Горящий Эдем

Размер шрифта: 13

Глава 1

Пеле, о Пеле! Млечный Путь истекает кругом;
Пеле, о Пеле! Ночь превращается в день.
Пеле, о Пеле! Красное зарево над островком;
Пеле, о Пеле! Солнце бросает здесь тень.
Пеле, о Пеле! День разгорается ярко,
В кратере – гром, Канехекили стучит в барабан.
Пеле, о Пеле! Как здесь становится жарко,
Значит, проснешься и явишься вскорости к нам.
«Халихиа ке ау» («Изменчив прилив»)

Все, что слышно поначалу, – вой ветра.

Западный ветер преодолел четыре тысячи миль через бескрайний океан, встречая лишь случайных чаек, сбившихся с курса, пока наконец не ударил по черным лавовым утесам и неуклюжим глыбам застывшей магмы, выстроившимся вдоль почти пустынного юго-западного побережья Большого острова Гавайи. Взбешенный этим препятствием, ветер кричит и воет между черных скал, его ярость почти заглушает рев прибоя и шелест пальмовых ветвей в искусственном оазисе среди вздыбившейся черной лавы.

На этих островах есть два типа лавы, и их гавайские названия точно описывают разницу: пахоехо обычно старше, становится более гладким и затвердевает, образуя куполообразную или слегка узловатую поверхность; aуa – свежий и зазубренный, края острые как бритва, а их формы напоминают гротескные башни и упавших гаргулий. Пахоехо течет могучими серыми потоками от вулканов к морю вдоль этого участка побережья Южной Коны, но именно скалы и бескрайние пустыни ауа охраняют девяносто пять миль западной береговой линии подобно черному строю окаменевших воинов.

И вот ветер воет в лабиринтах зазубренных скал, свистит в щелях между столбами ауа, воет в древних шахтах и раззявленных пастях полых лавовых труб. С освежающим ветром приходит ночь. Рассвет прокрался через пустыню к вершине Мауна-Лоа, на высоте четырех километров над уровнем моря. Большая часть могучего щитового вулкана возвышается черным колоссом, закрывая обзор солнца на север и запад. В тридцати милях от него мерцает над темным кратером оранжевый шлейф пепла от невидимых извержений…

– Ну ты как там, Марти? Будешь бить штрафной или нет?

Три фигуры еле различимы в угасающем свете, звук их голосов крадет завывающий ветер. Спроектированное Робертом Трентом Джонсом-младшим поле для гольфа – это узкая извилистая полоса ковровой гладкой зелени, которая вьется через бурный черный ауа на несколько миль вперед. Кругом, выстроившись вдоль фервеев[1], качаются и тоскливо шелестят пальмы. Эта троица – единственные игроки на поле. В поздний час – темно, и огни отеля «Мауна-Пеле» кажутся несоизмеримо далекими от пятнадцатого фервея, где три фигуры стоят, склонив головы друг к другу – так, чтобы хоть что-то можно было услышать за ревом ветра и прибоя. Каждый из мужчин приехал на собственном гольфкаре, и три миниатюрных автомобильчика тоже, кажется, льнут бортик к бортику, силясь укрыться от завывающего ветра.

– Говорю тебе, мяч где-то в чертовых скалах, – говорит Томми Петрессио. Оранжевое вулканическое сияние освещает голые руки и загорелое лицо коренастого мужчины. На Петрессио вязаный гольф в ярко-желтую и красную клетку. Он надвинул кепку на красивое лицо и потягивает толстую холодную сигару.

– Да черта с два он там, – парирует Марти Деурис. Он трет щеки, и полдюжины колец царапают его щетину.

– Ну, на поле его тоже нет, – жалуется Ник Агаджанян. На Нике светло-зеленая рубашка поло, обтягивающая его внушительный живот, а широкие штанины клетчатых шорт заканчиваются на добрых шесть дюймов выше костлявых коленей. Черные гольфы дополняют наряд. – На поле мы бы его давно нашли, – добавляет он. – А здесь только трава и чертовы каменюки – ну точно как засохшее овечье дерьмо.

– Где ты вообще видел овечье дерьмо? – спрашивает Томми. Он поворачивается и опирается на свою клюшку.

– Я видел много такого, о чем с ходу кому попало не говорю, – ворчит Ник.

– О да, – откликается Томми, – ты, наверное, вляпался в то самое дерьмо, когда в детстве пытался трахнуть овцу. – Он складывает руки вместе и зажигает спичку в пятой попытке раскурить сигару. Ветер моментально задувает слабый огонек. – Да что за херня…

– Заткнись, – одергивает его Деурис, – и помоги найти мяч.

– Твой мячик в овечьих какашках, – объясняет Томми, все еще давя зубами сигару. – И, положа руку на сердце, твоя идея приехать сюда – тоже то еще говно.

Всей троице чуть за пятьдесят, все трое – спецы по продажам в автосалонах Нью-Джерси, и они годами вместе играют в гольф. Иногда они привозят с собой жен, иногда – деловых партнеров, но в основном держатся особняком.

– Да, – ворчит Ник, – что это за место такое, где людей почти нет, где вулкан под боком и прочее такое фуфло?

Марти делает несколько шагов в бескрайнюю пустыню и тычет клюшкой в скальный разлом.

– Что за разговорчики? – рычит он. – Это самый новый гребаный курортный отель на всех гребаных Гавайях. Это жемчужина империи отелей и казино Тромбо…

– О да, – ухмыляется Томми, – и я слышал, что Крупный Тромб крупно прогорел, вложившись сюда.

– Да хватит ныть! – Марти потихоньку теряет терпение. – Ну-ка подойди и помоги мне найти мяч. – Он ступает меж двух черных блоков лавы, каждый – размером с перевернутый «Фольксваген». Проем между ними устлан песком.

– Да плюнь ты на него, Марти! – кричит ему вдогонку Ник. – Уже темно, я и своей руки не могу разглядеть. – Марти вряд ли слышит его окрик из-за воя ветра и шума прибоя – поля для гольфа лежат к югу от пальмового оазиса в самом сердце гостиничного комплекса, и не далее чем в двадцати ярдах от игроков волны разбиваются о скалы.

– Эй, тут какие-то следы ведут к воде! – кричит в ответ Марти. – А вот и мой… нет, черт, это какие-то перья чаек, ну или…

– Тащи свою задницу сюда и пробивай штрафной! – потребовал Томми. – Мы с Ником туда не полезем. Эта лава чертовски острая.

– Вот-вот! – поддерживает товарища Ник Агаджанян. Теперь за нагромождением отвалов даже желтой кепки для гольфа, сидящей на голове Марти, не видно.

– Этот балбес нас не слышит, – сетует Томми.

– Этот балбес там сейчас потеряется, – говорит Ник. Ветер срывает с него шляпу, и Ник гонится за ней по фервею – наконец ловя ее, когда она врезается в один из просевших под тяжестью амуниции гольф-каров.

Томми Петрессио морщится в ответ.

– На поле для гольфа ты хрен потеряешься, – замечает он.

Ник возвращается к нему, держа в одной руке шляпу, в другой – клюшку.

– Здесь очень легко заблудиться. – Он машет клюшкой в сторону пустыни и скал. – Среди этих дерьмовых каменюк.

Томми подается вперед, сгорбившись, и снова пытается зажечь сигару. Снова терпит неудачу, ругается сквозь зубы.

– Я туда не попрусь, – объявляет Ник. – Не хватало еще копчик себе там отшибить.

– Отшибить-то – хрен с ним, а вот если тебя змея цапнет…

Ник отступает на шаг от груды черной щебенки.

– На Гавайях нет змей. Или есть?

Томми делает небрежный жест.

– Только удавы. И кобры… много кобр…

– Чушь собачья, – говорит Ник без особой уверенности в голосе.

– Видел тех мелких зверюшек на цветочной поляне сегодня днем? Марти еще сказал, что это мангусты.

– Ну да. – Ник оглядывается через плечо. Последний свет дня растворен ночью, и первые звезды уже мерцают далеко над океаном. Огни пансионата кажутся очень тусклыми. Береговая линия на юге полностью поглощена тьмой. На северо-востоке рдеет неярко пламя вулкана. – А что с ними не так?

– Ты хоть знаешь, что жрут мангусты?

– Ягоды и всякое мелкое фуфло?

Томми качает головой.

– Змей. Кобр в основном.

– О, перестань, – говорит Ник и внезапно осекается. – Погоди-ка минутку. Кажется, я смотрел что-то про них по кабельному. Ага, эти горностаи…

– Мангусты.

– Да без разницы. Вроде бы в Индии туристы раскошеливаются, чтобы посмотреть, как в клетку к этим мудакам кинут кобру, и они ее будут разделывать.

Томми медленно кивает.

– Тут столько змей, что Тромбо и другие владельцы гостиниц завезли мангустов для борьбы с ними. Ты вполне можешь проснуться ночью с удавом на шее и коброй, заглатывающей твой хер.

– Ты гонишь, – настаивает Ник, очевидно нервничая.

Томми прячет сигару в карман рубашки.

– Пора сваливать. Все равно уже ни черта не видно. Если бы мы поехали в Майами, как собирались, всю ночь играли бы на освещенном поле. А вместо этого мы тут. – Он безнадежно машет рукой в сторону лавовых полей и черного вулканического массива вдалеке.

– Ага, в этом гадючьем гнезде, – поддерживает Ник. – Думаю, самое время двигать к ближайшему бару.

– Хорошая идея, – соглашается Томми, направляясь к своему гольф-кару. – Если Марти не явится к утру, известим администрацию.

И тут окрестности в первый раз оглашает крик.

Марти Деурис шел по грязной тропе, по песку и сорнякам, меж нагромождений ауа. Он был уверен, что его мяч лежит где-то здесь, и если он найдет его – сможет отбить обратно на фервей и сохранить лицо в этой дерьмовой игре. Да даже если мяча прямо здесь нет, можно его взять, кинуть куда-нибудь сюда – и отбить. Да даже бить по нему особо-то ни к чему – бросил, пнул, и делу край! Ник и Томми, эта парочка чистоплюев, не пошли за ним – так что пусть поверят на слово, будто он послал его хорошим ударом по идеальной дуге прямо на фервей. И ведь за ним бы не постояло – раньше-то он держал удар крепче некуда.

Черт, а ведь подумай он раньше… не пришлось бы даже искать эту дурацкую пропажу! Марти полез в карман и вытащил новый снаряд – марки «Уилсон Про-Стафф», того же «калибра». Затем он повернулся и замахнулся, чтобы бросить его обратно на поле.

В каком направлении осталось это чертово место?

Среди этих дерьмовых нагромождений лавы он умудрился как-то заблудиться. Над головой у него мерцали звезды. Даже та дорожка, что казалась проторенной, пока он шагал по ней сюда, не представала глазам так ясно, как прежде, и от нее во все стороны разбегались точно такие же тропки – самый настоящий лабиринт.

– Эй! – позвал Марти. Если Томми или Ник откликнется, он просто бросит мяч в направлении голоса.

Но никто не ответил.

– Эй, хватит прикалываться, ущербы. – Теперь Марти заметил, что скалы будто надвинулись на него; рев прибоя зазвучал куда громче. За всем этим ветром и плеском эти идиоты его наверняка сейчас даже не слышат. Эх, надо было соглашаться на Майами! – Эй! – крикнул он еще раз, но голос и для собственных ушей прозвучал слишком слабо. Отвалы шлака здесь достигали четырех метров в высоту и выше, поры лавовой породы освещались оранжевым рдением проклятого вулкана. Туристический агент, помнится, говорил, что в южной части острова есть действующие вулканы, но якобы абсолютно безопасные; сказал он также, что многие специально едут на Большой остров, чтобы увидеть вживую извержение. Гавайские вулканы не причиняют никому вреда, это просто громадные фейерверки – да, именно так он и сказал.

«Так вот почему на этом чертовом курорте Тромбо никого нет», – подумал Марти, скрипя на турагента зубами.

– Эй! – снова закричал он.

Слева, со стороны моря, донесся звук, похожий на стон.

– Ах, черт, – прошипел Марти. Конечно, кто-то из этих двух клоунов пошел его искать и сломал ногу. Марти понадеялся, что это Ник; он предпочитал играть с Томми, а провести остаток отпуска в ожидании, пока Агаджанян будет пытаться вышибить мяч из забитой песком лунки, – удовольствие сомнительное.

Снова раздался стон, такой слабый, что его едва ли можно было расслышать сквозь прибой и порывы ветра.

– Я иду! – крикнул Марти и направился к морю, лавируя среди лавовых глыб и ощупывая дорогу клюшкой.

Путь занял больше времени, чем он думал. Тот из двух идиотов, кто последовал за ним сюда и вляпался в неприятности, забрел без шуток далеко. Марти просто надеялся, что ему не придется нести этого мудака наверх на руках.

Стон повторился и перешел в какой-то шипящий вздох.

Что, если это не Ник или Томми? – внезапно мелькнуло в его сознании. Ему не улыбалось тащить из лавового лабиринта обратно на площадку какого-то бедолагу, которого он даже не знал. Он приехал на этот чертов остров играть в гольф, а не корчить из себя самаритянина. Если это окажется кто-нибудь из местных, он просто велит заткнуться чертову туземцу, а сам отправится прямиком в бар при своем отеле. Курорт почти пуст, но должен же быть кто-то ответственный, в случае чего, за спасение несчастных ублюдков, сбившихся с пути.

Снова раздался шипящий стон.

– Стой там, где стоишь! – прорычал Марти. Теперь он улавливал тонкие капельки брызг в воздухе. Скалы должны быть очень близко; невысокие скалы, всего шесть-семь метров над водой, – но все равно тут лучше быть начеку. Вот уж чего этому дерьмовому отпуску не хватало, так только падения вниз головой в Тихий океан.

– Все, я здесь! – выдохнул Марти, когда снова раздался стон, и вышел из-за груды лавы – одной из тех, что обступили небольшой участок открытого пространства. Вышел – да так и застыл на полоске песка.

Да, здесь кто-то был. Точно не Ник и не Томми. И это был уже не живой человек, а труп – Марти сразу это понял; ему доводилось видеть мертвецов. Кто бы ни стонал, это не мог быть этот несчастный.

Фигура была почти обнаженной, только короткий отрез мокрой ткани был обернут вокруг талии. Марти подошел поближе и увидел, что это мужчина – маленький, коренастый, с крепкими, как у бегуна, мускулами икр. Похоже, он пролежал здесь уже долго: кожа резиново-белая, вовсю разлагающаяся, пальцы похожи на бледных опарышей, которые вот-вот закопаются назад в землю. Было здесь еще несколько подсказок, дававших Марти понять, что он имеет дело не со стонущим: в длинных волосах мужчины прочно запутались водоросли, веки были подняты, один глаз отражал звездный свет, будто стекло, а другой – и вовсе отсутствовал.

Марти подавил позывы к рвоте и сделал еще один шаг вперед, вытянув перед собой клюшку. Теперь он чувствовал запах мертвеца – тошнотворно-сладкую смесь соленой воды и гниения. Волны, должно быть, смыли его сюда, потому что тело зацепилось за выступающий ряд тех маленьких зазубренных лавовых камней, которые выглядели как миниатюрные сталактиты или сталагмиты, или как там эти дурацкие штуки назывались.

Марти легонько постучал по трупу клюшкой, и мертвец слегка пошевелился, тяжело перекатившись на бок – с грацией заполненного морской водой воздушного шара.

– Черт, – прошептал Марти. На спине у человека был горб, как у Квазимодо; кроме этого, все тело человека казалось перекрученным и изломанным, как будто прибой долго швырял его о скалы.

На горбе красовалась замысловатая татуировка.

Марти нагнулся над телом, стараясь не втягивать в себя воздух.

Татуировка изображала акулью пасть, протянувшуюся по спине от одной подмышки до другой. Пасть была распахнута и вся окантована белыми острыми клинышками зубов. Изображение было выполнено с безумной дотошностью – черный провал казался объемным.

«Кто-то из местных», – понял Марти. Что ж, сейчас он вернется, пропустит пару стаканчиков с Томми и Ником, а потом сообщит куда нужно, что-де несчастный Айокуа выпал из своего дрянного каноэ, или на чем тут эти ребята рассекают. Спешить некуда – парню-то все равно уже ничем не поможешь.

Марти выпрямился и постучал по горбу утопленника ударной частью клюшки, ожидая, что металл гулко шлепнется о забитую черной краской увлажненную кожу.

Но «голова» клюшки вдруг исчезла в этой нарисованной тьме – будто он сунул ее в какую-то дыру.

– Бляха! – выпалил Марти. Он отдернул клюшку назад. Увы, не так быстро, как следовало бы. Челюсти акулы сомкнулись. Ее острые кипенно-белые зубы лязгнули по рукоятке.

Он потерял несколько драгоценных мгновений, тщась вырвать свой спортивный инвентарь – дорогую модель, марки «Шервуд», – но потом понял, что проигрывает это перетягивание каната и отпустил рукоятку, будто та вдруг накалилась. Он развернулся, готовясь бежать, но не успел и трех шагов сделать, как в скалах впереди что-то мелькнуло.

– Томми? – прошептал он. – Ник? – Даже зовя их по имени, он понимал – это не Ник и уж точно не Томми. В просветах лавовых глыб метались неясные тени.

«Я не буду кричать, – велел себе Марти, но почувствовал, как его мужество утекает вместе с мочой по штанине. – Я не закричу. Всего этого не может быть. Это какой-то глупый розыгрыш – вроде того, как Томми однажды подослал ко мне на день рождения проститутку, наряженную как офицер полиции. Нет, вопить нет смысла».

Но когда зубы акулы сомкнулись на его лодыжке, Марти все-таки завопил.

Томми и Ник уже стоят у своих гольф-каров, когда до их ушей доносятся крики. Они останавливаются, вслушиваются. Ветер ревет так громко, что кричащий, должно быть, напрягает легкие с ужасной силой – раз его все еще слышно.

Томми поворачивается к Нику.

– Наш мудак, верно, ногу сломал, – замечает он.

– Или же его змея цапнула, – опасливо предполагает Ник, чье лицо в отблеске вулканического света выглядит мертвенным.

Томми извлекает из кармана злополучную сигару, закусывает.

– На Гавайях нет змей, балда. Я над тобой подшутил.

Ник мечет в него свирепый взгляд.

Томми вздыхает и направляется к лавовому лабиринту.

– Алло! – окликает его Ник. – Ты серьезно хочешь вляпаться в тамошнее овечье дерьмо?

Томми останавливается на краю поля.

– А ты что предлагаешь – просто бросить его?

Ник на мгновение задумывается.

– Может быть, нам следует обратиться за помощью?

Томми корчит кислую мину.

– Ага, а потом мы такие возвращаемся с подмогой, не находим его этой ночью из-за проклятой тьмы, к утру его уже уносит на хрен в море. Мы возвращаемся, говорим его дылде – извини, Конни, мы, блин, пытались… ага, ага. Он просто застрял ногой в скале, бьюсь об заклад.

Ник кивает, но остается в машине.

– Идешь со мной? – спрашивает Томми. – Или ты собираешься остаться здесь, и пусть Марти считает тебя трусливой крысой до конца твоей жалкой жизни?

Ник немного думает, кивает и вылезает из гольф-кара. Шагает в сторону лавовых полей – затем внезапно оборачивается, идет обратно к машине, достает из сумки клюшку со стальным набалдашником и с ней наперевес подходит к Томми.

– На кой хрен тебе это? – Томми приподнимает бровь.

– Не знаю, – отвечает Ник. – Вдруг там что-то… опасное.

К тому моменту крики из лабиринтов ауа уже прекратились.

Томми с отвращением качает головой.

– Чувак, это ведь Гавайи, а не Нью-Йорк. Там нет никого, с кем бы мы не справились. Строго говоря, там один только Марти, и мы ему сейчас позарез нужны. – Он шагает между камнями, следуя слабому следу, оставленному на белом песке спортивными кроссовками их друга.

Через мгновение крики начинаются снова. На этот раз – в два голоса. На фарватере их некому услышать, а здания курорта – просто столпы огоньков вдали, затененные пальмовыми кронами. Сквозь поры в нагромождениях ауа свистит ветер, вторя шороху листьев. Прибой разбивает буруны о невидимый берег. Вскоре после этого крики снова замолкают, и только рев ветра и шум прибоя разносятся в ночи.

Глава 2

Духом славны Гавайев отпрыски, честь земли берегут припеваючи,
Даже в пору прихода Вестника – злосердечного, растлевающего…
Эллен Райт Пендергаст. Меле’ай Похаку («Песнь камнеедства»)

В Центральном парке сегодня вьюжило. С пятьдесят второго этажа небоскреба из стали и стекла Байрон Тромбо наблюдал, как снег частично скрывает черные скелеты деревьев, окаймляющих Овечий луг далеко внизу, и пытался вспомнить, когда в последний раз гулял по парку. Это было много лет назад – вероятно, еще до того, как он заработал свой первый миллиард. Может быть, даже до того, как он скопил первый миллион. Да, вспомнил он теперь, четырнадцать лет назад – когда ему было двадцать четыре и он был еще новичком в этом городе, воодушевленным чрезвычайно прибыльным биржевым крахом в Индианаполисе и готовым взять Нью-Йорк штурмом. Он вспомнил, как смотрел на небоскребы, торчащие над деревьями Центрального парка, и прикидывал, в каком из зданий лучше всего разместить свой офис. В тот далекий весенний день он и не подозревал, что построит собственный пятидесятичетырехэтажный небоскреб, на четырех самых верхних этажах которого разместятся его деловой центр и пентхаус.

Архитектурные критики окрестили небоскреб «фаллическим чудовищем», в то время как остальной мир повелся называть как само здание, так и его хозяина «Крупный Тромб». Кто-то пытался дать ему прозвище «Тромб-Тауэр», но сходство с названием башни Дональда Трампа – человека, которого Байрон на дух не переносил, – до того разъярило миллиардера, что он потратил немало средств (и озвучил еще больше угроз по самым разным адресам) на то, чтобы извести этот, в сущности, невинный таблоидный штамп под корень. Ну а с Тромбом он мог смириться – ведь так его называли даже в семье, лет этак с тринадцати.

Сейчас Тромбо крутил педали тренажера в своем кабинете на пятьдесят втором этаже, у стыка двух стеклянных стен, образующего своего рода выступ высоко над Пятой авеню и парком. Снежные хлопья плыли в нескольких сантиметрах от его лица, восходящие потоки ветра уносили их ввысь, вдоль фасада монструозного здания. Снег валил так густо, что Байрон едва мог разглядеть темные пики Дакоты на западной стороне парка.

Хотя он даже не смотрел в этот момент наружу. За ухом у него висела мобильная гарнитура, и, то и дело теряя дыхание, Тромбо рявкал отрывисто в маленький микрофон, неустанно крутя педали. Хлопковая футболка облепила его массивную грудь и лопатки, промокнув от пота.

– Что значит, еще трое гостей исчезли?

– То и значит, – откликнулся голос Стивена Риделла Картера, менеджера курортного отеля «Тромбо Мауна-Пеле» на Гавайях. Картер звучал устало – в Нью-Йорке было 8:30 утра, а это означало, что на Большом острове сейчас 3:30 ночи.

– Срань, – ругнулся Тромбо. – С чего ты решил, что они пропали – вдруг они только что ушли?

– Они не выходили с территории, сэр. На воротах круглосуточно дежурит человек.

– Так они могут быть внутри курорта. В одной из этих – как их называют?– хале. В этих хижинах из травы.

В трубке раздалось что-то похожее на легкий вздох.

– Эти трое отправились вечером играть в гольф, мистер Тромбо. Выехали тогда, когда еще даже не смеркалось. Когда они не вернулись к десяти, наши парни отправились на поле и нашли там их гольф-кары – недалеко от четырнадцатой лунки. Клюшки тоже нашлись – почти все в машинах, но две штуки валялись ближе к морю, в камнях.

