становился всё более праздным и распутным. Таким образом, он подавал дурной пример своим подданным, и в скандальных хрониках того времени часто фигурировали самые высокопоставленные лица двора.

– Кажется, в серале появились новые одалиски, и это очень развлекает Его Величество и продлевает срок пребывания Оливареса при дворе, – сообщал поэт Франсиско де Кеведо в письме к другу.

Вина за это, таким образом, была возложена, хотя и не очень справедливо, на королевского фаворита. Потеряв свою единственную дочь графиню Медина де ла Торес, Оливарес перенёс всю свою привязанность на своего внебрачного сына Хулио, которого ещё в 1613 году ему родила некая Изабелла де Анверсе. Говорили также, что этот государственный деятель, обеспокоенный отсутствием у него потомства, занимался любовью со своей женой в монастырской церкви, пока присутствующие там же сёстры молились Небесам, чтобы графиня забеременела. Но тщетно. Впрочем, возможно, это были сплетни.

– Если бы Вы слышали, – писал Хоптон Коттингтону в августе 1632 года, – о клевете и глупых выдумках народа против герцога, Вы бы никогда не захотели быть фаворитом.

– Если бы все люди получили по заслугам, – шептались в Мадриде, – то сам герцог был бы сожжён за воротами Фуэнкарраля, ибо он возвысился благодаря дьявольскому искусству колдовства и удерживает короля в своей власти с помощью колдовства.

Вероятно, для того, чтобы прекратить эти слухи, Оливарес начал вести демонстративно святой образ жизни.

– Он утверждает, – пишет современник, – что живёт в большом благочестии и преданности, исповедуясь и причащаясь каждый день. Он ежедневно проводит много месс… Теперь он начал лежать в гробу в своей комнате, как труп, окружённый свечами… в другое время… он ведёт себя, как монах-капуцин, и говорит о величии этого мира с величайшим презрением.

В это время министр начал секретные переговоры с Карлом I о наступательном союзе против Франции, одновременно вербуя наёмников в Ирландии. Однако король Англии, готовый в обмен на Пфальц предоставить ему шотландских или даже английских солдат, считал, что все католики-ирландцы – «настоящие бунтари». В общем, Карл остановил отправку наёмников на континент под следующим предлогом:

– …если когда-либо Испания и намеревалась причинить нам вред, то только с помощью ирландцев.

Это привело Оливареса в ярость, и он, в свой черёд, заявил:

– Меня предали и разорили! Больше я никогда не буду доверять ни одному англичанину!

Обходительный и дипломатичный, когда ему было выгодно, он не давал взамен ничего, кроме туманных обещаний.  И Карл был более чем прав, настаивая на практических доказательствах испанской дружбы, прежде чем протянуть руку помощи министру.

Однако, остро нуждаясь в военной силе, Оливарес смирил свою ярость и продолжил переговоры с Англией. В частности, даже обсуждался брак Бальтазара Карлоса с Марией Стюарт, старшей дочерью английского короля (который по религиозным соображениям так и не был заключён). Желая угодить Карлу I, граф-герцог приказал освободить из застенок инквизиции в Кадисе несколько англичан, в то время как французского посла на улицах Мадрида забрасывали камнями и оскорбляли. Но когда Хоптон заводил речь о возвращении Пфальца наследнику уже усопшего курфюрста Фридриха, говоря, что испанцы таким образом окажут услугу «самому благодарному из живущих принцев», министр пожимал плечами:

– Между королями нет благодарности.

Между делом английский посол сообщил своему господину о праздновании новоселья в Буэн-Ретиро. Любой, кто хотел быть в хороших отношениях с Оливаресом, спешил прислать какой-нибудь драгоценный предмет для украшения дворца. По словам Хоптона, не только другие королевские резиденции, но и многие вельможи лишились части своих коллекций. А когда кое-кто присылал копии картин под видом оригиналов, то рисковал испытать на себе гнев Оливареса. Дворцовая часовня была оборудована за счёт президента Совета Кастилии, в то время как инфант Фернандо постоянно присылал из Фландрии красивые вещицы, захваченные им в виде военных трофеев. Шурин Оливареса, граф Монтерей, был тоже вынужден отдать большую часть своей коллекции живописи, собранной им в Неаполе. А художники в Мадриде усердно копировали шедевры или создавали новые произведения для Буэн-Ретиро под руководством королевского живописца Диего Веласкеса, недавно вернувшегося из Рима. В то же время столичные острословы всячески упражнялись в насмешках над новым дворцом.

Корнер, венецианский посол, писал:

– На этом участке раньше находилась домашняя птица, которую разводила графиня (Оливарес), и… это было источником… насмешек, что граф, который занимается таким серьёзным делом, проявил такой интерес к курам… Все называют его (дворец) курятником, и о нём написано бесчисленное количество пасквилей, даже кардинал Ришельё шутил о курах и курятнике в присутствии секретаря короля (Филиппа IV), когда тот был в Париже.

Несмотря на любовные приключения Филиппа, окружающие считали его семейную жизнь счастливой, хотя растущее напряжение между королевой и Оливаресом в некоторой степени отдалило супругов. Однако Изабелла была хорошей женой и, разделяя досуг короля, в следовании обычаям своей новой родины была даже большей испанкой, чем он – испанцем. Кроме того, что её демонстративно отстраняли от власти, у неё были чисто женские причины неприязни к Оливаресу.

Хоптон, любивший посплетничать, пишет в одном из писем:

– Он (Оливарес) также сказал несколько резких слов адмиралу (Кастилии) за то, что тот отзывался при короле пренебрежительно о его новом доме; и королева тоже… говорила с ним об этом, поскольку у неё сложилось определённое мнение о некоторых тайных удовольствиях, которые там доставлялись королю.

Почти каждый год Изабелла рожала по ребёнку, хотя из всего её потомства пока выжил только Бальтазар Карлос. Родители боготворили мальчика настолько, насколько позволяли деспотичные требования этикета, и он был также обласкан всем двором. Маленький инфант рано развил в себе любовь к верховой езде, и на полотнах кисти Веласкеса он часто предстаёт охотником или солдатом. Дон Фернандо из Фландрии присылал племяннику красивые миниатюрные доспехи и оружие, а в 1633 году подарил ему лошадку, которую сам Бальтазар Карлос называл «маленьким дьявольским жеребцом-пони», ибо её пришлось довольно долго усмирять, прежде чем инфанту разрешили сесть на неё верхом. Тем не менее, этот пони стал любимым животным мальчика.

Изабелла сыграла значительную роль в воспитании обожаемого сына, поощряя у него интерес к музыке и театру. И Бальтазар Карлос был «преданно привязан» к своей матери.

Ограниченное число ближайших королевских родственников составляло проблему не только для Филиппа IV, но и для государства. Из двух его братьев один, дон Карлос, умер, а другой, кардинал-инфант Фернандо, героически сражался во Фландрии. Другой родни у короля не было, кроме малолетнего наследника и внебрачных детей немногим старше Бальтазара Карлоса, в то время как австрийским Габсбургам можно было доверить должность вице-короля за морями, но не исполнительную власть в испанских провинциях, тем более, что высшая знать там с недоверием относилась к Оливаресу.

