Ожившая надежда

Размер шрифта: 13

Дом стоял на окраине города, на немощеной улице, изрытой колесами редких в те годы машин. Калитка оказалась жестяным листом с ровными дырками. Это значило, что хозяин дома работал в штамповочном цехе.

В те времена, в шестидесятые годы прошлого столетия, можно было пройтись по улице, посмотреть на заборы и запросто, без ошибки определить, кто где работает. Воровал народец потихоньку. А что было делать? Где купить? Тогда супермаркетов не было. Все доставали по знакомству или тащили, что плохо лежит. Да ведь и пели-то как? «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». А если «мое», чего не взять?

У той ажурной калитки Анна спросила подружку Римму, которая привела ее к этому дому:

– Как хоть зовут твоего?

– Арсений, – ответила Римма.

– Имя какое-то стариковское.

– Не стариковское, а старинное.

– Ни одного Арсения не встречала.

– Что ты еще встречала в жизни, малявка?

Римме уже стукнуло двадцать, была на два года старше. Этакую малую разницу в зрелости и не углядишь, но в молодом возрасте она заметна.

Калитка была не заперта, девушки вошли во двор. По выложенной булыжником дорожке прошли мимо глухой стены дома и оказались на низком крылечке под навесом – две ступеньки и площадка перед входной дверью. Слева от двери умещалась широкая скамья весьма даже примечательная – с приподнятым и выгнутым изголовьем с одной стороны и резным подлокотником с другой, да еще с фигурной спинкой. Этому созданию мебельщика, бесспорно, в гостиной было место, но сохранилась только одна ножка, выточенная под львиную лапу, а три остальные заменили обычными деревяшками. По той причине, видать, и выставили инвалида на крыльцо, не пустив из уважения на растопку. Почему-то Анна обратила внимание на скамью и даже с удовольствием произнесла про себя ее подлинное название – канапе.

Прошли через сени. За дверью, обитой мешковиной, слышны были голоса. Римма потянула за ручку с большим усилием. Дверь не распахнулась, а подалась неспешно, при этом проскрипела так мелодично и многоголосо, будто устроена была на манер музыкальной шкатулки.

Прежде всего, Анну удивило пространство. В доме были разобраны все перегородки, поэтому получилась одна общая комната с большой русской печью. Потолок на толстых матицах казался низким, а окна – маленькими, и света явно не хватало. Оттого еще более таинственным показалось собрание людей за длинным столом. Ни один человек не посмотрел в сторону вошедших, а все продолжали о чем-то говорить, сразу и не понять было – о чем, перебивая друг друга и много смеясь.

Свободные места были, Римма подвела за руку Анну, усадила и сама села рядом. Она подобрала две чайные чашки из многообразия разнокалиберной посуды и наполнила вином.

Закуска состояла из кровяной колбасы и салата в тазу, наполовину опустошенном. Потом Анна сама участвовала в сотворении этого блюда под названием «силос». В таз нарезали капусту, лук, морковь, помидоры, яблоки – кто что принес из овощей и фруктов, заливали постным маслом, мешали большой деревянной ложкой и ставили посреди стола. Пили в основном дешевые молдавские вина, водкой не увлекались. За столом собирались не ради хмельного куража, а ради бесконечных бесед на всевозможные темы.

В тот свой первый приход Анна обратила внимание на упитанного молодого человека, с которым через стол стала кокетничать Римма. Должно быть, это и был ее Арсений, решила она. Его всего было много, этого человека. Любого мог своим раскатистым голосом заглушить, когда смеялся, оконные стекла звенели, стул под его грузным телом жалобно и опасно поскрипывал, а ел так жадно, словно век голодал.

Осушив стакан портвейна и смачно закусив, он бесцеремонно уставился на Анну.

– Давай знакомиться, малышка. Кинорежиссер Колыханов.

К тому времени, как позже выяснилось, он снял документальный очерк в десять минут о камвольном комбинате, но имел кинематографическое образование, что и наполняло его пафосом.

– Платон, – назвался по имени будущий гений.

– Платон? А я думала – Арсений, – нарочито громко сказала Анна, повернувшись к подруге.

Ей сразу не понравился толстяк, у него глаза были сквозные. Точно! Как дырки, смотрит, а в них – пусто.

– Ух ты какая! – воскликнул Колыханов. – Кусачая!

Режиссер почему-то громко рассмеялся, хотя ему явно не было смешно.

– Не обижай, Платон, Анечку, – попросила Римма и поднялась. – Она хорошая.

– Ты куда? – вскочила Анна. – Я с тобой.

– Сбегаю в общежитие, наверное, он там, – Римма усадила за плечи Анну. – И мы придем за тобой.

Платон начал увлеченно рассказывать о своем новом замысле уже художественного фильма, который обещает стать шедевром в кинематографе. История была банальная и скучная, как показалось Анне, и она не стала слушать. Сидела и разглядывала гостей. Девицы безбожно курили и старательно изображали, как все им понятно, о чем говорит режиссер, а должно быть, только и думали о своем возможном участии в будущем шедевре. Анна нисколько не ошиблась, позже узнав, что они были театральными актрисами.

Ребята сидели довольно безучастно, попивая вино. Анна заметила, как один из них неотрывно смотрел на нее с преглупым выражением лица. Уж точно влюбился с первого взгляда. Анна в любовных делах была совершенно неопытной, еще и не целовалась ни разу, но стала замечать, что мужчины обращают на нее внимание, даже на улице ловила цепкие и откровенные взгляды. Римма в своей грубоватой манере как-то сказала:

– Что уж в тебе такого? Ну, хорошенькая. Так ведь и я не дурнушка. Сахарная, что ли? Медовая? Ох, Анька! Будут мужики липнуть к тебе как мухи. Пропадешь.

Нет, пропадать она не собиралась, за себя была готова постоять, а больше за то, чтобы в жизни все у нее сложилось так, как сама хотела. Она такого человека мечтала встретить, чтобы всю жизнь любить. И ей было жалко тех, кто заглядывался на нее. Вот и этот юноша пунцовел и неровно дышал совершенно зря. Подойти да сказать бы ему, чтобы не строил напрасных надежд. Уж она-то видит, что ничем он не похож на того, который грезится ей в мечтах и которого Анна обязательно встретит.

Скрипуче пропела дверь, и в дом вошли двое. Человек в летах, который оказался хозяином этих хором, и лет двадцати двух парень среднего роста, не по тогдашней моде коротко постриженный, спортивного склада. Анна заметила его изучающий взгляд исподлобья. Старший был выше ростом, но очень худющий, продолговатое лицо было костлявым, смуглую кожу стянуло упругими морщинами, как обручами. Из-под густых нависающих на глаза бровей старший окинул довольно доброжелательным взглядом компанию и остановился на Анне.

– Ого! – воскликнул он сипловатым прокуренным голосом. – У нас новенькая!

– Арсений! – перебил пожилого громогласный Колыханов. – Я тебя заждался. Разговор есть.

Теперь Анна более пристально присмотрелась к этому Арсению, которого искала Римма, и ей понравилось, что он поглядел на нее с приятным вниманием, без дурного мужского интереса. И то понравилось, что к словам Платона отнесся спокойно и не двинулся к нему, хотя тот указал на стул рядом, а пошел в угол, где находилась кухня, зачерпнул воды медным ковшом из деревянной кадки и неспешно попил, почему-то напомнив деревенского мужика, которых Анна видела в кино. Все они там пьют из ковша. Потом вытер тыльной стороной ладони губы и стал приглядываться, куда бы сесть.

– Ходи сюда! – капризно попросил Платон.

Но Арсений сел через стол напротив и оказался рядом с Анной на месте ушедшей Риммы.

– А тебя тут ждали, – сообщила Анна.

Она уже успела заметить, что тут все говорят только на «ты» и ведут себя раскованно. Он не стал спрашивать – кто, а потянулся назад и взял из рук подошедшего хозяина помытую посуду, при этом оказался близко лицом к Анне, чуть щекой не коснулся и спросил:

– Как зовут?

– Анна.

– Касьяныч, познакомься, нашу гостью зовут Анна.

И стал разливать по стаканам вино, плеснул и в чашку Анны.

– Садись, Касьяныч, – он поставил второй стакан рядом с Анной и представился: – Арсений Корнеев. А это – Касьяныч. Для тебя – дядь Коль.

Хозяин сел с другого бока.

– Ну, здравствуй, девонька! – сказал он, весело глядя из-под мохнатых бровей. – Откуда такая хорошая? Давай за тебя и выпьем!

Анна заметила, как изменилось застолье с появлением этих двух людей, что устроились бок о бок с ней. Прежде главенствовал Платон Колыханов, никому и слова не давал сказать, а тут притих, стушевался и при всей своей огромности стал незаметным, как серая мышь под веником. Вначале – еще по инерции, видимо, – позвал к себе Арсения, а как тот не обратил на его призыв внимания, тут же и сник. Чего уж командовать, когда на тебя ноль внимания? Сиди да улыбайся глупо, будто так и надо.

Пожилой Касьяныч, которому сидящая вокруг молодежь в сыновья и дочки годилась, оказался уместным и нужным, все почему-то замечали, когда он что-то собирался сказать, и умолкали. А он бросит короткое замечание, чаще – пошутит, и всегда к месту. А то вопросик подкинет и замолкает, а вокруг разгорается спор, что пламя в куче хвороста от спички, он же слушает с тихой, как догорающая свеча, улыбкой. И видно по лицу, как любит и жалеет этих горячих, бесшабашных спорщиков. Потом уже Анна узнает, что Касьяныч сполна изведал прелести сталинских «курортов» где-то на солнечном Севере.

Ничего и никогда о себе он не рассказывал, но ходили слухи, что всю его семью в тридцать седьмом – был такой год – арестовали и разбросали по сталинским лагерям. Он один выжил и вернулся уже в хрущевские времена.

С приходом этих двух людей все повеселели, оживились, уже кто-то читал стихи Андрея Вознесенского, подвывая, а после него кто-то разразился целой лекцией о прекрасной прозе Ивана Бунина, радуясь тому, что его слушают, и с той же уверенностью своей востребованности длинноволосый и бледнолицый юноша взял гитару и стал петь под свой мотив собственные стихи. Так Анна услышала и увидела первого барда. Очень даже чувствительно пропели актрисы русский романс «Утро туманное».

Рядом сидел Арсений, ей почему-то было приятно его соседство, но даже мысли не мелькнуло, что этого человека, возможно, она и ждала встретить. Римма была лучшей и единственной ее подругой.

Приходили в этот дом не вино пить, а наговориться досыта. Василий Зыков больших речей не говорил, но умел того или иного оратора поддержать одобрительным словом или жестом, иногда просто кивком головы, при этом точно улавливая настроение застолья, потому считался вдумчивым и толковым парнем. На самом же деле он часто и не вникал в суть очередного спора, его привлекала эта изменчивая, разношерстная компания только тем, что тут все были свои. Особенно устраивало Василия то, что здесь было легко знакомиться с девушками. Подошел, заговорил – и уже друзья. Кстати, и его приятель Виктор, с которым всегда приходили вместе, тоже по той причине наведывался в этот дом. Ребята учились на одном курсе Технологического института.

В тот вечер, когда появилась Анна, Василию надоело пить «фитяску», и он со стулом перешел от общего стола к сколоченному из струганного теса книжному шкафу, что находился у глухой стены. Сооружение это было собрано без единого гвоздя, доски вкладывались в искусно распиленные для этого пазы, скрепляя друг друга, – вся хитрость.

Для работяги штамповочного цеха Касьяныча книг было многовато, и подбор отличался вкусом. Тогда появилось много иностранной литературы, прежде запретной, но занимала она верхние полки, видимо, Касьяныч не больно увлекся ею, под руку выстроилась русская классика и мемуары, а нижняя полка была плотно забита толстыми журналами, среди которых первенствовал «Новый мир».

Для Василия с первого дня было много непонятного в этом Касьяныче. Привечал в своем доме всякого, кому взбрело в голову явиться, занимал деньги, кто ни попросит, а кому одолжил, тут же забывал, жил очень скромно, казалось, и внимания не обращал на то, что у него есть, а чего нет, будто материальная сторона жизни нисколько не занимала этого пожилого человека.

