Мракобесия

Виталию Викторовичу Зимину

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка…

Александр Блок

Давайте, давайте же сами,

С последним своим рублем

Вставайте под наше серое знамя,

Пока мы еще берем.

«Агата Кристи»

Интродукция

Город был выстроен у древнего, овеянного легендами и небылицами рыцарского замка, замок был сердцем, живой мышцей города, и это сердце мерно, хоть и не столь лихорадочно быстро, как в былые времена, билось и сейчас.

И пред стенами прекрасного замка, как было и когда-то, как было и во время оно, разворачивались дивные представления, и лили слезы прелестные пленницы, глядя на них из окон темниц, и возносили к небу жуткие молитвы монахи в темных рясах, и скрещивались мечи на поединках доблестных рыцарей, и вершили алхимики мрачные свои чудеса.

И призрачной тенью приходила ночь, в слепой надежде заглушить мольбу, и стоны, и ропот. И никогда не заглушала.

Но приходила еще.

Любоваться.

Глава первая

…И все идет по плану

Владислав

Квартиру я снимал на первом этаже, дверь в подъезде никогда не запиралась, а потому из щелей вечно тянуло холодом – промозглой городской сыростью запаздывающего отопительного сезона, ледяными в синюю крупь ночами, сиплым простуженным горлом и неостановимо приближающейся настоящей зимой.

Просыпаясь, я уже привык чувствовать теплый бок Марийки рядом с собой, но сегодня и того не было – убежала еще с вечера, и когда ее ждать – черт знает. Говорил же ей: бросай ты свою ночную смену, без тебя будто бы работать некому, – ну да ее разве убедишь… Вот и шокер, как всегда, на тумбочке кинула: а не дай бог что случится, – у меня даже сердце сжалось от этой мысли. Глупая… Нет, я с ней еще разругаюсь когда-нибудь из-за этого, и пусть сколько хочет отворачивается и дует губы, как нашкодившая сердитая такса, ничего-ничего, это только полезно, она мне дороже своих обид… Знаю я, что за кадры попадаются у них в психиатричке: когда-нибудь неистощимое Марийкино везенье кончится, и что тогда?

Озлившись, я вскочил с кровати и, ступив босыми ногами на пол, едва не заорал от холода. Господи, как они здесь живут-то! Сволочь, а не погода…

Они? Я торопливо натянул на себя одежду. Давно же я уже не говорил и не думал так – «они»… Уже очень давно в моих словах и мыслях зачастую значилось «мы». Тут, у нас… В нашей разлюбимой клоаке… Нашарив разношенные тапки, я прошлепал на кухню. Что мы имеем на сегодняшний день? А имеем мы стылые остатки вчерашнего ужина (приваренные к сковороде неаппетитные комки и крупицы чего-то, отдаленно напоминающего рис), банку килек в кетчупе (прибережем на более голодные времена), почти полный склян майонеза и одинокую зачерствелую горбушку в хлебнице… Плевать, плевать! Чая хочу! Горячего!

Пока закипал в старой электрической посудине будущий мой чай, я проделал нечто вроде утреннего туалета: быстро окатил лицо холодной водой из-под крана и расчесал волосы. На бритье духу у меня не хватило. Ничего, как можно тверже пообещал я себе, завтра вскипячу воды в отдельной миске и начну новую жизнь. А то совсем я тут уже аборигенился (слово мне понравилось. Абориген с аборигенкой аборигенились давно. Чудно.). Так скоро обезьяной кричать начнешь, и никакая Марийка тебе не поможет.

Эх, скорей бы она вернулась домой. Я с ужасом вспомнил, как однажды она пропадала на работе трое суток подряд, как было плохо, тоскливо и одиноко, и подумал, что уж нет, пускай хоть у всех психов разом начнется обострение, а уж я этого во второй раз не допущу, костьми лягу, замок на дверь повешу, а она у меня в этой своей клинике гробиться не будет, не нужны мне эти ее синяки под глазами и феназепам перед сном: нет, она у них там сгорит, как свечка сгорит, у них же никакой совести нет…

Залпом влив в себя чай, я взял из копилки деньги на обед и вышел вон. Ехать мне надо было в Архивы, и, если бы не то обстоятельство, что ездил я туда, наверное, уже четвертый месяц подряд, я б, наверное, даже обрадовался.

Мне нравятся они, эти долгие пустые подвалы, где пахнет бумагой и плесенью (никому и в голову не пришло, видно, попытаться перенести как-то хранящиеся здесь залежи информации на какие бы то ни было электронные носители), яркий свет голых лампочек, казематные бетонные полы, бесконечные деревянные стеллажи и строгие старушки с вязаньем у входа, властно спрашивающие у тебя пропуск и цель визита. Здесь веет историей, ты почти можешь видеть мерную, неумолимую поступь времени, и это успокаивает и приводит в равновесие пошатнувшийся душевный мир, и ты отчетливо понимаешь мелочность и суету всего происходящего: «и это тоже пройдет». Я люблю Архивы, умение работать с метриками и различными юридическими документами прошлого века – составная часть моей профессии, а профессию я свою тоже люблю, но и самое вкусное блюдо способно надоесть, если его есть каждый день, а ведь именно этим я и занимался. Да к тому же, предмет исследования моего был достаточно мерзок, чтобы вызвать отвращение у любого жителя тех мест, откуда я родом, – взаимосвязь календарных дат последних пятидесяти лет и роста сексуальных преступлений, скотоложства, геронтофилии и прочего в том же роде, – и то, что в ранних моих предположениях я оказывался прав все более и более, не так меня и радовало: предположения мои были довольно мрачные.

Только фанатики и сумасшедшие от науки могут радоваться, когда сбываются самые пессимистичные их прогнозы. По счастью, я прогнозов не делаю, но мои изыскания последнего времени, надо признать, немногим лучше: и тоже так косвенно все, так уклончиво и туманно… Только чем больше занимался я мрачной своей темой, тем больше убеждался, что нахожусь на верном пути: да, да, и уже теперь мог я подтвердить ранние свои интуитивные предчувствия допускающими лишь однозначное толкование фактами, скрупулезно собранной статистикой и всем тем, что не публиковалось в газетах – легальных, во всяком случае.

Все же, что ни говори, а что-то очень не так в «этой сфере» у человечества, редкие ранее отклонения от нормы которого за последние десятилетия успели сами стать нормой. Взять хотя бы самый невинный из примеров: очень тяжело найти сейчас женщину, которая не была бы бисексуальна… Я не принадлежу к воинствующим традиционалистам, мне это вполне все равно, но, согласитесь, ведь раньше такого не было.

Вот буквально с неделю назад мне приключилось стать свидетелем характерной сценки в пустынном парке – какой-то парнишка спешно охаживал гладкую, блестящую суку добермана, будто вылитую из некоего черного мертвенного металла. Сука скребла землю полированными когтями и тихонько поскуливала, но не вырывалась; закончив, хозяин потрепал ее по холке, взял на поводок и продолжил ненадолго прервавшуюся прогулку. Это – крайности, как правило, любители братьев наших меньших стараются скрывать свои пристрастия, но парнишка был еще совсем зеленый и, видно, не сдержался…

А сколько в наше время садистов, не безобидных поклонников ролевых игр, кожи, бутафорных цепей и шелковых плеток, а натуральных садистов, получающих удовольствие от своей жестокости и, паче того, чужой боли…

Глобализация… Американизация… По какой-то странной ассоциации вспомнились вдруг мне трескучие словеса, популярные во времена моего студенчества. Право выбора, общество возможностей. Политкорректность… Свобода каждого от всех и всех от каждого… И еще одно, особенно лицемерное, заскорузлое, лживое, как надоедливая песчинка застрявшая в складках памяти… Как же его… А! Толерантность!

Да, как раз о толерантности говорить сейчас было бы уже поздно. Те формы сексуальной активности, что ранее в массах однозначно именовались извращениями и были в ходу лишь у очень узкого круга людей, как правило, пресыщенной и уже стремительно скатывающийся к импотенции привилегированной верхушки, ныне рассматривались в лучшем случае как милые причуды и получили то распространение и размах, что не мог бы привидеться маркизу де Саду и во сне.

Что же изменилось? Физиология? Я придерживался того мнения, и многочисленные медицинские факты его подтверждали, что физиология тут была не причем, а значит, стремительного нашествия хомо новус ожидать не приходилось. К счастью. К идее о зарождении внутри рода человеческого нового его вида я всегда относился с изрядным скептицизмом.

А раз физиология не причем, значит, в интересное все-таки мы живем время – время глубинных «социальных преобразований» и замечательного изменения психики и «взгляда на мир» среднестатистического обывателя… Впрочем, что я, обыватель слово ругательное, да и «изменения» затронули, похоже, все слои, прослойки и прослоечки общества.

А любопытно было бы знать, что думают обо всем этом нынешние психологи. Или опять – «толерантность»? Если так, то о каких-то более-менее объективных суждениях и мечтать не приходится. Да и решится ли кто-то из всей этой недурственно зарабатывающей на «врачевании душ» братии высказать честное и нелицеприятное мнение? Но, с другой стороны, да будет ли существовать это нелицеприятное мнение в природе? Психолог, как повар и инженер, выходит из тех же самых пресловутых «масс», а позицию масс мы знаем.

Вероятно, я мизантроп все-таки. Нельзя же, в самом деле, с таким неприятием относится к подавляющей части населения планеты. Или можно? В любом случае, быть в оппозиции к большинству для человека моей профессии неново и несмертельно.

…До темного, испещренного застарелыми оспинами осыпающейся штукатурки здания Архивов добрался я на этот раз скоро. Повезло мне неожиданно и странно (как правило, судьба не столь благодушно ко мне расположена): по дороге на трамвайную остановку встретил я давнего приятеля нашего, старинного какого-то Марийкиного не то одноклассника, не то сослуживца Янека Цуховского, – а тот, видать, просто горел желанием совершить какое-нибудь доброе дело, да и докинул меня прямо до Вышнеградской, – за что я ему, признаться, был весьма благодарен.

– Как Марийка там, все трудится? – поинтересовался он, когда мы стояли на светофоре.

– Да трудится, – рассеянно кивнул я.

– А ты-то как? Все там же?

Официально состоял я в штате одной местной редакции корректором, выверял материал перед тем, как пустить в печать, так что и тут мог я ответить утвердительно.

– Ну смотри. А то приходи к нам в контору, как раз сейчас местечко освободилось.

Я посмотрел на Янека уже внимательней.

– Да? И что за местечко?

– Да нужен шефу грамотный человек, я тебя увидел, так сразу подумал: почему бы и нет. Ты парень смышленый, справился бы.

Слова эти мне не понравились.

– Мне и на старом месте неплохо, Янек. Работка непыльная, что зарплаты касается – на жизнь хватает, а мне много не надо.

– Как хочешь. Я предложил только. Надумаешь – так приходи, свой человек все же…

Меньше всего хотелось мне идти в контору к Янеку, однако вежливости ради я обещал подумать, и распрощались мы довольно тепло. Тем не менее разговор этот оставил меня, мягко говоря, в недоумении, и не потому, что я был так уж удивлен предложением Цуховского, а потому, что предложения такие подобным образом не делаются – при случайной встрече, в личной машине, на минутной остановке перед светофором… Или именно так эти предложения и делаются? Да что я вообще об этом знаю – ведь самому мне сталкиваться с такими вещами никогда не приходилось…

И пронзила меня внезапно фантастическая мысль: а была ли она такой уж случайной, эта встреча? Маршрут, который я проделывал почти ежедневно на протяжении последних четырех месяцев, ни в коем случае не был бы секретом для того, кто пожелал бы им поинтересоваться, и, говоря откровенно, увидеть меня в определенное время в определенном месте никакого труда для Цуховского не составило бы …

Как всегда, встретила меня в Архивах с утра старенькая Нина Ивановна (за это время я успел многое, в том числе узнать и выучить имена всех дежурных старушек, сидящих в вестибюле), властно спросила пропуск (будто не видела его еще ни разу) и цель визита (вот она действительно время от времени менялась) и, ознакомившись с первым и приняв к сведению вторую, направила меня в 121-ую комнату, и от этого действительно некоторая польза была, так как в организации документов по тематике и датам царила в этом заведении жуткая беспонятица, собственно, и организации-то как таковой почти не было: впрочем, учитывая количество и характер работающих с Архивами, можно допустить, что особой необходимости в ней нет, – человек опытный разберется или же смирится со всем этим хаосом, а новичок или пропадет без вести в бесконечных казематах или же со временем, пережив и перестрадав столько, что не влезет ни в один самый толстый и страшный роман, приобретет статус опытного, бывалого, которому сам черт не брат, а Архивы – что дом родной.