Основная трудность заключалась в Португалии, которой ещё Филипп II предоставил широчайшую автономию. Результатом его политики стало возвышение дома Браганса, имевшего больше прав на португальскую корону, чем испанские Габсбурги. Нынешний герцог Браганса женился на сестре испанского герцога Медина Сидония, главы рода Гусманов, представителем которого был и Оливарес, и при обычных обстоятельствах мог бы стать идеальным кандидатом на пост вице-короля. Но в условиях разорения Испании и всеобщего недовольства растущими налогами могущественный и популярный Браганса вызывал подозрения.

В конце концов, решено было привезти из Италии кузину Филиппа IV, вдовствующую герцогиню Мантуанскую, с тем, чтобы назначить её наместницей Португалии. В ноябре 1634 года Маргарита Савойская торжественно въехала в Мадрид, и на боях быков и других празднествах, устроенных в её честь, она сидела рядом с королём и королевой, что мадридцы сочли большой честью, оказанной ей для повышения авторитета перед тем, как она отправится в Барселону. Таким образом, главной задачей этой ставленницы Оливареса было держать в повиновении португальцев.

В Каталонии было ещё более неспокойно, чем в Португалии. Всё лето ходили разговоры о том, что король отправится туда просить больше денег, и каталонцы были в гневе от самой этой идеи.

Растущая опасность, исходящая от этих провинций, и активные интриги Ришельё с голландцами, направленные против Испании, снова вынудили Оливареса возобновить переговоры с Карлом I. Но едва Хоптон поднял вопрос о Пфальце в качестве дополнения к соглашению, ему были даны уклончивые ответы, и переговоры снова зашли в тупик.

Когда весной 1635 года началась война между Испанией и Францией, переговоры Лондона с Мадридом всё ещё не были завершены.

Людовик ХIII, нежно любивший свою сестру, тут же прекратил с ней переписку, чтобы не навлечь на неё подозрение в измене Испании в пользу Франции. Но у Изабеллы не было этого даже в мыслях! Можно только представить себе, что чувствовала молодая женщина, для которой родная страна во главе с любимым братом должна была стать вражеской! Оливарес всячески пытался настроить Филиппа IV против жены: дескать, она тайно поддерживает своих земляков. К счастью, король был слишком умён, чтобы поверить подобной клевете.

В июле в Мадрид пришли тревожные новости о серьёзном поражении кардинал-инфанта при Тирлемонте в Нидерландах и о том, что его жизни угрожает опасность. Фернандо очень любили в Испании, и дурные вести, по словам Хоптона, «вызвали большую тревогу у их величеств и всего двора, ибо я не могу выразить, какую нежность проявляют к инфанту самые разные люди». Филипп IV впервые по-настоящему разозлился на Оливареса, когда узнал, что письмо, написанное кардинал-инфантом с просьбой о дополнительных ресурсах, было скрыто от него. Граф-герцог столкнулся сейчас, как никогда раньше, с решимостью короля действовать вопреки его советам. Филипп не испытывал недостатка в личном мужестве и горел желанием отличиться с оружием в руках, как это сделал его брат, поэтому настаивал на своём желании лично повести свои армии на каталонскую границу, которой теперь угрожали французы. Оливарес, зная, что если король будет на поле боя, он не сможет держать его в изоляции и сохранить свою исключительную власть над ним, изо всех сил сопротивлялся его желанию, и между ними почти ежедневно происходили ссоры по этому поводу.

Наконец, Филипп отдал Оливаресу безапелляционный приказ подготовить его немедленный отъезд. В ответ его фаворит вынес этот вопрос на обсуждение Совета. Поскольку все советники были сторонниками первого министра, они согласились с ним, а не с королём. По их словам, на путешествие не хватало денег, а недавние успехи во Фландрии, возможно, сделают путешествие ненужным. В любом случае, они умоляли короля не относиться к этому вопросу легкомысленно. На что Филипп ответил, что он принял их совет к сведению, но распорядился, чтобы всё было готово к его отъезду за двадцать дней, если это станет необходимо.

В канун нового, 1636 года, как сообщают очевидцы, «их величества отправились обедать в Буэн-Ретиро, где во второй половине дня была своего рода комедия или праздник, невиданный прежде в Испании… После поэтов пришли… карлики, маленький негритёнок и девушки, которых… называют «графскими извивающимися», и они изобразили свои фигуры и разыграли сотню обезьяньих трюков, чтобы вызвать смех. После этого вечеринка закончилась балом и маскарадом».

Год, начавшийся таким образом при дворе, был отмечен кардиналом-инфантом Фернандо во Фландрии и Франции военными победами. Захватив Пикардию и Шампань, он форсировал Сомму и вышел к берегам Уазы, угрожая самому Парижу.

Уолтер Астон, сменивший Хоптона на посту английского посла в Мадриде, свидетельствовал:

– Когда в конце сентября 1636 года в Мадрид пришла долгожданная весть о победах кардинал-инфанта в Пикардии, ликование было неистовым. Его Величество и весь двор отправились к Богоматери Аточской, чтобы возблагодарить её… Они возвращались ночью по улицам, освещённым бесчисленными факелами; всем Советам было приказано устроить празднование в честь этого события, все они исполнили его с лихвой и большой роскошью, каждое застолье стоило 2000 дукатов, и впереди ещё много других, которые превзойдут их все…

Воодушевлённый Оливарес спланировал одновременное вторжение войск во Францию под командованием адмирала Кастилии и ещё одно со стороны Германии через границу Бургундии. Но единственной из этих атак, которая к чему-то привела, была атака кардинал-инфанта. Тем не менее, даже он, то ли из-за нехватки ресурсов, то ли из-за недостатка смелости, задержался на линии Соммы и Уазы, пока французы не оправились от охватившей их паники. В начале 1637 года испанцы под предводительством дона Фернандо снова отступили во Фландрию и были вынуждены перейти к обороне. Но конечным результатом временной демонстрации испанской мощи стало освобождение каталонской границы от неминуемой опасности со стороны французов, и Филипп IV больше не настаивал на своём желании самому командовать войсками в Барселоне.

28 июля на площади Пласа Майор состоялся грандиозный бой быков, собравший огромное количество людей, поскольку, как говорили, животные были необычайно свирепыми. Должно быть, так оно и было, потому что несколько человек были убиты, но, хуже того, кое-кто из зрителей обнажил кинжалы, и на глазах у короля завязалась драка. Филипп, возмущённый таким неуважением к своей особе, приказал арестовать нарушителей. Альгвазилы передали их лучникам гвардии, от которых им удалось сбежать. Тогда король вышел из себя, что с ним случалось очень редко, и в гневе поднялся, чтобы покинуть арену. Изабелла потянула его за плащ и уговорила снова сесть, после чего ещё два быка и множество лошадей были убиты. Но король так и не успокоился, и, проходя мимо лучников гвардии, спросил:

– Разве вы лучники? За что вам платят?

Дело закончилось взаимными обвинениями между лучниками и альгвазилами и наказанием первых.

