Обманчивая тишина

1. Центробежная сила

Далеко позади осталась Одесса, и тихая улица Энгельса, и красивый бывший особняк миллионера Маразли, где помещается областное управление ГПУ. Но всю дорогу мне казалось, что товарищ Лисюк из своего просторного пустого кабинета на втором этаже особняка неотступно смотрит нам вслед. И взгляд его повторяет: «Имейте в виду, какая на вас ответственность. Лично на вас…»

Я отгонял мысли об этом. Хотя кошки скребли на душе. Я знал, что прав.

Наш «газик» стремительно несся по шоссе. Гена Сокальский выжимал из пятнадцатисильного двигателя все двадцать пять полновесных лошадиных сил. Ветер рвал с нас нахлобученные по брови кепки. На правых крутых виражах меня нещадно вжимало в мощное Генино плечо. Когда машина резко брала влево, я ждал, что тот же закон физики швырнет Гену на меня. Но Гена сидел монолитом, прикипев руками к баранке. Ему было не до центробежной силы. Он вел машину.

Мы спешили в Нижнелиманск. Мы спешили в Нижнелиманск, потому что там ничего не случилось.

2. Соображения и воображение

– Вечно у вас фантазии, товарищ Каротин.

Лисюк сложил сочные губы в улыбку и глядел в чистый лист бумаги.

Меня, по правде говоря, смущала эта манера нашего нового начальника: улыбается, но на тебя не смотрит. А ведь в невежливости Семена Афанасьевича никто не упрекнет. Едва переступишь порог его кабинета, сразу же широким жестом укажет на кресло, к фамилии обязательно прибавит «товарищ», а уж с «вы» на «ты» и подавно не собьется. И всегда ровен, спокоен, благожелателен. Прямо-таки непробиваемо благожелателен. А вот на тебя не смотрит… Неприятно. Но в конце концов что поделаешь – начальство, как маму и папу, не выбирают.

– То Москву, председателя ОГеПеУ – лично! – беспокоите своим, простите, непродуманным рапортом, – говорил Лисюк, сцепив пальцы и уткнув мизинцы в стол. – То вот в командировку проситесь без оснований. Занимались бы чем положено, и вам легче, и делу польза.

Лисюк, конечно, во веки веков не простит мне «непродуманного рапорта». Что ж, это можно было предвидеть. Разве мне улыбалось испортить отношения с начальством? Нет. Но что оставалось делать? С рапортом получилось так. В один прекрасный день Лисюк разразился приказом. Не называя фамилий, в том числе и моей, он долго распространялся о том, что некоторые сотрудники посещают рестораны «Интуриста», где всегда много иностранцев, прибывающих в наш международный порт, среди которых могут оказаться агенты зарубежных разведок, и заканчивал приказ тем, что объявил рестораны для всего личного состава «табу». Не могу сказать, чтобы я числился в ресторанных завсегдатаях, но запрещение это меня взбесило. Почему мне, начальнику отделения по борьбе со шпионажем, нельзя появляться в заведениях, где вращается именно та публика, которая по роду работы может представлять для меня интерес? Если ты боишься, чтобы твои сотрудники сталкивались с возможными иностранными разведчиками, как же ты доверяешь этим сотрудникам борьбу с ними?!

Все это я высказал Петру Фадеевичу Нилину, заместителю начальника управления, которого все мы почитали и уважали. Петр Фадеич снял свои профессорские роговые очки, привычным жестом протер их и суховато сказал:

– Начальник управления не последняя инстанция.

Я отправил короткий рапорт в Москву и вскоре получил ответ: если это вызывается необходимостью, в посещении ресторанов нет ничего предосудительного. После этого Лисюк, понятно, воспылал ко мне не очень нежными чувствами.

– Разрешите доложить свои соображения, – корректно говорю я.

– Какие там соображения? Одно воображение.

Улыбка не сходит с губ Семена Афанасьевича, поза не меняется, но мне сдается, что он слегка раздражен.

– Разрешите изложить, – настаиваю я.

Начальник управления вздыхает и откидывается в кресле. Глаза его прикрыты, улыбка приобрела чуточку мученический оттенок: мол, что с вами сделаешь, валяйте, излагайте. Не разреши вам – тут же какой-нибудь демагог станет болтать, что Лисюк, дескать, не прислушивается к мнению подчиненных…

И я начинаю излагать.

Я докладываю, что с ранней весны оживилась деятельность генерального консульства Германии. Новый секретарь консульства Отто Грюн, который любит именовать себя доктором, весьма общительный человек. У него много приятелей. Но прямо-таки неразлучен он с одним – с секретарем японского консульства Митани. Кроме того, Грюн заражен бациллой странствий. В Одессе он всего три месяца, а уже много путешествовал по области, в частности несколько раз съездил в Нижнелиманск.

– Ну и что же, товарищ Каротин? Эти поездки были Грюну разрешены.

– Я знаю, что разрешены. Но ведь маршрут-то он выбирал сам. Правда, по нашим данным, во время поездок Грюна не замечено ничего подозрительного, но…

– Вот видите, ничего подозрительного.

– А может, на местах проморгали? Вот, например, его визиты в Нижнелиманск. Он там бывал по два-три дня, вроде без дела, ни с кем, как сообщил Нижнелиманский горотдел, не встречался, бродил по городу, сходил в кино, в театр, попросил, чтобы его покатали на яхте. Для этого ехать в Нижнелиманск?! Что, в Одессе кино нет? Наш знаменитый театр хуже нижнелиманского? Морскую прогулку ему б не устроили? Не думаете же вы, товарищ начальник, что Отто Грюн – и впрямь заядлый турист и вояжирует исключительно ради собственного удовольствия!

– А что мне мешает думать именно так? Все эти ваши штучки-мучки – интуиция, дедукция, индукция – все это беллетристика. Народ что говорит? Вы не обижайтесь, но народ говорит так: дурная голова ногам покоя не дает. Вы положьте мне на стол более точные данные. Вот тогда поговорим.

– По моим данным, товарищ начальник, Грюн – достаточно ясная фигура. Почему, например, сам генконсул тянется перед ним в струнку? Некоторое время назад в консульстве было торжество по поводу дня рождения Гитлера, и этот самый доктор Грюн появился в форме СА и с золотым значком национал-социалистской партии. Я убежден, что это разведчик высокого полета. И не зря он прибыл к нам!

– Дальше.

– А дальше корреспонденция. За последнее время исходящая почта германского генконсульства выросла втрое. По моим данным, львиная доля прибавки падает на того же Грюна. Немцы, как вы знаете, народ деловой. Зря бумаги не тратят. Значит, есть о чем писать в Берлин.

Ехидная усмешечка:

– А может, у них тоже свой писатель объявился? Романы строчит и в газеты отправляет?

Камешек в мой огород. Полгода назад я напечатал в областной газете заметку о пограничниках. С тех пор мое «писательство» стало в управлении притчей во языцех. С легкой руки товарища Лисюка. И вот опять. Но я твердо решил, что не дам себя отвлечь. Я напомнил начальнику о фирме «Фаст унд Бриллиант».

Дело в том, что на Украине и в Поволжье испокон веку, переселенные из Германии еще Екатериной II, жили и трудились селами и целыми районами так называемые «колонисты» – немцы-земледельцы, теперь равноправные граждане Советской страны. Многие немецкие колхозы славились своим хозяйством, своей зажиточностью по всей Украине и даже за ее пределами. Немало юношей и девушек из немецких деревень перебрались в города – учиться и работать.

И вот в последние месяцы, после прихода к власти нацистов, многие советские граждане-немцы в нашей области стали получать из Германии небольшие денежные переводы в валюте – по двадцать-тридцать марок. Переводы эти всегда бывали анонимными, отправитель себя не объявлял. При этом большинство адресатов не имело за границей ни родственников, ни друзей, которые могли бы о них «заботиться». Иные «облагодетельствованные» сами приходили в советские учреждения, сообщали о странных переводах, а некоторые даже сдавали валюту, не желая получать ее из неизвестных источников, несмотря на то что в магазинах «Торгсина»[1] они могли на эти деньги купить дефицитные товары.

Нам удалось установить, что «автор» у всех этих переводов был один – германская торговая фирма «Фаст унд Бриллиант». С чего это прижимистые коммерсанты заделались вдруг бескорыстными человеколюбцами?!

– Как вы знаете, товарищ начальник, – сказал я, – у нас создалось впечатление, что эти подарки относятся скорее к сфере политики, нежели филантропии. Это своего рода переводы политические. Вроде бы сигнал: немецкий фатерлянд помнит о своих «детях» на чужбине. Пусть же и они не забывают свой фатерлянд.

Лисюк выслушал меня, не перебивая, и сказал:

– Все это так. Могу даже добавить, что Москва сообщила мне: за вашим «Фастом унд Бриллиантом» стоит… знаете, кто?

– Кто?

– Отдел национал-социалистской партии по делам немцев за границей. Им руководит некий фон Боле. Это его штуки.

– Вот видите!

– Что я вижу? – хмуро спросил Семен Афанасьевич. – Вы клоните к тому, что налицо активизация германской разведки? Так это я и без вас знаю. И все-таки не вижу, почему вам надобно ехать именно в Нижнелиманск. Почему, скажем, не в Тирасполь или Вознесенск? Не в немецкие районы? Ведь ваш Грюн побывал и там.

– А я, товарищ начальник, подумал про себя так: предположим, ты Грюн. Ты прибыл в Одессу, чтобы создать агентурную сеть и начать сбор развединформации. Что в нашей области привлечет твое внимание? Конечно, и Одесский порт и погранполоса, но прежде всего Нижнелиманск. Судостроительный завод. Крупнейший промышленный объект, выполняющий теперь спецзаказ. Это подтверждается, между прочим, и тем, что большинство переводов «Фаста унд Бриллианта» падает на Нижнелиманск и его район. И если проанализировать поездки Грюна по немецким колониям, то господин доктор тоже предпочитает те, что находятся вблизи Нижнелиманска.

– Дотошный вы товарищ, – не то одобрительно, не то с иронией протянул Лисюк, глядя на свои мизинцы.

– И еще об одном я подумал: не ищет ли Грюн в Нижнелиманске старые связи?

– То есть?

– Немецкая разведка ведь здорово работала там в мировую войну.

– Та-ак… – Семен Афанасьевич, наморщив нос, снова улыбался. Доброжелательно так. Мягко. Доверительно. – Что ж, молодчага, товарищ Каротин. Ценю вашу настойчивость. Уж я и так и эдак расшатывал ваши доводы. Но вы твердо стоите на своем. Хвалю!

Что он, серьезно или издевается? Вроде серьезно.

– Значит, так. На сборы вам два дня. Кого намерены взять в опергруппу? Или еще не подумали?

– Подумал. Прошу включить в нее Славина и Ростовцева.

– Согласен. Не задерживаю вас больше. – И Лисюк углубился в бумагу.

Я уже закрывал за собой тяжелую дверь кабинета, когда Лисюк вернул меня обратно. Впервые начальник смотрел прямо на меня. Оказывается, у него большие карие глаза. Зря он их прячет!

– Еще один момент, товарищ Каротин. Имейте в виду, какая на вас ответственность. Лично на вас!

Вот так. Понимай это напутствие как знаешь.

3. Конструктивные идеи

Мчится «козлик». Игрушечной пулеметной дробью барабанит по днищу гравий. Чудится, будто мы рвемся сквозь тьму к звездам. К тем, что сверкают расплавленными снежинками над горизонтом. И верно. Они приближаются. Крупнеют. Спускаются с неба.

Дремоту снимает вмиг. Но это не звезды. Это вполне земные, уютные огоньки. Мы проносимся по вечернему селу, не сбавляя скорости. Влетаем на низкий деревянный мост. Гена тормозит. По сторонам черно отсвечивает Буг.

Усталые передние колеса машины первыми касаются нижнелиманской мостовой.

Утром я проснулся необычно рано. Будильник еще не звонил. Он привычно и заботливо тикал на стуле возле изголовья. Я всегда возил его с собой, потому что крепко и самозабвенно спал, особенно по утрам. Это было мое несчастье. Я очень мучился, что не могу просыпаться вовремя. Но на этот раз я проснулся сам по себе.

В гостиничном номере стоял редкий полумрак необжитого жилья. Только меж неплотно сошедшихся в одном месте оконных штор в комнату проникал тонкий горячий луч солнца. Он наискось прокалывал воздух и тревожно трепетал на стене раскаленным маленьким пятном. Мне вспомнился недавно прочитанный «Гиперболоид инженера Гарина», и я подумал, что под лучом сейчас вспыхнут обои. Но они не вспыхнули. Вместо этого внезапно и истово затрезвонил будильник. Кирилл Ростовцев подскочил на своей кровати и сразу же схватился за брюки. Мне всегда доставляло удовольствие видеть, как в этом вроде бы неповоротливом парне безотказно срабатывал рефлекс.

Нас с Кириллом поместили в шикарном двухкомнатном номере. Мы хотели было перетащить одну кровать из спальни в гостиную, чтобы у каждого была отдельная комната, но дневная гонка так утомила нас, что, махнув рукой – завтра перетащим! – мы завалились спать на стоявшие вплотную друг к другу широченные супружеские кровати. Мы не «разъехались» ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю – нас закрутил водоворот дел. Третий член опергруппы, Леонид Славин, расположился в соседнем номере, но невылазно торчал у нас.