Найдя 121-ую, засел я за работу – протоколы судебных заседаний, записи бесед со свидетелями, очных ставок и прочие материалы некоторых малоизвестных и совсем не известных дел, все участники которых либо были уже давно в могиле, либо тихо доживали свой век (а в нем были довольно-таки бурные моменты, надо отметить), дел, состав преступления которых очень меня интересовал.

Освободился я только с закрытием Архивов – в шесть, – и подумал, что хватит с меня, надо будет делать в будущем какие-то перерывы, что ли, но так тоже нельзя, мутит меня уже от этого зверства, от дряни меня этой уже мутит, от дерьма, не могу я хладнокровно этим всем заниматься, не могу, черт возьми, и если так пойдет и дальше, очень скоро феназепам перед сном глотать придется уже мне, и это в лучшем случае, а в худшем – ну до худшего не дойдет, надеюсь, тесты показывают, что нервы у нас, несмотря ни на что, крепкие, прямо-таки крепчайшие, потому что с инстинктом самосохранения все у нас нормально, даже более чем нормально, ох и живуч же в нас инстинкт этот, живее некуда, как сказал бы Траляля. Или это был Труляля? Черт его знает.

Да это же просто Страна Чудес, осенило меня вдруг. Самая что ни на есть натуральная Страна Чудес, только почему-то никто этого не замечает, а странно, ведь это так очевидно. Страна Чудес, продолженная в настоящее – настоящее взрослых, конечно же, ну а взрослые так жестоки, так что совсем неудивителен результат. Дети – тоже, но ведь дети учатся у отцов и матерей, так разве ответственны они за свою жестокость, ведь сначала человек лишь исследует и повторяет, лишь пробует…

«Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес», – так ведь, кажется, писал один из умнейших людей прошлого грозного века, язвительный и тонкий поляк-эрудит? Кажется, Марийка очень любит пана Станислава, кажется, она им даже как-то гордится скромно: видел я, с какой нежностью держит она в руках его книжки – это бог знает что надо написать, чтоб так твои книжки держали…

А не пойти ли мне сегодня на Стену, подумал я. Давненько я там не был уже, с месяц, наверное, а зря: ведь Стена – это не только люди, вполне даже близкие мне по духу, что вообще редкость, это же одна из самых ярких сторон нашего житья-бытия, если задуматься, это же характернейшая площадка игр Страны Чудес, только играют здесь не в крокет, но это же интересно, это же все так интересно и важно, и так просто дорого мне, в конце концов…

Да, решено. Буду сидеть сегодня до ночи на холодном камне, орать вместе со всеми старые песни, базарить о какой-то фигне и о том, конечно, как там у всех складывается – не складывается, кто сейчас где и чем занимается, вспоминать тех, кто ушел, без злобы или сочувствия, холодно, как о совсем чужих (так оно, впрочем, и есть), и снисходительно-добродушно пожимать руки новым: время покажет, приживутся и останутся ли они на Стене, а пока – подходи и садись, эта тусовка не закрытая, здесь только не любят навязчивых и наглых, люди же мирные чувствуют тут себя вполне комфортно… И буду пить спирт без закуски, быть может, а, быть может, и нет: как пойдет. И обязательно еще надо будет спросить, как там Крэш и Татьяна, и решили ли они что-то, в конце концов, – свинство, это, конечно, с моей стороны, так забывать друзей, да и вообще многое в моей жизни свинство…

И, как я решил, так оно все и случилось. И встретили меня даже с какой-то неожиданной радостью, я и не думал, что ребята обо мне скучают, а вот надо же, и вправду подходили знакомиться какие-то новенькие – молоденькие мальчики и девочки пятнадцати, шестнадцати, семнадцати лет, – и я с удовольствием ребятам – жал, а девушкам – целовал руку; они все мне были очень симпатичны, эти ребята и девушки, уже тем, что были здесь, на Стене, потому что появиться на Стене уже значило как-то выделиться из толпы, все-таки это было место не для всех, все-таки это было место очень для некоторых…

И в который раз я восхитился открывавшимся отсюда видом: высокий отвесный обрыв, поросший жухлой колючей травой, и темная, влажно и грустно сверкающая медленная река, – особенно хорошо это смотрелось вечером или ночью, когда лился на воду свет фонарей и окон домов другого берега, а на этом был только старый замок, печальный архитектурный раритет совсем другой эпохи, за стенами которого находили приют подчас довольно странные люди… такие, как Крэш и Татьяна, к примеру. Это сравнение в моих устах очень высокий балл…

Встретились они давно, и у обоих к тому времени уже был пройден довольно-таки большой и яркий кусок жизни – совсем даже не праведной жизни зачастую. Я не знал еще их тогда, но рассказывали, что сразу их как-то скрутила, повязала жуткая и странная общность – «любовь-вражда», та самая, когда и врозь скучно, и вместе тесно. Поначалу они как-то пытались еще устроить так, чтобы отношения их не выходили за рамки так называемых «профессиональных», но, как это всегда и бывает, ничего у них не вышло. А то, что они делали вместе (на Татьяне в основном были тексты, на Крэше – музыка, хотя порой они менялись местами или работали сообща) на самом деле было круто – до такой степени круто, что это не только сразу же признали на Стене, но и во всех главных клубах города, да и на радио крутили одно время пару их совместных треков. И неизбежно повела-понесла бы их эта дорожка ввысь, если не на самую вершину Олимпа (это все же случается после десятилетий работы и с единицами), то уж на малые вершины данной горной цепи признания – точно. Но тут-то и обнаружилась вся загвоздка: черт знает почему эта пара совершенно не могла долгое время существовать вместе, – а группа – это, в общем-то, единый организм, и любые конфликты сказываются на работе очень болезненно. Что уж говорить о соавторстве – процессе тонком и лично для меня совершенно загадочном: наверное, мне никогда не понять, как могут вообще что-либо сотворить вместе два умных, бескомпромиссных человека, у каждого из которых свой взгляд на проблему и способы ее решения.

И все, что делали в дальнейшем Крэш и Татьяна, естественно и неизбежно приходилось на недолгие периоды их примирений. Само собой, ни о какой регулярной работе и речи ни шло. Они пытались участвовать в каких-то чужих коллективах, писаться с кем-то другим – получалось неплохо, подчас даже хорошо, но того неповторимого, до костей пронимающего, что выходило у них вместе, не было, не было и все. И они это чувствовали, конечно. Не могли не чувствовать. Со стороны это выглядело так, будто Господь разделил золотой шар таланта на две половины и отдал каждому по одной, потому что функционировать «на всю катушку», по полной, во весь голос они почему-то могли только вместе…

А на самом деле, наверное, просто, когда они принимались за работу вдвоем – на студии, а чаще даже на продымленной и стольким родной Татьяниной кухне, – неостановимо входила в их творчество, питая его совсем особой энергией, вся страшная сила их любви-вражды и недоуменная боль от невозможности быть вместе, и отчаяние, и вошедшая в грустную пословицу ревность, и как-то странно накладывалось одно на другое, перекипая, расплескиваясь по сторонам и мучаясь, и из этого котла выходили особенные, ни в кого не похожие песни – ни в Татьяну, ни в Крэша, как будто бы подкидыши, а не «дети»… О любви они, кстати, почти ничего и не писали. Как-то эта тема у них шла подспудно, контекстом, редко и глухо прорывающимися фразами вечной неудовлетворенности, раздражения, трагедии даже какой-то.

Я очень любил эти их песни – написанные совместно. На самом деле я только их и считал собственно «настоящим», «верным», что ли, пойманным, схваченным – тем, ради чего все и пишут, в общем-то, и мучаются, – из тех, кто пишет серьезно, конечно, кто поставил это себе призванием и не мыслит себя в каком-то ином качестве. И я очень любил Крэша с Татьяной, давно уже отучив себя удивляться их бесконечным скандалам, детским упрекам, обидам, мелким изменам и свинскому отношению друг к другу. В каждое их расставание было ясно, что они снова сойдутся – весь вопрос состоял лишь в том, когда и насколько.

…На Стене мне сказали, что как раз сейчас они вместе, подписали даже какой-то контракт на серию выступлений в «Карте», да вот хоть завтра можно будет их там увидеть, суббота же, а вообще пора бы уже ребятам заканчивать бегать по клубам и выходить на большие площадки – с их-то материалом, блин! Я ответил, что да, пора бы, конечно; на Стене ребята были родными, их тут все знали, ими гордились.

А вообще я не знаю ни одной мало-мальски успешной команды нашего города, которая не прошла бы обкатки Стеной. Здесь же не только пьют голый спирт и брянькают классику на гитаре, здесь встречаются все начинающие и не только музыканты города, все, кто делает хоть что-то свое и на уровне, чуть выше любительского. Тусовка… Со своей неповторимой атмосферой, своими героями и легендами. Здорово все-таки, что она не умирает, что из тех новых, кто приходит, кто-то – остается… Единицы, но на самом деле только из них и выходят потом новые герои, легенды. Преемственность поколений, если угодно. Тот мир, что начинался за Стеной, мир мещанского быта и обывательской скверны, не умел хранить эту самую «преемственность», чем-то запредельным она была для него, а тут все происходило так естественно и само собой…

Просто, наверное, здесь собирались люди, у которых было сердце, а не кошелек в груди. И хватит об этом. Тема эта все еще слишком болезненна для меня.

А что до классики, то, когда я пришел, как раз играли тут старый-престарый летовский хит, никогда не теряющий актуальности, известный любому панку, любому рокеру и любому не-панку тоже известный…

И жестко и весело звучали здесь старые, блевотиной и кровью пропахшие слова:

Мы границы ключ переломим пополам,

А наш дедушка Ленин совсем усоп.

Он разложился на плесень и на липовый мед,

А перестройка все идет и идет по плану.

А вся грязь превратилась в голый лед, и все идет по плану!..

И, подходя к этому кругу знакомых и незнакомых, но в любом случае дорогих мне людей, во всю глотку распевающих «Гражданскую оборону», я подхватил вместе со всеми:

А моя судьба захотела на покой,

Я обещал ей не участвовать в военной игре

А на фуражке моей серп и молот, и звезда.

Как это трогательно – серп и молот, и звезда.

Лихой фонарь ожидания мотается, и все идет по плану!..

А моей женой накормили толпу,

Мировым кулаком растоптали ей грудь,

Всенародной свободой разорвали ей плоть.

Так закопайте ее во Христе, и все пойдет по плану!..

Все идет по плану, Господи. Не парься. Мы еще живые!.. Несмотря ни на какие козни врагов и дураков, несмотря на то, что каждый новый рассвет оборачивается рвотой и болью, и каждый раз все трудней и трудней продирать наутро обалдевшие глаза – мы еще живые, Господи! Пускай мы пишем стихи и песни, как будто глотая очередную порцию обрыдшего спирта, пускай мы любим так, что любовь эта страшней ненависти нашей, пускай мы не понимаем даже, кто мы и зачем это все, – но мы ведь живые, Господи!!! И это здорово, в конце-то концов!..

Все идет по плану в Стране Чудес. Все идет по…

Глава вторая

В тональности ре минор

Владислав

А ночью, под тихий гул редких автомобилей за окном и сверканье пятен фонарного света на обоях и потолке, мне опять приснилась мама и наш дом в Багрянцах, и отец, немелодично насвистывающий что-то за работой (работал он всегда много и страшно, остервенело как-то – это, видимо, у нас вообще семейное), и тетя Лёна – большая, добрая, пахнущая компотом и свежими булками, сама на свежую сдобную булку похожая, тетя Лёна, – и Женька, склонившийся над чертежами, серьезный, молчаливый, сосредоточенно откладывающий что-то по линейке на огромном листе белого ватмана.