Чуть ли не каждый вечер в доме толпился какой-то народ, одни уходили, другие пополняли компанию, пили, ели, при этом неумолчно гомонили, как весенние галки. Как он этот шум-гам терпел? Был бы, к примеру, пьющим, и вопроса нет. Но Касьяныч к вину относился пренебрежительно, мог стаканчик и пропустить, но только из уважения к остальным, а все больше пил густой чай, похожий на чифирь, но не той кондиции, как сам говорил, а щадящей.

Какой интерес Касьяныч находил в бесконечных спорах молокососов, непонятно. Сам он никогда не рассказывал, за что попал и что выпало на его долю за колючей проволокой. Можно было только догадываться. Тогда уже вышла повесть Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В рукописях ходили воспоминания бывших «врагов народа». Ко всем своим гостям Касьяныч относился одинаково ровно, только одного приблизил. Это был Арсений Корнеев. Несмотря на разницу в возрасте, были они друзьями.

Считая себя практичным человеком, Василий пользы не находил от бесконечных и слишком страстных разговоров. Гости могли до утра взахлеб говорить о писателях, о кино, живописи, читали стихи, пели, а он четко представлял будущее инженера с окладом в сто двадцать рублей в месяц и не думал, что его карьере нужны рассуждения о высоких материях. Конечно, гости были и начитаны, и головасты, однако завидные должности занимают как раз не самые умные. Самые умные чаще всего никому не нужны, особенно начальству. А Василий не мечтал оставаться рядовым инженером.

Конечно, никаких прямых и вещественных доказательств нет, что существует Амур с полным колчаном дурманных стрел. Но если не его меткий выстрел из какого-то темного угла дома, то другого причинного объяснения найти вообще невозможно тому, что случилось с бедным Васей, когда появилась Анна. У него даже больно кольнуло сердце. Отчего? От стрелы, конечно. Тут и гадать нечего.

Как позже выяснил Василий, та же самая оказия случилась и с приятелем. Виктор тоже потерял голову. С того вечера, видимо, все остальные мысли покинули его, и думал он только об этой девушке по имени Анна. И уже никого Виктор не замечал в доме Касьяныча, а ее одну только. А приметливый Василий заметил, как девушка морщилась от приставучего взгляда Виктора. И он не стал следовать примеру оглупевшего приятеля, а всячески показывал, что отношение к Анне у него чисто приятельское, как и ко всем остальным гостям.

Это сработало. Охотников проводить домой Анну Ванееву всегда хватало. Но она поднимала раскрытую ладошку, останавливая ретивых, и говорила: «Меня проводит Вася».

Как-то в одно из провожаний Василий рассказывал Анне, в какой темноте жил в деревне. В начальной школе, которая умещалась в обычной избе, вся библиотека состояла из пяти донельзя потрепанных книг. И стал бы Василий Зыков конюхом или пастухом, если бы родители не переехали в город, когда в начале пятидесятых годов им дали паспорта – раньше колхозникам не полагались; как уже подростком пристрастился было к книгам, но читал все без разбору, и теперь чувствует, какой в голове ералаш и нет системы.

Изрядно начитанная Анна Ванеева, воспитательница по натуре, увлеклась просвещением Василия и много этому отдавала душевного тепла. А он потерял бдительность, недальновидно решил, что Анна неравнодушна к нему, и пора от книжных разговоров перейти к реальным шагам. Вот и заговорил о своей пламенной любви, провожая в очередной раз. Но как же он растерялся, когда Ванеева заплакала, будто он ее непростительно оскорбил, и стала говорить в отчаянии, выставив перед собой дрожащие растопыренные пальцы:

– Ну, зачем? Зачем? Ты же все испортил. Я думала, мы друзья. Я ведь тебя за друга приняла. Что ж ты наделал? Не провожай меня больше. Не надо! Не хочу!

И убежала.

Потом уже, встречаясь в доме Касьяныча, она всегда садилась подальше от него, а он не смел подойти. Она больше ни разу не заговорила с ним. Конечно, Василий понимал, что поспешил, сглупил малость, однако странно. Если бы он обругал ее, унизил, каким-то образом выставил на смех, то все понятно. Но он же вывернул душу, свою тогдашнюю безгрешную душу распахнул настежь, как ворота храма, за которыми одни ангелы пели райскими голосами о любви. Чем же гнев-то заслужил? Если тебя боготворят, если тебя ставят превыше всех остальных женщин, веди себя прилично, не оскорбляй хотя бы, а выслушай и постарайся понять. Пожалей, в конце концов! Но не было жалости в резиновом сердце Анны Ванеевой. И зародилась в груди влюбленного Василия Зыкова неизлечимая обида.

Бессонница замучила Васю. Крутился, вертелся в холостяцкой постели и сгорал от вожделения. Василий не мог отказаться от Анны, потому что не разум руководил им, а шалая плоть. И это она распаляла надежду, что он будет обладать этой женщиной во что бы то ни стало!

При первой встрече Анна показалась Арсению совсем еще девчушкой – недавно отложила куклы и стала внимательно разглядывать себя в зеркале по утрам. Корнеев был пятью годами старше ее, отслужил армию, учился в университете, подрабатывая кочегаром в котельной, и считал себя зрелым мужчиной. Но первое впечатление его оказалось ошибочным, девушка куклы забросила в десять лет, предпочтя книги, была очень начитанной и имела собственное мнение. Людей она делила на «интересных» и «скучных». И в этом была максималистка полная.

Как-то за общим столом, оказавшись рядом, Арсений спросил у Анны:

– Что у вас случилось с Василием? Черная кошка пробежала?

– Да ну его!

– Всегда просила проводить до дому. И вдруг…

– Чего тебе надо, Арсений? – вызывающе уставилась на него своими удивительными глазами Анна.

Глаза эти, конечно, были и большие, и красивые. Но не от того казались Арсению удивительными. Серые с голубизной глаза Анны Ванеевой можно было назвать небесными, потому что определение это хоть немножко и вычурное, но точнее всего выражало суть. В минуты радостного настроения эти глаза сияли и лучились, отливая чистейшей незамутненной голубизной, но стоило испортиться настроению, и они становились пасмурными, так небо затягивает серая пелена, а то прямо-таки темнели и становились непроницаемы. В них, как думал Корнеев, непроизвольно отражалась живая, переменчивая и непритворная душа Анны на пороге взросления.

– Ничего, – ответил тогда Корнеев. – Парня жалко.

– Не жалей. Он скучный.

– В любви объяснился? – догадался Арсений.

– Почему вы все такие? Неужели нельзя с девушкой просто дружить? Ненавижу!

Она не притворялась, не кокетничала, ее в то время собственный ум занимал больше, чем тело, которое еще не проснулось. Она старательно хотела понять, кто она такая, в каком мире оказалась, кто ее окружает.

– К вам же подойти нельзя, – искренне возмущалась Анна. – Я даже улыбнуться боюсь. Тут же не так поймут.

– Мне улыбайся без опасений.

– Уж прямо! – с подозрением посмотрела она.

– Честное пионерское!

Она отвела взгляд и проворчала:

– Будто, кроме любви, и нет ничего в жизни. Все какие-то чокнутые. Особенно девчонки.

– Шибко ты умная, Анна.

– Ой, очень!

Она засмеялась, отмахнулась от него и стала слушать Колыханова, который в другом конце длинного стола рассуждал о значении подтекста в искусстве и рассказывал, как бы он экранизировал рассказ Хемингуэя «Белые слоны». Режиссерский замысел Платона показался Анне чистейшим бредом, и она вернула внимание на Арсения.

– Твой друг? – спросила Анна.

– Приятель.

– У тебя нет друзей?

– Есть, конечно.

– Назови своего друга, и я скажу, кто ты.

– Пожалуйста, назову – Касьяныч. И кто же я?

О лагерном прошлом Касьяныча Анна уже слышала, но больше ничего не знала об этом человеке.

– Ну, что молчишь? – спросил Арсений.

– Я не молчу, а думаю, – сказала Анна и отвела потемневшие глаза.

Свободного времени у Арсения Корнеева было мало, поэтому появлялся он в доме Касьяныча редко и не засиживался. Он считал себя опытней и старше остальной молодежи, иные разговоры казались наивными и досаждали его, но почему-то не бывало ему скучно с юной тогда Анной. То, что не могла осилить еще неопытным умом, она безошибочно улавливала тонким наитием и собеседницей была исключительно приятной. А как-то спросила:

– Чего не заходишь?

Анна жила в центре города.

– А ты приглашала?

– Мимо же ездишь.

– Незваный гость…

– Да ладно тебе, хан Батый! Зашел бы да и все.

– В субботу устроит? Вечером.

– Устроит, устроит. Комод поможешь сдвинуть.

– А-а, вон что! Тебе рабочая сила нужна.

– А ты что подумал?

– Ладно, пока!

Они разбежались, спешили очень. И встретились-то случайно, она мчалась на работу, а он – на лекцию, столкнулись на углу дома, вместе перешли улицу, а дальше дороги расходились. В субботу Арсений чуть не забыл, вспомнил случайно, что ему в гости. Подумал, что нужно купить какого-то легкого вина, но в карманах было пусто. Все-таки наскреб какую-то мелочь и приобрел в гастрономе плавленый сырок за двенадцать копеек. Еще не переступив порога, протянул приношение открывшей дверь Анне.

– К чаю, – сказал Арсений.

Она выставила открытую ладошку, он с важностью положил кубик.

– Спасибо! – сказала она.

– Не за что, – ответил он.

– Можешь не разуваться.

– Воспитание не позволяет.

Они еще несколько минут препирались, лишних тапок в квартире не оказалось, а пол холодный, на улице зима, дом старый, еще довоенный, пришлось Арсению покориться. Вроде бы ничего особенного не происходило, хозяйка просит не церемониться, а гость усиленно показывает хорошие манеры, но оба тянут бестолковую возню, потому что им приятно быть рядом. Не будет же он говорить: «Ой, как я рад видеть тебя!» И с какой стати ей отвечать: «А уж я-то рада, прямо не знаю». Нет, они свои чувства скрывают.

– Ну, где твой комод? – спрашивает он.

А ее лицо совсем близко, потому что Анна шапку с его головы стягивает. Она удивленно смотрит на него, глаза голубые-голубые, а полные губы по-детски приоткрыты. Явно вспоминает, о каком комоде он спрашивает. Потом смеется.

– Сейчас покажу.

Он скидывает пальтишко, вешает в коридоре, который ведет в кухню. А вход в большую комнату сразу возле входной двери.

– Проходи.

В комнате низкая тахта, на стенах – репродукции в рамках. «Незнакомка» Крамского, «Над вечным покоем» Левитана. Старинный книжный шкаф. Книг много и видно по переплетам – хорошие издания, дорогие. Комод стоит у окна. Это явно средневековое сооружение из мебельного гарнитура Гаргантюа. Он сросся с полом, похоже – корни пустил.

– Тут нужен взвод солдат, – рассудил Арсений. – Или танк.

– А кто поведет? Танк.

– Да я командир танка, гвардии сержант!

– А танк есть?

– Увы!

– Ну, вот видишь? А я так хотела перестановки. Комод – в угол, тахту – к окну.

– Перестановку хотела?

– Ну, да.

– Это же проще простого!

Стоявший возле комода стул с высокой спинкой Арсений перенес и поставил рядом с книжным шкафом.

– Ну, совсем другая обстановка! – оценил он свою работу.

– Гениально! – сказала Анна. – Пойдем пить чай.

На столе оказались остатки рыбного пирога. Так что плавленый сырок не понадобился, его запасливо положили в шкафчик. Вот за этим-то ужином и случился тот разговор, который надоумил Арсения Корнеева написать статью. Он и до этого баловался пером, в школе выпускал стенную газету, в армии сочинял письма девушкам своих приятелей. Получалось здорово, щемило душу. Правда, некоторые девушки сомневались в искренности: «Ты же книг не читаешь, откуда списал, Емеля?» А Емеля и впрямь двух слов связать не может, но чувства прямо-таки распирают парня, того гляди – лопнет. Что было делать?

И, конечно, никто не знал, что Арсений писал стихи. Это у него от родителя пошло. Мать рассказывала, что отец был деревенским гармонистом, его приглашали на свадьбы и вечеринки, на которых он играл, но при озорном настроении мог выдать частушки. И рождались они тут же, на ходу, да про тех, кто присутствовал. Может статься, что и теперь живут в народе развеселые запевки отца – деревня Бобровка ими славилась, коль не на всю Россию, то ближние окрестности до самого города уж точно снабжала фольклорным материалом. Мать говорила, что еще до войны приезжали две женщины с блокнотами, чтобы записывать, но отец выдал им такие матерные припевки, что ученые люди отдельные слова постеснялись заносить чернильной ручкой на бумагу. А без этих слов отцова поэзия теряла соль.

