Тайный гость

Размер шрифта: 13

Глава 1

После проигранной битвы у Белого города польско-литовская армия покидала тушинский лагерь. Необходимость этого была тем более обусловленной, что русские дотла выжгли все соседние с Тушино деревни, лишив противника возможности быстрого пополнения провиантом, фуражом и дровами, а близкая зима уже давала о себе знать, и уснувший на сырой земле жолнер рисковал утром уже и вовсе не проснуться. Бедственное положение войск Владислава было столь очевидно, что отход от Москвы мог превратиться в позорное бегство, не получи они в последний момент из Варшавы небольшое денежное довольствие. Денег было совсем мало, но их хватило на то, чтобы интервенты решили еще ненадолго задержаться в чужой, разоренной ими стране.

Построившись в походные порядки, польская армия с поднятыми знаменами прошла под самыми стенами русской столицы, откуда за ней наблюдали молчаливые защитники города. Никто не стрелял. Все понимали, война еще не окончена и торжествовать рано. Тем более что шли поляки не домой – на запад, а на северо-восток – в сторону Переславля-Залесского.

Понимая очевидное желание иноземных захватчиков поживиться за счет богатых Замосковских областей, правительство незамедлительно выслало гонца к польским комиссарам с требованием возвратиться на старое место для начала переговоров о мире. А чтобы супостаты повелись на посулы, уверили оных в возможности благополучного для них исхода сих прелиминарий[1]. Но Владислав к тому времени был уже далеко от русской столицы и возвращаться в Тушино отнюдь не собирался. Вместо этого поляки в который уже раз осадили Троице-Сергиеву лавру, а в Москву выслали вельможных панов Сапегу, Карсинского и Ридзица в качестве парламентеров с целью склонить царя к польским условиям, больше, правда, похожим на условия капитуляции. В воздухе вместо перемирия опять запахло большой войной!

6 октября, в День апостола Фомы, узнав, что враги штурмуют Троицкую обитель, засобирались домой и отец Феона с отцом Афанасием. Раны, полученные последним у Арбатских ворот, оказались недостаточно серьезными для бычьего здоровья могучего монаха. Даже тяжелые бревна острога, разрушенного взрывом петарды, завалившие его с головой, не смогли причинить ему какого-то ощутимого ущерба! Он опять был деятелен и до невозможности несносен, в то время как Феона, напротив, как всегда, невозмутим, внимателен и спокоен. Вероятно, этим двоим стоило прожить полжизни, чтобы, встретившись, понять, что вместе они прекрасно дополняли друг друга даже в самых безнадежных делах.

С утра выпал первый снег. Пушистыми хлопьями падал он на голые ветви деревьев, крыши домов и успевшую остыть за ночь землю. Снега было много. Казалось, кучевые облака, в тот день покидавшие столицу до весны, в одно мгновение ока превратились вдруг в пуховые перины и, изодравшись о кресты высоких московских колоколен, засыпали весь город невесомым лебяжьим пухом.

Снег кружился и падал, но был он столь легок, что, упав, тотчас сдувался резкими порывами ветра куда-нибудь, где его могла остановить преграда, будь то забор, стена или простая поленница дров. Старики выходили во двор, собирали его руками, мяли, пробовали на вкус и удовлетворенно качали головами. Первый снег на апостола Фому[2] обещал еще сорок относительно теплых дней до настоящей зимы, а то, что снег был сухим, являлось для них залогом благодатного и теплого лета!

В монастырской трапезной в тот день, как и во всех московских домах, на столах лежали свежеиспеченные караваи хлеба. Кусок хлеба был первым, что обязан был съесть тем утром каждый обыватель, чтобы принести в дом изобилие и сытость на предстоящую зиму. На Фомин день едва ли не законодательно запрещалось иметь пустые столы. Они должны были ломиться от яств. Чем пышнее застолье, тем сытнее зима!

Еще этот день был весьма хорош для составления планов на будущее, а сон был легкий, простой и хорошо запоминался. Ежели это было не так, то стоило поразмыслить почему. Ведь внутри сновидения скрывается тайный смысл, который может открыть глаза на важные вещи. Единственные люди, кому праздник не сулил никакой прибыли, были московские брадобреи, ибо считался он не самым лучшим днем для стрижки и наведения красоты.

Отстояв утреню и отведав в трапезной тушеные овощи и свежую выпечку с куриным мясом, Феона и Афанасий распрощались с Крестовоздвиженской обителью, что на Острове подле Смоленской, и отправились в обратный путь до Троицкой лавры. Их лохматый желто-пегий битюг, давно уже застоявшийся в монастырском стойле, тем не менее оказался не сильно рад, когда на него вновь надели жесткую сбрую и запрягли в повозку. Взбрыкнув пару раз и получив от могучего Афанасия увесистый шлепок по крупу, от которого невольно присел на задние ноги, меринок тут же смирился со своей участью и, покорно прядя ушами, выкатил телегу за ворота монастыря.

Миновав Аптекарский двор, телега выехала на набережную Неглинки у кремлевской стены и покатила вдоль государевых кузниц. За Моисеевским монастырем потянулись бесконечные торговые ряды: охотный, мучной, хлебный. Несмотря на ранний час и выпавший снег, все ряды кишели народом и шла бойкая торговля. Московичи активно торговались, хотя и старались делать это степенно, не повышая голоса до базарного ора. В Фомин день, по обыкновению, запрещалось вести себя дерзко, громко разговаривать и даже смеяться. Нельзя было быть неоправданно щедрым и расточительным, но и чрезмерная жадность порицалась. Москвичи не то чтобы во все это верили, но традиции старались соблюдать.

Всю дорогу отец Феона выглядел хмурым и задумчивым, точно его беспокоило нечто, о чем он предпочитал не говорить своему приятелю. Афанасий какое-то время терпел, молча поглядывая на Феону, наконец, не выдержав, осторожно спросил:

– Ты чего, брат, такой скучный? Все думаешь об отце Дионисии?

Феона ничего не ответил. Афанасий подождал и продолжил:

– Слышал я от братии, что архимандрита в Новоспасский монастырь «на смирение отправили». Значит, его хотя бы уже не бьют! А еще говорят, что в Москву засобирался Иерусалимский патриарх Феофан, который к отцу Дионисию всегда благоволил, да бывший патриарх Филарет из польского плена ему письма с поддержкой шлет! Так что, может, еще обойдется? Дело, глядишь, пересмотрят, а настоятеля и справщиков на волю отпустят!

– Все так, брат, – согласно кивнул отец Феона, – только я о другом думаю. Дело у меня тут незавершенное осталось. Сам же взялся помочь, а теперь бросаю, не выполнив собственного обещания?

– Да ладно тебе, не переживай! – беспечно отмахнулся Афанасий. – Мы же ненадолго. Только поможем нашим в Лавре поляков побить и обратно!

Феона невольно улыбнулся той легкости и беззаботности, с какой Афанасий решал сложные вопросы.

– Вот смотрю я на тебя, Афоня, и понимаю, что значит выражение: когда здравый смысл преодолевает любые препятствия, простота их в упор не замечает!

Афанасий задумался и удивленно посмотрел на Феону.

– Это чего, брат? Ты сейчас меня дурнем назвал?

Ответить монах не успел. На Введенском мосту напротив Кузнецкой слободы образовался большой затор из телег и повозок. Вездесущие зеваки гудящим пчелиным роем облепили непрочные поручни моста с риском самим свалиться в реку и с интересом разглядывали что-то, находившееся в студеной воде Неглинки. Феона легко спрыгнул с облучка телеги и направился посмотреть, в чем причина задержки.

– Ты куда? – воскликнул Афанасий, хлестнув свободным концом вожжей по морде упряжной лошади, чей хозяин попытался провести свою повозку в и без того узкий проход между двумя телегами. В результате непонятно кому адресованный вопрос прозвучал весьма двусмысленно.

– Осмотрюсь! – не оборачиваясь, произнес Феона, пробираясь сквозь гомонящую толпу ротозеев, основу которых составляли крестьяне из близлежащих деревень и простолюдины из московских черносошных слобод.

– Жмура… жмура нашли! – восторженно вопили мальчишки, для которых любое происшествие, случавшееся в городе, было увлекательным приключением, пропустить которое являлось бы для них непростительным легкомыслием, равным разве что глупости.

– Смотри-ка, опять потопленник! – покачал головой круглолицый мужик со всклоченной, как старое мочало, бородой.

– Где? Где потопленник, Митька? – плаксиво вопрошал другой мужик, как две капли воды похожий на первого.

– Экий ты олух, братуха. Вон, за опору зацепился! Видишь? Кажись, малец перекинулся?

Бесцеремонно отодвинув плечом спорящих между собой братьев, отец Феона посмотрел вниз через перила. На пологом берегу Неглинки со стороны Пушечного двора божедомы Варсонофьевской скудельницы[3] и пришедшие к ним на подмогу решеточные сторожа крючьями пытались ухватить тело человека, застрявшее между мостовыми опорами. Мертвец, видимо, крепко зацепился одеждой за железный костыль и никак не поддавался, а лезть в холодную воду желающих среди скудельников и сторожей не нашлось. Оттого и возились столь долго, что успели собрать вокруг себя большую толпу. Наконец после долгих и тщетных усилий удача улыбнулась им, и запорошенное снегом тело получилось отделить от бревен опоры и подтащить к берегу.

Увидев для себя достаточно, отец Феона решительным шагом направился вниз, в сторону копошащихся на берегу людей. Он успел как раз в тот момент, когда тело вытянули на грязный берег и волоком оттащили под настил моста.

– Ни шагу дальше! – голосом, не терпящим возражений, рыкнул он на собравшихся под мостом. – Ничего тут не трогать!

Сторожа и божедомы с удивлением вытаращили глаза на дерзновенного монаха, разговаривающего так, будто всю жизнь только и делал, что отдавал приказы. Однако никто из них ни возразить, ни просто задать вопросы почему-то не решился. Отец Феона между тем, больше не обращая внимания на окружающих, присел на корточки перед утопленником. Ему сразу бросилось в глаза, что тело было слишком маленьким для обычного взрослого мужчины, но при этом слишком развитым для женщины или ребенка. Кроме того, одежда на нем была не совсем привычная. Так чаще одевались иностранцы, жившие в России. Взяв за сочащийся водой и пахнущий тиной рукав раскисшего в реке ярмяка, Феона перевернул тело на спину. Все лицо, руки и одежда мертвеца оказались изрядно выпачканными грязной жижей из прибрежной глины.

– Воды! – потребовал монах.

Один из сторожей без лишних вопросов схватил ведро и, наполнив его в реке, бегом вернулся обратно.

– Лей.

Феона рукой указал на труп. Сторож широко размахнулся и окатил тело с ног до головы.

Сразу после этого послышались испуганные возгласы за спиной монаха.

– Матерь Божья! Рожа черная!

– Никак анчутка? Сила бесовская!

В это время на берег тяжелой поступью спустился Афанасий и удивленно уставился на лежащего перед его ногами мертвеца.

– Узнаешь? – бросил быстрый взгляд на приятеля отец Феона.

– Мавр?

– Точно!

– Неужто сам потоп?

Феона распахнул полы ярмяка, подбитого волчьим мехом, и сразу на бурой от крови сорочке в области печени увидел рваную дыру, оставленную мушкетной пулей.

– Нет, брат, помог кто-то!

Монах строгим взглядом осмотрел сгрудившихся вокруг него решеточных сторожей.

– Кто у вас старший?

Смущенные мужики молча указали на своего товарища, одетого несколько лучше остальных.

– Ты?

– Земской ярыга[4] Ивашка Филипьев, – представился тот, с некоторой опаской глядя на двух монахов, по непонятной причине взявших на себя руководство расследованием, возражать против которого он не находил в себе ни сил, ни духа.

– Вот и славно, Ваня! Распоряжайся. Пусть твои чернослободцы мавра мертвого отвезут в ближайший съезжий двор и положат на ледник. Да пусть ничего не трогают и ничего не делают, кроме того, что я сказал. А сам ты со всех ног беги в Земский приказ, к Степану Проестеву, и зови ко мне.

– Я? К главному судье? – Ярыжка на глазах у всех задрожал от страха.

Проестев за весьма короткое время своего управления Земским приказом успел внушить каждому служителю благоговейный ужас, наподобие того, который испытывают кролики перед удавом.

– Ты, конечно. Кто еще? Ты же здесь главный. А будет упираться, скажи, Григорий Образцов зовет.