И приснился мне большой белый дом на залитой солнцем поляне, и яблоневый сад, и некрашеная деревянная скамья, на которой я когда-то первый раз поцеловал Витку… Но самой Витки почему-то не было: ни той упрямой девчонки, что по уши была влюблена в своего соседа, и чего он черт знает почему (да не черт знает, а по младости лет, по осторожной недоверчивости, скептическому неверию в то, что возможно такое) упорно не замечал, ни стройной горделивой красавицы, что приезжала домой на каникулы позднее – как и прежде насмешливой, но невообразимо далекой и недосягаемой теперь…

Она ведь была старше меня на год, вдруг вспомнил я. И недостатка в крепких загорелых парнях, умных, язвительных и едких, в Багрянцах вроде бы никогда не было. Так что же заставило ее обратить внимание на вечно ободранного, мрачноватого сероглазого мальчишку, который был, конечно, не хуже, но, – будем честными сами с собой, – ведь и ничем не лучше других…

Витка, Витка… Вкус яблок из ее сада и неумелых трепещущих губ, спускающаяся на поселок ночь и гаснущие одно за другим окна в домах, кисло-сладкий, пьянящий, незабываемый вкус юности моей, детства моего сказочного, волшебного, невероятного детства моего вкус.

Только теперь не время вспоминать о нем. О маме, об отце, Женьке, вообще о доме – и уж, конечно же, об этой странной фигуре в моей жизни – Витке. Совсем, совсем не время. Почему же тогда вспоминается?

…А ведь оно, это сказочное счастливое детство, было дано нам для того, чтобы мы могли сравнивать. Чтобы, став старше, покинув наш тихий умиротворенный рай, уйдя в другую, взрослую жизнь, жизнь больших городов, переполненных вокзалов и кабаков, новеньких, с иголочки отстроенных храмов, ту самую жизнь, которой я живу теперь, мы бы просто знали, что бывает и иначе. Совсем по-другому бывает…

И некоторые из нас ломались, не выдерживали нелогичной и ничем разумным не объяснимой ненависти себе подобных, категоричного нежелания взглянуть на мир глазами другого, ясной, не замутненной и пятнышком сомнения убежденности в своей правоте. Они сходили с ума, кончали с собой или незаметно спивались – итог, в общем-то, был одним. Но они никогда не возвращались назад, вот что характерно. И они никого не приводили с собой. И на самом деле их было не так уж много: ведь все-таки нас учили противостоять этой дряни, мыслить самостоятельно и независимо, учили не доверять идеологии абсолютного большинства, идеологии целого общества.

…Вообще-то это оказалось на удивление легко – не доверять идеологии целого общества. Слишком уж лживым, слишком неестественным оно было, чтобы вызывать к себе симпатию или доверие. А поэтому оставалось только абстрагироваться, только поставить себя вне и, стиснув зубы, спокойно делать свою работу.

Как все-таки хорошо, что я точно знал, что бывает и иначе. Как все-таки хорошо, что я никогда не принадлежал этим людям целиком.

А как же Марийка?

Это другое, сам себе ответил я. Не знаю почему, но это другое, совершенно и это не в счет…

И в странном своем сонном бреду успел я еще подумать о том, что надо все-таки будет спросить у моей дорогой, не слыхала ли она чего про Янека Цуховского: все ж излишне подозрительной вышла эта наша с ним случайная встреча, мало ли что…

И не было больше за эту ночь у меня ни одной мысли, ни одного сна, ни одного воспоминания, даже самого завалящегося.

…А проснулся я от поворота ключа в замке: пришла наконец-то она, долгожданная моя Марийка, и тут же с порога бросилась готовить ужин, и, тоскливо наблюдая за ее деловитой кухонной суетой, подумал я, что удивительно все-таки, как она меня любит, и, самое главное, непонятно за что: сам у себя я никакой любви или даже симпатии давно уже не вызывал… И еще подумал я о том, что было бы со мной, если бы она вдруг решила меня бросить. А ведь запил бы, наверное. Непременно запил, по-черному, беспросветно, бессмысленно и страшно – эдак на месяца полтора… Впрочем, она меня не бросит. Это была как раз одна из тех редких вещей, в которых я мог быть уверен.

–…Ты не забыл, что у нас назначено на сегодня, – полувопросительно сказала мне моя дорогая.

Вздрогнув от неожиданности, я постарался не упасть в грязь лицом:

– Я тебе, кажется, к Елене за документами съездить обещал?

– Да нет, – вздохнула Марийка, – сегодня же у Юленьки день рождения… Помнишь, я же тебе говорила: у нее в шесть собираемся. Я уже и подарок купила, часы старинные, с колокольчиками, ей должно понравиться. Чего ж ты опять забыл?

– Да не забыл я, – вяло попытался я оправдаться. – Просто не думал, что это уже сегодня…

А я ведь и вправду не забывал об этом дне рождения. Юленька эта – замечательный человек, милый и добрый, хотя и совсем не такой, как моя Марьяна – понятия не имею, почему они дружат. И бывать у нее дома радостно и приятно – такой уж это редкий, ласковый и теплый дом. И в те нечастые дни, когда Юленька созывает гостей, собираются у нее исключительно хорошие люди, весьма своеобразного толка порой, но все-таки… Элизиум, одним словом. Так почему же эта желанная, в общем-то, дата нашего семейного «выхода в свет» подкралась так неожиданно – ну просто обухом по голове?

…Я совсем потерялся с этой чертовой работой. Даже о таких редких солнечных днях умудряюсь забывать. И Марийку обижаю. Как она вообще терпит эту мою вечную беспамятность-необязательность?

– Да не расстраивайся, зай, – угадала она мое настроение. – Ты же ничего на это время не запланировал?

– Вообще-то думал в «Карту» зайти, – умудрился сдуру ляпнуть я. – Знаешь, у Татьяны с Крэшем концерт…

А вот теперь она обиделась. Отвернулась к плите, как-то по-особенному напрягши спину и плечи, что сразу становилось ясно: что-то с этой девушкой не так. Поганое что-то у нее на душе, нехорошее…

– Ну прости, лапа, ну что ты, – попытался исправить я положение, проклиная свой длинный язык и короткую память. – Не пойду я, конечно, завтра ни в какую «Карту», потом как-нибудь, успеется. Да я сам хочу увидеть твою Юленьку, чего ж ты, не веришь, что ли?

– Я тебя не принуждаю, – мертвым голосом ответила она. – Иди куда знаешь, дело твое.

– Да лапа, лапа, ну что ты! Ты же меня без ножа режешь, ну не молчи, не надо!

Развернув ее к себе, я поймал ее губы. Какое действенное все-таки средство… Уже через две минуты она и не думала сопротивляться, только откинула назад голову, зажмурив глаза, как маленькая.

– Ну не торопись, не торопись, будет еще время, погоди…

Я разочарованно оторвался от своего приятного занятия.

– Ну что, пойдем сегодня к подружке твоей?

Она кивнула.

Девочка моя недоверчивая, ненаглядная…

Солнце мое, звездочка моя в синем пустынном небе… Жаль, я не поэт, не умею написать тебе стихов о том, как ты дорога мне, о том, как скрашиваешь эту мою проклятую бесполезную жизнь. Но все ж спасибо тебе за то, что ты есть в этой жизни. Да…

– А к Елене бы ты и вправду съездил бы, не помешало б, – сказала она после паузы с кротким упреком в голосе и ласковой насмешкой в глазах.

Я отвел взгляд. Надо будет сделать, конечно, не тянуть же до бесконечности. Надо будет сделать…

Наверное, глупо и совсем по-детски вот так вот все откладывать и откладывать эту встречу. В конце концов, не все знакомства и контакты в нашей жизни приятны и располагают к дружеским посиделкам за чашечкой кофе у камина.

Но сама мысль о необходимости видеться, разговаривать и обмениваться рукопожатием с этой женщиной навевала легкую тошноту. Колючие глаза, колючий жесткий голос, не лишенный, впрочем, какой-то завораживающей, необъяснимой притягательности, длинные хрусткие паучьи пальцы с ухоженными, всегда накрашенными бесцветным блестящим лаком ногтями, тщательно уложенные короткие и совершенно седые волосы – в ее-то возрасте… Некрасивое тонкое лицо и такая же тонкая хрусткая фигура, излишне тонкая, до ощутимой физической неприятности.

Эта женщина не просто мне не нравилась. Она вызывала какой-то иррациональный, топкий мучительный страх, смешанный с ощущением бесконечной, непоправимой и непреодолимой чуждости ее, инородности, далекости от всего того, что я знал, чем жил и на что надеялся.

В свою очередь, я категорически не понимал ее образа жизни, взглядов и устремлений… Что, конечно же, не могло быть причиной для невыполнения давнего обещания, данного мной Марийке. А значит, следовало в который раз собрать негустую нашу волю в кулак и заняться делом: реальным делом, а не всегдашним молчаливым нытьем в воображаемую жилетку.

Мысленно я дал себе зарок не позднее завтрашнего утра позвонить Елене и договориться о встрече. Тянуть с этим столько времени уже действительно становилось неприличным.

– Хорошо, лапа, как скажешь, – покорно согласился я, а Марийка удивленно приподняла тонкие брови: с чего бы это я стал вдруг таким уступчивым…

Время до означенных шести часов пролетело быстро (верней, не до шести даже, а до пяти с четвертью, на которые мы порешили выходить из дому). Разные хозяйственные дела, давно уже откладываемые «на потом» и вот наконец подступившие к горлу: хоть режь, а делать надо, – пробежка до ближайшего супермаркета, несколько телефонных звонков и в их числе – бесплодная попытка связаться с Еленой (я испытал какое-то стыдное облегчение, когда она не взяла трубку), – и вот уже пришла пора торопливых сборов: на часах ровно пять.

Марийка же была уже при полном параде (не зря она меня запрягла сегодня на общественно полезные работы, выкроив себе время на макияж и прическу; а впрочем, я был на нее не в обиде: оно того стоило): узенькие джинсики в обтяжку, светлая блузка из тонкой полупрозрачной ткани и короткие сапожки на высоком каблучке. На голове что-то сумасшедшее, но тем не менее весьма привлекательное: смесь черного с золотым на волосах, стриженных в «полукаре», – и без того симпатичная мордочка намазана до первостатейной неотразимости, – словом, мне захотелось плюнуть и на этот день рожденья, и на все прочее, аккуратно снять с нее совершенно ненужные тряпки и уложить на хлипкий расшатанный диванчик (хотя можно бы и не укладывать, это ведь вопрос непринципиальный)…

– Ну как? – покружившись по комнате, спросила она моего мнения.

– Хорошо, даже слишком, – раздраженный неисполнимостью своих эротических мечтаний, хмуро ответил я.

– Вечно тебе все не нравится! – возмутилась Марийка.

– Да уж ладно, – смирившись, вздохнул я. – Пойдем, солнце мое незакатное…

Фыркнув в ответ, моя дорогая подобно вихрю понеслась по квартире в поисках неведомо где оставленной сумки…

А на улице накрапывал редкий противный дождь, ветер подхватывал мелкие капли и зло швырял их в лицо, каждый раз умудряясь доставить какую-то совсем новую и детскую обиду; после пары таких холодных швырков даже сияющая от радости Марийка как-то потускнела и съежилась, она тоже очень не любила, когда мокро и холодно.

Однако трамвая ждать долго не пришлось, и я счел это добрым знаком: я, в общем-то, сейчас был склонен искать (и непременно находить) в окружающей действительности именно добрые предзнаменование, нежели наоборот, и даже промозглая сырость улицы не могла стать мне в этом помехой.

Ничего, подумал я. Настоящим командос нипочем холодный осенний дождь. Настоящим командос вообще все нипочем, а уж тем более какие-то несчастные потоки воды с серого унылого неба… Почувствовав, что опять скатываюсь в какой-то вязкий расшатанный пессимизм, я с искусственным оживлением завертел по сторонам головой. Но вокруг кроме Марийки не было ничего яркого и интересного, так что я постарался все свое внимание сосредоточить на ней.

А ведь интересно, как мы сошлись. Просто натуральные муж и жена, что сказать.

Даже не верится, что еще год назад ее не было рядом, что она жила какой-то своей отдельной, совершенно другой жизнью, что и я жил так же отдельно и по-другому и даже и помыслить не мог, что совсем скоро бок о бок со мной будет зябко поводить плечами и кутаться в тонкое верблюжье одеяло какое-то новое незнакомое существо, о котором я ведь по сути до сих пор толком ничего не знаю… И не то что бы времени не было разобраться, а даже и не хотелось как-то, из какого-то дремучего эгоистического чувства: моя, и все, что было до, не имеет ровно никакого значения, моя и значит только моя, и никто больше из твоей прошлой жизни, ни Елена, ни кто-либо еще никаких претензий иметь на тебя не может, и плевать я хотел, что они все об этом думают, потому что ты моя и все тут.