И ершистость, видать, досталась от родителя, в двадцать два года погибшего на войне. Арсений в своих стихах страдал за народ, как все русские поэты. К своему стихотворчеству относился усмешливо, поэта в себе не замечал, но и не писать не мог, над бумагой с пером было вольготно душе.

– О чем вы с Касьянычем говорите? – спросила Анна за ужином.

– Да как о чем? – удивился Арсений. – О чем угодно болтаем.

– Но ты же сказал, что он твой друг.

– И что?

– С другом не болтают о чем угодно.

– Думаешь?

– С другом разговаривают.

– Ну, в общем, ты права.

– Он тебе рассказывал, за что его туда?

– Куда? – прикинулся наивным Арсений.

– За колючую проволоку, – пришлось пояснить Анне.

Арсений задумался. И молчал довольно долго, глядя в стол. Потом поднял на нее глаза и улыбнулся.

– Хочу посоветоваться с тобой.

– Ну что ж, пожалуйста. Я хорошая советчица.

– Вот и проверим.

– Проверяй. Я слушаю.

– Что, если я напишу письмо в ЦК?

– Куда? – не поверила своим ушам Анна. – Повтори.

– В Центральный Комитет КПСС. Лично товарища Брежнева спрошу.

– О чем?

– Большевики провозгласили: «Вся власть Советам!» Вся! И Советам! А руководит страной партия. Выходит, она захватила власть.

– А Брежнев этого не знает?

– Знает, конечно.

– Так чего спрашивать, если знает?

– Он должен понять, что это неправильно.

– И что ты посоветуешь?

– Нужно вернуть всю власть Советам, значит, – народу. Пусть он сам выбирает власть, следит за тем, как она работает, и помогает власти. Разве народ не хочет жить богато? Вот и дайте ему самому позаботиться о себе.

– И ты подпишешься?

– Естественно.

– Вот и посадят тебя, Арсений. Или спрячут в сумасшедший дом.

– За что? Я не о себе пекусь.

– Выступаешь против партии.

– «Вся власть Советам!» – этот лозунг не я придумал, а Ленин Владимир Ильич. Понимаешь?

– Да я-то понимаю.

– Считаешь, затеял глупость?

– Да ну что ты, Арсений! При чем здесь глупость? Ты прав. Очень прав! Но письмо не посылай. Брежнев его не получит. Не дадут ему.

– Но молчать я не могу. Нельзя об этом молчать. Вот я, к примеру, родился перед войной. Детство прошло в деревне. Что я видел вокруг? Нищету, вдовьи слезы… Одни страдания видел.

Ее махонькие ладошки оказываются на его ладонях, широких, твердых, теплых. Он смотрит ей в глаза и говорит:

– Взошел бы на крест, только б не видеть…

И молоденькая Анна Ванеева, глядя ему в глаза и нисколько, ни одной клеткой своего существа не притворяясь, верила – взойдет. Да ведь и сама шагнула бы с ним в «геенну огненную» во спасение людей. Такой был настрой души ее в ту давнюю пору. Теперь этого не понять…

Анна поднялась.

– У меня где-то осталось вино. Со дня рождения.

Она подошла и открыла кухонный шкаф.

Вернувшись к столу с ополовиненной бутылкой «Токая», Анна передала ее Арсению и с полочки над столом взяла два тонких стакана.

– Наливай, – велела она и села на стул.

– За что выпьем? – спросил Арсений, наливая вино.

– Кажется, я только сегодня с тобой познакомилась, – призналась Анна.

– Тогда – за знакомство!

И потом говорили они обо всем, что только приходило в голову, – о прочитанных книгах, о виденных фильмах, о музыке, о будущем и прошлом, чувствуя, как им легко вместе, как они понимают друг друга, и это понимание все больше роднило их.

– Знаешь, сколько времени? – поразилась Анна, посмотрев на свои часики. – Два часа.

Была ночь, автобусы не ходили, пешком до общежития шагать далеко, только разве на такси добраться.

– У тебя как с деньгами? – спросил Арсений. – Я иногда возвращаю долги.

– Утром были, – искренне пожаловалась Анна. – В антикварном увидела четырехтомник Даля. Последние отдала. До зарплаты еще – ужас!

– Зачем тебе словарь? Я русский язык знаю без словаря.

– Это же Даль! Какой ты темный! Уходить собрался, что ли?

– А как?

– Да оставайся, – легко предложила Анна.

– Я на полу, – так же легко согласился Арсений.

– Постелить нечего. Тахта широкая, устроимся.

В голове Арсения промелькнул вопросик, что бы это значило? Вдруг Анна Ванеева только притворялась, что ее не занимают любовные отношения? Как повести себя Арсению, оказавшись в одной постели с такой красивой девушкой? Что скажет Римма, кстати, подружка Анны? Никак нельзя Арсению терять голову. Но как в постели объяснить девушке, что «это» не хорошо в данной ситуации? А если девушка на «это» настроена? И плевать ей на Римму.

– Только я первая, – сказала Анна и ушла в комнату.

Видимо, разделась, устроилась на тахте, только тогда позвала. В полном смятении чувств, одновременно терзаемый угрызениями совести и желанием, Арсений прошел в комнату.

– Ботинки хоть сними, – попросила весело Анна.

И Арсений еле сдержал смех. Анна лежала у стены, завернувшись в одеяло так, что торчала только голова, как в коконе была. Рядом приготовлено одеяло для Арсения.

– Ботинки сниму, – согласился Арсений, скинул одежду, остался в одних плавках, лег и старательно стал закутываться в одеяло, рассмешив этим Анну.

– Хватит дурачиться, – смеясь, попросила она.

Они лежали лицами друг к другу, запеленатые, и при лунном свете, что смутно заливал комнату, продолжали говорить, потому что сна не было, должно быть, старый Морфей, изрядно умаявшись, прикорнул в каком-то темном углу. Им хотелось узнать друг о друге все, только это занимало их, много общего находилось, и это казалось странным, необычным, удивляло и волновало.

– Отца я не помню, – говорил Арсений, глядя в доверчивые глаза Анны, – его забрали на фронт в сорок втором, мне года не было. Мама рассказывала, что война не дошла до нашей деревни всего ничего, канонада с передовой была слышна. Потом немцев отбросили. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и пропал. Я потом наводил справки, но не нашел концы. Скорее всего, он погиб сразу, в первые дни. Бросили на передовую – и все. Миллионы так вот пропали без вести. Одежду его я износил подростком. Еще от него гармошка осталась. Так я, маленький еще, дурачок, меха распорол. Может, хотел понять, откуда музыка. Гармошку забросил на чердак, потом куда-то пропала.

– Как жалко!

– Гармошку?

– И гармошку тоже. А знаешь? У нас судьба похожа. Тоже не помню отца. Да что я говорю! Ты хоть о папе что-то знаешь от мамы, а я вообще ничего.

– Как это ничего? Мама что-то говорила же.

– В том-то и дело – ничего.

– Ты же спрашивала? А что она отвечала?

– Когда была маленькой, она говорила, что он был летчиком и погиб. Ну, как всегда детям в таких случаях. А потом я подросла и уже хотела знать больше. Ведь он где-то служил. Остались товарищи по службе. Я решила с ними увидеться. И мама призналась, что про летчика придумала, чтобы я не приставала.

– И кто он был?

– Потом я стала догадываться, что она о нем сама ничего не знает. Отчество она дала мне от моего дедушки. После смерти мамы я спрашивала бабу Дуню, которая взяла меня на попечение. Все-таки двоюродная мамина тетка, единственная родственница. Что-то же рассказывала, как-то же объясняла, от кого ребенок. Но баба Дуня только предположения строила. Я родилась в апреле. А предыдущим летом мама отдыхала в Крыму. В августе.

– Курортный роман?

– Просто мама очень хотела меня. Где-то живет человек, который даже не знает, что я есть. А я благодарна ему. И маме, конечно. Они мне подарили жизнь. А мне очень нравится жить, Арсений. Теперь закрой глаза и спи. Спи, спи, спи.

Утром Арсений очнулся от боли. Он лежал плашмя, одеяло сползло с него ночью, возле тахты стояла Римма и готовилась еще раз щелкнуть по вздувшимся плавкам. Арсений поспешно повернулся на бок, поднялся и с ужасом посмотрел на Анну. Девушка спала безмятежным сном как ребенок. Как уснула, так и не двинулась. Арсений похватал одежду и пошел на кухню. За ним последовала улыбающаяся Римма. В кухне Арсений стал одеваться.

– Заболтались вчера, – начал он.

– Не оправдывайся, – спокойно прервала Римма.

– Как ты оказалась в квартире? Мы дверь не закрыли?

– Мне Анна ключи дала. Еще давно. На всякий случай. Вдруг свои потеряет.

– Чего так рано пришла?

– Сообщить тебе приятную новость.

– Какую?

– У тебя есть заботливый друг.

– Друг? Что за друг?

– Не знаю. Он изменил голос. Спросил, как я чувствую себя. И это в шесть утра, паразит! Я говорю: «Хорошо». А он мне: «Зря. Твой Арсений спит с твоей подругой Анной». И положил трубку, слизняк.

– И ты примчалась?

– Сцены устраивать не буду. Ничего у вас не было. В тебе я могу и усомниться, а в подружке нет. Анька святая. Дуреха еще.

– Тогда чего прибежала?

– Будь осторожней. Ты иногда такое говоришь!

– Что думаю, то и говорю.

– Можешь мне говорить что угодно. Аньке можешь. Она, как партизанка, под пытками не выдаст. А в доме Касьяныча, не сомневаюсь, бывает твой «друг», который нынче утром мне позвонил.

В дверях кухни появилась Анна в халатике. Сонно уставилась на гостью еще не до конца проснувшимися глазами, не удержалась и по-детски сладко зевнула, потом спохватилась и прикрыла ладошкой рот.

– Ой, Римма! – обрадовалась она. – Поройся в шкафу, что-нибудь придумай.

И ушла в ванную.

Как-то Анна спросила Арсения, что ему более всего помнится из детства, и он ответил: «Нищета послевоенная». Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском в руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.

– Господь тебя сохранит, – сказала нищенка и вышла.

Не взяла она хлеб из рук мальчишки, которому он был нужней по ее разумению. Скольких нищета свела в могилу, а совесть в людях не убила, не смогла. И того Арсений понять не мог, на чем держалась та совесть.

Самое большое впечатление осталось у Арсения от поездки через всю Сибирь. Служить его отправили на Дальний Восток. Всю долгую дорогу он смотрел на плывущие мимо леса, на редкие барачные полустанки, на избитые дороги и печальные села, и тогда утвердилась в нем одна мысль, засела гвоздем и не давала покоя. А задумался он над тем, почему на такой прекрасной земле, с такими бескрайними лесами, с такими полями, реками, озерами народ живет бедно? Отчего? И вставал извечный русский вопрос: «Кто виноват?»

К службе в армии Арсений отнесся добросовестно, отдал гражданский долг. Окончил учебный батальон, стал командиром танка, хорошо научился водить машину, успешно стрелял из пушки, пулемета, автомата, пистолета. Из него получился неплохой солдат, уговаривали остаться на сверхсрочную службу, но он и близко не допускал подобной мысли. Сержант Корнеев подчинялся воле командиров только потому, что знал – так надо и это ненадолго. На самом же деле подчиняться чужой воле было противно его натуре.

Вернулся в родную деревню. Устроился трактористом. Однако мать слезно упросила уехать из деревни, не повторять ее беспросветную жизнь, она как-нибудь прокормиться огородом да пенсией, зато сын грамотным будет. Ученье – свет…

Самому Арсению тоже хотелось учиться, грамоту осваивал легко, без усилия, будто жадный ум хватал на лету знания, и он осенью стал студентом, с первых дней подрабатывая то на товарной станции, то в котельной. Деньги делил с матерью. Она отвечала посылками – лучок, огурчик, варенье, выпечка. Случалось – сало. Должно быть, покупала у соседей, содержать свою живность у нее сил уже не хватало. Так и жили.