Потребность Испании в союзе с Англией теперь стала менее насущной, поскольку звезда Ришельё временно померкла. Вальтеллина была отбита и оккупирована испанскими войсками. В Германии французы тоже потерпели поражение, и, что хуже всего, потеряли Эльзас. Более того, Ришельё столкнулся с опасными придворными интригами Гастона Орлеанского и его кузена графа Суассона, и половина Франции была охвачена волнениями против налогов, введённых великим кардиналом. Так что Оливарес, все эти годы державший английского короля на крючке с помощью приманки в виде Пфальца, теперь мог на время сбросить маску.

Прибыв в Лондон, Артур Хоптон написал Астону:

– Теперь у нас открылись глаза на намерение австрийского дома удержать Пфальц. Должно быть, у них очень скверное мнение о нас, раз они обращаются с нашим королём так неучтиво… Невероятно, что они так поступили. Они наверняка потеряют нас, если не будут осторожны.

 В то же время испанцы хвастались в Мадриде:

– …пфальцграф уложен на лопатки, и король Англии не посмеет спорить с нами по этому поводу.

А король Испании продолжал развлекаться. Несколько недель спустя после неприятного инцидента во время боя быков был найден новый предлог для празднества ввиду ожидаемого прибытия в Мадрид в качестве заложницы принцессы Кариньяно, жены принца Томаса Савойского, который сражался на стороне испанцев под началом кардинал-инфанта. Предыдущие торжества не могли сравняться по великолепию с тем приёмом, который Филипп устроил этой принцессе из дома Бурбонов. Дело было в том, что она, вдобавок, была сестрой графа Суассона, который с оружием в руках выступил против Ришельё, а враг кардинала был другом Испании. Но, в конце концов, гостья вызвала отвращение у мадридцев своей гордыней, алчностью и буйством своих слуг, а перед отъездом её сменила другая знатная француженка, герцогиня де Шеврёз, которая приехала из Лондона в качестве эмиссара Марии Медичи и была принята с неменьшим почётом, к большому гневу принцессы Кариньяно. Излишне говорить, что ни одна из интриг против Ришельё не имела успеха, и кардинал находился у кормила власти во Франции до своей смерти в 1642 году.

Затем последовала ещё одна серия празднеств в Буэн-Ретиро в честь избрания шурина Филиппа римским королем и наследником императорского трона.

– Расходы,  безусловно, были очень велики, – ехидно заметил Астон, – но королю это ничего не стоило; ибо он долгое время использовал этот город (Мадрид) для оплаты всех экстраординарных расходов либо для своей чести, либо для своего удовольствия.

Между тем до посла дошли слухи, что Англия и Франция готовятся заключить какое-то соглашение. Его корреспондент Хоптон сначала это опроверг, а в другом письме, подтвердив, что французы и англичане подписали договор, иронически напомнил приятелю изречение Оливареса:

– Среди принцев не бывает благодарности.

Отношения между Англией и Испанией перешли в открытую враждебность, когда в октябре 1639 года мощный флот из семидесяти судов, который с огромным трудом снарядил Филипп, был почти уничтожен голландцами в Даунсе, а затем добит в английских водах, где испанцы надеялись укрыться. Когда испанский посол в Англии обратился к Карлу с просьбой защитить флот, король сразу же начал торговаться по поводу Пфальца. Тем временем голландцы смело атаковали испанцев у побережья Кента и разгромили их.  Оливарес был в ярости и потребовал возмещения ущерба от короля Англии, который, по его словам, помог голландцам. Дабы соблюсти приличия, Карл I приказал заключить в тюрьму адмирал Пеннингтона за то, что он не защищал нейтралитет английских вод, но это было всё. Битва при Даунсе нанесла смертельный удар попытке Испании снова стать великой военно-морской державой, и понесённые тогда потери престижа и материальных средств так и не были полностью восстановлены.

Благодаря нейтралитету Англии, война вплотную приблизилась к испанской границе. Не только каждый идальго, но и каждый рыцарь ордена был обязан приобрести лошадь и оружие для себя и слуг и быть готовым присоединиться к королевской армии. В Мадриде был объявлен новый сбор «пожертвований». Даже нищие были подвергнуты проверке, чтобы выяснить, сколько среди них было самозванцев, которые кошельком или лично могли служить королю. В результате этого расследования установили, что из 3300 человек, которые жили попрошайничеством, только 1300 были действительно бедняками. Несмотря на это, в Испании продолжало процветать казнокрадство и взяточничество.

В феврале 1637 года в Мадрид прибыл португальский граф Линьярес, который был адмиралом испанских галер на Сицилии. На своей первой аудиенции он подарил королю бриллиантовое ожерелье, «самое красивое из когда-либо виденных» в Европе, стоимостью в более чем 60 000 дукатов. Затем граф отправился поприветствовать королеву, которой подарил шкатулку с парой чудесных серёжек. Изабелла «влюбилась в них сразу» и, не дожидаясь дам или служанок, вынула из ушей свои собственные серёжки и надела новую пару. Пока она любовалась ими в зеркале, вошёл король, чтобы показать ей своё ожерелье, которое он носил на шляпе, и они обменялись множеством шуток по поводу тщеславия друг друга. Что Оливарес получил в подарок от Линареса, неизвестно, но министр был настолько доволен его щедростью, что заметил:

– Вот такие министры и вице-короли у Его Величества!

После чего назначил Линареса, к большому огорчению последнего, вице-королём Бразилии. Граф согласился принять этот пост только при условии дополнительных милостей, как-то: титул маркиз Визеу для его старшего сына и наследника; должность маршала Португалии для его второго сына; должность губернатора Сеуты для третьего сына; доходы в течение трёх лет с губернаторства Софала (Мозамбик); 24 000 дукатов на собственные расходы; 5000 дукатов в год пожизненно; 2500 дукатов в год в качестве пенсии для его невестки; должность главнокомандующего на суше и на море во время его пребывания в Бразилии; должность генерал-лейтенанта в Португалии; сохранение собственного рыцарского звания и ещё четыре, которыми он мог бы распоряжаться по своему усмотрению; и, наконец, увеличение в три раза пенсии, которую он получал от короны.

Между тем Анна Австрийская сделала всё возможное, чтобы склонить своего брата и Оливареса к миру с Францией. Летом 1637 года она отправила в Мадрид на переговоры одного монаха. Тем не менее, воинственная испанская знать не желала заключать мир, не повергнув противника. Всё, что монах привёз с собой из Испании, был мизинец святого Исидора Земледельца, покровителя Мадрида, который был тайно отрезан от тела святого в церкви на Калле де Толедо в полночь, чтобы отправить его в качестве реликвии сестре Филиппа в Париж.

Летом 1638 года, переправившись через приграничную реку Бидасоа у Сен-Жан-де-Люз, французская армия быстро захватила город Ирун и гавань Пасаж и осадила Фуэнтеррабию как с моря, так и с суши. Когда французы предприняли попытку штурма холма, на котором стоит эта крепость, адмирал Кастилии и маркиз лос Велес с 6000 человек из Наварры и Гипускоа, жаждущих сражаться за свои собственные провинции, появились на сцене как нельзя кстати. Лихая атака испанцев посеяла панику во французском лагере и осаждающие бежали сломя голову. Следующей весной то же самое произошло в Каталонии. Вторая попытка Ришельё вторгнуться в Испанию провалилась.