…Итак, будильник еще не успел отзвонить, как дверь отворилась и Славин, сутулясь, появился на пороге. Он бесцеремонно раздернул шторы, словно распахнул занавес.

В то майское утро – наше первое нижнелиманское утро – мы на скорую руку позавтракали небогатым пайком. Правда, у меня с собой не было ничего, кроме волчьего аппетита, – захлопотавшись со сборами, я не успел отоварить карточку.

– Начальник я вам или не начальник? – заявил я. – Раз начальник – кормите. За начальством ничего не пропадет.

После завтрака я сказал:

– Теперь я введу вас в курс дела.

Славин, который обожал комфорт, устроился на кровати Кирилла, для удобства подложив под спину подушку и вытянув под стол длинные ноги в модных, но нечищенных полуботинках. Заметив, что я выразительно глянул на его обувь, он несколько смутился и подобрал ноги.

– Не успел почистить, Алексей Алексеич.

Кирилл устроился в расшатанном старинном кресле. Поворачиваться на этой хлипкой мебели такому увесистому парню было просто рискованно. Впрочем, Кирилл был не из тех, кто суетливо тратит зазря мускульные усилия. Уж если он усаживался, то прочно и основательно. Словно навек.

«Нет, не напрасно ты взял с собой именно этих ребят!» – сказал я себе. Дело-то куда как необычно. Ни на что не похоже… Что говорить, тебе судьба и раньше преподносила твердые орешки. Но ведь даже в самых каменных торчал крохотный живой хвостик. Хвостик-повод. Хвостик-поводок. То, что случилось. А ведь на сей раз – ни-че-го. Нуль. Абсолютный. И этот нуль ты выбрал себе сам…

Здесь больше, чем когда-либо раньше, нам понадобятся те чекистские свойства, о которых так любил напоминать Дзержинский: холодная голова, горячее сердце, чистые руки.

Невозмутимость, основательность, упорство Кирилла и острота, хваткость Славина отлично дополнят друг друга. А недостатки… Что ж, наши недостатки – всегда продолжение наших достоинств.

Я оглядел ребят. Спокойны, черти! В выдержке им обоим не откажешь. Ведь поехали-то со мной вслепую, зачем – понятия не имеют, сгорают от любопытства, но вида не подают…

Ну, так с чего ж начинать, Каротин? Вопрос вопросов… Он и только он все время мучает тебя. Конечно, кое-какие идеи припасены. Но пусть первыми выскажутся твои парни. Интересно, что придет им на ум…

Я рассказал ребятам о докторе Отто Грюне, о его странных путешествиях, о Нижнелиманском судостроительном заводе, о фирме «Фаст унд Бриллиант», об интересе немецкой разведки к Нижнелиманску еще во время империалистической войны. Словом, восстановил весь ход своих рассуждений и подвел к главному – к выводу.

Ребята молчали. Кирилл старательно гасил папироску в пустой банке из-под бычков в томате. Славин, не меняя своей патрицианской позы, глубоко засунул руки в карманы штанов.

– Вот это задачка, – вздохнул Ростовцев. – Откуда к ней подступиться?..

– У меня вопрос, Алексей Алексеич. – Славин принял вертикальное положение и вытащил руки из карманов.

– Давай.

– Вы говорите, нижнелиманские чекисты не установили, с кем встречался здесь Грюн. Так?

– Я сказал иначе: установили, что Грюн ни с кем не встречался.

– Какая разница? Что в лоб, что по лбу.

– Ты что, всерьез считаешь, он и вправду мог ни с кем не встретиться?

– А почему же? Если предположить, что Грюн приехал сюда не для разведки…

– Да я не о том.

– Не понимаю.

Что это с ним сегодня? Или притворяется?

– Слушай-ка, Славин. Ты хорошо помнишь, как провел последний выходной?

Славин удивился.

– Это вы к чему?

– Ты не спрашивай, а отвечай.

– Конечно, помню. Это же был культдень.

– Правильно. У тебя, правда, он прошел с некоторыми дополнениями.

Славин лукаво улыбнулся.

– Откуда вы знаете?

– По долгу службы. Ты же мой подчиненный. Но не отвлекайся. Представь себе, что в тот день ты наблюдал за неким Леонидом Славиным. Представил?

– Допустим.

– Сосредоточься и доложи: с кем Славин имел встречи?

Славин недоумевающе поднял левую бровь и быстро заговорил:

– В восемь тридцать на трамвайной остановке двенадцатой марки возле вокзала Славин встретился с очень хорошенькой девушкой, которую, как установлено, зовут Валя. Они втиснулись в подошедший вагон и поехали в Аркадию, где присоедились к загоравшему коллективу сотрудников управления ГПУ. В шестнадцать ноль-ноль они вернулись в город, и Славин проводил Валю до подъезда дома номер три по Соборной площади, где, как выяснилось, указанная Валя прописана. В девятнадцать ноль-ноль наблюдаемый у подъезда Оперного театра встретился с другой девушкой, тоже очень красивой, которую, как установлено, называл Люсей. В театре они просмотрели оперу Россини «Севильский цирюльник»…

– Прослушали, – поправил Кирилл.

– Правильно, прослушали эту оперу, каковая, судя по выражению лиц наблюдаемого и Люси, им понравилась. Славин расстался с Люсей возле подъезда дома номер двадцать два по Пушкинской улице, где указанная Люся проживает.

– Все?

– Все.

– Никаких иных встреч у Славина не было?

– Факт.

– Именно так, по-видимому, рассуждали и нижнелиманские товарищи. Ответь на несколько вопросов: выходя из дому утром, ты не видел дворника?

– Почему ж, видел.

– Небось, еще с ним поздоровался. Дальше. Если мне память не изменяет, ты приехал со свежей газетой. Кажется, с «Комсомолкой».

– Факт.

– Ты купил ее в киоске?

– Нет, я подписчик. По дороге мне ее почтальонша отдала.

– Значит, ты виделся еще и с почтальоншей. Дальше. В трамвае ты взял билеты у кондуктора, ты…

– Стоп. – Славин зло почесал затылок. – Я все понял. Кроме того, я виделся еще с кассиром пляжа, с мороженщиком, с официантом кафе, с капельдинером в театре, с буфетчицей в фойе, с цветочницей на Дерибасовской.

– Не считая прохожих, соседей по театру, папы и мамы.

– Точно. Я о них не подумал. Потому что это… ну, как бы сказать поточнее… само собой разумеющиеся, что ли, встречи. Обыденные. – Он подбирал слова. – Непреднамеренные…

– Вот-вот. Доктор Грюн вступил здесь в контакт с несколькими десятками людей. И среди десятков был один – тот самый. Единственный. Но его не разглядели. Потому что встреча, как и все остальные, выглядела непреднамеренной. Значит, не шла в счет. Житейский стереотип представлений – вот что губит нашего брата. – Я встал с табурета, подошел к раскрытому окну, присел на подоконник. – Вернемся к теме. Кирилл точно определил проблему: как подступиться. – Я направлял разговор в твердое русло: – Думайте. Предлагайте.

И они думают.

Я знаю, что от Кирилла нельзя ждать мгновенных озарений. Но на сей раз и Славин не спешит высказаться. Я не тороплю ребят. Я терпеливо жду. Пусть «вживутся» в задачу.

И все-таки первым подает голос Кирилл. В глазках его под тяжелыми веками появился блеск.

– Разрешите мне, Алексей Алексеич? – Он кладет свои крупные кисти на стол. – Я понимаю так: нам сейчас надо найти, кто тут может спеться со шпионами. Ихнюю по-тен-ци-альную базу. Правильно?

Я киваю.

– Вы говорили про немецкие колонии – про Найдорф и другие. Куда переводы из Германии приходят… Давайте пощупаем всех, кто получил деньги. Если с толком тряханем, наверняка что-нибудь вытряхнем.

– Кого ты предлагаешь щупать и трясти? – переспросил Славин с грозным спокойствием и снова сел на кровати по-человечески.

– Я ж говорю: немцев-колонистов.

– Значит, их можно трясти всех – правых и виноватых? Потому что они немцы? Интересная мысль. А практически как ты себе это представляешь? Вызывать адресатов «Фаста унд Бриллианта» в порядке живой очереди? Или, может, всех сразу, оптом, а? Представляю, какой подъем начнется в немецких селах! Верно, Алексей Алексеич? Запросто благодарность схватишь.

– Я не ради благодарности… – повысил было голос Кирилл.

– Еще бы! Благодарность-то от фон Боле.

– Почему от фон Боле, Славин?

– Так наверняка же «Фаст унд Бриллиант» – подставное лицо. А за спиной отдел немцев за границей национал-социалистской партии.

– Откуда тебе это известно?

Славин хмыкнул.

– Интуиция.

«Ай да парень!» – подумал я, а вслух сказал:

– Славин прав. Одна из целей денежных переводов – поссорить советских немцев с советской властью. Твой план этому бы помог.

– Поссориться с советской властью может только враг. – Кирилл не хотел сдаваться. – А зато результат!

– Именно?

– Выудим, кого надо.

– Как бы не так! – снова сказал Славин. – Фашисты, по-твоему, идиоты. Посылают деньги своим агентам. Пальцем указывают: господа чекисты, вот наши люди, хватайте их.

– Не обижайся, Кирилл, но цели мы так не достигнем. Это во-первых. А вот нежелательный эффект получим. Это во-вторых. В-третьих, настоящие немецкие агенты замрут.

Славин резюмирует:

– Три довода против. За – ни одного. Общий счет – три – ноль…

– …В нашу общую пользу, – заканчиваю я и многозначительно смотрю на Славина. Его всегда надо слегка осаживать. – Славин, очередь за тобой. Критиковать ты мастер. Теперь выкладывай свои конструктивные идеи.

– У меня такая идея. Грюн тут с кем-то встречался. С кем – неизвестно. Надо заманить сюда Грюна снова. И уж смотреть за ним как следует. Успех гарантирован.

Феерия!.. И, конечно, «успех гарантирован»…

– Как же ты предлагаешь «заманить»?

– Детали я еще не обдумал.

– Ну, вот видишь…

– А у вас, Алексей Алексеич, свой план есть?

Я с интересом оглядел этого нахального мальчишку.

– Увы, увы. Вся надежда на твой интеллект. Хочу поэксплуатировать его. В порядке злоупотребления служебным положением.

Ага, все-таки краснеешь.

– Извините, Алексей Алексеич.

– Бог извинит, – говорю я. – Ваши предложения, хлопцы, крайности. А нам придется начать с золотой середины. Скромно. Тихо. Без эффектов. Без гарантий. Надо собрать все, что разыщем о работе немецкой разведки в Нижнелиманске во время войны и после нее. Значит, архивы. Материалы городского отдела. В архивисты придется переквалифицироваться тебе, Кирилл. На время, понятно. И нечего хмуриться. Максимум дотошности. Не гнушаться любой крохой. А начинай не с войны. Копни глубже. С начала века. Теперь ты, Славин.

На физиономии Славина неуверенно играет его повседневная ироническая ухмылочка. Но теперь она – совершенно ясно – прикрывает нетерпеливое ожидание.

– Твоя задача знакомиться с городом, с людьми, прежде всего со старожилами. Расспрашивай их обо всем понемногу. В частности, о военных временах. О местных немцах. Ты должен дать нам общую картину. Ты, ну скажем, историк. Собираешь материал для книги о Нижнелиманске. Ясно?

– Ясно, – без особого воодушевления отвечал Славин.

– Ну-с… остается судостроительный завод. Именно он должен привлечь сюда немецкую разведку. Это звено я беру на себя. Может, ухватясь за него, вытянем цепочку.

– Самое интересное, – позавидовал Славин.

– Разве ж начальство себя обидит?

Что там говорить, мои помощники не пылали восторгом. Понятно. Один готовился к лихим налетам, ночным схваткам, перестрелкам, а придется возиться с пыльными бумагами. Другой предвкушал тонкие головоломные комбинации, а тут изволь собирать нижнелиманские байки. Для этого незачем было уезжать из Одессы – там байки почище!

– Славин, ты, кажется, недоволен? Будешь работать на обаянии. Увидишь, тебя станут носить на руках.

– Факт, – уныло согласился Славин. – Только я-то хотел ходить собственными ногами.

– Успеешь еще и ногами. Кирилл, – приподымаю его подбородок, – выше голову! Ну, друзья, начали, благословясь!

4. Почерк по характеру

Сдав ключи дежурной по этажу, мы стали спускаться по лестнице. Облысевшая ковровая дорожка, прижатая к ступенькам медными прутьями, чопорно глушила шаги. Дежурная, седая дама с неистребимо аристократическими буклями, пронесенными сквозь все бури эпохи, проводила нас любопытным, совсем не аристократическим взглядом. Ох, уж это любопытство гостиничного персонала!

Итак, нам предстояло установить контакт с горотделом ГПУ. Мы отправились туда пешком.