– Вот срань, – повторил Тромбо, жестом подзывая к себе Уилла Брайанта. Его первый помощник, молодой афроамериканец, кивнул и взял сотовый начальника со стола, присоединяясь к разговору.

– Другие исчезали не на поле для гольфа, так? – спросил Уилл.

– Так, – уставшим голосом подтвердил Картер. – Двух женщин из Калифорнии в прошлом ноябре в последний раз видели на пробежке у скал с петроглифами. Семья Майерсов – родители и четырехлетняя дочь – отправилась после заката погулять у лагуны рыбаков, никто с тех пор так и не вернулся. Повар Паликапу шел с работы через лавовые поля к югу от поля для гольфа…

Уилл Брайант поднял растопыренную пятерню свободной руки и четыре пальца той, которой держал телефон.

– Ага, итого – девять, – согласился Тромбо.

– Прошу прощения, сэр? – спросил Стивен Риделл Картер через помехи междугородной связи.

– Да ничего такого серьезного, – прорычал Тромбо. – Послушай-ка, Стив, сможешь на несколько дней отвадить прессу от этого случая? Хотя б денька на два…

– Дня на два? – Голос Картера обрел встревоженные нотки. – Но, мистер Тромбо, как у меня, по-вашему, должно получиться?.. Контакты с копами есть у всех местных журналистов. Как только мы сообщим о происшествии утром, и полиция штата, и ребята из местного убойного отдела в Кайлуа-Кона, и этот тип из ФБР, Флетчер, нагрянут к нам. Как только я позвоню утром…

– Не вздумай звонить. – Тромбо перестал крутить педали, сделал глубокий вдох. Под его ногами облака льнули к фасаду небоскреба.

На линии временно воцарилась тишина. Наконец Картер сказал:

– Это противозаконно, сэр.

Байрон Тромбо прикрыл микрофон гарнитуры потной ладонью и повернулся к референту Брайанту.

– Кто принял на работу этого сопляка?

– Вы сами и приняли, сэр.

– Я принял, я и уволю, – буркнул Тромбо, отводя от микрофона руку. – Стив, ты меня слышишь?

– Да, сэр.

– Ты же помнишь, что завтра у меня в Сан-Франциско встреча с командой Сато?

– Конечно, сэр.

– Ты знаешь, как важно для меня избавиться от этой треклятой долговой ямы под названием «курорт», пока не потеряна большая часть вбуханных в нее денег?

– Знаю, сэр.

– А знаешь ли ты, как тупы Хироши Сато и его инвесторы?

Картер смолчал в ответ.

– В восьмидесятых эти парни потеряли половину своих денег, скупая Лос-Анджелес, – уверенно продолжал Тромбо, – а в девяностых надумали спустить и остаток, вложившись в Мауна-Пеле и в уйму иных убыточных проектов на Гавайях. Поэтому, Стив… Эй, Стив?

– Сэр?..

– Эти ребята могут быть глупыми, но они не слепые и не глухие. Прошло три месяца с момента последнего инцидента – пусть думают, что ситуация там выровнялась. Арестовали этого гавайского смутьяна – как его там звали?

– Джимми Кахекили, – помог Картер. – Он не смог внести залог, так что его все еще держат в тюрьме в Хило, и он точно не мог…

– Мне глубоко плевать, мог он или нет. Главное, чтобы япошки не подумали, что убийца все еще бродит по острову. Они трусливы, что крысы. Их туристы боятся ездить в Нью-Йорк, в Лос-Анджелес, в Нью-Йорк и в Майами – блин, у них столько говна в штанах, что они вряд ли осмелятся куда-то поехать в США. Но Гавайи – другое дело. Думаю, их тешит мысль, что там нет оружия… ну и раз уж они владеют целой половиной тамошних активов, чокнутых американцев с пушками там нет. В любом случае я хочу, чтобы Сато и его компания думали, что Джимми Кахека… как его там… в общем, пусть думают, что это он всех убил и больше такое не повторится. По крайней мере, пока контракты не подписаны и не скреплены семью печатями. Три денечка, Стивен. Максимум – четыре. Это что, слишком?

На другом конце провода – тишина.

– Стив?..

– Мистер Тромбо, – послышался усталый голос, – вы знаете, как трудно было заткнуть персоналу рот после других инцидентов? Людей приходилось возить на автобусе из Хило, а теперь, когда вулкан нежданно-негаданно проснулся и…

– Эй, – перебил его Тромбо, – вулкан чуть ли не первая наша достопримечательность, так ведь? Разве мы не пиарили его везде и всегда? И где же эти чертовы туристы теперь, когда извержение в разгаре?

– …и лава залила одиннадцатое шоссе, сделав его непригодным для движения, мы вынуждены нанимать временных рабочих в Ваймеа, – закончил Картер невозмутимо. – Ребята, которые нашли гольф-кары, уже раструбили об этом своим друзьям. Даже если я нарушу закон и не позвоню в полицию, случай никак не останется в секрете. Кроме того, у пропавших без вести есть семьи и друзья…

Тромбо так крепко вцепился в руль своего велотренажера, что его костяшки пальцев побелели.

– На какой срок у этих мудозво… в смысле, у этих пропавших гостей… были путевки?

Повисла пауза.

– На семь дней, сэр.

– И как долго они пробыли, прежде чем исчезли?

– Только сегодня днем прибыли, сэр… в смысле, вчера.

– Значит, их никто не ждет в ближайшие шесть суток?

– Да, сэр, но…

– А мне нужны всего три гребаных дня, Стив.

В микрофоне нерешительно затрещали помехи.

– Мистер Тромбо, я могу обещать вам только двадцать четыре часа. Мы сможем представить это как внутреннее расследование на первых порах – вроде как нужно убедиться, что кто-то куда-то реально пропал, – но потом все равно придется иметь дело с ФБР. Они и так недовольны нашим сотрудничеством после предыдущих исчезновений. Думаю, что…

– Помолчи минутку, – прервал его Байрон, выключил микрофон и повернулся к Брайанту. – Ну, что думаешь?

Секретарь тоже поставил вызов на телефоне на удержание.

– Думаю, он прав, мистер Тромбо. Копы все равно узнают через день или два. Если покажется, что мы пытаемся что-то скрыть, что ж… мы сделаем только хуже.

Байрон кивнул и глянул на парк. Метель затянула его от края до края траурным крепом, озеро превратилось в подобие белого блюдца. Вздернув подбородок, богач расплылся в шкодливой улыбке.

– Какие планы на ближайшие дни, Уилл?

Брайанту не нужно было заглядывать в бумаги, чтобы ответить:

– Этим вечером команда Сато приземлится в Сан-Франциско. На завтрашний день у вас запланировано начало переговоров с ними. После завершения переговоров, если мы придем к общему решению, Сато и его инвесторы хотели бы провести еще два дня играя в гольф в Мауна-Пеле, прежде чем вылететь обратно в Токио.

Улыбка Тромбо сделалась еще шире.

– Значит, пока что они в Токио?

Брайант взглянул на часы:

– Так точно, сэр.

– Кто там с ними? Бобби?

– Конечно, сэр. Бобби Танака – наш лучший японский агент. Он свободно говорит по-японски и отлично ладит с типами калибра Сато.

– Тогда мы сделаем вот что. Позвони сейчас Бобби и скажи, что встреча переносится на Мауна-Пеле. Дела хорошо спорятся, когда еще и в гольф есть возможность поиграть – так ведь?

Уилл поправил галстук. В отличие от начальника, крайне редко облачавшегося в деловой костюм, он носил костюм от Армани.

– Думаю, я понял вас, сэр.

– Еще бы. – Тромбо усмехнулся. – Если хочешь замерить пульс, лучше держать пальцы прямо на запястье, а не пихать их в задницу, я же прав?

И все же Брайант колебался:

– Японцы не любят, когда планы меняются на ходу. Это для них мэйваку[2], понимаете?

Тромбо слез с велотренажера, прошел к своему столу, схватил полотенце со стойки и вытер лоб.

– Мне плевать, честно. Кроме того – им что, плевать на оживший чертов вулкан?

– Оба вулкана проснулись, – заметил Уилл. – Я так понимаю, прошло уже несколько десятилетий с тех пор, как…

– Да-да, уловил, – прервал его Байрон. – Не думаю, что на нашем веку такое еще раз случится – так ведь считает доктор Гастингс, наш прикормыш-вулканолог? – Он снова включил микрофон. – Стиви, ты еще здесь, мальчик мой?

– Да, сэр, – откликнулся Стивен Риделл Картер, который был старше Байрона Тромбо на добрых пятнадцать лет.

– Слушай, дай нам двадцать четыре часа. Проведите внутренний обыск, перекопайте побережье, сделайте все возможное, чтобы ФБР вас по головке потрепало. А уж потом можно и полицию вызвать. Но сутки спокойной деловой атмосферы – это то, что нужно мне позарез.

– Вас понял, сэр. – Голос Картера звучал отнюдь не радостно.

– И подготовь президентский номер и мою личную хижину. Я прилечу вечером, и примерно в то же время прибудет команда Сато.

– Сюда, сэр? – всполошился Картер.

– Да, Стив. Если вдруг хочешь получить комиссионные в один процент от сделки, не говоря уж о щедрой прощальной премии, устрой, чтобы все было тихо-мирно, пока мы любуемся вулканом и обсуждаем наши дела. Когда юристы поставят последнюю точку и напишут все, что нужно, мелким шрифтом – можешь на узкоглазых хоть психопата с бензопилой спустить, я возражать не стану. Но не раньше, чем сделка будет заключена, – я понятно выражаюсь?

– Да, сэр, – сказал Картер натянуто, – но вы же понимаете, что осталось всего несколько десятков гостей, мистер Тромбо? Реклама была очень плохой… Если люди Сато заметят, что тут пятьсот номеров и примерно столько же хижин пустуют…

– Мы просто скажем им, что разогнали шумную толпу в честь их прибытия, – нашелся Байрон. – Мол, полюбуйтесь на плюющуюся лавой гору в поэтической тишине, гости дорогие. Если честно, мне по барабану, что мы им скажем, главное – пусть купят наш курорт. Держи руку на пульсе ситуации, Стиви. Не в заднице.

– Хорошо, сэр, но…

Тромбо сбросил вызов.

– Ладно. Распорядись подать вертолет на крышу через двадцать минут. Позвони на аэродром, пускай готовят «Гольфстрим» к вылету. Звякни Бобби и скажи, что, если он хочет и дальше работать на меня, пусть умаслит Сато и приведет его ораву на Гавайи. Еще свяжись с Майей… нет, ее я сам наберу. Ты позвони Бики, скажи, что меня день-другой не будет. Только не выдавай, куда я отправляюсь. Пошли второй «Гольфстрим» отвезти ее в дом на Антигуа и передай, что я прилечу, как только покончу с делами. И еще… где сейчас носит Кейтлин, черт бы ее побрал?

– Она здесь, сэр, в Нью-Йорке, – ходит по адвокатам.

Тромбо недовольно фыркнул. Войдя в отделанную мрамором ванную рядом с кабинетом, он пустил воду. Стеклянная стена душевой тоже открывала вид на парк. Тромбо стянул футболку, снял шорты.

– Будь они прокляты, ее адвокаты, и чтоб самой ей пусто было. Просто проследи, чтобы она не узнала, где я или где Майя, хорошо?

Уилл кивнул и последовал в ванную вслед за начальником.

– Мистер Тромбо, вулкан в последнее время слишком активен.

– Что? – переспросил Байрон, намыливая волосатые плечи.

– Вулкан ведет себя чертовски странно. По словам Гастингса, подобной сейсмической активности на юго-западном желобе не было с двадцатых годов. Похоже, за все это столетие ничего подобного там не творилось.

Тромбо, пожав плечами, сунул голову под струю.

– И что? Я всегда думал, что, если гора рванет, туристы туда косяками потянутся! – крикнул он сквозь шум воды.

– Да, сэр, но есть проблема с…

Но Тромбо не слушал референта.

– Я потолкую с Гастингсом из самолета. А ты позвони Бики и вели Джейсону собрать мой саквояж. Да, еще передай Бриггсу, что со мной полетит только он. Незачем шугать япошек армией охранников.

– Может, это и разумно, но…

– Давай, шевелись. – Байрон Тромбо упер мясистые руки в стену из стекла, глядя на заснеженный парк внизу. – Мы продадим курорт япошкам – самой тупой кодле узкоглазых со времен генералов, которые надоумили Хирохито бомбить Перл-Харбор. Продадим – и начнем на вырученные деньги новый, куда более прибыльный проект. Биржа еще содрогнется под нашей поступью. – Повернувшись, Байрон уставился сквозь струю воды на референта. Мелкий водяной пар искажал образ Тромбо, превращая его в какого-то языческого алчного божка. – Ну же, Уилл, время не ждет.

Кивнув, Брайант приступил к своим обязанностям.

Глава 3

В моем сердце всегда горело желание провести остаток дней там, на Сандвичевых островах, высоко в этих горах с панорамой раскинувшегося перед ними синего моря.
Марк Твен

Однажды, когда ее спросили, почему она не летает самолетами, тетя Бини – тогда ей было семьдесят два года, а теперь девяносто шесть, и она все еще была жива – взяла книгу по истории работорговли и продемонстрировала своей племяшке Элеоноре Перри рисунок, изображающий рабов, стиснутых между палубами в пространстве высотой менее метра.

– Смотри, как они лежат здесь – голова к голове, ноги к ногам. Не в силах двинуться, все в грязи и нечистотах, – сказала тетя Бини, указывая на картинку своей костлявой рукой в старческих пигментных пятнах. Цветом ее кожа уже тогда напоминала Элеоноре «Кэмпбелл», дешевый консервированный суп.

Тогда, двадцать четыре года назад, когда ей только исполнился двадцать один год и она получила диплом Оберлина, колледжа, где она ныне преподавала, Элеонора, взглянув на изображение невольничьего барка со сложенными, будто вязанки дров, африканцами, поморщилась и сказала:

– Вижу, тетя Бини. Но какое это имеет отношение к тому, что ты отказываешься лететь во Флориду, чтобы повидать дядю Леонарда?

Тетя Бини насмешливо фыркнула.

– Знаешь, почему из этих бедных ниггеров сложили штабель – даже зная, что так половина из них погибнет при переправке?

Элеонора покачала головой и снова сморщила нос – на этот раз при слове «ниггер». Термин «политкорректность» еще не был введен в обиход, когда она окончила Оберлин в семидесятых, но выражаться в подобном ключе уже тогда считалось проявлением очень дурного тона. Пускай тетя Бини могла бы считаться наименее предвзятой из всех, кого только знала Элеонора, речь старухи ясно выдавала тот факт, что она родилась до рубежа веков.

– И почему же?

– Из-за денег, – ответила тетя Бини, захлопывая книгу. – Из-за выгоды. Если они запихивали в трюмы шестьсот негров штабелем, и из них триста человек умирали, это все еще было выгоднее, чем перевезти четыреста душ в более-менее нормальных условиях и потерять из них, скажем, сто пятьдесят.

– Все равно не понимаю… – Тут до Элеоноры дошло. – Гм, тетя Бини, в самолетах не так уж много народу.

Пожилая женщина в ответ лишь приподняла бровь.

– Ну ладно, там тесновато, – согласилась Элеонора. – Но рейс до Флориды занимает всего несколько часов, и, если кузен Дик встретит и проводит тебя на машине, вся дорога займет не больше трех дней… – Она запнулась на полуслове, когда тетя снова показала ей картинку с рабами, словно говоря: «Думаешь, они так спешили попасть туда, куда их везли?»

Теперь, почти четверть века спустя, Элеонора летела на высоте двадцати пяти тысяч футов, сдавленная между двух тучных мужчин в креслах по соседству, слушала гул голосов трехсот пассажиров, одним глазом смотрела скверно снятую киношку, которую крутили на мини-экранчиках, вделанных в спинки сидений,– и думала о том, как же тетя Бини права. Как ты летишь – не менее важно, чем то, куда ты летишь.

Не на сей раз, увы.

Вздохнув, Элеонора достала из-под сиденья дорожную сумку и, порывшись в ней, извлекла дневник тетушки Киндер в кожаном переплете. Пассажир справа астматически всхрапнул во сне и навалился потным плечом на ее руку, заставив ее отодвинуться к толстячку слева. Не глядя открыв дневник на нужной странице – таким знакомым он стал для ее пальцев в последнее время, – Элеонора углубилась в чтение.

Из дневника тетушки Киндер

3 июня 1866 года, на борту «Бумеранга»

Хотя у меня все еще есть сомнения по поводу этой последней поездки к вулкану на Гавайях и я гораздо сильнее надеялась провести мирную неделю в гостевом доме мистера и миссис Лайман в Гонолулу, вчера я была убеждена, что это, вероятно, будет моей единственной возможностью увидеть действующий вулкан. Итак, сегодня утром я взошла на борт в приподнятом настроении и помахала на прощание всем тем, кто делал времяпрепровождение последних дней столь же освежающим, сколь и поучительным делом. Наша «группа» состоит из старой миссис Лайман и ее племянника Томаса, а также няни мисс Адамс, мастера Грегори Вендта (наиболее скучного из известных мне близнецов Смитов – на балу в Гонолулу он казался сущим павлином!), мисс Драйтон из приюта, преподобного Хаймарка (это отнюдь не тот молодой красавец пастор, которого я поминаю с поводом и без оного, а монументальный старец, до того громко сморкающийся при каждом удобном случае, что я с удовольствием оставалась бы в своей каюте, не будь там тараканов!) и буйного молодого корреспондента сакраментской газеты, которую, к счастью для меня, мне никогда не доводилось читать. Этого господина зовут мистер Сэмюэл Клеменс, но о серьезности его творчества кое-что говорит тот факт, что он хвастается тем, будто публиковал свои очерки под «остроумным» псевдонимом – Томас Джефферсон Снодграсс.

Даже если не считаться с открыто вульгарным тоном, особой склонностью к несолидному мальчишеству и высокомерием по поводу того, что он-де был единственным корреспондентом на Сандвичевых островах, когда две недели назад сюда пригнали переживших крушение злосчастного клипера «Шершень», мистер Клеменс все еще мнится мне самым бесчестным и хвастливым типом на всем белом свете. Свои скверные манеры он приправляет постоянными упражнениями в бахвальстве и злословии, но большинство его эскапад выглядит так же жалко, как его поникшие усики. Сегодня, когда наш почтовый корабль «Бумеранг» отчалил из гавани Гонолулу, этот Клеменс представил миссис Лайман и еще нескольким людям из нашей группы свой «блестящий горячий отчет» о сорокатрехдневном испытании выживших с «Шершня» в открытом море. Я не могла не задать несколько вопросов, имея в виду знания, полученные от прекрасной миссис Олвайт, жены преподобного Патрика Олвайта. Миссис Олвайт, волонтер в больнице, доверила мне эти сведения, когда в Гонолулу случай с «Шершнем» еще был у всех на слуху.

– Мистер Клеменс, – невинным тоном осведомилась я, сохраняя позу завороженной поклонницы его талантов, – вы утверждаете, что имели с капитаном Митчеллом и некоторыми другими выжившими разговор?

– О да, мисс Стюарт, – ответил рыжеволосый корреспондент. – Обязанностью и, более того, профессиональным удовольствием было для меня допросить этих несчастных.

– Обязанность, без сомнения, чрезвычайно плодотворная для вашего продвижения по службе, – осторожно заметила я.

Корреспондент откусил кончик сигары и сплюнул его за перила, будто находился в каком-нибудь салуне. Он не заметил, как миссис Лайман вздрогнула, а я сделала вид, что такие манеры на этом корабле допустимы.

– Действительно, мисс Стюарт, – ответил он, – я бы даже сказал, что это сделает меня самым известным парнем на Западном побережье. – Чести ради, мистеру Клеменсу уже не то тридцать два, не то тридцать три года, и вряд ли его все еще можно неиронично называть «парнем».

– Да, мистер Клеменс, – подхватила я, – как же вам повезло оказаться в госпитале, когда туда доставили капитана Митчелла и других. Ведь вы встречались с ними в госпитале, не так ли?

Журналист выпустил клуб дыма и откашлялся с явственным дискомфортом.

– Вы были в госпитале, мистер Клеменс?

Он прочистил горло.

– Да, мисс Стюарт, интервью взято именно в госпитале, когда капитан Митчелл находился там на излечении.

– Вы были там лично, мсье Клеменс? – Мой голос сделался дотошнее, настойчивее.

– Ну… знаете ли… нет, – кое-как выдавил из себя рыжеволосый борзописец. – Я послал вопросы через своего друга, мистера Энсона Берлингема.

– Да-да! – воскликнула я. – Мистер Берлингем, новый посол в Китае! Я видела его на балу в миссии. Но скажите, мистер Клеменс, как журналист такого таланта и опытности мог доверить столь важное дело эмиссару? Что помешало вам лично посетить капитана Митчелла и его спутников, которые едва не стали каннибалами?

Эта моя фраза подсказала мистеру Клеменсу, что он имеет дело с лицом информированным, и он явно занервничал под взглядами нашей маленькой группы.

– Я… Я был недееспособен, мисс Стюарт.

– Надеюсь, хотя бы не больны? – спросила я, будучи прекрасно знакома с причиной, вынудившей его обратиться к м-ру Берлингему.

– Нет, не болен. – Мистер Клеменс обнажил зубы в улыбке. – Просто в предыдущие дни я слишком много ездил на лошади.

Я закрылась веером, как пансионерка на первом балу.

– Вы имеете в виду…

– Да, я имею в виду мозоли от седла, – заявил он с дикарским торжеством. – Размером с серебряный доллар. Я не мог ходить почти неделю и вряд ли еще когда-нибудь в жизни усядусь на спину какому-нибудь четвероногому. Хотелось бы мне, мисс Стюарт, чтоб на Оаху существовали языческие обряды с жертвоприношением лошади, чтоб на ближайшем из них в жертву принесли ту клячу, что причинила мне этакие страдания.

Мисс Лайман, ее племянник, мисс Адамс и другие не знали, что и ответить на подобную тираду, пока я продолжала обмахиваться веером.

– Что ж, благодарение мистеру Берлингему, – промолвила я. – Будет справедливо, если он тоже прослывет знаменитым в обществе честных людей Западного побережья.

Мистер Клеменс глубоко затянулся сигарой. Ветер крепчал по мере того, как мы уходили в открытое море.

– Мистера Берлингема ждет фортуна в Китае, мисс Стюарт.

– Трудно судить, кого какая ждет фортуна, – произнесла я. – Можно только увидеть, достигается ли она собственными силами – или к ней идут по чужим головам.

Закрыв дневник, Элеонора обнаружила, что пассажир, сидящий слева, с интересом уставился на нее.

– Интересная книжка? – осведомился он, улыбаясь неискренней улыбкой завзятого коммивояжера. Он был в возрасте, явно старше на несколько лет ее самой.

– Еще какая,– ответила она, закрывая дневник тетушки Киндер и пряча его обратно в рюкзак, а сам рюкзак пинком отпасовывая под сиденье впереди себя. Как же тут тесно… сущий корабль рабов.

– Вы тоже собираетесь на Гавайи? – спросил мужчина.

Поскольку рейс из Сан-Франциско в аэропорт Кихол-Кона не подразумевал пересадок, Элеонора сочла, что вопрос не заслуживает ответа.

– Я из Эванстона, – сказал пассажир с улыбкой коммивояжера. – Кажется, я видел вас в самолете из Чикаго во Фриско.

– Допустим, – без интереса ответила она.