Нет, я, конечно, собирал кое-какую информацию о ней: из ее же рассказов, воспоминаний, случайных оговорок, – но все это имело по большей части чисто практический интерес, от чистого исследовательского любопытства тут ничего не было, а просто: чего в дальнейшем можно ожидать. Что ни говори, а я, наверное, могу быть очень предусмотрительным человеком, когда мне это необходимо. Конечно, можно привести сколько угодно примеров вопиющего разгильдяйства с моей стороны… но все это несерьезно и вызвано обычно самой махровой леностью, а не неумением предвидеть последствия каких-либо поступков или событий.

…У Юленьки, как и ожидалось, нас встретили с распростертыми объятиями – отнюдь не в переносном смысле этого слова, как можно было бы подумать. Я с удовольствием отметил, что выглядит она как и полагается имениннице, то бишь замечательно: хотя и в своей обычной длинной, до щиколотки юбки, которую я, признаться, терпеть не могу за отвратительную особенность скрывать стройные юленькины ножки, но зато в какой-то вполне соблазнительной кофточке (мне-то что, Марийке я, само собой, не изменяю, но вот с точки зрения голой эстетики мне совершенно не все равно, как выглядят и во что одеты окружающие меня прелестные дамы), золотистые волосы классического «венецианского» оттенка мягкой волной спускаются по спине, голубые глаза против обычного подкрашены и кажутся оттого еще больше… Я не поклонник блондинок, но сегодня вынужден был признать, что Юленька смотрится настоящей красавицей – редкостной, природной красавицей, неудивительно, что мужики липнут к ней как мухи.

Что характерно, она совершенно не кокетка: возможно, как и любая женщина, которой внимание с рождения доставалось даром и которая и подумать не может, что для этого необходимо прилагать какие-то усилия.

– Ой, как я рада, что вы пришли! – с сияющими глазами кинулась она расцеловывать сначала Марийку, а затем и меня. – Я так боялась, что ты не сможешь, – обратилась она ко мне, – из-за работы или еще чего-нибудь. Да раздевайтесь же, проходите, что вы на пороге стоите!..

Мы не стали стоять на пороге и прошли в комнату. Под восторженные ахи именинницы (почетная обязанность вручать подарок и говорить приличествующие случаю слова была возложена на Марийку) я несколько огляделся и поздоровался с присутствующими. Расклад был интересный и даже неожиданный, но, по всей видимости, женская непоследовательность (и непосредственность!) были здесь не причем, а просто Юленька решила никого не обижать и пригласить всех: вполне даже в ее духе. К примеру, здесь был Аркаша, которого я после летних неприятностей (отдельная и довольно-таки нудная история) никак не ожидал здесь встретить, – темноглазый и темноволосый обаяшка с широкой голливудской улыбкой и манерами человека, который не привык слышать «нет». С ним была Жанна – рыжая, как пламя, и стройная, как серна, а у меня с рыжими совсем особые счеты, да к тому же она тоже была в длинной юбке, что меня бесило, поскольку носила она ее в отличие от Юленьки не из-за требований религии, а соображений личного вкуса. Кроме этого, Жанна была остра на язык и излишне надменна с прочими дамами: я знал, что Марийкой она недолюбливаема и, кажется, вполне справедливо.

Здесь был Вадим, а он тоже остер на язык да и вообще личность темная: скорее шатен, чем брюнет, но совершенно без того сражающего наповал обаяния, что присуще Аркаше – хотя у него было не так много женщин, но, по-моему, все они составляли какой-то очень «долгоиграющий» и специфический контингент, непонятно, впрочем, чем он их брал. Я слышал, что были у него какие-то сложные дела, что он состоял в дружбе чуть ли не с самим Графом – главой одной весьма уважаемой оккультной организации, насчет которой никто не мог с уверенностью сказать, что они занимаются лишь невинным шарлатанством, и все их клиенты просто по доброй воле расстаются с какой-то частью оставшихся от выплаты налогов доходов без каких-либо далеко идущих последствий… Я заметил, что с прошлой нашей встречи Вадим, кажется, еще больше осунулся: если так пойдет и дальше, он и вправду будет напоминать молодого и довольно-таки циничного вампира.

Да, а ведь весело будет, если однажды все эти господа окажутся какими-нибудь банальными вервольфами… Я даже зажмурился от пришедшей в голову ереси. Бывает.

А справа от него, легко расположившись на ручке кресла, в котором он сидел, потягивала из тонкого хрусталя вино Клара, из чего я сделал вывод, что либо мы все-таки опоздали, и первый тост уже прозвучал, либо это не вино, а что-то другое, более легкое. Впрочем, я склонялся к первому варианту: жидкость была слишком темной, насколько я мог разглядеть.

Клара хрупкая и такая же бледная, как Вадим, да и вообще их можно было бы принять за брата с сестрой, только не родных, а, скажем, сводных. Словно разбавленные грязной водой голубые глаза, тонко сжатые губы, какой-то придушенный низкий голос и вечные тонкие сигареты через каждые пятнадцать минут, мне почему-то казалось, что далеко не всегда в них был табак; по непонятной мне причине они с Марийкой испытывали какую-то неафишируемую взаимную приязнь, а, может быть, их даже что-то связывало в прошлом, я не знал.

Клара, Клара… А ведь я, пожалуй, знал и понимал ее еще меньше, чем того же Вадима. Знал только, что вместе они уже очень, очень долго, и связывает их какая-то прочная, тугая нить, прервать которую никому еще не было под силу… Да, быть может, и не пытались?

Нет… Как я уже говорил, женщин у Вадима было хоть немного, но все они как-то даже фанатически к нему привязывались, до сумасшествия, до самозабвения… А Клара… Клара ни с кем не заигрывала, да ведь есть в природе любители такой вот холодной надменной некрасивости – той угловатой, особенной и ни с чем не сравнимой некрасивости, которую по прошествии определенного времени начинаешь принимать за красоту.

И еще их связь, их замкнутый, какой-то скрытный, не выставляемый напоказ союз нисколько не напоминал отношения Жанны и Аркаши, что ни говори, а куда более яркой и бросающейся в глаза пары. Отношения Жанны и Аркаши – это же вечное «К ноге!», это быстротечное и насмешливое «А почему бы и нет?» и «Ну мы же подходим друг другу, правда?», это почти ощутимое физически любование косыми завистливыми взглядами прохожих, это несколько манерное при встрече «Добрый вечер» и «Я так ждала», это плановые розы и плановые же походы в театр, а Вадим с Кларой? Может, у них тоже, конечно, были розы и походы в театр, но мне было тяжело это представить: слишком уж банально и просто это для таких оригиналов, – если уж и было все это, то скорее случайно, каким-то непредсказуемым вывихом фантазии – тоже, в каком-то смысле «А почему бы и нет?!», но только ведь с совсем другой интонацией и вкладываемой в эти слова безбашенностью…

Впрочем, я увлекся. Бесцельное сплетничество – не самое уважаемое в приличном обществе занятие, и справедливо.

И была еще здесь Асенька – закадычная юленькина подружка, такая же милая, добрая и, по-моему, еще более наивная. Впрочем, кажется, она была младше ее лет на пять – совсем ребенок, стало быть.

И был здесь Гришка, впрочем, уж его-то здесь не могло не быть: как-никак будущий муж… Господи, как же он, должно быть, ждал, когда она закончит эту свою консерваторию… Тяжело ему, наверное, с девушкой тех взглядов, что придерживается Юленька. Впрочем, «смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать», ведь так?

Должно быть, так. А иначе зачем?..

Я спросил, кто ожидается еще. Ожидались братья Кэлы и Сабина. Ну что ж, подумал я, Юленька и вправду верна себе. Хотя Сабина… Ну, будем надеяться, что Жанна предпочтет сделать вид, что так все и должно быть. Что так все и задумывалось.

И все идет по плану, вспомнилось мне. Ну конечно же.

Все идет по плану, а как же еще.

Всегда делай хорошую мину при плохой игре, и тогда тебя даже, возможно, заметят, оценят и даже возьмут в Голливуд. Талантливый актер средней руки из глубинки, прошу любить и жаловать, господа судьи…

Боже, какую все-таки чушь я несу.

…Наверное, этот вечер – на самом деле всего лишь один из многих вечеров, когда мы собирались вместе, – так и остался бы довольно-таки приятным, но и заурядным вечером, если бы не одно небольшое происшествие.

А началось-то все как нельзя более банально…

И небанально в то же время: ведь до этого она не выказывала ко мне никакой особой симпатии.

–…У меня сигареты кончились, не сходишь со мной? – аккуратно подсела к моему одиночеству Клара.

От неожиданности я даже вздрогнул.

– Ну конечно же.

Мы вышли на холод. Дождь все моросил, противно и нудно.

Клара шагала рядом, не торопясь и не отставая, ровно.

– Почему ты меня позвала? – прямо спросил я.

Она подарила мне короткий насмешливый взгляд. Создавая ложное впечатление, на ресницах у нее дрожали будто бы мутные капли слез. Мутные капли в мутно-голубых глазах…

Это все дождь, сердито подумал я.

– Там Сабина, – ответила она.

– Ну и что?

– Да ничего. Вадим слиняет куда-нибудь, девчонки на кухне. Гришка не в счет, он там же, где Юлька. Интересно, как эти втроем будут выкручиваться. Жалко даже, что я этого не увижу.

– Вот как… Ты так не любишь Жанну?

Она пожала плечами.

– За что?

Тот же информационно насыщенный ответ.

– Скоро там твои сигареты?

– Скоро. За углом.

– Ладно, в конце концов и на том спасибо… Странная ты.

– Знаю. Ты тоже непростой.

Вот те на, подумал я.

– Слушай, ты давно в последний раз была в «Карте»?

– Давно. А что?

– Сходить собирался на днях, там сейчас Крэш с Танькой играют…

– Молодцы, – мы наконец-то подошли к какому-то озябшему на этой бесконечной осенней мороси киоску. – Братья тоже все собираются. На «Карту» их, понятно, пока не хватает. Молодые еще.

– Это проходит.

– Да.

Она расплатилась за сигареты. У меня даже мелькнула диковатая мысль сделать это за нее, по привычке, наверное, потом я представил себе ее реакцию и медленно облился холодным потом. Вряд ли бы ей это понравилось.

Клара, конечно, не феминистка какая-нибудь, но девушка вполне даже независимая.

– Послушай, Влад, – нарушила она молчание, когда мы шли обратно, – а ты случайно ничего не натворил в последнее время?

– В каком это смысле? – медленно проговорил я.

Не поворачивая ко мне головы, она пожала плечами, на редкость серьезно и равнодушно сказала:

– Что, неужто поверил в мою детскую сказку с Сабиной? А ведь поверил, я знаю… Наивный ты все-таки, Влад, прямо как ребенок. Не потащила бы я тебя на дождь из-за такой ерунды. Нужны мне их вялые разборки… Своих достаточно, поверь.

Помолчала секунд пять, тихо продолжила:

– А дело в том, что интересовались тут тобой весьма активно некие вполне даже недружелюбно настроенные личности. Что да как, да не рассказывал ли ты нам о своей жизни до приезда сюда, да не собираешься ли уезжать в скором времени и если собираешься, то когда… И у меня, и у Вадима спрашивали, про остальных не знаю.

– Понятно… Кто интересовался-то хоть?

– А ты как думаешь? Контора.

Внезапно мне захотелось остаться на улице как можно дольше.

– И что вы ответили?

– Как это что? Мы с тобой слишком мало знакомы, чтобы делиться друг с другом столь интимными подробностями частной жизни и т. д.

– Спасибо.

– Не за что. В конце концов, ведь это так и есть, – она усмехнулась. – Да, еще спрашивали про Марийку, какие у вас отношения, не возьмешь ли ты ее с собой. Это мне особенно не понравилось.

– Еще раз спасибо, Клар.

– Ага, не за что. Ты уж береги ее там… как можешь. И учти, если ты окажешься серийным маньяком-убийцей, я в тебе буду несколько разочарована.

– Учту.

Так мы и дошли до дома: в молчаливой дождяной мороси, под унылое тление клариной сигареты. Темнело, и свет фонарей черт знает что творил с ее лицом, вроде бы она даже улыбалась, но чему… А не такая уж она и некрасивая, осенило вдруг меня. Даже что-то загадочное есть в этих мутных глазах, и злость ее как-то даже мне симпатична, и профиль у нее горделивый и тонкий… Почему-то от этих мыслей как-то потеплело вдруг на душе.

