Основа привязанности. Как детство формирует наши отношения

Глава 1

Когда приходит тигр: истоки системы привязанности

Я каждый раз опаздывал на занятия к Гарри Рейсу. Все потому, что их начало пересекалось с концом занятий по писательскому мастерству, которые я вел в соседнем колледже, и даже если мне везло со светофорами и парковкой, я задерживался хотя бы на 10 минут. Так что я тихо заходил через заднюю дверь в лекционный зал, похожий на амфитеатр, и садился на последний ряд.

На самом деле это оказалось преимуществом, потому что оттуда я видел всю сотню студентов и отмечал, кто слушает, а кто нет. В тот первый день я заметил молодого человека, который проверял почту, девушку, погруженную в соцсети, и еще одного парня, следящего за биржевыми сводками.

– Это классная теория, – услышал я, когда занял свое место. У Гарри был рост метр девяносто, глубокий, зычный голос, и говорил он нарочито медленно. – Мы считаем, что она объясняет невероятное количество вариантов человеческого поведения: детство, близкие взрослые отношения, практически все отношения в течение жизни.

Когда я впервые узнал о Гарри, одном из лидеров в исследовании отношений, который жил и преподавал в моем родном городе, я пригласил его выпить кофе. В середине нашей встречи женщина за соседним столиком внезапно повернулась и воскликнула:

– Вау! Я бы заплатила, чтобы оказаться с вами за одним столом! То, о чем вы говорите, так правдиво. Жаль, что я не знала этого в молодости, – это уберегло бы меня от кучи огорчений!

Странно, но Гарри ничуть не удивился такому вмешательству.

– Люди слышат об этом, – сказал он мне, – и говорят: «Да, именно это я хочу изучать. Именно в этом я хочу разобраться».

Я хотел разобраться в своем стиле привязанности и в том, как он, вероятно, повлиял на мои отношения и поведение. Я прошел через развод и долгий роман. Если бы я знал, что изучение этой темы способно помочь мне построить стабильные отношения, я сделал бы это раньше.

Позднее мой интерес расширится до понимания того, как привязанность влияет на разных людей: на их отношения с семьей и друзьями, на то, как они растят детей, ладят с коллегами, справляются с потерями, и многое другое. Может ли теория привязанности стать ключом к более глубокому пониманию нашего поведения и жизни?

На большом экране Гарри показывал фотографии родителей – людей и животных, которые оберегают своих детей: мать несла ребенка на спине, отец держал сына на коленях, кошка вылизывала двух котят, белая медведица укрыла медвежонка своим телом.

– Давайте посмотрим на первый слайд, – сказал Гарри. – Обратите внимание, что независимо от того, какой вид мы рассматриваем, между взрослым опекуном и ребенком существует физически близкая, покровительственная связь.

В классе было тихо, за исключением щелканья клавиш ноутбуков. Я со своими рукописными заметками был словно пришельцем из другого поколения.

На следующем слайде была черно-белая фотография безупречно одетого британца среднего возраста в твидовом пиджаке поверх шерстяного свитера.

– Во время Второй мировой войны, – начал Гарри, – отцы ушли на фронт, а многие матери погибли во время бомбежек Лондона, и достаточно большое количество детей оказалось в детских домах. В то время там работал молодой британский психиатр и психоаналитик Джон Боулби.

Красная точка лазерной указки Гарри остановилась на изображении британца.

– Боулби обратил внимание на поведение этих детей, – продолжил он. – Он отметил, что хотя их и разместили в чистой и стерильной обстановке, хорошо кормили и оказывали медицинскую помощь, они плохо развивались. У них наблюдался недостаток веса. Они впадали в депрессию. Некоторые умирали.

Девушка, сидящая впереди меня, оторвала взгляд от телефона.

– Боулби заметил кое-что еще, – сказал Гарри. – Его впечатлило то, как эти дети плакали, следили за дверью и звали своих матерей. Он назвал это «поисковым поведением». И он решил, что это человеческий эквивалент поведения животных. Вы же наверняка видели маленьких котят или щенков: когда кто-то страшный входит в комнату, что они делают? Немедленно бегут к матери.

В тот день Гарри не упомянул, что примерно в то же время, когда Боулби наблюдал за последствиями потери матери у сирот, Гарри Харлоу, психолог Висконсинского университета, наблюдал схожий феномен у обезьян. Его работа в дальнейшем повлияет на Боулби.

Самым известным экспериментом Харлоу стало отделение детенышей макак-резусов от матерей сразу после рождения.

Затем детенышам было предложено выбрать между двумя «суррогатными матерями» из проволоки: на одной из них была закреплена бутылочка с молоком, а на другой молока не было, но она была покрыта мягкой тканью. Каков результат? В большинстве случае детеныши стремились к мягкой маме и бежали к ней каждый раз при испуге; маму с молоком они использовали только ради еды.

«В психологии эти открытия стали легендой, – писал Ли Киркпатрик, – как и ожидалось. Они убедительно продемонстрировали, что как минимум у макак-резусов интерес детей к матери не сводится только к потребности в еде; [вместо этого] они спонтанно ищут физический контакт и комфорт»¹⁴.

«Нет понятия „младенец“, в том смысле, что, если вы начнете описывать младенца, вы обнаружите, что не отделяете его от родителя. Ребенок не может существовать один, он является частью отношений¹⁵».

ДОНАЛЬД ВИННИКОТТ, ПЕДИАТР И ПСИХОАНАЛИТИК

Гарри Рейс отошел от стола на несколько шагов и посмотрел на аудиторию.

– Знаете, – сказал он, – жеребята начинают бегать через день или два после рождения. Это один из способов выживания, но мы так не умеем. Наши дети дольше других живых существ на планете остаются беззащитными. До семи-восьми лет вы умрете, если кто-то не будет присматривать за вами. Если появится тигр, у вас нет шансов.

Гарри сделал паузу и оглядел класс.

– Итак, вы ребенок, – продолжил он, – и к вам идет тигр. Как выжить? Единственный ваш способ – найти родителя, который сможет спасти от тигра, и держаться поблизости от него. Так как же это сделать?

По мере того, как он приближался к ответу, я чувствовал нарастающее напряжение в классе.

– Как вы найдете и удержите родителя? – повторил он и воскликнул. – Вы будете реветь! Плач означает: «Мне страшно! Я хочу, чтобы меня защитили!»

Гарри объяснил, что младенцы используют и другие виды «поискового поведения», например поворачивают голову в сторону человека, следят за ним глазами и трогают руками. Боулби считал, что это позволяет им поддерживать физическую близость, и дети, которые так делают, имеют бóльшую вероятность выжить.

Другими словами, подобное поведение младенцев не случайно. Они биологически устроены так, чтобы выживать путем поиска и развития привязанности к компетентному и ответственному родителю.

Гарри вновь указал на фото мужчины в пиджаке.

– Сложная идея, которую высказал Боулби, – сказал он, – в ретроспективе выглядящая простой, заключается в том, что есть некая эволюционная «система привязанности». Она была создана ради одной простой вещи: формировать и поддерживать физическую близость между младенцем и родителем. Дети, демонстрирующие поисковое поведение, и небезразличные опекуны смогли продолжить род. Младенцы, которые, по сути, говорили: «Какой хороший тигр!» – и хотели пообщаться с ним, и родители, не интересующиеся потомством, продолжить род не смогли. Так что это очень-очень простая и ясная эволюционная адаптация, – добавил Гарри. – И у каждого из вас она есть. Вам не нужно идти в магазин и покупать программу под названием «Система привязанности». Она предустановлена.

Когда Гарри произнес это, молодой человек по соседству со мной оторвал глаза от тетриса.

Значимый взрослый: надежная база и зона безопасности

Когда мы говорим, что у ребенка есть «значимый взрослый», – объяснял профессор Рейс, – мы имеем в виду человека, обычно мать, который выполняет три базовые функции. Во-первых, «поддержание близости»: родитель обеспечивает ребенку безопасность и комфорт, и поэтому ребенку лучше держаться рядом с ним. Во-вторых, «надежная база», служащая опорой, когда дети начинают исследовать мир, и, в-третьих, «зона безопасности», в которую можно вернуться при возникновении опасности.

Истинные объекты привязанности для ребенка или взрослого должны соответствовать еще двум критериям: угроза сепарации от значимого взрослого порождает тревожность, сопровождающуюся протестом (ребенок, например, будет плакать), а потеря его вызывает скорбь.

– Хорошо, – продолжил Гарри, – у младенцев есть система привязанности, которая работает как радар. Когда рядом оказывается что-то опасное: тигр или охотник – радар включается и ребенок думает: «Мой значимый взрослый рядом? Он внимателен, способен интерпретировать сигналы беспокойства и может оказать мне помощь?»

Обычно у детей несколько значимых взрослых. Это могут быть оба родителя, бабушка, дедушка, старший брат, сестра или другие регулярные опекуны. Но с позиции ребенка эти люди не взаимозаменяемы. Существует иерархия, в которой один из них стоит на вершине. Ли Киркпатрик отмечает: «Если бы ребенок внезапно испугался и все его объекты привязанности выстроили в ряд, в первую очередь он побежал бы к тому, кого считает основным»¹⁶.

Ментальные модели

«В первые годы жизни <…> ребенок формирует паттерны отношений <…> [и] накапливает впечатление о том, на что похожа любовь»¹⁷.

ПСИХИАТР ТОМАС ЛЬЮИС И КОЛЛЕГИ

– Боулби считал, что по мере взросления, – продолжал Гарри, – вы понимаете, чего можно ожидать от близких людей. То есть вы узнаете, что «именно так они будут ко мне относиться». Эти убеждения исходят из раннего опыта взаимодействия со значимыми взрослыми, в основном в первые два года жизни. Со временем у ребенка формируется «ментальная модель» (и паттерны в мозге), которая будет влиять на ожидания от отношений и поведение не только в детстве, но и в дальнейшей жизни, «от колыбели до гробовой доски».

Гарри отметил, что основанные на опыте ребенка модели в будущем влияют на его поведение во взрослом возрасте.

– И здесь мы наблюдаем отличие взглядов Боулби и Фрейда, – добавил он. – Фрейд считал, что большинство происходящих с ребенком вещей – это его фантазии, как, например, его либидинальная привязанность к матери. Боулби в это не верил. Он чувствовал, что важны реальные взаимодействия между матерью и ребенком и что именно образованные в их ходе ментальные модели трансформируют детский опыт в черты характера взрослого человека.

Эти ранние убеждения связаны со своим «я» в отношении других людей. «Можно ли меня любить? Будут ли другие люди ценить меня и заботиться обо мне? Насколько мне комфортно быть рядом с другими, зависеть от них, быть уязвимым? Будет ли кто-то рядом, когда я буду в нем нуждаться?» Если ответ утвердительный, ребенок испытывает чувство защищенности. – Гарри нарочито глубоко вздохнул, имитируя облегчение ребенка, чья мама только что подхватила его и унесла в пещеру, защищая от тигра. – «Хорошо, не проблема, у меня все в порядке», что порождает ощущение уверенности, что ничего опасного не случится. Поисковая система выключается, и все хорошо.

Этот человек, как объяснил Гарри, выйдет из детского возраста с верой в то, что окружающие доступны и отзывчивы, и будет думать: «Я могу доверять людям. Я могу позволить себе быть рядом с ними. Я не боюсь близости».

Это надежная привязанность.

– Но что, если поисковая система говорит «нет»? – спросил Гарри. – Что, если ребенок не чувствует, что его защищает компетентный и ответственный взрослый? В таком случае возможны две защитные реакции. Первая вырабатывается, когда младенец плачет, но родитель не реагирует, оставляя его в одиночестве. Никакой близости, никакой зоны безопасности, никакой защиты. Такие дети могут думать: «Рядом нет взрослого, который мог бы заботиться обо мне и защищать. Я малыш, я даже не умею ползать. Я останусь рядом с этим родителем, потому что у меня нет выбора. Но я не стану слишком сближаться с ним или протестовать, потому что это не работает». Ребенок, которого практически всегда игнорируют, учится молчать и избегать близости. Это «ненадежная избегающая привязанность».