– Я торговый агент, – продолжал как ни в чем не бывало этот докучливый тип. – Моя отрасль – микроэлектроника; игры главным образом. Я и еще двое парней из филиала на Среднем Западе выиграли путевку за продажи. У меня есть четыре дня в «Hyatt Regency Waikoloa» – это отель, где можно поплавать с дельфинами, без шуток.

Элеонора одобрительно кивнула.

– Я не женат, – сказал продавец игр. – Ну, разведен, если быть точным. Вот почему я путешествую один. Двое других получили два билета в курортный отель, но компания выдает только один билет, если служащий не женат. – Толстяк одарил ее неуклюжей улыбкой, которая стала немного более честной из-за явственной горечи в ней. – Именно поэтому я лечу на Гавайи один.

Элеонора понимающе улыбнулась, игнорируя невысказанный вопрос: «Ты-то почему летишь на Гавайи одна?».

– Вы же тоже остановитесь в пансионате? – наконец спросил ее сосед после долгого молчания.

– В Мауна-Пеле, – сказала Элеонора. На крошечном экране в пяти рядах от них Том Хэнкс рассказывал что-то развеселое жующим пассажирам.

Продавец игр присвистнул:

– Ух ты! Это ведь самый дорогой курорт на Большом острове, так? Дороже Мауна-Лани, Кона-Виллидж… и даже Мауна-Ки.

– Я и не знала. – Это было не совсем так. Еще в Оберлине, когда она покупала путевку, дама из турагентства пыталась убедить ее, что другие курорты не хуже и намного дешевле. Конечно, она не упомянула про убийства, но сделала все, чтобы отговорить Элеонору от Мауна-Пеле. Когда та все же настояла на своем, от озвученной суммы у нее перехватило дыхание.

– Этот Мауна-Пеле, как я слыхал, – новая песочница для миллионеров, – продолжал делиться информацией коммивояжер. – Что-то такое говорили по ящику. Вы, должно быть, долго копили на поездку. – Он ухмыльнулся. – Или ваш муж очень неплохо зарабатывает.

– Я преподаю.

– Правда? И в каком классе? Вы похожи на мою учительницу из третьего класса.

– Я работаю в Оберлине. Не в школе.

– А где это?

– Колледж в Огайо.

– Интересно, – заметил продавец игр тоном, утверждавшим что-то явно обратное. – И что же вы преподаете?

– Историю культуры восемнадцатого века. Эпоха Просвещения – мой конек.

– М-м-м, – промямлил докучливый тип, явно затрудняясь с тем, как продолжить этот разговор. – Так вот, Мауна-Пеле… его вроде бы недавно выстроили. Это дальше на юг, чем все другие курорты. – Он явно силился вспомнить все, что только слышал про Мауна-Пеле.

– Да, – подтвердила Элеонора. – Это далеко вверх по побережью Южной Коны.

– Убийства! – воскликнул вдруг продавец, щелкнув пальцами. – Там сразу же после открытия прошлой осенью произошла целая серия убийств. Я видел кое-что об этом в криминальных сводках.

– А я вот первый раз слышу. – Элеоноре стоило большого труда не выдать себя. Она потянулась к рекламному буклету, торчащему из сетчатого кармашка впереди.

– Да ладно? Там не один человек погиб или пропал без вести – что-то в этом роде. Неподалеку от курортного отеля, построенного Байроном Тромбо – Большим Тромбом! К ответственности вроде как привлекли какого-то сумасшедшего гавайца.

Элеонора вежливо улыбнулась, изучая объявления на спинке кресла. Том Хэнкс на экране отпустил очередную остроту, и пассажиры в наушниках захихикали, продолжая жевать.

– Вот уж не думал, что после всего этого можно туда… – начал было продавец игр, но его прервал голос из репродуктора:

– Леди и джентльмены, прослушайте сообщение пилота. Мы примерно в сорока минутах лёта к северо-востоку от Большого острова и только начинаем спуск к аэропорту Кихол-Кона, но… гм-м-м… нам только что сообщили из Центра Гонолулу, что все движение в Кону перенаправляется в Хило на восточном побережье. Причиной этого, вероятно, является событие, привлекшее кого-то из вас на остров в эту пору,– а именно активность двух вулканов на южной оконечности острова, Мауна-Лоа и Килауэа. Опасности нет, выбросы не угрожают каким-либо заселенным районам, но сегодня днем сильные ветры дуют с востока, а эти два вулкана выбрасывают в воздух много пепла и грязи. Это создает своего рода слой смога на высоте пятнадцати тысяч футов – и правила полетов не позволяют нам пролетать через него, даже если реальной опасности нет. Поэтому мы приземлимся в международном аэропорту Хило в самом центре острова. Просим у вас извинения за вынужденные неудобства. Вам предоставляется возможность за счет компании добраться до берега Коны иными транспортными средствами – и, когда мы будем снижаться, обратите внимание на дело рук мадам Пеле[3]. О любых изменениях в графике мы известим отдельно. Mahalo.

Воцарилось молчание, почти сразу сменившееся недовольным ропотом пассажиров. Толстяк справа проснулся и начал ругаться себе под нос. Сосед слева вроде бы не слишком расстроился.

– Что означает «махало»? – спросил он.

– «Спасибо», – пояснила Элеонора.

Он удовлетворенно кивнул:

– Что ж, я все равно буду в Вайколоа вечером или завтра утром. Что такое сто миль, когда ты в раю?

Элеонора не отвечала. Она пододвинула к себе сумку и достала карту Большого острова, приобретенную еще в Оберлине. По острову проходило только одно шоссе. На севере от Хило оно было обозначено номером 19, а на юге – 11. В любую сторону до Мауна-Пеле – не менее сотни миль, какую сторону ни избери.

– Merde[4], – пробормотала она себе под нос.

Агент по продаже микроэлектроники расслышал ее, кивнул и расплылся в ухмылке.

– Ну да, ну да. Но падать духом нет смысла. Все равно ведь мы на Гавайях, верно же говорю?

Тем часом «Боинг-747» продолжил заход на посадку.

Глава 4

…только семь из тридцати двух извержений Мауна-Лоа с 1832 года произошли в юго-западной рифтовой зоне, и лишь два из них затронули территорию предполагаемого объекта.
Экспертное заключение о воздействии курорта на Гавайской Ривьере, декабрь 1987 года

– Что, мать твою, ты имеешь в виду, говоря, что мы не можем приземлиться в Коне? – громко возмущался Байрон Тромбо. Двадцать минут назад его личный «Гольфстрим-4», стоящий двадцать восемь миллионов долларов, обогнал битком забитый «Боинг-747», где летела Элеонора Перри, и начал заходить на посадку к югу от Мауи, готовый к последнему кругу вдоль западного побережья Большого острова. – Что за хрень? Я ведь из своего кармана оплатил целую прорву работ по расширению этого дерьмового аэропорта – и ты мне теперь говоришь, что мы не можем там приземлиться?

Второй пилот кивнул. Он перегнулся через спинку одного из коричневых кожаных сидений в салоне «Гольфстрима» и смотрел, как Байрон Тромбо крутит педали на своем велотренажере перед одним из больших круглых окон. Теплый, насыщенный вечерний свет падал на миллиардера, обряженного в футболку, шорты и спортивные кроссовки марки «Конверс Олл-Стар».

– Тогда просто передай им, что мы собираемся приземлиться, нравится им это или нет, – приказал Тромбо. Он слегка запыхался, но фоновый гул двигателей и вентиляторов «Гольфстрима» скрадывал сей факт. Второй пилот покачал головой.

– Не получится, сэр. Центр Гонолулу дает прямой запрет. Пепел реет прямо над районом Кайлуа-Кона и аэропортом Кихол. Правила не позволяют…

– Да вертел я эти правила на одном месте! – отрезал Тромбо. – Мне нужно попасть на остров этим же вечером – до того, как прибудет Сато со своей дерьмовой свитой. Погоди-ка… рейс япошек из Токио, надо думать, тоже задержат, верно?

– Верно, сэр. – Второй пилот пригладил свои короткие волосы.

– Значит, курс на Кихол-Кона, – заявил Тромбо. – Куда Сато, туда и мы. Передайте диспетчерам.

Второй пилот глубоко вздохнул.

– Из отеля в Хило нас может забрать вертолет…

– Ссал я на этот ваш вертолет, – отрезал Тромбо. – Если люди Сато высадятся в Хило и их оттуда придется волочь на вертушке аж на южный околоток острова – еще подумают, чего доброго, будто Мауна-Пеле находится в сотне миль от цивилизации.

– Ну, – заметил пилот, – справедливости ради, оттуда реально сто миль до…

Тромбо перестал крутить педали. Все его коренастое тело, пять футов восемь дюймов живого роста, опасно подобралось.

– Ты свяжешься с гребаным аэропортом по гребаному телефону или это должен сделать за тебя я?

Уилл Брайант шагнул к нему с телефоном в руке. «Гольфстрим» был оснащен системой спутниковой связи, которой позавидовали бы и в «Эйр Форс Уан».

– Мистер Тромбо, есть идея получше. У меня здесь на линии губернатор…

Байрон колебался всего секунду.

– Отлично, – бросил он и взял телефон, жестом велев второму пилоту вернуться в кабину. – Джонни, – начал он, – это старина Тромбо. Да-да, я рад, что тебе все понравилось, мы сделаем это снова, когда ты в следующий раз будешь в Нью-Йорке… Да, послушай, Джонни, у меня тут небольшая проблема… Я звоню с «Гольфстрима»… да… как бы то ни было, мы на последнем подлете к Кихолу, и вдруг возникает какая-то хрень насчет того, что нас нужно перенаправить в Хило…

Уилл Брайант, устроившись на темно-сером кожаном диване, который тянулся вдоль задней трети главной каюты, наблюдал, как Тромбо закатывает глаза и постукивает по столу, на котором все еще оставались тарелки после ужина. Мелисса, единственная стюардесса, вышла из камбуза и начала убирать со стола, готовясь к посадке.

– Да, да, я все это понимаю, – говорил Тромбо. Он опустился на сиденье у окна и взглянул на Мауна-Ки, на чьей вершине белые купола обсерватории сияли, будто снежные шапки. – Чего ты не понимаешь, Джонни, так это того, что сегодня вечером я встречаюсь с группой Сато в Мауна-Пеле, и если мы получим разрешение… да, вылетают где-то через час… если мы оба доберемся до Хило и нас перенаправят в Хило, то Сато и его ребята будут задаваться вопросом, что за свистопляску с Микки Маусом мы здесь устроили… ага. Ага. – Тромбо снова закатил глаза. – Нет, Джонни, речь о восьмистах миллионах долларов, в этот райончик вбуханных… Ну да… по крайней мере, еще одно поле для гольфа, и почти наверняка они захотят, чтобы к нему прилагалась целая россыпь кондоминиумов… Да, совершенно верно… членство в гольф-клубах в Японии обходится в пару сотен тысяч долларов за игру, и им куда дешевле купить это место и привезти сюда фанатов гольфа… да.

Тромбо поднял глаза, когда они пролетали к западу от вулкана Мауна-Ки, и в поле его зрения вырос огромный столб пепла от выброса с Мауна-Лоа и Килауэа. Облако серого смога и пара вспучилось над самой южной вершиной, приплющилось под воздействием мощнейших пассатов – и понеслось на запад, на добрую сотню миль окутав юго-западное побережье пеленой густого смога.

– Срань господня! – ругнулся он. – Нет, Джонни, извини… мы только что прошли над Мауна-Ки и посмотрели, что тут вулкан учинил. Да, впечатляет… но нам еще нужно приземлиться в Кихоле, и то же самое касается самолета Сато. Да, я знаю правила полетов. Но еще мне известно, что, вместо того чтобы строить свой собственный аэродром, я вложил свои деньги в благотворительный фонд развития ради тебя и твоих ребят. И я точно знаю, что приношу больше денег на этот чертов захолустный островишко с рецессией, чем кто-либо с поры Лоуренса Рокфеллера, с шестидесятых. Да… да… ну, Джонни, я ведь не прошу мне налоги скостить. Я хочу только сесть здесь сегодня же вечером, провести переговоры и продать Мауна-Пеле за любые деньги. Иначе через пару лет там все придет в упадок… а единственными гостями будут какие-нибудь одичавшие травокуры.

Тромбо отвернулся от окна и с минуту прислушивался. Наконец он посмотрел на Уилла Брайанта, усмехнулся и сказал в трубку:

– Спасибо, Джонни, дружище, ты лучший. Да… еще как… ты просто подожди, пока не увидишь студийную вечеринку, которую мы устроим, когда выйдет новый фильм со Шварценеггером… да, еще раз спасибо.

Тромбо выключил телефон и передал его Уиллу.

– Скажи ребятам в кабине, что нам нужно еще несколько минут покружиться, но им будет разрешено приземлиться в аэропорту Кихол-Кона, как только губернатор поговорит с Центром Гонолулу.

Брайант кивнул и посмотрел на облако пепла.

– Думаете, это безопасно?

Тромбо фыркнул.

– Назовите мне хоть одну стоящую вещь в жизни, в которой на все сто процентов можно быть уверенным, – возразил он и кивнул на телефон. – Свяжи меня с Гастингсом.

– Он, должно быть, дежурит в обсерватории Кека…[5]

– Да пусть хоть дрючит грека, мне насрать, – прорычал Тромбо, доставая манго из мини-холодильника под столом и от души вгрызаясь в спелый плод. – Вытащи его на линию, да поскорей.

«Гольфстрим-4» кружил в десяти милях от побережья Коала на высоте двадцать три тысячи футов, оставаясь к северу от полога серого дыма и пепла, вздымающегося над Мауна-Лоа и растекающегося на запад через Тихий океан. Солнце стояло низко, и мгла от извержения превратила западную сторону неба в некое абстрактное ало-малиновое полотно. Эффект был тревожным, как будто смотришь на закат сквозь дым от огромного горящего здания.

Время от времени, когда «Гольфстрим-4» разворачивался на южном краю петли, Тромбо мельком мог разглядеть сквозь дым само извержение – стену из оранжевого пламени, взметнувшуюся на тысячу футов (или даже более того) над четырехкилометровым вулканом. На юге еще один огненный столп отмечал извержение Килауэа. Пар от лавы, излившейся в море, поднялся выше облака пепла, растянув свои белые щупальца на тридцать тысяч футов окрест.

– Господи, все отели на острове забронированы на это шоу, а у нас пятьсот гребаных пустых номеров простаивают… – простонал он.

Уилл Брайант вернулся из кабины с вестями:

– Диспетчеры из Кихола вышли на связь. Можем приземлиться примерно через десять минут. Да, и доктор Гастингс – на линии. – Он протянул Тромбо мобильник, и тот подключил телефон к динамику, встроенному в подлокотник кресла.

Миллиардер поставил аппарат в специальное углубление на ручке кресла.

– Это хорошо, Уилл… Доктор Гастингс?

– Мистер Тромбо? – Вулканолог был старым, связь – плохой, и голос звучал, будто запись из какой-то отдаленной эпохи.

– Да, это я. Перехожу на громкую связь. Со мной мой помощник, Уилл Брайант. Мы садимся в аэропорте Кихол.

В трубке какое-то время помолчали.

– Я думал, он временно закрыт.

– Только что открылся снова, док. Я хотел бы узнать у вас кое-что об этом извержении.

– Да, конечно, мистер Тромбо, – буду рад обсудить с вами это, как того требует наш контракт, но боюсь, что сейчас я очень занят и…

– Я все понимаю, док, но загляните-ка еще раз в наш контракт. Он заключен раньше, чем вас взяли на работу в эту обсерваторию, и мы платим вам больше, чем они. Если бы я захотел, я мог бы заставить вас слезть на Мауна-Пеле и отвечать там на вопросы туристов.

Доктор промолчал.

– Но я этого не хочу. Я даже не прерываю ваших занятий чистой наукой с этими вулканами. Но у нас тут небольшое дельце на шестьсот миллионов долларов, и нам требуется ваша помощь.

– Продолжайте, мистер Тромбо.

– Так-то лучше. Итак, док, мы хотим знать, что здесь произошло.

Вздох прорезался в трубке между полос помех.

– Думаю, вы слышали об увеличении активности Макуавеовео в направлении юго-западного разлома и о выбросе из Оо-Купаианаха…

– Осадите коней, док. Я знаю Мауна-Лоа и Килауэа. Про все эти Мою-Попку и Оо-как-там-его я в первый раз слышу.

На этот раз вздох был явственно слышен.

– Мистер Тромбо, все это было в моем отчете за прошлый год.

– Объясните еще раз. – Байрон Тромбо не терпел возражений.

– Извержение Килауэа не имеет отношения к нашему делу. Что касается Оо-Купаианаха, там сейчас происходит самый мощный выход лавы после 1987 года. Лава также выходит из Пуу-Оо и Халемаума – это части вулканического комплекса Килауэа, – но она течет на юго-восток и непосредственно не угрожает курорту. Макуавеовео – главная кальдера Мауна-Лоа. – Хриплый голос Гастингса становился все более увлеченным. – Извержение идет вот уже трое суток, поток лавы быстро заполнил старые трещины и лавовые трубки…

– Погодите. – Тромбо поглядел в окно. – Это та огненная завеса, которая сейчас покрывает весь склон от лавового фонтана до берега?

– Да. Нынешнее извержение почти целиком повторяет сценарий семьдесят пятого и восемьдесят четвертого годов – лавовые фонтаны начинаются в Макуавеовео недалеко от вершины и распространяются по зонам грабена[6]. С той разницей, что на этот раз лава течет по юго-западной рифтовой зоне. В 1984 году активность была сосредоточена вокруг северо-восточной зоны…

– Ближе к Хило, – объяснил Уилл Брайант.

– Верно, – подтвердил Гастингс.

– А на этот раз весь шухер – на юго-западе, – протянул Тромбо задумчиво. – Прямо под боком у моего отеля.

– Вы правы.

– Значит ли это, что мои инвестиции в шестьсот миллионов баксов – не говоря уже о вкладах японцев, намеренных приобрести мое добро, – в обозримом будущем будут погребены под лавой? – уточнил Байрон резко притихшим голосом.

– Это крайне маловероятно, – ответил вулканолог. – Нынешние фонтаны лавы простираются вдоль разлома примерно до уровня семи тысяч футов…

Тромбо опять поглядел в окно.

– А отсюда кажется, будто они у самой кромки моря.

– Верней всего, – последовал сухой ответ Гастингса. – Огненная завеса, как вы выразились, в настоящее время охватывает тридцать километров…

– Почти девятнадцать миль, выходит? – Байрон присвистнул.

– Да, – сказал доктор Гастингс, – но поток лавы находится к югу от вашего курорта и должен сползти в океан в слабозаселенном районе пустыни Кау к западу от Саус-Пойнт.

– Это точный прогноз? – уточнил Тромбо. Над ним замигал знак «Пристегните ремень безопасности». Он проигнорировал это.

– Ни в чем нельзя быть уверенным, сэр. Но одновременный сход лавы на восток и на запад от рифтовой зоны крайне маловероятен.

– Маловероятен, значит, – повторил Тромбо. – Ну хорошо тогда.

– Да, – сказал доктор Гастингс, очевидно не уловив сарказма в голосе миллиардера.

– Доктор Гастингс, – вмешался Уилл Брайант, – в вашем отчете за август прошлого года и в исследовании, которое вы провели для нас до того, как отель был построен, разве не сказано, что скорее в этой зоне произойдет цунами, чем катастрофический выброс лавы?

– Все так! – отозвался Гастингс с чем-то вроде гордости автора, чей труд был прочтен, в голосе. – Как я объяснил в отчете, Мауна-Пеле как потенциальная курортная зона – ну, думаю, «потенциальная» уже можно опустить, – занимает юго-западный фланг Мауна-Лоа, далеко вдающийся в океан. На самом деле это место – один из самых крутых подводных склонов на планете. Такие участки называют подвижными, так как в них велика вероятность тектонических сдвигов…

– Другими словами, – перебил Тромбо, – весь этот чертов шмат побережья может просто скатиться в Тихий океан.

– Ну, – протянул Гастингс сквозь помехи, – да. Но не в этом суть.

Миллиардер закатил глаза и откинулся на спинку стула. Обивка под его спиной скрипнула. «Гольфстрим» теперь круто снижался, его двигатели ревели, справляясь с сопровождающей резкую смену высоты нагрузкой. Пепел и дым застилали круглые иллюминаторы.

– К чему вы клоните, доктор? – спросил Тромбо.

– Моя точка зрения… изложенная в обеих статьях, которые я для вас подготовил… выражается в том, что даже незначительный обвал в блоке с разломами и коллатеральная сейсмическая активность, каковую создаст такой обвал, могут вызвать – и, более того, будут вызывать – цунами…

– Сильную приливную волну, – пояснил Брайант.

– Я в курсе, что такое гребаное цунами, – огрызнулся Тромбо.

– Прошу прощения? – всполошился Гастингс.

– Не суть, док, – сказал Тромбо. – Заканчивай. Мы приземлимся через минуту.

– Что ж, больше мне сказать нечего. В 1951 году землетрясение магнитудой шесть баллов произошло в районе побережья, где сейчас стоит курорт Мауна-Пеле. Здесь отмечено более тысячи сейсмических событий с тех пор, как эта новая серия извержений началась четыре дня назад. К счастью, всплески невелики, но давление, похоже, нарастает…

– Кажется, я понял, док, – перебил Тромбо, пристегивая ремень безопасности, когда «Гольфстрим-4» угодил в зону турбулентности, созданную пепельным облаком. – Если Мауна-Пеле не затопит лавой, то он либо утонет, либо его перевернет вверх дном цунами. Спасибо за разъяснения. Мы будем на связи. – Он хлопнул по телефону, заставляя его замолчать. «Гольфстрим» накренился и взбрыкнул.

– Интересно, почему власти запрещают самолетам садиться при таких облаках, Уилл?

Брайант поднял глаза от распечатки контракта.

– Потому что пепел, содержащийся в них, может забить моторы.

Байрон Тромбо ухмыльнулся.

– А то я без тебя не знал! – провозгласил он и повернулся к окну, за которым было черным-черно. Уилл Брайант приподнял бровь. Уже не в первый раз он задавался вопросом, что за мысли бродят у босса в голове. – Ладно, – добавил Тромбо, – может быть, даже хорошо, что мы сейчас грохнемся. Или если грохнутся япошки. Если этот мудила Сато не купит курорт, мы пожалеем о том, что не умерли.

На это Брайант не нашелся с ответом.

– Удивляюсь я людям, Уилл.

– О чем вы, сэр?

Тромбо кивнул на черную пелену за окном:

– Уйма народу готова выложить бешеные деньги, чтобы увидеть готовый рвануть вулкан. Если он рванет – им всем крышка, они же не могут это не понимать? И это их, заметь, устраивает – но стоит какому-то несчастному душегубу замаячить на горизонте, стоит всего шести ротозеям запропасть – все сразу кидаются наутек. Смешно…

– Девяти.

– Пардон?

– Пропали девять человек. Не забывайте про этих троих вчера.

Тромбо хмыкнул и снова отвернулся к окну – полюбоваться на очередное темное облако. По фюзеляжу что-то дробно забарабанило – как если бы дети кидались камешками в казан. Частный самолет продолжил заход на посадку.

Глава 5

У жены и у мужа – разная стать:
Муж народился, где тьма и покой,
А жена – ухваткой из тьмы отлита,
Нащупана алчной дланью мужской…
Из «Кумулипо» – «Гавайской песни сотворения», датируется приблизительно 1700 г.

Элеонора отодвинула сильно упрощенную карту местности, бесплатно предоставленную салоном проката автомобилей, разложила на прилавке собственную – куда более подробную.

– Получается, отсюда я не смогу проехать?