В те студенческие времена случилась встреча с Касьянычем в столовой под названием «Пельменная», которую стоило бы оставить памятником тогдашнему общепиту, но уже давно снесли. Входная дверь открывалась с трудом, потому что снабжена была пружинным устройством, похожим на катапульту, которое срабатывало с пушечной силой. Чтобы умерить ее, догадливая уборщица или заведующая связала ручки дверей скрученным полотенцем, получился амортизатор. Уныло-серые стены и потолок пропитаны были сыростью, от этого проступали темные разводья. Сырость исходила от большого бака за прилавком, в который женщина в далеком от идеальной чистоты халате высыпала пачки пельменей. Пар поднимался густо и таял, расползаясь по стенам и потолку. Посетители брали со стопки слизкие пластмассовые подносы, двигали их вдоль раздаточного прилавка по неровной плоскости, раздатчица выставляла на полку пельмени в алюминиевых тарелках с небольшими ушками, а дальше можно было самому выбрать салаты из капусты или помидоров в алюминиевых блюдцах, причем цвет капусты всегда был болезненно серый, а разрезанные помидоры оказывались почти без мякоти. В конце раздаточной стоял «Титан», бачок, повернул кран, льется жидкость под названием кофе, тут же рядом вилки и хлеб, а дальше – касса.

Арсений в очереди оказался за человеком в темном полотняном костюме, по крою напоминающем арестантскую робу без подкладки. Но видно было, что одежда сшита по фигуре, сидит аккуратно, и материал не бросовый, не бумазейный, а похоже, льняной. Лица его Арсений еще не видел и пытался по спине определить, какого рода занятий был этот немолодой мужик. Коротко постриженная голова, сутулые костлявые плечи и сухие, с длинными узловатыми пальцами руки могли принадлежать только человеку тяжелого физического труда. Костлявый все брал уважительно, ставил аккуратно, неспешно, когда подносил кусок хлеба, ладошку подставил под него, чтобы крошку не уронить. Одно только это движение расположило крестьянского парня Арсения к незнакомцу, и он вслед за ним пошел в дальний угол.

Там они сошлись за круглым столиком на одной ноге, которая внизу расходилась на три упора, но была все равно шаткой, потому что бетонный пол неровен. Стол был высоким, чтобы есть стоя.

– Можно? – спросил Арсений, держа поднос на вытянутых руках.

– Да Бога ради! – живо откликнулся хрипловатым голосом курильщика мужчина и посмотрел на Арсения.

Впалые щеки, высокий лоб с выемками на висках, хрящеватый нос с горбинкой, тонкие губы и узкий подбородок придавали продолговатому лицу аскетическое выражение, но прищуренные серые глаза из-под мохнатых бровей смотрели с живым интересом любопытного по характеру человека. Все в пельменной забежали насытиться, а этот пришел откушать, делал это неспешно, с уважением к еде. Даже захватанную сотнями рук баночку с горчицей, уже пустую, с торчащей из горлышка стеклянной палочкой, он взял солидно и заглянул вовнутрь, чтобы убедиться, что там действительно ничего нет. Уксус в граненом небольшом графинчике с подозрительными засохшими пятнами оказался, и незнакомец полил им пельмени.

Разговор, который возник между ними, еще больше захватил интересом Арсения. Они одновременно обратили внимание, как трое за соседним столом мучительно пытались по очереди открыть бутылку. Распитие горячительных напитков в пельменном заведении запрещалось, но это официально, а по жизни очень даже практиковалось. Важно было незаметно под носом раздатчицы и кассира прихватить стаканы, потом раскупорить водочку или портвейн, разлить, оглядываясь, улучить момент, когда не было опасности, и опрокинуть в рот. Потом уже приходила смелость.

– Все же знают, что пьют, – сказал Арсений. – Что толку запрещать?

– Э-э, нет, – покачал головой незнакомец. – Надо запрещать. Иначе кайфа не будет. А наш народ без кайфа не может.

Он кивнул на соседей, один из которых справился с пробкой и с опаской разливал вино по граненым стаканам.

– Нам запрещают, а мы нарушаем. И те, кто запрещает, прекрасно понимают, что мы нарушим, но запрещают. А мы чихали на эти запреты, потому что все равно нарушим. Игра идет. Понимаете? Чем запреты строже, тем больше изловчаться нужно, чтобы нарушить. Азарт.

Незнакомец говорил неторопливо, не нарушая самого процесса еды, не мешая этому главному своему занятию, и без эмоций, как о докучных и банальных понятиях.

– Кому запрещают понятно, нам, – из озорства спросил Арсений, – а кто запрещает?

Незнакомец глазами показал на уборщицу, которая нацелено приближалась к соседнему столику, издали чего-то усмотрев. Но ребятам уже хорошо стало, лицами порозовели мужички и стали отшучиваться от тетки, спрятав бутылку. Она пригрозила милицией и отошла от стола, пристально посмотрев на Арсения и его соседа. Сметливому глазу показались они подозрительными.

– От нее и до самого верха, – ответил незнакомец. – Ведь только и слышим: – «Не положено».

– А вы не боитесь, что я могу донести?

– Милый ты мой, хлопец, – засмеялся он, показав сплошные железные зубы, – я стукачей за версту вижу.

Он через стол протянул руку.

– Касьяныч.

Арсений поспешно ответил на рукопожатие и назвался.

Со временем они стали друзьями. Частенько уходили от компании, которая шумела в доме, садились на крыльце и подолгу беседовали о том, о сем, но все про жизнь.

– Я молодым со своими двумя классами верил, что построим коммунизм, – сказал как-то Касьяныч. – А вы же начитались книг, научились думать. Вы ж все понимаете! Как можно строить то, во что не веришь?

Мать в свое время собрала очень хорошую библиотеку, и отрочество Анны прошло среди книг, среди любимых писателей. Ее душа была насыщена русской классикой. А тут еще «страшилки» милой бабы Дуни. Малограмотная женщина искренне верила, что есть настоящие колдуны, творят они такие ужасти, от чего леденеет сердце. Вот живой пример. Некая женщина ругалась со своим соседом из-за ели, которая выросла на границе подворий, достигла неимоверных размеров и затеняла ее грядки. Солнцу не пробиться сквозь еловые лапы! Куда это годится? А сосед был колдуном. Надоела ему многолетняя брань соседки, вот он и говорит: «Не увидишь больше. Согласна?» Она-то решила, что срубит. Нет бы, немножко подумать. Как это не увидит? Так ведь бабий ум короток. «Согласна», – говорит. Вот и ослепла.

По рассказам бабы Дуни выходило, что слово обладает такой силой, которую доподлинно представить невозможно. Даже проклятие простого человека, – не ведуна, не ведьмы, – может сбыться, если брошено в роковое время и в полном гневе. Старая женщина советовала племяннице нет-нет, да и перекрестить рот, чтобы ненароком дурное слово не выскочило и не навредило близким. Анна под влиянием бабы Дуни и классиков невольно прониклась убеждением, что слово – не только сочетание звуков, несущих информацию, а нечто большее, обладающее неведомой энергией, существующее по своим законам независимо от человека.

В этом Анна убедилась сама. К слову «жалость» относилась, как ко всем остальным, особого значения за ним не видя. А когда Арсений свозил ее в деревню к своей маме, это слово наполнилось живой сутью. Маме Арсения под шестьдесят было. Всю жизнь проработала дояркой. Невозможно тяжелая жизнь. А она как живинка. Глаза голубые-голубые. И такие добрые! В них была какая-то изначальная природная доброта, которую даже война не убила.

Агафья Даниловна, так ее звали, была до всех участлива. Ее все в деревне любили. Заболеет кто, посылает гонца, чтоб пришла. Посидит она рядом, а больной легче. Арсений говорил, что у его мамы вера была такая. Всех надо жалеть. Помогать как можешь. А если этой жалости не будет, а каждый только о себе радеть станет, то и рассыплется народ. Нельзя нашему народу без жалости к ближнему. Эти слова Анна запомнила на всю жизнь.

Свою написанную от руки статью Арсений принес Анне первой. Передал и ушел, только бросив:

– Почитай.

Она не раз, а десять раз перечитала написанное Арсением, веря каждому слову, а когда они снова встретились, то подошла и, глядя на него суровыми детскими глазами, сказала:

– Я тебя уважаю.

Потом очень даже деловито, взяв в руки листки со статьей, предложила:

– Надо отнести в «Новый мир». Твардовский напечатает.

Пришел он на этот раз с какой-то сумкой. В ней оказалась пишущая машинка.

– Никто это не напечатает, кроме тебя, – сказал Арсений. – Сделаешь один экземпляр и дашь мне. Один. Поняла?

В те времена ходили по рукам запретные рукописи, и в этом не было ничего удивительного. Больше всего подкупило Анну, что статья была написана живо, не злопыхателем, а человеком искренним, желающим добра. Но почему один экземпляр? Машинку дали на время, другого случая может не быть. Анна поступила расчетливо, охотно перепечатала достаточно копий на тонкой папиросной бумаге, чтобы получалось больше экземпляров. Старательности у нее было не отнять. Стопку бумаги завернула в полотенце и спрятала в комоде. Конспирация запредельная, конечно. Спустя какое-то время Римме понадобилось что-то из белья.

Анна относилась к жизни очень даже понятливо, золотую рыбку не ждала. Да и не попросила бы у рыбки даже нового корыта. Она работала в детском саду, какие-то деньги получала, купила бы сама. К чему тут чудеса? И боярских палат не захотела бы, и царицей быть ей ни к чему, а тем более – владычицей морской. От всего этого счастливей не станешь. Так думала Анна Ванеева. И к тому пониманию жизни был причастен Арсений Корнеев.

Он оказался на ее пути в ту пору, когда пробуждалась в ней уже не детская, а взрослая душа. Если бы он встретился раньше или позже, то неизвестно, как все сложилось бы. Но судьба послала его именно тогда, когда Анна задумалась над многими вопросами, ответы на которые потом и определяют понимание жизни. И эти ответы Анна Ванеева выработала в себе не без помощи Арсения, а даже во многом от него получила, и согласилась с ними, и всей душой приняла.

Как замечал Василий, девушки смотрели на Арсения не так, как на него, скажем. Вот только непонятно было Василию, что они такого находили в нем. Дело было не в удачной внешности. Может быть, Корнеев умел заговаривать? Когда он принимался рассуждать о том, что жгло его изнутри, легко было заслушаться. И всех ведь сидящих за столом убедит, что счастье – жить с чистой совестью. Не делать подлости – прямо радость. Последнюю рубашку отдать – честь. Василий думал иначе. На честности далеко не уедешь. Не обдуришь, тебя обдурят. А рубашку снимут без спроса. Еще и без штанов оставят. О чем речь?

Не раз видел Василий лицо Анны Ванеевой, когда она слушала Арсения. И как же в эти минуты была хороша! Василий боялся умом повредиться, чтобы не кинуться при всех, не схватить ее на руки, да с этим вожделенным грузом не кинуться неведомо куда, бежать без мысли и цели, пока не лопнет сердце.

Именно в такую минуту и пришла ему в голову подленькая, но удачная мысль. Дело в том, что по рукам недавно пошла одна рукопись, не без усердия Риммы. Автора никто не знал, да и не мог он о себе заявить. За изложенные в статье мысли можно было запросто схлопотать коечку в дурдоме. А что, если статью написал Корнеев? Вот и стал Василий держаться ближе к Арсению, своим дружеским расположением вызывая доверие. Ухо он так навострил, что мимо не пролетел бы и малый намек. А если двое знают, то уж третий непременно пронюхает. И ему подфартило. Василий оказался поблизости, когда Анна сказала Арсению:

– Твоя статья…

Значит, Корнеев. Сомнений быть не могло.

Не мудрствуя лукаво, Василий вырезал из газеты буквы, приклеил каждую к чистому листку бумаги, называя автора антисоветской статьи, и выслал по нужному адресу. Другого пути у Василия не было. Видел же – не слепой, что упускать время никак нельзя. Анна и Арсений становились неразлучными. Корнеев даже ночевал у нее, об этом Василий доподлинно знал. Сомнений быть не могло – сожительствуют.

В такой ситуации нельзя было сидеть сложа руки. Без Анны он не представлял своей жизни.

Поначалу Арсений не придавал этому значения, но и не мог не заметить, что с каких-то пор Василий ходил за ним, будто веревочкой привязанный. Только появился у Касьяныча, а Василий уже рядом. Куда-то надо пойти, Василий увязался.

– Да я так, по пути.