Второй вариант защитной реакции формируется у детей с непостоянным родителем. Он иногда рядом, а иногда нет; иногда создает зону безопасности и надежную базу, а иногда нет. Тогда ребенок думает: «Я не понимаю, как сделать так, чтобы взрослый подошел и позаботился обо мне. Я не знаю, что делать. Я чувствую себя брошенным, так что лучше я приложу все усилия, чтобы попытаться привлечь его внимание прямо сейчас». И вместо того, чтобы замолчать, – объяснил Гарри, – такой ребенок плачет еще больше. Он делает все возможное, чтобы дать понять, что очень-очень страдает и «в конце концов, ты же мой родитель, позаботься уже обо мне!» Это «ненадежная тревожная привязанность».

Большое количество исследований показывают, что среди населения США примерно 55 % людей имеют надежный тип привязанности, 25 % избегающий и 20 % тревожный.

– Это довольно постоянные данные, – прокомментировал Гарри. – И они универсальны. Исследования показывают аналогичную пропорцию стилей привязанности по всему миру с незначительными отклонениями в западных и незападных культурах, развитых и развивающихся обществах.

Мне кажется, что идея Гарри о ментальных моделях отлично обобщается словами доктора Киркпатрика. Он пишет: «В сущности ментальные модели отражают ответ ребенка на вопрос: „Могу ли я рассчитывать, что мой значимый взрослый будет доступен в нужный момент?“» Три возможных ответа: «да» (надежность), «нет» (избегание) и «возможно» (тревожность)¹⁸.

Детство Джона Боулби было эмоционально сложным. Он рос в типичной английской семье из верхушки среднего класса начала двадцатого века. Он и его братья и сестры мало контактировали с родителями. «Как и в большинстве семей высшего и среднего класса Эдуардианской эпохи, – пишет биограф Сьюзен ван Дайкен, – мать Джона переложила заботу о детях на няню и помощниц»¹⁹.

Как отмечает психолог и писатель Роберт Карен, мать Джона была эгоцентриком, а отец – агрессором. Родители имели «жесткий подход ко всему эмоциональному» и держались на расстоянии от детей, возложив ответственность за Джона и остальных на главную няню, «несколько холодную», но единственную стабильную фигуру в жизни детей. Было и несколько помощниц, молодых девушек, но ни одна из них не задержалась надолго. Джон, которого в восемь лет отправили в школу-интернат, позже говорил своей жене, что он «в таком возрасте не отправил бы в интернат даже собаку»²⁰.

Все это, по мнению Боулби, имело «длительные негативные последствия».

А мне вся эта ситуация кажется знакомой.

Одно из моих наиболее ранних воспоминаний связано с отцом, который утром уходил на работу. Мы вместе завтракали, пока мама и старшие брат и сестра одевались наверху, а потом он должен был идти. Я бежал в гостиную, залезал на подоконник, и, пока он отъезжал от дома, стучал по стеклу и кричал, чтобы он остался. Снаружи я, должно быть, выглядел как игрушка Гамби на присосках, висящая на окне.

И только когда сам стал отцом, я задумался: мама не работала и оставалась дома. Так почему же, когда отец уходил, у меня начиналась истерика?

Между занятиями мы с Гарри встретились за кофе. На нем были джинсы, флисовая толстовка и туристические ботинки. Вблизи я четко ощущал разницу между его метром девяносто и моими метр семьдесят. Я хотел спросить его о ранних воспоминаниях и их возможной связи с привязанностью, в особенности моей.

– У меня есть детские воспоминания, – сказал ему я, – которые заставляют меня задуматься о своем стиле привязанности.

Я объяснил, что у меня есть несколько воспоминаний о матери, что мой отец иногда заботился обо мне, как и старшая сестра, а еще у нас, как и у Боулби, в разное время было несколько нянь, ни одну из которых я не помню.

– Я даже не знаю, кто был моим основным значимым взрослым, – признался я.

Мои воспоминания об отце смешались. Я помню, как маленького меня он уносил в кровать. Я крепко держался и прижимался своей щекой к его лицу, ощущая успокаивающее прикосновение вечерней щетины. Но он бывал и груб: язвил, шлепал меня, а однажды за руку выволок из дома и потащил в детский сад.

– Я не знаю, сказалось ли это на моей надежной базе, зоне безопасности и типе привязанности, – сказал я Гарри.

Он предупредил меня, что то, как мы помним родителей, семью и даже самих себя в раннем возрасте, не всегда верно. Я подумал, что это хорошее замечание. Вырастив к тому моменту троих детей, я бы не хотел, чтобы они делали выводы о своем детстве на основе нескольких случайных ситуаций. Тем не менее, мне казалось странным, что все события моего прошлого говорили о недостатке привязанности к матери или другому взрослому. Но я даже не был уверен, что мои воспоминания правдивы.

К счастью, у меня оставался крошечный шанс узнать это. Моя мама умерла шесть лет назад, но отец был еще жив. Ему было девяносто пять, и он неплохо себя чувствовал для такого возраста. Хоть он и передвигался медленно, с тростью или ходунками, он жил один, водил машину и наслаждался обедами с друзьями. Несколько раз он падал, но не получил никаких серьезных повреждений. Его сознание оставалось ясным: за последние месяцы он прочел среди всего прочего шестисотстраничную биографию Линдона Джонсона и полную историю древнего Карфагена. Он давно ушел на пенсию после работы в типографии, которую основал совместно с братом в период Великой депрессии, продолжал жить ни на что не жалуясь, и проводил много времени в одиночестве.

Гарри дал мне стимул мудро использовать оставшееся мне с отцом время.

– Учитывая ваши ранние отношения, – сказал он, – его уход будет тяжело перенести. Убедись, что ты справишься с этим.

Вскоре после этого, во время одного из моих регулярных дневных визитов, я обнаружил отца в типичной обстановке: в углу его небольшой квартиры, в белом кожаном откидном кресле, с включенным телевизором, торшером и лежащей на груди газетой. Он спал.

Кожа на его руках была тонкая, как бумага, испещренная фиолетовыми синяками от антикоагулянтов, которые он принимал из-за проблем с сердцем. Он почти облысел, за исключением висков и затылка, где оставалась аккуратная седина. Его густые брови были белыми, а в каждом ухе виднелся слуховой аппарат. На подбородке и щеках выступала знакомая щетина, которая теперь была седой.

Я осторожно разбудил его, и мы обсудили прошедший день.

– Пап, – сказал я, – я бы хотел спросить тебя о некоторых воспоминаниях, которые остались у меня с детства. Можно?

– Можно что? – спросил он. Его слух был не таким хорошим, но голос оставался сильным и глубоким.

– Можно задать несколько вопросов? – повторил я.

– Конечно, давай.

Я спросил его о времени, когда я стоял на подоконнике, расстроенный тем, что он уезжал.

– Я помню твои истерики, – сказал он спокойно и безэмоционально. – Ты так реагировал на то, что я уходил на работу.

Он сказал «истерики», так что я предположил, что это происходило не один раз.

– Но мама же была дома? – продолжил я.

– Что?

– Мама не работала, – повторил я громче. – Она же должна была быть дома, не так ли?

– Да, она была дома, и я пытался переключить тебя на нее, – сказал он.

Я спросил, как долго продолжались истерики, думая, что это было в течение пары дней или недель.

– Думаю, около года, – сказал он.

Ох.

– Ты должен помнить, что мама была нездорова, – сказал отец.

Ближе к тридцати она подхватила так называемую легкую форму полиомиелита.

– Я был сильной частью семьи, – продолжил он. – Мои обязанности удвоились. Я укладывал вас спать, будил и кормил. Но времени не хватало. Мне нужно было отвезти вас всех в школу и успеть на работу. Именно поэтому мы нанимали разных помощниц. Я раньше говорил вам: «Когда умру, на моей могильной плите напишут: „Он был не только отцом, но и матерью“».

Мы некоторое время сидели в тишине, а потом он снова уснул. Я выключил торшер, приглушил звук телевизора. Перед уходом я поцеловал его, прижавшись щекой к щеке и почувствовав колючую щетину.

К тем «разным помощницам», о которых говорил папа, относились две жившие с нами няни. Первой была мисс Келли, которой было почти семьдесят, когда папа ее нанял. Он обустроил ей комнату на чердаке, и она въехала сразу после моего рождения. Но когда мне исполнился год, она внезапно умерла от инфаркта. Родители нашли новую няню, миссис Хепберн.

Я не помню ни мисс Келли, ни миссис Хепберн, но помню, как в возрасте трех лет ходил с матерью к детскому психологу. Причиной этому стало появившееся заикание. Я сидел в большом кресле в кабинете психолога и пытался отвечать на его вопросы. Затем он попросил меня подождать снаружи, пока он поговорит с мамой.

Спустя годы я спросил ее об этом визите. Она сказала, что доктор посоветовал им с отцом уволить миссис Хепберн, что они и сделали.

– Почему он хотел, чтобы вы ее уволили? – спросил я.

– Он сказал, что я должна заботиться о тебе самостоятельно. Что «этот ребенок не знает, кто его мать».

Когда я приехал на следующую лекцию, на экране было объявление о грядущем экзамене. Но Гарри поднял всем настроение, добавив на слайд рисунок привидения и слова «Счастливого Хэллоуина».

– На следующей неделе один из моих любимых праздников, – объявил он. – Я поощрю каждого, кто придет на занятие в костюме, – он посмотрел в свои записи, сделал паузу и поднял взгляд, – Прийти и сказать, что вы нарядились в костюм студента, не вариант.

Гарри начал с обзора понятия ментальных моделей и отметил, что когда стили привязанности сформированы, «они влияют на наше поведение не только в близких отношениях, но и во многих других ситуациях». Он сказал, что эта теория «отлично применима», например, к отношению людей к своим домашним животным и к Богу.

К домашним животным и к Богу?

– Существуют люди, которые поддерживают отношения с питомцами или с Богом – и я не приравниваю домашних животных к Богу, просто говорю, что процесс похож. Вы можете быть надежно привязаны к Богу или же тревожно: «Я боюсь, что Бог обо мне подумает, и я постоянно ищу способ угодить ему». Или вы можете иметь избегающую привязанность: «Богу не важно, что со мной происходит».

Гарри предложил провести мысленный эксперимент.

Он сказал: «Закройте глаза и попытайтесь вспомнить ситуацию, когда ваши мать, отец или романтический партнер вели себя так, что это усиливало ваше доверие к ним, и другую ситуацию, когда ваше доверие уменьшалось».

Я тут же подумал о моменте, когда мне было три года. Я пытался самостоятельно одеться, но не был уверен, на какую ногу надевать носок. Мама разговаривала по телефону в другой комнате, я позвал ее и спросил. Она крикнула в ответ: «Не важно. Их можно надевать на любую ногу». Но в тот момент я подумал, что она врет, и не стал их надевать.

Гарри показал слайд с диаграммой, демонстрирующей, как в эксперименте, когда людей просили вспомнить две ситуации, люди с надежной привязанностью вспоминали положительные ситуации быстрее, чем отрицательные. Люди с тревожной и избегающей привязанностью быстрее вспоминали отрицательные моменты.

– Эти ментальные модели фиксируют определенные виды убеждений и удерживают их на поверхности сознания, чтобы к ним легко было обратиться, – объяснил он. – Это похоже на операционную систему компьютера. Они все контролируют и не позволяют компьютеру делать то, что ему не нравится.