Женщина за стойкой, худощавая и светловолосая, сказала:

– Увы. С южной стороны туда просто не попасть. Лава затопила одиннадцатое шоссе. – Она постучала костлявым пальцем по черной сплошной линии, очерчивающей южную оконечность острова. – Здесь, прямо за Долиной Вулканов, проехать можно.

– И далеко это отсюда? – спросила Элеонора. – Миль сорок, да?

– Ага, – ответила блондинка, вытирая пот на лбу под волосами, подстриженными под «шторки». – Но девятнадцатое шоссе, кстати, пока открыто.

– Оно, кажется, направляется к северу? Вверх по побережью, а потом до Ваймеа или Камуэлы… как правильнее? На картах встречала оба названия.

Женщина развела руками.

– Почта приходит в Камуэлу, но для здешних это Ваймеа.

– Значит, через горы – к Ваймеа, – продолжала Элеонора, следуя тропинке, которую начертила пальцем, – вниз к побережью Коала, ну а потом – на юг к Коне…

– Туда, где одиннадцатое шоссе переходит в девятнадцатое шоссе, – уточнила женщина. Жвачка, которую она жевала, пахла выветрившейся мятой.

– И оттуда уже недалеко до Мауна-Пеле, – закончила Элеонора. – Кажется, сто двадцать миль?

Блондинка пожала плечами:

– Где-то так. Уверены, что хотите ехать? Уже темнеет. Другие туристы остались на ночь в Хило, утром их заберут автобусы из отелей.

Элеонора потерла подбородок.

– Да, мне тоже предлагали. Но я решила ехать.

– Уже темнеет,– повторила женщина тоном, дающим понять, что она отнюдь не обессудит, если хоуле[7] захочет бродить по Большому острову в темноте.

– А вот эта дорога? – Палец Элеоноры уперся в извилистую линию, ведущую из Хило и пересекающую остров наискось. – Конная Тропа?

Блондинка яростно замотала головой:

– По ней ехать нельзя.

– Почему? – Элеонора оперлась на стойку. Ряд стоек различных компаний по аренде автомобилей находился снаружи, прямо напротив главного терминала. Воздух был гнетущим и влажным, наполненным соленым запахом океана и тысячей разнящихся цветочных ароматов. Независимо от того, сколько раз Элеонора уже бывала в тропических широтах, она всегда забывала о приятном шоке от жары, влажности и величия природы, который наступал, когда она сходила с самолета или покидала пределы здания аэровокзала. Аэропорт Хило был достаточно маленьким и открытым, чтобы она испытала это чувство в полной мере. Но сейчас, как и раньше, когда она только пролетала Гавайи на пути к еще более далеким и экзотическим местам, ее неприятно поразила «американизированность» островов.

– Так почему мне нельзя ехать по Конной Тропе? – повторила она вопрос. – Маршрут кажется намного короче, чем если бы я сначала поехала на север по девятнадцатому шоссе.

– Нельзя. Это нарушает договор аренды.

– Запрет на конкретные дороги прописан у вас в соглашении?

– Да, и вы его только что подписали.

– Но в чем дело? Там что, нет дорожного покрытия?

– Ну… как сказать… ездить по ней нельзя. Маршрут слишком труднопроходим. Там нет техобслуживания, вообще нет жилья. Если машина сломается, вы даже не сможете вызвать помощь.

Элеонора улыбнулась:

– Я только что арендовала джип. За семьдесят долларов в день. А теперь вы говорите, что он так легко может сломаться.

Женщина скрестила руки на груди.

– Не езжайте туда. Эта дорога даже не нанесена на нашу карту.

– Это я заметила.

– Вы нарушаете условия аренды…

– Понятно.

– Движение по этой дороге на наших автомобилях запрещено.

– Охотно верю, – сказала Элеонора. Она постучала пальцем по контракту, затем указала на мрачнеющее небо. – Можно мне ключи от джипа? Темнеет, знаете ли.

Элеоноре потребовалось почти полчаса, чтобы выяснить, где начинается вьющаяся среди пригородов Хило Конная Тропа.

Пробираясь между последними домами и пальмами в гористую местность, она то и дело поглядывала в зеркало заднего вида на стену облаков, приближавшуюся с востока. Сильный дождь шел в миле от берега, и грозовые тучи двигались в одном с ней направлении.

Она потеряла еще пятнадцать минут на осмотре джипа. Это был новый «Рэнглер» с откинутым верхом, на одометре значилось менее десяти миль, классическая коробка передач была заменена на автомат (без этого Элеонора вполне могла обойтись). При этом ни сзади, ни под сиденьем не нашлось даже простенького тента. Ей доводилось брать напрокат машины на четырех континентах, и даже в самом разбитом «Лендровере» всегда имелась какая-нибудь тряпка на случай непогоды.

– А, вы, наверное, про «автобикини», – догадалась блондинка, когда Элеонора вернулась за тентом.

– Не знаю уж, как вы тут это называете, но мне нужно чем-то закрываться от дождя.

Сотрудница проката кивнула, явно скучая.

– Мы ими давно уже не комплектуем, новые машины уж точно. Они у нас на складе, отдельно хранятся.

Элеонора попробовала посчитать про себя до десяти. Обычно это помогало в общении с идиотами.

– Почему же? – спросила она наконец – тем самым вкрадчивым тоном, который неизменно нервировал ее нерадивых учеников.

Блондинка яростно жевала жвачку.

– Их часто теряют. Не сами тенты, так крепеж к ним.

Элеонора с улыбкой склонилась к ней:

– Вы проживаете в Хило, мисс?

Пузырь резинки надулся и лопнул на губах сотрудницы; после этого процесс жевания пошел на второй круг.

– Да, живу-проживаю.

– Знаете, сколько в этой части острова выпадает осадков?

Женщина равнодушно пожала плечами.

– Я здесь не живу, но все-таки могу назвать вам примерную норму. Более трехсот восьмидесяти сантиметров. В год. Иногда до пятисот сантиметров, если углубляться вниз, в долины. – Она еще больше подалась вперед. – Ну а теперь, вы собираетесь предоставить защитные средства моей машине или мне нужно вкатить ее прямо сюда, под самую стойку, и прямо отсюда позвонить в головной офис вашей конторы?..

«Автобикини» хлопало на сулящем бурю ветру, пока Элеонора вела джип по улице Вайануэуэ и дальше по Радужному спуску к Конной Тропе, но она надеялась, что дурацкий отрез винила сможет защитить ее хотя бы от небольшого дождя, что уж говорить о реальном ливне. На закате она миновала повороты к пещерам Каумана и гольф-клубу Хило и выехала к взгорку. Дорога здесь сузилась до такой степени, что двум легковушкам едва оставалось место проехать, но дорожное покрытие радовало отсутствием ухабов, и встречных машин почти не попадалось.

Дождь настиг ее в десяти милях к западу от Хило. Дизайн компании «Крайслер» будто нарочно предусмотрел, чтобы вода с хлопающего тента лилась аккурат ей за ворот и на внутреннюю часть ветрового стекла. Скрипучие дворники старательно ходили вперед и назад, силясь очистить стекло от брызг воды с наружной стороны, но чтобы внутреннюю часть вытереть, Элеоноре пришлось рыться в сумочке в поисках салфеток. Салон джипа залило водой за считаные минуты, поэтому она подняла свою сумочку и походный баул на пассажирское сиденье, чтобы не промокли. Где-то на западе еще полыхал тропический закат в умопомрачительных красках, но от туч и дождя небо потемнело раньше времени.

Элеонора бросила последний взгляд в зеркало заднего вида на огни Хило, и дорога перевалила за гребень холма. Теперь она не видела ничего, кроме нависших с двух сторон вулканических громад и невысоких деревьев на обочине. Впереди не было никаких огней, и казалось, что она едет по бесконечному темному туннелю. Элеонора включила радио, но обнаружила только помехи и принялась напевать себе под нос, в такт скрежету дворников.

Внезапно дорога вышла на более широкую часть долины между двумя вулканами – Мауна-Ки справа от нее, Мауна-Лоа слева. Облака разошлись, и Элеонора мельком увидела закат, сияющий высоко над склонами Мауна-Ки. Что-то металлическое – возможно, купол одной из обсерваторий – посылало вспышки отраженного света во мрак долины. Еще более впечатляющим представало оранжевое зарево извержения Мауна-Лоа слева от Элеоноры. Гигантский вулкан, ранее окутанный облаками, теперь был виден в отблесках пламени, отражавшихся от низко висящего шлейфа пепла. На секунду Элеоноре показалось, будто она въезжает по коридору, отделанному широкими колоннами, в охваченный пламенем амфитеатр. На западе последние остатки огненного заката смешивались с магматическим свечением вулкана, создавая в облаках медленно распускающийся световой бутон. Слева от себя Элеонора увидела двойную радугу, сияющую совсем рядом с джипом, и, несмотря на то что она где-то читала, что законы оптики не позволяют приблизиться к семицветной арке вплотную, ей удалось проехать прямо под ней.

Потом снова пошел дождь, закат померк, и отражающийся от извержения огонь на другой стороне Мауна-Лоа потускнел.

Элеонора начала понимать, почему сотрудники автопроката питают к Конной Тропе столь сильное предубеждение. Узкая дорога петляла и прогибалась то вверх, то вниз, будто в стремлении сбросить с хребта автопаразитов. Деревья в местной долине были низкими и уродливыми, но достаточно густыми, чтобы загораживать водителю обзор; Элеоноре то и дело приходилось сбрасывать скорость на бесчисленных неожиданных поворотах. Дважды ей попадались другие машины, и каждый раз она замечала их в самый последний момент, чуть ли не перед лобовым столкновением. За пятнадцать или двадцать миль изнурительного пути Элеонора проехала только один поворот – к Национальному парку «Мауна-Ки» и к самому одноименному вулкану. Из путеводителя она знала, что эта дорога заканчивается тупиком на высоте восьми тысяч футов. Она представила, как астрономы, которые живут и работают там, каждое утро самоотверженно поднимаются в обсерваторию и коченеющими руками поворачивают телескопы, покуда кислородное голодание не уложит их в больницу. Элеоноре никогда не нравилось научное сообщество колледжа – тамошняя среда казалась ей столь же одуряющей и цепенящей… но по меньшей мере не мешала дышать.

За поворотом на Мауна-Ки шоссе превратилось в настоящее испытание. Знаки, едва заметные в оранжевом свете, запрещали останавливаться у обочины и предупреждали о неразорвавшихся снарядах. Дважды Элеонора замечала большие бронированные машины, проносившиеся через подлесок слева от нее – их тусклые фары давали водянистый свет, как газовые рожки в викторианском Лондоне. Элеоноре пришлось резко дать по тормозам, как только четверка автотяжеловесов пересекла дорогу прямо перед ней, уминая гусеницами асфальт.

Когда машины уехали, она с бьющимся от легкого испуга сердцем осторожно повела джип вперед. Только тут она разглядела на обочине заляпанный грязью знак: «Осторожно! Зона проезда военной техники». Элеонора решила, что в долине расквартирована военная база; если нет – значит, по всем признакам Штаты объявили войну Гавайям.

Она продолжала путь, снова и снова протирая ветровое стекло изнутри, ощущая, что вся спина у нее промокла. По волосам стекала вода, парусиновые эспадрильи тоже вымокли в луже двухдюймовой глубины, натекшей на пол. Взгляд ее метался взад-вперед, готовый в любую секунду увидеть очередной караван танков или даже целое стадо стегозавров – или что-нибудь еще, монструозное и пугающее, похожее на миновавшую ее мини-колонну.

Внезапно, когда она сделала крутой правый поворот и асфальт с выбоинами стал таким ухабистым, что у нее застучали зубы, впереди показалась какая-то темная масса, и Элеонора в очередной раз нажала на тормоза, чувствуя, как сердце у нее уходит в пятки. Но это оказались не танки, а большая темно-серая машина, наполовину съехавшая в кювет. Над ее левым крылом склонилась человеческая фигура. Элеонора закусила губу, сражаясь с огромным рулем – джип угрожал соскользнуть боком в подлесок на левой стороне дороги, и ей потребовалось полминуты, чтобы вернуть тяжелый автомобиль под контроль, в центр узкой просмоленной полосы. Она бросила взгляд в зеркало заднего вида, но и машина, и человеческая фигура рядом с ней уже исчезли за гребнем невысокого холма.

Чертыхнувшись, она кое-как развернулась и поехала обратно. Незнакомец не просил о помощи, но перед глазами, когда она проезжала мимо, отпечаталось явно женское платье на коренасто-крутобедром теле, насквозь промокшее от дождя.

Дорога была слишком узкой, а канавы – слишком глубокими, чтобы рисковать здесь свернуть, поэтому Элеонора включила заднюю передачу и попятилась через гребень холма назад, надеясь, что, если вдруг вспыхнут фары, ей хватит времени среагировать. Но фары не вспыхнули; она благополучно съехала с холма и остановилась рядом с машиной в канаве.

То оказалось дешевое арендованное авто эконом-класса. Его левая задняя часть была приподнята домкратом, но выглядело это все так, как будто асфальт прогнулся под узким подъемником, уведя машину еще глубже в кювет. Фигура, сидевшая на корточках у задних свесов, распрямилась.

– Жалкая колымага, – произнес хриплый голос. – Без запаски даже до ближайшей заправки не дотянула, кошка драная.

– Вам помощь нужна? – окликнула Элеонора. Теперь она понимала, что смотрит на женщину, маленькую и лунолицую, чьи растрепанные волосы прилипли ко лбу и ушам, а тонкое платье – «домашний крой», как сказала бы мать Элеоноры, – промокло насквозь и выглядело теперь так, будто было нарисовано акварелью на рельефных бедрах, маленькой крепкой груди и чуть выпирающем животе. Откинув волосы с глаз, дама, прищурившись, взглянула на Элеонору сквозь дождевую завесу.

– Спасибо, дорогуша, но это барахло – арендованное, и я собираюсь бросить корыто с шурупами здесь. Ты сама не на западное ли побережье гонишь?

– Именно туда, – сказала Элеонора. – Вас подвезти?

Она не успела и договорить, как женщина открыла заднюю дверь своего аварийного экипажа, извлекла два побитых жизнью чемодана и забросила их на заднее сиденье джипа, явно не заботясь о том, что там скопилась вода. Сама она села вперед, подхватив Элеонорин багаж на руки.

– Ничего, если я положу это назад, к моим пожиткам?

– Да, пожалуйста.

– Там все промокнет, но здесь, поверьте, тоже не так уж сухо.

Элеонора кивнула:

– Ничего страшного. – По говору попутчицы она сразу поняла, что та не с Гавайев, а, вернее всего, откуда-то со Среднего Запада. Возможно, из Иллинойса – хотя Индиану и Огайо тоже не стоит списывать со счетов.

Перейдя на автоматические передачи, Элеонора снова направила джип по хребтине холма. Ухабистая дорога продолжала петлять среди низких деревьев. Отраженное пламя Мауна-Лоа залило все вокруг жутким, потусторонним светом.

– Неужели машина вот так просто съехала с дороги? – спросила она, услышав, как в голосе прорезался собственный среднезападный диалект. Такова была привычка, которую она позволяла себе за пределами кампуса, поскольку ее родной говорок стерся в годы учебы в Колумбии и Гарварде, до возвращения в Оберлин.

Женщина подперла подбородок рукой, черной от машинных масел. От Элеоноры не укрылась непринужденность жеста – как и то, что ладони попутчицы были мозолистыми, куда больше напоминающими мужские.

– Ладно бы – просто съехала, – сказала она. – Какой-то чертов Бони Эм выкатил ни с того ни с сего из подлеска и чуть меня не протаранил. У меня съехало одно колесо в кювет, а другое спустило, но, по крайней мере, эти горе-герои «Бури в пустыне» не расплющили меня, как жабу. Засранец Бони Эм, даже не остановился!

– Гм… а что в данном случае есть Бони Эм? – спросила Элеонора, возя комком из бумажных полотенец по стеклу. Небеса, казалось, ослабили напор, и дождь мало-помалу стихал.

– Бронемобиль, БТР… как хотите, так и зовите, – отмахнулась попутчица. – Вся эта техника – из военного лагеря Похакулоа, через который мы проезжаем. Мальчишки играют там в свои крутые мужские игры…

Элеонора кивнула.

– Вы как-то связаны с армией?

– Я? – Женщина рассмеялась хриплым смехом, который тетя Бини сразу бы назвала «пропитым». – Нет, конечно, черта с два, – сказала она, отсмеявшись. – Просто двое из моих шести сыновей тянут там лямку. А с чего вы так решили?

– Ну, – смутилась Элеонора, – вы знаете армейский сленг. БТР, «Бони Эм»…

– Так разве не каждая собака сейчас его знает? – Женщина хрипло расхохоталсь. – Вы разве не смотрели всю эту сиэнэновскую чушь про войну в Заливе?

– Ну… наверное, не так внимательно, как следовало, – призналась Элеонора. Голос ее скакал вверх и вниз, вибрировал – ухабы возобновились, дорога забирала вверх.

Пассажирка уставилась на нее сквозь полумрак, а затем, похоже, пожала плечами.

– Ну, мой сынишка Гарри побывал на этой войне – так что, думаю, у меня было чуть больше причин следить за всем этим. И я признаю это, после того как я пережила Вьетнам и историю с иранскими заложниками, было не так уж плохо наблюдать, как мы надираем чьи-то задницы, кроме наших собственных. – Будто вспомнив что-то, женщина протянула руку. Пораженная, Элеонора перегнулась через сиденье, чтобы пожать ее. Мужские мозоли попутчицы царапнули внутреннюю сторону ее ладони.

– Корди Штумпф… на конце «ф»… очень приятно. Спасибо, что не бросили меня там, на обочине. Я бы там еще долго торчала – нормальные люди ездят там редко. А в чертов «Бони Эм» я бы сама ни за что не села – зачем мне туда, куда эти монстры катаются?

– Элеонора Перри, – представилась Элеонора, затем поспешно убрала руку, чтобы направить джип на еще один крутой поворот. – Вы сказали, что собираетесь на западное побережье – куда именно?

– К одному из тех фешенебельных курортных отелей, – объяснила Корди и потерла свои голые руки, будто спасаясь от мороза. Элеонора поняла, что на этой высоте, в темноте, под дождем действительно было еще как холодно, и включила обогреватель.

– Случайно не к Мауна-Пеле?

– Как раз туда, дорогуша. – Корди довольно кивнула. Элеонора окинула ее взглядом, полным любопытства. Трудно было поверить, что эта женщина в цветочном домашнем платье и со старыми потрепанными чемоданами держала дорогу в один из самых дорогих курортных отелей Гавайев. Ей самой пять лет пришлось копить на эту глупую авантюру.

– Да-да. По-моему, вы тоже летели на том самом рейсе «Юнайтед Эрлайнс», который завернули в Хило.

– Вы правы. – Элеонора не видела женщину на борту, но там было больше двухсот пассажиров. Она гордилась своей наблюдательностью, но Корди ничем не выделялась из массы – разве что простотой.

– Я летела в первом классе. – Корди как будто читала ее мысли. – Вы, надо думать, сидели сзади. – В этом предположении не читалось ни капли снобизма.

Элеонора снова кивнула:

– Я редко летаю первым классом.

Корди опять захихикала – хрипло и заразительно:

– А я вообще первый раз! Деньги на ветер. Но эти билеты были частью выигрыша.

– Выигрыша?

– «Отпуск с миллионерами». – Корди улыбнулась. – Помните, «Пипл» такой конкурс проводил?

– Нет, как-то пропустила. – Элеонора читала «Пипл» от силы раз в год, в приемной поликлиники, где проходила медкомиссию.

– Я тоже. Это мой сын Говард направил им письмо от моего имени – и выиграл. От штата Иллинойс.

– От Иллинойса? – Хоть тут она не ошиблась. Но не в Чикаго. Где-нибудь в глубинке.

– Да, идея была в том, чтобы отправить по одному счастливчику от каждого штата на неделю в Мауна-Пеле, где отдыхают одни миллионеры. Это последняя выдумка Байрона Тромбо, который построил этот курорт – ну, так писали в «Пипл». Вот я и стала чем-то вроде «Мисс Иллинойс» – хотя, я перестала быть «мисс» еще в середине шестидесятых. Но самое странное, что все выигравшие, кроме меня, отказались ехать. Они взяли выигрыш деньгами, а мне эти подонки из «Пипл» ничего не рассказали.

– Не рассказали о чем? – уточнила Элеонора, заранее догадываясь об ответе.

Корди Штумпф покачала головой:

– Вы разве не слышали, что здесь пропали шесть человек? Говорят, на самом деле их больше, но Тромбо и его люди замалчивают факты. Про это писали еще в «Инквайрере». «Туристы исчезают в самом дорогостоящем курорте, построенном на древних гавайских костях». Как-то так.

Дорога стала прямее, хотя и продолжала подниматься в гору. Долина разошлась, но по сторонам ее все еще стояли, как исполинские стражи, громады Мауна-Лоа и Мауна-Ки.

– Я тоже что-то про это читала. – Элеонора почувствовала себя лгуньей. Она собрала обстоятельную коллекцию вырезок о тех пропажах, включая и довольно-таки неуклюжую, претенциозную статью из «Нэшнл инквайрер». – Вас это беспокоит?

Корди опять рассмеялась:

– Что именно? Что курорт выстроен на старом кладбище и привидения по ночам лапают туристов? Я пересмотрела на эту тему кучу фильмов, от «Полтергейста» до какого-нибудь там кормановского «Заколдованного замка». Мои ребята вечно таскали кассеты с этой пакостью в дом.

– У вас правда шесть сыновей? – ухватилась Элеонора за новую тему. – Сколько им?

– Старшему – двадцать девять лет, – сообщила Корди. – В сентябре будет тридцать. Младшему – девятнадцать. А сколько лет вашим? – Обычно волосы на затылке Элеоноры вставали дыбом от высокомерия людей, задающих такие вопросы, считающих, что семья – дело нехитрое, чуть ли не само собой разумеющееся. Но в Корди Штумпф было нечто такое, что отваживало всякое недовольство. Она говорила так же, как действовала, – размашисто, порой грубо, но безо всяких задних мыслей.

– У меня нет детей. И мужа нет.

– И не было? – уточнила Корди.

– И не было. Я преподаватель, и работа отнимает у меня много времени. К тому же я люблю путешествия.

– Преподаватель? – Корди, казалось, чуть сдвинулась на сиденье, чтобы разглядеть Элеонору получше. Дождь кончился, и высохшие дворники неприятно скрипели. – В школе мне не очень-то везло с учителями, но я думаю, вы преподаете в колледже. История?

Элеонора кивнула, чуть вздрогнув.

– А на каком периоде вы специализируетесь? – В голосе Корди звучал неподдельный интерес, и это удивило еще больше. Обычно люди реагировали на манер коммивояжера в самолете – с равнодушием, если не с пренебрежением.

– В основном преподаю и изучаю духовную культуру Просвещения. – Элеонора повысила голос, пытаясь перекричать гудение мотора джипа. – Восемнадцатый век.

Корди Штумпф, очевидно поставившая целью ее удивить, кивнула:

– Руссо, Дидро, Вольтер – вся эта братия?

– В точку. – Элеоноре вспомнилось, как тетя Бини учила ее треть века назад: «Нельзя недооценивать людей». – Вы читали… я имею в виду, вы знаете их произведения?

Корди рассмеялась еще громче:

– Дорогуша, меня хватает только на колонку юмора, пока сижу на толчке. Увы, моя славная Элеонора, я их знаю, но, конечно же, не читала. Просто Барт, мой второй муж, чуть сдвинут на саморазвитии, вот и решил выписывать Британскую энциклопедию. Получил целую кучу других книг в подарок… серия «Великие классики», наверняка знаете такую?

– Знаю, – откликнулась Элеонора.