Славин и Ростовцев с любопытством посматривали на витрины, на прохожих, на старые каштаны вдоль тротуаров, на киоски с пивом и квасом, на свежепокрашенные трамвайные вагончики, с лихим трезвоном катящие по узкоколейному полотну дороги.

– Ну, как город, ребята? Нравится?

– Да я еще как-то не раскусил, – серьезно отвечает Кирилл. – Надо приглядеться.

Понятно. Кирилл – парень основательный и с бухты-барахты впечатлений себе не составляет. Ему надо приглядеться.

– Ничего городок, – снисходительно говорит Славин. – Провинция, конечно. – Его лукавая одесская физиономия с коротким носом и пажескими загнутыми ресницами выражает добродушную иронию. – Но девочки попадаются ничего.

– Опять девочки, Славин?

Он смеется.

– Я ж с эстетической точки зрения, Алексей Алексеич.

– Ах, с эстетической! Между прочим, «морали нет, есть только красота» – это не твой афоризм?

– Это Борис Савинков сказал, – простодушно улыбается Кирилл.

– Смотри-ка! – удивляется Славин. – Эрудит.

– Один – эстет, другой – эрудит, – посмеиваюсь я, а сам и вправду удивляюсь Кириллу: когда он успевает столько читать! Глотает книги, наверстывает – золотой парень…

Вот какие они ребята, Славин с Кириллом, пошучивают, посмеиваются, балагурят, вроде бы все им трын-трава, но я-то знаю, что все их мысли – о предстоящем деле, и каждый по-своему собирает сейчас все силы ума и духа для того трудного и необычного, чем нам придется здесь заниматься. А шуточки и смешки – своего рода прикрытие: не положено показывать, что ты озабочен.

А город – что ж, это для них еще один город на чекистском пути, какие были и каких еще будет много…

…Нужный нам двухэтажный особняк по Садовой, 40, уютно притулился в обрамлении разросшихся старых каштанов.

Мы поднялись на второй этаж, и секретарь тотчас провел нас к начальнику горотдела. Начальник был подтянутым и даже щеголеватым человеком примерно моих лет. Мы в своих штатских одеждах рядом с ним много теряли. Габардиновая гимнастерка сидела на начальнике так, словно именно в ней он появился на свет божий. Новехонький ремень ловко охватывал его кавказскую талию. Крохотный пистолет в замшевой кобуре выглядел модной безделушкой. Аккуратные усики очень шли к его смуглому тонкому лицу.

Захарян уже был извещен о нашем приезде и встретил нас вежливо, почтительно, но без особого энтузиазма. Что ж, люди всегда люди, кому приятно, что важное и интересное дело поручают не тебе, а присылают опергруппу из областного центра…

Я вкратце объяснил нашу задачу. Начальник горотдела ГПУ выслушал с бесстрастным вниманием, молча. Я закончил. В распахнутое за спиной Захаряна окно было видно, как двое военных, в бриджах, без гимнастерок и в тапочках на босу ногу, тренировались на спортивных снарядах. Один упорно повторял неполучавшийся соскок с брусьев, а другой блистательно крутил на турнике «солнце».

Пауза становилась неловкой. И тут Славин, сидевший против меня в таком же мягком кожаном кресле, вдруг наклонился, подобрал с пола какой-то бумажный клочок, внимательно рассмотрел его и снова бросил.

– Я думал, может, нужная, – объяснил он.

Захарян рассмеялся. Очень просто и дружески, блестя из-под усиков замечательными зубами, которых наверняка не видел еще ни один дантист. Сразу стало хорошо и спокойно.

– Какой внимательный у тебя сотрудник, товарищ Каротин, – проговорил начальник горотдела, вытягивая из бриджей тонкий белоснежный платок. – Бумажку в моем кабинете подобрал. Думал, может, нужная. Может, Захарян секретный документ потерял. – Он коснулся платком лба и снова засмеялся.

Контакт был установлен.

А дальше разговор был коротким и ясным. Я попросил предоставить товарищу Ростовцеву все нужные нам архивные фонды, а товарища Славина проинформировать о наиболее интересных старожилах Нижнелиманска.

5. Расчеты изобретателя Кованова

Оставив ребят на попечение Захаряна, я вышел на улицу, сел в трамвай и через весь город поехал на судостроительный завод. В проходной, похожей на все заводские проходные, пожилой вахтер долго читал, шевеля губами, пропуск, сверял его с моим паспортом, а фотографию в паспорте – со мной в натуре и, словно нехотя вернув документы, сказал наконец:

– Можете.

Спросив дорогу, я зашагал по заводской территории. Откуда-то доносились тяжкие механические вздохи, лязг, свистки, но все покрывала напряженная дробь пневматических молотков.

У железнодорожного пути мне пришлось задержаться. Маневровая «кукушка» тихонько тащила несколько платформ. На каждой покоилось что-то длинное, заботливо укутанное со всех сторон брезентом. На задней площадке хвостовой платформы стоял красноармеец с винтовкой. Вот они, готовые подлодки-малютки… Отправляются в дальний путь, к берегам Великого, или Тихого, океана. Страна создает там сильный военный флот, и становым его хребтом должны стать эти маленькие, верткие и грозные подлодки. Я никогда не видел их в море. Может, и не увижу. И почти наверняка не повоюю в их тесном нутре. Мой бой с фашизмом – здесь. Он уже идет. Он идет неслышно, бесшумно, в этом зеленом южном городе корабельщиков.

Секретная часть занимала две комнаты на втором этаже корпуса, в конце коридора. Начальником секретной части была старая партийка Ксения Васильевна Воробьева – коротко остриженная, добродушного вида, с близорукими навыкате глазами. Ее кабинет удивил меня трогательной смесью домашнего уюта и казенного стандарта. На скучном канцелярском столе – хрупкая вазочка зеленоватого хрусталя с цветами, кружевная занавеска – в забранном железными прутьями окне, на стене возле сейфа – портрет композитора Скрябина.

Я предъявил удостоверение. Взгляд Воробьевой поверх серповидных стекол пенсне сделался пристально-серьезен, и все ее добродушие ушло словно куда-то вглубь.

– Что за аларм случился?

– Почему же вы думаете, что аларм?

– Думаю, что вы не зря к нам пожаловали, товарищ.

Она выслушала меня внешне спокойно.

– Давайте проанализируем, где на заводе может оказаться «течь», – закончил я.

До вечера мы с Воробьевой исследовали режим работы с секретными материалами на судозаводе. От звена к звену.

В цехах, где изготовляли детали подлодок, все было в порядке. К секретным материалам имел касательство весьма ограниченный круг людей. Следуя по пути, которым двигались чертежи, только в обратном направлении, мы взялись за конструкторское бюро. КБ – святая святых завода. Ведь люди, которые стояли здесь за кульманами, вооруженные остро отточенными карандашами, циркулями, линейками, видели новое морское оружие раньше всех – задолго до того, как, скользнув со стапеля, лодки замирали на воде лимана. Естественно, что именно в КБ сосредоточивались самые важные, самые строгие тайны производства – новые принципы, небывалые решения, счастливые находки. Ведь таких лодок, какие делал завод, не знал ни один флот мира.

Что еще? А еще плановый отдел. Разведчикам важно, не только что производит Нижнелиманский судостроительный завод, но и сколько. Это элементарно. Значит, и плановый отдел интересен для разведки.

Обследовав все эти «точки приложения сил», я убедился, что порядок, установленный специальными инструкциями, соблюдается на заводе точно и что «щелей», различимых невооруженным глазом, в системе охраны государственной тайны нет.

Значит, надо смотреть глазом «вооруженным». Присмотреться к людям. Взвесив все, я все-таки решил начать с конструкторского бюро. Уж если шпионы полезли на верфи, то прежде всего они должны нацелиться на КБ.

– Мне хотелось бы самому взглянуть, как у вас поставлена выдача и прием чертежей.

– Вы правы, товарищ. – Она посмотрела на часики. – Тогда пойдем сейчас же. Рабочий день идет к концу.

Мы вышли из кабинета.

– У меня толковые комсомолки работают, – сказала Ксения Васильевна, запирая дверь. – Особенно Майя Савченко. Она сейчас дежурит. Недавно я перевела ее к себе из чертежниц.

Сделав десяток шагов по коридору, мы вошли в дверь рядом с прорезанным в стене оконцем.

В комнате, против двери, всю стену занимали высокие шкафы с чертежами и другой технической документацией.

За столом возле окошечка сидела очень миловидная девушка, тоненькая, с покатыми плечиками, чистенькая, темные волосы пострижены почти как у мальчишки.

– Вот, Майя, – сказала Ксения Васильевна, – товарищ интересуется, как организовано у нас дело. Как ты выдаешь и принимаешь документы.

Майя порозовела и чуть улыбнулась.

– Пожалуйста. Но только уже поздно, Ксения Васильевна. – И вдруг пожаловалась: – Опять то же самое! Все сдали, а он все сидит. И вечно так!

– Ты про Кованова?

– А про кого же еще?

– Кто это? – спросил я.

– Есть у нас один товарищ. Изобретатель.

– Какой он изобретатель! Эгоист. Сидит там, выдумывает, считает, а другие его ждут. И не вспомнит.

– Когда человек творит, он обо всем забывает, – назидательно вставил я. – А может, он что-нибудь крупное изобретает! И вы ему вроде бы помогаете.

– Да ну! – Майя пренебрежительно махнула рукой. – Скажете тоже. Он уж сколько лет изобретает, какую уймищу собственных денег во всякие опыты вбил – и все без пользы.

В это время в коридоре за стеной прозвучали медленные, немного шаркающие шаги, окошко без стука отворилось, в него просунулась трубка чертежей, и глубокий, звучный молодой голос произнес, очень симпатично картавя:

– Забиг-гайте. Очень пг-гошу вас, побыстг-гее.

Майя с сердцем захлопнула окошко.

– «Побыстг-гее»! Сам опаздывает, а торопит еще. Видите, Ксения Васильевна? И даже в окошко не стучит. Для всех правила, кроме него…

– Майя, Майя, что это с тобой сегодня! – удивилась Воробьева. – Ворчишь, брюзжишь. Я тебя не узнаю.

Майя густо покраснела и молча принялась оформлять документы.

Но тут окно снова без спроса отворили, и изобретатель Кованов сказал тоном человека, имеющего право приказывать:

– Послушайте, я там в тетг-гади забыл листок с г-гасчетами. Дайте-ка его сюда.

– Как это «дайте»? Вы разве не знаете, что с территории выносить расчеты не положено? – Майя оглянулась на Ксению Васильевну – мол, видите, какой человек!

– Что значит «не положено»! – бурно запротестовал Кованов. – Этот листок не имеет никакого отношения к моей служебной деятельности. Это мои личные г-гасчеты. Я хочу пг-годолжить их дома! Попг-гошу их вег-нуть.

– А разве положено в служебное время заниматься не служебными делами?

– Бож-же мой! «Положено», «не положено»! Эти ваши пг-гавила только мешают г-габотать. Ну как мне это объяснить вам?

– Нечего мне объяснять, все равно я вам листок не верну, товарищ Кованов. Не имею права.

– Ну, хог-гошо, – неожиданно успокоился Кованое. – Как же мне тепег-гь быть? Завт-ra утг-гом я получу у вас этот листок, но считать в Кабе не смогу: в служебные часы не имею пг-гава. А ве-чег-гом мне пг-гидется снова вам его сдать, поскольку выносить с тег-гитог-гии г-гасчеты не положено, как вы выг-гажаетесь. Это же квадг-гатуг-га кг-гуга. А мне необходимо считать дальше, понимаете, необходимо.

– Приносите от начальника конструкторского бюро справку, что ваши расчеты не имеют никакого отношения к бюро и что он не возражает против их выдачи вам на предмет выноса с завода.

– Пг-гекг-гасно! – обрадовался Кованов. – Вот видите, пг-ги добг-гой воле всегда можно найти выход. Это замечательно. Как вы сказали? «На пг-гедмет выноса с завода»? Завтг-га же пг-гинесу вам спг-гавку на этот самый пг-гедмет.

Майя снова прикрыла окошко и стала быстро хлопать штампиком.

Оконце отворилось в третий раз, и Кованов сказал потухшим голосом:

– Но послушайте, ведь начальник бюг-го может не разобраться в моих г-гасчетах. Ведь это не по его специальности. Что же тогда?

– Ну что я могу сделать? – почти жалобно сказала Майя. – Ведь есть же правила! Не могу же я их нарушать!

Когда Кованов наконец ушел, Майя сказала, адресуясь явно ко мне, постороннему:

– Вот как некоторые относятся к нашей работе. Он считает, что он трудящийся, а я, например, бюрократка. Обидно же. И всегда этот Кованов что-нибудь нарушает.

– А покажите-ка, что у него за расчеты, – попросил я.

Тетрадный листок в косую клетку был исписан мелкими четкими цифрами и буквами – какими-то совершенно непонятными мне равенствами, вычислениями, неоконченными формулами. Рядом – несколько чертежиков-набросков, тоже четких и аккуратных.

– Китайская грамота, – констатировал я, разглядывая листок. – У меня к вам просьба. Скопируйте мне сейчас эту бумажку. Чтобы было точь-в-точь.