– Сам Образцов? – Голос Филипьева задрожал на самой высокой ноте. Казалось, еще немного, и он просто мог свалиться на землю без чувств.

Феона нахмурился.

– Хватит переспрашивать, Иван Филипьев, беги давай!

Острастки хватило, чтобы замутненное сознание вернулось в действительность. Через мгновенье, невольно озлобляя всех цепных псов Кузнецкой слободы, земский ярыга шустро сверкал пятками по Рождественке в сторону Воскресенских ворот Китай-города. Тем временем Феона посмотрел, как божедомы со всем тщанием и осторожностью, никак не характерными для них, грузили тело мертвого пигмея в сани, и обратился к Афанасию, молчаливо ожидавшему за его спиной.

– Ну что, брат, задержимся еще ненадолго?

Афанасий крякнул в кулак, улыбнулся и безмятежно пожал плечами.

– Ну, если ненадолго, то тогда, конечно, можно. Дело есть дело!

Глава 2

Государев кравчий с путем Михаил Михайлович Салтыков с утра находился в дурном настроении. Началось с того, что по дороге в Аптекарский приказ, сразу за Чудовым монастырем и большим двором ненавистного Салтыковым боярина Федора Ивановича Шереметьева, Мишку атаковала большая стая ворон, дружно слетевших с крытого осиновым лемехом купола церкви Христофора Псеглавца. При этом подлые птицы совершали свои богомерзкие поступки явно намеренно и безбоязненно гадили с безопасной высоты на сановника с такой невероятной точностью, что вынудили того спасаться бегством под обидный смех шереметьевских челядинцев, облепивших ради потешного зрелища все заборы господского двора. Впрочем, положение Салтыкова стало еще хуже, когда на Соборной площади шкодливая стая изрядно увеличилась за счет ворон, издавна обитавших на чердаке церкви Рождества Богородицы и колокольни Ивана Великого!

Потеряв парчовую мурмолку, перемазанный с головы до ног, Михаил Салтыков тремя богатырскими прыжками заскочил на красное крыльцо и, ввалившись в сени приказа, в смятении захлопнул за собой дверь, испуганно привалившись к ней спиной, точно опасаясь, что дурные птицы последуют за ним. Столь необычный и достойный сожаления облик начальника так сильно поразил дремавшего в сенях приказного сторожа, что он, не найдя ничего лучше, произнес, скорбно качая головой:

– Вороны в стаи сбиваются. Старики говорят – к ненастью!

– Дубина!

Салтыков, брезгливо морщась, скинул с плеч узорного бархата шубу на подкладе из сибирского соболя.

– На, вон, лучше от говна почисть! И умыться помоги.

Не успел Мишка толком ополоснуться студеной водой из ушата, стоявшего под лестницей в глухом подклете Аптекарского приказа, как его уже отыскал насквозь пропахший краской и олифой подьячий Вьялица Потемкин.

– Михайло Михайлович! – затянул он свое, почему-то всегда нудное и многословное витийство. – Никак не можно распоряжение твое выполнить. Поскольку желание твое дерзкое брожение в умах иноземных врачей вызвало с разными демаршами словесными и писанием челобитных на имя государя. Царский наказ нужен, иначе никак!

– Какое распоряжение? Какой наказ?

Салтыков недовольно поморщился, яростно натирая холщовым рушником лохмы всклоченных волос.

– О чем ты говоришь?

– Скорее не о чем, а о ком. Об арканистах[5] английских. Дие и Келли.

– А что с ними не так?

– Да, пожалуй, все!

Вьялица, сдвинув на брови суконный наплешник, растерянно почесал затылок.

– Приглашение на службу ко двору покойный дьяк Третьяков не подписал, а без согласования Посольского приказа и наши врачи экзамены прибывшим проводить не желают. Говорят, бумаги подозрительные!

– Бумаги? – Салтыков насторожился и бросил мокрый рушник на плечо сторожа. – Это правда?

– Как сказать? – помялся Потемкин. – Подорожные и рекомендательные письма я проверял. Они настоящие. А вот медицинские сертификаты и дипломы об образовании врачей иноземных вдруг смущать стали. Костоправ Иоганн Бальцер и аптекарь Годсений вообще сомневаются, те ли это люди, за кого себя выдают? Они утверждают, что Артур Дий больше десяти лет имеет медицинскую практику в Лондоне и никуда без личного разрешения короля Якова уехать не может.

Известие о смуте в стенах вверенного ему приказа напугало и без того не сильно отважного царедворца. Тревожная жизнь при дворе приучила Мишку к серьезному отношению к угрозам его драгоценной жизни, какими бы неочевидными они ни казались на первый взгляд. Салтыков знал простую истину – неотвратима только опасность, которой пренебрегают!

– Как с цепи сорвались! – нахмурился Салтыков и гулко постучал пальцами по своему округлому животу. – Все из-за моего добродушия, – добавил он убежденно. – Мягкий я все же человек! Нельзя так.

Искушенный и многоопытный подьячий едва заметно ухмыльнулся в козлиную бороденку и развел руками.

– Государь мой! Ты же сам виноват!

– Я?

– Хотел назначить Дию годовое жалованье в 250 рублей, да «на стол» еще по 72 рубля положить! Это, между прочим, 1114 рублей серебром, в то время как Валентин Бильс, будучи архиатром[6] царя, от казны 860 получает! Кому такое понравится?

Салтыков шмыгнул носом и, прищурившись, косо посмотрел на подьячего.

– Потемкин, ты чего мне разнос учинил? Есть что предложить – предлагай!

Тщедушный подьячий на всякий случай опасливо отстранился от начальника.

– Я чего думаю, Михайло Михайлович? Арканисты ведь не врачи. Герметика, тетрасомата[7], эликсир жизни – это ведь о другом!

– Ну и?

– Неплохо выяснить, они врачевать умеют?

– Не переживай, подьячий, – хищно осклабился Салтыков. – Раз алхимические тинктуры готовят, то и с медицинскими справятся.

Мишка помолчал, размышляя, а потом добавил как бы для себя:

– Я тебе так скажу, Потемкин, по части всяких диковинных пилюль и волшебных пастилок этот Дий любого аптекаря за пояс заткнет!

Утверждение Салтыкова не было голословным. Он уже пользовался услугами Артура Ди в области весьма сокровенной и доверительной, о которой не принято было распространяться на людях. Средства, приготовленные достопочтенным мастером, возымели на Мишку самое животворное действие, а больше ему никаких доказательств и не требовалось.

– Равных ему нет! – добавил он убежденно.

– Вот и хорошо, коли так! – неожиданно обрадовался подьячий. – Возьмем их в приказ алхимистами![8] У нас как раз двоих не хватает! Названия схожи. Никто даже вникать не будет!

– Подумаем! А какое у алхимистов денежное содержание?

– Тридцать цесарских ефимков.

– Так себе деньги. Как у простого полкового попа! Навряд ли согласятся?

Потемкин безразлично пожал плечами.

– Вот сам и спроси их, Михайло Михайлович! С утра в передней околачиваются. Тебя ждут!

Потемкин приблизил свое рябое лицо ближе к лицу Салтыкова и, сделав брови домиком, понизил голос до полушепота:

– Я тут подумал, зачем им вообще золото, если они сами его делают да еще обещают государя им засыпать? Несуразица какая-то! Это либо проходимцы и плуты, либо малахольные безумцы! Что из этого лучше, даже не знаю.

Салтыков натянуто улыбнулся и недовольно отстранился от подьячего, не вынеся резкого запаха печеного лука, олифы и свинцовых белил.

– Бог даст, во всем разберемся!

Он невольно приложил руку к груди, нащупав под бархатным охабнем черный полированный камень, переданный ему магистром Ди во время сеанса черной мессы в качестве подарка от девочки-эльфа по имени Мадина.

– Значит, ждут, говоришь? – переспросил Салтыков Вьялицу и решительным шагом направился к лестнице, ведущей из глухого подклета в парадные сени Аптекарского приказа.

Глава 3

Алхимики давно устали ждать Салтыкова. Они бесцельно топтались в передней, греясь у жарких печей, сложенных по сторонам арочного прохода, ведущего в большую горницу, служившую приемной и рабочими покоями приказного судьи. Англичане на этот раз не производили впечатления спустившихся на землю небожителей, каковыми они всегда пытались казаться при любых обстоятельствах. Напротив, застигнутые врасплох, они выглядели растерянными или чем-то серьезно обеспокоенными, но, заметив входящего в помещение Салтыкова, разом приосанились, изобразив непроницаемую надменность на холеных, до синевы выбритых лицах.

Всем видом показав, что не заметил внезапной перемены в настроении англичан, лукавый Салтыков постарался пленить гостей лицемерной любезностью и напускным добродушием, но сделал это так ходульно и приторно, что более молодого и впечатлительного Келли невольно передернуло от отвращения.

– Доброго здоровья, любезные мои государи! Признаться, не ждал вас сегодня!

Прежде чем англичане успели ответить вежливостью на вежливость, Мишка Салтыков вдруг всполошился и горестно всплеснул руками, словно безмерно корил себя за неуважение к посетителям.

– Да что же это я, в самом деле? Прошу, господа!

Войдя в приемную, Салтыков хмурым взглядом изгнал из нее младшего подьячего, переписывавшего за столом приказные документы, после чего взмахом руки позвал алхимиков.

– С чем пожаловали, господа?

– Милорд, – произнес Ди с глубоким поклоном, – осознавая бесчисленность забот и великих дел, коим вы посвящаете свою жизнь на службе его величества, мы скромно не напоминали о себе, со всем почтением ожидая, когда об этом предмете заведет речь ваша милость. Но даже ангельское терпение имеет предел. Ваше вельможное покровительство родило в нас великую веру и спокойствие. Нам хотелось бы и впредь связывать все свои надежды только с вашей прекрасной, щедро одаренной достоинствами особой, именно поэтому сегодня я со всем смирением осмеливаюсь напомнить о существующих между нами договоренностях, кои до сих пор не были выполнены. Это обстоятельство вселяет печаль и уныние, ибо дальнейшее существование в бездействии делает наше пребывание в этой стране лишенным всякого смысла!

Выслушав выспренную речь англичанина, Салтыков и ухом не повел.

– О каких договоренностях идет речь?

– Об аудиенции у его величества!

– Помилуйте! Когда я такое обещал?

Лицо Ди вытянулось от замешательства.

– Простите, милорд, что вы сейчас сказали?

Ловко изображая искреннее недоумение, начальник Аптекарского приказа выпучил глаза и развел руками.

– Иисусе Христе! Когда я мог такое обещать?

Лицо Салтыкова светилось искренностью и сочувствием к посетителям, не оставлявшим сомнений: Мишку просто так на кривой козе не объедешь!

– Никогда я такого не говорил, государи! – добавил он с мягкой улыбкой.

Пораженные впечатляющей «забывчивостью» царского вельможи, англичане, неловко переступая с ноги на ногу, в смятении переглянулись. Совсем не такой виделась встреча с, казалось, крепко севшим на их магический крючок скудоумным сановником.

– Прием у государя – это вам что, кулич на Пасху? – отчитывал Мишка своих несообразительных посетителей. – У нас послы великих держав по году ожидают приема у царя. Опять же они не с пустыми руками, а с дарами идут! А без подношений могут и взашей погнать! У нас с этим строго!

– Но вы же сами…

– Что я? О чем разговор? Вы говорили, что сварите для государя столько золота, сколько он пожелает! Ну так в чем дело? Варите!

Невысокий Салтыков, склонив голову набок, испытующе взглянул на долговязых англичан, все еще пребывавших в смущении от услышанного.

– Поставлю вас алхимистами в Приказ. На хорошие деньги! Дам помещение на Смоленской[9]. И с Богом! Наварите золота, тогда и царь захочет на вас взглянуть!

Ди нахмурился и, скрестив руки на груди, горделиво вскинул холеную голову.

– Милорд, мы с магистром Келли – адепты тайного знания, а не уличные шарлатаны! Мы не ищем золото, мы ищем истину!

– Это какая истина, которая дороже золота? – усмехнулся Салтыков. – Мне она на кой? По чести сказать, не понимаю я вас. А если я кого не понимаю, я того опасаюсь!

– Нашей целью в конечном счете является взятие на себя ответственности за страдающую материю и человека. Наша задача – сотрудничество с Божественным Светом ради ускорения развития всего человечества и возврата его в первозданное состояние! Сиречь к Богу!