И нет, чтобы заводил какие-то разговоры, расспросы устраивал, а вот прилип как банный лист, при этом не лебезил, не обхаживал, просто при любой возможности оказывался рядом. Однажды утром Арсений вышел из квартиры Анны и увидел на скамейке во дворе Василия.

– Доброе утро! – вскочил он. – А я мимо проходил. Ты на лекции? Мне по пути.

Был он бледным и жухлым. Возможно, всю ночь сидел во дворе, кусал кулаки и плакал от обиды, злости, ненависти и любви, а уйти не мог. Анна говорила, что Василий объяснился в чувствах, которые она отвергла.

– Вот что, Василий, – сказал Арсений, не умевший хитрить. – Выбрось из головы дурь. Найди себе другую девчонку. Все понял?

Они поднимались по узкой улочке. По сторонам стояли послевоенной добротной постройки дома с маленькими декоративными балкончиками. Василий остановился, низко опустив голову, и странно засопел. Арсений тоже был вынужден остановиться и теперь с досадой и недоумением смотрел на понурого Василия. Вот что тут делать? Арсений еще больше растерялся, когда Василий всхлипнул.

– Не найду, – сказал он.

– Чего не найдешь? – резковато спросил Арсений, уже забыв про свой совет.

Василий поднял на него глаза, которые просто-напросто были затоплены в слезах.

– Кроме нее, – прошептал Василий.

– Не реви! – почему-то прикрикнул, должно быть, желая привести горемыку в чувство, Арсений. – Ты же мужик!

Потом невольно привлек к себе и обнял.

– Господи, Боже ж ты мой! Да что же это такое?

Василий обеими руками оттолкнул Арсения и побежал вниз. Казалось, вот-вот споткнется и упадет, но все обошлось.

Никому Арсений не стал рассказывать об этом случае, даже Анне. Но как-то иначе стал относиться к Василию, серьезней, что ли. Прежде причислял Василия к простоватым парням, с которыми и поговорить-то не о чем. Но не может быть прост и примитивен человек, в душе которого живет большая любовь. Даже нечто трагическое увидел Арсений в неприметной фигуре Василия Зыкова.

И буквально в тот же день Арсения вызвали в деканат. В приемной сидел в сером костюме импортного пошива молодой человек, явно ровесник.

Секретарша декана, кивая на гостя, сказала:

– Товарищ к тебе, Корнеев.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил посетитель секретаршу и уже все внимание обратил на Арсения. – Надо поговорить.

Уже в коридоре сообщил:

– Я сказал – из горкома комсомола. Так что можешь не беспокоиться.

И выставил перед глазами Арсения свой документ.

– Валерий, – дополнительно назвался лейтенант. – Может, выйдем на улицу?

– Ну, мне называться излишне, – ответил Арсений. – Я правильно догадываюсь?

Они пошли пешком по нелюдной улице в сторону недалекого вокзала. Он начал разговор.

– С твоим личным делом ознакомился. Крестьянин по рождению. От земли, так сказать. Отец погиб на войне. Мать колхозная труженица. Сам похвально отслужил армию. Гвардии сержант. Опять же примерный студент. Перспективный. Все прекрасно. Вот и не могу понять!

– Чего же?

– Что тебе еще надо?

– Да вроде я и не прошу ничего.

– Ты же наш, советский. Я это чувствую. Не какой-то там Синявский или Даниэль. Диссиденты! Но они там, за бугром, выживут, а ты там задохнешься. Они смогут, а ты не сможешь без Родины.

И он умолк. Молчал долго. Вышли на вокзальную площадь. Видимо, прибыл пассажирский поезд, потому что на площадь высыпало много народа с вещами и устремилось к автобусной остановке и стоянке такси. Никто не обращал внимания на двух молодых людей, молча идущих рядом.

– Да, статейку я прочел, Арсений, – сказал лейтенант, будто вспомнил.

– Какую статейку?

– Твою. У тебя получается. Есть слог, стиль. Я в этом секу.

– Ну, какой там слог! – не согласился Арсений. – Эту статью я тоже читал. Не помню, кто подсунул.

– «Читал», – тонко улыбнулся лейтенант. – Не сам ли писал?

– На самом деле? – постарался выразить удивление Арсений. – Донесли, что я написал? А если поклеп?

– Я не за тем пришел, чтобы выяснять – ты или не ты, – сухо сказал лейтенант. – И не валяй Ваньку.

– Если не за тем пришел, то зачем? – спросил Арсений.

– Ты же хороший парень! – воскликнул лейтенант и, похоже, искренне. – Куда лезешь?

– Никуда я не лезу. В своей статье не нахожу никакой крамолы. Написал, что думаю.

Арсений собирался послать статью Брежневу, потому просил Анну напечатать один экземпляр. И она не стала бы без спроса что-то делать. А что Римма нашла, Арсений не знал. У лейтенанта была своя версия.

– Знаю, кто тебя сбивает с верного пути, – сказал он. – Устроил в доме сборища.

– Ну какие это сборища! Люди встречаются, говорят…

– Да знаю я эти разговоры! Он же молчит больше. Вот и весь вопрос, о чем молчит? С тобой-то откровенен.

– Лейтенант, – усмехнулся Арсений, – не пытайся, я в стукачи не гожусь.

– Тогда передай, если сильно тоскует по тем местам, где побывал, можно вернуть.

– Касьяныч ни при чем. Уж в это поверь.

– Не знаю, как ты его называешь, но это враг.

И Арсений увидел близко глаза этого человека – они смотрели, не мигая. Этого можно добиться долгой тренировкой, и срабатывает недурно, однако Корнеев был не из робкого десятка. Он прикинул, что ему грозит. Чего он Синявского вспомнил? Могут, что ли, выдворить из страны?

И, словно угадав его мысли, лейтенант усмехнулся, отвел взгляд в сторону и сказал скучающим, тоже натренированным, видать, тоном:

– Значит, по-твоему, Коммунизм строить не надо? Как такое может прийти в голову, если человек здоров? Возможно, ты нуждаешься в психиатрическом лечении?

Арсений слышал, что так называемых «инакомыслящих» устраивали в дурдомы.

– Похоже, начались угрозы? – спросил он спокойно.

– Я тебе добра хочу, Арсений, – неожиданно сказал лейтенант и, похоже, искренно. – И знаешь почему? Потому что мы с тобой в окопах будем рядом. Брось фигней заниматься и других толкать… В горкоме с тобой побеседуют. Чего-то ты не понимаешь. С Ванеевой вопрос сложней.

– Она ребенок, не трогайте ее, умоляю.

– Есть статья Уголовного кодекса – агитация и пропаганда с целью подрыва советского общества и государства. Она печатала и распространяла антисоветский материал.

– Бред какой-то, – растерянно произнес Арсений.

Лейтенант сказал жестким голосом:

– Бред не бред, а лет семь лагерей строгого режима светит. Этого хочешь? Хочешь, чтоб сибирские морозы перевоспитали. Отправят с бригадой лесорубов в тайгу. Одну с мужиками, с уголовниками. Этого хочешь? Не жалко девчонку?

Он молча смотрел на Арсения немигающими глазами.

– А ты чего хочешь от меня? – напрямую спросил Арсений.

– Забудь старые знакомства. Начисто забудь! Советую по-дружески. Особенно девчонку. Она без тебя не будет печатать всякую чушь. Обещаешь забыть?

– Оставите ее в покое?

Лейтенант обещал дела не заводить. Арсений дал слово «забыть». И на том беседа завершилась. Правда, уже отойдя на расстояние, лейтенант обернулся и сказал:

– А Коммунизм мы построим, Арсений.

И пошел дальше.

Касьянычу, конечно же, Арсений во всех подробностях рассказал об этом свидании. И, угрюмо помолчав, добавил:

– Погублю Анну, себе не прощу.

Со времени знакомства с Арсением времени прошло с месяц. Анна чувствовала, что впервые за свою короткую жизнь какие-то хорошие надежды осветили душу, будто в пасмурном храме зажгли все свечи. Она никогда не унывала и прежде, но судьба не особенно ее баловала. Мама родила уже в свои сорок пять лет, скорее всего – потеряв надежду выйти замуж и пугаясь одинокой старости. В четырнадцать девочка осталась сиротой, мать умерла от почечной болезни. Сирота оказалась на попечении сердобольной бабы Дуни, переехавшей из деревни в однокомнатную квартиру, доставшуюся Анне в наследство. Об отце Анна так ничего и не выяснила. Баба Дуня старела, уже не могла работать дворничихой, на ее жалкую пенсию не прожить было, сбережения матери иссякли, надо было зарабатывать. По окончании средней школы устроилась нянечкой в детском саду и заочно поступила в учительский институт. Год назад баба Дуня умерла. Все тревожилась, как теперь ее девочка будет одна. И сегодня Анна успокоила бы старушку, что никакая она не одинокая, что есть у нее друг, очень надежный человек. Арсением зовут.

Анна уверяла себя, что они с Арсением только друзья. А девчонки в доме Касьяныча спрашивают:

– Ну, как? Поделили Арсения?

Никого она не делила ни с кем и не собиралась. Как так можно думать? Ведь жизнь очень сложна, между мужчиной и женщиной могут возникать очень красивые, светлые и добрые отношения. Чокнулись все на этой любви!

Но, видимо, Римма считала несколько иначе. Как-то лучшая подруга схватила ее за плечо и стала шипеть, как сварливая баба, что ей надоело каждое утро слушать по телефону, что «вы опять ночевали вместе», что это переходит все границы приличия и терпение ее лопнет.

– А кто доносит? – возмутилась Анна. – Зачем? Мы же ничего не украли.

– Сказать, кто? – спросила Римма.

– Говори.

– Василий. Расчет такой – соперника убрать. Думал, арестуют Арсения, ты Васе достаешься. А и впрямь! Выходи за него. Арсения не отдам, он мой.

После этого Анна спросила у Арсения:

– Кто настучал, знаешь? Что тебя вызывали… Василий. Вот кто.

В доме Касьяныча Василий впервые после ссоры подошел к Анне. Она стояла у порога и разглядывала гостей.

– Как живем? – спросил Василий.

– Ничего живем, – ответила она, не глянув на него.

– Арсения не было, – доложил он. – Уже несколько дней.

Она вопросительно уставилась на него, и Василий объяснил:

– Его теперь Римма ни на шаг от себя не отпускает. Опекает как малого ребенка.

– Ты донес? – прямо спросила Анна. – Насчет статьи?

– Да ты что! – аж отскочил от нее Василий.

И так засуетился, что стало его жалко. Стоит бледный, шариковую ручку сует.

– Выколи мне глаз, коли так.

А с Риммой что-то непонятное творилось. Арсений даже пугливо терялся, с таким обожанием она стала к нему относиться. Какой уж он подвиг совершил, чтобы этакий-то восторг заслужить! Но Римма вела себя так, будто отныне для нее никого не было на свете, кроме Арсения, и ему она решила посвятить себя до последней минуты, а точнее, секунды своей жизни. Что только пылинки не сбивала с плеча, а так охватила обложной опекой, готова была растаять, – по ее словам, – коль он того захочет.

В семье Римма чувствовала себя все хуже. Мать еще как-то терпела, хотя презирала ее мещанскую, обывательскую суть – хрусталь и ковры в доме выводили девушку из себя. А с отцом вообще говорить не могла, его твердокаменные взгляды бесили, она тут же начинала кричать, впадая в истерику. В те годы возникла тема «отцов и детей». Партия, как это всегда делала, тут же заклеймила болтунов и заявила, что в социалистической стране такой проблемы нет и быть не может. Легче сказать «нет» и кулаком ударить, чем разобраться в сути. А ведь со времен Адама и Евы дети считали себя умнее родителей. Уж так оно повелось.

Однажды Арсений вернулся вечером в общежитие и не обнаружил своих вещей. Сосед по комнате объяснил, что приходила Римма, все добро Арсения уложила в дорожную сумку и уехала на такси, оставив адрес. На столе белел клочок бумаги, Арсений взял, ворча на соседа:

– Ты чего смотрел?

– Разбирайтесь сами, – отмахнулся сосед. – Я тут при чем?

Пришлось ехать по адресу. Арсению дверь открыла радостная Римма и затащила за руку. Он оказался в уютной однокомнатной квартире.

– Мой руки и садись, – приветливо сказала она, указывая на праздничный стол. – Будем справлять новоселье.

Как выяснилось, тетка Риммы уехала на Север, завербовавшись на два года поварихой в какой-то поселок газовщиков. Откуда-то узнала, что там шибко не хватает женщин, а ей катило под сорок и светило среди холостых мужиков стать завидной невестой. Мечта заведет куда угодно, если она разгорелась не на шутку.