Майя вопросительно и несколько удивленно посмотрела на Воробьеву.

– Да, да, сделай, коль скоро товарищ просит.

Майя скопировала ковановскую бумажку, и мы с Ксенией Васильевной ушли.

Договорились так: обо всем, заслуживающем внимания, даже о незначительных фактах, которые можно поставить в косвенную связь с тем, что меня интересует, Ксения Васильевна немедленно сообщит мне. Соответственно она проинструктирует и Майю и других своих сотрудниц.

С тем мы и расстались.

6. Муж науки

– Ты когда-нибудь слышал о такой странной хвори – она называется «болезнь третьего курса»? – спросил я Славина, когда он яркими красками описал свое первое путешествие по городу.

Славин, «проявив инициативу», весь день ходил по тем местам, где побывал в свой последний приезд в Нижнелиманск Отто Грюн. Он заглянул в парикмахерскую, в аптеку – в ту самую, бывшую Гольдштейна, а ныне номер 13, – в магазин ширпотреба, в кинотеатр, в «Торгсин», в книжную лавку, в ресторан «Интурист», а теперь признался мне, что каждый служащий, которого он видел в этих учреждениях, казался ему подозрительным, возможным партнером секретаря германского консульства, похожим на человека, из-за которого тот приезжал в Нижнелиманск.

Мы втроем сидели в нашем номере после первого дня работы – Славин, Кирилл и я. В распахнутое окно гурьбою валили ароматы вечернего города – цветов, бензина, пыли… Шаркали сандалии по гранитным плитам тротуаров. Тревожаще и независимо постукивали женские каблучки. Хрипло позванивал старый, еще бельгийский трамвай. Снизу, из интуристовского ресторана, плыла мелодия танго.

– Не слышал о такой болезни? – переспросил я Славина. – Кому другому, а тебе непростительно, хотя ты до третьего курса и не дотянул. Ведь твой отец – доктор. Неужто он никогда не рассказывал? Словом, она заключается в том, что медики-третьекурсники обнаруживают у себя все болезни, которые изучают. Последовательно. Одну за другой. Страшная штука!

– Я все понял, – отреагировал Славин. – А как ее лечить, эту болезнь?

– Она проходит сама. Со временем. У тех, кто развивает самоконтроль, она проходит быстрее. В твоем случае все чрезвычайно просто.

– То есть?

– Я даже не стану говорить о главном: чекист не имеет права на всеобщую подозрительность. Но скажу о сугубо практической вещи. Ведь ты видел далеко не всех людей, с которыми мог контактировать Грюн. Ты познакомился с провизором, с продавцами, с кассиршей кино, с парикмахером, с метрдотелем и официантами. А может, Грюну нужен был не кто-либо из них и даже не кто-либо из их сослуживцев, дежуривших месяц назад, а случайный посетитель. Покупатель. Клиент. Зритель. Наконец, просто прохожий на улице. Понимаешь? Вот и получается, что ты путешествовал не «по людям», а «по местам». Увы! – это совсем не одно и то же!

– Значит, я зря пробегал сегодня? – расстроился Славин.

– Нет, не зря. Ты познакомился с несколькими местными жителями. Некоторые из них старожилы. Значит, ты уже приступил к выполнению своей задачи. Общайся побольше. Старайся ближе сойтись с людьми, от которых можно получить интересную информацию. Вот, кстати, ты говорил, что заведующий книжной лавкой… Как его фамилия? Гмырь?.. Что Гмырь звал тебя в гости. Воспользуйся приглашением. Книжники – почти всегда и краеведы, люди много знающие, с широким кругом знакомств. Поболтай вечерок. Не исключено, что узнаешь что-нибудь интересное.

– А что? Гмырь – мужик занятный. Я и сам решил обязательно к нему заглянуть.

Сообщение Ростовцева было малоутешительным. Он установил, что никаких документов предреволюционных времен – ни листика, ни строчки! – в архиве Нижнелиманского ГПУ не сохранилось. Очевидно, все дела царской контрразведки были в годы революции либо уничтожены, либо вывезены.

– Ну и что ж, что ничего нет! – Славин вскочил с кровати, сунув руки в карманы штанов и ссутулясь, прошелся по комнате. – Разрешите мне сказать, Алексей Алексеич? Значит, там было что-то важное. Иначе какой смысл было уничтожать или вывозить!

– Логично, – согласился я. – Но все-таки в наших руках этих бумаг нет.

– Нет, так будут, – упрямо сказал Кирилл.

– Слышите? – спросил Славин.

– Будем надеяться, – осторожно сказал я. – Словом, продолжаем.

Потом потянулись пустые дни. Никаких новостей. Ничего утешительного. Я отправил ковановский листок с расчетами к Захаряну на экспертизу и ждал заключения. Ксения Васильевна Воробьева не звонила. Кирилл продолжал безрезультатно рыться в архивной пыли.

Правда, Славин успешно вживался в роль молодого историка, расширяя круг знакомств. Он посетил Григория Андреевича Гмыря. Старый книжник встретил его с распростертыми объятиями. Жена Григория Андреевича весь вечер поила гостя крепким чаем с бесчисленными сортами варений. Старик оказался неистощимым рассказчиком. Он обладал поистине редкой памятью, был безумно рад свежему слушателю и излил на Славина многоводный поток воспоминаний, достоверных фактов, мудрых притч, замысловатых сюжетов, загадочных происшествий. Один вечер, понятно, не вместил всего этого богатства, и Славин зачастил к Гмырю, тот свел его со своими приятелями, такими же коренными нижнелиманцами и любителями поточить лясы. Старожилы были польщены тем, что наука обратила взоры к прошлому их города, к тому же на них безотказно, как я и предсказывал, подействовало обаяние молодого представителя этой науки.

Кто другой на месте Славина, возможно, беспомощно барахтался бы в бездне информации, а то и утонул бы в ней. Но Славину с его несколько рационалистическим складом ума эта опасность не грозила.

Его блокноты, один за другим, разбухали от записей. Среди них попадались и такие, ради которых Славин и предпринял свой историко-фольклорный подвиг. Это были рассказы о многочисленных мелких авариях на верфях «Лямаль» (так до революции назывался судостроительный завод) в годы мировой войны; о легендарном профессоре Лейбрандте, который долгое время жил в немецких колониях под Нижнелиманском и, как позже выяснилось, руководил «Германо-русским институтом», одной из кайзеровских разведывательных организаций; о двух-трех немцах – местных жителях, которые в 1918 году, к удивлению горожан, вышли навстречу войскам фельдмаршала Эйхгорна в мундирах германских офицеров; о таинственной гибели осенью 1916 года сверхдредноута «Императрица Мария», который, едва вступив в строй, взлетел на воздух…

Все это косвенно подтверждало мои предположения, но практически не подарило нам хоть сколько-нибудь ощутимой ниточки. Потому что ни об одном пойманном виновнике пожаров и аварий на верфях «Лямаль» нижнелиманские старожилы никаких сведений не имели, профессор Лейбрандт давным-давно отбыл на родину, не позаботившись оставить кому-нибудь свой домашний адрес, германские офицеры-разведчики сгинули вместе с оккупационной армией, а что касается «Императрицы Марии», то слухи слухами, но тайна гибели дредноута вместе с ним ушла на дно. Особая комиссия знаменитого кораблестроителя генерал-лейтенанта флота Крылова предположила возможность злого умысла, но причину взрыва все-таки не установила. Кроме того, «Императрица» погибла не в Нижнелиманске, где ее построили, а на Севастопольском рейде, и даже если корабль стал жертвой чьей-то злой воли, то логичнее считать, что эта злая воля направлялась не из Нижнелиманска, а с главной базы Черноморского флота.

В общем, мы оставались на мели. Но вопреки этому я заметил, что после каждого вечера у Гмыря энтузиазм Славина поднимался словно на дрожжах. Славин подозрительно круто переменил отношение к своей миссии. И стал тщательно следить за своей внешностью. Его туфли горели на солнце. Камнем преткновения для него всегда было бритье, он даже обосновал теорию о том, что часто бриться вредно. Теперь он скоблил свою жесткую щетину ежедневно. Уж нет ли у славинского энтузиазма каких-нибудь «привходящих» причин, кроме деловых?

– Славин, – спросил я его как-то утром в ванной, растираясь мохнатым полотенцем, – а что, у Гмыря-то большая семья?

Не вынимая изо рта щетки, которой он усиленно тер зубы – по всем гигиеническим правилам, – вверх-вниз, вверх-вниз, Славин скосил на меня глаза, потом сполоснул рот, набрав воды прямо из крана, и в тон мне ответил:

– Семья-то большая, да два человека всего мужиков-то…

– Вместе с тобой? – перешел я со стихов на прозу.

Славин не очень весело засмеялся, но прямого ответа не дал. А я не стал уточнять. В конце концов пусть. Не беда. Даже напротив. Чем плохо, если к чувству долга добавляется долг чувства? Лишь бы сохранялась правильная пропорция. А за Славина в этом смысле я не боялся. У него было достаточно развито еще одно отличное чувство – юмора.

Между прочим, во всем, что касалось его личных дел, Славин был скрытным парнем. Я знал только, что дочь Григория Андреевича зовут Наташей. А о том, как развивался роман, я не имел понятия.

Однако шутки шутками, а приятного пока было мало. Прошла неделя, а мне, хочешь не хочешь, пришлось отправить докладную Лисюку. Запечатывая пакет, я живо представил себе лицо нашего начальника, всю гамму чувств, которая на нем отпечатается, когда Семен Афанасьевич станет читать мою – увы! – отнюдь не победную реляцию. Скверно!

Кроме докладной Лисюку, я отправил еще одно послание в Одессу – Петру Фадеевичу Нилину. Я просил его ставить меня в известность обо всем, что может иметь какое-либо – пусть самое отдаленное – отношение к Нижнелиманску. И прежде всего знакомить с информацией, касающейся германского консульства. Вопреки всему я не сомневался, что «нитка» существует и что, начинаясь в Нижнелиманске, она заканчивается у господина доктора Грюна. Просто мы покуда плохо ее ищем…

7. Шофер Илющенко не держит слова

Машина мчалась по ночной дороге во весь опор. Притулившись в углу возле Гены, я тщетно боролся со сном. Сон одолевал, и только выбоины на пути, подбрасывавшие «газик», возвращали меня в явь. Впрочем, и во сне тянулась, не прерываясь, цепочка тревожных мыслей. «Что случилось? Какое чепе? Почему Нилин так экстренно вызвал меня в Одессу? Поднял среди ночи и приказал немедленно ехать… Ведь Нилин не Лисюк! Значит, что-нибудь серьезное… Что же? Что?..»

Гена круто тормознул, словно приклеил машину возле подъезда особняка на Маразлиевской. Было еще совсем темно. Выбравшись из кабины, я посмотрел вверх – окно в нилинском кабинете светилось. Вздрогнув от внезапно пронзившего меня утреннего холодка, толкнул парадную дверь и, показав козырнувшему часовому удостоверение, ступил на знакомую лестницу.

Петр Фадеич сидел за своим столом и, как всегда, спокойно отхлебывал из неизменного стакана в массивном серебряном подстаканнике крепчайший, почти черный чай. Этот стакан чаю в подстаканнике мы считали прямо-таки особой приметой заместителя начальника управления, Ни один сотрудник не мог бы похвастаться, что застал в кабинете Нилина, когда тот не пил чай.

– Налить? – после первого же «здравствуйте» спросил Нилин и дотронулся до висков. Посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков – в глазах его не было и намека на обычную нилинскую всепонимающую иронию. – Словом, Каротин, скверная история… Сегодня… то есть это уже вчера утром, мне домой внезапно, вне расписания, позвонил Богдан – вы знаете о нем…

…Когда Грюн скрылся в своей квартире, Илющенко надел фуражку, которую держал в руке, захлопнул дверку автомобиля, обойдя его спереди, сел на свое место, включил газ, развернувшись, медленно въехал во двор и завел машину в открытые ворота гаража.

Первые лучи солнца уже осветили уличный фасад германского генконсульства, а двор еще был погружен в сыроватую предутреннюю полумглу.

Илющенко поставил машину на ручной тормоз, вылез и открыл боковины капота. Заглянул внутрь. Несколько раз повернул ручку фильтра. Выпрямился. Взгляд его упал на укрепленное на радиаторе кольцо, перекрещенное трезубцем, – фирменный знак компании «Мерседес-Бенц». С досадой он тронул заскорузлым толстым пальцем щербинку на гладком никеле – откуда она взялась?

Потом Илющенко отошел от автомобиля, огляделся по сторонам. В гараже никого не было. Илющенко прошел в задний угол, где над столиком на стене висел телефонный аппарат. Снял трубку и, прикрывая микрофон рукой, не отводя взгляда от раскрытых ворот, назвал телефонистке номер…

Человек на том конце провода тотчас же ответил, словно ждал этого звонка.