Милая недоверчивая Клара. Это ведь на самом деле просто ужасно хорошо, что ты так не любишь делиться интимными подробностями частной жизни случайных друзей. Это очень-очень хорошо.

Что же мне теперь со всем этим делать… Впрочем, глупости. Ведь я прекрасно, замечательно знал – что.

Значит, не сбудутся многия и многия наши планы на ближайшее будущее… Жаль. Ничего не поделаешь.

Не знаю, как вела себя Жанна, оставшись наедине с Сабиной и Аркашей, не знаю, оставались ли они наедине вообще, но, когда мы вернулись, оказалось, что подошли наконец братья, – и это было хорошо, это значило, что все в сборе, что можно попеть старые песни под гитару или послушать Асенькино музицирование на расстроенном фортепьяно, и вспомнить старое: надо же, я ведь тоже мог уже вспоминать вместе с ними старое, а ведь, казалось бы, не так много времени минуло с тех пор, как я поселился в этом окутанном печальной лаской городе.

И все было бы хорошо и даже более того, но только не мог я уже как прежде радоваться этим незамысловатым, каким-то даже по-семейному уютным моментам нашего общего бытия. Старался… и все равно не мог.

И великолепным завершающим аккордом окончился-таки этот вечер, когда я и Марийка вернулись домой, в холодную, выстуженную нашу однушку на краю города, и я смог наконец снять с нее все, что так мешало, и смог ее согреть, и она не дрожала и не обижалась больше, а только, уткнувшись носом в мое плечо, тихонько ревела от счастья, потому что есть у женщин в жизни такие моменты, когда они просто не могут не плакать…

А потом и это кончилось, и она заснула, и я выждал еще с четверть часа (спать хотелось невыносимо, но так было надо), вылез из-под теплого одеяла, оделся и вышел вон.

Мне предстоял путь на восток.

Ну, что вы так улыбаетесь?

Действительно, на восток.

Не я же виноват в том, что это звучит столь потасканно.

Третья глава

Цена шпиону без резидента…

Владислав

Что мне нравится в «Карте», так это совершенно особая атмосфера семейственности, уютная обстановка, хорошая музыка и полная возможность надраться в компании или в частном порядке – было бы желание.

Ну и близость к дому, само собой. Даже удивительно, как столь популярное в кругах так называемых «неформалов» заведение (по сути, главный клуб подобного рода в городе) находится так далеко от центра да и вообще несколько на отшибе от людных улиц. От нашего с Марийкой прибежища около полчаса ходу, быстрым шагом, правда: не все любят передвигаться в подобном темпе, а зря, все-таки есть в этом какой-то свой особенный кайф – легко рассекать по улицам, обгоняя прочий, более неповоротливый народ… мда.

Так что, гордо прошествовав мимо мест общественного пользования и лишь ненадолго задержавшись у гардероба, чтобы скинуть вмиг ставшее тяжелым и жарким пальто, я направился прямо к стойке. А там как старого друга приветствовал меня Фил – хороший парень и бармен милостью божией, – я взял у него пару темного пива и непременных сухариков на закуску.

Неправильно это, конечно, заливать добрый кагор пивом… Ну да что уж тут поделать, выбора у меня не было.

Конспирация!

Слыхали когда-нибудь про такого зверя?

То-то же.

Я вдруг почувствовал, что начинаю впадать в какой-то совершенно неуместный истерический и немного хмельной сарказм. Неуместный по целому ряду причин, сводившихся, по сути, к одной: права на этот сарказм я сейчас не имел, не время было для сарказма.

Ну и что с того, что мне «смешно от этой роли»? Как известно, «есть еще вопросы, которые решают только так»!

И будут решать черт знает сколько времени еще…

Да полноте вам, батенька. Разве не предупреждали вас дома, когда вы подписывались на эту, в общем-то, непыльную исследовательскую работенку, что этим вполне может кончиться? Ну не кончиться, положим, – тьфу, тьфу, тьфу через левое плечо, – но что такое вполне может произойти?

Предупреждали, и еще как.

Очень даже доходчиво и доступно. Да, черт возьми, ведь я сам работаю в конечном итоге на то, чтобы доходчивее предупреждали, чтобы никакая тварь не могла навредить нашим планам!

За каждым, кто удостоился высокой чести быть родом из Анклава, ненавязчиво и, само собой, неафишируемо присматривают. И за мной наверняка присматривали с самого начала тоже: неужели же я об этом не знал?

Да, но… Но все же я не думал, что это коснется меня, что они пойдут на столь явные открытые действия. Ах, Клара, Клара, как же все-таки это хорошо, что ты не любительница распространять где ни попадя интимные подробности частной жизни случайных друзей. Милая Клара… Когда-нибудь… Да, когда-нибудь.

Ведь я твой должник отныне.

Но с чего же, по какой такой причине пошли они на столь явную провокацию, почти хамство – беседы с моими друзьями-приятелями и все прочее?

Это ведь все не просто так. У них что-то есть.

Против меня. Против нас…

И так невовремя. Именно теперь, когда все уже движется к концу, когда осталось буквально еще несколько полнокровных, изматывающих душу и сердце рабочих дней, и картина наконец-таки станет цельной…

Впрочем, ведь я и так умудрился продержаться без всяких эксцессов больше года.

По идее, я должен бы был почувствовать прилив гордости, самоуверенного довольства собой. Но гордости не было – ни на грамм. Ведь продержаться нужно было не год, не полтора и даже не два, а столько, сколько требовало того дело. А я не смог, не сумел…

В конце концов, я социолог, сердито сказал я сам себе, историк, если угодно, и никак не профессиональный разведчик. («Институт Экспериментальной Истории…» – выплыла ассоциация откуда-то из детства. Да уж, ничего не скажешь.) Я ничего не знаю, я ничего не понимаю в этом, я даже шпионских романов-то как следует не читал. А ну и что. Если дело потребует от тебя качеств профессионального разведчика, ты эти качества должен приобрести. Во что бы то ни стало.

Так где же произошла накладка, в чем и когда я ошибся?

Ладно. У меня еще будет время подумать над этим. Сколько угодно времени.

В неограниченных количествах… Там, дома.

Придется уехать.

Как ни жаль, как ни велико желание остаться еще на несколько недель… дней, никому ничего не говорить и остаться. Надо. Я не имею права рисковать.

И совершенно нечего устраивать тут из себя кисейную барышню. Ведь все это я решил уже по дороге сюда. Сразу же после разговора с очаровательной Кларой.

В конце концов, я не имел права ни на какое другое решение, и это было ясно с самого начала. В конце концов…

И только одно тревожило мою душу, гадким ядовитым червем точило сердце, выедая решимость, выедая смелость и чувство долга, – неожиданно для меня самого все это оказалось очень близко друг к другу.

Девочка моя… Я сделаю все. Я сделаю все, зависящее и не зависящее от меня, ты будешь со мной, там, где твое истинное, настоящее, законное место, да где же еще тебе быть…

Я стал подниматься на второй этаж. Пиво немного дрожало в стиснутой до пота руке. Эх, Влад, соплюшка ты интеллигентская, размазня бабья, и какой толк может от тебя быть в таком-то деле…

Я оборвал внутреннюю брань. Теперь не время.

Да к тому же именно сейчас я обязан сделать так, чтобы толк от меня был и наивозможнейший, максимальный.

И я это сделаю.

На втором этаже было еще уютнее, чем на первом: низкие столики у таких же низких, обволакивающе мягких кресел и диванов, по стенам развешаны неяркие светильники и полки с книгами. Это, кстати, единственное известное мне заведение такого рода, где в оформлении интерьера использовались бы столь тривиальные предметы как книжки: доступ к ним был совершенно свободным, бери и читай. Я как-то даже поинтересовался, довольно интересный подбор, от Достоевского с Гоголем до сочинений товарища Сталина и огромных, старинных альбомов с фоторепродукциями – черно-белыми, выразительными, короткое мгновение повседневности, застывшее движение, пойманное в фокус мастером.

Но мне было не сюда. Вернее, не совсем сюда, не в общий, просматриваемый и прослушиваемый со всех сторон зал.

Дальше.

Мимо книг, мягких кресел, мимо каких-то стилизаций под импрессионистов, по темному полумрачному коридору, мимо Старого Джека – древнего, вылинявшего от времени гобелена с каким-то бандитского вида парнишей на первом плане: щербатый оскал во весь рот, чуть оттопыренные уши, черные хитрые глазюки под лохматистой челкой. Рассказывали, будто Джек был даже чем-то вроде доброго духа «Карты», охраняющего ее от разного рода неприятностей, – не знаю, не знаю. Мне самому всегда казалось, что просто у хозяев этого замечательного местечка очень своеобразное чувство юмора.

…Как это и ожидалось, она была в самом конце темного коридора, на балконе. Ниже – танцзал и белые сверкающие огни дискотеки, а она – здесь, одна, с ногами забралась в кресло (туфли как-то совсем по-домашнему скинуты на пол), уткнулась носом в какую-то ветхую книгу. На столе – недопитая банка джин-тоника. Все, как и должно быть.

– Девушка, можно предложить вам темного пива? – развязно и чуть пьяновато спросил я. Лишь чуть: переигрывать было бы очень некстати.

Она подняла на меня синие неулыбающиеся глаза, с две секунды молча изучала мое лицо, а потом едва заметно кивнула:

– Пива – нет, а вот поболтать – пожалуй.

Все, как и должно было быть.

Вдруг черт знает почему стало стыдно.

Тоже, понимаешь, конспиратор.

Я опустился в кресло рядом с ней, поставил пиво, представился:

– Влад, к вашим услугам, – и попытался обаятельно улыбнуться.

– Маргарита, – сказала она, почти не ответив на улыбку, так, почудилось что-то едва-едва.

– Приятно познакомиться.

– Мне также.

Еще полминуты я потратил на то, чтобы подыскать слова для того, что собирался сказать.

– Маргарита, мне, похоже, пора домой. Моих друзей уже начали прощупывать, я не хочу ждать дальше, – вернее, хочу, подумал я про себя, но не имею на это права. – И еще. Здесь есть одна женщина… Я обязательно должен взять ее с собой.

Она тоже некоторое время молчала, видимо, обдумывая сказанное мной, не каждый все-таки, наверное, приходил к ней с такой просьбой.

– Я так полагаю, вы хорошо поразмыслили над этим?

– Да.

Что уж верно, то верно.

– Она… эта женщина, скорее всего, никогда не сможет вернуться сюда. Родственники, друзья… с ними придется порвать навсегда.

– Я понимаю.

Я не сомневался, что Марийка пойдет на все это ради нас.

– Хорошо. Сколько вам будет нужно времени на окончательное приведение ваших дел здесь в порядок?

– В идеале неделя, наверное.

– Три дня, Влад. Больше мы вам предоставить не в силах. Я надеюсь, вы сразу же пришли ко мне, как узнали о том, что вами интересуются?

Здесь я мог быть полностью откровенным.

– Да.

– Ну вот и хорошо. Что вы намерены сейчас делать?

– У меня тут сегодня должны были друзья выступать. Может быть, спуститься поискать их?

– Отличная идея. А во вторник к этому же времени приходите в «Карту». Вот только с вашей женщиной придется решать позднее. Вы должны понять, что так же быстро, как и с вами, уладить с ней не получиться. Вам нужно будет подождать несколько месяцев, Влад.

Ничто даже не дрогнуло, не колыхнулось в душе.

Наверное, внутри себя я все время знал об этом и просто не пускал это знание наружу, к поверхности разума.

Это будет достаточно тяжело. Но не смертельно.

– Мы подождем, – вслух сказал я.

И откуда же во мне такая уверенность, что мы действительно подождем, что эти долгие месяцы (а я ведь даже не знал, сколько их будет), вдали друг от друга, и я, и она жить будем только этим ожиданием, сомнамбулическим, нерассуждающим ожиданием встречи, и весь остальной мир будет как черно-белое кино, без ярких красок, острых запахов, звонких звуков?.. Откуда во мне вообще такая уверенность, что она непременно согласится, порвет со всем, среди чего выросла и что, несмотря ни на что, ни на какие оговорки и эвфемизмы, все же любит, пускай не слишком горячо, но все-таки вполне искренне?..

– Кстати, я правильно догадываюсь о том, кто эта женщина? – Маргарита назвала полное марийкино имя.

– Что?.. Ах, да, конечно же, это она, – послушно подтвердил я.

– Ну и хорошо. Тогда до вторника.