Гарри перешел к слайду с заголовком «Паттерны привязанности во взрослом возрасте»²¹. Там были изображены две оси: одна для «избегания», вторая для «тревожности».

– Мы говорим уже не о теории, – сказал Рейс, – а о людях, которые оказываются в разных точках на этих осях: с высокой степенью избегания и низкой степенью тревожности или наоборот, или с низким уровнем и того, и другого – последнее мы и называем надежным типом. Некоторые могут иметь высокий уровень и тревожности, и избегания – их мы относим к «неорганизованным» («тревожно-избегающим»). Обычно сюда попадают дети, которыми пренебрегали или с которыми плохо обращались. Это, конечно, худший вариант, – добавил он.

Хорошо зная своих слушателей, Гарри сказал, что дальше он опишет то, как стили привязанности влияют на взрослых в романтических отношениях.

«Есть нить, соединяющая жизнь в объятиях матери и жизнь в объятиях возлюбленного»²².

ТЕОДОР УОТЕРС, ПСИХОЛОГ

Надежная привязанность

Гарри пояснил, что люди, которые в детстве имели ответственных и компетентных родителей и сформировали надежный тип привязанности, чувствуют себя комфортно в близких отношениях. Они готовы доверять и позволяют себе быть уязвимыми. Они верят, что окружающие по своей сути хорошие и имеют благие намерения. В романтические отношения такие люди вступают, ожидая, что их партнеры тоже будут любящими и отзывчивыми. Они способны сообщать о своих потребностях и реагировать на нужды близких; не слишком чувствительны к отказам и не боятся остаться одни. Если отношения не складываются, их чувства собственного достоинства хватает, чтобы верить, что они найдут другого человека, чувство к которому окажется взаимным.

Они также лучше справляются с эмоциями перед лицом таких угроз, как болезнь, потеря работы, смерть любимого человека или страх собственной смертности. В случае заболевания, например, такие люди будут реалистично оценивать свое состояние, доверять врачам и выписанному лечению, справляться со слабостью и сосредоточатся на выздоровлении.

Гарри подытожил, что люди, которым повезло вырасти с надежной привязанностью, становятся лучшими партнерами.

– Так что, если вы сами не обладаете этим стилем привязанности, но можете найти такого партнера, – добавил он, – вы на пять шагов впереди.

Избегающая привязанность

Гарри отметил, что опыт с неотзывчивыми опекунами, которые, по сути, транслируют: «Позаботься о себе сам», – порождает взрослых, говорящих: «Мне некомфортно сближаться с людьми. Мне сложно доверять и открываться другим, и я не могу позволить себе зависеть от окружающих. Часто партнеры хотят, чтобы я был более открытым»²³.

– Люди с избегающим стилем привязанности, – продолжил он, – меньше вкладываются в отношения, потому что те их не заботят. Они говорят: «Все эти близкие отношения – ерунда». Они верят в самодостаточность, в то, что ты сам должен уметь решать все свои проблемы. Такие люди не любят говорить о себе и не одобряют тех, кто так делает. В общении они могут быть обаятельными, но, как правило, остаются прохладными, как будто играют на сцене. Когда люди с избегающим стилем привязанности вступают в отношения, они достаточно редко поддерживают партнера, который в этом нуждается, а при возникновении конфликта они склонны отдаляться.

Что касается контроля эмоций, люди с избегающим стилем привязанности часто отрицают свои чувства в трудных ситуациях, таких как болезнь, потеря работы или скорбь, и вместо того, чтобы положиться на кого-то, будут пытаться решить проблему самостоятельно.

Тревожная привязанность

Человек, который недополучил заботу в детстве, жаждет близости во взрослом возрасте. В то же время он беспокоится, что отношения могут распасться.

– Тревожные люди, – объяснил Гарри, – говорят: «Я боюсь, что мой партнер не захочет остаться со мной. Мне кажется, что другие не готовы быть настолько близки. Я хочу полностью слиться с любимым человеком, но это желание иногда отпугивает людей»²⁴. Многое из этого основано на осознании того, что «когда я хотел, чтобы мама успокоила меня, она не делала этого, так что, видимо, я недостоин любви, поэтому мне стоит контролировать других людей».

У людей с тревожным стилем привязанности формируется привычка «тяни-толкай» («иди сюда, уходи») в отношении близких, что отражает их сильную потребность быть с партнером и в то же время обиду из-за чувства сильной тревоги от того, что партнер не может постоянно быть рядом. Они излишне критичны по отношению к людям, и чувствуют, будто их подвели или бросили, как только партнер уделяет им немного меньше внимания. Также они склонны много рефлексировать, и часто это их беспокоит.

Именно ощущение постоянных взлетов и падений («Это то самое! Нет, это не то!»), а также чувство сильной потребности в отношениях в совокупности с неуверенностью формируют типичную черту тревожного стиля привязанности: общее ощущение двойственности.

Столкнувшись с серьезной угрозой, люди с тревожным стилем привязанности склонны испытывать трудности с контролем эмоций. Пережив смерть любимого человека, например, они будут горевать дольше и глубже, чем остальные. В период болезни они будут искать того, кто «улучшит ситуацию», представлять худший вариант развития событий и испытывать недоверие к врачам.

«Генетическая лотерея может определять карты в вашей колоде, но партия, которую вы сыграете, зависит от опыта»²⁵.

ТОМАС ЛЬЮИС И КОЛЛЕГИ

В продолжение лекции Гарри задал вопрос: «Хорошо, но разве все это не может быть обусловлено генетически?»

Я уверен, что эта мысль была у многих на уме.

– Это справедливый вопрос, – сказал он, – но мы считаем, что генетика хоть и влияет на стиль привязанности, но не определяет его.

Он рассказал об экспериментах с «перекрестным воспитанием».

– Можно взять мышь, генетически предрасположенную к тревожности, – продолжил он, – и предположить: «А что, если ее вырастит надежная мать? Станет ли эта мышь похожа на нее или все же она окажется тревожной в соответствии с генами?»

Гарри объяснил, что «ген тревожности», связанный с депрессией и тревогой, влияет на белок-транспортер серотонина 5НТТ, регулирующий количество серотонина в синаптической щели.

– Мы узнали, – продолжил он, – что комбинация высокого уровня тревожности родителя и соответствующего гена дает наиболее тревожных потомков. Смотрите, сразу после рождения связи в нашем мозге гибкие, пластичные и готовы к любому варианту формирования. Позже это уже не так. Так что процессы, в которых участвуют те, кто о нас заботится, могут или усилить, или затруднить развитие паттернов тревожности.

На самом деле, несмотря на все попытки, определенной связи между генами и стилями привязанности не обнаружено. Одно из исследований, в котором приняли участие 2,5 миллиона людей, не обнаружило значимого влияния наследственности на стиль привязанности²⁶.

Гарри отметил, что, хотя надежная привязанность позволяет человеку поддерживать стабильные, длительные отношения, ненадежную привязанность не нужно рассматривать как приговор. К ней предрасположено больше половины популяции, и мы, в конце концов, должны ожидать от нее каких-то эволюционных преимуществ. На самом деле, в детстве ненадежная привязанность адаптивна: она выступает защитой для детей, окруженных нездоровыми отношениями. Она может помочь тревожному ребенку заставить маму обратить на него внимание, а избегающему – уберечь себя от боли отказа. В таких ситуациях оба варианта более эффективны, чем просто продолжать вести себя как ребенок с надежной привязанностью.

Кроме того, исследования предполагают, что во взрослом возрасте и избегающая, и тревожная привязанность могут приносить пользу как индивиду, так и обществу.

Израильский исследователь Цахи Эйн-Дор предполагает, что в ранних человеческих поселениях члены племени с тревожным стилем привязанности, чутко чувствующие угрозу, могли играть роль «стражей», предупреждая остальных при опасности. А члены племени с избегающим стилем, склонные быть самодостаточными и независимыми, могли функционировать как «реакционные элементы», совершая решительные, но опасные поступки для защиты племени²⁷.

На индивидуальном уровне ненадежный стиль привязанности также имеет преимущества. Люди с избегающим стилем привязанности особенно хорошо справляются с делами, которые требуют одиночных поездок или долгих часов самостоятельной работы. И, как уже отмечалось, именно люди с тревожным стилем привязанности, чувствительные к угрозам, играют роль «охраны».

Люди с тревожным стилем привязанности нередко очень чувствительны к эмоциональной обстановке, и поэтому среди них так много писателей, музыкантов и деятелей искусства. Вспомните, например, начало песни «Мама» Джона Леннона: «Я был твоим, но ты никогда не была моей», Сравните эту строчку с описанием материнской стойкости в песне Пола Саймона «Железно любит меня»: «Моя мама любит, она любит меня, она встает на колени и обнимает меня».

Гарри начал закругляться.

– Итак, когда у вас формируется незащищенность, это навсегда?

Он сказал, что ответ и «да», и «нет».

Да, потому что сам Боулби считал, что ментальные модели «склонны к стабильности». Наиболее точная цифра, характеризующая неизменность стиля привязанности в течение жизни, – 75 %.

– Это значит, – объяснил Гарри, – что, если мы распределим людей по категориям в зависимости от их стиля привязанности, от 70 до 75 % из них останутся в своей категории навсегда.

Но Гарри хотел также объяснить присутствующим идею «приобретенной надежности». Быстрый взгляд на аудиторию: все студенты внимательно слушали.

– Можно говорить о «приобретенном надежном стиле привязанности», – сказал он, – когда все говорит о том, что у этого человека должен был сформироваться ненадежный стиль привязанности, но это не так.

Приобретенный надежный стиль привязанности базируется на двух вещах. Первая – крепкие полноценные отношения с другим человеком, замещающим родителя²⁸. В детстве или подростковом возрасте это может быть тетя или дядя, опекун, школьный учитель, наставник или тренер. Во взрослом возрасте им может стать романтический партнер, супруг в крепком браке или психотерапевт, «какой-то невероятно значимый опыт с другим человеком, который оказывает на вас сильное влияние», как сказал Гарри. Во-вторых, приобретенный надежный стиль привязанности может развиться из глубокого анализа собственного опыта, зачастую с помощью психотерапевта, в результате чего человек приходит к убеждению: «Да, мой ранний опыт был ужасен, но возможно, я могу улучшить ситуацию».

Гарри сказал, что большая часть случаев приобретенной надежной привязанности строится на комбинации крепких и значимых отношений с работой над собой.

– Человек с приобретенным надежным стилем привязанности – тот, кто по всем признакам не мог быть в порядке, но смог достичь надежной привязанности через жизненный опыт. На каком-то уровне, – добавил он, – этот человек по-прежнему тревожный или избегающий, но он знает, как с этим справляться.

Занятие закончилось.

– Но есть вопрос гораздо лучше, чем «Могу ли я измениться?», – сказал Гарри напоследок, – «Существуют ли способы жить с моим стилем привязанности, которые помогут мне избежать большинства проблем?» И ответ на него – да. Вы можете научиться поворачивать этот процесс вспять. Пусть вы не способны изменить свой стиль привязанности, но, зная о его действии, вы можете влиять на последствия, а если так, то какая разница, какой у вас на самом деле стиль привязанности?

Я наблюдал, как студенты, многие из которых были почти подростками, надевали кофты и куртки. Помимо ноутбуков и рюкзаков каждый из них носил с собой стиль привязанности, результат детского опыта, который они не контролировали и почти не помнили. Я думал обо всех ситуациях выбора и отношениях, на которые влияет история привязанности: дружба, которая может внезапно закончиться, страсть и разбитые сердца, браки, возможно, разводы и даже выбор карьеры. Я надеялся, что часть из того, что они узнали на занятиях с Гарри, поможет им сгладить свой путь.