– Богдан говорит, – как можно тише сказал Илющенко. – Мы только что вернулись… Не было никакой возможности позвонить, он меня растолкал – я уж спал мертвецким сном. «Собирайся, – говорит, – сейчас в одно место съездим». И не отходил от меня. Так уж вышло. – Он замолчал. Ему показалось, будто рядом что-то хрустнуло. Прижав трубку наушником к груди, он вгляделся в темноватый угол… Нет, почудилось… Илющенко снова приложил трубку к уху. – Извините, тут мне почудилось… Нет, все нормально. Так я говорю, пришлось ехать, вас не предупредивши. В Нижнелиманск слетали. Нельзя мне больше здесь задерживаться. Расскажу все лично. Слушаюсь. Буду ровно в десять там, где обычно.

Он осторожно опустил трубку на рычаг. Несколько секунд постоял на месте. Потом, обойдя гараж кругом, вернулся к машине. Вытащил из гнезда щуп, обтер его ветошью, сунул обратно и, снова вытянув, посмотрел, сколько в картере масла: норма. Вставил на место. Закрыл капот. И снова посмотрел на никелированное кольцо, перекрещенное трезубцем, – фирменный знак «Мерседес-Бенц».

Трещинка на никеле… Это было последнее, что он увидел.

– Богдан не пришел на условленное место в десять часов, – продолжал Нилин. – Это было странно – он скрупулезно точный человек. Не пришел в десять пятнадцать, в десять тридцать. Не было его и в одиннадцать. Когда я понял, что он не появится, то вернулся в управление. Словом, – перебил он себя, – что там долго рассказывать! Механик консульского гаража, придя на службу, обнаружил Илющенко возле машины. Он был мертв.

Нет, я не вздрогнул. И холодок не пробежал по моей спине. С первых же слов Петра Фаддеича я почувствовал, каким будет финал… И – судите меня как знаете – первой реакцией была не жалость к погибшему. Первой реакцией была жесточайшая, отчаянная, жгучая досада: Грюн был в Нижнелиманске! Богдан никогда не расскажет нам, ради кого тот совершил этот ночной блиц-прыжок!..

Я не сдержался. Я с силой стукнул себя кулаком по колену. Я произнес несколько очень крепких слов.

– Вы не виноваты, Каротин. Вашего упущения тут не было. При таких обстоятельствах вы не могли засечь Грюна в Нижнелиманске.

– Спасибо, Петр Фаддеич, – отозвался я. – Но я не о себе. Подумать только: сегодня все могло быть в наших руках!

Нилин молча развел руками. Потом сказал:

– Во всяком случае, эта история бросает весомую гирю на вашу чашу весов. Что и говорить, жаль Богдана. Но пусть каждый сделает из этого вывод. Таков наш долг.

У меня не было сомнений, кого он имел в виду. Только тут я сообразил, что Нилин ни словом не обмолвился еще кое о чем.

– Но, постойте, Петр Фаддеич, а убийца? Его нашли?

– А кто вам сказал, что Богдана убили?

– То есть как? Вы хотите сказать, что он… сам?..

– Нет.

– Ничего не понимаю, Петр Фаддеич.

– Я тоже. И, к сожалению, не только я. Патологоанатом не смог обнаружить причину смерти. Устроили целый консилиум. Безрезультатно. В протоколе вскрытия так и записано: смерть от неизвестной причины.

– Невероятно!

– Это сказано слишком сильно. Но, безусловно, редчайший случай.

– Впервые слышу.

– А я во второй раз. Но ведь я чуточку постарше вас. Вы слышали такое имя – Михаил Михайлович Филиппов? Нет? Это был интереснейший человек. Крупный ученый – физик, химик, общественный деятель. Он работал над серьезнейшим военным изобретением – над передачей взрывной волны на колоссальные расстояния. Он считал, что его изобретение сделает войны невозможными. Провел двенадцать успешных опытов. Перед заключительным, тринадцатым, он при загадочных обстоятельствах был найден мертвым в своей лаборатории в Петербурге. Охранка вывезла из его лаборатории все материалы. Они исчезли. Вот тогда врач тоже записал в протоколе: смерть от неизвестной причины. Между прочим, это было ровно тридцать лет назад. Веселенькое совпадение, не так ли?

Я вынул платок и отер испарину со лба. Потом одним глотком допил совершенно остывший чай.

В тот же вечер я вернулся в Нижнелиманск.

Ребята в полном молчании выслушали мой рассказ. Даже у Славина желваки на скулах ходили. А в глазах Кирилла мерцали острые огоньки: вот, значит, как оно может обернуться…

Когда я кончил, Славин мрачно процедил:

– Mors ex cause ignota. – И пояснил: – Смерть от неизвестной причины. Латынь. Единственное, что у меня осталось в памяти от первого курса…

8. Разные мелочи

Не успел я прийти в себя от ночного вояжа Грюна и от смерти никогда не виданного мною Богдана, как появилась свежая новость: экспертиза сказала свое слово о бумажке Кованова. Я снова взволновался: а вдруг!..

Захарян вытащил из стола несколько листков.

– Получай, пожалуйста. Все, понимаешь, в порядке. Кованов, понимаешь, и вправду изобретатель. Замечательный парень! Пять патентов имеет. Но, понимаешь, какая беда: все такие машины выдумывает, какие строить еще рано. Слишком – как это сказать? – вперед смотрит. Очень огорчается. Упрямый человек, такой, понимаешь, упрямый. А что ему делать, если идеи сами в голову лезут? А?..

И тут Нилин прислал мне сообщение: Москве стало известно, что к японцам каким-то путем поступают секретные сведения с Нижнелиманского судостроительного завода.

Японцы?!. Занятно… Мы нащупываем немцев, а тут проклевываются японцы… Ну, то, что они интересуются Нижнелиманским заводом, – естественно. Лодки-малютки идут главным образом на вооружение нашего Тихоокеанского флота. Но немцы и японцы… Стоп… стоп… Дружба Грюна с Митани… Тут было о чем подумать.

Но надо было не только думать! Надо было действовать. С завода просачиваются государственные тайны, а мы не знаем как. На завод, на завод! «Изнутри» самому посмотреть, посидеть в секретной части. Как это говорил какой-то мудрец? Один раз увидеть – все равно, что сто раз услышать.

…Ксения Васильевна снова провела меня к Майе.

– Товарищ Алексей Алексеевич хочет с тобой подежурить. Он сядет в сторонке, а ты работай, не обращай на него внимания.

Майя села за свой стол и сделала вид, что забыла о моем существовании. Однако я понимал – посади в моем кабинете незнакомое лицо и скажи мне: «Товарищ Каротин, работайте, как всегда, не обращайте внимания на этого товарища из Москвы», – я навряд ли оказался бы на высоте. Нормальному человеку противопоказано присутствие начальства. Вот притвориться – это бы я, пожалуй, еще смог. Но у меня ведь побольше опыта, чем у этой симпатичной девчушки. Впрочем, притворялась она очень старательно.

…Все реже посетители брали чертежи. Все чаще в окошко протягивалась рука с бумажной трубной: «Маечка, прими!» Конструкторское бюро, в том числе и чертежники, работало в одну смену. Смена подходила к концу, и самые расторопные успели уже выполнить задание.

…В окошко постучали уверенно, но вежливо. Густой, барственный баритон произнес:

– Получите, милая Майя Владимировна.

В окно солидно вплыла толстая и длинная скатка ватмана.

Когда Майя выполнила все формальности и владелец баритона, сказав: «Лучшие пожелания, Майя Владимировна», – удалился, я поинтересовался:

– Кто этот воспитанный товарищ?

– О, – в резковатом Майином голоске почтительность школьницы, – это же Вячеслав Игоревич Комский, ведущий конструктор! Разве вы его не знаете?! Ужасно талантливый!

– Даже ужасно?

– Ему главный конструктор всегда говорит: «Голубчик, сделайте одолжение, для вас распорядок дня не существует. – Майя шепелявила, копируя старческую манеру и глотая концы слов. – Ваше дело, голубчик, – думать. А думать не обязательно на службе».

– С чертежами у Комского все в порядке?

Майя сухо отвечает, не глядя на меня:

– Он очень аккуратный. Все правила выполняет в точности. Если хотите, посмотрите его чертежи. Вот! – Она начинает раскручивать уже свернутую было толстую трубу.

– Не надо, не надо, Майя! В чертежах я все равно ничего не смыслю. В гимназии не было черчения.

– А вы кончили гимназию?

– Выскочил из пятого класса.

– Отчего ж недоучились?

– Напротив, ушел доучиваться. В Красную армию.

– Сколько же вам было лет?

– Ну, знаете, пришлось чуточку прибавить.

В коридоре за стеной послышались громкие голоса, мужской и женский. Окошко распахнулось с такой силой, что дверка стукнулась о стенку. В отверстие пытались просунуться сразу две руки с чертежами. Они мешали друг другу, и тоненькая девичья ручка с ярко наманикюренными изящными пальчиками явно теснила сильную, но неуклюжую мужскую.

– Сенечка, ты успеешь, – смеясь, настаивал картавый голосок. – И потом я же первая!

– Ничего подобного, – мальчишеским баском возмущался Сенечка. – Ты меня оттолкнула, когда я уже открыл окошко. Я первый.

– Ну и что же? Все равно ты должен мне уступить. Я женщина. – Это было сказано с гордостью, словно о личной заслуге.

– А разве сегодня Восьмое марта?

– Остряк-самоучка! Вот не думала!

– Можно подумать, что ты вообще когда-нибудь думаешь.

– Да ты просто нахал.

– Лезешь без очереди, а нахал я! Женская логика.

– Пусти, я серьезно тебе говорю. У меня мать больна, мне нужно поскорее домой.

Тут Майя покосилась на меня и решила навести порядок:

– Ну, что за безобразие! Нашли место. Как маленькие. Давай сюда, Рая. Но это – в последний раз. Вечно тебе некогда, вечно ты стараешься схитрить. А теперь ты, Сеня. Ждите оба! – И сердито захлопнула окошко. – Как дети, право. – Ей было неловко за сослуживцев, – они ведь не подозревали, что в комнате посторонний.

Развернув на обширном, стоявшем перед шкафами-стеллажами столе оригиналы и копии, Майя просматривала их. С небольших чертежей – чаще всего это были отдельные детали – копии снимались с помощью копировальной бумаги. Занимались этим нетрудным делом молодые чертежники, такие, как Сеня и Рая.

Майя отложила листы в сторону и поставила штампы на допусках.

Весело перебраниваясь, молодые люди убежали. Хлопнула дверь, все стихло.

В окошечко опять постучали. Опять девушка-чертежница отдала Майе скатку. Опять Майя педантично проделала все, что полагается, и сказала: «Рита, возьми свой допуск». Потом она с какими-то чертежами подошла ко мне.

– Алексей Алексеич, Клавдия Васильевна передавала мне, что вы говорили насчет мелочей. Чтобы их не упускать. Я стараюсь не упускать. Посмотрите. Вот две работы. Одинаковые, да?

– Ну какие ж они одинаковые! Совсем непохожие детали.

– Да я не про это. Я про исполнение. Есть разница?

Покачав головой, я сказал, что никакой разницы не вижу.

Майя, довольная, засмеялась:

– А я вижу. Смотрите внимательней. Видите, здесь линии не такие четкие, как на другом чертеже. Почему, как вы думаете? – Она сделала паузу и, так как я молчал, сама ответила:

– Потому, что этот делала женщина, а тот – мужчина. Женская рука слабее. Обратили внимание?

Я сказал, что теперь, когда она так убедительно растолковала, обратил. А мне самому и в голову бы не пришло.

Майя и в самом деле была права. Фиолетовые линии, оставленные копиркой под нажимом остро отточенного карандаша, на одном из листов были тусклее, чем на другом.

– У вас острый глаз, Майя.

Майя сворачивала и прятала сданные чертежи, и, когда оказывалась ко мне лицом, я видел, как блестят ее глаза, – они были не так чтоб очень большие, но яркие, словно подсвеченные изнутри, чуть раскосые зеленоватые глаза.

…Давешний старик вахтер снова долго и дотошно изучал мой пропуск, прежде чем выпустить меня за ворота. Я подумал: вот ведь охрана, бдительность, целая система мер безопасности, а все-таки где-то светится незаметная щель… Где же?

Гена дремал в «газике». Разбудив его, я сказал, чтобы он ехал домой один. Хотелось пройтись пешком, подумать, тем более что жара стала спадать.

Но над чем, собственно, размышлять? Ничего нового сегодня на заводе я не почерпнул. Ничего не случилось. Ничто не зацепило. Не заставило насторожиться.

Так что же все-таки мешает мне – словно чей-то пристальный взгляд в затылок? Что-то неловкое и тревожное. Какое-то смутное, неуловимое беспокойство…

Почти машинально шагал я по улицам. От накалившихся за день камней тротуара поднимались струи тепла, колеблясь и искажая предметы, словно я смотрел на все сквозь слой воды, и от этого казалось, что воздух стал густым, плотным, упругим.

Войдя в гостиничный подъезд, я прислонился к прохладной стене и сказал себе: «Стоп! Стоп! Если важное, – само всплывет. Раньше или позже. А не всплывет – туда ему и дорога».

9. Хлебная контора

Еще из коридора я услышал, как в номере надрывался телефон. Покуда я отпирал дверь, он замолчал, но тут же затрезвонил с новой силой. Меня срочно просили заехать в горотдел.