Я поднялся с кресла. Как же все оказалось просто… Кто бы мог подумать.

И, в общем-то, не очень даже похоже на шпионские романы. Странно.

Я пошел вниз: искать Крэша с Татьяной. Сейчас все это казалось каким-то нелепым, придуманным и чужим. Это была не моя жизнь. Не та, которую я себе выбрал, не та, в которой мне вообще хотелось бы жить.

Как будто кто-то проложил за меня дорогу, прямую линию, и я теперь слепо несусь по ней, вперед и вперед, не думая, не рассуждая, не имея никакого выбора, возможности свернуть или остановиться.

Скоро я буду дома.

Почему-то даже эта мысль не принесла никакой радости.

…Странно, но никого из своих (друзей? приятелей? ни на кого не похожих незнакомцев, с которыми на миг свела меня судьба на Стене?) я не нашел. Так что пришлось мне допивать свое пиво в одиночестве.

А Фил на мой вопрос о том, куда же все подевались, рассказал о том, что музыканты, отыграв положенное, вопреки обыкновению не стали оставаться на хмельные клубные посиделки, а сразу же собрали инструменты и укатили домой. Значит, не придется нам попрощаться, грустно подумал я.

Так что же это получается, я и остальных: Вадима, Клару, Гришку и Юленьку – больше не увижу? То есть вообще не увижу? Совсем? Никогда?..

Да ведь так не бывает. Да ведь это неправильно, невозможно – так насовсем терять всех этих разных, совершенно отличных от меня самого и тем не менее ведь очень хороших, очень нужных в этом городе, в этом мире – и в моей жизни – людей.

Ужас-то какой… Я даже поежился от этой мысли. Никогда не подумал бы, что будут у меня здесь друзья – личности весьма своеобразного толка, конечно, в месте, подобном Багрянцам их взгляды на жизнь да и они сами смотрелись бы дико, – но все ж друзья, какие ни есть… И женщина, что засыпает в моей постели, и о которой я знаю так мало.

Боже, а ведь я, кажется, начал любить все это – всерьез, по-настоящему, без всякой игры, взахлеб.

Тихие прогулки в засыпанном желтой листвой парке с Марийкой под руку, ее вечную послерабочую усталость до синяков под глазами и феназепама, украдкой глотаемого на ночь, нашу тесную и такую уже родную однушку на конце города, Стену и Архивы, те редкие дни, когда мы собирались все вместе, летние вылазки на природу, свою собственную непонятную работу, которая доставляла мне столько горя и радости, и без которой я, тем не менее, тоже не мог…

Стоп, стоп. Что-то здесь не так. Где-то тут в рассуждения вкралась ошибка. Любить то, что ненавидел когда-то?

Да, когда я только приехал сюда, все это меня как-то разом огорошило и оглушило, – и возненавидеть окружающую действительность оказалось на удивление легко и просто. Более того… Это было так естественно…

Но потом, когда я набрел на Стену, когда в моем одиночестве появилась Марийка…

Внезапно обнаружилось, что ведь черная готика – это может быть даже красиво.

Тихий сладостный мазохизм?

В такой обстановке у кого хочешь поедет крыша.

Не знаю. С появлением в моей жизни таких людей, как все та же Клара, Вадим, Крэш, Татьяна, я обнаружил, что в каком-то смысле не так уж и одинок, как мне это поначалу казалось. По всем моим меркам это были хорошие, замечательные в чем-то люди. И в это же время они были другие, совсем другие, что и понятно: им не довелось родиться в Багрянцах в нежной любящей семье, им не довелось получить воспитание, в котором вся жестокость прочего мира (кроме еще нескольких таких же островков гармонии и умиротворения среди всеобщего хаоса) рассматривалась лишь как некая физическая данность, константа, вроде отсутствия пригодного для дыхания воздуха на Венере, что ли. Они родились среди этой жестокости, среди противоречий, которым, кажется, не будет конца, они росли и взрослели с ними, а мы?! Ведь для нас это все было ужасно и дико, непредставимо… Теория оказывалась ничем в сравнении с нагло наваливавшейся на голову практикой.

«Лишь когда человек изживет в себе раба и гиену…», – вспомнились мне слова отца. Как хорошо эти слова звучали дома, на наших залитых лаской полянах, в наших светлых добрососедских домах! Наверное, родители знали, что это такое – гиена и раб, но мы – младшее поколение, воспитанное на музыке и книгах, представление об этих понятиях имели самое смутное, по большей части именно книжное…

Здесь-то я хорошо понял, о чем говорил отец.

Но когда же, когда они изживут в себе раба и гиену, папа?! Когда?!

…Неудивительно, что я возненавидел город, куда меня занесла судьба.

Удивительно то, что я, кажется, его полюбил.

Вот уж, правда, извращение… Впрочем, ведь черная готика – это может быть даже красиво…

Да уж, эстет, ничего не скажешь.

Я и сам не заметил, как подошел к нашему с Марийкой дому. На душе была тоска, такая же глухая и черная, как небо над головой: в городе не увидишь звезд – в царство электрических фонарей огни небесные пробиться не в силах.

Дом? Теперь дом всегда там, где она. А без нее – не будет мне дома.

Банально, да? Наверное, очень; в общем-то, я сам догадываюсь, что банально.

Но ведь это же правда, не самообман, не лукавство, не романтические бредни юнца-первокурсника, ведь это же правда, самая настоящая, потому что я так чувствую, потому что я это знаю… Потому что я просто еще привык себе верить.

И поэтому-то даже в Багрянцы, к родителям, Настене, Женьке, тете Лёне уезжать не хочется. Потому что все это, такое дорогое, такое любимое все-таки теперь не дом мне, не истинный мой, подлинный дом.

Впрочем, с чего это я, интересно, взял, что сразу в Багрянцы, к отчему порогу?

Наивно.

Сначала – в Центр, в один из наших сумасшедших, суматошных, всеми мировыми проблемами сразу озабоченных технополисов. С докладом-с.

А как же еще?

Ведь та работа, которую я делал, касалась не меня одного, ведь от результатов исследований, что я проводил, зависела судьба столь многого. И, наверное, в первую очередь – судьба моей страны и, значит, судьбы всех близких мне людей.

Конечно же, я был не один такой – рыцарь без страха и упрека, с обоюдоострым кинжалом у пояса, полами серого плаща подметающий грязный асфальт. Но, полагаю, что нас действительно было немного. Вероятно, даже не более десяти? Не знаю. Эта информация была для меня закрытой, – и я прекрасно понимал, почему.

Э-хе-хе. Как там писали классики? «Цена шпиону без резидента дерьмо»? Угу. Надо полагать, действительно дерьмо. И что бы я делал без Маргариты?

Чем-то она напомнила мне Витку – такая же холодная, уверенная в себе, такая же ощутимо находящаяся «на своем месте». Интересно было бы узнать, как она во все это ввязалась. Может быть, местная, а, может быть, тоже уроженка Анклава?

Забавные все-таки существа меня окружают.

Я наконец-то добрался до дома. Никаких там домофонов или хотя бы древнего кодового замка, открывающего дверь от хорошего пинка ногой, тут отродясь не было. Вот что значит окраины! Старина…

Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел в прихожую, – это постеленное прямо на полу маленькое розовое одеяльце, ветхое и трогательное, в такие, кажется, раньше заворачивали младенцев. Сейчас на одеяльце расположилась Марийка – прислонясь к стене, поджала колени, обхватила ноги руками, – совсем как маленькая терпеливая девочка, ждущая матери.

– Что ты тут делаешь? – обалдело спросил я.

Она подняла на меня глаза.

– Пришел, – пожала плечами. – Надо же. А я-то тут с ума схожу… Как глупо.

Я опустился на корточки.

– Зачем ты?..

– Да просто так, – усмехнулась она. – Ради удовольствия, наверно. Нравится мне.

– О боже мой… Прости.

– Да ладно, чего уж там. Все нормально.

Я подхватил ее на руки. Она не сопротивлялась, только серьезно смотрела в мои глаза, ждала, видимо, что я скажу.

Едва ли не впервые мне пришло в голову, что разговаривать в квартире на эти темы могло бы быть не вполне безопасно.

– Давай прогуляемся, – сказал я, ставя ее на пол. Подал пальто. Ничему не удивляясь, она оделась, переобулась.

Мы вышли на улицу. Непривычная городская тишина как-то давила на уши.

И никого кругом… Как-то даже неуютно вот так, не одному, с Марийкой. Беспокойно.

Что же должна была испытать она за эти часы?

– Послушай, – произнес я негромко. – Очень скоро я должен буду уехать отсюда. Надолго. Вероятней всего, навсегда. Взять тебя с собой сразу я не смогу, прости, но это не зависит от меня. Ты поедешь за мной следом?

Она молчала.

– Заодно проверишь свои чувства, – я сглотнул. – Испытание временем, так сказать. А?

– А ты, оказывается, сволочь, Влад, – очень тихо и очень напряженно проговорила она. – А я даже не подозревала, какой сволочью ты можешь быть.

– Марийка…

– Да, – почти выкрикнула она. – Слышишь, да! Я поеду и с тобой, и за тобой куда скажешь. Черт возьми, зачем ты спрашиваешь! Не нужно спрашивать, понимаешь же, такие вещи нельзя спрашивать!

Я прижал ее к себе как мог крепко. Кажется, она всхлипнула.

– Ну прости. Пожалуйста, прости.

А ведь она все-таки святая – моя Марийка.

Четвертая глава

О выборе

Владислав

Стоит ли говорить, что ни я, ни Марийка в эту ночь не выспались. Точнее не спали практически вовсе: вряд ли следует считать за полноценный сон те несколько часов, что урвали мы у дня уже много позже того, как небо окрасилось бледным городским рассветом.

Но и спать мы по вполне понятным причинам не могли.

А днем – предстояло сделать еще слишком многое, чтобы позволить тратить ставшее действительно драгоценным время на сон.

И, в первую очередь, созвониться все-таки с Еленой. Как это ни странно, но сегодня мне это все же удалось – и с первой попытки. Удалось даже и договориться о встрече, хотя не скажу, чтобы это вызвало у меня прилив особой радости.

Но здесь, вероятно, следует объясниться: кто же такая Елена и почему мне была столь неприятна эта еще только предполагаемая встреча.

Как я уже говорил, к воинствующим традиционалистам я не принадлежу (как, впрочем, и что-то около девяносто девяти процентов населения земного шара). И если самого меня в постели привлекают исключительно женщины, то, в принципе, я лично не имею ничего против того, чтобы кого-то другого они не привлекали или привлекали не только они. Несмотря на то, что даже работа моя была самым прямым образом связана с этим вопросом, сам я сохранял полнейший нейтралитет: ну просто образец толерантности и человеколюбия, хоть сейчас в модели для какого-нибудь идиотского по форме и содержанию плакатика, что так любят развешивать в общеобразовательных школах, типа «Мы разные, но мы дружим!»: негритенок, этакий скалозубый америкашка (естественно, белый) и еврей с печальными глазами и характерным носом – все, естественно, в цивиле, при галстуках… Показывали нам эти стандартизированные плакатики – смех да и только. Как будто можно таким вот дурацким плакатиком стереть вековую вражду наций, к тому же, тщательно подогреваемую разного рода «независимыми» СМИ… И особенно хорошо, надо думать, все это дело смотрелось где-нибудь на Ближнем Востоке или в Средней Азии.

А, идиотизм, чего и говорить. Здорово все-таки, что у нас не принята эта практика.

Но я отвлекся.

Так вот, если я не принадлежал к воинствующим традиционалистам, то Марийка, девочка моя ненаглядная, не принадлежала к традиционалистам вообще (хотя черт его знает, сами бисексуалы утверждают, что выбор их ничуть не менее традиционен, чем, скажем, мой, и порой это кажется вовсе не столь уж лишенным смысла. В конце концов, ведь и теория бисексуальности была разработана еще до Фрейда…). Одним словом, Марийка была из бишек. А Елена – ее последней, самой верной подругой.

Если на то пошло, ведь через Елену-то мы и познакомились. Именно через нее началась – неожиданно для всех – наша с Марийкой любовь.

Но это – совсем отдельная история.

…Встретиться мы договорились на Главной площади. Рушились режимы, менялись вожди на мраморных постаментах, площадь оставалась Главной. Возможно, упорное отстаивание исторического названия являлось самым мудрым и дальновидным поступком администрации города за все время его существования.