– Я должен в это поверить?

Ди посмотрел на бесстрастное лицо Салтыкова и задумался. Впрочем, размышлял он недолго. Лицо чародея вдруг прояснилось, и на губах заиграла снисходительная улыбка.

– Я вас понял, милорд! Сэр Эдвард, – обратился он к компаньону, – будьте любезны, ларец!

Эдвард Келли, изобразив на своем изнеженном, невероятно женственном лице нечто вроде многозначительной гримасы, величавым жестом передал товарищу небольшой ларец из африканского гренадила[10], размерами едва ли больше одного фута на шесть дюймов. Толщиной ларец не превышал трех дюймов, но чувствовалось, что для своих размеров весил он весьма внушительно.

– Мой драгоценный господин, слова благодарности за небольшие услуги и доброту легко слетают с языка, но великая благодарность за великое благодеяние остается немой и лишь переполняет сердце. Я прошу вас принять от двух скромных философов малую толику того, что мы сможем дать вам в обозримом будущем, и заклинаю впредь не оставлять нас без своего благосклонного внимания и благодетельного покровительства!

Весьма сдержанно выслушав очередную цветистую тираду алхимика, Мишка тем не менее охотно принял подарок и, откинув крышку, завороженно впился глазами в содержимое шкатулки. Внутри на нежно голубом бархате лежали слитки золота, ослепительным блеском своим лаская взгляд сиятельного корыстолюбца и стяжателя.

– Это то, о чем я думаю? – сглотнув слюну, спросил Салтыков вмиг охрипшим голосом.

– Да, милорд! Это оно, настоящее философское золото!

– И много его у вас?

– Увы, это все, – пожал плечами Ди. – Обстоятельства непреодолимой силы не позволяют нам в ближайшее время приступить в Великому Деланию.

– Это почему?

Мишка недоверчиво прищурился и прикусил нижнюю губу.

– Видите ли, сударь! Процесс трансмутации слишком сложен. Он принимает во внимание все ритмы Великой Книги Природы: времена года, расположение планет, земной, лунный и солнечный магнетизм, которые пока не благоволят Magnum opus[11] и получению магистерия!

Эти сложные для разумения простого обывателя слова нимало не убедили Салтыкова. Видя тень разочарования на его челе, алхимик поспешил ободрить и успокоить не в меру мнительного сановника.

– Господин! Вы никоим образом не должны беспокоиться по этому поводу. Время скоротечно и переменчиво! А кроме того, у нас с магистром Келли есть чем поразить воображение юного царя и без алхимических опытов.

Салтыков задумчиво постучал пальцами по крышке ларца и согласно кивнул.

– Хорошо, судари мои. Я устрою вам встречу с государем. Но вы должны помнить, где находитесь. Россия – православная держава! Алхимия, как и магия, у нас карается смертью. Поэтому прием будет не в Кремле. Вот мое условие: никаких посторонних людей, никаких любопытных глаз! Я сам сообщу, когда придет время.

Ди и Келли многозначительно переглянулись и, не сговариваясь, отвесили Салтыкову глубокие поклоны, обмахивая края ботфортов плюмажем своих шляп.

– Чудесно, милорд! – воскликнул молчавший весь разговор Эдвард Келли. – Трудно пожелать чего-либо лучшего! Ангельская магия, адептами коей, как вы знаете, мы являемся, не терпит лишней огласки и суеты. Это может только навредить!

– Я полностью согласен с магистром Келли. Нам не нужны свидетели! – добавил Артур Ди, и глаза его грозно блеснули.

Глава 4

Тяжелой поступью уставшего рейтара главный судья Земского приказа Степан Проестев вошел во двор съезжего двора на Сретенке. Объезжий голова Петр Иванович Шилов встретил своего начальника у ворот с умильной искательностью и безмерным почтением на рябом лице. За его спиной вытянулись в струнку, не смея даже дышать, три чернослободца Сретенской сотни Мишка Чудов, Петрушка Любимов и Оська Петров, служившие при дворе караульщиками.

– Где Образцов? – исподлобья взглянув на Шилова, хмуро спросил Проестев.

– На леднике, Степан Матвеевич.

– Чего делает?

– Не знаю. Никого туда не пускает, кроме своих. Говорит – тебя ждет!

– Ладно, коли так, – хмыкнул Проестев, – показывай дорогу.

Объезжий голова засуетился.

– Одел бы кошулю[12], Степан Матвеевич, – воскликнул он, корча зверские рожи в сторону своих подчиненных, – холодно там!

Оська Петров первым догадался, что нужно делать, и, сбегав в избу, вернулся со своим задубевшим от времени козлиным кожухом.

– Эка! – ухмыльнулся Проестев, постучав согнутым пальцем по тулупу, – как броня. Саблей не пробьешь!

– Зато тепло! – осклабился Оська, накидывая кожух на плечи грозного начальника, и исподволь метнул победоносный взгляд на своих менее догадливых сослуживцев.

Следуя за Шиловым, судья спустился в подклет и, пройдя несколько шагов, остановился у небольшой закрытой изнутри двери.

– Я же говорил, – пожаловался объезжий голова, – никого не пускают!

Проестев молча со всей силы ударил кулаком по двери, сделанной из крепких лиственничных досок. В ответ дверь почти не шелохнулась. Только металлические петли гулко звякнули в тиши подвала.

– Кто? – послышался недовольный бас Афанасия.

– Проестев.

Дверь почти беззвучно отворилась, пропустив начальника Земского приказа внутрь, и захлопнулась перед носом Шилова, попытавшегося пройти следом. Объезжий голова смущенно откашлялся и, обернувшись, заорал на чернослободцев, столпившихся в узком проходе хозяйственного подклета:

– Чего приволочились? Не на ярмарке! Работать идите, дармоеды!

Внутри ледника было по-настоящему холодно. Искрился пар от дыхания находившихся в помещении людей. Изморозь и твердый ледяной налет на стенах. Тонкий слой белого, хрустящего под ногами инея лежал на мху и опилках, густо покрывавших тяжелые плиты речного льда, вплотную сложенные боками друг к другу. Это невольно вызывало в сознании чувства нереальности, сна, игры воображения, где за обычной дверью человека могла ждать волшебная ледяная пещера, охраняемая тенями грозных старых богов, истинных намерений которых простому смертному ни узнать, ни понять не представлялось возможным.

Впрочем, начальник Земского приказа был человеком здравомыслящим. Любую блажь и суеверные страхи он отметал как необоснованную бессмыслицу, а потому, стряхнув со своих век невольно нахлынувшее наваждение, он с любопытством огляделся по сторонам. В комнате помимо него оказалось еще двое. Отец Феона и отец Афанасий. Из-за лютого холода, царящего в помещении, они были одеты в овчинные тулупы и лисьи малахаи, что никак не мешало теплолюбивому Афанасию самыми вычурными выражениями проклинать не любимые им стужу и мороз.

– Долго же ты шел сюда, судья! – согревая дыханием побелевшие пальцы рук, проворчал монах, смерив Проестева колючим, неприветливым взглядом.

Тот предпочел не отвечать на выпад недовольного инока и, молча пройдя мимо, подошел к отцу Феоне.

– Ну, Григорий Федорович, показывай, чего ты там из Неглинки выловил. Надеюсь, оно того стоит?

– Пойдем!

Феона резко развернулся на каблуках и направился к узкой каменной лестнице в дальнем углу ледника. Лестница вела в другое помещение, находившееся на пол-аршина выше. В нем было значительно теплее, чем внизу, однако все еще достаточно прохладно, чтобы оставаться в теплой одежде.

Посередине небольшой комнаты на возвышении, сколоченном из толстых досок, находился ледяной короб, закрытый сверху дикой крашениной[13]. Чуть поодаль стоял небольшой стол, заваленный грязной ветошью и хирургическими инструментами. У стола вполголоса о чем-то беседовали два совершенно незнакомых Проестеву человека. Старший, седой как лунь мужчина иконописного образа, носил простую иноческую однорядку, поверх которой был накинут олифленный емурлук[14], обычно применявшийся костоправами-резальниками, дабы не испачкать одежду, в то время когда они «пульки из ран вымали, раны лечили и кости ломаны правили». Второй, совсем мальчик, с глубоким, пытливым взглядом, был одет в кафтан полка стрелецкого головы Михаила Свищева. Оба были так увлечены беседой, что, кажется, даже не заметили появления нового человека.

– Это кто? – кивнул Проестев в сторону незнакомцев.

– Отец Артемий и его ученик Первой Петров[15]. Они нам помогать будут!

Проестев скривился, точно кислицу надкусил.

– А что, иноземных врачей не нашлось?

Отец Феона с удивлением посмотрел на судью.

– Инок Артемий – лучший костоправ, которого я знаю! Его сам покойный государь Федор Иоаннович привечал! Кого еще тебе надо?

Проестев нахмурился и сердито зарычал, точно пес, у которого попытались отобрать любимый мосол.

– Я знаю закон! – процедил он сквозь зубы. – Костоправ может вскрывать как живое, так и мертвое тело только под строгим наблюдением и руководством «истинных врачей»[16].

Теперь настала очередь нахмуриться отцу Феоне.

– На поле боя кто спрашивает у лекаря диплом врача прежде, чем он окажет помощь? Ты, Степан Матвеевич, сейчас не в анатомическом театре Падуи. Тут Москва! И случай не тот, чтобы болтать о нем каждому встречному…

– Не переживай, судья! – усмехнулся старый лекарь, уставший следить за перепалкой бывшего и настоящего начальников Земского приказа. – Мы тоже «Галиново на Панкрата»[17] читаем, так что в медицине худо-бедно разбираемся. Опять же секцию тела производят резальники, а иноземные врачи, никогда стрекало[18] в руках не державшие, и близко к секционному столу не подходят, при этом деньги только за погляд берут, и немалые! Какие тебе еще резоны нужны?

– Ладно, уговорили, – как от назойливых мух, отмахнулся от них Проестев, – показывайте, что у вас?

Лекарь кивнул помощнику. Молодой стрелец аккуратно взялся за края холста, накрывавшего ледяной короб, и осторожно стащил его на пол. При виде содержимого короба судью невольно передернуло.

– Тьфу! Вот же работа! Как свинью разделали…

Преодолев первое отвращение, он принялся внимательно рассматривать труп пигмея.

– И чего в нем особенного, если не считать, что мелкий мавр помер явно не от того, что подавился косточкой от вишни? – пожал он плечами.

– Ты много в Москве мавров видел?

– Я их вообще не видел!

– А я видел именно этого. Он прятался в рундуке кареты какого-то англичанина.

Феона проявлял заметную настойчивость, но Проестев по-прежнему стоял на своем.

– Прятаться в ящике – не преступление, тем более не повод к душегубству.

– А ты подумай? Скорее всего, ввезли его к нам тайно, и никаких проездных бумаг на него нет. Ни к чему не приписан, ничем не занимается. Кто он? Зачем приехал? Что собирался делать? С учетом писем, изъятых у Третьякова, положение наше может оказаться весьма опасным!

– Думаешь, это Голем?

– Нет, не думаю. Это было бы слишком просто, но какое-то тайное дело, связанное с этим Големом, он, безусловно, мог выполнять. Нам надо выяснить – какое? Англичане – люди обстоятельные. Просто так они ничего не делают.

Феона повернул голову в сторону лекаря, пристойно не влезавшего в чужой разговор и спокойно ожидавшего возможности высказаться.

– Отец Артемий, что скажешь по поводу тела? – обратился к нему Феона.

Костоправ открыл один из ящиков лекарского лагалища[19], наполненного самыми разнообразными инструментами, и взял в руки внушительное кроило[20]. Используя нож как указку, он острым концом откинул часть вскрытой брюшины, выставив на общее обозрение непривлекательные внутренности трупа.

– Что сказать? Подстрелили бедолагу из обычной пищали. Пуля попала в печень и задела желчный пузырь. Я думаю, что пороховой заряд был неполный либо порох отсырел. В любом случае очевидно, что пищалью пользовались не часто. Думаю, хозяин либо гражданский, либо отставной стрелец.

– С чего это ясно?

Феона оторвал взгляд от протянутой ему Петровым пищальной пули, в которой для него не было ничего примечательного. Старый лекарь осекся на полуслове и понимающе улыбнулся.