– Здравствуй, дорогой, – радушно встретил меня Захарян. – Шифровочку получил. – Он протянул мне бланк.

«Завтра в Нижнелиманск пароходом „Котовский“ выезжает уполномоченный „Контроль К°“ Герхардт Вольф. Тщательно проследить все контакты. Нилин».

Вот оно в чем дело!

«Контроль К°»… Занятная это была компания…

Филиал международного акционерного общества «Контроль К°» занимался тем, что контролировал качество зерна, которое экспортировал Советский Союз. Такие функции делали «Контроль К°» очень удобной «крышей» для особого рода операций, и было бы странным, если б германская разведка не попыталась использовать фирму.

Мы, естественно, все это хорошо понимали и давно положили глаз на эту хлебную – в прямом и переносном смысле – контору, на ее немецкий персонал и русских служащих. Кое-какие акции сотрудников филиала вызывали подозрение, но до поры до времени их не трогали.

Что же касается Герхардта Вольфа, заместителя управляющего одесским отделением «Контроль К°», то были основания предполагать в этом господине специалиста не только по качеству зерна. Однако если наши подозрения были верны, то действовал господин Вольф весьма ловко, и поймать его на чем-нибудь криминальном покуда не удавалось. Он был довольно частым гостем в германском консульстве, что внешне было вполне естественным: с кем же советоваться человеку, который заботится, чтобы фатерлянд получал высококачественное зерно, как не с официальными представителями этого самого фатерлянда?! В последнее время мы установили, что Герхардт Вольф сблизился с Отто Грюном. А дружба, как известно, способствует кристаллизации общих вкусов и стремлений. Вольф не бывал в Нижнелиманске, вполне обходился посылкой своих представителей. А вот съездил туда несколько раз Отто Грюн, и Герхардта потянуло в этот город.

– Хорошо, товарищ Захарян. Назначьте несколько толковых ребят в распоряжение моего Славина. О деталях он сам с ними договорится. Завтра я его к вам пришлю. Есть?

– Есть, дорогой. Не волнуйся. Все будет – как это называется? – в ажуре.

Тут я вспомнил, что на весь вечер отпустил Славина. Сегодня неведомая мне Наташа Гмырь праздновала свое двадцатилетие, и он, естественно, был главным гостем и украшением торжества.

…Я поднял Славина ни свет ни заря. Как только он понял, о чем идет речь, остатки сна с него сняло как рукой. Через пять минут он был совершенно готов. Глаза даже не блестят, а искрятся, каждая жилка пульсирует, весь подобран и напряжен. Словом, в своей лучшей форме. Стакан кофе «Здоровье» с куском хлеба – и Славин исчез.

Он явился уже поздно вечером и объявил, что за весь день не имел во рту и черствой корочки. Вытащив из ящика трюмо, который служил нам буфетом, банку нашей «пищи богов» – бычков в томате, он открыл ее и затем уже стал докладывать, в то же время энергично орудуя столовой ложкой. Славин едва успел рассказать о том, как он вместе с двумя сотрудниками Захаряна – Гришей Лялько и Сергеем Ивановым – отправился на пристань, – и бычки кончились. Он обиженно заглянул в банку, словно не ожидал, что она может опустеть, и покосился в сторону трюмо. Я тут же пресек его дальнейшие поползновения:

– Кирилл тоже еще не ужинал.

Славин скорчил разочарованную гримасу, вздохнул, но тут – легок на помине! – в наш номер вступил Кирилл. Именно вступил, потому что этот глагол точно передает ту торжественность, которая, подобно парадному платью, облекала всю его внушительную фигуру. Он молча подошел к столу и положил передо мной канцелярскую коричневую папку. Первым моим импульсом было раскрыть ее, но я сдержался. Надо было сначала закончить со Славиным.

– Минутку, Кирилл. Славин, продолжай.

– На пристани мы ознакомились с обстановкой. Прикинули, где нам расположиться завтра перед приходом «Котовского». Там же всякие пакгаузы, сараи, склады – черт ногу сломит. Условились о сигналах – мне же надо будет «представить» Вольфа ребятам, они ведь его никогда не видели.

– А ты что, с Вольфом на короткой ноге?

– На короткой не на короткой, – скромно возразил Славин, – но визуально знаком.

– Это каким же образом?

– Поинтересовался как-то в Одессе. Я же жутко любопытный. Решил: а вдруг пригодится. Видите, пригодилось.

Похвалы Славин не дождался: хвалить подчиненных слишком часто так же вредно, как и слишком часто ругать. Конечно, этот принцип следует применять дифференцированно. Например, Славина лучше недохвалить, а вот Кирилла – недоругать.

– Значит, к встрече Вольфа все подготовлено?

– Так точно.

10. За что дают ордена

– Ладно. Давай теперь с тобой, Кирилл. Что это такое?

– Нашел сегодня. В архиве горотдела за тысяча девятьсот двадцать шестой год, – кратко пояснил он. – Да вы развяжите, посмотрите, Алексей Алексеич!

Ого! У невозмутимого Кирилла не хватало терпения!

Папка была обычная, канцелярская, с надписью «Дело №» и завязочками по краям. В ней лежали два листка глянцевитой бумаги – такой, о которой мы давно забыли, чуть пожухлые, исписанные чернилами от руки.

Документом в полном смысле слова эти листки назвать было нельзя. Это был не оригинал, а копия. На первом листке шел немецкий текст, на нем пометки: где в подлиннике стоял штамп, где – печать, где – подпись. На втором следовал перевод немецкого текста на русский язык. Оба листка были исписаны одним и тем же торопливым, не очень разборчивым почерком:

«ПОСОЛЬСТВО ГЕРМАНСКОЙ РЕСПУБЛИКИ В СССР

Москва, Леонтьевский переулок, № 10

20 июля 1926 г.

Господину Верману

Большая Морская улица, № 4

Город Нижнелиманск

Германское Посольство настоящим приглашает господина Вермана посетить посольство в любой удобный для него день от 10 часов утра до 4 часов дня для получения ордена Железного Креста Первой степени, коим господин Верман награжден за услуги, оказанные Отечеству во время войны 1914–1918 гг.

Советник Посольства

Германской Республики

(Печать)

(Подпись)».

Все.

Впрочем, нет, не все. В верхнем левом углу документа красовался равнодушный гриф «В архив» и неразборчивая закорючка, обозначавшая чью-то визу.

Я сверил русский текст с немецким. Перевод был точен.

– Ну-на, Славин, поинтересуйся.

– Вот это да! – ошеломленно сказал Славин, быстро взглянув на меня. – Ну и повезло тебе, Кирилл! Но только почему же «В архив»? Может, это уже проверяли и ничего не обнаружили интересного?

– Да бумажки с того времени никто не трогал! – Возбуждение у Кирилла не проходило; он явно чувствовал себя именинником.

– Почему ты так думаешь? – спросил я.

– Да эта папка-то, она вся в пыли была.

– Ну, знаешь! – с сомнением протянул Славин. – И за год пыль нарасти может!

– За год?! Она же насквозь пропылилась!

– И насквозь может за год.

У ребят начинался очередной спор того самого характера, который из-за своей беспредметности и упрямства противников способен был завести их в такие дебри, какие и предвидеть невозможно.

– Что это вы, друзья? Нашли тему для дискуссии! Кирилл, с утра отправишься к Захаряну и узнаешь, занимались ли они этим документом. А теперь, братцы, отбой. Завтра у нас напряженный день.

Славин нехотя удалился.

Кирилл долго курил, видно, сон не шел к нему, так он был взбудоражен своей находкой, и я, уже засыпая, слышал, как он ворочался, как скрипели под его мощным телом пружины матраца.

Утром Кирилл проснулся раньше всех. Без четверти девять, схватив соломенную шляпу, он убежал в горотдел ГПУ.

Славину особенно торопиться нужды не было – пароход прибывал в два часа дня, – он зашел ко мне в десять и, не садясь, задумчиво слушал мои последние наставления. Надо же, в тот день мои парни словно бы поменялись характерами!

Мы только-только закончили разговор, как Кирилл вернулся в еще более приподнятом настроении.

– Захарян сказал, что в горотделе никто про этот документ не знает. И Верман им неизвестен.

– Бумага, конечно, занятная, – сказал я, – однако, возможно, ее сразу в двадцать шестом году проверили и ничего интересного не нашли.

– Как же может быть, чтоб интересного ничего не нашли? – Кирилл разгорячился и говорил необычно быстро. – Значит, не проверяли! Ведь шутка сказать! «Железный крест»! За услуги, оказанные отечеству! А какие услуги он мог оказать, если он в войну в Нижнелиманске сидел? Ясно – какие! Алексей Алексеич, ну, вы же сами говорили, что немецкая разведка здесь сильно работала в войну!

– Работала-то работала. Но почему ты думаешь, что этот самый господин Верман во время войны был именно здесь, в Нижнелиманске?

Кирилл стал в тупик.

– А где же он мог еще быть?

– Еще он мог быть на фронте.

Кирилл снова обрел почву под ногами.

– Чего ж они ему сюда вызов прислали?

– Так когда прислали? В двадцать шестом году. Разве не мог Верман попасть в Нижнелиманск намного позже войны? Запросто! Мало ли немцев контрактовалось к нам на работу! И сейчас еще их здесь немало!

– Почему же тогда ему «Железный крест» не выдали сразу, вовремя, если он его на фронте заработал? Почему ждали чуть не десять лет?!

– Мало ли почему. Ну, например, ты упустил один факт. Революцию в Германии.

– А при чем тут революция? – удивился Кирилл.

– Очень даже при чем. Мог Верман заслужить орден в самом конце войны? Мог. А тут все вверх тормашками: девятое ноября. Кайзеру Вильгельму не до орденов. Потом разруха, инфляция, голод, восстания, путчи… Наконец, все вроде успокоилось, взялись немцы закруглять военные дела. В том числе раздавать недополученные ордена. Нашли и приказ про Вермана. Где он? А он – в России. Ему – письмо. Вот так.

– Нет, Алексей Алексеич, вы мне не говорите, – упрямо сказал Кирилл. – Что-то тут не то!

– Эх, Кирилл, наивный ты человек, – не утерпел Славин. – Был бы этот Верман шпион, разве послали б ему такое письмо? Мы уж раз спорили: дураки, что ли, немцы, на свою агентуру пальцем указывать?

– Значит, невозможно, что Верман – разведчик? – расстроился Кирилл.

– В жизни все возможно. Но предположительно. Надо работать и в этом направлении. Документ все-таки странный.

– Еще бы! – с воодушевлением сказал Кирилл. – Я хочу сходить по адресу Большая Морская, четыре, и проверить, что это за Верман. Как вы считаете, Алексей Алексеич?

– Считаю правильным.

– Есть! – Кирилл поднялся с кресла.

– Славин, и тебе пора.

– Ну, Кирилл, и денек же нам обоим предстоит! – Славин оставил подоконник, подошел к нам и сильно хлопнул Кирилла по плечу, но тот даже не качнулся, минуту постоял, раздумывая, потом подсел к трюмо, вытащил из кармана браунинг и принялся тщательно его осматривать. «Мало ли что может быть!» – говорил весь его вид. Славин следил за этими приготовлениями с легкой иронией, но сквозь иронию проглядывала явная зависть.

– Доклад за день в двадцать три ноль ноль, – сказал я. – Чтобы я точно знал, где кто. Если не будет какого-нибудь форс-мажора.

Лицо Славина приняло высокомерное выражение.

– Алексей Алексеич, – сказал он, – вы бы перевели, что ли. Я ж говорил: у меня ограниченные познания в латыни.

– Так это не по-латыни, Леня, – откликнулся вдруг Кирилл, зажмурив глаз и рассматривая на свет канал ствола. – Это по-французски. Означает эти самые – как их? – непредвиденные обстоятельства.

– Откуда ты знаешь? – Славин не смог скрыть удивления.

– А я пятьсот семьдесят семь иностранных выражений на память знаю. – Кирилл оттянул затвор и щелкнул спусковым крючком. – Вот, например, тутти фрутти, ит. – всякая всячина. Либертэ, эгалитэ, фратернитэ, фр. – свобода, равенство и братство. Или еще – манус манум ляват, лат. – рука руку моет. – Он стал заряжать запасную обойму, патроны один за другим скользили на свое место.

– А что такое – ит, фр, лат? – спросил Славин.

– Так это в словаре после каждого выражения пометка, чтобы не перепутать, на каком языке.

Славин ошеломленно воскликнул:

– Это ты словарь наизусть вызубрил?! Тот, что я тебе подарил? Вот это да! Рекорд… – Он хохотнул. – Но на кой черт голову забивать?!

Лицо Кирилла оставалось озабоченным.

– Сэгви иль туо корсо, – выговорил он, вставляя обойму в рукоятку пистолета, – э ляшья дир ле дженти, ит. Следуй своей дорогой, и пусть люди говорят что угодно…

– Данте Алигьери, – докончил я. – Если не ошибаюсь, с итальянского.

– Факт, – одобрил Кирилл, загоняя патрон в ствол. Он поставил браунинг на предохранитель и сунул в задний карман.