Однако испанская казна была пуста, страна обезлюдела, так как многие умерли от голода. Это не помешало Оливаресу, когда 10 сентября 1638 года Изабелла родила дочь Марию Терезию, будущую королеву Франции, устроить при дворе очередное торжество.

Тогда произошла ещё одна неприятная история, которая отягчила совесть Филиппа IV на долгие годы и добавилась к тому счёту, который народ имел против королевского фаворита.

Как гласит анонимная рукопись ХVII века, король положил глаз на одну монахиню. Большинство обитательниц женских монастырей принадлежало к числу тех, кого называли «монахини с горя», а точнее будет сказать – бесприданниц. Благодаря этому обстоятельству в Испании расплодилось целое сословие мужчин, которых называли «монастырскими любовниками». То были юноши из благородных семей, проводившие молодость под окнами монастырских келий в качестве платонических воздыхателей, а если повезёт, то и совратителей красавиц-монахинь. Плод такой незаконной любви чаще всего оказывался оставленным в корзине у дверей церкви или у городского фонтана. Этих детей-подкидышей называли в честь того места, где их нашли. Поэтому у испанцев с фамилией де ла Иглесиа, де ла Фуэнте и тому подобное, в предках числится такой вот найдёныш. В Мадриде особенно скандальной славой пользовался женский бенедиктинский монастырь Сан-Пласидо.

В 1620 году дон Херонимо де Вильянуэва, один из секретарей Филиппа IV, пользовавшийся покровительством Оливареса, обручился с доньей Терезой Валье де ла Серда, которую знал с детства. Однако вскоре после помолвки Тереза решила дать обет целомудрия под влиянием своей набожной тётки, принявшей постриг при поддержке брата Франсиско Гарсиа Кальдерона, монаха монастыря Сан-Мартин в Мадриде.

Убитый горем Вильянуэва решил последовать её примеру и в день Инкарнации (Воплощения Христа) тоже дал обет целомудрия, пообещав вдобавок основать для своей бывшей невесты обитель. С этой целью он купил несколько домов, окружающих церковь Сан-Пласидо, и в 1623 году заложил на этом участке первый камень монастыря Энкарнасьональ Бенита или Сан-Пласидо. Чтобы остаться рядом со своей возлюбленной, Херонимо приказал пристроить к монастырю домик и даже вырыть подземный ход.

Постепенно в Сан-Пласидо сформировалась община из тридцати монахинь с очень строгими правилами поста, работы и молитв, исповедником которых стал всё тот же Франсиско Гарсия Кальдерон.

8 сентября 1625 года одна из монахинь начинает вести себя странно: дрожит, выкрикивает неприличные слова и бьётся в конвульсиях с закатившимися глазами. Исповедник постановляет, что она одержима нечистым, и подвергает её экзорцизму (изгнанию дьявола из тела). Через несколько дней другая монахиня входит в то же состояние, и снова на помощь приходит брат Франсиско. Одна за другой у 26 из 30 монахинь начинают проявляться явные симптомы одержимости дьяволом, в том числе у настоятельницы. Спасаются только самые старые или наименее красивые. В конце концов, в 1628 году брат Алонсо де Леон, прислуживавший Кальдерону, написал на него и монахинь Сан-Пласидо донос в Святую инквизицию, обвинив их в связи с нечистым.

Новости об одержимых дьяволом монахинях распространяются по всему Мадриду, и инквизиторы немедленно приступают к допросам сестёр, их духовника и даже прислужника, иногда под пытками. Наконец, монахини во всех подробностях рассказывают о том, как Франсиско Гарсия Кальдерон, молодой и красивый монах, убедил их, что лучший способ изгнать дьявола из их тел – это поддерживать с ним плотские отношения, убеждая их, что в этом нет греха, если они были совершены с любовью к Богу.

Монах спасся от костра только потому, что признал свою вину, но был приговорен к пожизненному заключению. Настоятельницу заточили в монастыре Санто-Доминго в Толедо, а монахинь распихали по другим обителям. Херонимо де Вильянуэва тоже подвергся судебному преследованию за то, что не донёс о том, что творилось в монастыре. Однако в 1630 году, вероятно, не без помощи Оливареса, дело против него было приостановлено, а ещё через два года он был оправдан. Члены Святой канцелярии единодушно решили, что нет греха в том, чтобы чистосердечно следовать наставлениям своего духовника, и вскоре большинство монахинь, в том числе и Тереза, вернулись в Сан-Пласидо.

Жизнь в монастыре потекла по нормальному руслу, пока в 1638 году там не появилась новая послушница со светлыми волосами и ангельским личиком по имени Маргарита де ла Крус. Вильянуэва не замедлил рассказать о ней королю, перед которым, как известно, были открыты двери всех монастырей. Филипп IV инкогнито немедленно отправился в Сан-Пласидо и, очарованный её красотой, раз за разом возвращался, чтобы поговорить с Маргаритой. Наконец, решив овладеть девушкой, он назначил ей свидание и ночью в сопровождении Оливареса и дона Херонимо через подземный ход проник в её келью. Однако там король нашёл красавицу в гробу в белом платье с крестом в руках, окружённую цветами и зажжёнными свечами, в то время как рядом молились на коленях монахини. Впечатлительный Филипп упал в обморок, и его спутники вынуждены были доставить короля во дворец Буэн-Ретиро, чтобы привести его в чувство.

После этого случая, желая искупить свой грех, он преподнёс монастырю два подарка: картину Диего Веласкеса «Распятый Христос» и часы с курантами, которые установили на башне. (Правда, по некоторым свидетельствам, знаменитое произведение живописи монахиням подарил дон Херонимо). Но вскоре король узнал, что его обманули. Оказывается, Тереза, доведавшись от Маргариты о его планах, инсценировала смерть послушницы. По приказу Филиппа граф-герцог надавил на аббатису и Маргарита де ла Крус была вынуждена отдаться монарху.

Когда слух об этой авантюре дошёл до трибунала инквизиции, король и его фаворит получили суровый выговор, а дело дона Херонимо было снова возобновлено. Но Оливарес предстал перед генеральным инквизитором Сотомайором с двумя королевскими указами. Согласно первому, архиепископу предоставлялись звание генерала иезуитов и 12 000 дукатов ренты в обмен на то, чтобы он оставил свой пост и уехал в Кордову. Второй вариант – он должен был отправиться в изгнание в течение 24 часов. Излишне говорить, что выбрал глава Святого трибунала.

Но что делать с документами: протоколами допросов, доносами и т. д.? Агенты Оливареса в Риме приняли решительные меры, чтобы побудить папу потребовать передачи дела Святому Престолу. Испанская инквизиция подчинилась его приказу и отправила все бумаги в Рим со своим доверенным лицом. Один из королевских живописцев, возможно, Веласкес, сделал несколько портретных набросков посланника. Рисунки были в спешке разосланы королевским чиновникам в различных частях Италии с приказом тайно захватить его, где бы он ни появился, и отправить его в королевскую тюрьму в Неаполе. В то же время драгоценный ларец с документами должен был быть передан графу-герцогу в целости и сохранности.