– Стреляли с довольно близкого расстояния. Об этом говорят следы сгоревшего пороха, оставшиеся на одежде, и часть пенькового пыжа, застрявшего в ране. Если бы с пищалью было все в порядке, то человека должно было продырявить насквозь, а тут рана в один сотенник[21] и в глубь едва ли два вершка. Мякоть печени не размозжилась на куски, а только потрескалась.

– Значит, он не сразу Богу душу отдал? – задал вопрос Проестев, бросив взгляд на грязную, окровавленную ветошь, разложенную лекарями на столе.

– Отнюдь! – согласно кивнул Артемий. – Ему хватило сил и времени сделать себе крепкий обяз[22].

Лекарь указал на куски окровавленного полотна, распущенного лентой от подола сорочки, отвердевший, как камень, грязный комок вамбака[23], нащипанного из подклада армяка, и куски рыхлой суконной покроми, покрытой жирными желтыми пятнами, сохранившими на себе скверный запах, несмотря на очевидно долгое пребывание в холодной воде.

– Хочу добавить, сделал он это умело, видимо, в медицине разбирался и даже мальхан[24] при себе имел.

Артемий мазнул пальцем по покроми и поднес его к носу Феоны.

– Понюхай сам! Медвежий жир, винный уксус, белый ладан… что еще, не разберу. Сложный состав!

– Может, его кто-то другой перевязал? – предположил отец Феона, вежливо отстранив от своего лица дурнопахнущий палец костоправа.

– Это вряд ли, – пожал плечами лекарь, вытирая руку о фартук, – судя по всему, один он был.

– Может, еще скажешь, как он хвост откинул? – с сомнением на лице произнес Проестев, из простого любопытства взяв со стола клещи с говорящим названием «журавлиный нос».

– Хвост? – удивился Артемий, забрав из рук судьи ценный инструмент, и поспешил закрыть его в ящике лекарского лагалища.

– Я спрашиваю, как помер, знаешь?

– Тут никакой тайны. Умер он не от пули и совсем не там, где был подстрелен. После первого прибоя[25] мавр, видимо, куда-то направился, но сказалась большая потеря крови. На мосту силы его окончательно покинули, он упал в реку и утонул.

– Утонул?

Лицо Проестева вытянулось от удивления, сделав его еще больше похожим на породистого жеребца.

– Да, утонул, – подтвердил лекарь. – В его легких полно воды. Если бы он умер до падения в реку, то воды в них вообще бы не было.

Проестев потеребил себя за кончик носа, точно собирался чихнуть.

– Интересно! При нем было что-нибудь? Вещи, деньги?

– Ничего! – покачал головой Феона. – Точно кто позаботился об этом!

Монах и судья многозначительно переглянулись, но отец Артемий еще не закончил удивлять их сегодня.

– Вот еще, государи, – высказал он свое последнее наблюдение, – обратите внимание на руки мавра. Они все покрыты плохо зажившими шрамами. Это не простые ожоги. Я уже видел такие раньше. Эти ожоги алхимические! Значит, покойный был знаком с архимагией![26]

– Час от часу не легче! – досадливо крякнул Проестев. – Черный чародей! Что делать будем, Григорий Федорович? Чует мое сердце, неспроста эта рожа здесь объявилась!

– Согласен, Степан Матвеевич. Подумать надо! Что-то происходит, чего мы не знаем.

– А можно я?

Не участвовавший до сих пор в разговоре ученик лекаря подал голос и вышел вперед, слегка смущаясь своей дерзости.

– Говори, юноша, – милостиво кивнул Артемий, с интересом глядя на своего ученика.

– Учитель, ты ничего не сказал о шве скорняка под нижней губой. Такой же еще на носу, только тот менее заметный.

Лекарь озадаченно посмотрел на молодого стрельца и едва ли не бегом, несмотря на почтенный возраст и духовный сан, приблизился к ледяному коробу. Крепкой, жилистой рукой без всякого почтения к хладному трупу он схватил мавра за нижнюю губу и, вывернув наружу, едва не оторвал, внимательно разглядывая. После чего та же участь постигла и нос покойного. Не останавливаясь, лекарь обследовал лоб, щеки и плечи мертвеца, видимо, в конце концов оставшись весьма довольным увиденным.

– Молодец, мальчик! – удовлетворенно покачал он головой и отошел в сторону от помоста. – Вот что значит молодые глаза!

– И что же это значит? – переспросил его отец Феона.

– У этого тела когда-то отрезали нижнюю губу и кончик носа!

От такого неожиданного заявления Феона едва не лишился дара речи.

– Что? Ты хочешь сказать, что они сами обратно отросли? Так не бывает!

– Верно, не бывает! – согласился старик. – Только вот лет сто пятьдесят назад жила в Катаньи на итальянском острове Сицилия семья лекарей по фамилии Бранко. Отец и сын славились тем, что успешно делали операции по восстановлению таких частей тела, как нос, уши и губы. Для этого они использовали куски здоровой кожи и мяса со лба, щеки и плеч. Что мы и видим на этом трупе. После них этот способ стал называться итальянской пластикой. Впрочем, тайну свою они никому не раскрывали, считая ее семейной.

– А сейчас есть кто-то, кто мог бы сотворить подобное?

Отец Артемий задумался.

– Говорил мне врач Полиданус, что в Италии, в Болонском университете, преподавал один профессор по имени Каспар Тальякоцци. Сей профессор, по его словам, владел итальянской пластикой даже лучше семейки Бранко. Только было это двадцать лет назад. Жив ли еще тот врач, одному Богу ведомо. И вот еще: надо понимать, что стоит такая операция немалых денег. Только богатый человек способен заплатить за нее, а мавр – потасканный босяк из обычной дворовой прислуги. Ему такое не по карману!

Теперь настала очередь задуматься отцу Феоне и Проестеву.

– Что имеем, Степан Матвеевич? Тело со следами насильственной смерти, принадлежащее тайно завезенному в столицу мавру, который, вероятно, был знаком с лекарским делом и алхимией! Судя по отметинам на лице, покойный ранее уже не раз сталкивался с правосудием.

– Думаю, нос ему отрезали отнюдь не из-за пристрастия к табаку[27], – вставил свое слово отец Артемий. – У него легкие, как у младенца!

Феона бросил отрешенный взгляд на лекаря и слабо отмахнулся.

– Его привезли англичане, а они курят поголовно. Причина наказания нам пока неизвестна. Очевидно одно, кто-то богатый и влиятельный не пожалел средств на лечение этого обшмыги и татя! Однако, когда того застрелили, он или они не проявили никакого желания отыскать тело или заявить о пропаже. Не странно ли? Если не учитывать, что все, связанное с этим человеком, делалось тайно и огласке не подлежало!

– Загадочная история! – согласился Проестев. – Надо срочно узнать, кто такой, с какой целью прибыл в Москву и кем убит? Чувствую что-то за всем этим зловещее! Ты мне поможешь?

Отец Феона зябко потер ладони друг о друга и осторожно согласился.

– Пожалуй, останусь ненадолго.

– А что, хотел уехать?

– Поляки опять лавру осадили. Хотели с отцом Афанасием нашим пособить!

Монах обернулся и громко позвал друга, все это время мирно дремавшего в углу комнаты:

– Афанасий… Афанасий?

Афанасий открыл глаза и осоловело огляделся.

– А? Чего?

– Я остаюсь. Ты со мной?

– Спрашиваешь? Один, без меня, ты же пропадешь!

– Вот и славно! – улыбнулся пылкости преданного друга отец Феона и, привлекая внимание Проестева, дернул за рукав кожуха, наброшенного на его плечи.

– Степан Матвеевич, распорядись, пусть Степанов принесет мне отписки всех объезжих голов за последнюю седмицу. Мысль у меня появилась. Хочу проверить!

– Пришлю, – кивнул Проестев, – только без Степанова.

– Как так? А что с Ванькой?

– Сидит в холодной!

– И долго сидеть будет?

– Пока не прощу!

– Что же он натворил?

Проестев досадливо поморщился, видимо, не сильно горя желанием рассказывать Феоне о проступке своего дьяка, но монах и тут проявил настойчивость.

– Отдал Степанов письма Третьякова капитану Андрюшке Мутру, – нехотя сознался судья, – а после того, как Андрюшку убили, ночью пришли в его дом двое с масками на рожах и все письма забрали. Ванька, дурак, даже списки с документов не снял. Так отдал. Торопился!

– Вот как? – произнес отец Феона, задумчиво скрестив руки на груди. – Кажется, дело становится нескучным и весьма любопытным!

Глава 5

Ранним утром четверга, в канун дня памяти преподобной Пелагии Антиохийской[28] неприметный экипаж молодого государя в сопровождении десятка верховых стрельцов из стремянного полка покинул царский двор. Направлялся Михаил в Богоявленский монастырь, сильно пострадавший шесть лет назад от противостояния между ополченцами князя Пожарского и польско-литовскими войсками, бившимися между собой за обладание Китай-городом. Тогда от деревянного монастыря остались одни дымящиеся головешки, и уже год царь лично присматривал за возведением новой обители. Ее стоявшие в строительных лесах кирпичные стены тянулись теперь от Никольской улицы почти до самой Ильинки.

Неожиданно у колокольни Ивана Великого карета государя, вместо того чтобы двигаться по Спасской улице в сторону Фроловских ворот, свернула в Константиновский переулок и, проехав мимо развалин взорвавшегося в девятнадцатом году[29] Оружейного двора, выехала из Кремля через Константиновские ворота.

Прогромыхав по деревянному мосту через ров, отделявший Кремль от Китай-города, и оставив позади мрачную Пыточную башню, карета выехала на Пожар[30]. Сразу за мостом между собором Василия Блаженного и мытным двором на Спасской стояло приземистое здание государевой аптеки вместе с небольшим, огороженным глухим забором аптекарским огородом. При аптеке имелось неплохо оборудованное помещение, приспособленное для различных опытов. В нем помимо лекарств готовили краски, кислоты и другое сырье для мастерских Оружейной палаты и Пушкарского приказа. В деревянной пристройке, больше походившей на обычный сарай, работала небольшая гута[31], изготовлявшая аптечную посуду.

Старый привратник молча отворил створы ворот, пропуская царский экипаж и его сопровождение внутрь аптечного двора, после чего так же, не произнося ни слова, поспешил затворить их обратно. Возок еще не успел остановиться, как к нему уже со всех ног спешил Мишка Салтыков. Кубарем скатившись с красного крыльца аптеки, он подбежал к карете, оставляя на белой простыне выпавшего с утра снега смазанные отпечатки подошв щегольских желтых сапог.

– Государь!

Млея от чиновничьего восторга, Мишка рывком открыл дверцу кареты.

– Вот нечаянная радость!

– Как же так? – удивился молодой царь. – Мы вроде загодя договаривались? Иль обманул?

– Как можно, государь? – залебезил Салтыков, кланяясь в пояс. – Все готово!

Михаил, слегка постанывая, выбрался из кареты и помог выйти из нее царской невесте.

– Государыня, Мария Ивановна! – льстиво и лицемерно улыбнулся Салтыков и поклонился еще ниже, после чего осторожно заглянул в раскрытую дверцу.

– Более никого, как обещал, – ухмыльнулся царь. – Давай уже веди, показывай!

Вокруг не было ни души. Одному Богу известно, куда и по каким делам разослал в тот день начальник приказа работников аптеки. А трудилось здесь народу немало. Кроме аптекаря и двух цирюльников один садовник, четверо огородников, алхимист и несколько травников. Только старый седой сторож бесцельно слонялся около запертых ворот, робко поглядывая на царский возок. Оставив стрельцов охранять двор и двери, Михаил вместе с Хлоповой поднялись в мастерскую, оборудованную специально для спагирических[32] опытов. Салтыков шел впереди, указывая дорогу.

В мастерской, как и везде в доме, ощущалось недавнее присутствие человека. Тихо пыхтел на очаге медный перегонный куб. Грозно гудела топка алхимического атанора[33], кирпичная кладка которого скреплена была специальной водонепроницаемой мастикой из глины, лошадиного навоза и песка. Кругом стояли готовые к использованию терракотовые и медные реторты, стеклянные колбы и различные огнеупорные тигли. А вот людей не было!