Елена подошла ровно минута в минуту, как всегда, пунктуальная, изящная и неприятная. Улыбнулась, открывая мелкие острые зубы, поздоровалась, по-мужски пожала руку.

О господи, неужели моя Марийка ее любила?!

– Рада вас видеть, Влад. Как ваши дела, работа?

– Да все по-старому. Вы принесли?..

– Да. Но зачем же здесь, так сразу… Пойдемте, я знаю одно совершенно замечательное местечко неподалеку, посидим, кофе попьем. Надеюсь, вы не возражаете?

Ну что я мог на это сказать?

– Что вы, конечно же, нет.

Однако, надо отдать ей должное, местечко и вправду оказалось неподалеку, нам всего лишь пришлось перейти дорогу и завернуть за угол, признаться, я даже никогда не догадывался, что здесь есть что-либо подобное.

– Ну как, нравится? – осведомилась Елена.

– Симпатично, – согласился я, оглядывая маленькие белые столики, трехногие стулья с витыми спинками и развешанные по стенам фотографии – разного рода пейзажи и парочка натюрмортов. – Пойдемте к окну?

– О, конечно.

Елена взяла себе не только кофе, но и кусок торта – впрочем, с ее фигурой можно было позволить себе не сидеть на диете. Я ограничился чаем.

– Как там Мария? – словно походя спросила она, размешивая ложечкой сахар.

– Хорошо, – пожал я плечами. – Работает. Вы же знаете, в клинике ее любят.

– Ну да… А вы-то что?

– Да ничего, – понемногу начал я раздражаться. – Возможно, уеду в ближайшие месяцы домой, не знаю еще. Давайте не будем об этом. Может быть, вы отдадите все-таки ее вещи?

Она поджала губы.

– Как скажете, Влад, – открыла сумку, достала прозрачный пластиковый пакет, протянула через стол мне. – Берите.

И я взял.

Документы, какие-то письма, тетради. И из-за этого такие нервы последних месяцев?!

Мы посидели еще пару минут, каждый допивая свое, и я уже собирался откланиваться, когда она меня остановила.

– Послушайте, – сказала она, – конечно, мы никогда не были и не будем друзьями, это очевидно. Но все-таки ведь нас обоих волнует судьба одного и того же человека… Вот вы уедете… Она останется одна. Мне не хотелось бы, чтобы с ней что-то случилось.

Я молчу.

– О ней некому будет позаботиться.

– Она взрослый человек.

– О взрослых людях тоже должен кто-то беспокоиться.

– К чему вы клоните, Елена?

– Поговорите с ней. Я хочу, чтобы это время она пожила у меня.

Мне даже смешно стало. Нет, это было забавно, в самом-то деле.

– Не говорите ерунды, моя дорогая.

Она опять сжала тонкие губы.

– Это не ерунда, Влад. Думайте что хотите, но я действительно волнуюсь о ней.

– Не кажется ли вам, – проникновенно заметил я в ответ, – что пришла пора отступиться? По-моему, это тоже очевидно.

Теперь молчала уже она.

– Ведь Мария ясно дала вам понять, что ни о каком возвращении к прошлому не может быть и речи. Разве не так?

Она вновь не ответила.

Только что-то такое появилось в ее взгляде: не то тщательно закамуфлированное презрение, не то издевка.

Если честно, мне на это было плевать.

– Так что не беспокойте нас больше, пожалуйста, хорошо? – Я в последний раз улыбнулся. – Прощайте, Елена.

– До свидания, Влад.

Мы наконец расстались.

Внезапно резко улучшилось настроение. Ну и что было так судорожно метаться все это время?

Вот как оно просто все оказалось.

Смешно и печально. Жалко даже как-то эту сухую, словно выжженную изнутри женщину с совершенно седой головой.

Умеренно жалко, впрочем.

Я еще не забыл, какой болью светились Марийкины глаза в период их последних встреч, какой муторной депрессией и тоской оборачивалось каждое их свидание. Если уж так было суждено, чтобы моя дорогая избрала меня… Не стоило допускать и уж тем более провоцировать иного варианта развития событий.

Да, сильно все-таки изменился я за время, проведенное вдали от родных мест. Вряд ли раньше мне пришло бы в голову решать что-либо за другого (любимого!) человека.

А теперь я был готов к этому вполне.

Изумительно. С чего бы эти разительные перемены?

Впрочем, нас ведь воспитывали бойцами – хотя бы и потенциальными.

Наверное, просто сейчас это все пробуждалось во мне, поначалу робко и трепетно, а затем все увереннее, все громче… О детство, ты ключ ко всему, к самым темным тайнам, к самым нежным шевелениям нашей души.

Мое детство было самым сказочным и самым ласковым из возможных. Какие еще сюрпризы приготовило оно мне, хотелось бы знать?..

Я вернулся домой.

Она ждала меня (в этом, впрочем, можно было не сомневаться), не как вчера, у порога, просто ждала, тщетно пытаясь скрыть нетерпение за каким-то повседневными хозяйственными хлопотами, блинами и стиркой.

– Привез? – спросила она.

Я прижал ее к груди.

– Ну конечно, маленькая.

И ощутил, как тут же спало ее напряжение, расслабились мышцы, невольно улыбнулись губы.

– Ну вот, теперь я могу чувствовать себя полноценным гражданином нашей страны, – с облегчением сказала она, перебирая отданные Еленой бумаги.

Я кивнул. Разумеется, моя дорогая.

Вот только боюсь, вряд ли эту страну можно так смело называть «нашей». Ничего не попишешь, что бы ни твердили сторонники глобализации, интеграции и единой твердой валюты, а, похоже, что страны у нас все-таки разные.

Об этом как-то не принято кричать на каждом углу, конечно. От этого принято скорее стыдливо отворачиваться и прятать глаза в ботинки…

Но это так. И ты уж прости, а я все-таки безмерно счастлив тому, что это так.

Слова отца в одну из наших столь частых бесед на эту тему: «Меньше всего мы стремимся причесать всех под одну гребенку, Влад. Мы не знаем, чей путь развития верен, но смеем надеяться, что все-таки наш. И все, чего мы желаем – это чтобы нам не мешали идти своим путем, жечь свои корабли и строить свои замки».

Но никогда не сможет идти тот, кто не имеет цели. Никогда не достигнет цели тот, кто не верит в себя.

Тот, кто не умеет бороться.

Спасибо, папа, за те наши столь долгие и столь частные беседы.

Если бы не они, не знаю, что бы я делал сейчас.

Конечно, наш выбор означает неизбежный раскол всего человечества в целом. Да вот только беда в том, что ни я, ни отец, ни все те, кто являл собою народонаселение Анклава, не имели ничего против того, чтобы отколоться от того куска ярко раскрашенного дерьма, которое представляет собой современное человечество.

Быть может, я груб. Только ведь и с нами поступили в свое время не слишком-то ласково. Я ведь знал, разумеется, что худо-бедно сохраняемая и тщательно замалчиваемая официальными источниками независимость наша обретена была силой и, если не дай бог что с этой силой случится, никто и копейки ржавой не даст за сохранность этой самой независимости.

Каждый стремится нести в этот мир справедливость так, как он ее понимает.

И так уж получилось, что наши отцы и матери понимали эту справедливость несколько иначе, нежели те, кто требовал вхождения нашей на самом деле не столь уж и значимой государственной формации в дружную общепланетную семью. Надо сказать, что они были не единственными, кто иначе понимал эту самую пресловутую справедливость…

Вот только лишь они оказались способны противопоставить дружной общепланетной семье не только это четкое понимание, но и куда более неопровержимые аргументы.

Боюсь, но танки на наших границах и атомные боеголовки в центральной части страны еще долго будут считаться довольно-таки весомыми аргументами.

Да, на такое могли пойти только люди, доведенные до отчаяния.

А, быть может, просто люди, отчаянно не желающие расставаться со своей – только своей, чуждой, непонятной и даже смешной и неприятной другим – мечтой?

Как бы то ни было, но они поступили именно так, а не иначе, и нам, следующему поколению, предстояла уже другая задача – не только отстоять и сохранить завоеванное, но и…

Я мечтательно улыбнулся.

Прогрессивная формация, если она действительно прогрессивна, неминуемо будет расширяться вовне, расти, распространяться вокруг себя, захватывая все новые и новые клетки общественного организма.

Быть может, кто-то решится сравнить этот процесс с опухолью.

Я был склонен понимать его скорее как рост младенца в утробе матери.

В конечном итоге ведь и моя жизнь была посвящена тому, чтобы с младенцем ничего не случилось, чтобы ничто не мешало ему набираться здоровья и жизненных сил.

Возможна, моя работа была не столь почетна, рискованна и очевидна, как скажем, дело, которым занималась любовь моего детства – Витка.

Но ведь и то, и другое посвящены одной цели, одной и той же страстной, судорожно взлелеянной в наших ладонях и душах – мечте.

…А мечта – как это на самом деле тонко! Тонко, ранимо и уязвимо. Мечта совсем как ребенок. Беззащитна.

Эта-то мечта и гнала нас из наших светлых белых домов на залитых солнцем полянах, из наших взбудораженных, невероятно деятельных технополисов – в совершенно чуждый нам мир, во мрак и темень безумия, что начинались за пограничным столбом.

Это закон исторического развития: прогрессивная общественная формация, если она действительно прогрессивна, обязательно будет расширяться вовне себя.

А значит, вопрос состоял всего лишь в том, прогрессивна она или нет.

Собственно, этот вопрос существовал только для наших оппонентов – то бишь для всего остального мира… Но борьба с превосходящим противником – это всегда было столь же рискованно, сколь и благородно.

А наша философия, наша мечта вовсе не была чужда благородству – о нет!

Напротив. Благородство было в самой ее крови, в самой сути.

Некое благородное безумие. Один ничтожный шанс из тысячи: быть может, нам повезет, и окажется…

Окажется, что пресловутые «законы исторического развития» сегодня как раз на нашей и ничьей другой стороне.

…Остаток этого дня я провел за драгоценными моими канцелярскими, изжелто-коричневыми папочками, за сухими выписками из архивных дел, пестрящих кровавыми подробностями газетных вырезок и только своими кратенькими, скупо сформулированными на школьных листочках в клеточку предположениями. Я, словно в последний раз, любовно сортировал документацию, делал аккуратные сносочки-примечания, кое-что, находившееся ранее только в рукописном виде, перепечатал и вывел на принтере – словом, занимался всей той нудной, но совершенно необходимой ерундой, когда нужны только время, усидчивость и знание правил оформления всей этой рутины. Необходимость этой работы заключается не только в том, что твой труд становится доступен для восприятия прочими грамотными носителями того же языка, как и тот, на котором он написан, но и в том, что порой, во время очередного раскладывания старой и уже набившей оскомину проблемы, в голову приходят совершенно новые, неожиданные и дерзкие мысли, позволяющие взглянуть на дело с совершенно другой стороны. У меня у самого сотню раз такое бывало, и я знаю множество людей, которые могут подтвердить справедливость этого утверждения.

Конечно, сегодня я не мог уже выдумать ничего принципиально нового, но передо мной такой задачи и не стояло: основная схема была уже выстроена, и легко и естественно, словно сами собой укладываясь, вырастали на собранном материале, на твердом фундаменте фактов аккуратные, стройные ряды кирпичиков-предположений… Да, здание требовало еще косметической отделки, кое-где нужно было подштукатурить стены, побелить потолок, вставить двери в проемы и стекла в окна, но главное, стены были уже выстроены, они поднимались легко и гордо, ровно, без малейшего напряжения, так что я был уверен, – да, – я чувствовал, все сделано правильно, и основная концепция моих рассуждений найдена верно, и значит, я прав, прав, и не зря были потрачены эти полтора мучительных года.

И все это было радостное, ни с чем не сравнимое чувство. Знаю: это было чувство удовлетворения, уверенного осознания хорошо выполненной работы и сладкого, щемяще интимного понимания того, что работа эта твоя очень нужна, что где-то в больших светлых городах результатов ее ждут не дождутся серьезные, занятые важным делом люди, люди родственные тебе, ведь им тоже знакома эта радостная, щемяще интимная мука и страсть.

Так я проработал до самого вечера, а вечером, под тихое тиканье часов, приглушенные вопли популярной секс-бомбы, доносившиеся от соседей сверху и, словно бы угасающее, но все никак не способное погаснуть совсем тление забытой в пепельнице сигареты, состоялся у нас с Марийкой разговор, разговор вполне мною ожидаемый, но оттого не менее тягучий и неприятный.