Прежде Арсений с Риммой мечтали о каком-нибудь закутке, чтобы бывать наедине. В квартире родителей и общаге не особо уединишься. А тут целая квартира! Тетка выйдет замуж и останется там, где хорошо платят, а Римме вообще достанется жилье. Это ли не радость?

– Но есть еще одна! – сказала Римма.

– Что за «одна»? – уточнил Арсений.

– Радость.

– Какая же?

– У нас будет ребенок, – сказала Римма.

Выпили они в тот вечер изрядно. Арсений все больше молчал, а Римма от полной уверенности, что все у нее получается, как задумала, говорила и говорила. У Арсения возникала мысль, забрать свои вещи и вернуться в общагу, но он остался. Развернул раскладушку и лег, не раздеваясь, проворчав:

– Что-то многовато нынче радостей.

А назавтра Арсению в институте передали телеграмму из сельсовета. В ней сообщалось, что матери плохо. Извещал об этом бессменный еще с довоенных лет секретарь сельсовета Захар. «Поспеши, сынок», – торопил дед.

Арсений отпросился у начальства и тут же поехал в родную деревню. Мать он застал в живых в окружении стареньких соседушек. Все защебетали, стали креститься, завидев Арсения, и благодарили Бога. Мать умирала в разуме и не от болезней, просто иссякли в ее маленьком тельце все жизненные силы. Ей не было еще шестидесяти. Она много молчала, глядя на сына отцветшими глазами, в которых теплилась одна только любовь. Ей было достаточно видеть своего Арсения рядом, а слова уже не имели значения. Едва ли она думала о смерти, ее могла заботить только жизнь сына без нее. Потому, должно быть, и спросила:

– Как она?

– Кто, мама?

– Та девочка, которая…

– Приезжала-то?

– Та, та…

– Все хорошо, мама, – уверил Арсений.

– Сердце у нее доброе.

И, может быть, хотела сказать мама, что девочка та может стать родной. Мать умерла на глазах Арсения очень тихо и спокойно, как умирают только безгрешные люди. После похорон Арсений оставался в деревне еще пять дней и почти все время провел на кладбище. И крест сам поставил, и оградку сбил, и скамеечку устроил для бабушек. Навестят, посидят, подумают о своем скором уходе.

Планы у Риммы были самые серьезные, от которых отступиться не могла, потому что касались они будущей счастливой жизни. Она ж бегала в Дом кино, попадая на закрытые просмотры разными хитростями, насмотрелась зарубежных фильмов, которые показывали членам Союза кинематографистов, и, конечно, балдела от них. Еще бы! Там были постельные сцены! Этого в советском кино не увидишь. Так вот насмотрелась на экране «сладкой жизни» и чокнулась – «Хочу за бугор!» Фикс-идея такая возникла у нее, у дочери партийного босса. А мозги ей помутила именно та статья Арсения, которая ходила по рукам, начало чему сама же и дала. В стране появились «инакомыслящие». О них много писали в газетах, клеймили. Но их уже не сажали в тюрьмы. Некоторых выдворяли из страны. Так вот Римма решила, что Корнеев будет диссидентом, и его вместе с ней вышвырнут за границу, а там радетели свободы слова встретят их с пудингами.

Об этих мечтаниях Риммы, конечно же, Арсений ничего не знал. Назавтра он позвонил Анне и сказал, что скоро будет. Тоже назавтра, но чуть раньше, счастливая Римма успела уведомить лучшую подругу, что выходит замуж. Анна не спросила за кого. Положила трубку с опаской, будто могла взорваться в руке.

Онемело застыли могучие тополя старинного парка, солнечные лучи запутались в листве с ватными хлопьями пуха, отчего пестрый мир казался сотканным из света и тени. Анна стояла у окна и смотрела на аллею, на далекие открытые ворота, в проеме которых должен появиться Арсений. Она была очень взволнована, сама чувствовала, как щеки пылают, как сердечко трепещет, как на глаза наворачиваются слезы и мешают видеть. Она вытирала их платочком торопливо, чтобы не упустить того момента, когда он покажется в воротах.

В те минуты ожидания Анна впервые поняла, что никакая это не дружба, что связывает ее с Арсением, а самая настоящая любовь, о которой все девчонки готовы трещать без умолку. Значит, вот она какая! Нахально, без всякого спроса поселяется каким-то образом в человеке и начинает его с ума сводить. Благо, дети спят и нянечки собрались в кухне, никто не видит, а то бы решили, что Анна заболела горячкой, и потому ее так колотит. И сама она ничего с собой поделать не могла. Даже ладошками виски стиснула, чтобы успокоить мысли, а они от этого еще сильней расшалились, как дети. Анна даже испугалась, потому что с ней такое происходило впервые.

Подходя к воротам парка, в глубине которого находился детсад, Арсений понял, что увязавшийся Василий ему как раз и не нужен, что свидетель ни к чему, потому послал за сигаретами, хотя не курил. Да и Василий знал об этом, но подчинился, сразу поняв, что предстоит какой-то серьезный разговор. Василий сделал вид, что охотно выполнит задание, а сам затаился за живой изгородью из постриженных кустов.

Завидев издали Арсения, Анна выскочила на крыльцо, сбежала вниз и понеслась бы, как подхваченная ветром, но что-то ее насторожило. Во всей фигуре Арсения уловила суровую обреченность, даже какую-то надломленность, и недавняя душевная суматоха покинула ее, а вспыхнуло сострадание, хорошо знакомое чувство. Подумала, что с ним случилась беда.

Она и спросила сразу:

– Что с тобой?

Встретились они возле скамейки, сколоченной из брусьев, без спинки.

– Присядем, – попросил он.

Она первая села, не отрывая взгляда от его лица, которое выражало какую-то сокрытую муку. А он, должно быть, предложил сесть, чтобы можно было не видеть ее глаза. И весь разговор он так и просидел боком, глядя в одну точку перед собой, ни разу не глянув на Анну.

– Я женюсь, Анна, – сказал Арсений. – Так надо.

Может быть, она ждала какого-то большего несчастья, или своя беда не сразу осознается, как боль от раны, – пока дойдет до сердца! – но Анна приняла весть внешне спокойно. Внутри только все застыло, замерло.

– На ней? – как само собой разумеющееся спросила она.

– Да.

Они знали, о ком говорят.

– Поздравляю, – все еще находясь в странном покое, проговорила Анна.

– Не поздравляй, – сказал Арсений. – Я обязан жениться. – И второй раз повторил: – Так надо.

– Ну, хорошо, – смиренно согласилась. – Не буду поздравлять.

И даже на горькую шутку ее хватило:

– Пригласишь на свадьбу?

– Какая свадьба! О чем ты?

Он поднялся.

– Уже ничего не изменить, Анна. Прощай!

И эти слова – «ничего не изменить» – будто ударили по нервам, как по струнам. И Анна закричала бы, забилась бы в истерике, накинулась бы на Арсения с кулаками, но последней силой воли заставила себя встать и пойти.

Василий не слышал, о чем они говорили, но как только Анна стала уходить, подбежал к мрачному Корнееву. Ванеева уходила к дому старинного облика, но возле высокого крыльца с колоннами круто свернула в сторону и побежала вглубь парка между высоченными тополями, с которых обильно облетал пух, заполняя пространство белой пеленой, словно крупными ватными хлопьями шел снег. Какой-то разговор произошел между Анной и Арсением за то время, пока Василий стоял за воротами. И любопытно было Василию, о чем, потому он хотел спросить приятеля, но слова застряли во рту, язык ослушался. На Василия смотрели застывшие глаза Арсения, будто прихваченные прозрачным ледком, как по осени лужицы.

– Не бросай ее, – сказал Арсений, повернулся и пошел твердым шагом к воротам, прямо держа спину.

Поместье когда-то поставили на высоком берегу реки. Анна замерла на краю кручи. Она испугалась, прямо всем телом сотряслась, когда он подошел и дотронулся до плеча. Она даже не сразу признала Василия, словно находилась в беспамятстве. Потом уже ухватилась за его руку и стала просить, чтобы отвез ее домой, только скорей, немедленно, не мешкая. Он обнял ее за плечи и повел к улице, что шумела рядом. Она все торопила его. В такси Анна сидела на заднем сиденье, прикрыв глаза, молчаливая и бледная. По лестнице поднималась на третий этаж, спеша и спотыкаясь. В прихожей бросила Василию:

– Уходи, прошу…

И поспешила в кухню. Она что-то там явно искала, было слышно, потом притихла. И что-то ж толкнуло Василия, он подошел к кухонной двери и увидел Анну у окна на табурете. Она держала на ладони полную горсть таблеток и тянулась к стакану с водой, что стоял на столе. Василий бросился к ней, таблетки посыпались на пол, стакан с водой тоже упал, Анна в каком-то ужасе вскочила. Может быть, только в этот миг осознала, что могло случиться непоправимое. Она метнулась к Василию, буквально упала в его объятия, от неожиданности он не устоял на месте, пошатнулся и не удержался на ногах. Они повалились на пол, Василий уберег ее от удара, упав на спину. Она была как в бреду, как в горячке и жалобно повторяла, будто скулила от боли: «Бросил, бросил, бросил…» А он почувствовал ее тугое жаркое тело под тонким коротким платьицем, рука сама скользнула по ее бедру. Сколько раз мысленно обладал он этим роскошным телом! И вот он – вожделенный миг!

Но счастье отвернулось от Васи Зыкова. Девушка пришла в себя и с кошачьей яростью стала царапать его лицо. Но не боль поразила Васю, а та гримаса отвращения на прекрасном лице Анны, с каким она сказала:

– Мразь!

Такого презрения к себе ни до, ни после Зыков не испытывал. Он кинулся к дверям, летел вниз по лестнице, хватаясь за голову, выбежал на улицу с таким ужасом, словно внезапно почувствовал себя прокаженным.

Анна стояла над столом, опершись обеими руками о край. Усиленно соображала, что ей нужно сделать. Под каблуком хрустнула таблетка. Прошептала: «Ага!» Достала из шкафа бутылку водки. Она тут стояла давно. Какой-то праздник намечался, а собрались не у нее. Бутылка и осталась. Анна со стуком поставила на стол граненый стакан, раскупорила бутылку и налила водки.

Не садилась, стояла, подняла локоть на уровень плеча, видела в каком-то кино, так гусары делали, и выпила чуть ли не весь стакан. Прежде никогда не пробовала, обходилась винцом молдавским. Выпила как водичку, не поморщилась, не почувствовав вкуса. Стояла и ждала, что будет дальше. Хмель хлынул слезами. Анна не рыдала, не хлюпала носом, а только заливалась слезами и пела на тугом нерве: «Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто замерзал на снегу…»

Почему это песня вырвалась из ее души? Тогда писались хорошие книги о войне, снимались толковые фильмы и рождались проникновенные песни. Война была недавней историей, шестидесятники были детьми того поколения, которое совершило самый великий подвиг в истории людского рода. Так думали ребята и девчонки тех лет. Так думала Анна.

В такт песне взмахивала кулачком и пела.

Время все-таки обладает лечебным свойством. Раны заживают, но не бесследно, конечно, иногда саднят. Но бывает и так, что начинает казаться, будто пережитая беда случилась не с тобой или с тобой, но в другой жизни. Для Анны было «до» и «после». Эти две части жизни разделял короткий разговор на аллее старинного парка. Анна стояла в начале огромного и, казалось, обязательного счастья, но буквально в несколько минут все рухнуло, а затем – как признавалась себе – небо затянула мгла, да так ни разу и не выглянуло солнце.

Спустя полгода Анна стала появляться в доме Касьяныча. Просто вечерами некуда было девать себя, а там все-таки люди, там шумно, весело, там молодые лица, озорные голоса, искренние глаза, а в них – надежда. И стало привычкой посидеть, послушать горячие споры, да и возвращаться в свое одиночество. Может быть, и надеялась увидеть Арсения, но в этом желании сама себе не признавалась.

– Садись-ка, – попросил Касьяныч однажды.

Анна пришла к его дому, а он сидел одиноко на крыльце, на колченогой скамье и курил. Анна пристроилась рядом.

– Не держи на него зла, – сказал Касьяныч после минутного молчания. – Не мог он иначе поступить.