А про себя я осознал, что вынес из учебной аудитории тревожную привязанность, которая, вероятно, была со мной на протяжении почти шестидесяти лет. Но Гарри сказал, что важна лишь степень этих категорий. Так насколько тревожным я был? И смогу ли я использовать этот стиль привязанности в свою пользу, чтобы обходить несчастья? И, хотя мой стиль привязанности установился много десятилетий назад, исследование этого важного и увлекательного аспекта личности и жизни только начиналось.

Глава 2

Пять прилагательных: измеряем взрослую привязанность

Спустя несколько месяцев после завершения курса Гарри я договорился о встрече с психиатром Маурицио Кортина в Вашингтоне. Несколько недель до этого мы переписывались и один раз говорили по телефону, но теперь должна была состояться наша первая личная встреча. Во время разговора я поймал себя на том, что задаюсь вопросом, сможет ли он определить мой стиль привязанности только по нашей беседе, а потом понял, что сами мысли об этом, вероятно, являются признаком тревожности.

Семидесятилетний доктор Кортина был мужчиной среднего телосложения с круглым лицом, редеющими волосами и мягким голосом. Мы встретились во вторник, в день, когда он обычно не принимает пациентов, поэтому он был одет неформально: тенниска, брюки цвета хаки и кроссовки. Он согласился диагностировать меня с помощью «Опросника взрослой привязанности» (AAI), который считается золотым стандартом для определения стиля привязанности. В отличие от процедуры «странной ситуации», которая оценивает привязанность человека в детстве, этот опросник нацелен на измерение актуального стиля привязанности.

В 1970-х годах, едва начав работать в психиатрии, доктор Кортина почти сразу прочел работу Джона Боулби.

– Я тогда подумал: «Господи, это великолепно!», – поделился он. – Это теория о хрупких, доверительных отношениях. Она не всеобъемлюща: ведь помимо привязанности есть и другие факторы, влияющие на личность, но в ней отражена самая суть.

По его словам, он стал «ранним адептом» теории привязанности и в итоге основал Центр привязанности и развития человека в Вашингтонской школе психиатрии. Он также научился проводить интервью для оценки стиля взрослой привязанности.

Это интервью было разработано в середине 1980-х годов психологом Мэри Мэйн и ее коллегами из Калифорнийского университета. Людям задают открытые вопросы об их детских отношениях с родителями, опыте болезней, угроз и отвержения и о том, как все это могло повлиять на их личность. Целью является не анализ конкретного детского опыта – память слишком ненадежна для такого, а раскрытие «ментальной модели» человека, того, как он видит себя в отношениях с другими²⁹. В 2009 году голландские исследователи опубликовали отчет о проведении более 10 500 интервью за предыдущие двадцать пять лет и указали, что система кодирования «устойчива независимо от страны и культуры»³⁰.

– Теория привязанности засела у меня внутри, – сказал доктор Кортина, – и иногда я использую эти вопросы в психотерапии. А когда я рассказываю о важности этой концепции пациентам, у которых есть дети, они говорят «конечно!», потому что знают внутри себя, что внимание к маленьким детям является ключевым моментом в развитии.

– Полезно ли людям знать о своем стиле привязанности? – спросил я.

– Да, конечно, – ответил он. – Понимаете, ожидания, которые мы возлагаем на других людей, составляют важную часть нашей психики и, следовательно, отношений. Могу ли я положиться на тебя? Можешь ли ты положиться на меня? Это не вся психология, но один из наиболее значимых ее элементов.

Потом мы говорили о стиле привязанности как одной из сторон жизни и о том, как надежная привязанность не гарантирует, что человек не столкнется со стрессом в отношениях, душевной болью или даже депрессией. Очевидно, что другие факторы тоже играют роль.

Говоря о формирующем влиянии, доктор Кортина упомянул генетику и то, как социальное окружение (семья, экономика, воспитание) определяет, какие генетические компоненты проявляются в нас, а какие нет. Он говорил о братьях, сестрах, ровесниках и многих других, включая организации и школы. Все они помогают сформировать уникальную личность.

Есть и другие способы описания личности. Например, психологи говорят о «Большой пятерке» черт характера: экстраверсии, дружелюбии, открытости опыту, сознательности и невротизме.

– Тем не менее, – сказал Кортина, – теория привязанности дала терапевтам намного больше инструментов, помогающих понять человека.

Боясь показаться навязчивым, я спросил доктора, знает ли он свой стиль привязанности. Он рассказал, как однажды коллега протестировал его, и, хотя это было неофициально, он предполагал, что его стиль – надежный «с элементами избегания»³¹.

Объясняя истоки своего стиля привязанности, доктор Кортина сказал:

– Моя мать не была эмоционально вовлечена, хоть она и находилась рядом, но я знал, что родители любят меня, и с отцом у меня были прекрасные отношения. Я вырос, не ожидая многого от людей, и это то, о чем я не подозревал до терапии.

Его мать, дожившая до ста лет, умерла предыдущей зимой.

Говорил ли он когда-то с ней об этом?

– Нет, – сказал он. – Она настолько ничего не замечала, что это ранило бы ее. Она искренне любила нас, но не умела это выразить, так что никакой пользы это не принесло бы. Подняв эту тему, я сделал бы ей очень больно.

Наша беседа словно приоткрыла дверь, и доктор Кортина начал рассказывать больше о своей личной жизни. О разводе и втором браке. О вере в то, что ему «повезло» со второй женой и об испытаниях, через которые они прошли. О том, как его укрепило родительство. О своих взрослых детях, один из которых собирался стать терапевтом, о внуках и о том, как после смерти матери он был назначен исполнителем завещания и пытался сгладить конфликты между своими братьями и сестрами.

Я удивился, что психиатр выдал такое количество личной информации, и тихо похвалил себя за умение задавать вопросы, но доктор Кортина посмотрел мне в глаза и сказал:

– Я говорю об этом с тобой, Питер, потому что дальше я буду задавать тебе очень личные вопросы, которые могут быть болезненными, так что я решил сначала рассказать тебе кое-что о себе, чтобы было честно.

Ох.

Затем мы поехали в его домашний офис в Силвер-Спринг в Мэриленде, где он провел со мной интервью по «Опроснику взрослой привязанности».

– Хорошо, – сказал Маурицио, положив на стол небольшой диктофон. – Я готов, когда ты готов.

Где-то на полпути между кофейней и его домом мне стало достаточно комфортно с доктором Кортина, чтобы начать обращаться к нему по имени.

– Я готов, Маурицио, – сказал я и отложил свой блокнот.

Мы расположились в просторной, уставленной книжными шкафами комнате в углу его скромного двухэтажного дома. Он сидел за столом во вращающемся кресле, повернувшись лицом ко мне, я же опустился на диван неподалеку.

Опросник взрослой привязанности занимает около часа и состоит из двадцати обязательных вопросов, расположенных в фиксированном порядке, и дополнительных вопросов. Протокол требует записи и транскрибирования беседы, чтобы затем она могла быть оценена независимой третьей стороной. Участие в подобном разговоре «не так легко, как кажется», предупреждает один из создателей опросника, Эрик Гессе из Калифорнийского университета в Беркли. Человеку приходится отвечать на сложные вопросы о своей жизни, большинство из которых «ему никогда не задавали раньше». Интервью движется «быстро» и имеет одной из своих целей «удивить бессознательное». Гессе предупреждает, что в целом «процесс часто оказывается более впечатляющим опытом, чем ожидалось». В дальнейшем оценщик будет смотреть не столько на то, что было сказано, но на то, было ли повествование цельным или же наполненным «противоречиями и несоответствиями»³².

Я собираюсь рассказать в деталях большую часть того, чем поделился в ходе беседы, потому что хочу воспроизвести этот насыщенный опыт и дать вам почувствовать, как проходит интервью³³.

(Если вы хотите провести профессиональную диагностику своего стиля привязанности, вам стоит найти лицензированного специалиста, такого как доктор Кортина. Обратитесь к сайту attachment-training.com или напишите Наоми Грибно Бахм, координатору Ассоциации тренеров «Опросника взрослой привязанности» (Naomi Gribneau Bahm, coordinator of the AAI Trainers Consortium [email protected]). Надо отметить, что некоторые исследователи не советуют проводить диагностику с помощью этого опросника, потому что ошибки интервьюера или оценщика могут приводить к неточным результатам. Они предпочитают, чтобы опросник проводил специалист, проводящий психотерапию с оцениваемым клиентом (если у него есть лицензия), потому что он может интерпретировать результат, основываясь на своем знании клиента. Другие специалисты в области психологии привязанности полагают, что понимание себя, полученное в результате проведения интервью, перевешивает риски. Доктор Кортина утверждает, что «Опросник» даст любому человеку важную информацию о себе.

Подводя итог, можно сказать, что нет такого теста, который был бы застрахован от ошибок. и к результату «Опросника» стоит относиться так же. Другой вариант – ответить на вопросы в конце книги (тест «Опыт близких отношений»). Эти вопросы отражают другие аспекты, чем «Опросник», но также позволяют дать общую оценку стиля привязанности).

– Что ж, начнем с первого вопроса, – сказал Маурицио и нажал «Запись».

Его мягкий голос зазвучал более официально. Я подумал, что он входит в режим психиатра.

– Итак, чтобы я узнал больше о твоей семье, – сказал он, – не мог бы ты рассказать мне, где ты живешь, где родился, переезжал ли, чем занимались родители – для общего понимания.

В комнате было тихо за исключением тихого жужжания кассеты в диктофоне.

– Я родился в Рочестере, Нью-Йорк, – начал я, – у меня есть старшие брат и сестра. Мой папа занимался бизнесом вместе со своими братьями. Они управляли компанией по печати коммерческой продукции.

– Ты много переезжал? – спросил Маурицио. Я действительно пропустил эту часть вопроса.

Я рассказал ему, что моя семья переехала на окраину города, когда мне было четыре, и построила новый дом. Это было во времена масштабной миграции горожан в пригород в конце пятидесятых.

– Кто-то еще из взрослых жил с вами? – спросил он.

– Да, – сказал я, – с нами жили няни. Дело в том, что после рождения моей сестры у мамы обнаружилась легкая форма полиомиелита, так что, когда родился я, родители наняли женщину, которая помогала следить за мной.

– Ты помнишь что-нибудь о ней?

– Нет, но на самом деле женщин было две. Одна умерла, а вторую уволили.

– Так кто, по твоему мнению, вырастил тебя?

Менее чем за две минуты Маурицио, следуя процедуре проведения «Опросника взрослой привязанности», умудрился добраться до главного вопроса моего детства.

– Это вопрос на миллион, – нервно засмеялся я. – На самом деле я не знаю. Не думаю, что это была моя мать.

– Хорошо, – сказал Маурицио, не проявляя никаких эмоций.

– Насколько подробно мне нужно ответить? – спросил я. – Я долго могу об этом говорить.

– Меня интересует твое понимание ситуации, кто тебя вырастил, – сказал он.

Несомненно, Маурицио более тридцати лет оттачивал свои навыки интервьюирования в качестве практикующего психотерапевта: несмотря на то, что этим утром он следовал подготовленному сценарию, я чувствовал на себе его пристальное внимание. Его едва слышный голос, который иногда раздражал меня в шумной кофейне, в тишине офиса успокаивал и даже убаюкивал. Мне было комфортно, и я был готов отвечать на его вопросы так полно и честно, как мог.

– Мне кажется, меня вырастил отец, – сказал я. – У меня осталось очень мало воспоминаний о матери и… никаких – о тех нянях. Я видел вторую на фотографиях, но совсем ее не помню. Ее уволили по совету психиатра, к которому меня водили из-за того, что я заикался, когда начал говорить, и родителей это беспокоило. Спустя годы, когда я спросил у матери об этом, она ответила, что психиатр сказал ей: «Этот ребенок не знает, кто его мать. Вам нужно отказаться от няни и воспитывать его самостоятельно».