Таким образом, дело было снова замято. Правда, после опалы графа-герцога Вильянуэва был арестован и заключён в застенках инквизиции в Толедо. Только спустя три года Святая канцелярия освободила его, наложив на дона Херонимо обязательство поститься по пятницам до конца его жизни, никогда больше не входить в Сан-Пласидо и не разговаривать с монахинями, а также пожертвовать 2000 дукатов на благотворительность. После чего он отправился в изгнание в Сарагосу, где и скончался. В своём завещании дон Херонимо попросил, чтобы его похоронили в церкви монастыря Сан-Пласидо, покровителем которого стал его племянник. Что же касается Маргариты де ла Крус, то, согласно легенде, в день её смерти куранты на королевских часах смолкли навеки.

Ещё одна скандальная история была связана с прекрасной герцогиней Альбуркерке, женой верного соратника короля. В один прекрасный день, когда Филипп IV играл в карты во дворце, он притворился, что забыл об одном срочном деле, и попросил герцога Альбуркерке занять его место за столом, после чего вышел из зала в сопровождении Оливареса. Альбукерке, зная, что король положил глаз на его жену, также притворился, что испытывает ужасные боли, и выбежал из дворца. Король и Оливарес уже были в его доме, когда внезапное появление хозяина заставило их спрятаться на конюшне.

Герцог с тростью в руке погнался за ними, крича:

– Остановите вора! Они пришли украсть моих лошадей!

После чего начал избивать их, пользуясь темнотой конюшни и запретив слугам зажигать факелы. Тогда граф-герцог, опасаясь за здоровье монарха, решил признаться, что тот, кого он избивал, был их повелителем. В ответ Альбукерке ударил его ещё сильнее:

– Это верх наглости, что воры используют имя Его Величества! Я прикажу отвести их во дворец, чтобы король приказал их повесить!

В конце концов, Филиппу IV удалось сбежать, хотя из-за ран ему пришлось провести некоторое время в уединении.

– На другой день утром герцог Альбукерке получил предписание немедленно отправиться в Бразилию, – пишет Анри де Кок. – Его жена была назначена камер-фрау (главной камеристкой) к Её Величеству королеве, и герцог должен был отправиться один.

В июне 1640 года, когда Филипп развлекался, как обычно, в Буэн-Ретиро по случаю праздника Тела Христова, из Барселоны пришло известие, что каталонцы, доведённые до отчаяния требовательностью и наглостью расквартированного у них разноязычного сброда войск, восстали и вырезали всех солдат и офицеров, которых смогли поймать. От Барселоны через всю Каталонию восставшие пронесли огненный крест с возгласами:

– Да здравствует король!

Но ещё громче были крики:

– Месть! Свобода! Долой правительство!

Изабелла выступила «заступницей каталонских подданных» перед супругом и взяла с Филиппа IV обещание подтвердить старинные каталонские привилегии. Но кастильская знать не желала слышать об этом. Кардинал Борха, сам валенсиец, прямо заявил на Королевском совете в Мадриде:

– Восстание можно утопить только в реках крови.

Филипп IV, поддерживаемый врагами Оливареса, снова потребовал, чтобы ему разрешили повести свои войска против мятежных подданных. Но министр предпочитал развлекать короля, чем дать ему возможность узнать всю ужасную правду. Поэтому в Каталонию был послан маркиз лос Велес с такой армией, какую только можно было собрать, и летом он почти без сопротивления пронёсся по провинции, пока не дошёл до Таррагоны и Барселоны, которые были заняты, по просьбе каталонцев, французскими войсками. Попытка штурма внешних укреплений была предпринята 26 января 1641 года. Битва была отчаянной и кровопролитной, но как раз в тот момент, когда победа казалась гарантированной для кастильцев, ими овладела паника, а атака каталонцев в тыл довершила деморализацию. Барселона провозгласила себя французским городом, в то время как разбитая испанская армия отступила в Таррагону, превратившись в простой сброд. После чего в Каталонию хлынули новые французские войска и Филипп IV, наконец, осознал, что королевство его предков разваливается на части.

Но известие об отделении Каталонии, каким бы ужасным оно ни было, пришло всего через несколько недель после другого удара, который подействовал на короля ещё сильнее. В первые дни декабря 1640 года он возглавил один из любимых им боёв быков, устроенных в честь датского посла, когда курьер с португальской границы доставил почту министру. Вскоре Аллея лжецов и улица Майор заполнились людьми, шёпотом передававшими друг другу ужасные новости. Во дворце и даже на площади, где проходила коррида, все знали или догадывались о случившемся, и всё же никто не осмеливался намекнуть об том королю. Прошло несколько часов, бой быков подошёл к своему обычному завершению, и, вернувшись во дворец, Филипп сел играть в карты со своими друзьями. Неожиданно к нему подошёл Оливарес, весёлый и улыбающийся:

– Я принёс Вашему Величеству отличные новости.

– Что за новости? – спросил король без особого беспокойства.

– В одно мгновение, сир, Вы завоевали великое герцогство и огромное богатство.

– Как так, герцог?

– Сир, герцог Браганса сошёл с ума и провозгласил себя королём Португалии; поэтому Вам необходимо будет конфисковать всё его имущество.

Длинное лицо короля вытянулось ещё больше, а лоб омрачился, несмотря на всю весёлость Оливареса.

– Пусть будет найдено средство от этого, – вот и всё, что он сказал, снова возвращаясь к своей игре.

Граф-герцог же, выходя из комнаты, выглядел таким печальным, будто увидел начало своего собственного падения.

1 декабря 1640 года по Лиссабону пронёсся клич:

– Да здравствует король Иоанн IV!

Восставшие захватили дворец и почтительно препроводили вице-королеву Маргариту Савойскую в монастырь, в то время как остальные испанцы были заключены в крепость. Сопротивления не было, потому что у Испании не хватало сил подавить восстание, и, хотя до конца правления Филиппа IV периодически на границе велись войны за восстановление его власти над страной, Португалия больше никогда не теряла своей независимости.

Недовольство министром быстро росло.

Однажды молодой придворный по имени Луханес бросился к ногам Филиппа в королевской часовне и закричал:

– Ваше Величество, остерегайтесь графа-герцога! Он хочет Вас погубить!

Его поспешно увезли, а услужливые друзья Оливареса, пожимали плечами и говорили:

– Бедняга сошёл с ума!

На следующий день Луханес таинственным образом умер в заключении, и молва утверждала, что его отравили. Однако подобные возгласы Филипп IV продолжал слышать и на улицах Мадрида. А когда он однажды собирался на охоту на волков, раздались крики:

– Охотьтесь на французов, сир! Это наши худшие волки!

Всего через несколько недель после получения дурных вестей из Барселоны и Лиссабона большая часть Буэн-Ретиро сгорела дотла во время великолепного карнавала в феврале 1641 года, что дало новый повод для жалоб на Оливареса.

– Это место было проклято, – говорили ворчуны.

Невосполнимую потерю драгоценных произведений искусства в результате пожара пришлось компенсировать «добровольными» пожертвованиями аналогичных вещей из частных коллекций. На восстановление дворца у депутатов кортесов потребовали 60 000 дукатов, 20 000 – у муниципалитета Мадрида, 30 000 – у Совета Кастилии и 10 000 – у Военного совета, в то время как солдатам на поле боя не платили жалованье и они голодали.