Царь осмотрелся вокруг и молча сел за большой стол у косящатого окна с застекленным переплетом. По всему было видно, что все происходящее вызывало у него искреннее любопытство. В упорядоченной и строго организованной жизни русского государя не было места ничему, выходящему за рамки давно устоявшихся правил, но именно поэтому Михаил, тяготившийся жесткими канонами царского благочиния, охотно согласился на неожиданное предложение двоюродного брата, видя в нем лишь невинное приключение, не сулящее никаких осложнений в будущем. Вопреки своим же привычкам, в тот день он оказался по-мальчишески беспечен и опрометчиво беззаботен, чего никак нельзя было сказать, взглянув на его невесту.

Марию не то чтобы пугало предстоящее знакомство с иноземными алхимиками, однако чувства, владевшие девушкой, были далеки от безмятежного принятия происходящего как простой забавы. Особое дарование, с раннего детства тщательно скрываемое от посторонних глаз, позволяло ей чувствовать и видеть то, что другим было недоступно. На душе у девушки было неспокойно. Сердце необъяснимо ныло и томилось, чувствуя смутную угрозу.

– Мне что-то не по себе, государь! – тихо шепнула она на ухо Михаилу.

Царь улыбнулся и положил свою теплую ладонь на руки Марии, нервно сложенные замком у ее груди.

– Что с тобой? Все хорошо, милая?

– Не знаю, Миша! Не нравится мне это!

– А мне, напротив, занятно! Давай поглядим?

Михаил бросил вопросительный взгляд на Салтыкова.

– Ну, братеник[34], где же твои чародеи?

– Здесь, государь!

Мишка сделал успокоительный жест и, косолапя, подошел к открытому шкафу, заставленному стеклянными банками, глиняными горшками и деревянными коробами со всевозможными лечебными снадобьями. Еще раз обернувшись и мило улыбнувшись государю и его невесте, он натужно уперся плечом в стенку шкафа. Шкаф скрипнул и, дребезжа, сдвинулся с места, обнажив за собой зияющую пустоту потайного хода.

– Государь ждет! – напыщенно, как заправский дворецкий, произнес судья, дважды стукнув об пол своей позолоченной тростью с рубиновым набалдашником.

В комнату вошли два иноземца, одетых в скромную пуританскую одежду. На каждом был черный дублет, отороченный по швам белым галуном, бриджи и плащ из черного сукна, серые шерстяные чулки и черная войлочная шляпа с высокой тульей и широкими полями. Единственное отличие заключалось в том, что молодой носил белый отложной воротник и черные кожаные башмаки, а старший короткие серые сапоги с отворотами.

– Аглицкие мастера Дий и Келий, – широким жестом представил их Салтыков.

Оба алхимика, прижимая шляпы к груди, дружно склонили свои головы перед государем. Такая сдержанная пуританская благопристойность никоем образом не соответствовала этикету, принятому при царском дворе. Михаил нахмурился, сердито забарабанив пальцами по краю стола. Сообразив, что сильно недоработали с приличиями, Ди, а за ним Келли с грохотом повалились на колени, приложившись лбами к крашеным доскам пола.

– Государь, – произнес Ди, не отрывая взгляда от пола, – мы скромные адепты-философы, объятые благоговейным трепетом, уповаем на вашу милостивую благосклонность и покровительство! Известие, принесенное нам его светлостью, милордом Михаилом Салтыковым, родило в нас великую в том веру! Отныне мы будем связывать свои надежды только с вашей прекрасной, щедро одаренной всеми достоинствами августейшей особой…

Речистый Ди, глотнул воздуха и собирался продолжить, но Михаил любезно улыбнулся и прервал его властным жестом.

– Слишком много слов! Видимо, мой брат не предупредил, что искательство и мед хвалебный меня не трогают! Не стоит лицемерить и понапрасну источать незаслуженный фимиам. Салтыков обещал зрелище. Сказывал, будто можете превращать металл в золото? Помню, был у царя Бориса любимый чернокнижник, Михалка Молчанов, тоже горы золотые обещал, а потом предался Самозванцу и всю семью царскую убил.

– Что же с ним стало? – осторожно спросил женоподобный магистр Келли.

Царь скривил рот в усмешке.

– К общему удовольствию, зарезал его во время Московского восстания воевода Григорий Образцов! И никакое золото, ежели таковое имелось, ему не помогло!

– Искусство Великого делания не ограничивается одной лишь тетрасоматой[35], государь! – досадливо поморщился Ди, почувствовав в словах царя скрытую угрозу.

– Дело в том, – добавил он после короткой паузы, – что Великий магистерий совершенен! Он вечен в пламени, нерастворим в жидкостях. В нем содержится и золото, и серебро, но сие лишь малая часть божественной сущности пятого элемента, привлекательная исключительно для жалких профанов и безнадежных суфлеров. Философский камень един в двух, в трех, в четырех и пяти. Пяти, ибо он есть квинтэссенция; четырех, ибо включает четыре элемента творения; трех – поскольку является триединым принципом естественных тел; двух, ибо в нем суть двух сущностей философской ртути; одного – как выражения единого начала всех вещей, что были вызваны к бытию Словом, породившим мир!

– Сказать честно, я ничего не поняла! – поморщила прелестный носик Хлопова, слушая, как изворачивается хитрый англичанин, избегая прямого ответа.

– Значит, вы не можете делать золото?

– Любой адепт нашего уровня может это делать!

– Тогда зачем вам государь?

Ди замер и растерянно посмотрел на девушку. В наступившей тишине стало слышно гудение атанора и бурление в перегонном кубе никому, кроме аптекаря, не известного раствора.

– Прошу прощения, ваше высочество, объясните, что вы имели в виду? К сожалению, я еще недостаточно знаю ваш язык!

– Все просто! – пожала плечами царская невеста. – Если вы умеете делать золото, то зачем вам государь, а если не умеете, то зачем вы государю?

Царь весело расхохотался, громко, от всей души хлопнув ладонью по полированным доскам аптекарского стола.

– Мария всегда подберет нужные слова! Отвечай, коли есть что сказать?

– Великий государь! Философы, ищущие секрет философского камня, люди, как правило, бескорыстные, им не нужно богатство, ибо цели их возвышенные, но им нужно покровительство сильных мира сего. Во-первых, чтобы иметь защиту от посягательств на их жизнь и здоровье, а во-вторых, люди они, как правило, малоимущие, а Великое делание требует много времени и больших вложений, которые можно получить, только если заручиться протекцией августейших особ! Надеюсь, я ответил на вопрос благородной дамы?

Ди галантно поклонился Хлоповой, сделав это так изысканно, как только смог, после чего, невзирая на присутствие царя, бестактно впился в нее изучающим взглядом, точно хотел проникнуть в самые потаенные глубины ее сознания. С точки зрения благопристойности это выглядело как нарушение правил вежливости и приличия, что никоим образом не остановило зарвавшегося иноземца.

– Ваше высочество, – произнес он густым, обволакивающим сознание голосом, – так случилось, что мои глаза видят тщательно скрываемое! Я знаю тайны, которые люди не желают открывать даже своим близким. Много лет назад ангелы даровали мне такую возможность! Если миледи пожелает, я бы мог поделиться секретами, ниспосланными мне свыше! Вы понимаете, о чем я говорю?

Застигнутая врасплох откровениями англичанина, Мария вздрогнула и, повинуясь первому чувству, испуганно отпрянула назад. В следующий миг она взяла себя в руки, но было поздно. Ее короткая слабость оказалась замечена всеми присутствующими. Михаил вскочил на ноги и, свирепо вращая глазами, испустил крик, более похожий на рычание рассерженного зверя:

– Как смеешь, висельник?

Обескураженный Салтыков беспомощно затопал ногами:

– Ты что себе позволяешь?! Государь, я тут ни при чем!

Келли испуганно забился в угол и с тихим ужасом взирал на товарища, который, хотя и побелел, как снег за окном, но продолжал вести себя так, точно буря, бушевавшая вокруг, его совершенно не касалась.

– Великий государь и государыня!

Ди, выразительным жестом, преисполненным показного драматизма, прижал фетровою шляпу к груди, с грохотом упав на колени перед царем и Хлоповой.

– Казните меня, ибо вина моя безмерна, но прежде позвольте сказать слова в свое оправдание.

Ди вытер вспотевшую шею и лоб батистовым платком, вынутым из рукава дублета.

– Все произошедшее я отношу исключительно к моему слабому знанию языка и обычаев вашей страны, о чем безмерно сожалею! Я никоим образом ни словом, ни делом не желал оскорбить ее высочество, посему униженно прошу ваше величество поверить мне! Если государь милостиво согласится сохранить мою жалкую жизнь, я докажу свою преданность ему и ее высочеству многими знаниями и умением, коими обладаю, принеся тем большую выгоду!

– Встань! – повелительно кивнул царь, быстро остывший от гнева. – Мы верим, что так все и было!

Ди легко поднялся и мягкой, кошачьей походкой приблизился к царскому столу.

– Ваше великодушие не знает границ! – воскликнул он и, запустив руку за пазуху, вынул зажатого в кулаке жука-скарабея.

– Дабы искупить вину, хотел бы я преподнести миледи небольшой present… подарок! Безделицу, когда-то созданную Агостино Рамелли, учеником великого Леонардо да Винчи!

Ди с низким поклоном протянул скарабея царской невесте. Жук неподвижно лежал на ладони. Был он не больше двух вершков в длину. Черный, блестящий, весь лоснящийся от лака. Каждая деталь его тела от бугорчатой, словно кожей обтянутой спины до колючих лап и длинных усов была столь искусна, словно жук был живым созданием природы, а не копией, сделанной для пустой забавы знаменитым итальянским механиком!

Хлопова, плененная увиденным, положила хрупкую на вид игрушку на свою ладонь и, улыбаясь, протянула царственному жениху.

– Смотри, Миша!

В этот момент скарабей тихо загудел. Жесткие надкрылья с механическим щелчком раскрылись, выпуская наружу два крыла, прозрачные, как шелковая вуаль. Крылья, потрескивая, замахали с невероятной, почти незаметной глазу скоростью, и жук просто взлетел с ее ладони!

– Ой! Ай-ай! – воскликнула Мария, в смятении закрыв лицо руками.

Ее детский испуг был таким простодушным и непосредственным, что Михаил, сам пребывавший в замешательстве, невольно засмеялся. А скарабей, между тем, тихо жужжа, облетел комнату по кругу и вернулся обратно. Ди ловко поймал его на лету и с довольным видом протянул обратно девушке.

– Смею заверить, миледи, второго такого в мире не существует! А весь секрет – в этом маленьком предмете!

Ди присовокупил к жуку бронзовый ключик на тонкой серебряной цепочке. С любопытством осмотрев со всех сторон жука, Михаил откинулся назад и бросил на алхимиков насмешливый взгляд.

– Забавная игрушка! Но мы до сих пор не видели вашего искусства! Ведь не только ради этого подарка вы так настойчиво добивались встречи со мной?

Ирония в словах царя нисколько не смутила Ди. В то время как его партнер пребывал в состоянии легкой прострации от пережитого страха, он оставался деятельным и кипучим. Казалось, ничто в этом мире не способно было поколебать его уверенность в себе.

– Понимаю сомнения вашего величества! За долгую практику адептов мы с магистром Келли встречали немало суфлеров и просто откровенных каналий, пытавшихся выдать свои махинации за искусство Великого делания! Они использовали тигли с двойным дном, азотную кислоту, в которой предварительно растворяли серебро, но самой распространенной проделкой всегда было приготовление смеси золота и ртути, известной как амальгама. Дело в том, что при нагревании ртуть испаряется, оставляя после себя чистый драгоценный металл!

Ди обвел присутствующих ироничным взглядом и церемонно склонил голову.

– Я говорю, чтобы показать, у нас нет секретов. Magnum opus в чистом, незамутненном виде! Чтобы развеять все сомнения, я прошу государя оказать честь и лично ассистировать магистру Келли, который произведет некоторое количество алхимического золота.

– А я смогу?

– Это совсем не сложно, ваше величество!

Алхимики переглянулись и скрытно обменялись загадочными знаками.

– Приступим!

Эдвард Келли подошел к печи и маленькими мехами поддал воздух в топку. Атанор сердито загудел. Жар вокруг него стал почти нестерпим. Тигель раскалился докрасна и громко потрескивал в ожидании начала проекции[36].

– Ваше величество, прошу вас отмерить три унции свинца и поместить в тигель.

Михаил послушно выполнил. Свинец зашипел и расплавился. Келли удовлетворенно кивнул и извлек из сумки, висевшей на боку, небольшой флакон, едва ли на четверть заполненный тягучей бордовой субстанцией.