– Мне-то что за дело – мог или не мог? – прикинулась равнодушной Анна, а у самой губки дрожат.

– Девку эту, Римму, я не жалую. Не такая Арсению нужна была. Да что поделаешь?

Смуглое костлявое лицо Касьяныча потеплело, когда он поглядел на Анну, которая не находила оправдания Арсению, а тем более – сочувствия.

– Знаешь, как он тебя звал? Анютой. Иной раз придет, улыбается. Спрашиваю: «Чего такой веселый-то?» А он: «С Анютой говорил». – «И чего наговорили?» – «В судьбу верит. Дитя». – «А ты не веришь?» – «Я, – говорит, – диалектик». – «Ладно, – диалектик, давай чай пить. Самовар как раз созрел». Вот такие у нас были беседы о тебе, лапонька.

– А есть она, судьба? – спросила Анна. – Как, по-вашему, Касьяныч?

– Может, и есть, – невесело признался он.

– Отчего ж она такая злая? – обиженно проговорила Анна и ладошкой размазала предательски выступившие слезы.

– Случай расскажу, – не сразу, а после молчания, заявил Касьяныч. – Ты уж послушай, девонька.

И тоже не сразу, не с места да в карьер, а тихой поступью, как коня за узду, повел он негромким голосом свой рассказ о строительстве железной дороги на Воркуту. Тянул ее через болота подневольный народ – зэки, оттого по всей трассе стояли лагеря, окруженные колючей проволокой. В сорок шестом году в зону прибыл новый этап. Сплошь фронтовики. Многих солдат и офицеров загнали в лагеря после победы по той же пресловутой пятьдесят восьмой статье. Кто в плену побывал, кто не тот анекдот рассказал, а кто рожей не вышел. Причин особо не придумывали, «враг народа» – и вся статья. Народец власти опасный, боевой, Европу повидал, самое им место в зонах, где рабочие руки нужны. Тысячи молодых, здоровых, истосковавшихся по дому мужиков. Эти ребята уже побывали в аду, не раз в атаку ходили, и ничем невозможно было их запугать. А поняли быстро, что попали в ад, еще бы выяснить – за что. Вот тайком за полгода и подготовили массовый побег. Лагерный старожил, бывший колхозный бригадир и по совместительству «английский шпион», сидевший с тридцать седьмого года Тетерин Николай Касьянович, конечно, с ними.

Ночью набросились на охрану, обезоружили, вырвались из зоны и пошли на Воркуту. Выбрали весну, когда снега растаяли, а болота еще не успели, и можно было вольно идти «по тундре, по широкой по дороге». Шли организованно, под командой гвардии капитана. По пути освобождали другие зоны, как «орехи щелкали». Вохра в панике разбегалась. Уже сколотился полк, а там и – батальон. Цель была простая и предельно ясная. Решили дойти до Воркуты. Понадобится, так штурмом взять. В городе – мощная радиостанция. Обратятся ко всему миру, а также – в Верховный Совет. Потребуют, чтобы члены Политбюро приехали. Надо разобраться, почему герои войны оказались в лагерях. Как такое вообще могло случиться? За справедливостью шли. Поротно, в едином порыве, с верой… Разведка донесла – на окраине города стоят танки. «Да что мы танков не видали?» Идут. Не верят, что будут в них стрелять. Впереди парламентеры с белыми флагами. Все чин по чину. И тут штурмовики налетели. Откуда их столько! Кружились над головами, взмывали, пикировали, летали на бреющем и стреляли, стреляли. Прямо какой-то праздник для себя устроили, кровавый пир. Свои же ребята те летчики. Видно было по почерку – фронтовики. Что ж вы, хлопцы, творите? Народу перебили – жуть. Стоны, хрипы, проклятия. А ведь шли только за правдой, с белыми флагами.

– Лежу, прижимаюсь к земле, как к родной матери, и чувствую, какая она ледяная, – говорил Касьяныч. – Вечная ж мерзлота!

Улетели «сталинские соколы», натрудившись, а после них вохра набежала, как стая шакалов. Раненых пристреливали. Ходили по трупам героями. Касьяныча избили так, что кровь хлынула горлом. Отвезли в особый лагерь. На ватнике – номера, на шапке – тоже. За людей не считали. Понимал, года не протянет. Опять бежал. Один. Поймали и загнали в шахту без права выхода. Там и жил. Умер Сталин. Расстреляли Берию. Выяснилось, что Тетерин ни в чем не виновен, не давал он Британской империи секретных сведений о коровьем стаде родного колхоза. Реабилитировали полностью, но извиниться перед ним никто не посчитал нужным. Вот и пишет во все инстанции, чтобы кто-то извинился.

– До сих пор не могу понять, – признался Касьянович, – свои же своих! И вохра, и зэки, и летчики – все же наши люди, думаю вот. Не свалились с неба. В одинаковые школы ходили. Может, кто-то в одном дворе вырос. Вся-то разница, что один в болоте оказался, а другой над ним в самолете. И вот ведь что меня занимает больше всего – поменяй нас местами, изменилось бы что? И прихожу я к тому, что одни так же лежали бы, а другие стреляли бы по ним!

– И вы?

– Что я?

– Стреляли бы? – спрашивала Анна, глаза распахнутые, беззащитные, а в них вопрос как крик.

Касьяныч не ответил ей, погладил по голове как ребенка да улыбнулся мягко. И уже не нужны были Анне слова, она и так поняла – не стал бы.

– Арсений испытал на себе безотцовщину, – сказал Касьяныч, – и не захотел такой доли своему дитяти. Не злись на него.

Вторую причину не раскрыл без спросу самого Арсения.

В означенный природой срок у Арсения родилась дочь. Когда впервые увидел закутанное в пеленки и немилосердно ревущее существо, он поразился тому, что кроха вдруг перестала плакать и уставилась на него с явным узнаванием, чего на самом деле быть не могло. Но ведь было!

Именно в ту минуту промелькнула у Корнеева мысль, что каким-то необъяснимым образом из неведомых высей вернулась к нему душа мамы, не выдержав долгой разлуки, и впоследствии эта сокровенная догадка только укреплялась в сознании вопреки здравому смыслу.

Отец и дочь узнали друг друга. Истинно так и было, никак не иначе.

А через два года Анна Ванеева вышла замуж за Виктора Семина, но с тем условием, чтобы свою девичью фамилию оставить в паспорте. На том и поладили. Виктор был завсегдатаем дома Касьяныча, но теперь приходил без своего приятеля Василия. Даже при самых жарких спорах, когда все кипели страстями, он сидел молча и грустно улыбался. В той улыбке было что-то отрешенное, смиренное. Виктор был и невысок, и не крепок, с пригожим девичьим лицом. Все чем-то выделялись друг от друга, у каждого было чем выставиться, а Виктор никакими талантами не обладал и ходил в эту компанию только из-за Анны.

А она все хорошела, заметно стиралась подростковая угловатость и выступала мягкая женственность во всем ее некрупном, но очень ладном и тугом теле. Парни к ней тянулись, намекали о своих глубоких чувствах, рассыпались в комплиментах, дарили цветы, но она ко всем кавалерам оставалась равнодушной, потому что не тех страстей хотела, чем они пылали, а душевного родства. Ей было очень одиноко, мечты оставили в покое, она ничего не ждала и ни к чему не стремилась. Когда какой-нибудь очередной воздыхатель обещал златые горы, она только усмехалась горько. Ей было скучно их слушать.

Виктор был полной противоположностью Арсения. Самым робким воробышком в стае. Все толкаются, суетятся, лезут, хватают клювами рассыпанное зерно, а он стоит в сторонке позади и смиренно ждет – может, и ему чего останется. Весь его характер и состоял в этом смирении. Их и сблизило то, что Анна Ванеева была в том же состоянии полного безучастия к судьбе. Возможно, Виктор был таковым от природы, а душа Анны остыла отпылав. Они были одинаково нищие духом, то есть не ведавшие пути для себя. Оттого и ухватились друг за друга.

– Проводи, – однажды сказала Анна.

Виктор поднялся и пошел за ней. Они всю дорогу молчали. Нет, не совсем так было, если честно. Он сказал:

– Темно.

Не получив ответа, вздохнул, потом через долгую паузу объяснил, почему темно:

– Поздно уже.

А в конце пути сказал:

– Вот твой дом.

Будто Анна не знала своего подъезда. И странным было то, что Виктор своим поведением не раздражал ее, как будто этого и хотела – покоя. Чуть ли не месяц провожались, все так же не утруждая себя разговорами. Да и о чем было говорить? И так было все ясно. У Анны ясность оттого происходила, что сузился круг интересов. Оставалась отдушиной любимая работа, она обожала возиться с детьми, забывалась, в играх с ними просыпались фантазии, но рабочий день кончался, малыши уходили с мамами, а она возвращалась домой, и ей было зябко. Хоть дышал бы кто-то рядом!

Ни с того, ни с сего стал приставуч Платон Колыханов. Обещал в знаменитые актрисы вывести.

– Ты моя Галатея, – говорил.

Дурак! И это еще подтолкнуло Анну принять решение, так что однажды спросила Семина:

– Почему не женишься на мне?

– Я? – чуть не поперхнулся рыбьей костью Виктор.

Он уже давно бывал в квартире Анны, они вместе ужинали, смотрели телевизор, потом уходил.

– Чего так испугался? – спросила Анна.

– Почему я? – не мог никак понять Виктор.

– А что тут такого?

– У тебя столько…

– Чего столько?

– Ну, поклонников. Или как их? Платон говорит – на руках бы носил.

– У него руки всегда потные.

Виктор посмотрел на свои ладони. Анна засмеялась.

– А у тебя сухие. Вот и женись.

– Ты шутишь. Зачем?

– Но ведь любишь меня?

– Откуда знаешь?

– Витенька, это у тебя на лбу написано крупными буквами.

– Но я-то… То есть ты-то…

– Хочешь сказать – не люблю тебя? Я тебя жалею, Витя. А это больше, чем любовь. Любовь, как весна, недолговечна, а жалость в русской бабе сидит веками.

– Я простой, – признался Виктор. – Скушен буду.

– Отказываешь девушке?

– Подумай, Анна, – рассудил Виктор. – Если кому хочешь досадить, не делай этого.

– Досаждать некому, Витя. Тысячи людей… Да какие тысячи? Миллионы живут себе и живут. Как живется, так и живут. Вот и мы с тобой.

– Я знаю, почему так хочешь, – сказал Виктор. – Чтобы не приставали.

Он не был глуп. Анна и впрямь хотела, как улитка в ракушку, заползти в семью и отгородиться от мира. А при таком желании партии лучше Виктора придумать было невозможно. Он был на диво предупредителен. Она подумать не успеет, а он уже уловил, чего она захочет. Руку подаст в самое время, стул подставит, хлебницу придвинет, чай поднесет… Да мало ли что! И все у него получалось неназойливо, будто так и должно быть, так и полагается. Анна даже привыкла к этому. Иной раз забудется, протянет руку, а вилку никто не подает. Только тут замечает, что одна ужинает.

Должна была у них случиться благополучная семья. Никто ведь из друзей и знакомых не удивился тому, что они поженились. Бывает так, все видят – пара! Чего тут толковать? Должна была по всем статьям, а не случилась. Двенадцать лет прожили вместе, а родными не стали. На второй год Анна зачала и уже в мечтах счастлива была с ребенком, в жизни обозначалось направление, но отчего-то стряслась беда – выкидыш. Не принял ее бабий организм от мужа плод, отверг. И потом уже ни разу не завязался.

Если бы муж был противен, если бы она его ненавидела, если бы не терпела, так все было бы ясно. А ведь знала Анна – хороший человек рядом, добрый, надежный, любая женщина была бы довольна, но засела в кои-то поры привередливая порча в бабе, и нельзя было с нею совладать. И ведь оба старались понять, отчего так отчаянно одиноки под одной крышей, но выхода не находили. Он ни разу на нее голоса не поднял, с упреками не подступал, не винил, не осуждал. Любил ее, как и любить-то мужику не пристало, во всем уступал, радостью было для него угодить ей, а уж домашние заботы все взял на себя. Да и Анна не только жалела, она ценила его, как человек человека, но все шло наперекосяк, как только касалось отношений мужчины и женщины. Порча, порча! Что еще другое могло быть причиной!

– Может, уйти мне? – спросил как-то Виктор за ужином.

– Чего ты вдруг?

– Я ж все вижу.

– Куда уйти собрался?

– Не знаю.