В конце 1641 года из Фландрии пришла ещё одна весть, которая снова повергла короля в уныние. Кардинал-инфант Фернандо, чьё хрупкое здоровье было подорвано постоянными кампаниями и ослаблено лихорадкой, умер в Брюсселе. Это событие сделало продолжение войны в Нидерландах более безнадёжным, чем когда-либо.

 Тем временем высокомерный Оливарес совершил одно деяние, за которое даже его собственные родственники никогда не простили его. Как известно, единственная дочь графа-герцога умерла вскоре после своего замужества, и он практически усыновил своего племянника дона Луиса де Аро, сына маркиза дель Карпио, в качестве своего наследника. Но внезапно при дворе появился молодой человек лет двадцати восьми, до того времени известный под другим именем (Хулио) и выдававший себя за мелкого правительственного чиновника в Мадриде. Теперь его звали Энрике Фелипе де Гусман, и он был представлен королю как сын Оливареса. Хотя этот бастард не отличался ни воспитанием, ни красивой внешностью, и его образ жизни был далёк от идеального, министр был без ума от него. Следуя своим собственным наклонностям, его сын женился на даме из хорошей семьи в Севилье, но Оливарес имел на него более высокие виды и, приложив огромные и дорогостоящие усилия, добился признания брака сына недействительным. Но как бы граф-герцог не благоволил к своему бастарду и как бы щедро Филипп не наделял его по просьбе своего фаворита различными званиями, деньгами и должностями, ни знать, ни даже родственники графа-герцога не считали его равным себе. Всеобщее недовольство министром ещё больше усилилось, когда Оливарес добился от коннетабля Кастилии, герцога Фриаса, руки его дочери для Энрике Фелипе де Гусмана. По поводу чего один из поэтов с улицы Майор написал следующую эпиграмму:

Вы видите здесь великого вождя Веласко,

Для которого нет ничего слишком мерзкого.

Тем не менее, если бы Оливарес узнал его имя, поэту бы не поздоровилось. Как это произошло с Франсиско де Кеведо, бичевавшим порок в своих сатирах. Пока он не критиковал Оливареса, никто не осмеливался его трогать. Но однажды король обнаружил под своей салфеткой за ужином «Ужасный мемориал», написанный Кеведо, который начинался следующим образом:

Радуйся, Филипп, король, который

В страхе неверных заставляет бодрствовать!

Но из-за твоего собственного глубокого сна

Никто не любит и не боится тебя.

Проснись! О, король, все видят, что

Твоя корона на челе льва,

Твой сон годится разве что для сони…

Наградой поэту стала тёмная и грязная темница, где, закованный в цепи, он просидел до падения фаворита.

Перед этим в том же, 1642 году, король узаконил двенадцатилетнего дона Хуана Хосе, родившегося от актрисы Марии Кальдерон. Подросток был доставлен в Мадрид и королевским указом признан сыном Филиппа IV.  Естественно, Изабелла была возмущена, ибо, по её мнению, это ущемляло права Бальтазара Карлоса. Она не сомневалась, что это Оливарес побудил короля легитимировать своего любимого бастарда, чтобы у министра был повод сделать то же самое со своим.

Несмотря на недовольство королевы, в честь этого события было проведено несколько грандиозных торжеств, хотя состояние дел в государстве в то время было более плачевным, чем когда-либо. Нунций Панцуоло, принявший участие в празднестве, от имени папы благословил новоявленного инфанта, но было отмечено, что Изабелла, обычно такая сердечная и обходительная, выглядела холодной и надменной, когда дона Хуана подвели поцеловать ей руку и руку Бальтазара Карлоса. Наследник же, по-видимому, по наущению матери, обратился к своему сводному брату на «ты», что было принято обычно по отношению к знати, но не к королевским особам.

Королева любила своих детей и на всё была готова ради их будущего. Сохранился любопытный рассказ некоего отца-иезуита, поведавшего одному из своих собратьев о визите в их монастырь королевской семьи, в том числе, и маленькой Марии Терезии: «Она шла со своим братом… такая крошечная, светленькая и беленькая, что была похожа на младенца Христа. Её родители, король и королева, говорили ей: «Иди же, малышка», а она, в свете множества огней и среди богатого убранства, останавливалась, изумлённая, и её мать буквально замирала от восхищения, глядя на неё… Один из монахов попросил у Филиппа IV разрешения подарить инфанте маленький подарок. «Пожалуйста, – ответил король, – подарите ей, что вам угодно». Малышка сразу же подошла – чтобы, как поняли все, взять подарок, – и ей вручили роскошный ковчег, приведший всех в изумление, а девочка, ещё более оживлённая и весёлая, чем в момент прибытия, была очень мила, рассматривая его. Мать сказала ей: «Ответь же что-нибудь святому отцу». И она сказала: «Храни Вас Господь». Тысяча благословений последовала ей в ответ, а её отец, дабы не расхохотаться, спрятал лицо».

То, что Оливарес уговорил короля узаконить Хуана Хосе, переполнило чашу терпения Изабеллы. А подобный же поступок фаворита в отношении своего бастарда вызвал ярость у знати. Таким образом, граф-герцог совершил большую ошибку, стоившую ему власти.

Заговор женщин

В 1644 году Веласкес пишет «Портрет Филиппа IV в военном костюме». Розовые блики от расшитого серебром яркого камзола с большим белым (валлонским) воротником нисколько не оживляют мертвенно-бледное лицо короля, как и его лихо закрученные усы. С глубоко запавшими глазами и отвисшей нижней челюстью его лик, помимо привычных для испанских Габсбургов черт вырождения, несёт на себе следы очевидной усталости и даже опустошённости. Миловидный зеленоглазый юноша с чувственным алым ртом бесследно исчез. Как ни странно, Изабелла на своих последних портретах кисти того же художника кажется моложе и бодрее мужа. Вероятно, потому, что и в сорокалетнем она возрасте сохранила лилейный цвет кожи и статную фигуру. Правда, её взгляд утратил свою ясность и в нём сквозит настороженность, волосы тоже потемнели (чёрный парик?), а в уголках губ застыла любезная улыбка. Она словно скованна своим пышным нарядом (с возрастом её платья становятся всё темнее), но ни в её лице, ни в позе нет отчаяния. Королева всегда готова к действию.

В сороковые годы ситуация в Мадриде ещё больше ухудшилась. Убийства и грабежи совершались прямо средь бела дня. Так, за две недели только в столице было совершено 110 убийств, причём многие из них – высокопоставленными лицами. В это время Филипп изгнал из двора трёх главных грандов Испании за то, что они ночью перелезали через стены Буэн-Ретиро и тайно занимались любовью с фрейлинами. А в апреле 1642 года Мадрид охватила паника из-за известия о том, что французы разгромили собранное с большим трудом и отправленное в Каталонию войско. Сатиры и эпиграммы сыпались со всех сторон, как осенние листья, призывая Филиппа проснуться и вести себя как мужчина. Людовик XIII, вступив на испанскую землю, осадил Перпиньян, в то время как его шурин всё ещё был занят постановкой и сочинением комедий в Буэн-Ретиро, или, для разнообразия, охотился на кабанов в Пардо. В конце концов, сама королева, хотя и была француженкой, стала со слезами умолять мужа, чтобы он возглавил армию и исполнил свой долг.