– Эта мастика святого Дунстана. Магистериум[37]. Тингирует любой металл – пояснил он и, маленькой ложечкой отмерив необходимую дозу, стряхнул ее в расплавленный свинец.

Металл сразу начал кипеть и пениться, словно мясной отвар в чугунке. Прошло немало времени, прежде чем проекция оказалась успешно завершенной. Михаил клещами извлек из тигля вставку с «оплодотворенной основой» и поместил ее в ведро с холодной водой. Комнату мгновенно заволокло густым вонючим туманом, сквозь который слышались шкворчание и треск остывающего металла. Когда воздух очистился и вода в ведре остыла, весьма довольный собой Келли предложил царю собственноручно извлечь получившийся результат. Закатав рукава, Михаил нерешительно опустил руку в воду и, покопавшись, вытащил небольшой слиток, внешне весьма похожий на настоящее золото! Впрочем, быстрая проверка на вес и на зуб показала, что это и было золото!

Хлопова за столом восхищенно всплеснула руками. Салтыков, стоя у двери, от душевных переживаний издал возглас, более похожий на визг голодного хряка. И только царь оставался внешне совершенно спокоен и почти равнодушен к произошедшему на его глазах чуду.

– И много у вас этой мастики?

– Увы, государь, это все, что у нас есть. Изготовить новую можно, но сложно и дорого. К тому же звезды пока не благоприятствуют данному мероприятию. Надо ждать!

Михаил вертел в руках слиток алхимического золота и размышлял. Его хмурое лицо не сулило алхимикам ничего хорошего. Не давая царю принять решение самому, Ди постарался направить его мысли в нужную ему сторону.

– Вашему величеству не стоит беспокоиться. Звезды, в конце концов, переменчивы. Ангелы наделили меня многими знаниями, а как только они разрешат провести восемнадцатидневный ритуал эвокации[38], то возможности мои возрастут кратно по отношению к сегодняшним!

– Ангелы? – недоверчиво развел руками Михаил. – Как они вообще говорят с тобой?

Алхимик загадочно улыбнулся и достал из потайного кармана своего дублета небольшой футляр, обтянутый змеиной кожей. Внутри лежал черный полированный камень, для удобства снабженный изящной резной ручкой из слоновой кости.

– Мой «глазок»! – с гордостью произнес он тут же и пояснил свои слова: – Однажды, много лет назад, после долгой и горячей молитвы Господу нашему ко мне явился ангел Ариэль. Он пообещал мне свою дружбу и содействие в проникновении за завесу будущего. В одно из своих последующих посещений Ариэль подарил мне отполированный черный кристалл, с помощью которого стало возможно поддерживать связь с ним и другими духами, обитающими за пределами человеческого мира. Помимо того, камень способен пронзать одной лишь силой, заключенной в нем, пространство и время, показывая события настоящего, прошлого и будущего!

– Что же он показывает?

– Все. Надо только настроиться на должный лад! Хотите увидеть вашего отца, государь?

Михаил вздрогнул и нахмурил брови. При дворе каждый знал, как сильно молодой государь скучал по своему отцу, и любые уловки, так или иначе касавшиеся этой темы, грозили плуту большими проблемами.

– Ты, наверно, смеешься? Он в Польше. В плену у короля Жигимонта[39].

– Для «глазка» это не преграда! О древнем искусстве катопромантии[40] говорил еще Пифагор!

– И ты можешь показать мне отца? Смотри, чародей, с огнем играешь!

Ди, иронично ухмыльнувшись, пожал плечами и снова обменялся с Келли взглядами. Келли кивнул и зачем-то направился к двери потайного хода.

– Еще недавно, – продолжил Ди, проводив помощника взглядом, – это было весьма затруднительно, ибо кристалл слишком мал, образы в нем неверны. Видения неуловимы, смутны и загадочны. Неподготовленному человеку без опытного проводника даже понять их сложно. Но теперь благодаря механизму, созданному магистром Келли, делать это стало много проще!

В это время субтильный Келли с трудом внес в комнату массивный черный ящик, у которого отсутствовала задняя стенка, заменял ее кусок плотной материи темно синего цвета. Не говоря ни слова, алхимик установил свое изобретение на край стола и принялся его настраивать, не забывая посылать Михаилу поклоны и томные улыбки. Закончив, он осмотрел конструкцию со всех сторон и, оставшись довольным собой, обратился к царю:

– Государь, все, что вам нужно, – это сесть рядом с ящиком, засунуть голову внутрь и сосредоточиться на видении, которое вы желаете получить.

– Миша, не надо! – Хлопова попыталась остановить царя, но он не стал слушать, мягко приложив свой указательный палец к ее губам. Желание увидеть отца пересилило осторожность.

Михаил решительно сел на трехногий табурет, приставленный Келли к столу, и засунул голову внутрь ящика. Ди накрыл его куском материи, опустил в небольшую прорезь на верхней крышке коробки свой загадочный «глазок» и выдвинул спереди ранее неприметную трубу, заклеенную черной бумагой.

– Belzazel! Belzazel! Belzazel! Thittersa Zapkyos Brusiat Algior Soryam Ferozim Abdizoth Mulosin Belzazel! Belzazel! Belzazel![41] – монотонно запел он, при каждом такте ударяя в невесть откуда взявшиеся у него кастаньеты.

В ящике было довольно душно. К тому же сильно пахло рыбьим клеем, запах которого Михаил с детства терпеть не мог. Шло время, ничего не происходило. Постепенно царь, привыкший к темноте, стал различать смутные силуэты, скрытые за стеной сизого тумана, наполнявшего далекий и постоянно удаляющийся от него горизонт. Из-за этого загадочного явления немного кружилась голова и создавалось странное ощущение, что пространство внутри короба казалось большим, чем снаружи. До рези в глазах вглядываясь в туман, царь заметил, что силуэты отнюдь не стояли на месте, а постоянно перемещались из одного угла в другой, на короткий миг возникая и снова исчезая в сизом мареве. Михаил упорно ждал, проявляя завидную сдержанность. Наконец мглу озарил яркий свет, появившийся откуда-то извне. Клубы тумана, как тяжелые портьеры, раздвинулись, и перед изумленным взором молодого царя открылось ошеломляющее видение: мрачное сводчатое помещение, тускло освещаемое нещадно чадящим масляным фонарем. Стены, сложенные из грубого камня, в некоторых местах, видимо, от царящей сырости покрытые зеленой плесенью. На полу грязные, изъеденные молью ковры. На стенах облезлые, с клоками полинявших ниток гобелены, сюжеты которых уже не угадывались даже приблизительно.

«Что за хоромы? – подумалось Михаилу. – Где это? Право, не у нас!»

Неожиданно видение стронулось с места, словно некто со стороны перемещал его по кругу. Незаправленная походная кровать. Грубый, тяжелый стол. На столе остатки еды, среди которых суетились вездесущие мыши. В дальнем углу огромный, в рост человека, камин. В очаге медленно догорало сучковатое полено. Рядом с камином стоял, грея руки над огнем, статный мужчина, одетый в длинный вощаный[42] жупан с червлеными[43] пуговицами из крученого шнура.

– Батюшка! – закричал молодой государь, подавшись всем телом вперед, словно вознамерился одним рывком проникнуть внутрь волшебной коробки. – Я здесь! Я…

Массивная конструкция со скрипом пошатнулась, но устояла на месте.

– Государь! – застонал Михаил, осознав всю тщетность попытки.

Он вдруг испугался, что его легкомысленный порыв мог нарушить связь с отцом, и видение, исчезнув, никогда не появится вновь, но, к его удивлению, этого не случилось. Вглядевшись, он, как и мгновениями ранее, увидел мрачную комнату, горящий камин и отца, стоявшего рядом. Филарет, подслеповато щурясь, смотрел прямо на Михаила и что-то кричал ему, размахивая руками, но разобрать слова, что говорил отец, было невозможно, ибо звук не проникал сквозь бездну, отделявшую их друг от друга. Вскоре вновь возникшие клубы сизого тумана медленно, но верно поглотили в себе таинственную комнату, а с ней и Филарета.

– Нет! – завопил Михаил, вынимая голову из волшебного ящика. – Верни его, чародей! Немедля! Я приказываю!

Ди, потупив взгляд, беспомощно развел руками.

– К сожалению, государь, это невозможно! Канал весьма тонок и неустойчив, а механизм слишком мал и хрупок. Для создания устойчивой связи, способной пронзать пространство, нужен другой, более мощный!

– И вы можете его создать?

– Разумеется, ваше величество. В наших силах дать вам возможность не только увидеть отца, но и встретиться с ним во плоти.

Царь замер – пораженный неожиданным предложением английского авантюриста.

– Как такое возможно? Я не верю!

– Наша безупречная репутация при монарших дворах Европы служит тому порукой! – с жаром возразил царю Артур Ди. – Мы соберем для вас особую машину, государь. Она создаст в обширном море вечности пространственное «яйцо», независимое от вселенной времени, в котором пребывает человеческое сознание. Существовать оно сможет недолго, но достаточно, чтобы позволить встретиться с вашим батюшкой. Мы называем это домом Еноха, а путь к нему – мостом Ангелов!

Михаил поморщился и покачал головой:

– Ничего не понял, но звучит слишком красиво, чтобы быть правдой!

Келли, по большей части молчавший все это время, запальчиво воскликнул, защищая свое творение.

– Государь вправе не верить, но он мог убедиться – наши машины работают!

Ди тут же поддержал своего товарища.

– Доверьтесь нам! Мы с мэтром Келли отвечаем за успех собственными головами! Если что-то пойдет не так, как задумано, мы безропотно сложим свои головы на плахе!

Царь на мгновение задумался и, бросив взгляд на едва сдерживающую себя невесту, шутливо погрозил ей пальцем.

– Хорошо. Что для этого надо?

– Время и деньги, государь!

– Они у вас будут. Все, что надо, получите у Салтыкова.

Михаил встал и, не прощаясь, направился к выходу. В дверях он обернулся и бросил пристальный взгляд на алхимиков.

– Никто не должен знать о нашем договоре! Ни одна живая душа!

– Милость его величества не знает границ! – хором откликнулись англичане, низко склонив свои головы.

Спускаясь по ступеням красного крыльца аптеки, Мария не стерпела, и ее раздражение вырвалось наконец наружу.

– Миша, как ты можешь доверять этим проходимцам? У меня сердце тревогу чувствует! Словно жаба холодная в перину забралась. Не верь им, не надо!

Шедший сзади Салтыков из чувства предосторожности поспешил поддержать будущую братаниху[44].

– Государь, хотя я и привел их к тебе, но тоже должен сказать – лично я им не доверяю!

– Вот как? – усмехнулся царь, садясь в карету. – Значит, будь вдвойне осторожен и докладывай мне обо всем!

Царский возок неспешно катил по Китай-городу. Громыхая колесами, он свернул на Певчую в сторону Богоявленского монастыря. Мария сидела напротив царя и молча смотрела в слюдяное оконце, сквозь которое даже солнечный свет проникал весьма неохотно.

Михаил, почему-то решив, что невеста обижается, хмыкнув, теплой рукой примирительно потрепал ее по колену.

– Не переживай, милая! Все будет хорошо!

Девушка, бросив на царя рассеянный взгляд, раскрыла перламутровый футляр, лежавший на коленях, и достала подаренного скарабея. Лицо ее выглядело растерянным. Словно в чем-то колеблясь, Мария осторожно зажала игрушку в ладони и прикрыла веки. Через мгновение глаза широко раскрылись, отразив целую палитру чувств, бушевавших в душе. С чувством откровенной гадливости она швырнула ценный подарок в угол кареты. Корпус драгоценного механизма сразу треснул, рассыпавшись по полу кучей разнообразных колесиков, пружинок и мелких шестеренок.

– В чем дело?

Лицо Михаила выражало недоумение.

Мария бросила на царя тревожный взгляд и сбивчиво прошептала, едва сдерживая слезы:

– Страшно мне, Мишенька! Не те они люди, за кого себя выдают… Я знаю. Чувствую… Веришь?

Царь смущенно огладил рукой свою жидкую бородку и расстегнул ворот сорочки. Сняв с шеи небольшую ладанку на тонкой серебряной цепочке, он протянул ее Хлоповой.

– Надень. Это тятеньки. Он мне ее в ссылку дал!

– Как можно, государь?