После смерти родителей Виктора они две однокомнатные квартиры поменяли на большую. Можно было снова разменяться.

– Долго думал?

– Не родные мы, Анна. Я так понимаю. И уже не будем.

– Думаешь, я виновата?

– Нет, не думаю. И я не виноват. Отчего ж так?

– А уйдешь, будет лучше?

– Хоть тебе мешать не стану.

– И как ты мешаешь? Если бы мешал, я сказала бы. Неужели думаешь, что не сказала бы?

– Сказала бы.

– Вот и хорошо.

После долгого молчания Виктор тихо произнес:

– У Василия был. Зыкова.

– Ну и как Василий Зыков?

– Арсения, говорит, видел. С дочкой. Девчонке годика два. Вылитая, говорит, копия Корнеева.

– Зачем мне это рассказываешь?

– Я спросил Василия, видит ли кого из наших. Он и сказал.

– Витя, ни о ком я не думаю. Не бери до головы, как сказала бы баба Дуся. Нет у меня никого. И у тебя нет. Некуда нам идти, Витя. Пусть будет так, как есть. Судьба у нас такая. Планида. Врозь-то еще хуже будет.

А он любви хотел. И не мог он без этой любви жить, потому стал чаще ублажать свою душу водочкой. Но и пил согласно своему не буйному характеру, соблюдая меру. Фляжку с собой носил. Глотнет, полегчает на сердце. Но контроль над собой терять не смел.

Конечно, Анна стала замечать расслабленное состояние Виктора, но шума не поднимала, ей было все равно. Раз ему хорошо, то и ладно. К тому времени у них уже и близости не было, спали отдельно. Так длилось около года. Однажды пришел поздно и заметно выпивший. Пошел в свою комнату. Только и сказал, что был у Василия Зыкова. День рождения отмечали. Утром Ванеева обнаружила его труп в ванной. Виктор повесился на бельевой веревке, привязав конец к водопроводной трубе. В старом доме она шла снаружи. На кухонном столе оставил записку: «Прости, Аннушка».

Утром позвонил Василий Зыков, стал говорить, что вчера они с Виктором несколько увлеклись спиртным, и поинтересовался самочувствием дружка. Анна сообщила, что случилось.

Мелькнула невольная мысль – чего звонит? Прежде не звонил. Может, за хмельным столом Виктор чего-то наговорил. Но едва ли судьба Виктора могла тревожить Зыкова. На него не похоже.

А Василий Павлович никак не мог понять, почему Анна Ванеева предпочла всем своим поклонникам ничем не интересного Виктора Семина и за него вышла замуж. Было выбрать из кого, воздыхателей хватало. И как можно без любви становиться женой? Это же аморально! Василий Павлович особых симпатий к Виктору не питал, потому что ничего, кроме нытья, от него не слышал. Но, может быть, как раз из-за этого нытья и привечал в своем доме Виктора, который приходил не так уж часто, предварительно позвонив.

Стеснительный Виктор много раз извинится, прежде чем достанет из потертого портфеля бутылочку водки. Так и стоит перед глазами поныне с объемистым портфелем в одной руке, с непременной «Зубровкой» в другой и с виноватой улыбкой на лице, готовый тут же уйти, только шикни.

Дальше кухни он никогда не проходил, интереса не было. Он выпивал рюмки две и заметно пьянел. И тогда одним локтем упершись о край стола, опустив голову и глядя в пол, начинал говорить, какая Анна исключительная женщина, как она терпит его, никудышного выпивоху, как больно ему из-за этого, но уйти он не может, потому что некуда, да и жить без нее нет ему никакого смысла. Вспомнился Василию Павловичу один из последних разговоров.

– Говорю ей – брось меня, – признался Виктор. – Зачем я тебе?

– Она что? – спросил Василий Павлович.

– «Нет, – говорит, – не могу». – «Да отчего?» – «Бездольные мы», – говорит. «Как это понять?» – «Нет у нас никакой доли», – отвечает. А я смотрю на нее и плакать хочется. Я бездольным уродился, так ладно. Видать, судьба. Но она же… Такая женщина! Она-то отчего бездольная? И знаешь, до чего додумался?

– И до чего?

– Что я жить должен только ради того, чтобы она не осталась совсем одна. Я ей не нужен как муж, но как единственное преданное существо нужен. Вот какой смысл своей жизни я увидел тогда. А ведь частенько приходила мысль уйти.

– Куда?

– Куда все уходим рано или поздно. Зачем, думал, жить? Какая от меня польза? А оказалась – есть. Я ее разгадал, пользу свою.

И чуть ли не счастлив был в тот вечер Виктор Семин.

Хорошо помнится и последний приход Виктора, который ничем не отличался от предыдущих, – та же бутылка водки, те же две-три рюмки и исповедь. Он никогда и ни в чем не винил свою супругу, все объяснял недоброй судьбой, которая свела двух людей под одной крышей, а счастья не дала. Оттого они и мучаются.

Сам Василий Павлович придерживался другого мнения, судьба тут ни при чем, а при чем был Корнеев, от которого людям доставались одни неприятности. Василий Павлович был в курсе, что семейная жизнь у Корнеева не сложилась. Его законная жена Римма была женщиной общительной, крутилась в близких кругах и встречалась иногда Зыкову на вечеринках, которые устраивали общие знакомые, кичась деньгами. Сам Василий Павлович и рубля бы не потратил на гостей, общение с которыми считал пустой тратой времени. Но приглашениями не всегда можно было пренебрегать, бизнесу связи нужны.

Подвыпившая Римма как-то, уединившись с Василием Павловичем, разоткровенничалась и так понесла на Корнеева, что речь ее показалась лучше музыки. «Бездарь», «трус», «ничтожество», «неудачник» – сама правда вещала устами женщины. Василий Павлович тоже не находил никаких достоинств в Корнееве. Тем более было странным, что Анна Ванеева любила этого типа. А она любила. Виктор Семин ни разу об это не заикнулся, но причиной его недоли был Корнеев. Василий Павлович даже допускал мысль, что и Корнеев не остыл к Ванеевой, оттого никак не уживался с Риммой.

В общем-то, самолюбие Зыкова тешилось тем, что у этих двух людей не сладилась жизнь, но он хотел большего. Сам точно не знал – чего, но какого-то существенного преимущества, что ли. Того, видать, чтобы Корнеев с горечью признал, насколько удачливей его оказался Зыков, а Ванеева пальцы кусала бы от досады, что упустила в свое время такого мужика.

И при последнем кухонном застолье с Виктором, без всякого дальнего прицела, как самому казалось, Василий Павлович сообщил гостю, что городская газета выражает соболезнование Корнееву Арсению Павловичу связи со смертью его несовершеннолетней дочери.

– Помнишь в молодости? – добавил Василий Павлович. – Что ты! Корнеев был первым среди нас. Думали, высоко взлетит, будет знаменитостью. А все у человека вышло боком. И Римма с ним разведется. Помнишь Римму? Я встречал ее. Мечтает за иностранца выйти. Вот какие дела, друг!

– Все, – как-то обреченно произнес Виктор и повторил: – Это все.

Он долго молчал, а потом поднялся и без слов ушел из квартиры. В тот день Виктор Семин повесился. Должно быть, решил, что теперь Корнеев свободен и вспомнит Анну. А та только и мечтает, чтобы вспомнил. Но это были предположения Василия Павловича, тем он объяснял поступок приятеля. Вины за собой не чувствовал, не от него, так от другого Виктор узнал бы о смерти дочери Корнеева. Хотя в том большой уверенности быть не могло, Виктор газет не читал.

На какое-то время Зыков почти полностью отошел от дел, а был занят похоронами единственного друга, как говорил вдове. Виктор не скрывал, что встречается с Зыковым, что они в приятелях, потому в хлопотах Зыкова ничего особенного Анна Семеновна не увидела. Несколько досадовало, что тот слишком уж размашисто все делал – дорогой гроб, оркестр, мраморный памятник, который сработали в одночасье, пышные поминки в ресторане. Хорошо, что Виктор этого не видел, а то не понял бы, к чему такие старания.

И все эти дни Василий Павлович пользовался малейшей возможностью побыть с Анной рядом. Ей в ту пору было около сорока лет, и она после долгой разлуки поразила Зыкова своей красотой и женственностью. В сердце Василия Павловича многоцветьем расцвела надежда, и оттого доброта наполнила все его существо. Непривычно возвышенное переживал он состояние. И оттого, должно быть, чтобы не портить настроение, о смерти дочери и развале семьи Корнеева он не сообщил Анне Ванеевой.

Во время поминок Василий Павлович сказал, что готов прийти на помощь в любое время, только стоит позвать.

– Мне не надо помощи, – сказала Ванеева.

– Я могу тебя навещать как старый знакомый?

– Я этого не хочу.

Как можно выговорить такие жесткие бессердечные слова после всего того, что он для нее сделал? Да у нее и на гроб-то не было денег! Так нет, она еще и ушла с поминок. Как это назвать? Вся доброта вмиг выпорхнула из сердца Василия Павловича, и такая обида охватила его, что меры той обиде, казалось, и не было. Оттого Василий Зыков по ее уходу сказал:

– Это она его в петлю загнала.

Арсений продал в деревне еще добротный отцовский дом, вступил в строительный кооператив и внес первый взнос на трехкомнатную квартиру. Так что со временем поселился в собственной квартире с женой и дочкой, которую назвал Аленушкой и истово любил с первого дня ее появления.

Дражайшая супруга Римма не могла примириться с тем, что ее муж пашет на Колыханова. Он дорабатывал сценарии, которые давали режиссеру. Римме же мечталось, что Арсений станет известным человеком, обретет общественный вес, с ним станут считаться, и поднимется шум, когда власть вынуждена будет выдворить его из страны за мысли. Солженицына вон изгнали, а он живет себе и в ус не дует. Не утопишь рыбу в реке. Мечта о жизни за границей в какой-нибудь уютной капиталистической стране не оставляла Римму, а только крепла в сознании. И бестолковый Арсений раздражал жену, просто бесил. Она настаивала, чтобы он громко во всеуслышание заявил о себе.

Однако старания Риммы были напрасны. Как только Корнеев выплатил за квартиру положенные деньги, наотрез отказался работать с Колыхановым. Пришел с бутылкой коньяка к нему домой, сели за стол, выпили по рюмке, и Арсений сказал:

– Отпусти на волю.

– Ты ж не крепостной! – засмеялся раскатисто Платон.

– Отпусти.

И Колыханов увидел по глазам приятеля, что теряет помощника, прежде такого послушного и удобного, как скатерть-самобранка.

Конечно, Корнеев мог и без всяких объяснений прекратить свою сценарную работу, но он не смог хлопнуть дверью, потому что многим был обязан Колыханову. Это же Платон выхлопотал место редактора тонкого журнала, надо полагать, нелегко это ему далось. Журнал был безобидным – фотки актеров, информация о фильмах, никакой политики – и начальство согласилось.

И если Арсения Фомича устраивала обретенная с помощью Платона тихая гавань, то Римма приходила в бешенство при одной мысли, что муженек достиг своей высоты и уже не поднимет планку. Рушились все ее надежды и мечты. И она превратила семейную жизнь для Арсения Фомича в ежедневную пытку. Возможно, скандалила сознательно, выбрав такой метод воздействия на мужа, мол, я его допеку, он у меня зашевелится. Римма не была глупой женщиной, она видела, что ее муж по уму и способностям куда выше многих, но те Заслуженные и Народные, а этот все рядовой. Потому всячески пыталась пробудить в нем честолюбие, но по горячности унижала своими словами Корнеева. Она даже перестала ходить с ним на разного рода мероприятия, потому что не чувствовала себя равной среди жен именитых, а ей хотелось смотреть на них чуть свысока.

Работала она тогда в Горсовете, куда устроил ее отец, даже чем-то заведовала, вроде отделом физкультуры и спорта, бывала часто в командировках, да и так пропадала допоздна, он не спрашивал – где, она не считала нужным отчитываться. Но с каких-то пор по телефону стала звонить сладкоголосая женщина и сообщать, в какой квартире или в каком номере гостиницы Корнеев мог бы в данный момент застать жену не в одиночестве. Арсений Фомич коротко благодарил вестницу за усердие и клал трубку. Ему стало совершенно безразлично, чем занимается жена, он отделился и стал спасть у себя в кабинете, на что она только фыркнула. Видимо, полностью отчаялась победить.

Продолжить чтение