 Какое-то время Оливарес и послушные ему советники успешно противодействовали отъезду Филиппа. Но Изабелла и высшая знать настаивали на том, что без личного примера монарха Каталония навсегда будет потеряна для Испании. Наконец, король впервые в жизни решительно пресёк возражения Совета.

К городам Андалусии обратились с призывом о помощи, дворян и их сыновей заставили вооружиться. Сын Оливареса на деньги своего отца собрал отборный корпус, а королева продала часть своих драгоценностей и потребовала пожертвований для армии от своих дам и священнослужителей, выказав себя достойной дочерью доблестного беарнца.

Когда в Мадрид пришло известие, что Людовик XIII уже под Руссильоном, Филипп IV, наконец, решил отправиться на фронт вопреки возражениям Оливареса.

– Я еду в Аранхуэс, – сказал ему король, – если Вы не хотите присоединиться ко мне, то будете путешествовать сами.

Это был открытый мятеж, но фаворит был слишком опытен, чтобы перечить королю, который, как все слабые люди, был воплощением упрямства, когда принимал решение.

26 апреля Филипп на великолепном коне, с пистолетами у луки седла и мечом на боку, поехал в церковь Аточа, чтобы помолиться знаменитому образу Пресвятой Богородицы, а оттуда отправился в Барахас и Алькала де Энарес.

Королева была оставлена в Мадриде в качестве регента. В помощь ей муж учредил Совет и назначил двух опытных советников: Гарсию де Аро, графа Кастрильо, и маркиза де Санта-Крус. Это регентство Изабеллы отличалось не только своей продолжительностью (два года), но и предоставленной ей большей свободой действий. Также она получала указания от своего мужа посредством обширной переписки.

Что же касается Оливареса, то он оставался в столице так долго, как только мог.

– Граф-герцог боится войны, – насмехались мадридцы.

– Он боится оставить королеву одну, – шептались другие.

Когда же Оливарес, наконец, присоединился к своему повелителю, у него уже созрел план, как перехитрить Филиппа. Два дня были посвящены святилищу Святого Иакова в Алькале, затем были устроены долгие празднества в собственном доме Оливареса в Лечесе, а дальше, уже в Аранхуэсе, почти месяц прошёл в охотничьих вечеринках, турнирах и тому подобном, с частыми визитами королевы. Из-за чего боевой дух в столице упал и люди в отчаянии говорили:

– На испанской земле сейчас три короля вместо одного!

Наконец, благодаря увещеваниям своей жены, Филипп IV 20 мая выехал из Аранхуэса. Оливарес смертельно боялся встречи короля с его кузиной, бывшей вице-королевой Португалии, поэтому, к большому негодованию Маргариты Савойской, ей запретили въезжать в Мадрид и поместили под стражу в Оканье, расположенной по пути следования королевского кортежа.

Предлагая королю посетить по дороге дома знати и святилища и пользуясь любой возможной отсрочкой, Оливарес сумел растянуть путешествие в Сарагосу до 27 июля, когда Арагон уже наполовину был захвачен французами. Въезд Филиппа в город больше напоминал триумфальное возвращение монарха с победой, чем начало кампании. Вскоре после своего прибытия он узнал, что Монзон, древняя столица, оккупирована врагом, в то время как повсюду его войска либо отступали, либо были разбиты. Фактически, Филипп IV был изолирован в двух комнатах, находясь в Сарагосе, под предлогом угрозы для его жизни.

За все месяцы, что он провёл в этом арагонском городе, король ни разу не видел своей армии и не приближался к врагу, и его главным развлечением было наблюдать за игрой в мяч из окна. В сентябре был потерян Руссильон, вскоре пал и осаждённый Перпиньян, и с тех пор каждая неделя приносила какую-нибудь историю о позоре и поражении испанского оружия, в то время как Филипп хандрил в уединении без своих любимых развлечений. Тем не менее, Оливарес был на грани отчаяния. Каждый курьер привозил от Изабеллы из Мадрида ободряющие послания мужу. Сама же королева трудилась, не покладая рук, собирала средства и войска и вкладывала в них душу. Она также использовала это регентство как средство привлечения своего сына к государственным делам. Инфанту на тот момент исполнилось тринадцать лет, и он вместе с матерью присутствовал на некоторых заседаниях Совета и принимал участие в различных публичных церемониях (шествия к Деве Аточской, посещения монастыря Дескальзас Реалес и т. д.). Тем самым Изабелла преследовала сразу две цели. Во-первых, тот факт, что она появлялась в сопровождении будущего короля Испании, позволял ей укрепить собственный авторитет. А ещё таким способом она давала Бальтазару Карлосу наглядные политические уроки. Изабелла была хорошей правительницей, и это регентство позволило полностью раскрыть её талант в этой области. На заседаниях Совета она демонстрировала отличное знание обсуждаемых тем, о чём свидетельствуют её письма королю, президенту Совета Кастилии и графу Кастрильо. Подтверждение о её непрерывной работе есть и в письмах Бальтазара Карлоса.

Изабелла обнаружила, что государственная казна пуста, в частности, из-за неудач в политике Оливареса, но также и из-за неурожая, который привёл к росту цен. Поэтому она решает заложить не только свои оставшиеся драгоценности, но и драгоценности своей дочери, инфанты Марии Терезии, чтобы собрать средства для армии. Под её влиянием то же самое сделали многие придворные дамы. Собранные деньги она отправляет напрямую Филиппу IV или Оливаресу:

– Мне не хочется, чтобы король знал об этом моём пожертвовании, поэтому пусть это будет Вашим вкладом. И поэтому я приказываю Вам попросить его воспользоваться этими украшениями, которых у меня слишком много…

Узнав об этом, дворяне, а также испанское духовенство, начинают оказывать ей помощь. Благодаря участию знати был собран миллион дукатов наличными, а ещё оружие и лошади. Церковь же обеспечила двадцать тысяч военных. Вместе со своим сыном королева наблюдала за подготовкой солдат, что сделало её кумиром народа, который прозвал её «Смелой матроной», заметив контраст между активностью Изабеллы и пассивностью короля и его фаворита. Личным советником королевы выступала её подруга Луиза Энрикес, графиня Паредес, передававшая распоряжения своей госпожи министрам.

Прекрасно понимая, что непопулярность политики Оливареса сильно сказывается на авторитете Филиппа IV и его правительства, Изабелла решает стать ближе к своему народу.

– Смягчив испанскую чопорность естественной французской вежливостью, – пишет Элоди Конти, – она посещала солдат гвардейских корпусов в окрестностях Мадрида, и расспрашивала капитанов насчёт их жалованья, побуждая их хорошо служить королю; заставляла честно вершить правосудие; часто давала советы другим, как вести себя с солдатами… получив большое количество серебра благодаря своей мягкости, она отправляла его королю, и во всех делах вела себя так, что все считали её величайшей королевой, какую когда-либо видела Испания.

Когда Изабелла за короткое время прислала огромную кучу посуды, драгоценностей и сокровищ, которые смогла собрать, Оливарес увидел в этом угрозу для себя. Отчаявшись победить французов на поле боя, он вступил в сговор с Сен-Маром, фаворитом Людовика ХIII, направленный против Ришельё. Однако кардинал раскрыл заговор и казнил Сен-Мара.