Мария испугано отшатнулась от предложенного подарка, но Михаил настойчиво повторил:

– Возьми, говорю! Придет время, она нас обоих сбережет!

Глава 6

– В Китай-городе на съезжем дворе дьяк Игнатий Аникеевич Лукин доносит, что Троицкого-Сергеева монастыря крестьянин, звать Оськой, Андреев сын: шел-де Оська из-за Москвы-реки, как на Москворецком мосту, неведомо какого чину люди, напавши на Оську, били его и увечили, за волосы драли и голову проломили. А по смотру на нем, Оське, голова проломлена, и рубаха изодрана, и волосы все выдраны…

– Далее.

– В Земляном городе, за Яузой, в Семеновской слободе объезжий Иван Матвеевич, сын Бобоедов отписывает, что Кабацкого приказа подьячий Андрей Степанов шел из города и его-де, Андрея, на Яузском мосту гулящий человек Мишка Сергеев бранил всякой непотребной бранью и похвалялся резать ножом, и порезал у него у левой руки мизинец, и зашиб по голове…

– Не то.

– В Белом городе, на Сретенке. От Степана Якимова Перского. Пишет, что Татьянка, жена сретенской сотни тяглеца Ивана Савкина повздорила в стекольной лавке оконничного ряда, что напротив Лобного места, с торговым человеком Никонкой Никифоровым да в сердцах побила ему связку оконных стекол на 8 алтын и 2 деньги и 3 фунта оконной слюды на 3 рубля, чем привела его в состояние горестного изумления и печали неизбывной…

– Что еще?

– Там же, на Сретенке, отставной стрелец Захар Гвоздев застрелил из пищали черта, воровавшего кур…

– Стой!

Дьяк Земского приказа Иван Степанов, читавший отписки объезжих голов, замер на полуслове и вопросительно посмотрел на отца Феону.

– Давай подробнее!

– Так это почти все… – виновато заморгал белесыми ресницами опечаленный дьяк.

– Стрельнул ему в брюхо и закрыл в курятнике, а пока бегал за решеточным приказчиком, нечистого дух простыл. Понятное ведь дело – черт, он и есть черт. Ждать не будет!

– Погоди ты со своим чертом! – отмахнулся монах от суеверных россказней Степанова. – Где, говоришь, это было?

Степанов еще раз взглянул на запись.

– На Сретенке, у Введенской решетки. Рядом с двором князя Ивана Петровича Засекина.

Феона кивнул и поднялся со скамьи, на которой слушал сообщения дьяка.

– Все, далее можешь не читать. Верни отписки Проестеву, более они мне не нужны.

Степанов собрал в кучу свитки, лежавшие на столе, и помялся в нерешительности, почесывая лохматый затылок.

– Чего тебе?

– Я по поводу украденной литореи.

Отец Феона усмехнулся и по-отечески похлопал провинившегося дьяка по плечу.

– Что говорить? Плохо, но кто не без греха? Путь опыта, Ваня, – самый горький из всех известных!

Степанов почему-то расстроился и решительно замотал головой.

– Спаси Христос, Григорий Федорович, но я не о том!

– Любопытно! – хмыкнул Феона. – Объяснись!

– За два дня до гибели капитана я заходил к нему узнать, как продвигаются дела с тайнописью.

– Вот как? И что?

Степанов наморщил лоб и неопределенно пожал плечами.

– Крутился у него в доме некий Ричард Свифт. Секретарь английского посольства.

– Не путаешь? Не голландского? – перебил его отец Феона.

– Нет. Точно – английского! Капитан его представил, мол, секретарь аглицкий…

– Ладно. Дальше!

Степанов заморгал глазами, мысленно обдумывая, как бы доходчивей объяснить Феоне свои сомнения.

– Не понравился мне этот англичанин, – наконец произнес он. – Скользкий, как пиявка. Все вынюхивал, выспрашивал. Во все нос свой совал!

– Они что, друзьями были?

– Нет, просто знакомыми. Даже не близкими. Как пришел, так и ушел. А вот в тот вечер, когда дом капитана обнесли, в соседнем переулке караульщики видели черную карету с красными колесами. Такая в Москве только у английского подворья имеется. Думаешь, случайное совпадение?

Феона отрицательно покачал головой.

– Совпадения редко бывают случайными. Во всяком случае, я в них не верю.

– Я тоже! – встрепенулся дьяк и продолжил: – Карета долго стояла не двигаясь. Потом к ней подошли двое, по самые глаза закутанные в плащи, молча забрались внутрь, и она сразу уехала, успев до того, как на Сретенке и Лубянке сдвинули рогатки.

– Занятно! Начальнику о том докладывал?

– Не успел! Он мне сразу по морде сунул и в холодную упек!

– Понятно.

Феона криво усмехнулся и с размаха хлопнул дьяка по плечу, едва не свалив того с лавки.

– Все, Ванька, дуй в приказ, а Проестеву расскажи то, что мне рассказал. Ты не подлеток[45], чтобы обижаться!

Дьяк недовольно закряхтел под тяжелой дланью монаха.

– А ты что же, Григорий Федорович?

– А я пойду навещу нашего незадачливого охотника на бесов. Как там его?

– Захар Гвоздев…

Глава 7

Найти дом Гвоздева большого труда не составляло. После истории с вороватым «чертом» показать дом стрельца в Покровской и Сретенской сотнях мог первый попавшийся малолетний сопляк, дни напролет проводивший на улице и все про всех знавший. Но вот побеседовать с местной «знаменитостью» оказалось делом непростым. Отставной стрелец наотрез отказался разговаривать с монахом о случившемся. Более того, пообещал переломать ему ноги и руки, если еще раз увидит его у своих ворот.

В этом, собственно, не было ничего удивительного. Москвичи по природе своей были люди строптивые и самовольные. Послать к черту, если что, могли не только любопытствующего по собственной праздности безвестного инока, но и сами власти, если сила в тот момент была не на их стороне.

Объезжие головы жаловались в Разрядный приказ, что обыватели московские и разных чинов люди «учинились непослушны». Избы и мыльни топили безвременно, на караулы ходить отказывались и надолбы строить не желали.

Задержанных за различные проступки власти на местах регулярно сажали в чуланы и ледники, откуда они беспрепятственно сбегали домой. Непослушных за нарушения и неисполнения распоряжений объезжие головы били дубьем и батогами, но точно так же и горожане без всякого уважения к чину угощали их дрекольем и плетьми.

Вот не понравился отец Феона Захарке Гвоздеву своими расспросами, и необузданный в гневе мужик захлопнул перед ним калитку, пообещав в следующий раз разобраться с любознательным иноком по-мужски. Тут надо добавить – обещал напрасно и крайне опрометчиво!

Услышав повторный, громкий и требовательный стук, Захарка схватил воткнутый в плаху топор и, раздраженно рыча, отворил ворота. В следующий миг он уже лежал с разбитым носом на мокрой от растаявшего снега земле и мычал что-то нечленораздельное, мутным взором разглядывая плывущие по небу облака.

– Убили! Насмерть убили мужика моего! – заголосила жена Захарки и, суматошно размахивая руками, опрометью выскочила со двора на улицу.

– Спасите! Караул! Тати на дому живота лишают!

Заполошная баба горланила с надрывом, однако вернуться во двор, где якобы убивали ее мужа, совсем не спешила. Вокруг нее собралась толпа зевак, самые храбрые из которых дерзновенно заглядывали в ворота, при этом не проявляя желания зайти в них и выяснить, по какому случаю такой знатный переполох учинился?

Не обращая внимания на весь этот перегуд снаружи, Феона присел над Гвоздевым и протянул ему кусок домотканого холста, снятый им с тына.

– Ну, теперь поговорим или мне тебя на съезжий двор тащить?

Захар сплюнул на землю кровавую слюну, взял протянутый платок и приложил к разбитому носу.

– А чего не поговорить, коль хороший человек!

Отец Феона беззлобно усмехнулся в густые, опрятно стриженные усы и охотно помог стрельцу подняться на ноги. Со спины донесся громкий топот подкованных сапог и послышались возмущенные голоса.

– Бесчинствуешь? Кто позволил? Что ты за монах такой?

Феона не спеша обернулся. Три чернослободца, один из которых был вооружен коротким бердышом, а двое остальных – угрожающего вида дубинками, со всех сторон утыканными коваными гвоздями, зашли во двор и направились прямиком к монаху.

– А сами-то вы кто, православные? – спросил он с ухмылкой.

Эта высокомерная ухмылка сильно не понравилась чернослободцу, перекидывавшему с руки на руку бердыш на коротком и толстом древке.

– Мы есть решеточные сторожа с Кисельного, – произнес мужик важно и заносчиво, – я здесь десятский!

– Как звать?

– Кличут Афанасием. Тебе зачем?

– Я Григорий Образцов, помнишь такого?

Услышав громкую фамилию, Афонька стушевался, но, настороженно оглядевшись, быстро взял себя в руки и, подбоченившись, спесиво выпятил нижнюю губу.

– Почем мне знать, что не врешь? Бумага есть?

– Нет бумаги…

– Ну тогда мы тебя самого на съезжий двор отволочем, – заорал десятский, потирая ладони.

Глаза его, вспыхнув как свечки, горели хищным огнем, не сулившим отцу Феоне ничего хорошего.

– Только сперва мы тебя сами проучим, чтобы наших мужиков не задирал.

Афонька, кивнув дружкам, перехватил свой бердыш двумя руками, точно выискивал место на теле монаха, куда было бы сподручней ударить обушком. Караульщики меж тем, поигрывая дубинками, зашли по бокам, весело перемигиваясь, точно все происходящее сильно их забавляло.

Отец Феона, оглядевшись, нехотя поднялся на ноги и устало покачал головой.

– Как же я не люблю это!

Перехватив предплечьем занесенный над ним бердыш, монах, развернувшись, заплел древком руки противника, и, схватив его за шею, резко толкнул по кругу вниз и вбок. Десятский, потеряв оружие, перевернулся в воздухе и, нелепо дрыгая ногами, рухнул оземь, сильно ударившись спиной. От удара у него перехватило дыхание. Все, что бедняга смог выдавить из себя в тот момент, был протяжный стон, полный боли и удивления.

Не останавливаясь на поверженном десятском, отец Феона следом свалил одного из караульщиков, ткнув древком в солнечное сплетение, а второго положил рядом простым шлепком ладони по лбу. Убедившись, что поле боя осталось за ним, монах отшвырнул бесполезный теперь бердыш, который, пролетев по дуге, воткнулся в землю между ног завывшего от страха решеточного.

– Григорий Федорович, прости Христа ради! Не признал!

Вразумление действием оказалось столь весомым, что Афонька мгновенно вспомнил имя знаменитого московского судьи и воеводы, в свое время наводившего трепет на весь воровской мир стольного города.

– Вот и славно, десятский.

Феона смерил Афоньку холодным, как сталь клинка, взглядом и скупо улыбнулся одними губами.

– Теперь иди. Глазунов-ротозеев в шею гони, – добавил он в спину десятскому, – путаются под ногами!

– Слушаюсь!

Афонька угодливо склонил голову и, растерянно озираясь, вышел со двора, плотно затворив за собой ворота. Во дворе остались только сам отец Феона, Захар Гвоздев с беспрерывно икающей от страха женой да четверо детишек, с дерзким любопытством подглядывавших за грозным монахом из-за приоткрытой двери подклета.

– Ну, Захар Гвоздев, рассказывай, как ты нечистого застрелил?

Скрестив руки на груди, Феона пытливо смотрел на отставного стрельца, словно одними глазами мог проникнуть в его душу.

– А чего рассказывать? – смутился Захар, потупив взор.

– Все рассказывай, что было! – улыбнулся монах и, взяв за локоть, помог стрельцу подняться на ноги.

Сообразив, что бить его сегодня, кажется, больше не будут, Захар осмелел, расправил плечи и решительно махнул рукой.

– Было! Ульянка, баба моя, аккурат после второй ночной стражи с вечери пришла, говорит, в курятнике кто-то озорует. А у меня, понимаешь, в прошлом годе хорек всю птицу за раз подушил! Ну, взял я свою пищаль, захожу в курятник, а там, Господи Иисусе! Черт! Сам маленький, черный, глаза горят, и петух мой под мышкой!

– Глаза, говоришь, горели?

– Горели! Адовым, синим огнем… Страшное дело!

– Странно! – хмыкнул под нос отец Феона. – Ладно, чего дальше было?