Маурицио спросил меня, когда все это произошло, и я сказал, что мне было около трех лет.

Несмотря на внимание Маурицио и его успокаивающий тон мне было странно делиться личными историями, каждая из которых была сокровенной, а некоторые и вовсе стыдными, и не получать от собеседника никаких комментариев, только вопросы. Позже, в процессе изучения структуры «Опросника взрослой привязанности», я узнал, что быстрый темп вопросов – это часть протокола, направленная на получение честных ответов, но в процессе было странно делиться всем этим и не получать в ответ даже краткого «представляю, как это было тяжело».

– Итак, продолжим, – сказал Маурицио. – Я бы хотел, чтобы ты назвал по пять прилагательных, которые описывают твои отношения с каждым из родителей. Думай, сколько необходимо, это непросто. А затем я спрошу, почему ты назвал именно эти прилагательные. Можешь выбрать, с кого начнешь.

Задание показалось странным, но я был готов продолжать.

– Хорошо, – сказал я, – начнем с матери. Пять прилагательных, которые описывают ее?

– Которые описывают ваши отношения.

– А, отношения. Хорошо, но в какой момент времени?

– Уйди так далеко в прошлое, как можешь, – сказал он, – а потом двигайся вперед.

Эти «пять прилагательных», как я позже узнал, являются ключевой частью интервью. Эрик Гессе объясняет, что «сочетание прилагательных», которое просят подобрать сходу, – это резюме «общей природы детских отношений». Как только прилагательные названы, человек, по сути, сформировал свою позицию относительно того, какие отношения у него были с этим родителем. После этого респондента будут «систематически подталкивать» к конкретным воспоминаниям, которые могут обосновать выбор каждого слова³⁴.

Первые прилагательные, которые я назвал, – «отстраненные» и «недоверительные».

– Но после переезда, когда мне было пять, – сказал я, – отношения были также «теплыми», «любящими» и «надежными».

Дальше Маурицио попросил меня подумать о конкретных воспоминаниях, которые иллюстрируют каждое прилагательное.

– Давай начнем с «отстраненных», – сказал он.

– Что ж, я сказал «отстраненные», потому что я не помню ее и никакого физического контакта с ней. Не могу вспомнить ни единого случая, когда она обнимала меня или успокаивала, или даже ощущения, что она была рядом, – сказал я.

– А что насчет «недоверительных»?

Я рассказал Маурицио историю о том, как спросил маму, какой носок надевать на какую ногу, и о том, как не поверил, когда она сказала, что это не важно. Я также вспомнил о своих истериках, когда отец уходил на работу, хотя мама оставалась дома.

– Хорошо, переходим к следующему прилагательному: «теплые».

– Итак, мы перебрались в новый дом, новый район, новую школу, – сказал я, – и, внезапно, мама всегда есть в моих воспоминаниях. Она укладывает меня спать, посещает школьные мероприятия и ведет себя как обычная мама.

– У тебя есть конкретное воспоминание о том, что она всегда была рядом? – уточнил Маурицио.

Не было. Но я вспомнил о кое-ком, кто всегда был рядом.

– Мне придется представить нового персонажа, – начал я.

– Давай, – сказал Маурисио.

– В новом доме у нас была домработница, ее звали Ирен. Это была афроамериканка, которая недавно переехала с юга вместе с семьей – теперь это называют «Великой миграцией». Мы с ней очень сблизились. И на самом деле именно она всегда была дома, когда я приходил из школы. И я… Не знаю, в моих воспоминаниях мамы часто не было дома, когда я возвращался, но Ирен была там. Мне кажется, к тому моменту она уже заканчивала все дела по дому и готовила мне что-нибудь. Иногда мы играли в карты. Она, в отличие от моей матери, была сильной женщиной: физически и, думаю, эмоционально тоже. Мне это очень нравилось.

Дальше мы перешли к «любящим» и «надежным». По мере движения к периоду начальной и средней школы – все в том же новом доме и районе, у меня не возникло сложностей с тем, чтобы поделиться с Маурицио конкретными воспоминаниями о любящих и надежных отношениях с мамой.

– Хорошо, а теперь сделаем то же самое с твоим отцом, – сказал Маурицио. – Пять прилагательных, начиная с наиболее ранних воспоминаний.

Без особых пауз я назвал «заботливые», «жестокие», «отстраненные», «любящие» и «недоступные». – Хорошо, давай начнем с «заботливых», – сказал он.

Я рассказал ему то самое четкое воспоминание о том, как папа несет меня на спине в кровать.

– И я часто вспоминаю, как наклонялся вперед, чтобы прижаться щекой к его щеке, потому что был уже конец дня, и я ощущал его колючую щетину. Вечерняя небритость, полагаю. Помню, каким защищенным я чувствовал себя и как близко мы были, когда я держался за его шею.

– Это было еще до того, как вы переехали, верно? – спросил Маурицио. – Тебе было около четырех лет?

– Возможно, три, – сказал я.

В этот момент диктофон щелкнул.

– Поменяешь кассету? – спросил я.

Пока Маурицио был занят диктофоном, я огляделся. На полке рядом с его столом стояла фотография привлекательной взрослой женщины в широкополой летней шляпе. Позже доктор Кортина подтвердит, что это была его мать. Она показалось мне приятной и вовсе не «рассеянной», как он ее описывал, но, в конце концов, это не меня она вырастила.

– Итак, – сказал Маурицио, нажимая кнопку «Запись», – я повторю, что первое прилагательное об отношениях с твоим отцом – «заботливые», и у тебя об этом осталось кинестетическое воспоминание. Не мог бы ты повторить?

– Кинестетическое? – переспросил я.

– Тактильное, – пояснил он. – Опиши его еще раз.

– А, то, как он несет меня в кровать на спине, – вновь сказал я, – и как моя щека касается его жесткой щетины.

– Хорошо. Второе прилагательное, которое ты использовал, – «жестокие».

– Да, это была обратная сторона заботы. Он мог быть грубым. Я помню, однажды, когда мне по-прежнему было три-четыре года, я не хотел идти в детский сад, и поэтому спрятался за креслом в нашей гостиной. Отец приказал мне вылезать, и, когда я этого не сделал, он потянулся, схватил меня за руку, выдернул оттуда и выволок из дома.

Если бы Маурицио попросил, я мог бы показать ему, как именно схватил меня отец. Там не осталось следов, он не причинил мне телесного вреда, но спустя пятьдесят шесть лет я был уверен, что помнил точное место.

– Третье прилагательное, которое ты назвал, было «отстраненные», – сказал Маурицио.

Я объяснил, что по мере моего взросления отношения с отцом становились «вынужденными или неловкими». Однажды, когда я был скаутом-волчонком (восемь-десять лет – Прим. ред.), там устроили ужин для сыновей и отцов, и мне было жутко неудобно просить, чтобы он повел меня туда.

– Мы сходили, но мне было неловко, – объяснил я.

То же самое произошло, когда я попросил его сводить меня в цирк, рекламу которого увидел по телевизору. Он казался мне более расслабленным и вовлеченным в общение с моими братом и сестрой, чем со мной.

– С другой стороны, – добавил я, – когда я участвовал в выборах в школьный совет в шестом классе, мне нужно было выступить с речью перед всей школой. И он тогда пришел, стоял в конце аудитории и слушал. Это многое для меня значило.

– Хорошо, перейдем к четвертому прилагательному? «Любящие».

– Я правда так сказал? – засмеялся я. – Что ж, я действительно чувствовал, что он любит меня.

– Можешь вспомнить случаи, подтверждающие это? – спросил Маурицио.

– Ну, он казался любящим, когда укладывал меня спать. – Я сделал паузу. – Жаль, что мне больше ничего не приходит в голову.

Еще одна пауза.

– Мой отец был успешным бизнесменом, – сказал я, – и хорошо нас обеспечивал, думаю, что именно так он выражал свою любовь. Практически каждый вечер он возвращался домой к ужину. А начиная с примерно четвертого класса, он помогал мне с домашней работой.

– Что ж, давай перейдем к последнему прилагательному, – сказал Маурицио.

– А какое я назвал? – спросил я и засмеялся, потому что действительно не мог вспомнить, что сказал несколько минут назад.

– «Недоступные».

– Ну, он был рядом, но я больше общался с матерью, – сказал я и умолк.

Пока Маурицио искал следующий вопрос, я задумался, как бы чувствовал себя, если бы однажды кто-то из моих детей, которых я очень люблю, назвал пять прилагательных для описания наших отношений.

– В детстве, – продолжил Маурицио, – что ты делал, когда расстраивался?

– Плакал, истерил, шел к сестре, – сказал я. – Моя сестра была самой заботливой. Она могла успокоить и поддержать. Не было никакого особого места, куда я бы пошел – не помню, чтобы думал, что есть какое-то безопасное место.

– Моя мать оказалась достаточно слабой личностью, – продолжил я, – и ее забота и попытки утешить меня в какой-то степени не считались. Она казалась зависимой от отца. И я думаю, именно это и привлекало меня в Ирен, домработнице, которая ехала к нам с двумя пересадками, выходила в миле от нашего дома и шла пешком в любую погоду, включая снегопады. Она работала у нас с девяти до трех или четырех часов дня, шла на остановку, ехала обратно с двумя пересадками и затем заботилась о своей семье. Как мне казалось, она всегда была рядом, терпеливая, сильная, у нее было время заботиться и играть со мной. Если я приходил из школы в дождь, она встречала меня у автобуса и провожала домой. У меня никогда не было сложностей с тем, чтобы завладеть ее вниманием. Так что, когда я приходил домой, я, по сути, приходил домой к ней.

После этого долгого монолога о домработнице я был потрясен.

– Я уверен, что мы говорили о чем-то другом, – усмехнулся я, – но не помню, о чем!

– Что ж, – сказал Маурицио, – мы говорили о том, куда ты шел, когда был расстроен, так что все по теме, – он продолжил, – Я знаю, мы уже обсуждали это, но важно повторить. Мне интересно, когда ты огорчался или тебе было больно, ты помнишь, как тебя успокаивал или поддерживал кто-то из родителей?

Я ответил, что уверен, что мама делала это, но не мог вспомнить ни одну конкретную ситуацию.

Затем Маурицио спросил, когда я впервые был разлучен с родителями.

– Разлучен? – переспросил я.

– Например, уехал в лагерь.

– Я ездил в лагерь, когда мне было девять. Они отправили меня туда на все лето, что сейчас кажется немного странным, но я расскажу о другой, более ранней ситуации. Она ярко иллюстрирует то, как функционировала моя семья. Итак, мне семь, сегодня воскресенье, и я катаюсь на велосипеде около дома, и тут отец выходит на тротуар и говорит, – и тут я попытался сымитировать, как звучал для семилетнего меня глубокий и хриплый голос отца: «Убирай велосипед. Мы едем в больницу. Тебе вырежут миндалины». «Ох, хорошо», – подумал я. Я впервые услышал об удалении миндалин.

Я засмеялся в процессе рассказа.

– В то время, – продолжил я, – было обычным делом удалять миндалины детям, но я не знаю, насколько принято было ничего не рассказывать им об этом до момента поездки в больницу. Тем не менее я убрал велосипед, забрался в машину, и уже спустя час в пижаме лежал на больничной койке. Родители сказали: «Все будет хорошо, увидимся завтра, когда ты проснешься», – или что-то подобное, и еще: «Тебе дадут мороженое». Я помню, как вечером был в общей комнате с другими детьми, которым тоже предстояли какие-то операции, – сказал я со смехом, – и помню, что думал: «Это очень странно. Как я здесь оказался?» Родители вернулись на следующий день, забрали меня домой, и я быстро восстановился. И лишь намного позже я вспомнил эту ситуацию и осознал, как дико это было, хоть я и не уверен, насколько. Тогда всем советовали так делать. Я шутил об этом со своей семьей.