В Мадриде королеву поддерживали друзья и советники, которые были врагами Оливареса. Все знали, что Изабелла настроена против министра, и, теперь, избавленная от его присутствия, она не скрывала этого.

– Мои усилия и невинность моего мальчика должны открыть королю глаза, – говорила регентша, – потому что, если он и дальше будет смотреть на всё глазами графа-герцога, мой сын превратится в бедного короля Кастилии, а не в короля Испании.

Когда поздней осенью 1642 года армия Филиппа была разбита при Леганесе, казалось, что последняя надежда исчезла.  Отчаявшийся король был вынужден вернуться в свою столицу в надежде собрать весной ещё одну армию, хотя жители Сарагосы умоляли его остаться и защищать их от французов и каталонцев. Увы! У него не было ни войск, ни денег, чтобы сделать это.

1 декабря Филипп прибыл в Мадрид вместе со своей женой. Пока королевская чета ехала в своей карете от Буэн-Ретиро до Алькасара, Изабеллу приветствовали громкие и долгие благословения, которых её супруг никогда раньше не слышал. Король высоко оценил труды своей жены, поняв, что вопреки тому, что говорил Оливарес, она очень умна и способна править самостоятельно. Изабелла же увидела в возвращении мужа возможность окончательно отстранить фаворита. Таким образом, она решилась возглавить заговор против Оливареса, который в последующем был назван «женским». Ей удалось заручиться поддержкой дам влиятельнейших испанских родов, в том числе, Луизы де Энрикес и Анны де Гевара. Изабеллу также поддержала бывшая вице-королева Португалии.

Оценив ситуацию, министр вызвал своего шурина, маркиза дель Карпио, и попытался примириться с ним, но тщетно.

– Все дворяне в Совете стали моими врагами! – горько жаловался фаворит.

Когда же он заговорил с монархом о своей отставке, ни один мускул на лице у того не дрогнул. После чего привести Филиппа в чувство взялась решительная и находчивая жена Оливареса. Встретившись с королём тем же вечером, она напомнила ему о заслугах своего мужа, а затем рассказала о тех приготовлениях, которые он предпринимал для успешного ведения войны следующей весной. Однако Филипп, кивнув ей с серьёзным выражением лица, ничего не ответил. На следующий день, 14 января 1643 года, от императора прибыл курьер, доставивший королю новые плохие новости. Вдобавок, Фердинанд III яростно нападал в своём письме на Оливареса, что также запало в сознание Филиппа.

В тот день король с мрачным видом направился в апартаменты своей жены. Там, к своему удивлению, он обнаружил Бальтазара Карлоса, которому уже исполнилось четырнадцать лет. Взяв за руку инфанта, Изабелла торжественно призвала мужа:

– Ваше Величество, молю Вас, ради того, что осталось от наследства нашего сына, откажитесь от злого советника, который привёл нас всех к гибели!

По пути из покоев своей жены король проходил по коридору, где его перехватила пожилая женщина, его кормилица Анна де Гевара, которая была изгнана Оливаресом и вернулась без его разрешения. Стоя на коленях, она, в свою очередь, обратилась к Филиппу:

– Прошу Вас, Ваше Величество, прислушайтесь к тем, кто любит Вас больше всего на свете!

После чего подвергла критике поступки королевского фаворита, говоря о национальной разрухе, о страданиях народа, о невозделанных полях, о простаивающих ткацких станках, об иностранцах, захвативших испанские земли, и о людях, которые когда-то были воплощением верности, а теперь восстали против своего монарха… Филипп был ошеломлён и поднял её со словами:

– Ты сказала правду.

В ту же ночь королевскому фавориту был нанесён ещё один удар. Герцогиня Мантуанская, тайно вызванная королевой, бежала из Оканьи, и так быстро, как только могли почтовые лошади тащить её карету, сквозь зимнюю бурю прибыла в Мадрид. Внезапно появившись в кабинете Оливареса, она сказала, что пришла повидать короля и требует ночлега и еды. Министр обошёлся с ней очень грубо и заставил ждать четыре часа, прежде чем предоставил ей плохое жильё в доме казначейства. Однако на следующий день Изабелла помогла ей встретиться с королём в своих собственных апартаментах и Маргарита Савойская с документальными свидетельствами доказала ответственность Оливареса и его приспешников за потерю Португалии.

Ночью Филипп написал своему министру, сообщив, что даёт ему отставку, которой он так жаждал, и что он может отправляться туда, куда пожелает. Оливарес, по словам одного из очевидцев, застыл, словно окаменев, когда читал письмо. Наконец, к нему вернулось спокойствие, он повернулся к жене и сказал ей, что ему нужен отдых и перемена, и вскоре он уедет погостить в Лечес, свою резиденцию примерно в двенадцати милях от Мадрида, поэтому Инес должна немедленно отправиться туда и подготовить всё к его приезду. Догадываясь о правде, она сопротивлялась изо всех сил, но, в конце концов, была вынуждена подчиниться. На следующее утро, согласно своему неизменному многолетнему обычаю, министр рано вошёл в спальню короля и некоторое время молча стоял на коленях. После чего выступил с красноречивым обличением тех, кто оклеветал его в глазах Филиппа. Сначала он сказал, что обстоятельства и злоба его врагов разрушили его планы по возвышению Испании, а затем стал молить короля о том, чтобы сохранить его уважение.

От Филиппа не последовало ни слова в ответ, и Оливарес покинул его спальню. Потерпев поражение, он всё ещё прокручивал в уме другие способы вернуть расположение своего господина или, по крайней мере, отсрочить собственное падение. Сначала граф-герцог написал своей энергичной жене в Лечес, рассказав ей всю правду, ибо там, где он потерпел неудачу, по его мнению, она сможет добиться успеха. Когда письмо мужа дошло до графини, она как раз садилась за стол ужинать, «и при чтении его не только естественный румянец сошёл с её лица, но и румяна, которыми она его покрывала, по дворцовой моде, побледнели и сделали её похожей на труп». Оставив свой ужин нетронутым, страдающая женщина поспешила обратно в Мадрид, и после беседы с мужем попыталась поговорить с королём в коридоре, когда он шёл, как обычно, навестить своих детей.  Инес де Суньига нашла Филиппа невозмутимым и молчаливым, после чего, ворвавшись в апартаменты королевы, бросилась к её ногам. Но Изабелла, слишком долго страдавшая от правления Оливареса, холодно ответила:

– То, что сделали Бог, люди и жестокие события, графиня, ни король, ни я не можем исправить.

Затем Оливарес вызвал в Буэн-Ретиро своего племянника, дона Луиса де Аро, который, как он знал, был в большом фаворе у короля. И сказал ему:

– Я был Вам плохим дядей, но это именно я привёз Вас и Вашего отца в Мадрид из Карпио и сделал вас богатыми и могущественными.

После чего стал умолять племянника защитить его перед королём. Аро действительно встретился с Филиппом и открыл ему несколько политических тайн, которые узнал от дяди, однако не стал просить за него. Наоборот, от имени Оливареса стал выпрашивать милости для своего доверенного лица. Филипп IV удовлетворил его просьбу, тоже ни словом не обмолвившись о своём опальном фаворите.