Ведь так бывает: знаешь, что заболит, и вроде бы смирился уже с предстоящей болью, и как будто бы уже ждешь ее, и вот она приходит, и получается у нее это как-то совершенно неожиданно, и ты уже не думаешь о том, что знал, что был предупрежден о ее визите, а только лежишь с закрытыми глазами и тихо стонешь сквозь зубы.

– Влад, мы сможем еще вернуться сюда? – прямо спросила меня она.

Я глотнул воздуха, с мазохистским наслаждением втягивая в себя ненавидимый никотиновый смрад. Ответил.

– Вряд ли. Если даже это и произойдет, то не через один десяток лет. И это будет уже совсем не тот город, в котором ты родилась.

– Понятно, – спокойно констатировала она. – Значит, друзей, работу – все это придется бросить.

Я стиснул зубы.

– У нас тоже болеют, и нам тоже нужны врачи. Ты найдешь себе дело.

– Ты знаешь, что я не об этом.

Визгливые вопли сверху вдруг стали громче.

– Здесь я действительно нужна, здесь клиники переполнены и каждая медсестра на вес золота, что уж говорить про дипломированных специалистов… У вас, мне так думается, довольно и своих докторов. Я читала где-то, в вашем регионе это одна из самых популярных профессий.

Да, я знал об этом.

– Да и методики лечения у вас наверняка здорово от наших отличаются. А значит, это еще большой вопрос, будет ли котироваться мой диплом.

– Дорогая моя, я сделаю все, что смогу…

– Да, конечно. Не думай, я не боюсь, мой выбор уже сделан. Я всего лишь пытаюсь трезво оценить ситуацию.

– Марийка…

– Подожди, дай мне сказать. Я всю жизнь, с самого детства, мечтала об этой работе, с тех пор, как… как умерла мама. Черт, вот видишь, до сих пор трудно это выговорить: как мама покончила с собой. Я просто не вижу себя в какой-то иной роли. А заниматься детьми, хозяйством… я знаю, конечно, что ты мог бы меня содержать, но ты же понимаешь, это абсолютно неприемлемо для меня.

– Да.

– Так что мы имеем в сухом остатке? А в остатке мы имеем, что здесь я как-никак, а все-таки нужна и даже очень, это я тебе честно скажу, а буду ли нужна там – это еще под бо-ольшим таким вопросом.

– Ты будешь нужна мне, – сказал я, прекрасно понимая всю несостоятельность этих слов. Но я должен был их сказать.

– Тебе? Да, конечно. Собственно, только поэтому-то я ведь и еду. Но, Влад, ты же знаешь, я не жена, вернее, я не только жена. Кроме любви, кроме семьи есть еще Дело, которым я занимаюсь. Тебя еще не было у меня, а Дело уже было и было давно.

Ну что я мог на это сказать?

– Прости.

– Что? Да нет, это я должна просить прощения за то, что порчу тебе настроение. Просто я хотела проверить, правильно ли понимаю ситуацию. Оказывается, правильно. Извини.

Я обнял ее за плечи. Глаза у нее были сухие, это точно. Только кто знает, что творилось в ее душе…

Если бы мне пришлось отказаться от своей работы это было бы немножко похоже на смерть. Имел ли я право просить ее об этом?

Впрочем, ведь она сама делала выбор, я же ее не заставлял…

Ага. Только поставил в такое положение, из которого не было никакого другого реального выхода. Не могла же она меня бросить.

Хотя почему это не могла?

– Да еще по нашим буду скучать, – тихо произнесла она. – Ты появился позже, ты не знаешь, сколько всякого у нас было. Ведь они мне как семья… Даже Аркаша с Жанной. Черт! Никогда бы не подумала, что скажу что-нибудь в этом духе.

Я разжал объятья, сказал, выталкивая слова из глотки, как прокуренный воздух из легких:

– Может быть, тебе стоит остаться? В конце концов, ты еще ничего не обещала.

Она чуть-чуть улыбнулась.

– Да нет, я все решила. Пускай уж это будет мой личный подвиг. Уезжали же в Сибирь жены декабристов…

Внезапно стало очень больно – почти физически, душа пылала, как воспаленное горло или лицо в бреду.

– Ты обиделся? Черт, ну что же я за дура такая бесчувственная… Ну прости, прости, зайка, я не буду больше. Ну вот, я же люблю тебя и я с тобой, и всегда буду с тобой, что ты, любимый мой…

Было очень стыдно: она утешала меня, как нянька, ухаживала за мной, а я эти ухаживания, утешения, кашку жиденькую, пюрешко сладенькое – принимал. В то время как сам лишал ее всего, что ей дорого и любимо, и близко, и даже не знал, сумею ли предложить взамен что-либо достойное… Предложить хоть что-то…

Было стыдно.

Глава пятая

В серые безлунные ночи…

Клара

Сизой струйкой несбывшихся фантазий поднимался к потолку дым, серебристыми колечками моей меланхолии звенел CD-проигрыватель, а я сидела, скрестя ноги, на диване и тупо пялилась в ободранную в самом что ни на есть подлинном андеграундном стиле стену. В принципе, можно было бы также тупо пялиться в зеркало, но, во-первых, оно висело на другой стене и, дабы узреть свой усталый лик, пришлось бы потратить энное количество килокалорий энергии, чего оно явно не стоило, а, во-вторых, любоваться на себя в зеркале меня, откровенно говоря, не тянуло нисколько. Была еще, правда, альтернатива в виде запыленного телевизора, но прельщала она меня даже меньше первой, если, конечно, вообще такое возможно.

У меня была депрессия. Не совсем уж жестокая, без принародных криков-воплей: «Ах вы, сволочи, видеть вас всех не могу!» – и битья посуды о головы случайно подвернувшихся соратников, а такая, нормальная, средней тяжести и в то же время в самый раз для того, чтобы выть на луну, писать мрачные стихи о смерти или просто вот так, скрестя ноги, пускать в потолок струйки сизого ядовитого дыма.

Надо, однако, признать, что из всех возможных вариантов я все же избрала наименее травматичный.

И это хорошо.

Практика, видимо, сказывается.

Как же он там выразился? Совершенно из головы вылетело, надо же…

Что-то про самооценку, кажется. Неприятное. Столь же едкое и ядовитое, как режущий глотку сигаретный дым.

Обычно я не курю такие крепкие.

Но сегодня хотелось вдоволь потравить свой и без того уже измученный организм. Даже какая-то особая сладость была в этом изощренном издевательстве.

Ведь «мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», не правда ли, господа?

Правда.

Я удовлетворенно кивнула самой себе и принялась вспоминать.

С чего же все началось…

Ах, кажется, я имела неосторожность намекнуть на то, что мрачный мой ангел в последнее время что-то часто стал где-то пропадать серыми безлунными ночами… И его любимая летучая мышка места себе не находит без своего обожаемого хозяина…

В одну из таких же серых безлунных ночей мы и познакомились. Мертвые листья падали к нам откуда-то сверху, кажется, с неба, в разлившихся по дворам синих лужах мог бы утонуть крейсер «Аврора», и было много людей, и многие из них мне были знакомы, но я была одна, и под заиндевевшими пальцами привычно плакали струны… или, стоп, быть может, что это было в другой раз?

Я чуть скосила взгляд в сторону. Когда же я брала тебя в руки в последний раз, подруга?

Нет, все же я была с гитарой в ту богатую лужами и мертвыми листьями ночь. Словно выхваченное из темноты карманным фонариком воспоминание – звон струн, невнятный, как журчание ручья, непостижимый безадресный людской говорок вокруг, чья-то рука с протянутым пластиковым стаканчиком…

Я была здорово пьяная тогда.

Но не слишком – потому что струны звенели, а людской говорок шумел ровно, не прерываясь, не взыгрывая резким истерическим взвизгом, брезжа где-то на дне сознания привычным обыденным фоном: обычные разговоры и обычные слова, из которых сейчас не вспомнить ничего, как ни старайся.

Что-то пелось и что-то пилось в ту серую безлунную ночь; как всегда, как всегда.

И у меня было паршивое настроение: ничего удивительного.

Блестя в серебристом полумраке белозубой улыбкой, он представился:

– Вадим, –

а я, всю жизнь недолюбливавшая улыбчивых и общительных (а он именно таким показался мне тогда), пожала его руку и как могла язвительно ухмыльнулась в ответ:

– Клара.

По-моему, моя язвительность была потрачена впустую тогда… Зная Вадима, этого вполне можно было ожидать.

Но я его не знала и, повторяю, была не совсем что бы трезва в этот момент.

И очень хотелось кому-нибудь насолить.

Порой я бываю довольно-таки агрессивной стервой…

Жаль лишь, недолго.

Я про стервозность, конечно. Агрессивность моя никуда от меня, как правило, не девается.

Я с сожалением потушила сигарету. В комнате было уже трудно дышать от дыма.

Если бы он вернулся сейчас, был бы скандал.

Но он не вернется, а значит, скандала не будет.

Как жаль.

В углу недовольно заворочалась Нелли. Она, что, тоже ярая противница никотина?

Я осторожно достала ее из клетки. Милый наш домашний любимец… Ни у кого больше такого нет.

Мне показалось, ее жутковатые глаза смотрят на меня осуждающе.

– Прости, – сказала я виновато, – я не думала, что так все получится.

Она отвернулась. Я посадила ее обратно в клетку.

Внезапно дома сделалось будто бы душно. Все кругом давило, все напоминало о случившемся пару часов назад, о брошенных вдогонку резких словах, о несправедливых упреках. Разом, словно открылись какие-то неведомые шлюзы, навалилось чувство вины.

Ведь я же знала, что так все обернется, что не нужно спрашивать…

Но так хотелось поставить свое «я», доказать, что я, черт возьми, здесь что-то значу.

Я быстро собралась (впрочем, что мне собираться?), накинула плащ и вышла из дома. Запоздалый вечерний моцион, если можно так выразиться.

Внеплановый поиск приключений на свою задницу, как сказал бы Вадим, если бы был здесь.

Все-таки поздно уже. И почему это только я такая безбашенная?..

Подсознательное стремление нарваться на неприятности?

Может быть.

Я зашагала по пустынному тротуару. Сквозь затянутое тучами небо не пробивалась ни одна звезда. А скандальный ноябрьский ветер гнал меня дальше.

Куда?..

И как же вокруг все до смерти памятно, как все жутко знакомо.

Сколько раз – я и Вадим по этим улицам, и моя холодная рука в его, и тонкий надменный профиль чуть повернут ко мне, и мы идем, и я как всегда не поспеваю за его широким стремительным шагом, и, стиснув зубы, как всегда молчу: потому что не привыкла просить.

А здесь, на углу, неподалеку от старого здания Университета, я однажды ударила его по лицу, сильно, хлестко и зло, и он молчал в ответ на мои слова и только язвительно улыбался, а я была, наверное, готова плакать от сухого, скрипящего на зубах негодования, от обиды, подрезающей сухожилия и приносящей только ветер и клекот птиц в урочище. Тогда казалось: все, и кончилось солнце, и едва сдерживает со мной слезы съежившееся серое небо, и больше уже совсем ничего не будет…

Но был новый день, и он, мрачный ангел мой, любовь и мука моя, так же легко, как если бы делал это уже миллион раз, зашел в мой дом, и я, разумеется, уже не отпустила его назад, и хотя никто так и не признал своей вины, но все-таки – ведь мы могли быть вместе.

Где же он сейчас? Куда пошел?..

К своей матери? Я даже вздрогнула. До чего же все-таки гадко это звучит: к своей матери.

Как я ее ненавидела: отдельный и не слишком-то занимательный разговор.

Ненавидел ли ее он – этого я не могла бы с уверенностью сказать. Порой мне казалось: да, и это ощущение тихим жаром затопленного в зиму камина грело мое черное задыхающееся сердце, но порой… Я понимала, что это тоже поза, всего лишь еще одна маска, и было так больно.

Поза, маска. Как сказали б веке этак в дьвятнадцатом: рисовка. Думайте обо мне то, что я желаю, чтоб вы думали – и ни фига иного.

Актерство бездарное, провинциальное!.. Смешно прямо. Вот только актерство это вполне имело успех.

…и долгими вечерам он согревал мои вечно мерзнущие ноги, а ночами старательно вырезал свое имя на сердце, и я только тихонько вздыхала в ответ, замирая от невыносимой боли-блаженства, блаженства-боли, но ведь никогда ни разу так и не возразила…