– Как твои родители реагировали на первые разлуки с тобой? – спросил Маурицио.

– Что ж, мой отец, вероятно, отнесся к этому стоически. А мать пыталась мне потакать, – и здесь я перешел на высокий дрожащий голос, – «Ох, тебе не обязательно ехать. Ты можешь передумать. Мы приедем и заберем тебя», что в ретроспективе тоже не кажется правильным подходом. Но это было типично: мой отец, отрицающий какой бы то ни было эмоциональный опыт, и мать, поддающаяся худшим страхам и волнениям. Отличная комбинация, – смеясь, я добавил, – Не рекомендую!

Переворачивая страницу опросника, Маурицио спросил:

– Хорошо, а ты когда-нибудь чувствовал себя отвергнутым в детстве?

– Отвергнутым кем?

– Родителями.

– Насколько в детстве?

– В любом возрасте.

– Что имеется в виду под отвержением?

– Чувствовал ли ты когда-либо, что они игнорируют твое стремление к комфорту или вниманию, твою нужду в них?

– Да, в старом доме до возраста четырех лет, – сказал я. – Конкретно ночью в кровати. Я чувствовал себя очень одиноким и брошенным. Но на контрасте с этим, когда мы переехали в новый дом, я постепенно стал ощущать себя в центре всего, особенно когда брат и сестра уехали в колледж. Также я был успешнее в учебе, чем они. Я хорошо учился в школе, был активным участником студенческого самоуправления. Это было в новинку для родителей, и им это нравилось, полагаю.

– Было ли ощущение, что тебя отталкивали или игнорировали в новом доме? – спросил он.

– Нет, – сказал я, – но ты, наверное, думаешь о том, насколько надежна моя память, ведь как могло поведение родителей так сильно измениться всего лишь из-за переезда?

– Как думаешь, почему твои родители так вели себя по отношению к тебе, когда ты был маленьким? – спросил он.

– Не думаю, что в этом был злой умысел, – ответил я. – Я думаю, они просто так воспринимали родительство. А еще у них были семилетка и десятилетка, которым требовалось много внимания. У моего брата были эмоциональные проблемы, так что одного его хватало. Мой отец просто не привык выражать эмоции, и это по-прежнему так. У матери действительно была физическая слабость из-за полиомиелита, но, думаю, ее главной проблемой были страх и тревожность. У меня было ощущение, что семья уже сформировалась, когда я родился, и я в нее так и не вписался. Я по-прежнему так думаю, кстати. Но мне не кажется, что в этом был умысел.

– Твои родители когда-нибудь угрожали тебе каким-либо образом?

– Мой отец иногда грозился отшлепать меня ракеткой для настольного тенниса. Но не более.

– Физическое насилие?

– Нет.

– Попытки не разговаривать или пристыдить?

– Нет, только насмешки, – сказал я. – Меня часто высмеивали за излишнюю чувствительность. А еще я продолжал заикаться до пятого или шестого класса. В семье это казалось стыдным, частично из-за того, что мы это никогда не обсуждали. Но опять же я думаю, что это особенность поколения. Иногда отец перебивал, если я хотел сказать что-то за ужином, но не мог. Он просто говорил: «Помедленнее!» Но в этом было что-то резкое. Это не было похоже на сочувствие. Это было скорее «ты ставишь меня в неловкое положение» или «тебе не стоит так делать».

– Это вызывало у тебя стыд?

– Да, мне было стыдно. Но не думаю, что это было специально.

– Он не намеревался тебя пристыдить?

– Нет.

– Но тебе было стыдно?

– Да.

– А что насчет других людей, не из семьи, которые угрожали, наказывали, стыдили или как-то по-другому оказывали на тебя влияние?

– Влияние? – спросил я. – Ну, в шестом классе был учитель, который потом стал также моим тренером по баскетболу. Он, даже не знаю, как объяснить, невероятно поддерживал меня и был первым мужчиной в моей жизни, который, как мне казалось, понимал меня, верил в меня и просто вселял в меня все большую и большую уверенность. Он стал значимым для меня человеком, и я до сих пор с ним общаюсь.

– То есть он был очень важной фигурой.

– Да, и я думаю, сказалось то, что он мужчина.

– А что насчет домработницы, о которой ты рассказывал? Ты поддерживал с ней контакт?

– Да. Я навещал Ирен уже во взрослом возрасте и приходил к ней в хоспис за день до ее смерти.

– Это говорит о том, что и она была для тебя особенно важна.

– Да, они двое были словно вторая пара родителей, – засмеялся я. – Тогда мне так не казалось, но сейчас, оглядываясь…

Я не упомянул это в интервью, но наша домработница, уже после увольнения, когда мне было около двенадцати, активно участвовала в жизни местного афроамериканского сообщества. Она заведовала кухней в большом доме престарелых, дала образование своим детям и стала наставником для многих молодых людей, включая несколько поколений студентов-семинаристов. День ее ухода на пенсию мэр Рочестера объявил днем Ирен Сондерс. В ее честь был организован званый ужин, на котором присутствовали и мы с родителями.

– Хорошо, – сказал Маурицио, – перейдем к следующему вопросу. Как ты считаешь, как твой опыт отношений с родителями повлиял на твою личность?

Я снова засмеялся.

– Что ж, я здесь, в твоем офисе, не так ли? На самом деле я считаю, что это значительно повлияло на то, кого я выбрал в супруги, как воспитывал своих детей, и на то, что отцовство стало для меня наиболее важным делом моей взрослой жизни – и это по-прежнему так. И мне кажется… То есть наиболее сильным обвинением, которое я постоянно слышал от своей семьи, будучи ребенком, было: «Ты слишком чувствительный». И лишь недавно я рассказал об этом подруге-раввину, и она сказала: «Знаешь, когда семья говорит, что ты излишне чувствительный, правильный ответ на это: „Спасибо“». И я понял, что она имела в виду. Мой опыт сделал меня чувствительнее, и отчасти именно поэтому мы с женой смогли успешно вырастить детей и заботиться о них, и именно эта чувствительность позволила мне стать писателем и исследовать важные вещи, так что все это в итоге хорошо.

– А что насчет отрицательной стороны? – спросил Маурицио. – Как думаешь, были ли аспекты, которые мешали твоему развитию?

– Да, конечно, – сказал я. – Мне пришлось бороться со стойким ощущением, что я не настолько компетентен, как хотел бы быть. Я не доверял своим суждениям. Мой брак был идеален для воспитания детей в здоровой атмосфере, но в остальном женщина, на которой я женился, плохо подходила на роль моего взрослого спутника жизни, как и я для нее. Это привело к разводу, о чем я очень сожалею. Истоки того, кем я являюсь, хорошего и плохого, я во многом вижу в раннем опыте. Я по-прежнему борюсь с ним. Но хорошее было хорошим.

– Как ты думаешь, почему твои родители вели себя именно так?

– Разве мы это уже не обсудили?

– Да, но некоторые вопросы освещают одну и ту же тему под разным углом.

– Многое из этого определялось эпохой, – начал я. – Именно так воспитывали детей в те годы. И у обоих моих родителей были свои родители. Мой отец вырос в семье иммигрантов первого поколения из Австрии и Венгрии, в германской культуре. Дома они общались на немецком. Это было в период Великой депрессии. Мой отец делил кровать с двумя братьями, был самым младшим в семье, прекрасно осознавал их бедность и начал работать в девять лет. И хотя он был смышленым, из-за отсутствия денег у него не было возможности пойти в колледж. Вместо этого ему пришлось содержать семью. Из того, что я знаю, его отец постоянно отсутствовал, а мать, хоть и была очень сильной, бывала резкой, даже язвительной, так что он стал лучшей возможной версией себя в тех условиях и принес все это в свою семью. Я все это понимаю. Моя мать тоже была младшей из трех девочек, и, хотя она воспитывалась в семье из среднего класса, я думаю, в детстве ее эмоциональные проблемы никогда не решались, и она так до конца и не повзрослела. Она была представительницей поколения американок из пригорода, от которых не ожидали ничего особенного. И мне кажется, что их родительское поведение ничем не отличалось от того, что происходило в соседских семьях.

Маурицио посмотрел в протокол, но не стал задавать следующий вопрос.

– Я воспользуюсь этой паузой, чтобы убедиться, что мы ничего не пропустили. Проверю кассету.

Он сказал, что осталось всего несколько вопросов.

– Я чувствую, что мы лучше узнали друг друга, – сказал я.

– А я говорил, что будет непросто…

– И был прав! – со смехом согласился я.

– Хорошо, – сказал он, – продолжаю запись. Питер, ты упоминал, что твой отец до сих пор жив. Твоя мать тоже еще жива?

– Нет, она умерла в восемьдесят восемь, около шести лет назад.

– Можешь рассказать об этом, как ты отреагировал, каково это было для тебя?

Я засмеялся.

– Ты правда хочешь знать? – я снова засмеялся. – Что ж, она умерла хорошей смертью. Они с отцом жили в отдельной квартире. С ее рассудком все было в порядке, но она становилась все слабее. Однажды ее госпитализировали с пневмонией, и она умерла на следующий день. Я мало, что чувствовал тогда, – продолжил я, – и сейчас. Но была одна ситуация: за пару дней до госпитализации мне позвонил отец и сказал, что мама упала и он не может поднять ее. Я приехал, а она лежала на полу и выглядела очень беспомощной, и, конечно, я собирался помочь ей. Но когда я нагнулся, чтобы поднять ее, на меня внезапно накатила волна гнева словно из ниоткуда, и я подумал: «А где была ты, когда мне нужна была поддержка?!» Я, разумеется, не произнес это вслух, но именно так подумал. И помог ей подняться.

Это совпало со сложным периодом в моей жизни. Мои отношения только что развалились, и я чувствовал себя брошенным и одиноким. К тому моменту, благодаря терапии, я уже осознал, что сложности, с которыми я сталкивался в романтических отношениях, отчасти были связаны с детскими переживаниями. Так что я тогда был обозлен, потому что был одинок, и вот пришлось приехать, чтобы поднять свою мать, позаботиться о ней… это было обидно.

Я сделал паузу.

– Я забыл вопрос! – засмеялся я.

– Следующий вопрос, – сказал Маурицио, – про изменения в твоих отношениях с родителями в процессе взросления.

Эта тема была безопаснее.

– В средней и старшей школе, – начал я, – у нас были хорошие отношения. После школы, пытаясь определиться с профессией, я чувствовал некое напряжение, потому что начал постепенно понимать, что мой отец не знал, кто я на самом деле. У меня ушло много времени на то, чтобы найти дело, которым я в итоге стал заниматься, – писательство и преподавание, и отказаться от карьеры в бизнесе или юриспруденции, как хотелось бы моему отцу – или он хотя бы понял такой мой выбор. Я был женат семнадцать лет, но, когда брак начал трещать по швам, начал изучать свое детство, имея преимущество в виде собственного опыта воспитания детей, и столкнулся со смесью любви и неприязни, или даже обиды, в отношении своих родителей. Обычно я не говорил об этом, но пару раз, когда был в полном отчаянии из-за распада брака или новых отношений, я по настоянию психотерапевта рассказал родителям, что думал о своем детстве, и результат мне не понравился. Честно говоря, когда ты сказал мне, что решил не говорить об этом со своей матерью, я подумал: «Может, и мне не стоило об этом говорить», потому что я знаю, что для моего отца это было больно, и вряд ли он стал лучше понимать меня после этого разговора. Я не уверен, что это принесло мне какую-то пользу, так что в чем-то восхищаюсь твоим выбором.

– Спасибо, – сказал Маурицио. – А что насчет нынешних отношений с твоим отцом? Что ты скажешь о них?