– Это такой набор как-бы-важных книжиц для людей, которые стыдятся того, что-де недостаточно образованны. В каждом томе «Великих классиков» есть приложение – там, на последних страницах, – где есть что-то типа временной шкалы и указателя. С Вольтером и всеми остальными. Там написано, когда они родились, когда умерли. Помню, как-то раз я даже помогала Говарду написать курсовую работу – со ссылкой на эти приложения.

Элеонора опять кивнула, вспомнив, что еще ей говорила тетя Бини треть века назад: «Переоценивать людей тоже не стоит».

Внезапно Конная Тропа резко пошла под уклон, и открылась панорама западного побережья Большого острова. На западе в сизой дымке расстилался Тихий океан. Элеоноре показалось, что на севере она видит какие-то странные сполохи – на порядочном отдалении.

Они подъехали к развилке. Указатель с надписью «Ваймеа» был обращен к северу.

– Что ж, – сказала Корди Штумпф, – нам на юг.

На побережье было намного теплее, небо над головой радовало отсутствием хмурых туч. Элеонора поняла, какой жуткий холод стоял на Конной Тропе, с ледяными пассатами и хлещущим по лицу дождем. Воздух стал гуще и теплее с тех пор, как они свернули на шоссе 19 на повороте на Вайколу и проехали вдоль прибрежной дороги мимо рассеянных огней первых домов. Здесь вернулось ощущение пребывания в тропиках: запах соли, гнили океана, духота, от которого волосы Элеоноры прилипли к голове, и слабый рокот прибоя, едва перекрывавший шорох шин и шум мотора.

Движение на дороге в этот час почти отсутствовало, но даже редкие машины после безлюдья Конной Тропы казались прелестями цивилизации. Элеонора думала, что район этот заселен куда плотнее, но, кроме огней Ваймеа в тридцати милях от них и редких домов Вайколоа, ничего иного было не видать. Прожекторы освещали границы лавовых полей, и, подъехав ближе, путешественницы начали различать надписи. Слова и целые предложения были выложены белыми коралловыми обломками на черной лаве; попадались и граффити – в основном обычные подростковые излияния: «ДОН И ЕГО ДЕТКА», «ПАУЛА ПЛЮС МАРК РАВНО ЛЮБОФЬ», «С ПРИВЕТОМ ОТ ТЕРРИ». Ни одной непристойности – как будто морской воздух дисциплинировал желающих высказаться, – зато в достатке всяких приветствий: «АЛОХА, ТАРА! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, ГЛЕН И МАРСИ!», «ДЭВИД Д. ПРИВЕТСТВУЕТ ДОНА И ПЭТТИ», «MAHALO КЛУБУ ЛЮБИТЕЛЕЙ!». Элеонора вдруг поняла, что выискивает здесь собственное имя, ожидая какого-то жеста расположения от этих тропических краев.

Сами курорты оставались вне поля зрения, со стороны шоссе давая о себе знать лишь отблесками фонарей, запертыми воротами и тропками, протоптанными к морю по залежам лавы. Углубляясь на юг, джип миновал «Hyatt Regency Waikoloa», куда направлялся агент, продающий электронные игры; затем далекие огни клуба «Royal Waikoloan», клуб «Aston Bay», десять миль пустого шоссе – и вот показался купающийся в искусственном свете поселок Кона. А вот и аэропорт Кихол напомнил о себе яркими прожекторами взлетно-посадочных полос, протянувшими снопы света к подбрюшью неба.

– Самолеты садятся, – заметила Корди Штумпф.

Элеонора, погруженная в свои мысли, начисто забыла о ее присутствии и, услышав ее голос, едва не подпрыгнула.

– Должно быть, аэропорт уже открыли, – сказала она, поглядев на звезды вверху. – Наверное, пепел отнесло к югу.

– Или в этом самолете летят пассажиры поважнее нас, – усмехнулась Корди. – Ради важных дяденек можно и поступиться правилами.

И снова Элеонора не нашлась с ответом – ей сложно было уловить настроение в тоне попутчицы и поддержать разговор в комфортном русле. В нескольких милях от аэропорта на западе открывался вид на Калуа-Кона. Въехав в мелкий городок, она нашла всего одну бензоколонку, на которой, к ее удивлению, не оказалось самообслуживания. Заспанный рабочий залил ей бак, и она еще больше изумилась, когда он сообщил ей, что уже полночь. На то, чтобы проехать восемьдесят миль от Хило, у нее ушло почти три часа.

– Далеко отсюда до Мауна-Пеле? – спросила она гавайца, почти ожидая, что в ответ он бросит что-нибудь вроде: «Держитесь подальше от тех мест» – как в старом ужастике студии «Хаммер».

Вместо этого рабочий колонки буркнул, даже не отрываясь от помпы:

– Двадцать две мили. С вас семь пятьдесят пять.

За Коной дорога стала более коварной. Скалы круто обрывались к морю, небо снова заволокли тучи.

– Иисус всемогущий, – Корди вздохнула, – до райского уголка хрен доберешься.

– Может, стоило нам остаться в Хило с остальными? – спросила Элеонора, борясь с накатывающей то и дело сонливостью. – Пускай бы они отвезли нас завтра. – Она поглядела на часы. – Ну, уже сегодня.

Корди покачала головой в темноте:

– Вот еще! Мне полагается семь дней и шесть ночей, включая сегодняшнюю, и я не собираюсь ее терять.

Элеонора невольно улыбнулась. К востоку, где в тумане угадывалась Мауна-Лоа, тянулись пологие холмы. За тучами едва просвечивало оранжевое зарево извержения. К югу от Коны, казалось, не лежало ничего, кроме скалистых отрогов и лавовых полей. Даже выложенные кораллами надписи исчезли, сделав поля ауа темнее и мрачнее.

Она проверила одометр на заправке, и через немногим менее восемнадцати миль дорога отошла от утесов и забрала на милю или две дальше вглубь суши. Если не обращать внимания на белую центральную полосу и светоотражатели на столбах у обочины, черный асфальт шоссе казался почти неотличим от черной лавы в луче фар. Ощущение попадания в окаменевшую пустыню становилось все сильнее.

– Здесь не совсем похоже на Средний Запад, не так ли? – заметила Элеонора своей пассажирке. Ей больше всего на свете хотелось снова услышать звуки голосов. От усталости и напряжения после долгой поездки голова ужасно разнылась – и теперь боль вальяжно разгуливала туда-сюда, от затылка ко лбу и обратно.

– Во всяком случае, не так, как в той части Иллинойса, которую я знаю, – согласилась Корди Штумпф. – И не так, как в Огайо. Хотя у вас в Оберлине очень мило.

– Ты была там раньше?

– У джентльмена, за которым я была замужем до покойного мистера Штумпфа, были там какие-то дела с колледжем. Когда он сбежал с одной мышью из Лас-Вегаса – Лестер то есть; мистер Штумпф был слишком уж религиозен, чтобы даже поехать в Лас-Вегас, – я взяла на себя управление его делом в Огайо. И тогда тоже пришлось вас навестить.

– А что у него было за дело? – спросила Элеонора, снова удивляясь. Она-то думала, что миссис Штумпф – простая домохозяйка.

– Вывоз отходов, – ответила Корди. – Эй, там наверху что-то есть.

«Что-то» оказалось воротами, каменной стеной и будкой в виде бамбуковой хижины, освещенной парой газовых фонарей. Большие медные буквы на каменной стене – стилистически нечто среднее между вывеской «Парка Юрского периода» и надписями из заставки «Флинтстоунов» – складывались в надпись МАУНА-ПЕЛЕ.

Элеонора поймала себя на том, что невольно вздохнула с облегчением.

– Прибыли! – Корди откинулась на сиденье и заправила спутанные волосы за уши.

Из будки, от которой к воротам тянулась толстая цепь, вышел заспанный охранник.

– Алоха, – сказал он, явно удивившись при виде двух женщин. – Чем могу служить?

– У нас заказаны места в Мауна-Пеле. – Элеонора поглядела на часы: уже перевалило за полпервого ночи.

Охранник кивнул и достал из кармана какой-то список:

– Ваши фамилии, пожалуйста.

Элеонора назвалась и представила ему Корди – со странным чувством, будто она и эта лунолицая незнакомка в промокшем легком платье в цветочек, с мозолистыми руками и уймой отпрысков являются давними подругами, путешествующими на пару. Наверное, таким вот ложным дежавю на ней сказывалось утомление последних часов. Элеонора очень любила поездки, но всегда плохо спала в ночь перед тем, как оставить дом.

– Добро пожаловать, – сказал охранник, сверившись со списком. – Мы думали, что все, кто прилетел вечером, остались в Хило. – Он снял с ворот цепь, которая с лязгом упала на асфальт. – Езжайте по этой дороге. Она не очень хорошая из-за строительных работ, но ближе к Гранд-Хале ехать станет полегче. Никуда не сворачивайте… а, впрочем, в худшем случае вы упретесь в строительную лачугу. Машину можете оставить в порт-кошере – это в двух милях отсюда. Ее отгонят на парковку.

– А что такое Гранд-Хале? – уточнила Корди, выглянув в проем между передними сиденьями.

Охранник улыбнулся:

– «Хале» означает «дом». В Мауна-Пеле двести обычных хале – это как бамбуковые хижины, только комфортабельнее, – но Гранд-Хале – это семиэтажное здание с магазинами, ресторанами и конференц-залом. Там больше трехсот комнат.

– Спасибо, – сказала Элеонора. – Mahalo.

Охранник кивнул и отошел в сторону, давая им заехать. В зеркало Элеонора увидела, как он снова отгораживает проезд цепью.

– А что за вещь этот «порт-кошер»? – задала Корди новый вопрос.

С трехлетнего возраста Элеонорой овладел преувеличенный страх, что она может задать якобы глупый вопрос; поэтому она повадилась искать сведения обо всем, что только интересует, в книгах с самых ранних лет, боясь обнажить пробелы в каких бы то ни было знаниях перед посторонними. Убийственная прямота Корди очаровала и восхитила ее.

– Это крытая секция у входа, – объяснила Элеонора. – Обычно ее размещают прямо на подъездной дорожке. В тропиках так удобнее.

Корди кивнула:

– Поняла. Как навес для машин, только через него можно насквозь проехать.

Подъездная дорога к отелю оказалась в худшем состоянии, чем даже Конная Тропа. Джип подпрыгивал на выбоинах, и Элеоноре пришлось сосредоточиться на том, чтобы не задевать лаву по обеим сторонам дороги. Впереди то и дело проскакивал то ухаб, то провал – она даже задумалась, не положили ли здесь покрытие прямо поверх лавовой породы. У отворота показались силуэты припаркованных бульдозеров, и дважды на глаза ей попались бараки рабочих, огороженные наспех сколоченными заборами и желто-черными лентами.

– Довольно паршивенькое начало – как для впечатлений от одного из самых дорогих курортных отелей в мире, – заметила Элеонора.

– А сколько они берут в день за номер – ну, то есть за хале? – спросила Корди.

– Мой стоит где-то пятьсот долларов с небольшим за ночь. Включая завтрак.

– Да за такие деньги можно вымостить хренов проезд золотом! – гневно воскликнула солдатская мать.

Через добрых полтора километра дорога стала шире и лучше. В какой-то момент она разделилась на две полосы. Живая изгородь из лиловых бугенвиллей пошла параллельно подъездному пути, тщательно озелененная клумба из тропических цветов и папоротников раскинулась посередине; газовые фонари, отстоящие один от другого на десяток ярдов, вычерчивали своим светом путь через пальмовый оазис. Элеонора заметила извилистую тропу, идущую через просторное поле для гольфа. Невидимые форсунки для полива газона зашипели на джип, пахнуло мокрой травой и землей. Электрический свет появился уже за следующим поворотом.

Толстая женщина в бутафорской юбке из лиан вышла из-под порт-кошера, чтобы поприветствовать Элеонору и ее пассажирку гирляндами цветов и проводить их в лобби. «Гранд-Хале» было выстроено в форме гигантской туземной хижины с травяной крышей и чем-то напоминал диснеевский аттракцион – с частными верандами для каждого номера и каскадами цветущих растений, свисающими с каждого балкона, как будто ландшафтные дизайнеры пытались воссоздать здесь висячие сады Семирамиды.

Элеонора выбралась из джипа еле живая; спина у нее болела, голова раскалывалась. Запах цветов наплывал откуда-то издалека, как сквозь туман. Она прошла вслед за Корди и женщиной в туземной юбке, представившейся как Калани, в просторное лобби, где вход охраняли две золоченые статуи Будды. В атриуме, в клетях высотой метров под десять каждая, спали цветастые экзотические птицы; за окнами шуршали пальмы в таинственном свете фонарей. Элеонору попросили расписаться в регистрационном журнале постояльцев, вбили в базу номер ее кредитной карты. От Корди формальностей не потребовалось – она просто выслушала поздравления с замечательным выигрышем от Калани и коротышки с напомаженными черными волосами, выскочившего из-за стойки, будто черт из табакерки. На нем были гавайская рубашка и белые брюки, и улыбался он так же широко, как Калани.

Элеонора распрощалась с Корди, которую повели к лифту – очевидно, почетные гости жили в Гранд-Хале, – после чего мужчина вывел ее на террасу. Там она увидела, что Гранд-Хале возведен на склоне холма, обращенного к морю; терраса обрывалась где-то в тридцати футах от земли. Портье свел ее вниз по лестнице к электрокару, в котором уже лежала ее сумка.

– Вы остановились в Таитянском хале, в двадцать девятом номере? – уточнил у нее мужчина. Элеонора поглядела на свой ключ, но, как оказалось, вопрос был риторическим. – Там очень хорошо. И красиво. Шум главного корпуса вас не потревожит.

Элеонора оглянулась на «Гранд-Хале», пока они катили по узкой асфальтовой дорожке между пальмами. В главном корпусе гостиничного комплекса было темно, лишь в нескольких номерах можно было углядеть бледное свечение за занавесками. Факелы, треща и бросаясь искрами, мерцали на ночном ветру. Элеонора и представить себе не могла, что сегодня вечером в отеле будет много народу – или что Гранд-Хале когда-нибудь будет занят от первого до последнего номера.

Они спустились вниз по холму, мимо тропических зарослей, от благоухания которых у нее еще больше разболелась голова, проехали по узким мостикам через лагуны – оттуда были видны океан и белые гребешки волн – и вернулись к пальмовым зарослям. Элеонора увидала среди деревьев миниатюрные хижины футов десяти высотой, тускло освещенные электрическими лампами, укрытыми в листве. Здесь факелов по какой-то причине не стояло – возможно, номера были подготовлены для встречи христианской делегации, да только та так и не прибыла.

Элеонора со странной уверенностью поняла, что в большинстве этих хале так же пусто, как и в Большом. Темень повсюду, и весь обширный комплекс, кажется, опустел, за исключением персонала и ночных рабочих там, на островке света, образованном приемным залом, атриумом и террасой. Электрокар объехал еще одну небольшую лагуну, свернул влево и встал перед укрепленным на возвышении хале, к двери которого вели несколько каменных ступенек.

– Таити, номер двадцать девять, – объявил провожатый. Подхватив ее саквояж, он поднялся по ступенькам и открыл дверь.

Элеонора вошла в хале, засыпая на ходу. В домике было довольно тесно – маленький холл вел в открытую ванную, рядом с которой разместились такие же представленные всем ветрам гостиная и спальня. Огромная кровать была покрыта ярким вышитым балдахином, по углам горели две лампы. Под высоким потолком медленно вращались лопасти аж целых двух вентиляторов. Элеонора увидела крытую веранду за плетеными дверями внутреннего дворика и услышала, как там булькает циркуляционный насос ее личной гидромассажной ванны.

– Красиво тут, – повторил ее провожатый с еле уловимой вопрошающей интонацией.

– Очень. – Она кивнула, и мужчина улыбнулся ей:

– Меня зовут Роб. Если у вас будут какие-то пожелания, скажите мне или любому из наших сотрудников. Завтрак сервируют на террасе Большого с семи утра до одиннадцати тридцати. Впрочем, здесь все написано. – Он показал на толстую стопку информационных брошюр на прикроватном столике Элеоноры. – У нас нет значков «Не беспокоить», но в случае чего можете выставить на крыльцо вот этот кокосовый орех, и никто к вам не войдет. – Он показал ей кокос с вулканической эмблемой Мауна-Пеле. – Алоха!

«Чаевые», – подумала сонно Элеонора, протягивая руку к сумочке; нашла там только мятую десятку, но, едва только повернулась, Роба уже и след простыл. Снаружи донеслось гудение уезжающего электрокара, но вскоре растворилось и оно. Она недолго изучала холл, включая и выключая свет в разных местах, затем убедилась, что складные двери в задней части хижины и единственная парадная дверь спереди заперты; после всего – присела на краешек кровати, слишком уставшая, чтобы распаковать вещи или раздеться.

Элеонора еще сидела там, в полудреме вспоминая Конную Тропу и продирающихся сквозь заросли бронированных «бони-эмов», когда что-то или кто-то аккурат за ее окном вдруг разразилось оглушительным криком.

Глава 6

Пока я готовлюсь ко сну, в тихой ночи раздается успокаивающий голос, и, как бы близко ни была эта скала в океане к краю света, я узнаю знакомую мелодию из дома. Но слова просто не подходят: «Waikiki lantoni oe Kaa booly wawhoo» – в примерном переводе это означает: «Когда мы маршем пройдем по Джорджии».
Марк Твен. Письма с Сандвичевых островов

Из дневника тетушки Киндер

7 июня 1866 года, Хило, Гавайи

Наш мистер Клеменс становится все несноснее с каждым днем!

Двухдневную поездку из Гонолулу на Гавайи можно по праву назвать одним из самых неприятных событий в моей жизни. Стоило нам выйти в открытое море, как «Бумеранг», старый корабль тоннажем в три сотни тон, начал крениться и перекатываться, как тут принято говорить, «с корыта на гребень да с гребня на корыто». Пассажирам оставалось лишь спасаться в обманчивом уединении своих кают; «обманчивом» – в силу того, что эти каюты спального отсека были лишь тонкими перегородками отделены друг от друга и от «салона», где все, волею судьбы оказавшиеся вместе, гавайцы и китайцы, британские леди и ковбои-паниоло[8], ели, пили, вели беседы на разных языках и играли в карты.

После моей уже описанной словесной победы над докучливым мистером Клеменсом я спустилась в свою мрачную каюту, где прямо на постели меня ожидали два таракана. Я уже писала о том, что боюсь тараканов больше, чем медведей гризли и кугуаров, но стоит добавить, что это были необычные тараканы – у чудовищ размером с омара были красные глаза и усы, на которые можно было повесить шляпку и зонтик, и еще вполне осталось бы место для шарфа.

Кроме этого, со всех сторон раздавались неделикатные звуки, с которыми мучимые морской болезнью пассажиры извергали из себя обильные завтраки, съеденные в Гонолулу, и храп менее чувствительных пассажиров, вповалку возлежащих вдоль стены «салона». Миссис Уиндвуд закинула ногу на голову одному из спящих, и я только потом увидела, что это был губернатор Мауи.

Осторожно поглядывая на тараканов, которые, похоже, расположились на моей кровати надолго, я опять отступила к верхнему деку и нашла себе местечко около транца. Оказалось, что мистер Клеменс тоже собирается провести путешествие на палубе, «где только и можно дышать», и таким образом мы снова оказались вместе. Несколько часов, пока усталость не разогнала нас по углам, мы говорили о разных и зачастую не связанных вещах. Похоже, корреспондент удивился, найдя в моем лице благодарную слушательницу и рассказчицу. Конечно, меня продолжали раздражать его вульгарные манеры и привычка курить дешевые сигары, но в долгом путешествии по Дикому Западу я почти привыкла к чужой невоспитанности. Признаюсь, беседа с корреспондентом несколько отвлекла мои разум и желудок от опасностей, ждущих в постели, и от качки, сотрясавшей «Бумеранг». Когда я упомянула о своем отвращении к тараканам, мистер Клеменс признался, что они были одной из причин его пребывания на палубе.

– Мои, – сказал он, – величиной с лист персикового дерева, с бешеными глазами и усами, которым и Максим Горький бы позавидовал. Они скрежещут жвалами и выглядят так, будто вот-вот на тебя накинутся.

Я описала ему омароподобных тварей, притязавших на мою подушку.

– Я пыталась прогнать их зонтиком, но они отобрали его у меня и соорудили из него палатку, – заявила я со смехом.

– Хорошо, что вы отказались от дальнейшей битвы, – сказал Клеменс. – Слыхал от надежных свидетелей, что эти твари часто начисто сгрызают ногти на ногах у спящих матросов. Вот почему я лучше проведу ночь здесь, и пусть хоть трижды идет дождь!

За подобной бессмысленной болтовней мы и провели весь вечер.

В пять утра корабль прибыл в Лахайну, самое большое селение на Зеленом острове Мауи, и мистер Клеменс одним из немногих выразил желание сойти на берег. На наше с ним несчастье, капитан «Бумеранга» распорядился отправить только ряд припасов, и ему только и осталось, что стоять на палубе да развлекать меня рассказами о своем визите на этот насквозь пропахший сандалом остров три месяца назад.

Мы покинули Мауи в самом начале дня и сразу обнаружили, что пролив между этим островом и его старшим братом на юге опаснее для плавания, чем все воды, которыми мы плыли ранее. Сам переход занял менее шести часов, но большинству наших попутчиков он, верно, показался многим дольше, потому что, прежде чем мы достигли прибрежных вод острова Гавайи, некоторые из них молились, чтобы смерть избавила их от жесточайшей качки. Мистер Клеменс, как и я сохранявший относительную бодрость, признался со своим неподражаемым остроумием, что «вытошнил свое», трудясь штурманом на Миссисипи еще до войны. Я спросила, зачем он сменил это ремесло на журналистику; облокотившись о перила и закурив очередную смердящую сигару, мистер Клеменс ответил мне с легким блеском в глазах:

– Мне очень не хотелось этого делать, мисс Стюарт. Я имею в виду, приобщаться к литературной жизни. Я пытался найти честную работу, и пусть Провидение обратит меня в методиста, ежели я не занят этими поисками до сих пор. Я много перепробовал, много где потерпел крах – и в итоге поддался искушению зарабатывать себе на жизнь не работая.

Закрыв глаза на его ребяческий пафос, я спросила:

– Но вы скучаете по тем временам, когда были штурманом, мистер Клеменс?

Вместо того чтобы ответить очередным памфлетом, рыжий борзописец вдруг обратил взор вдаль, поверх океанической глади, будто увидев что-то вдали, одному лишь ему доступное. Впервые он предстал передо мной в столь серьезном умонастроении.

– Я любил это ремесло так, как, возможно, никогда не полюблю другую вещь или даже другого человека, – сказал он, и на сей раз – без капли пафоса. – На воде я был до того свободен, что трудно было поверить, будто жизнь человеческая может быть в такой мере исполнена воли. Я ни с кем не советовался, ни от кого не получал приказов и был так свободен, как иным в этой горькой юдоли остается только мечтать.

Несколько удивленная таким серьезным ответом, я уточнила:

– Ваши воды были такими же живописными, как наш бурный Тихий океан?

Мистер Клеменс улучил момент затянуться ядовитым дымом.

– Мои первые дни на тех водах напоминали прогулки по Лувру, мисс Стюарт. Всюду мне попадались на глаза негаданные проявленья красоты – и едва ли я был к такому готов. Но по мере освоения штурманского искусства эта краса для меня увядала.

– Стала привычной? – предположила я.

– Нет, – сказал мистер Клеменс, щелчком посылая окурок в волны. – Просто я стал слишком хорошо понимать морской язык.

Я непонимающе посмотрела на него и повернула свой зонтик.