11. Жгучая тайна

Ребята ушли, в комнате стало тихо. Иногда ветер шевелил занавески на окне. Мне следовало запастись терпением и ждать. Ждать – одно из самых редких умений в мире. Банально, но факт.

Я раскрыл томик Стефана Цвейга. Но вскоре обнаружил, что мой взгляд механически скользит по строчкам, пальцы столь же механически переворачивают страницы, а я совершенно не воспринимаю прочитанного. Больше того, лишь заглянув в начало, я узнал, что читаю «Жгучую тайну».

Меня занимало совсем другое.

Я внезапно ощутил, что ко мне вернулось то самое беспокойство, та тревога, что угнетали меня после дня в заводской секретной части. Точнее, они и не исчезали вовсе, а лишь, оттесненные делами и хлопотами, слабо пульсировали где-то в глубине сознания.

Мне стало не по себе. Я никак не мог сосредоточиться. «Что-то» было по-прежнему расплывчатым, текучим, неуловимым…

12. Большая Морская, 4

Кирилл вразвалочку шел по Нижнелиманску. Учебный год в школах окончился, и улицы кишели разновозрастной детворой. Оголтело носились опьяненные свободой мальчишки. Что же касается их сверстниц, то те предпочитали развлечения более чинные – играли в «классы» или прыгали через скакалочку.

Вот две девчонки, одна уже большая, может, из пятой группы, другая совсем крошечная, расчертили свои «классы» прямо на дороге. Кириллу бы сойти с тротуара на мостовую. Но он неожиданно для самого себя выкинул такое, что не мог себе потом объяснить: поджал ногу и впрыгнул в первый «класс», легонько стукнул носком парусиновой туфли по камушку, тот влетел в следующий квадрат, Кирилл скакнул вслед и хотел уже снова ударить по камню… но спохватился: подумать только – это чекист Ростовцев идет на важное задание! Какое счастье, что не видел Славин!

Но кто же он все-таки, тот таинственный адресат посольского приглашения? Вражеский разведчик? Мирный обыватель, занесенный судьбой в чужую страну, которая стала ему своей? Как бы то ни было, Кирилл был твердо уверен, что сумеет раскусить Вермана. Под каким же предлогом проникнуть к нему, в тот самый дом четыре по Большой Морской?

Вот и Большая Морская. Кирилл то и дело взглядывал на жестяные таблички у калиток и ворот: ржавые и только что выкрашенные во всевозможные колеры, написанные кое-как, лишь бы висели, и сработанные мастерски, даже со щегольством. Вскоре пошли сады, все чаще попадались легкие и нарядные дачные коттеджи. Потянулась, по сути дела, не городская, а дачная улица.

…Десятый номер… Восьмой… Через дом – жилище Вермана. Кирилл вдруг взволновался и замедлил шаги, чтобы успокоиться. Это волнение было ему неприятно. Любые проявления эмоций он с презрением припечатывал кратким приговором: «Нервишки шалят…»

За домом номер шесть улицу пересекал овражек; по дну его журчал ручей. Ступив на переброшенный через овраг мостик, Кирилл приостановился и взглянул на противоположный склон. По склону пышно разрослись деревья, сквозь их гущину не просматривались очертания здания.

Миновав мост, Кирилл оказался на той стороне оврага и, взбежав по пологому склону, остановился как вкопанный.

Перед ним, обнесенный полуразвалившейся каменной оградой, открылся пустырь. Из-за ограды, вдоль которой с внутренней стороны тянулся кустарник, выглядывали заросшие бурьяном груды обгорелого кирпича, обломки каких-то досок, кучи мусора.

«Может, это не тот дом? – на секунду мелькнула жаркая надежда, и Кирилл, как в детстве, когда очень чего-нибудь хотел, даже зажмурился. – Пусть будет не тот…» Но, открыв глаза, он был сразу отрезвлен реальностью: номерная дощечка на уцелевших воротах равнодушно информировала, что развалины и есть дом четыре.

Кирилл прошел по улице дальше. Во дворе перед низенькой, совсем сельской хатенкой – домом номер два – простоволосая женщина в сарафане развешивала на веревке белье. На вопрос, давно ли сгорел соседний дом, она словоохотливо ответила:

– А хто его знае. Балакають, шо рокив тому пять альбо десять. Народ кругом усэ новый. Мы и сами туточки тильки другий рок…

Кирилл возвратился к пепелищу.

Он вошел в ворота, хотя проще было перешагнуть через бывший забор, и побродил по пустырю. Видно, здесь когда-то располагалась небольшая, уютная усадебка. Воображение Кирилла быстро воссоздало ее по действительным и мнимым контурам и вехам.

Вот где жил человек, заслуживший высокую награду германского правительства, которая искала его чуть ли не десять лет! В голове Кирилла мигом сложилась история молодого немецкого офицера (конечно же, офицера!), который отличился на войне, в окопах, а в дни германо-австрийской оккупации Украины попал в Нижнелиманск и расположился на постой в этом зажиточном доме. У владельца усадьбы, естественно, была красавица дочь, и между нею и офицером вспыхнула бурная любовь. Вскоре после войны демобилизовавшийся офицер вернулся сюда, женился и остался здесь навсегда.

Но покой его был нарушен. Германская разведка, узнав, что в России осел кавалер Железного Креста, решила, что лучшего резидента нельзя пожелать. Поэтому ему и направили через посольство письмо. Берлинские господа решили завербовать беднягу двойным приемом: во-первых, сыграть на патриотизме, а если это не поможет, – шантажировать: мол, немец, живущий в Советской России, получив такое письмо, будет бесповоротно скомпрометирован. Рано или поздно ему несдобровать. Единственное спасение для него – переменить место жительства, скрыться из виду ГПУ. И начать работу для фатерлянда. Этот трюк удался, и Верман потому и исчез из Нижнелиманска.

Минуту, минуту. А был ли Верман здесь в 1926 году? Может, пожар случился раньше? Как сказала та женщина – пять или десять лет назад… А может быть, семь? Тогда как раз и получается двадцать шестой год… Эврика! Как же он раньше не понял, в чем дело?! Да ведь этот пожар – дело рук самого Вермана! Несомненный факт! Чтоб была причина внезапного отъезда! А то ведь как бы получилось? Жил человек, жил, добро наживал, с чего бы это ему ни с того ни с сего все бросить и сняться с насиженного места?! Подозрительно? Подозрительно. Этак далеко не уедешь. А пожар – пожар все преотлично объясняет. Тяжко человеку оставаться на пепелище, он забирает чад и домочадцев и уезжает. Куда – никому не говорит, потому как сам не знает. В общем, куда глаза глядят. Может, и вправду далеко? Но нет, скорей всего близко. Вот ведь и Алексей Алексеич все время повторяет: им нужен Нижнелиманский судостроительный завод. А, с другой стороны, могли и подальше резидента отправить, тогда дело, понятно, осложняется. Вполне возможно, что придется ему, Кириллу (конечно, ему – кому же еще? Кто все это размотал?), отправляться в дальнюю командировку… Понятно, не одному: одному такую историю не осилить. Наверно, Каротин даст ему в помощь Славина. Хотя, может, Славина и себе оставит, а мне вытребует кого-нибудь еще из Одессы или из здешних ребят… тоже есть неплохие чекисты, вот, скажем, эти двое – Гриша и Сергей. Или Денис Антоныч – тот бритый, что во дворе «солнышко» крутил…

Словом, дело за тем, чтобы найти Вермана. Что там говорить – это как еще не просто! Но раз надо – значит, надо. И он, Кирилл Ростовцев, разобьется в лепешку, однако найдет его а ту при, фр. Во что бы то ни стало.

13. Тринадцатый номер

– Добрый день, господин Вольф. – Портье в своей ложе в углу вестибюля привстал, оторвавшись от массивной книги приезжих. – Ваша телеграмма получена, и номер вам забронирован. Будьте любезны паспорт.

Полноватый блондин в светло-сером костюме и мягкой шляпе, с небольшим желтым кожаным чемоданом в руке вытащил из внутреннего кармана документ. Портье снова сел и, почти водя носом по строчкам (он был близорук, но стеснялся носить очки), внес имя Герхардта Вольфа в книгу.

– Паспорт остается у нас. Вы можете получить его в любой момент, когда надумаете нас покинуть. Таковы правила. – Портье словно извинялся за существование обременительных правил.

– Я знаю. – Вольф говорил по-русски без акцента. – Куда мне идти? – Он широко, простодушно улыбнулся.

– Ваш номер шестой, на втором этаже. Я вас провожу.

– Спасибо.

Номер, отведенный представителю «Контроль К°», был просторен и уютен. Он состоял из двух комнат с уборной и ванной. Портье открыл дверь и сделал приглашающий жест.

Опустив чемодан на пол, Герхардт Вольф огляделся.

– Великолепно! – сказал он. – Люкс! Но, знаете ли, это мне не подойдет.

– Вы отказываетесь от этого номера?!

– Увы, увы! – Вольф опустил углы губ и прикрыл веками широко расставленные глаза, изображая крайнюю степень сожаления.

– Воля ваша. – Портье, кажется, был даже обижен. – Уж не знаю, что вам и подойдет тогда. Лучший номер в отеле.

– Именно, именно, – подхватил немец. – В том-то и дело. А мне надо попроще, поскромнее. Я, видите ли, ограничен в средствах. Фирма на всем экономит. – Он улыбнулся своей щедрой, простодушной улыбкой.

– Хорошо. Идемте в номер десятый. Но имейте в виду, господин Вольф, он куда менее удобен. А разница в цене не так чтоб уж очень большая.

– О, копейка рубль бережет.

Десятый номер был тоже неплохой, но однокомнатный.

– Этот вас устроит?

– Мои личные потребности минимальны. Ведь я лишь солдат-от-коммерции! И потом, я к вам всего дня на три, не более. Здесь мне все было бы по душе, если бы… – Вольф, не выпуская чемодана, подошел к окну, толкнул фрамугу и сквозь распахнувшиеся створки оглядел двор своими широко расставленными глазами. – Каждый из нас – человек, у каждого из нас – маленькие слабости. – Он повернулся спиной к окну. – Люблю, чтоб окно смотрело на улицу. В жизнь, так сказать. Обожаю шум, толпу. Каприз, знаете ли. Может, у вас найдется для меня такой номер? Где-нибудь в конце коридора?

Портье надел очки.

– Вы серьезно, господин Вольф? Странно. Все хотят жить спокойнее, а вы… Окна на улицу! Но раз вы так желаете…

Пожимая плечами и бормоча под нос, портье повел представителя «Контроль К°» в самый конец коридора.

– Но имейте в виду, господин Вольф, номер – тринадцатый. Некоторые отказываются.

– О, не беспокойтесь! Можете даже поселить ко мне черную кошку. И, между прочим, сегодня понедельник. Я абсолютно лишен предрассудков.

Портье в полутьме коридорного тупика никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Наконец дверь распахнулась, и в коридор хлынуло солнце. Входя в свою комнату вслед за портье, Вольф на пороге оглянулся. Напротив шоколадно золотилась в солнечном луче дверь с броской буквой «М».

– Замечательно! – воскликнул немец. – И до туалета рукой подать! – Он по-домашнему швырнул желтый чемодан под кровать. – Благодарю вас, – сказал он с внезапной усталостью и сел в кресло. – Пять минут отдыха – и по делам.

Портье вышел, тихо притворив за собой дверь.

14. Диалектик Славин

– Он поехал прямо на пристань, в хлебные амбары. Зашел в лабораторию и потребовал тут же сделать несколько выборочных анализов: у него, мол, сведения, что в этой партии пшеницы – жучок. Сделали. Никакого жучка нет. Извинился. Но ему, видите ли, кажется, будто у зерна повышенная влажность. Сам замерил! Дотошный. И дело, видно, знает. Влажность оказалась и вправду чуть выше нормы. По телефону вызвал представителя «Экспортхлеба», составили акт. И вернулся в гостиницу. На пристани ни с кем наедине не оставался. В лаборатории был заведующий, две лаборантки. От «Экспортхлеба» приехал сам заведующий конторой. А я сошел за кладовщика. Уж будьте уверены, глаз с этого Вольфа не сводил.

– Предположим. По дороге с пристани он куда-нибудь заглядывал?

– В том-то и дело, что никуда. Я его Грише с рук на руки передал. Гриша от него не отрывался. Вольф даже обедать никуда не заходил. Так всухомятку и пожрал в номере.

Мы со Славиным подводили итоги дня, стоя плечом к плечу перед окном нашего номера.

– А вечером он отправился в кино на «Рваные башмаки». Ну, думаю, вот где разгадка! Наблюдаю, кто к нему подойдет. Представьте – никто.

– А у него что? – Славин кивнул в сторону Кирилла, который сладко спал, укрывшись одеялом до пояса; его выпуклая грудь с выпуклым рельефом мышц мерно двигалась вверх-вниз.

– Я послал его в иностранный стол горсовета. Ни одного Вермана среди германских подданных, живущих или живших в Нижнелиманске, там не числится.

– Ни одного?

– Ни одного.

– Вот тебе и сэгви иль туо корсо… Расстроился Кирилл?

– А ты?

– Так что я! Вольф-то еще не уехал. Посмотрим, что он завтра будет делать.