– Мне нравится быть ближе к нему, – сказал я. – В то же время отношения непонятные. Ему по-прежнему больно от того, что я сказал ему, от тех впечатлений о моем детстве, и по-прежнему думаю, что он не понимает, кто я, и не ценит мои успехи. Я звоню ему каждый день, вижусь несколько раз в неделю и ужинаю с ним, мы с сестрой заботимся о нем. Так что все очень неопределенно. Я также предчувствую его смерть и беспокоюсь о том, как это повлияет на меня. Он был моим основным объектом привязанности, и я уверен, что отреагирую на его смерть не так, как на смерть матери, которая практически никак на меня не повлияла.

И снова никаких комментариев.

– Я бы хотел перейти к другому виду отношений, – сказал Маурицио, – к твоим нынешним отношениям с детьми. Как ты реагируешь теперь, когда они живут отдельно? Беспокоит ли это тебя?

– Что ж, эта часть интервью мне нравится, – начал я. – Моим детям двадцать восемь, двадцать пять и восемнадцать. И у меня, и у моей бывшей жены с ними отличные отношения. У нас и друг с другом хорошие отношения, дружественные, и мы смогли продолжить быть родителями после развода. У детей все отлично. Я сейчас остановился у дочери и ее жениха. Я близко общаюсь со второй дочерью, которая живет в Нью-Йорке, а мой сын успешно закончил первый курс. Здесь меня ничего не беспокоит.

Маурицио, возможно немного выйдя из роли, сказал, что рад это слышать.

– Что ты вынес из своего раннего опыта? – спросил он. – Из того детства, которое у тебя было?

Это звучало как итоговый вопрос. Вероятно, мы близились к завершению.

– Мое детство научило меня быть родителем, – сказал я. – Я и моя бывшая жена вышли из детства с собственными ранами, и в результате мы серьезно отнеслись к родительству. Мы нашли способ создать заботливую и безопасную семью, и пытались узнать, кем являются наши дети, побуждать их быть собой несмотря на то, что они отличаются друг от друга и от нас. Я думаю, это самое важное, чему я научился.

Я надеялся, что не звучу слишком сентиментально.

– Я хочу закончить интервью еще одним вопросом про будущее, – сказал Маурицио, – что, как ты надеешься, дети вынесли из твоего воспитания?

– Я надеюсь, что они выросли с ощущением любви и защиты, зная, кто они на самом деле, и чувствуя, что их принимают, – сказал я. – А еще, что они могут быть собой, исследовать и пробовать новое. Моя жена и я сошлись в подходах к воспитанию детей, нам нравилось разбирать эти вопросы и учиться всему вместе. Быть родителем замечательно, и я очень сожалею о разводе, потому что это было нехорошо по отношению к детям. Но даже так я думаю, что в целом все хорошо, и считаю это своим главным достижением.

– Что ж, Питер, – сказал Маурицио, потянувшись к диктофону, – пожалуй, на этом мы остановимся.

И он нажал клавишу «Стоп».

– Чувствую себя голым! – сказал я, смеясь.

– Знакомо, – отозвался Маурицио. – Ты по-прежнему хочешь, чтобы твое интервью отправили на подсчет результата?

Я хотел, ведь мне нужно было узнать свой стиль привязанности.

– Хорошо. И я могу уже высказать свое мнение о результате.

– Можешь?

Это было неожиданно.

– Это типичный случай приобретенной надежной привязанности.

Приобретенная надежная привязанность – именно об этом Гарри Рейс говорил на своих занятиях как о цели, к которой все мы с неидеальным детством должны стремиться. И хотя 75 % людей проживают всю жизнь внутри одной категории привязанности, некоторые все же меняются.

– Серьезно? – спросил я. – Это удивительно.

– Видишь, в этом прелесть «Опросника взрослой привязанности», – объяснил Маурицио. – Дело не в опыте, а в том, как ты можешь о нем рассказать. В целостности повествования. Твой случай классический: детство, далекое от идеала в некоторых аспектах, особенно в том, что касается отца и матери, но важно, что ты можешь говорить об этом, и как ты это описываешь. В этом и заключается приобретенная надежная привязанность. Ты прошел через сложное детство, но даже с учетом тех разных прилагательных, которыми ты описал отношения с отцом, у тебя нет никакой – воспользуюсь терминами из психологии – защитной идеализации или принижения. Больше похоже на «это было так».

– Я бы подумал, что я классический пример незащищенной тревожной привязанности, – сказал я.

– Если бы не твоя рефлексия – тогда ты и был бы таким, и в этом вся прелесть интервью. Если бы ты не смог выразить взвешенное мнение о положительных и отрицательных аспектах, мне бы пришлось отнести тебя к ненадежному стилю привязанности.

– Но почему тогда я не ощущаю, что мой стиль надежный, – спросил я, – особенно в плане отношений?

– Возможно, ты ощущаешь себя не настолько устойчивым, как тебе хотелось бы. Все эти детские проблемы ведь не исчезли. Приобретенный надежный стиль привязанности не означает, что все хорошо, что тебе не нужно бороться. Это лишь означает, что ты понимаешь, что происходит, и можешь достаточно объективно относиться к происходящему. В этом суть надежного стиля привязанности.

– Может, все эти годы терапии все же пошли мне на пользу! – сказал я.

– Уверен, что так, – согласился Маурицио, – и твое родительство, и то, как ты анализируешь его. Это важный жизненный опыт. Ты много размышлял об этом, и поэтому я практически уверен, что ты получишь именно такой результат.

Я отметил, что в рамках своего исследования приобретенного надежного стиля я читал, что его можно достичь через терапию или саморефлексию, через ментора или надежного партнера, но никогда не слышал, что в этом может помочь родительский опыт.

– Ну, родительство заставляет тебя рефлексировать, глубоко задумываться об этих важных аспектах, – сказал Маурицио. – Что касается изменения стиля привязанности, я не думаю, что есть какие-то исследования на эту тему. Это мое личное мнение.

Я был настроен скептически, но очень хотел, чтобы предположение Маурицио подтвердилось. Я надеялся, что, когда мое интервью оценят, так и будет.

Глава 3

Когда возвращается мама: типы привязанности у детей

На ранних стадиях развития теории никто, даже Джон Боулби, не знал, как оценить стиль привязанности маленького ребенка. Но в конце концов одна из его студентов, Мэри Эйнсворт, смогла это сделать.

Эйнсворт жила с мужем в Лондоне, когда откликнулась на объявление Боулби о поиске ассистента. Она получила работу и тут же погрузилась в вопросы об отношениях матери и ребенка. Мэри наблюдала за семьями в деревнях Уганды, а затем занималась исследованиями в Университете Джона Хопкинса в Балтиморе. Именно там к ней пришла идея лабораторной процедуры, «Странной ситуации», для измерения стиля привязанности у малышей.

«Странная ситуация» состоит из восьми эпизодов разделения и воссоединения матери, ребенка и незнакомца. Это своего рода эмоциональный эквивалент сердечного стресс-теста: каждый эпизод становится все более напряженным и раскрывает «ментальную модель» отношений, которая уже сформировалась в голове младенца. Тест завершается эпизодом, основанным на великолепной идее Эйнсворт, что, если вы хотите оценить качество привязанности маленького ребенка к его матери, наблюдайте за ним не тогда, когда мать уходит, а когда она возвращается.

Странная ситуация стала общепринятым методом диагностики стиля привязанности в раннем детстве, в возрасте от одного до двух лет. Альпинисты из Гарварда, которые назвали гору в честь Джона Боулби, назвали соседнюю в честь Мэри Эйнсворт.

Тест странной ситуации снимается на видео и затем оценивается обученным специалистом, который не присутствует на сессии. Одним из ведущих американских кодировщиков является Сьюзен Пэрис из Южного Портленда.

– Мы отправляем большую часть наших записей Сьюзен, она лучшая в своем деле, – сказал мне директор лаборатории в Мэриленде. – Она, вероятно, принимает заказы из разных стран.

Я навестил Сьюзен Пэрис у нее дома, где она показала мне, как оценивает детей с разными стилями привязанности по мере того, как они проходят через тест странной ситуации.

– Сначала предлагаю взглянуть на ребенка с очень надежным стилем привязанности, – сказала Сьюзен, запуская видео с пятнадцатимесячным мальчиком.

Мы расположились в уютном кабинете в ее простом одноэтажном доме на тихой окраине города. Сьюзен была стройной пятидесятилетней женщиной с короткими седеющими волосами, голубыми глазами и легкой улыбкой. Она вела специальные курсы в школе (имеются в виду занятия для детей с отклонениями в развитии – Прим. ред.), но также почти тридцать лет занималась кодировкой теста «Странная ситуация».

В начале записи мы увидели, как длинноволосая женщина среднего возраста держит своего пятнадцатимесячного сына. Маленький светловолосый мальчик был одет в серую футболку с динозавром. Под резинкой его штанишек выделялся подгузник. Как объяснила Сьюзен, этот тест был частью исследования, проведенного в одном американском университете, но она не знала, чему именно было посвящено исследование, и не занималась его оценкой.

– Я предпочитаю не знать, – объяснила она. – Как и во всем, что касается людей, мы можем судить предвзято, так что я хочу знать как можно меньше о субъектах и целях исследования³⁵ (исследователи разрешили Сьюзен показать видеозапись при условии неразглашения информации, позволяющей идентифицировать участников или само исследование).

На видео мать усадила ребенка на пол и пошла в сторону стоящего неподалеку стула. Как только она начала двигаться, мальчик поковылял за ней, так что вместе они сели на пол и начали играть с мячом.

– Это мило, – сказала Сьюзен, – хорошее взаимодействие.

Сьюзен отметила, что по мере привыкания к новой обстановке ребенок отдалился от матери, чтобы исследовать игрушки. Спустя некоторое время в комнату вошла молодая девушка, которая играла роль незнакомца. Вероятно, она была аспирантом на кафедре, проводящей эксперимент.

– Привет, я Мэри, – сказала она.

– Привет, Мэри, – ответила мать.

– Хорошо, – прокомментировала Сьюзен, – видишь, что происходит с его руками? Он тянет свою одежду.

Я не обратил на это внимания, но мальчик будто бы пытался ухватиться обеими руками за свою футболку.

– Это признак неопределенности. Этот человек безопасен? Это угроза? А потом он такой: «Что ж, мама, кажется, не думает, что она опасна, так что я могу расслабиться».

Пока ребенок играет, его мать возвращается к стулу и общается с незнакомкой.

– Помнишь, что привязанность – это наличие надежной базы для исследования? – спросила Сьюзен. – Это очень хорошо заметно по поведению этого мальчика. Ему интересно, что незнакомка делает, он тянется к ней из любопытства, но потом думает: «Ой, я слишком далеко от мамы», – и возвращается чуть ближе к ней. Баланс.

Когда ребенок остается один с незнакомкой, он хнычет, но в целом держится. Когда мать первый раз возвращается при эпизодах воссоединения, он радуется.

– «Вот она, ура!» – сказала Сьюзен детским голосом. – Именно это мы и хотим увидеть: немедленное сближение. Как только она появляется, он тут же бросается в ее объятия: «Я думал только о тебе!» Это показатель надежности.

«Я люблю тебя!» – говорит мать на видео, и мальчик замолкает. Она ставит его на пол, но, как отмечает Сьюзен, делает это слишком рано: ребенок начинает нервничать. Тогда она снова берет его на руки, и спустя время малыш успокаивается – его надежная база вернулась. Он отправляется дальше изучать игрушки.

Я отметил, что удовлетворение потребностей ребенка целиком зависит от своевременности действий матери.

– Именно, – согласилась Сьюзен. – Иногда встречаешь мам и пап с лучшими намерениями, но по какой-то причине они не сонастроены.

В терминах теории привязанности «сонастроенность» означает распознавание родителем потребности ребенка и реагирование на эту потребность.