Мистер Клеменс снова улыбнулся своей мальчишеской улыбкой.

– Воды похожи на книгу, мисс Стюарт. Ходя вверх и вниз по течению, я словно бы читал какой-то очень древний, но недавно обнаруженный-таки свиток, писанный на языке мертвом, давно уж позабытом. По мере того как я изучал этот язык – наречие коварных плавучих бревен, скрытых обрывистых рифов и лесистых берегов, запомнившихся теперь не из-за их красоты, а лишь как напоминания о необходимости искать безопасное русло, – по мере того как эта чудесная книга раскрывала мне свои секреты, естественная красота вод, их безмолвие на рассвете… все это тоже раскрывалось – и меркло, как если бы тайна не могла соседствовать с изначальным великолепием, будучи раскрытой.

Признаюсь, внезапное превращение джентльмена из грубой акулы острого пера в разочарованного поэта заставило меня на мгновение замолчать. Не исключаю, мистер Клеменс заметил это – или был смущен полетом своей фантазии, потому что он выудил еще одну сигару и взмахнул ею, как волшебной палочкой.

– В любом случае, мисс Стюарт, вода воде рознь. Вот ходишь по реке – вроде опасно очень: пароходы старые, того и гляди котел рванет или мель вспорет брюхо… но все ж никогда речной ток не пробудит у человеческого организма охоту вывернуться наизнанку, как это удалось этому океанскому течению в случае с нашими бедными попутчиками.

После этого я оставила мистера Клеменса и вступила в жаркие дебаты с Томасом Лайманом, мистером Вендтом и пожилым преподобным Хаймарком. Говорили о пользе и вреде миссионерской политики, о ее влиянии на острова. Мистер Вендт и мистер Лайман придерживались модных в настоящее время взглядов, обвиняя сотрудников миссий во всех смертных грехах, в то время как преподобный придерживался более традиционной точки зрения – нюхая табак, он твердил, что местные жители были язычниками, приносящими в жертву младенцев, до того, как его отец и друзья отчие принесли дикарям благую весть и цивилизацию поколение назад. Когда дискуссия зашла в тупик, я невольно подумала, что сказал бы по этому поводу мистер Клеменс – но он устроился на матрасе в тени и провел самые жаркие часы тропического дня в чертогах Морфея.

Ближе к вечеру мы увидели Гавайи, но облака скрывали все, кроме вершин двух могучих вулканов, которые, казалось, сверкали белизной от снега. Одной мысли о снеге в таких широтах было достаточно, чтобы у меня закружилась голова, и в тот момент я решила нарушить обещания всем моим друзьям-миссионерам в Гонолулу, заставившим меня поклясться, что я не буду пытаться достичь вершины Мауна-Лоа или родственного ей вулкана.

Было уже темно, когда мы причалили к Кавайхае на северо-западном побережье Гавайев. Снова состоялся скоротечный обмен почтой и грузом, и после мы возобновили ход, одолев пролив, отделяющий Мауи от самой северной точки Гавайев. Здесь, хотя небо было безоблачным, а звезды – ярче, чем я когда-либо видела, за исключением моих экскурсий на самые высокие пики Скалистых гор, море было более бурным, чем раньше, превращая салон в круг ада для страждущих душ. В ту ночь не случилось палубных бесед с мистером Клеменсом или с кем-либо еще; я заняла матрас возле вентилятора и провела следующие семь часов цепляясь за тросы и латунные кронштейны, чтобы не скатиться с палубы. Время от времени выныривая из забытья, я обнаруживала, что матрас вместе со мной все же отползал к перилам, но возвращался на прежнее место, стоило судну выправить курс. Я начала понимать, за что корабль наш удостоился названия «Бумеранг».

Но вот встало солнце, одаряя нас радугой и теплом, и море успокоилось, словно бы разглаженное незримой рукой. Теперь северо-восточный берег лежал перед нами будто бы на ладони, разительно отличаясь от укрытого черной лавой северо-западного побратима, виденного нами накануне в сумерках. Здесь все сияло миллионами оттенков зелени – от изумрудного до сельдерейного, – а вдали возвышались зубчатые скалы, тоже все в поросли, непонятно как закрепившейся на почти вертикальных отвесах. Здесь открывался вид и на зеленые долины, украшенные редкими небольшими пляжами, посверкивающими белым или черным цветом под зелеными скалами, оттененными кажущейся нескончаемой чередой водопадов, совершенно свободно низвергавшихся с высоты в тысячу футов и более – от джунглей на вершинах неприступных утесов к скальным бассейнам и бьющим из земли внизу гейзерам.

И повсюду вдоль этого впечатляющего участка береговой линии грохотал прибой, звучавший, как заверил меня преподобный Хаймарк, точь-в-точь как артиллерийское эхо отшумевшей недавно войны. В некоторых местах могучие буруны взрывались в пещерах и расщелинах в скалах, разлетаясь высоко брызгами и обрушивая мелкую морось на серые скалы и притулившиеся на них папоротники.

На протяжении почти тридцати миль, если не дольше, вдоль северного побережья мы любовались этим великолепием, не наблюдая никаких признаков человеческого жилья, за исключением разве что нескольких местных церквей, построенных из травы на полянах у края утеса, но примерно в десяти милях от Хило мы увидели первые сахарные плантации – еще более зеленые, чем вся зелень, попавшаяся раньше. С этим бездумным великолепием природы контрастировали аккуратные белые домики с печными трубами, из которых шел дым. Жилья и плантаций становилось все больше, и местность обретала отчетливый «долинный» характер, напомнив мне в конце концов такие привычные берега Новой Англии. Совсем скоро наша цель, Хило, наконец-то была достигнута.

С того момента, как мы вошли в бухту в форме полумесяца, я увидела, что Хило – настоящий тихоокеанский рай, на который не могут смотреть без зависти недогорода наподобие Гонолулу. Благодаря влажному климату и прекрасной плодородной почве город буквально тонул в зелени. Повсюду произрастали высокие кокосовые пальмы, пандановые и хлебные древа, тысячи других видов растений, которые вместе с вездесущими лианами совершенно скрывали от глаз здания. Здесь шум прибоя был не артиллерийской канонадой, а скорее нежным хором детских голосов, под который весь полог зелени над исполинами-домами и травяными хижинами, казалось, раскачивался в такт напеву матери-природы. Казалось, что наш корабль и все его пассажиры, настрадавшиеся за последние два дня от болезней и насекомых, вдруг перенеслись паломниками в сияющее предместье рая.

Это был волнующий момент, и он мог бы заставить меня поверить в совершенство, если бы в этот миг невозможный мистер Клеменс не чиркнул спичкой о подошву сапога и не отчеканил сухо:

– Эти деревья похожи на стаю кур, в которую попала молния, вы не находите?

– Нет, – ответила я как можно более холодно, все еще пытаясь сохранить в себе то лучезарное сияние величия, коим вход в залив одаривал всякую действительно разумную душу.

– А эти травяные хижины, – продолжал мистер Клеменс, – кажутся лохматыми, словно их каркасы обернули в медвежьи шкуры.

Я не ответила, надеясь, что в молчании он расслышит мое несогласие. Но рыжий невежа, не смутившись, выпустил очередной клуб ядовитого дыма, совершенно заслонив мне обзор.

– Черепов не видно, – добавил он, – а ведь еще недавно старый-недобрый Камехамеха и его послушники приносили на этом берегу пленников в жертву и украшали их головами стены храмов.

Я раскрыла зонтик и отвернулась, не желая больше слушать этот вздор. Не успела я отступить к борту, где собрались мои спутники, как услышала – Клеменс пробормотал будто про себя:

– Какой стыд – цивилизовать эти места! Не на что будет туристам смотреть.

Глава 7

Если взгрустнул, ставь винил под иголку —
И никому не дай сбить тебя с толку:
Просто качайся под ритмы а-хула,
Не огорчайся, танцуй в ритме хула,
Смех и веселье, прекрасный союз —
Вот чем тебя наградит хула-блюз!
Популярный хит 1930-х годов

Над отелем «Мауна-Пеле» цвела ясная алая зорька. Солнечный свет осветил южную оконечность вулкана и тысячи пальмовых ветвей в зеленом рельефе, а легкий ветерок унес шлейф пепла далеко на юг, сливая небо над отелем с безупречным голубым куполом; море было спокойным, прибой лишь слегка плескался о белый песчаный пляж. Байрону Тромбо, впрочем, было на это все плевать.

Японцы прибыли вовремя прошлой ночью – аэропорт открылся ровно настолько, чтобы их самолет сел через час после «Гольфстрима» Тромбо, – и круиз на лимузине, равно как и краткий прием в Мауна-Пеле, прошел по плану. Мистер Хироши Сато и его свита разместились в княжеских апартаментах «Гранд-Хале», комплексе пентхаусов лишь слегка менее роскошном, чем президентские апартаменты самого Тромбо. Все члены группы Сато вскоре отправились на боковую под предлогом «синдрома смены часовых поясов», хотя на самом деле это не было проблемой в путешествиях с востока на запад. Из-за позднего часа курорт казался скорее обыкновенно тихим, нежели подозрительно пустым. Тромбо расставил своих людей из службы безопасности в три ряда вокруг апартаментов японской делегации; когда наступило утро, менеджер Стивен Риделл Картер сообщил, что трое автодилеров из Нью-Джерси так и не были обнаружены, но, по крайней мере, больше никто, похоже, не исчез за ночь.

Байрона Тромбо это не то чтобы обрадовало.

– Огласи распорядок, – потребовал он у Уилла Брайанта. – Первая встреча – завтрак?

– Так точно, – отозвался референт. – Встречаемся на террасе, обмениваемся с Сато любезностями и презентами. Далее следует краткая экскурсия по окрестностям, ну а потом вы с Сато идете играть в гольф, пока делегации согласовывают предварительные цифры.

– Делегации? – Бизнесмен нахмурился над чашкой кофе. Всем было известно, что Байрон Тромбо лично ведет переговоры после стадии подачи заявки. С японцами сей нюанс был обговорен еще несколько недель назад.

– Ваша делегация – это я, – пояснил с улыбкой Брайант. На нем был легкий светло-серый костюм от Перри Эллиса; длинные волосы референта, единственное отступление от делового стиля, были собраны в аккуратные дреды.

– За день-другой нам тут надо все закруглить, – сказал Тромбо, пропуская мимо ушей комментарий Уилла. На нем было то же, что и в любой визит на Мауна-Пеле, – яркая рубаха-гавайка, выцветшие шорты и кроссовки. Он знал, что молодой и прогрессивный Сато тоже будет одет небрежно, в костюм для гольфа, а вот семи-восьми его советникам предстоит попотеть в классических черных тройках. В подобных рандеву небрежность гардероба с ходу заявляла о высочайшем статусе.

Уилл Брайант покачал головой:

– Переговоры предстоят щекотливые…

– Они станут в сто раз щекотливее, если кого-нибудь из япошек за это время грохнут,– заметил Тромбо.– Мы должны закончить дело сегодня или завтра, дать Сато поиграть в гольф и отправить всех обратно, пока чернила на договоре еще не обсохли. Capisce?[9]

– Si[10]. – Уилл Брайант перетасовал документы и контракты, сложил их в аккуратную стопку, стопку убрал в папку, папку сунул в портфель из телячьей кожи. – Можно начать турниры?

Байрон Тромбо пренебрежительно хмыкнул и, кивнув, встал.

Элеонору разбудило громкое пение птиц. На мгновение сбитая с толку, она села в постели, потом заметила яркий свет, льющийся сквозь ставни, отражающийся от тысячи пальмовых ветвей, почувствовала бархатный теплый воздух на своей коже, вняла запаху цветов и тихому шелесту прибоя.

– Мауна-Пеле, – прошептала она.

Ей вспомнился крик, прозвучавший за окном среди ночи. Элеонора ничего не смогла разглядеть на улице в темноте, поэтому, когда нечеловеческие вопли возобновились, она огляделась в поисках чего-то тяжелого – но нашла в гардеробе у двери только сложенный пляжный зонт. Перехватив его покрепче, она отперла дверь; крики доносились из кустов на тропе к хале. Элеонора ждала почти целую минуту, прежде чем наконец оттуда вышел павлин, осторожно переставляя лапы – будто шаги причиняли ему боль. Вскрикнув еще раз, он нелепо заковылял по дорожке.

– Добро пожаловать в рай, – пробормотала Элеонора. Она и раньше сталкивалась с павлинами, однажды даже разбила палатку на поле, полном павлинов, в Индии, но их крики неизменно пугали, особенно когда успевали подзабыться. Кроме того, Элеонора никогда не слышала, чтобы эти птицы были активны ночью.

Она встала, приняла душ, наслаждаясь ароматом мыла в форме ракушки, несколько раз провела феном вверх-вниз по своим коротко стриженным волосам, переоделась в синие шорты, сандалии и белую блузку без рукавов, взяла гостевую брошюру и бесплатную карту курорта с прикроватной тумбочки, бросила их в соломенную сумку вместе с дневником тетушки Киндер – и вышла наружу, в солнечный день.

Аромат сотен различных цветущих растений и мягкий морской бриз произвели на Элеонору такое же впечатление, какое она всегда ощущала, когда была в тропиках, – она начала задаваться вопросом, почему живет и работает в части мира, которую съедают зима и мрак большую часть года. Асфальтовая дорога петляла среди тщательно благоустроенных «джунглей», по обеим ее сторонам сидели на деревянных сваях среди шуршащих пальм разноцветные пернатые птицы. Их не менее экзотические собратья прыгали с ветки на ветку и перелетали с кроны на крону в вышине. Сверяясь по карте, Элеонора шла мимо лагун, дорожек, деревянных мостков, переброшенных через искусственные каналы. Справа в просветах листвы изредка мельком виднелись лавовые поля, простиравшиеся на многие мили, вплоть до шоссе. На северо-востоке по-прежнему виднелась громада Мауна-Лоа, но облако пепла над ней теперь казалось простой акварельно-серой полосой над горизонтом. Слева океан возвещал о своем присутствии всем чувствам, кроме зрения: вздохи и шлепки волн о берег, запах воды и морской растительности, нежное прикосновение морского бриза к ее лбу и обнаженным рукам, слабый привкус соли на губах.

На следующей развилке Элеонора свернула налево на вулканическую тротуарную дорожку, извивавшуюся среди буйства цветов и пальм, и пошла вдоль пустого бассейна к краю пляжа Мауна-Пеле. Белый песок тянулся на полмили до скалистого мыса слева от нее и вдоль длинной песчаной отмели с низкими глыбами лавы справа. По обеим сторонам, у воды, Элеонора заметила несколько более дорогих хале – больших деревянных построек в самоанском стиле, – а за пальмовой рощей вдоль центра пляжа стоял семиэтажный Большой корпус. У входа в бухту гуляли нешуточные волны, разбиваясь о скалы и порождая веера брызг, но на защищенный берег вода накатывала мягко, с ласковым шелестом.

На идеально чистом пляже в форме полумесяца не было никого, кроме двух рабочих, просеивающих песок, ярко одетого бармена в открытой травяной лачуге рядом с бассейном и Корди Штумпф, развалившейся в единственном шезлонге вне досягаемости самых далеко отлетающих капелек морской воды. Элеонора с трудом сдержала улыбку. На ее попутчице был слитный купальник в грибочек, выглядевший так, будто его купили в шестидесятых и лишь сегодня впервые «выгуляли». Мясистые руки и бедра Корди хранили молочно-белый цвет, но круглое лицо уже подрумянилось на утреннем солнце. Темных очков она не носила и прищурилась, когда Элеонора подошла к ней ближе – по песку, все еще не растерявшему до конца ночную прохладу, позволяющему ходить босиком.

– Доброе утро, – с улыбкой поприветствовала Корди Элеонора, а затем посмотрела туда, где сходились спокойная лагуна и массивные буруны. – Прекрасный день, не так ли?

Дама фыркнула и прикрыла глаза.

– Можете себе представить, что здесь не подают завтрак до половины седьмого? Как получить максимальную отдачу от дневного отпуска, если ничего не ешь до полседьмого утра?

– М-м-м, – дипломатично протянула Элеонора в ответ. Семь еще не пробило, когда она начала свою прогулку. Элеонора вставала рано, когда расписание колледжа ей на то указывало, но по природе своей жаворонком не являлась; живя по своим внутренним часам, она работала и читала до двух-трех ночи, а спала до девяти. – И где вы в итоге завтракали?

Корди махнула рукой в сторону Гранд-Хале:

– У них есть ресторанчик под открытым небом. Дела таковы, – она прищурилась, – что эти богачи или подолгу дрыхнут, или у них здесь не так уж и много народу живет.

Элеонора кивнула. Солнце и шепот волн переполняли благостной истомой, и трудно было поверить в то, что здесь творятся какие-то темные дела. Бессознательно она подтянула лямку своей соломенной сумки повыше на плечо и почувствовала боком переплет дневника тетушки Киндер.

– Думаю, я тоже сейчас пойду и возьму что-нибудь поесть. Может, увидимся позже.

– Ага, – откликнулась Корди, разглядывая лагуну.

Элеонора уже миновала бар, занимавший травяную хижину, – вывеска сообщала, что называется местечко «На мели», – когда Корди крикнула ей вслед:

– Эй, а ночью ничего странного не было слышно?

Элеонора улыбнулась. Конечно, Корди Штумпф никогда не слышала крика павлина. Она коротко объяснила ситуацию с причудами павлинов, и Корди на это снисходительно усмехнулась:

– Знаю-знаю, но вообще-то я не про птичек. Я слышала что-то другое – в отдалении. – Она мгновение колебалась, прикрыв глаза рукой. Крупная капля пота стекла по ее шее и исчезла в ложбинке между пышных грудей. – Вы… вы же не видели собаку, дорогуша?

– Собаку? Хм. – Элеонора ждала продолжения. Бармен, подслушивавший их разговор, облокотился на полированную стойку – и тоже стал ждать. – Нет, не было никаких собак.

– Оки-доки[11]. – Пожав плечами, Корди откинулась на шезлонг и закрыла глаза.

Элеонора подождала немного, обменялась недоуменными взглядами с барменом и отправилась завтракать.

Встреча за завтраком на частной веранде с видом на морской парк прошла по плану. После ужина Байрон Тромбо пригласил своих гостей на обзорную экскурсию. Автоколонна из гольф-каров выкатилась с восьмиэтажной частной парковки в строгом порядке: первыми ехали Байрон Тромбо (за рулем) и Хироши Сато (на пассажирском), за ними – референт Уилл Брайант и пожилой Масаёши Мацукава, ближайший советник молодого Сато; на заднем сиденье у них же – Бобби Танака, поверенный Тромбо в Токио, и юнец Иназо Оно, сображник Сато и главный переговорщик. Третьей машиной управлял менеджер Мауна-Пеле Стивен Риделл Картер, одетый так же консервативно, как и японские консультанты, с доктором Тацуро, личным врачом Сато, и помощниками Сейдзабуро Сакурабаяси и Санни Такахаши в качестве пассажиров. Еще в трех гольф-карах следовали юристы и партнеры по гольфу двух главных участников переговоров. Замыкали процессию еще три автомобиля, нагруженных личной охраной Тромбо и Сато.

Шины шуршали по гладкой асфальтированной дорожке, вьющейся мимо веранды для наблюдения за китами через Приморский луг и переходящей в пологий спуск к полям для гольфа, окаймленным цветочными клумбами и посадками экзотических растений. По спуску сбегал рукотворный ручей, пересчитывая лавовые пороги и изливаясь в богатую на гроты лагуну, отделявшую пляжную зону от территорий Гранд-Хале. Проехав через рощу кокосовых пальм, машины выкатились на пляжный променад.

– Каждый день через эти запруды и ручьи мы прокачиваем более восьмидесяти трех тысяч кубов морской воды, – пояснил Тромбо. – И еще пятьдесят семь тысяч кубометров уходит на освежение лагун.

– Вся вода проходит повторный цикл? – уточнил Хироши.

Тромбо заскрежетал про себя зубами. «Вусявода подрежито павуторуно цыккаро?» – услышал он. Что характерно, Сато мог говорить по-английски почти без акцента, когда хотел, – но, судя по всему, редко хотел этого во время переговоров.

– Конечно, у нас стоят новейшие очистные сооружения, – заверил он японца. – У нас нет проблем с притоками с моря, только с бассейнами и карповыми прудами. У нас есть три общественных бассейна для гостей плюс лагуна для купания, и в довесок – двадцать шесть частных бассейнов для постояльцев в роскошных гаванях на мысе Самоа. Карповые пруды нуждаются в такой же пресной воде, как и бассейны. Всего ежедневно поступает более семи с половиной тысяч кубометров пресной воды.

– А-а-а,– протянул Сато и улыбнулся. Затем добавил загадочно: – Koi. Hai[12].

Тромбо повел гольф-кар вправо, на север по променаду, подальше от бара «На мели».

– А еще у нас здесь есть пруд со скатами, подсвеченный снизу галогенными лампами мощью в две тысячи ватт. Ночью мы их включаем, и можно стоять на скале и любоваться, как плавают манты.

Сато неопределенно хмыкнул.

– Этот пляж сейчас – самый красивый на побережье Южной Коны, – заявил Тромбо. – Возможно, даже на всем западном побережье Большого острова. Так и должно быть – мы ведь навезли сюда более восьми тысяч тонн белого песка. А лагуна, конечно, природная.

Сато кивнул, глубоко уткнувшись подбородком в складки шеи. Лицо японца будто бы ничего особо не выражало. Его гуталиново-черные волосы блестели на палящем солнце. Процессия проехала мимо ресторанных павильонов, садов и лагун, подкатила к новой роще пальм, за которой красовались хале на высоких сваях.

– Здесь начинается мыс Самоа, – объявил Тромбо, пока они ехали вдоль аккуратно подстриженных тропических аллей, по широким мостам между нагромождениями лавовых валунов. – Тут у нас самые большие из почти двух сотен местных хале. В каждом из них может с комфортом разместиться дюжина человек. В каждых апартаментах здесь, на краю мыса, имеются собственные бассейн и дворецкий.

– Сколько? – спросил Сато.

– Что, простите?

– Сколько берете за ночь?

– Три тысячи восемьсот за ночь в Большом самоанском бунгало, – сказал Тромбо. – И это – не считая питания и чаевых.

Сато улыбнулся – довольно, как показалось Тромбо. Похоже, богачу-японцу цифра пришлась по душе.

Покинув полуостров, процессия машин с жужжанием въехала в лес пальм и морских сосен.

– Тут – ближайший из трех теннисных центров. В каждом есть шесть кортов с мягким резиновым покрытием. А вон там, за деревьями, – центр парусного спорта и подводного плавания с аквалангом. Можно взять напрокат все, начиная с каяков и каноэ с выносными опорами и заканчивая моторным катером. У нас этих машинок – шесть, каждая обошлась в триста восемьдесят тысяч долларов. Дайвинг-центр предлагает уроки подводного плавания с аквалангом и экскурсии вдоль побережья. Кроме того, у нас есть парасейлинг, парусный спорт, виндсерфинг, катание на водных мотоциклах – вдоль побережья, поскольку чертовы экологические нормы не позволяют нам заниматься этим в нашей собственной лагуне, – экскурсии с ужином на закате, парусный спорт, горячие европейские серфингисточки… ну и все прочее дерьмо.

– Пирочее теримо, – согласился Сато. Казалось, он вот-вот заснет за своими темными очками. Тромбо повел процессию обратной дорогой – мимо Гранд-Хале к лагуне.

– Насколько велик курорт? – спросил Сато.