– Так, это… – почесал затылок Захар. – Бросился он на меня, я и пальнул со страха, не целясь, а он завыл, точно я ему яйца отстрелил, отлетел в кормушку с зерном, взбрыкнул ногами и затих.

Захар замолчал, обернулся назад и тревожно огляделся, ища глазами поддержку жены.

– Продолжай! – нетерпеливо скомандовал отец Феона, которому надоело вытягивать из стрельца каждое слово, имеющее непосредственное отношение к происшествию.

– Чего продолжать-то? – не выдержал Гвоздев. – Закрыл я дверь и убег, а когда вернулся с десятским, черта уже и след простыл! Знамо дело – нечистый!

– Это все?

– Все! Вот баба моя не даст соврать!

– Все, все… – с горячностью поддержала мужа Ульянка.

– Все? – строго переспросил монах, подозрительно прищурившись.

Не выдержав пристального взгляда отца Феоны, Захар смутился и отвел глаза в сторону.

– Захар! – воскликнула побледневшая вдруг Ульянка.

– Все? – грозно свел густые брови монах.

– Ну было, было… – сдался Захар, повинно склонив голову перед прозорливым монахом.

– Что было?

– Коробочка одна!

– Эх, Захар, Захар, – выдохнула расстроенная жена и, обреченно махнув рукой, ушла в дом, загнав туда же уже совсем осмелевших детей.

– Ульянка! – плаксиво заныл стрелец, проводив женщину унылым взглядом побитой собаки.

– Давай, Гвоздев, не тяни, – вернул его к действительности строгий голос отца Феоны, – говори, что за коробка?

– Маленькая, не больше четверти[46]. На подстилке лежала.

– Что в ней?

– Почем я знаю? Боязно было открывать. Она тоже светилась, как глаза у черта!

– Что же ты с ней сделал?

– Отнес на лопате да в пруд сбросил! Что я, межеумок, беду кликать?

Отец Феона не стал дослушивать откровения Гвоздева. Вместо этого он крепко схватил его за ворот старенькой однорядки и резким движением потащил за собой.

– Пошли!

– Куда? – заартачился отставной стрелец, всем телом пытаясь выкрутиться из крепкого захвата могучего монаха.

– Покажешь, куда бросил.

Гвоздев без всякой охоты отвел отца Феону на край своих маленьких владений, где у него имелась яма размерами две на три сажени, доверху заполненная водой.

– Здесь… Сюда бросил! – засопел Захар, мрачно указав пальцем на место в паре аршин от берега.

Феона посмотрел в указанную сторону и покачал головой. Едва началась вторая седмица октября, и снега на Москве толком не видели, но вода в пруду уже покрылась настоящим льдом, пока еще тонким и прозрачным, как слюда. Было довольно холодно, однако выбирать не приходилось. Феона плотнее запахнул на себе полы кожуха и с сочувствием взглянул на стрельца.

– Ну что? Сам бросал – сам и доставать будешь.

– Что? Нет… да ни за что! – замотал головой Захар, отступая от края водоема. – Грех это!

– А кто тебя просил доказательства уничтожать? – пожал плечами Феона и крепко схватил мужика за рукав однорядки. Давай объясню. Ты ведь не черта в курятнике подстрелил, а человека. Маленького, черного, но такого же, как я или ты. А хуже всего, что оказался он иноземцем! Догадываешься, Захар, чем тебе это грозит? Крал он у тебя петуха или нет, еще вопрос, а вот его труп в леднике съезжего двора на Сретенке – явь, от которой не сбежать!

– Чем же мне тогда поможет эта коробочка, – насупился Гвоздев, неуверенно переступая с ноги на ногу.

– Это поможет мне, а я помогу тебе! Так что лезь. Греха не бойся, грех я твой отмолю!

Захар после недолгих размышлений досадливо сплюнул под ноги и, скинув с себя нехитрую одежонку, остался в одном исподнем.

– Вот же ж! – произнес он негодующе и пробил голой пяткой тонкий лед пруда.

– Ы-уу-ааа-оо-о! – разнесся над окрестностями утробный рев озабоченного осенним гоном лося, и Гвоздев, отбросив последние сомнения, погрузился в воду с головой.

Нырял он долго, каждый раз громко матерясь, отфыркиваясь и отплевываясь, прежде чем решиться нырнуть снова. Феона в какой-то момент даже пожалел, что заставил мужика нырять в ледяную воду.

– Нашел! – радостно завопил Гвоздев, вприпрыжку скача по воде на берег. – Нашел я!

Вода стекала по нему ручьями, ноги, руки и лицо были мертвецки синими, но на губах играла счастливая улыбка. Захар протянул монаху плоскую черную коробку из тонкого металла с какой-то замысловатой гравировкой, похожей на один из алхимических пентаклей и надписью на неизвестном Феоне алфавите.

– Вот она, нашел я! – все время повторял отставной стрелец, стуча зубами и шмыгая носом.

– Оденься, – произнес Феона, взяв протянутую ему коробку, – не ровен час заболеешь. Вон жена тебе одежку несет.

Монах кивнул на Ульянку, со всех ног бегущую к ним. Плача и причитая, она укутала его в бараний кожух, нахлобучила на голову заячий треух и заставила одеть старые валенки, все это время бросая на жестокого монаха осуждающие взгляды.

– Ничего, я терпеливый! – щурился Захар. – Хочу узнать, за что я жизнь едва не положил!

Отец Феона понимающе усмехнулся и, вытащив засапожник, одним отточенным движением вскрыл крышку. После чего слил попавшую внутрь воду.

– Ловко! – похвалил Захар и заглянул на дно коробки.

То, что он увидел, сильно смутило отставного стрельца. Лежали там пинцет, мерная ложечка для алхимических опытов, пригоршня мелких английских пенни и терракотовый пузырек, плотно закупоренный пробкой.

– Разочарован? – улыбнулся Феона, глядя на вытянувшуюся физиономию Гвоздева.

Захар смущенно хмыкнул и указал пальцем на пузырек.

– А это что?

– Сейчас узнаем.

Отец Феона извлек пробку и поднес горлышко к носу. Запаха не было, тогда он вылил содержимое на ладонь и растер между пальцами. Это была маслянистая мазь белого цвета. Монах прикрыл руку плащом, защищая ее от солнечного света, и рука вдруг засветилась синим потусторонним светом, до смерти напугав Гвоздева и его жену.

– Он, он и есть! – завопил Захар, размахивая руками.

Феона засмеялся.

– Не бойся, неопасно. Мазь не ядовита. Это Холодный огонь[47]. Черная бестия себе рожу мазала, чтобы народ пугать, а коробка светилась, потому что он ее этой мазью испачкал.

Стрелец подошел к монаху и тоже намазал себе руку, после чего, дурачась как ребенок, стал пугать ей свою Ульянку, которая каждый раз при этом крестилась и вопила как заполошная.

– Холодный огонь, – как бы между прочим пояснил отец Феона, – изготавливается из смеси белого песка и выпаренной человеческой мочи…

Гвоздев сразу перестал дурачиться и брезгливо вытер ладонь о полы своего кожуха.

– И оно того стоило? – спросил обиженно.

– Что стоило?

– Ну, нырять за этой коробкой?

– Стоило. Не представляешь, как стоило!

Отец Феона положил коробочку в походную сумку, висевшую у него на бедре, и ободряюще похлопал Гвоздева по плечу.

Глава 8

В самом конце четвертой стражи[48], как раз когда на колокольне Знаменского монастыря ударили в колокола, созывая народ на вечерню, к красному крыльцу палат английского двора подъехал крытый возок, из которого вышли двое. Один, молодой, крепкий, поджарый, с крупной «лошадиной» головой и глазами навыкате, одет был как знатный московский вельможа. Второй, много старше первого, могучий, широкоплечий, с «породистым» лицом, обрамленным длинными седыми волосами, одеждой своей более всего походил на монаха.

Тот, что моложе, быстрым шагом подошел к сторожу, державшему наготове алебарду, и, надменно выпятив нижнюю губу, важно произнес:

– Доложи, главный судья Земского приказа думный дворянин[49] Степан Проестев желает видеть английского посланника.

– По какому делу? – нимало не смутившись высокой должности посетителя, нехотя ответил охранник.

– По государеву, дубина! Я что, по-твоему, на исповеди? Давай бегом!

Охранник отвел глаза в сторону и упрямо замотал головой.

– Не имею права! Я на посту.

– Чего сказал? Да я тебя в капусту!

Глаза Проестева сузились, лицо побелело от гнева. Не думая о последствиях, он яростно замахнулся на сторожа своей тростью с тяжелым бронзовым наконечником, искусно выполненным в виде оскалившейся морды медведя. Охранник, видимо, предполагавший нечто подобное, издал громкий боевой клич, похожий на вопль, и выставил вперед свою алебарду. Не дожидаясь печальной развязки, отец Феона сделал шаг вперед и рукой схватился за древко направленного на судью оружия.

– Как же увидеться с послом, мил человек, коль ты и звать не желаешь, и внутрь не пускаешь?

Монах говорил спокойно, но в голосе его слышались стальные нотки. Охранник тщетно пытался освободить свою алебарду. С таким же успехом можно было пытаться руками вырвать из земли дерево. Не веря своим глазам, он сделал еще одну попытку с тем же результатом. Молодой, крепкий воин не смог даже пошевелить своим оружием. Между тем на шум из дверей палат выбежал ассистент одного из четырех находившихся в Москве консулов торговой компании. Узнав, в чем дело, он без колебаний и предельно вежливо пригласил непрошеных гостей внутрь. В казенной палате он усадил их за большой обеденный стол и, попросив немного подождать, скрылся в дверях черного хода.

Дождавшись, когда за порогом стихнут шаги англичанина, отец Феона бросил удивленный взгляд на Проестева, который, казалось, был совершенно расслаблен и весьма доволен собой.

1 Предварительные переговоры; временные решения, соглашения (в отношениях между государствами).

2 День памяти святого апостола Фомы отмечается 19 октября (6-го по старому стилю).

3 Скудельня – божий дом, убогий дом.

4 Низший служитель в приказе, прежде всего в полиции.

5 Алхимик. Знаток тайн или таинственных средств.

6 Главный врач.

7 Стадии процесса приготовления искусственного золота.

8 Изготовители лекарств.

9 Совр. Воздвиженка.

10 Черное дерево.

11 Процесс получения философского камня.

12 Простая заячья или овчинная шуба.

13 Крашенный в серое холст.

14 Пропитанная жиром епанча.

15 Русский лекарь, впоследствии прославившийся своим искусством.

16 Medicum purum – таким термином обозначались врачи с университетским образованием. Хирурги к ним не относились и считались ремесленниками.

17 Русская рукопись «Комментарии Галена к сочинениям Гиппократа», написанная в ХIV – ХV вв.

18 Хирургический нож.

19 Ларец, ковчежец.

20 Массивный хирургический нож.

21 2,13 см.

22 Перевязка.

23 Вата.

24 Мазь.

25 Перевязка.

26 Алхимия.

27 При Михаиле Федоровиче уличенных в курении наказывали отрезанием носа или ушей.

28 Совершается 8 октября по юлианскому календарю.

29 7119–1611 гг. н. э.

30 Торг, Пожар – старинные названия Красной площади.

31 Металлургический или стекольный заводик, мастерская.

32 Создание медицинских препаратов из лекарственных растений с применением алхимических методов.

33 Алхимическая печь.

34 Двоюродный брат.

35 Четыре процесса приготовления золота.

36 Процесс преобразования вещества в более высокую форму.

37 Реактив, необходимый для трансмутации металлов в золото.

38 Призыв духа, демона, божества или других сверхъестественных существ в западном эзотеризме.

39 Сигизмунд III Ваза (1566–1632) – король польский и великий князь литовский (1587–1632), король шведский (1592–1599).

40 Использование для ясновидения кристаллов и особым образом отполированных металлических зеркал.

41 Зов Четвертого Духа в Енохианской магии.

42 Цвет воска, от желто-серого до янтарно-желтого.

43 Темно-красный, малиновый, бордовый.

44 Жена двоюродного брата.

45 Подросток.

46 Старинная мера длины, четверть аршина, пядь ≈ 177,8 мм.

47 Фосфор. Считается, что он был открыт гамбургским алхимиком Хеннигом Брандом в 1669 году.

48 Около 18:00.

49 На самом деле Проестев был пожалован этим чином 16 лет спустя.

Продолжить чтение