– Ни у кого не получается делать это верно в ста процентах случаев, – позже скажет мне Сьюзен, – но чем чаще мать правильно интерпретирует сигналы ребенка и реагирует на них, тем больше она сонастроена.

Для ребенка «сонастроенность» может включать время кормления, минимизацию навязчивых прикосновений, совместное перемещение и зрительный контакт, преобладание действий, соответствующих настроению ребенка, а не перебивающих его.

Мы продолжили наблюдать. По сигналу мать вышла из комнаты, и мальчик тут же закричал. Сьюзен интерпретировала это так: «Мой худший страх! Она снова ушла!»

– В прошлый раз он держался, – прокомментировала Сьюзен, – но сейчас это уже слишком.

Ребенок один, незнакомка незаметно ушла.

– Итак, Мэри возвращается, – сказала Сьюзен. – Как и запланировано, она возвращается первой, чтобы мы могли посмотреть, как отреагирует ребенок, и затем сравнить это с его реакцией на возвращение матери в финальном эпизоде.

Как объяснила Сьюзен, для некоторых детей это наиболее сложный момент.

– Они ожидают, что сейчас в дверь зайдет мама, и заранее радуются. Но полностью теряют самообладание, когда видят незнакомца.

Однако мальчика присутствие незнакомки немного успокоило. Постепенно его плач смолк, и он постарался выровнять дыхание.

– У него есть способность к саморегуляции, – прокомментировала Сьюзен, отмечая, что ребенок периодически осматривается, явно поддерживая интерес к игрушкам. Мэри сказала ему: «Подожди, она сейчас придет».

Плечи мальчика поднялись и опустились.

– Он действительно старается, – отметила Сьюзен.

– Итак, – воскликнула она, когда начался последний эпизод, и мать вернулась в комнату. – Вот она! – Мальчик побежал к ней. – Какой молодец!

Мать поймала малыша и стала утирать ему слезы, пока он вцепился в нее обеими руками.

– Он держится за нее и успокаивается, – сказала Сьюзен. – Но не опускает голову. И не льнет к ней.

– Льнет? – переспросил я.

– Полностью расслабляется, – сказала она и показала жест, – открытая ладонь поверх кулака, – предполагающий, что две вещи идеально подходят друг другу. – При расшифровке мы говорим «льнет», когда тело ребенка вжимается в родителя, и между ними столько контакта, сколько возможно. Всегда грудью к груди, сердце к сердцу.

Мама ставит ребенка на пол и садится на стул. Несколько секунд он неподвижно осматривается, а потом начинает тихо играть с игрушками.

– Хороший знак, но у него еще не до конца восстановилось дыхание, – отметила Сьюзен. – Он однозначно пытается успокоиться и отойти от плача.

Мальчик пристально посмотрел на мать.

– Ему нужно еще немного взаимодействия, – прокомментировала Сьюзен, – так что он смотрит на нее, улыбается и продолжает играть. И это очень важно: он делит с ней удовольствие от своего успеха. Это признак связи, и в этом контакте нет избегания или двойственности. Он, по сути, говорит: «Я сделал вот эту классную штуку и хочу, чтобы ты об этом знала».

Тест закончился.

– Кажется, что мальчик действительно очень старался управлять своим состоянием, – сказала Сьюзен, – так, например, он смог успокоиться, когда вернулась незнакомка. А в конце, когда он продолжил играть и общаться с мамой, это закрепило общее положительное состояние. У него прочный надежный тип привязанности.

Как объяснила Сьюзен, если бы она расшифровывала эту запись как часть исследования, в этом участвовал бы второй специалист, что называется «оценкой надежности кодирования». Он бы независимо оценил как минимум 20 % видео. Обычно, когда Сьюзан и второй кодировщик сравнивают результаты, «они совпадают на 90 %, и даже если есть расхождения, они минимальны. Таким образом, протокол предусматривает настоящий контроль достоверности».

Сьюзен сказала, что в следующем видео мы посмотрим на годовалую девочку с тревожной привязанностью. Признаться, я немного нервничал перед просмотром. Хотя доктор Кортина после интервью «повысил» меня до приобретенной надежной привязанности, мой истинный тип оставался тревожным, как и в детстве. Я беспокоился о том, как это может выглядеть.

На видео была грузная блондинка и бледная, худая маленькая девочка с двумя тугими косичками. Она была одета в белую футболку с большим нулем, что показалось мне плохим знаком.

Поначалу мать пыталась играть с дочерью, катая игрушечную машинку вверх и вниз по ее рукам.

– Матери тревожных детей, – сказала Сьюзен, – склонны к подобной навязчивости, грубости, щекотке. Вероятно, они знают, что не смогут успокоить ребенка, просто прикасаясь к нему, поэтому пробуют все возможные варианты.

Незнакомец еще даже не появился, а ребенок уже заплакал.

У тревожных детей, как объяснила Сьюзен, не очень получается использовать матерей как надежную базу.

– В этом сущность тревожного стиля привязанности, – прокомментировала она, – искать утешения, но не утешаться, потому что база непостоянна и ей нельзя доверять. Они хотят к матери, но не способны получить от нее желаемое, поэтому злятся.

Или, как выразился один исследователь, «характерной чертой этого стиля является поиск контакта, а когда контакт получен – агрессивное противостояние ему»³⁶.

Когда вошла незнакомка, девочка ненадолго отвлеклась, но вскоре снова заплакала. Она по-прежнему была на руках, но всем телом отвернулась от матери и не «льнула» к ней, а когда ее опустили на пол, начала вопить.

Как отметила Сьюзен, у этого ребенка было гораздо меньше способности к самоуспокоению, чем у предыдущего.

Когда мать вышла из комнаты, девочка начала кричать сильнее. Она пошла за мамой, когда та вернулась и взяла ее на руки, но тут же отвернулась и выглядела злой.

Наблюдая за тем, как эта тревожная девочка злится на вернувшуюся маму, я вспомнил трехлетнего себя, когда мои родители должны были вернуться из поездки. Чтобы увидеть момент их приезда, я расположился на лестнице перед входной дверью, но стоило им появиться, как я внезапно разозлился и убежал в комнату. Я помню, что удивился такой реакции и не понимал ее.

Девочка на видео по-прежнему была на руках у матери, но смотрела куда-то в сторону и продолжала хныкать.

– И что же делает мать? – спросила Сьюзен. – Разве она говорит: «Ох, милая, все хорошо»? Нет, она показывает ей журнал!

Мать взяла журнал со стола и навязчиво помахала им перед лицом дочери.

Девочка отклонилась и начала кричать, на что ее мать сказала: «Все хорошо. Она ушла. Ушла». Сьюзен прокомментировала:

– Мать считает, что ребенка расстроила незнакомка, но на самом деле это сделала она сама.

Мама попыталась притянуть ребенка ближе, но девочка уклонялась, а затем прижалась к ней своим подбородком.

– Посмотри, как неестественно это выглядит, – недовольно заметила Сьюзен. – Так люди друг к другу не прижимаются.

Девочка на видео продолжала хныкать.

– Все хорошо. Все хорошо, – повторяла мать, но это не помогало.

Сьюзен подытожила:

– Это классический, прототипичный, крайне тревожный ребенок.

– Каким может быть будущее этой девочки? – спросил я Сьюзен, когда она остановила видео.

– Я предполагаю, что она будет ребенком, который безутешно рыдает, когда родитель приводит его в садик и уходит. Ей будет тяжело справляться с раздражающими мелочами в течение дня: кто-то схватит ее игрушку и она слетит с катушек.

Сможет ли она когда-то вернуть эмоциональную стабильность?

– Возможно, но я не думаю, что можно вернуть ее к изначальному виду, – сказала Сьюзен. – Первые годы критичны для психического здоровья, и, если ты не испытываешь безопасность и защищенность тогда, вернуть их позже будет все сложнее и сложнее.

В следующем видео была девочка восемнадцати месяцев с избегающим типом привязанности. Как я помнил из занятий Гарри Рейса, это дети, которым постоянно не удавалось получить заботу и в итоге они перестали ее искать.

Отличия между этим ребенком и двумя другими были поразительными. Например, когда мать девочки ушла, та вообще никак не отреагировала. Она тихо сидела среди игрушек и, казалось, вообще не скучала. Ее оставили одну, но девочка продолжала тихонько играть. Когда пришла незнакомка, ребенок встал и подошел к ней, что-то говоря.

– Хотелось бы, чтобы дочь так реагировала на мать, а не на незнакомку, – отметила Сьюзен. Но когда вернулась мать, девочка просто посмотрела на нее, а затем куда-то в сторону. Ее внимание было сконцентрировано на игрушках, а не на родителе.

В книгах о привязанности я натыкался на описания возможного поведения таких детей: игнорирование, взгляд в сторону, – но увидеть это воочию было некомфортно.

– Последние два видео были тяжелыми, – сказал я.

– Согласна. Конечно, на неорганизованного ребенка смотреть было бы еще тяжелее.

– Неорганизованного? – переспросил я.

Сьюзен напомнила мне о четвертом виде привязанности, «неорганизованном». Гарри Рейс упоминал его на своей лекции. Он сказал, что некоторые индивиды имеют высокий уровень и тревожности, и избегания. «Это, конечно, худший вариант», – добавил он.

В среднем всего 5 % детей можно охарактеризовать как обладающих неорганизованным стилем привязанности. Но в семьях, где плохо обращаются с детьми или где детско-родительские отношения страдают от бедности или других проблем, эта цифра, согласно некоторым исследованиям, может достигать 60 %. Ребенок, к которому применялось физическое насилие, сформирует неорганизованный стиль привязанности с вероятностью 80 %. Много случаев неорганизованной привязанности встречается в детских домах³⁷, особенно среди детей из приютов Восточной Европы. Но одно многообещающее исследование отмечает, что дети из Румынии постепенно развивают более надежный стиль привязанности после того, как попадают в приемные семьи. Особенно если это происходит до возраста двух лет, а опекуны эмоционально восприимчивы и имеют надежный стиль привязанности³⁸.

Тогда у Сьюзен не было примеров видео с детьми с неорганизованным типом привязанности. Но я хотел увидеть, как это выглядит, поэтому договорился о посещении организации, где дети с предположительно неорганизованным стилем привязанности встречаются с матерями.

Рамка металлоискателя и несколько закрытых дверей защищали вход в Центр педиатрии и посещений округа Монро. На табличке у двери были перечислены запрещенные вещи: ножи, бритвы, газовые баллончики, молотки, отвертки, гаечные ключи, столовые приборы (ложки, вилки и ножи), электрошокеры и металлические расчески.

Меня удивили некоторые запреты, но один из работников рассказал, что у одной девочки был шрам на шее от того, что отец обжег ее нагретым столовым ножом.

Внутри стояла елка, украшенная плюшевыми мишками. Рядом с ней в обнимку с фиолетовым медведем стоял двухлетний мальчик, которого мы назовем Исаия³⁹. Он приехал в машине с тремя другими детьми его возраста и двумя младенцами, которых привезли в центр для установленной судом встречи с родителями.

– Привет, мой сладкий! – сказала работница центра Марла, приветствуя Исаию. – Какой ты укутанный.

Марла сняла его камуфляжную лыжную шапку, из-под которой показалась копна темных кудрявых волос, и помогла снять черную зимнюю куртку и ботинки. Когда он повернулся, я увидел край подгузника, торчащий над поясом его джинсов.

– Надеюсь, мама придет к тебе сегодня, – сказала Марла. Часовая встреча должна была начаться через десять минут, но мама Исаии часто пропускала ее.

Марле было двадцать девять, и до работы в центре посещений она преподавала в начальной школе. Внешне хрупкая, она тем не менее казалась физически сильной: я мог представить, как она успокаивает ребенка в истерике или сдерживает агрессивного подростка.