– Три тысячи семьсот акров, – сказал Тромбо. Он знал, что Сато известны все факты из проспекта. – Это – считая поле с петроглифами площадью четырнадцать акров. – Гольф-кары петляли по главной части территорий Хале, огибая окаймленные камнями лагуны, где золотистые карпы, разевая рты, поднимались к самой поверхности воды. Гуляющих людей здесь почти не попадалось. Обогнув выброшенную на берег шхуну за баром «На мели» – собственно, и давшую название заведению, – они миновали двадцатиметровый бассейн, где плескалась всего одна семья, а затем пышные сады орхидей. Тромбо заметил, что японец не спросил, почему вдруг на пляже или в травянистой тени под стофутовыми кокосовыми пальмами отдыхает всего десятка два человек. Он взглянул на часы: время еще раннее.

– А сколько комнат? – задал Сато новый вопрос.

– Гм-м-м… Двести двадцать шесть хале-бунгало, еще триста двадцать четыре номера в Гранд-Хале… Многим гостям по душе уединение. У нас бывали актеры, знаменитости, носу не кажущие из своих райских уголочков неделю-другую. Вот, буквально в прошлом месяце у нас Мадонна гостила. Ей тут нравится, никто с просьбой дать автограф не докучает – и бунгало все деревьями обсажено, хоть голышом ходи… хотя, уж ее-то, если посмотреть клип-другой, меньше всего такое смущает. – Тромбо довольно хохотнул. – В каждом хале есть раскрашенный кокосовый орех, и если вы поставите его на ступеньки, вас никто не побеспокоит – даже курьер. Другие удобства включают обслуживание номеров, кабельное телевидение, телефоны с автонабором и факсом… словом, мы тут стараемся удовлетворить вкусы каждого.

Губы Сато скривились, будто ему на зуб угодил лимон.

– Шестьсот номеров, – тихо сказал он. – Два поля для гольфа. Восемнадцать кортов для тенниса. Три больших бассейна…

Тромбо подождал, но японец больше ничего не добавил; наскоро обдумав, что тот может иметь в виду, он высказался:

– Да, может показаться, что для такого количества постоялых мест у нас многовато и территорий, и сервиса. Мы, заметьте, не пытаемся конкурировать с «Hyatt Regency» за заполняемость – по-моему, у них тысяча двести с чем-то комнат, – или с «Kona Village» за тишину, или даже за бюджетность – с гостиницами у Мауна-Ки. Пусть людям, которым это все нужно, едут туда, куда наметились. Наши услуги выше качеством, наши предложения в сфере досуга больше ориентированы на знаменитостей, чем на семьи отпускников. Наша торговля – это уровень Токио, Беверли-Хиллз. У нас отличные рестораны – пять штук плюс обслуживание в номерах Гранд-Хале, служба курьерской доставки прямо к самоанским бунгало… И еще у нас лучшие на Гавайях теннисные корты и поля для гольфа с наиболее удачным расположением.

– Гольф, – сказал Сато, идеально выговорив трудную для японцев букву «л». Его тон был почти задумчив.

– Будет следующим в списке, когда мы здесь все посмотрим, – сказал Байрон Тромбо, направляя гольф-кар к скале. Он достал из кармана пестрой рубашки пульт дистанционного управления, нацелил его на лавовый валун и нажал единственную кнопку. Каменная плита размером с дверь гаража скользнула вверх по скале, и процессия с жужжанием покатилась по асфальтовой дорожке в ярко освещенный туннель.

Сидя за столом в Китовом дворе – двухэтажном обеденном комплексе, поднявшемся над цветочными садами, как палуба лайнера над волнами, – Элеонора провожала взглядом процессию маленьких автомобильчиков. Все лица, которые она смогла разглядеть со своей позиции, принадлежали азиатам. Она не раз видела такие процессии японских и китайских туристов в разных уголках земли, но не предполагала, что эти народности так привержены коллективизму, что даже на дорогих курортах экстра-класса передвигаются группками.

Веранда была большой и уютной, окна были открыты, впуская аромат тропических цветов с каждым дуновением ветерка. Пол покрывал темный паркет из вощеного эвкалипта; столы были сработаны из светлого дерева, а стулья – из бамбука и ротанга. Все салфетки здесь были тканные вручную из красного льна, а стаканы – неизменно хрустальными. На одной только просторной террасе могло разместиться по крайней мере двести человек, но Элеонора увидела всего около дюжины других гостей. Вся обслуга состояла из гавайских женщин, грациозно двигающихся в своих травяных юбках. Из скрытых репродукторов тихо струилась классическая музыка, но настоящей усладой для ушей здесь служило шуршание пальмовых крон, которому вторил неумолчный рокот далекого прибоя.

Элеонора изучила меню, где были представлены фирменные блюда со всего света, вроде португальской ветчины и французских тостов с кленовым сиропом, и в итоге заказала себе английскую сдобу и свежемолотый кофе. Блаженно откинувшись в кресле с чашечкой в руке, она стала заинтересованно оглядываться по сторонам.

Она была единственным одиноким гостем на веранде. Это не было для нее новым опытом: большую часть своей взрослой жизни Элеонора Перри чувствовала себя одинокой мутанткой на планете, захваченной клонами. Пойди хоть в кино, хоть в театр или на балет, не говоря уже о ресторане, – все одно, и даже в постфеминистской Америке женщина без сопровождения в общественном месте казалась чем-то необычным. А в иных странах мира, посещенных ею во время своих ежегодных летних вылазок, ходить в одиночку было просто опасно.

Но ей было все равно. Быть единственной женщиной, завтракающей в одиночестве, единственной незамужней здесь, на веранде, – почему бы и нет? Она с детства читала за едой – и сейчас дневник тетушки Киндер покоился рядом с ее тарелкой, – но еще в колледже Элеонора поняла, что чтение служит ей своеобразным щитом против одиночества среди счастливых семей и пар. С тех пор она никогда не принималась за чтение в начале обеда, предпочитая наслаждаться разыгрывающимися вокруг маленькими драмами. Ей было жаль семьи и пары, увлеченные своими повседневными разговорами, упуская из виду маленькие психологические триллеры, разворачивающиеся в каждом ресторане, во всех мало-мальски общественных местах.

Сегодня утром на веранде за завтраком в Мауна-Пеле триллеров, впрочем, совсем не показывали. Занято было только шесть столиков; все у окон, и за всеми – семейные пары. Элеонора мигом оценила их; все американцы, кроме молодой японской четы и пожилых супругов, которые могли быть немцами. Дорогая курортная одежда, чисто выбритые щеки у кавалеров, модные стрижки и слабый в эпоху рака кожи загар у дам. Разговаривали мало; мужчины перелистывали страницы «Уолл-стрит джорнел», женщины составляли план на день или просто сидели, глядя на море.

Элеонора тоже поглядела за пальмы, на маленькую бухту и необъятный океан за ней. Внезапно что-то большое и серое выпрыгнуло из воды на горизонте – и нырнуло обратно, подняв столб брызг. Элеонора, затаив дыхание, уставилась туда, и вскоре в солнечном свете блеснул плавник, а высоко, ярдов на двадцать, поднявшийся фонтан отметил то место, где гигантский колосс исчез так же внезапно, как и появился. Веранда для слежки за китами, очевидно, оправдывала свое название.

Элеонора посмотрела на других гостей. Видимо, никто из них ничего не заметил. Через три столика от нее женщина пожаловалась на то, что на Гавайях мало супермаркетов – то ли дело родная Омаха, скорей бы уже домой попасть. Ее муж кивнул, откусил кусочек тоста и продолжил читать газету.

Вздохнув, Элеонора взяла проспект, сообщавший об увеселительных мероприятиях этого дня на Мауна-Пеле. Анонсы были напечатаны изящным курсивом на дорогой бумаге с бархатистым напылением. Среди стандартной курортной дребедени внимание зацепляли два события: в полдесятого – начало экскурсии по курорту, которую проведет доктор Пол Куали, курирующий в Мауна-Пеле искусство и археологию, в час дня – прогулка в долину петроглифов, с тем же ученым во главе. Элеонора улыбнулась; она успеет надоесть бедному доктору еще до конца дня, как пить дать.

Посмотрев на часы, она попросила ожидающую неподалеку официантку налить ей еще кофе. На горизонте кит-горбач снова вспенил воду. И хотя Элеонора была уверена, что подобное очеловечивание лишь вредит впечатлениям, ей показалось, что своими прыжками он выражает радость от того, сколь прекрасный выдался денек.

Тромбо вел процессию по длинному туннелю, вырубленному в черной лаве. Лампы, вмонтированные в потолок, отбрасывали резкие лучи света.

– Проблема большинства этих проклятых отелей, – втолковывал он Хироши Сато, – состоит в том, что сервис мешает гостям. У нас – нет. – Они доехали до широкого распутья, и он свернул направо. Белые знаки на стенах указывали дорогу. Им встретился служебный автомобиль, затем – женщина в гостиничной форме на самокате. Большие круглые зеркала, установленные высоко на каменных стенах, позволяли водителям и пешеходам заглядывать за угол.

– У нас здесь размещены все зоны обслуживания, – продолжил Тромбо, указывая на освещенные офисы, проезжая мимо них. Окна выходили в главный коридор, будто витрины в торговом центре. – Здесь вот прачечная… в разгар сезона мы стираем больше, чем любой другой отель на Гавайях. В каждой комнате и номере двенадцать килограммов постельного белья и полотенец. Вот… чувствуете запах? Это пекарня. У нас работают восемь пекарей – ночь напролет, замечу. Слева – офис флориста… мы получаем цветы из местной оранжереи, но кто-то должен срезать и оформлять десять тысяч цветочных композиций в неделю. Так, далее – лаборатория нашего штатного астронома… и вулканолога… доктор Гастингс на этой неделе на вершине вулкана, но он вернется сюда уже утром и расскажет нам кое-что… Здесь работает наш штатный мясник; мы получаем всю говядину с ранчо Паркер в округе Ваймеа, от настоящих паниоло – это такие здешние лихие ковбои… ну и, наконец, кабинет куратора по вопросам туземных искусств и археологии, Пола Куалли. Пол – тот еще чудик, коренной гаваец, но учился в Гарварде. Когда мы начали здесь строительство, яростнее его противника было не найти. Ну а теперь он на нас работает, ха-ха. Полагаю, решил остаться и приглядывать за врагом. Хочешь побороть кого-то – возглавь; смекаете, о чем я?

Хироши Сато тупо уставился на американского миллиардера.

Тромбо свернул налево в другой коридор. Люди выглядывали из открытых дверей и освещенных окон и кивали, увидев владельца отеля. Он с энтузиазмом размахивал руками, изредка приветствуя какого-нибудь из сотрудников по имени.

– Тут служба безопасности… садоводство и ландшафтный дизайн… лаборатория по контролю чистоты воды… здесь сидит парень из WWF, следит за охраной окружающей среды… массажный салон – у нас девчонки свое дело знают, так разомнут – потом не сразу встать захочешь, Сато! Директор зоосада – если честно, лентяй тот еще, как раз собирался его уволить, все время то птицу какую-нибудь редкую упустит, то мангуста… здесь вот – адмиралтейство…

– Сколько? – тупо спросил Сато.

– А? Чего? – Тромбо замешкался. За его спиной Уилл Брайант, прекрасно слышащий каждое слово, беззвучно рассмеялся.

– Сколько персонала? Людей.

– А, вы про это. Тысяча двести, по моим прикидкам, – ответил Тромбо.

Сато опустил подбородок на грудь.

– Шестьсот комнат. Скажем, средняя вместимость… восемьсот гостей?

Байрон кивнул. Сато все правильно представлял.

– То есть полтора служащего на каждого гостя.

«Портора сружащего». Тромбо невольно скривился.

– Все так. Но это же гости мирового уровня. Это люди, которые бронируют люксы в «Ориентале», если летят в Бангкок, а летом заполняют лучшие частные отели Швейцарии. Они ожидают лучшего обслуживания в мире. И они за это платят.

Сато кивнул.

Тромбо со вздохом повел гольф-кар вверх по пандусу. Дверь автоматически отъехала в сторону, и процессия выкатилась на яркое солнце.

– Но это все технические моменты, Хироши. Вот то, ради чего мы сюда приехали.

Процессия направилась через тенистую пальмовую рощу к низким зданиям из стекла и кедра, выстроившимся с одного края размеченного поля.

– А-а-а-а, – выдохнул Хироши Сато, поднял голову – и впервые за утро довольная улыбка тронула его губы. – Гольф.

Глава 8

Вьется дым над Калиу, и лес поник,
И казалось, закрыт мне к Лехуа путь,
Там жар-птицы сжигают наделы мои,
А из пепла, известно, ничто не вернуть;
Вот померк уж небесный свет —
Больше дороги к Лехуа нет…
Песнь Хийаки, сестры Пеле, о предательстве брата

Из дневника тетушки Киндер

14 июня 1866 года, вулкан Килауэа

Трещащие кости, ноющие мышцы и ни с чем не сравнимая усталость – все это препятствует мне тратить дополнительные силы на дневник, но ничто не удержит меня от того, чтобы запечатлеть в памяти восторг, отчаяние и неописуемый ужас последних суток. Пишу эти строки при свете грозных изобретений госпожи Пеле.

Кажется, ранее я уже упоминала, что Хило показался мне сущим тихоокеанским раем при взгляде на аккуратные белые дома, утопающие в цветах улицы, изобилие разной экзотической флоры – одна только лаухала, всюду распускающая вьюны и устремляющая свои воздушные корни к мостовой, словно намереваясь достать до пешеходов, чего стоит, а ведь тут полно пышных банановых деревьев и почти в каждом дворе растут гардении, эвкалипты, гарцинии, гуава, бамбук, кокосы и всевозможные растения, чьих названий мне попросту не запомнить. Миссионеры, населяющие этот земной Эдем, окружили таким пристальным вниманием мою скромную особу, что лишь неделю спустя я смогла кое-как отгородиться от их докучливого радушия и начать путешествие к вулкану. По причине, мне неизвестной, мистер Клеменс тоже задержался, и мы отправились туда вместе.

Стоит упомянуть, что жители Хило, как туземцы, так и приезжие, необычайно поднаторели в верховой езде – причем все, кроме самых пожилых леди, сидят в седле по-мужски. Когда я выбрала себе лошадь, красивого чалого жеребца с мексиканским седлом, расшитым бисером, и кожаными стременами, пошитыми из толстой кожи, защищающей от терний, мне волей-неволей пришлось приспособиться к местному обычаю. У всех коней, выбранных для моего приключения, на шеях было пятнадцать или двадцать футов веревки, а их седельные сумки были битком набиты хлебом, бананами и мешочками с чаем.

В нашу группу вошли младший из братьев Смитов, юный Томас Макгуайр (племяш миссис Лайман), преподобный Хаймарк и наш бравый корреспондент мистер Клеменс. Мистер Вендт, который и предложил, собственно, рискованное путешествие в царство Пеле, внезапно заболел и попросил нас отправиться в путь без него.

Признаюсь, что при известии о присоединении к нам мистера Клеменса я испытала противоречивые чувства. С одной стороны, его цинизм грозил умалить очарование этого необычного и, несомненно, граничащего с духовным опыта, но с другой – Смит и Макгуайр были непроходимыми тупицами, неспособными поддержать даже простейшую беседу, а тучный преподобный интересовался, казалось, только едой и Посланием апостола Павла к галатам. Поэтому я была искренне рада видеть рыжую шевелюру и воинственные усы мистера Клеменса.

Наш проводник Хананаи, одетый по неподражаемой туземной моде и увешанный цветочными гирляндами, не тратя времени на объяснения, пустил коня вскачь и повел нашу разношерстную группу прочь от Хило. У меня был выбор – притвориться, что я управляю конем, или вцепиться покрепче в луку седла, доверясь чутью скакуна. Я выбрала последнее.

Вскоре мы оставили позади домики и сады Хило, продрались сквозь тропические заросли и начали подниматься в гору по тропинке застывшей лавы шириной едва ли в пару футов. Цепляясь за седло, в то время как завязки новой, приобретенной в Денвере шляпки с мягкими полями врезались мне в горло, я еле поспевала уклоняться от встречных веток, чтобы не быть сброшенной моим скакуном – упрямой зверюгой по кличке Лео (так я его имя расслышала, хотя позже узнала, что подразумевалось всего лишь lio, «лошадь» по-гавайски, и как такового имени у иноходца нет). Примерно через час, когда на смену лесу явились поля сахарного тростника, Хананаи решил сделать привал.

Отдохнув, мы галопом доскакали до гигантской равнины, выстланной гладкой лавой – пахоехо, так ее здесь называют, – простирающейся почти до горизонта. Одного вида этой зловещей черной проплешины на лике земли хватило бы боязливому путнику, чтобы отвернуть назад, если бы не обильные заросли папоротника и трав, смягчавшие бесплодие этой черной пустыни. По мере того как мы поднимались выше, а Тихий океан далеко внизу и позади нас сверкал в лучах теплого послеполуденного солнца, я подмечала знакомые рода папоротников один за другим, среди прочего прекрасный Microlepia tenuifolia, встречаемый практически повсеместно Sadleria, густорастущий Gleichenia Hawaiiensis и миниатюрный Metrosideros polymorpha, примечательный своими алыми цветками.

Увы, человеческие особи не могли похвастаться таким красочным разнообразием. Тропа на лавовом поле стала шире, и наша маленькая группа разбилась на пары. Во главе шествия оказались Хананаи и мистер Клеменс, следом ехали Макгуайр и угрюмый Смит, тяжело переживающий временную разлуку с нежно любимым братом; в хвосте плелись я и преподобный Хаймарк. Он не очень уютно чувствовал себя в седле, но и его субтильный конек был явно не в восторге от веса почтенного служителя церкви. Недовольство друг другом и сделало этих двоих замыкающими.

Мистер Вендт предупреждал нас, что дорога будет нелегкой – больше тридцати миль по лавовым полям, на высоте более четырех тысяч футов, но я оказалась не готова к тому изнеможению, накатившему на меня, когда мы достигли того, что Хананаи назвал «домом отдыха». Слова рождали заманчивые образы удобных кресел и горячего чая, но все свелось к соломенной хижине обветшалой наружности. Впрочем, мы были рады и этому, так как пошел дождь, совершенно промочивший мою шляпку.

Хананаи явно волновался, что мы не успеем достичь места назначения до прихода темноты, поэтому он привязал скакуна и подошел к каждому из нас, чтобы убедиться, что на нас надеты шпоры – эти тяжелые мексиканские орудия пыток. Отвечая на вопрос мистера Клеменса, он признался, что нам предстоит тяжелая переправа – пять часов без отдыха и воды по пути, если не больше того.

Я попала в отстающие почти сразу после ухода из «дома отдыха» – до того сильно устали мои бедные конечности от непривычного расположения верхом на массивном коне. У меня едва хватало сил пришпоривать уставшее животное. Повернув голову в сторону единожды, я окатила себе руки и шею скакуна холодным душем – на полях шляпы успело собраться порядочно воды.

Подняв взгляд, я изумилась тому, что рядом со мной едет мистер Клеменс. Изрядно рассерженная таким проявлением жалости – если то была жалость, – я пришпорила Лео, но упрямый корреспондент не отставал. Он курил очередную из своих отвратных сигар, чей горящий кончик с грехом пополам спасали от дождя огромные поля сомбреро. Почти с завистью я заметила на нем вощеную накидку длиной до щиколоток, которая, вероятно, чересчур теплая для этого климата сама по себе, должна была сейчас хорошо защищать от дождя. Мои же юбки и бриджи для верховой езды насквозь промокли и весили, казалось, сотню фунтов.

– Прекрасный пейзаж, не правда ли? – заметил бывший штурман.

Я как можно хладнокровнее согласилась.

– Очень мило со стороны туземцев так надушить для нас воздух. И устроить эту иллюминацию.

– Иллюминацию? Здесь же нет прожекторов…

Мистер Клеменс кивнул нам за спину, и впервые за последние часы я повернулась в седле лицом на восток. Здесь, на этом черном, как лава, склоне, шел дождь – но далеко в море низкое солнце ослепительно сверкало золотом и белизной. Облака отбрасывали свои тени на море, но тени эти убегали прочь, будто испуганные животные, ища спасения от ярчайшего сияния. Слева от нас, где вечерний свет падал в долину между вулканом Мауна-Ки и нашей целью, Мауна-Лоа, солнечные лучи пробивались сквозь облака столпами почти что горизонтальной направленности – насыщенно-золотые, с виду почти материальные, – освещая кроны джунглей настолько зеленых, что почти что фантасмагорических, ибо не могло быть в подлунном мире до того насыщенной зелени.

– Тут впору задуматься, почему язычники, созерцая это каждый день, не обратили себя в христианство до того, как первый миссионер ступил на этот остров, а? – Мистер Клеменс ухмыльнулся. Он восседал на коне с гордостью бывалого наездника, дождевая вода ручьями текла с его сомбреро.

Я села прямо, сжав поводья левой рукой, делая вид, что скакун под моим контролем.

– Вы не друг здешней церкви, не так ли, мистер Клеменс?

Мой незваный спутник какое-то время молча пыхал сигарой, словно задумавшись.

– А что это за церковь, мисс Стюарт?

– Христианская церковь, мистер Клеменс. – Я устала, промокла и не была настроена обсуждать тему, которой хватило бы на поездку от Миссури до Калифорнии.

– И какую же из христианских церквей вы имеете в виду? Даже здесь, на Гавайях, у язычников есть из чего выбирать.

– Вы прекрасно понимаете, о чем я, мистер Клеменс, – ответила я. – Ваши желчные ремарки демонстрируют презрение к усилиям этих отважных миссионеров. И презрение к вере, которая отправила их так далеко от их мирных домов.

Мгновение помолчав, мистер Клеменс кивнул и рукой приподнял край шляпы, сливая скопившуюся воду.

– Знал я одну миссионерку, посланную сюда, на Сандвичевы острова. С ней случилась ужасная беда. Вернее, я знал не ее, а ее сестру. Удивительно щедрая женщина, могла дать все, о чем попросишь… ежели этим располагала… и даже – с удовольствием! – Клеменс как будто погрузился в счастливые воспоминания, так что через некоторое время, устав слушать лишь хлещущий ветер да цокот копыт, я напомнила о себе вопросом:

– Ну, и что же она?..

Мистер Клеменс шевельнул усами и пустил облако сигарного дыма в мою сторону.

– Кто – она?

– Миссионерка, – сердито напомнила я. – Сестра вашей знакомой, приехавшая сюда.

– А-а! Ее съели.

– Прошу прощения? – изумилась я. Ответ, признаться, застиг меня врасплох.

– Съели ее, – повторил корреспондент сквозь зубы, в которых была зажата сигара.

– Туземцы? – спросила я в ужасе. – Гавайцы?

На этот раз мистер Клеменс бросил в мою сторону слегка ошарашенный взгляд.

– Конечно, туземцы. Неужто вы думаете, что я имею в виду других миссионеров?

– Как страшно.

Он кивнул, явно заинтересовавшись собственной байкой.

– Они потом очень жалели об этом. Туземцы, в смысле. Когда родственники бедной леди приехали за ее вещами, туземцы говорили им, что очень сожалеют. Они говорили, что это произошло случайно и что больше такого не повторится.

Я смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Наши кони осторожно ступали по мокрой закаменевшей лаве.

– Случайно, – повторила я упавшим голосом.

Он стряхнул пепел с сигары и перекинул ее в другой угол рта.

– Конечно, мисс Стюарт, это бред. Такие вещи случайно не случаются. Я вообще не верю в то, что существуют какие-либо случайности. – В темноте он выпростал руку из-под плаща и указал пальцем на небо. – Это божественное провидение заставило сестру моей знакомой из Сент-Луиса стать съеденной… таков великий вселенский план!

Я смолчала.

Мистер Клеменс повернулся ко мне, сверкнул чем-то наподобие улыбки из-под усов и пришпорил лошадь. Он сделал круг вокруг преподобного Хаймарка и обошел притихших Смита и Макгуайра, нагоняя Хананаи.

Впереди, за группой деревьев, образующих первую рощу, попавшуюся нам на пути за несколько последних часов, небо и земля стали огненно-красными в ореоле света, куда более сильного, чем тот, что источал закат, теперь уж давно погасший. Лужи воды вокруг нас налились алым, и перед моим мысленным взором, должна признаться, живо нарисовались язычники, приносящие человеческие жертвы на черной скале, и растекающиеся от жертв тех озера крови.

И тут я увидела вулкан во всей его мощи. Мы шли на огонь мадам Пеле.

Чтобы скоротать время до экскурсии, Элеонора решила прогуляться по Мауна-Пеле. Понемногу она начинала ориентироваться здесь. К востоку от Гранд-Хале находились сады, пальмовая роща, один из трех теннисных центров и два поля для гольфа, каждое – на восемнадцать лунок. Одно из них имело пологий уклон на север, к побережью, другое – на юг. К западу расположились Приморский луг, еще несколько садов, водопады и лагуна, бар «На мели», пруд со скатами и четвертьмильный пляж-полумесяц. Следуя на юг вдоль него, можно было увидеть густой лес, приютивший большинство хале – в том числе и занятый Элеонорой домик. К северу от пляжа, за длинным скалистым мысом, выстроились рядками самоанские бунгало – шикарные коттеджи с верандами и бассейнами. С севера, востока и юга курорт ограждали поля ауа – многомильная бесплодная пустошь. Залив, песчаный пляж и пристань на северной стороне мыса были единственными точками доступа к морю: скалы на севере и юге препятствовали прямому проходу в Тихий океан.

Элеонора уже определила местонахождение участка с петроглифами – за фервеями южного поля для гольфа к берегу через подступы к лавовым полям вела беговая дорожка. Небольшой знак в начале тропы пояснял, что найденные здесь наскальные рисунки имеют коренное гавайское происхождение и находятся под строгой охраной дирекции «Мауна-Пеле». Другие знаки предупреждали бегунов, чтобы те оставались на тропе и возвращались в отель до наступления темноты, так как поля ауа опасны – изрешечены расщелинами скал и обрушившимися лавовыми трубами.

После беглого осмотра территории Элеонора вернулась к Гранд-Хале, имея еще двадцать минут до экскурсии в запасе. Пройдя мимо лифта, поднимающегося к веранде для наблюдения за китами, и нескольких модных ресторанов, закрытых днем, она взошла по широкой лестнице в атриум. Элеонора сразу поняла, что этот корпус сам по себе сходил за курорт – постояльцы могли остановиться в пределах этого единственного здания и вполне отчетливо почувствовать, что на их долю выпал экзотический отпуск. Внешний вид здания вводил в заблуждение: с имитацией соломенной крыши и широким навесом да с семью этажами террас, усаженных растениями в горшках, Хале вписывался в эстетику туземных хижин, но при взгляде из атриума и внутренних залов строение казалось весьма современным и до крайности элегантным. Построенный на склоне холма, Гранд-Хале являл только пять этажей тому, кто приближался к восточному портику. Войдя со стороны океана, как это сделала Элеонора, нужно было пройти мимо магазинов и ресторанов, чтобы попасть в бамбуковый лес и по тропинке через поросшие травой горки, мимо прудов с кои и садов висячих орхидей, перебраться на другую его сторону. «Колодезный» интерьер Гранд-Хале был открыт небу, и всякая внутренняя терраса вдавалась чуть дальше в лесистый атриум с виноградными лозами и цветущими растениями, свисающими из глиняных кашпо. Она подумала, что как-то так, должно быть, и выглядел Вавилон.

Вестибюль был на два этажа выше нижнего уровня, его выложенные плиткой полы сверкали, золотые Будды улыбались у входа, и все это было открыто пассатам, которые беспрепятственно дули от ступеней восточного входа до западной террасы над верандой для наблюдения за китами. Элеонора заметила нескольких работников отеля, осторожно передвигающихся по залитым солнцем коридорам, но главное впечатление создавали здесь пустота и тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя да щебетанием птиц – что внутри, то и снаружи, ведь в атриуме и вестибюле стояло множество огромных клеток с какаду, турако и другими экзотическими птицами, охотно болтающими на своем чирикающем наречии.

Элеонора, некогда знавшаяся с профессиональным архитектором, могла оценить по достоинству дорогую фурнитуру, полированную латунь, блестящий кедр и отделанное по всем канонам колониального стиля красное дерево; темную лепнину вокруг окон и дивные узоры из мрамора, обрамлявшие проходы к лифтам; традиционные японские веранды. Все это смешение стилей, от постмодернизма к классицизму и обратно, каким-то чудом давало соразмерную и уместную, без капли кича, картину. Здесь не было «диснеевской агрессии по отношению к материалу» – во всяком случае, так наверняка сказал бы ее старый друг-архитектор.

Неожиданно для самой себя Элеонора подумала, что неплохо было бы ей отпустить волосы. Обычно она стриглась коротко – одна подруга из колледжа прозвала ее «нашей Амелией Эрхарт» за это, – но весной позволяла волосам отрасти, чтобы подстричь их во время летнего путешествия. Обычно в незнакомом городе она оставляла багаж в отеле и отправлялась на поиски женской парикмахерской – она до сих пор называла их про себя «салонами красоты», хотя тетя Бини еще в ее бытность пятилеткой смеялась над подобным названием. Там, выясняя, какая стрижка в этом сезоне считается самой модной, Элеонора очень быстро ломала языковой и культурный барьер и находила общий язык с женщинами. За время стрижки и сушки волос они успевали сообщить ей, где найти хорошие рестораны и магазины, что стоит посмотреть, и иногда сами показывали ей эти места. Она стриглась в Москве и Барселоне, Рейкьявике и Бангкоке, Киото и Сантьяго, Гаване и Стамбуле… Какой бы ужасной ни выходила по итогу стрижка, волосы отрастали, и осенью она приводила их в порядок перед выходом на работу. В то же время в стране, которую она посещала, ее часто принимали за местную жительницу – покупка одежды в магазинах, которые часто посещали женщины, с которыми она встречалась в салонах красоты, обычно была вторым пунктом в ее повестке дня, – и это также помогало разрушить барьеры.

Теперь Элеоноре стало интересно, где женщины, работавшие в Мауна-Пеле, делали прически. Не здесь, конечно, – салон красоты курорта вполне мог находиться и в Беверли-Хиллз. Элеонора знала, что сотрудников переправляют автобусными рейсами, тянущимися на много миль за пределы побережья Коны; некоторых – хоть бы и напрямую из Хило.

Она взглянула на часы. Подходило время экскурсии. В ежедневном расписании было указано, что собираться можно только у статуй Будды в главном вестибюле, но Элеонора не увидела, чтобы кто-то еще ждал. Будды, казалось, были сделаны из позолоченной бронзы и, при ближайшем рассмотрении, оказались даже и не Буддами. Элеонора провела немало времени, путешествуя по Тихоокеанскому региону, чтобы опознать коленопреклоненных «адептов буддизма», чьи ладони сложены вместе в молитве, худые тела скрыты под тогами из позолоченной бронзы, а штамп отливки наверняка указывал на Камбоджу или Таиланд.

– Таиланд, – произнес приятный голос у нее за спиной. – Конец восемнадцатого века.

Элеонора обернулась и увидела мужчину примерно ее роста – может, на несколько лет старше, хотя на его лице не было морщин, как часто бывает у азиатов и полинезийцев в летах. Его волосы были коротко подстрижены, но в них все еще виднелась копна кудрей, слегка тронутых сединой. Глаза за круглыми стеклами очков казались большими и на диво выразительными. Незнакомец был чисто выбрит и цветом кожи походил на дорогое дерево, использованное во внутренней отделке Гранд-Хале. На нем была свободная рубашка из тисненого темно-синего шелка, льняные брюки и сандалии.

– Доктор Куали? – уточнила Элеонора, протягивая руку.

Его рукопожатие оказалось весьма приятным.

– Пол Куали, – сказал он тем же сочным баритоном, который заставил ее обернуться. – А вы, кажется, вся моя группа на сегодня. Могу я спросить, как вас зовут?

– Элеонора Перри, – представилась она.

– Рад познакомиться с вами, мисс Перри.

– Ну, раз уж я вся ваша группа, то можно и просто Элеонора, – сказала она, поворачиваясь назад к скульптуре и глядя на ее близнеца, стоящего на коленях напротив входа. – Чудесные послушники.

Пол Куали смерил ее заинтересованным взглядом:

– Ничего себе! Вы заметили небольшие различия в их внешности, да?

Элеонора отступила от фигур на шажок.

– Да, и теперь вижу еще больше. Их носы немного отличаются… да и одеяния – тоже. У обоих длинные мочки ушей, что указывает на королевское происхождение…

– Все по заветам лакшаны[13]. – Доктор Куали довольно кивнул.

– Да-да, но один из них, кажется, попросту лопоух. – Элеонора усмехнулась.

Ученый подошел ближе и положил руку на покрытую сусальным золотом и черным лаком поверхность экспоната.

– Это идеализированные портреты религиозных благотворителей. Нечто подобное практиковалось и в церковной росписи эпохи Возрождения в Европе – когда какой-нибудь богач, пожертвовавший на обустройство храма много денег, изъявлял желание увидеть свой лик в одном сюжете со святыми. Ну, что и спорить, соблазн велик, правда? Увековечиться в компании с объектом поклонения.

– Это верно. – Элеонора оглядела скульптуры, резные столы, гобелены, чаши, резные фигурки и прочее. – Такое впечатление, что я попала в настоящий музей.

– Это и есть музей, – произнес Пол Куали с легкой улыбкой. – Просто я смог убедить мистера Тромбо не лепить ко всему таблички с пояснениями. Но по Гранд-Хале и уйме других зданий Мауна-Пеле разбросана, считай, лучшая коллекция произведений искусства Азиатско-Тихоокеанского региона в штате Гавайи. Наш единственный конкурент на этом поприще – Мауна-Ки на побережье, и только потому, что Лоуренс Рокфеллер сам отбирал все тамошние произведения искусства.

– Почему вы убедили мистера Тромбо не наклеивать ярлыки на все эти сокровища?– спросила Элеонора. Она пересекла вестибюль, чтобы посмотреть на красную японскую тансу[14], которая была по меньшей мере пяти футов в высоту и восьми в длину.

– Ну, мой аргумент состоял в том, что гости должны знакомиться с экспонатами не так, как если бы они были в музее, а так, как если бы они были в гостях у друга и наткнулись на такие чудесные вещицы.

– Мило, – заметила Элеонора. Поверх тансу возлежали две деревянные дощечки для обета, которые, как она подумала, были тайскими.

– Кроме того, – продолжил Пол Куали, – если бы я оставил эти вещи без маркировки, то сохранил бы свою работу здесь, проводя экскурсии. Как по мне, это интереснее, чем все время дышать пылью в университете в Хило.

Элеонора понимающе рассмеялась.

Хранитель сделал жест в сторону главной лестницы; экскурсия началась.

В Мауна-Пеле имелось две гольф-арены: «легкое» поле площадью 6825 ярдов, 72 пар[15], спроектированное Робертом Трентом Джонсом-младшим, и 74 пар – более новое (куда сложнее устроенное), площадью 7321 ярд, по дизайну от Билла Куре и Бена Креншоу. На обоих полях лунки были устланы изнутри специальным водоотталкивающим покрытием, облегчающим их чистку после дождей; оба походили на зеленые ландшафтные скульптуры, высеченные в бесконечных милях лавовой породы. Байрон Тромбо решил, что его гостю Сато сегодня будет лучше испытать более легкую южную арену от Роберта Трента Джонса-младшего, а уже завтра бросить вызов боллбастеру[16] дуэта Куре – Креншоу.

Первые восемь лунок прошли достаточно хорошо. Ведущей четверкой должны были стать Тромбо, Сато, Иназо Оно и Уилл Брайант, но, к бесконечному раздражению Байрона, референт отказался учиться игре и отсиживался в гольф-мобиле, пока отдувался начальник. Тромбо принял Бобби Танаку в качестве четвертого игрока, и, хотя Танака постоянно играл в Японии в рамках своей роли эмиссара и переговорщика, его игра в лучшем случае была невдохновленной. Сато, с другой стороны, играл почти так же агрессивно, как сам Тромбо.

Байрон знал, что если сделка с японцем могла в принципе быть заключена, то она вполне может быть заключена здесь, на поле. Держа это в уме, он чуть сдерживал весь свой изобильный состязательно-спортивный пыл и, скрежеща зубами, пропустил пару хороших ударов. Он взял с собой своего всегдашнего подавальщика-кедди Гаса Ру; Сато же подавал мячи специально притащенный сюда старик-японец, с виду более уместный в крестьянской рыбацкой деревеньке, чем на пятизвездочном курорте.

День оставался ясным и приятным – температура около 80 градусов по Фаренгейту[17], почти никакой при этом влажности благодаря морскому бризу, – и Сато всего на два хода отставал от Тромбо, у которого был более низкий гандикап. Байрон был так же одержим победой в гольфе, как и всем остальным, за что только брался, но охотно проиграл бы этому придурку из Токио хоть сто раз подряд, гарантируй это продажу «Мауна-Пеле». Тем временем стояла фантастическая погода, облаков пепла не было видно, лавовая стена не обрушилась, чтобы похоронить делегацию покупателей, и Тромбо вполне мог надеяться на продуктивный день и успешное завершение переговоров.

На восьмой лунке этот идеал начал разваливаться. После того как Тромбо загнал мяч в лунку и подождал, пока Сато перестанет примериваться и, наконец, ударит, Уилл Брайант жестом подозвал его к себе; он только что имел по телефону неприятный разговор.

– Плохие новости. Из Антигуа на связь вышел Шерман. Бики злая как собака. Она чуть не задушила Феликса, и ему пришлось взять ее на борт «Гольфстрима».

– Бляха, – выпалил Тромбо. Сато нанес удар – легкий двухметровый – и промахнулся на восемь дюймов. Байрон покачал головой и с сожалением кивнул.

– Куда, черт возьми, она направляется? – спросил он шепотом у Брайанта.

– Сюда.

– Сюда?!

– Сюда.

Тромбо крепче сжал свою клюшку.

– Черт возьми. Кто доложил ей, что я здесь?

Уилл Брайант пожал плечами.

– Это еще не самое худшее.

Тромбо уставился на него.

– Миссис Тромбо и ее адвокат покинули Нью-Йорк около четырех часов назад.

– Только не говори, что они летят сюда. Что за хрень! – прорычал Тромбо. Сато дал клюшкой по мячу еще раз, и на этот раз ему не хватило двух дюймов.

– Да, они летят сюда. Должно быть, попытаются наложить лапу на Мауна-Пеле. У Кестлера на такие дела нюх.

Байрон Тромбо представил себе седовласого адвоката по бракоразводным процессам – бывшего юрисконсульта «Черных пантер» и антивоенного радикала, теперь работавшего почти исключительно по разводам для жен-миллиардеров, – и попытался вспомнить номер киллера, с которым его как-то раз познакомили на подпольной вечеринке в Детройте.

– Кейтлин, Кейтлин, – забормотал он себе под нос. – Почему я не свернул тебе шейку раньше, малышка?

– Это еще не все, – вогнал еще один гвоздь в гроб Брайант.

Сато присел на колени и измерил свой четырехдюймовый промах. Тромбо встал к нему спиной, к референту – в анфас, и выдохнул:

– Что, еще и Майя?..

Уилл Брайант потер подбородок телефоном и кивнул.

– И тоже – сюда? – Тромбо попытался представить себе, на что станет похожа жизнь, если вдруг все три женщины окажутся в одном месте в одно и то же время. Да это будет не жизнь, а какой-то ночной кошмар, иначе и не скажешь.

– Барри, конечно, не может пока ничего сказать наверняка, – попытался подсластить пилюлю Брайант. – Но сегодня она ни с того ни с сего зарулила в «Барнз энд Нобл» – и ее оттуда будто ветром сдуло. Следы теряются.

Еще бы. У Майи в распоряжении был собственный корпоративный самолет.

– Пусть отыщет эти чертовы следы хоть в самой преисподней, – прорычал Тромбо. – Если вдруг прилетит сюда – пусть в аэропорту ей не дадут разрешения на посадку. А если она его таки получит, пусть Бриггс пойдет и лично собьет ее из ракетницы «Стингером».

Уилл Брайант посмотрел на похожего на медведя главу отряда телохранителей, но ничего не сказал.

– Вот дерьмо, – горестно простонал Байрон Тромбо.

– Иначе и не скажешь, – согласился с ним референт.

Тем временем Хироши Сато закатил мяч в лунку. Тромбо растянул губы в улыбке и зааплодировал японцу.

– А знаешь что? Скажи, пускай он собьет их всех, – добавил Тромбо и потопал вслед за остальными игроками к девятой лунке.

Экскурсия по художественным достопримечательностям была запланирована на час дня, но прошло почти девяносто минут, прежде чем Элеонора или Пол Куали заметили время. Куратор провел гостью через семь этажей Гранд-Хале и через сады, показав ей все сокровища отеля: изысканные гавайские сосуды; шестифутовые ритуальные маски из Новой Гвинеи; японскую статую Будды четырнадцатого века и ее близнеца из индийского Нагапаттинама, спрятанного под баньяном в саду; бронзовых крылатых львов, охраняющих вход в Президентские апартаменты; весельчака-сатира, вырезанного из красного дерева и покрытого лаком… целую галерею сокровищ, все и не упомнить.

По ходу дела открылось, что Пол овдовел уже шесть лет как, а Элеонора никогда не была замужем. Он догадался, что она – академик, но область ее интересов, а именно эпоха Просвещения, удивила его. Оба признались в живом интересе к дзен-буддизму и отметили, что посещали одни и те же традиционные сады в Японии. Они обнаружили общую страсть к тайской кухне и страстную неприязнь к мелкой университетской суете и обнаружили, что смеются над одними и теми же глупыми каламбурами.

– Извините, что под конец так торопился, – рассыпался в извинениях Пол, когда они завершили тур в фойе. – Всему виной тот сидящий Будда. Просто не могу остановиться, как только начинаю хвастаться этим Буддой.

– Чепуха, – отмахнулась Элеонора. – Мне все понравилось. Если бы вы не указали, я бы сама ни за что не приметила свастику у него на ладони. – Она посмотрела на часы. – Ну что ж, мне как-то даже неловко об этом говорить, но я записалась еще и на вашу экскурсию к петроглифам. Если я буду единственной гостьей, она же состоится?

Пол улыбнулся шире, обнажая идеальные зубы.

– Если вы – единственная гостья, экскурсия может занять немного больше времени, чем планировалось. – Он сверился со своим хронометром. – У меня есть идея. Если хотите, мы могли бы вместе пообедать на веранде, а оттуда сразу отправиться на поле петроглифов. – Он на мгновение замолк. – Ох, черт… это прозвучало слишком нагло, да?

– Вовсе нет, – отрезала Элеонора. – Это нормальное приглашение, и я принимаю его.

На веранде за обедом собралось от силы одиннадцать человек, и в их числе – Корди Штумпф в цветочном пляжном платье с тем же узором, что и у ее купальника. Она отпила из высокого стакана, украшенного цветочными бутонами, и хмуро уставилась в меню, как если бы оно было написано на незнакомом ей языке.

1 Ни главные гольф-организации, ни авторитетные разработчики правил гольфа не предлагают определения понятия «фервей», зато сами игроки часто прибегают к этому термину. Фервей – это часть гольф-лунки, которую можно определить двумя способами: 1) коротко стриженная область лунки, которая проходит между областью-ти и паттинг-грином (кроме лунок пар-3 попасть на фервей – основная цель игры гольфиста); 2) идеальная область приземления мяча при ударе с ти, «тропа», которая ведет игрока от начала и до конца лунки.– Здесь и далее – прим. пер.

2 Мэйваку (яп. 迷惑) – в общем смысле некоторое неудобство, беспокойство, доставляемое окружающим. Один из главных принципов сосуществования в японском обществе – это не доставлять никому неудобств и беспокойства, не давать повода для раздражения.

3 В гавайской мифологии Пеле – богиня вулканов и огня, создательница Гавайских островов. Часто именуемая «мадам Пеле» или «Туту Пеле» в знак уважения, она является хорошо известным божеством и примечательна своим современным обрядопочитанием и культурным влиянием.

4 Дерьмо (фр.).

5 Обсерватория Кека (W.M. Keck Observatory) – астрономическая станция, расположенная на пике горы Мауна-Ки (4145 метров над уровнем моря) на Гавайях. Телескопы обсерватории были крупнейшими в мире с 1993 по 2007 год, до введения в строй Большого канарского телескопа GTC (10,4 метров). Была основана меценатом Уильямом Майроном Кеком (1880–1964) для поддержки научных открытий и новых технологий.

6 Грабен (от нем. graben – «ров, канава») – участок земной коры, опущенный относительно окружающей местности в круто скошенный или вертикальный тектонический разлом. Длина грабенов порой достигает сотен километров при ширине в десятки и сотни километров. Грабены обычно образуются в местах растяжения земной коры – рифтовых зонах.

7 Термин, используемый в штате Гавайи в отношении людей, не являющихся потомками коренных гавайцев или других национальностей, которые были привлечены к работе на гавайских плантациях.

8 В 1793 году, когда Гавайи все еще оставались независимой республикой, британский капитан Джордж Ванкувер подарил королю Камеамеа I небольшое стадо крупного рогатого скота, быстро размножившееся. В начале девятнадцатого века несколько мексиканских вакеро (ковбоев) были отправлены на острова, чтобы научить гавайцев ездить верхом и ухаживать за скотом. Загон скота веревками и верховая езда, таким образом, стали характерны не только для лугов Оклахомы, но и для гавайских прерий.

9 Понял? (итал.)

10 Да (итал.).

11 Несмотря на то что в современном массовом сознании это выражение связано с чем-то из обихода фэнов аниме, на самом деле корнями оно уходит в тридцатые годы минувшего столетия. В молодежный обиход оно вошло на Западе в 1984 году благодаря вышедшему тогда фильму «Индиана Джонс и Храм судьбы», действие которого как раз и происходит в середине тридцатых. «Оки-доки» часто говорит Коротышка, вьетнамский мальчуган – спутник Джонса (исполнитель роли, Джонатан Ке Кван, известен также по роли Умника в «Шпана и пиратское золото» и как Уэймонд в принесшей ему «Оскар» ленте «Все, везде и сразу»); в русских дубляжах это не отражено.

12 Карпы. Да (яп.).

13 Лакшана (инд. laksana – «характерная черта, признак») – понятие индийской эстетики. Впервые встречается в Натьяшастре («Наука театра», компендиум, сформировавшийся ко II–III вв.), где перечисляются 36 видов лакшаны. Примерами лакшаны являются витиеватость, сжатость, великолепие, причинность, дополнительное разъяснение, различение и т.д.

14 Традиционные японские передвижные шкафы для хранения вещей. Обычно используются для хранения одежды, в частности кимоно. Впервые были описаны в эпоху Гэнроку периода Эдо.

15 «Пар» (par) на поле для гольфа – это количество ударов, которое потребуется опытному игроку для прохождения поля. Обычно 18-луночное поле имеет от 69 до 74 пар (более распространены значения 71 и 72).

16 Поле, требующее гораздо больше ударов и устроенное так, что для свободного пролета мяча существуют разнокалиберные препятствия (от англ. ball + bust («пробивать мяч»), но также с оттенком иронии – «удар по яйцам», с опорой на многозначность в английском языке слова ball).

17 Примерно 27 градусов тепла по шкале Цельсия.

Продолжить чтение