– Посмотрим.

– Посмотрим. И все-таки что-то тут не так – я про то, как он номера менял. По-моему, вы, Алексей Алексеич, не совсем правы.

– Ох, упорный ты парень, Славин! Все-таки вернулся к перемене номера.

Когда он в начале разговора рассказал мне, как Герхардт Вольф вселялся в нашу гостиницу, я невольно рассмеялся. Славин, который увидел в этом эпизоде нечто таинственное и многозначительное, даже разозлился. «Успокойся, дружище, – сказал я ему, – не сердись. Вольфовский трюк стар, как мир. Он понимает, что ГПУ, конечно, за ним следит и, значит, может подсунуть ему „подготовленные“ апартаменты. Значит, от предложенного номера надо отказаться!» – «От первого – это ясно. Но зачем же и от второго?» – «Так я ж тебе о чем толкую? Трюк стар. Вольф знает, что мы этот его ответный пируэт тоже знаем. И можем „подготовить“ еще один номер. На всякий случай. Вывод? Надо и от второго номера отказаться. Перестраховаться. На всякий случай». – «Может и так, – неохотно процедил Славин. – С точки зрения формальной логики». – «А ты диалектик». – «Стараюсь». – «И что же тебе нашептывает диалектика?» – «Она нашептывает мне: во всем сомневайся. И я сомневаюсь, что Вольф стал бы хитрить, страховаться и перестраховываться, если бы он не предполагал использовать свой номер для дела!» – «Усложняешь, дружище. В действительности все проще. И не все заранее разложено по полочкам». – «А вот увидите, Алексей Алексеевич! Ну, послушайте, ведь он прямо-таки „навел“ портье на тринадцатый номер. Именно на тринадцатый: попросил с окнами на улицу и в конце коридора. Вот я уверен, если бы Вольфу сразу предложили вместо шестого тринадцатый номер, он тут же бы согласился». – «Ну, это уже из области ненаучных предположений. Во всяком случае, если ты уверен, – отстаивай свою версию. Доказывай. Окажешься прав – тем лучше для нас…»

15. У меня остаются усы

Сделав зарядку и тем укрепив свой дух – а дух явно нуждался после событий позавчерашнего дня в укреплении, – Кирилл упрямой походкой отправился снова в архив.

– А вдруг найдется еще что, – почти утвердительно сказал он.

Я брился, собираясь на завод. Что-то внутри у меня ныло не переставая, и сегодня я просто-таки не находил себе места. Не знаю, что именно – интуиция, вторая сигнальная система или черт знает что еще, покуда не открытое человечеством, – буквально толкало меня на завод. «Походи, походи там, посиди, посмотри» – шелестело во мне.

Разглядывая свою физиономию в трюмо, я соображал, не оставить ли мне маленькие усики. Вдруг открылась дверь – и вошел Славин. В зеркало я видел, как он, стараясь не сойти с какой-то воображаемой тропы, добрался до кирилловского кресла и осторожно опустился в него, словно боясь что-то в себе расплескать.

– Что с тобой, милый? – осведомился я и стал скоблить левую щеку, перенеся решение проблемы усов на последний этап бритья.

– Да нет, ничего, – равнодушно сказал он, но голос его предательски дрогнул.

– А все же?

– Вольф уехал.

– Когда?! – В зеркало, вытаращив глаза, на меня глядела физиономия с белыми мыльными усами.

– Только что. Утром встал, спокойненько позавтракал внизу в ресторане. А как вернулся, все закрутилось в диком темпе. Он мигом собрал свои вещи, сдал ключ, расплатился, послал за извозчиком и – на пристань.

– Что ты по этому поводу думаешь?

– Алексей Алексеич, вы прочно сидите?

– Прочно.

– Положите бритву.

– Ладно, ладно!

– Алексей Алексеич, в одиннадцатый номер…

– Ну?

– Это соседний с вольфовским. Между прочим, между ними есть дверь. Она заперта, но подобрать ключ ничего не стоит.

– Ну и что?

– В одиннадцатый номер вчера вечером въехал некто Фридрих Верман.

Я схватил полотенце и одним махом стер с лица пену. Так у меня остались усы…

16. Вольф-Верман

Человек с сакраментальной фамилией Верман появился в Нижнелиманске!

Мы искали посольского адресата по картотеке иностранного стола, выясняли, знают ли что-нибудь о нем в горотделе ГПУ, нашли пепелище его дома по Большой Морской, а Верман преспокойно приехал в город и остановился в нашей гостинице. При этом поселился рядом с Герхардтом Вольфом. А Вольф тотчас после его приезда срочно покинул Нижнелиманск. Похоже, что уполномоченный пресловутой «Контроль К°» только Вермана и ждал.

Ситуация заслуживала самого пристального внимания.

Поэтому Славин получил срочное задание: выяснить, кто такой Верман, откуда он прибыл, какова легальная цель его приезда. Нащупать связи Вермана в Нижнелиманске.

17. Снова «жгучая тайна»

«– …Что я вам сделал, что вы меня и знать не хотите? Почему вы со мной обращаетесь, как с чужим? И мама тоже. Почему вы всегда отсылаете меня? Разве я вам мешаю или я в чем-нибудь виноват?

Барон смутился. В голосе мальчика было что-то, что его пристыдило, тронуло. Ему стало жаль простодушного мальчугана.

– Эди, ты дурачок! Просто я сегодня не в духе. А ты хороший мальчик, и я тебя очень люблю. – Он крепко потрепал Эдгара за вихор, но отвернулся, чтобы не смотреть в полные слез, молящие детские глаза…»

Город давно спал. Спали постояльцы гостиницы в своих казенно-комфортабельных номерах. На соседней широкой кровати мерно дышал во сне Кирилл, в его откинутой руке была зажата потухшая папироса. Я оторвался от книги, и на миг мне показалось, что в мире осталось одно-единственное бодрствующее человеческое существо – я.

Было душно. Я читал Цвейга. Мысли мои катились по двум параллельным колеям, не мешая друг другу. Одна была заполнена тем, что я читал, – жгучей, тайной схваткой трех людей – мужчины, женщины и ребенка. Я следил, с каким точным, почти пугающим прозрением, с какой жестокой добротой препарировал великий австриец души своих героев, обнажая передо мной тончайшие внутренние движения, скрытые мотивы, погружая меня в атмосферу грозной неотвратимости событий.

И в то же время я думал о совсем других событиях, ничем не связанных с новеллой Цвейга – ни местом, ни временем, ни настроением, ни сталкивающимися силами. О секретных материалах, попавших в руки японцев. О конструкторском бюро судозавода. О Грюне и Вольфе. О Вермане. Обо всем тайном, во что нам еще надлежало проникнуть. И все-таки я смутно ощущал некую связь между чуждым мне миром цвейговской новеллы и той реальностью, что властно ворвется к нам с первыми лучами солнца. Точнее – связь между писательским, аналитическим скальпелем и искусством анализа, без которого не можем обойтись и мы, чекисты.

Я снова погрузился в книгу. С возрастающим напряжением ждал развязки. Страницы сменяли одна другую, складывая причудливую вязь слов, чувств, мыслей, фактов в цельную пластичную картину. Читая, я машинально пытался сгладить пальцем бугорок на книжной странице.

«…Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней.

И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая…»

Бугорок на листе упрямо не желал исчезать. Это раздражало, мешало читать, прерывало течение мыслей.

«…Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность…»

Черт побери, что это за упрямый бугорок! Почему не удается его сравнять?

Я перевернул лист и обнаружил, что меж страниц застряла сухая хлебная крошка. Отыскав причину, я испытал облегчение. Забавно! Какая, однако, мелочь может повлиять на наши нервы…

Щелчком я сбросил крошку. В гладкой поверхности бумаги осталась четкая вмятина.

Я перевернул страницу.

«…Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу – скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак».

Глава кончилась. Я приостановился и перевел дыхание, словно это я только что очертя голову выскочил из земмерингской гостиницы.

На этом листе тоже отпечаталась вмятинка от хлебной крошки, но только помельче, чем на предыдущем. На следующем вмятина была совсем уже почти незаметной.

И тут какая-то, еще расплывчатая ассоциация мелькнула в мозгу. Но не исчезла, а вернулась, задержалась и обрела некую четкость очертаний, словно киномеханик поворотом винта сфокусировал на экране кадр.

Догадка стегнула молнией.

Стояла глубокая ночь. Мне предстояло изнывать в бессоннице еще несколько часов.

18. «Cherchez La Femme!»[2]

Ровно в девять утра я был в секретной части завода.

– Майя, – стараясь не обнаруживать волнения, сказал я, – вы забыли про свое открытие? Насчет женской и мужской руки?

Майя была занята. Она выдавала чертежи. Очередная копировщица расписалась в книге, и Майя прикрыла оконце.

– Нет, не забыла. А что?

– Чьи это чертежи тогда были? Вы не помните?

– Конечно, помню. Прохорова, Левандовской и Лазенко.

– А очень сложно поглядеть на эти чертежи?

– Почему сложно? У нас все хранится в полном порядке. Когда это было?

– Дня четыре назад. – Я прикинул в уме. – Да, совершенно верно, пятнадцатого июля.

– Минутку, Алексей Алексеич. – Она подошла к стеллажу, секунду подумала. – Значит, пятнадцатого… – Потом гибко повернулась, придвинула лесенку-трибунку с торчащей вверх палкой, за которую полагалось держаться, легко взлетела наверх и через минуту спрыгнула с чертежами.

Итак, вот они, три чертежа, к каждому приколота копия. На каждой – фамилия исполнителя-копировщика. Это работа Прохорова, это – Левандовской, это – Лазенко.

– Майя, можно вас на минутку? Смотрите-ка. Вот две копии. Четкая и нечеткая. Верно? Ну, четкая – Прохорова. А эта, послабее…

Опершись коленом о стул, Майя сбоку заглянула в лист.

– Риты Лазенко.

– Правильно, Риты Лазенко.

– Видите, женская рука нажимает слабее.

– Слабее? Так. А теперь сравним с работой Прохорова работу Левандовской. Смотрите. Все линии такие же четкие и ясные, как у Прохорова. Вы согласны? А ведь это тоже женская рука!

Майя посмотрела на чертеж, потом растерянно на меня.

– Как же так?.. Почему же это?

– Вот именно: почему? Значит, дело вовсе не в женской руке. Давайте порассуждаем. Скажите, сколько копий снимают ваши чертежники с каждого чертежа?

– Сколько положено – две.

– Хорошо. А представим такой случай. Задание – снять две копии, а чертежник возьми да и сделай три.

– Зачем это ему?

– Ну, скажем, решил проявить инициативу. Сделать про запас. Это ведь несложно: подложил лишний лист бумаги, копирку, и все в порядке.

– Что вы, Алексей Алексеич, этого не может быть! У нас же секретные материалы! Каждый чертежник делает только то, что ему поручено. В наряде, на чертеже и на копиях указывается количество экземпляров. Каждый экземпляр нумеруется. Что вы, это невозможно!

Я взял работу Риты Лазенко.

– Так. Значит, раз здесь сказано: «Сделать две копии», – Лазенко и сделала две – одну карандашную, вторую под копирку?

– Ну да.

– И это единственная копия под копирку? То есть первая?

– Да.

– А теперь посмотрите внимательно; вам не кажется, что это не первая, а вторая копия?..

Краска схлынула с Майиных щек.

– Ой!.. – Майя замолчала. Она сжала пальцы. Руки ее дрожали.

– Ну-ну, успокойтесь. Дайте-ка мне три листка бумаги и копирку.

Прослоив листы копиркой, я с нажимом провел несколько линий.

– Смотрите, мужская рука, а вторая копия такая же слабая, как у Лазенко…

Майя смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– Вы ее… вы ее теперь… заберете… то есть, я хотела сказать, арестуете?

– Зачем же? Напротив, Майя, ведите себя с ней, как обычно. Словно ничего не случилось. Надо еще проверять и проверять. А теперь попросите сюда Ксению Васильевну.

Воробьева внимательно сквозь пенсне рассмотрела копии чертежей.

– Какая скверная история, – сказала она. – Что прикажете делать?

– Давать ей копировать только разрозненные детали. Чтобы из них нельзя было составить ничего цельного. Но чтоб обязательно стоял гриф «Совершенно секретно». И точно учитывайте, что именно она копирует. Остальное – наша забота.

– Все сделаем, Алексей Алексеевич. Какая неприятная история!

– Что ж, Ксения Васильевна, к сожалению, для нас она не первая и не последняя. Будни Чека.

19. Шторм на море Обаяния

В гостинице меня ждали Славин, Кирилл и… срочный вызов в горотдел ГПУ. Я велел ребятам никуда не отлучаться и поехал на Садовую. Захарян отпер сейф, который был поставлен так, чтобы хозяину кабинета можно было до него дотянуться, не вставая, и извлек оттуда густо осургученный пакет с грифом: «Сов. секретно. Лично тов. Каротину А.А. Срочно».

– Тебе, дорогой. Только что фельдпочта доставила. Читай, пожалуйста, скорей.

Отлепив сургучные лепешки и сложив их на краю захаряновского стола, откуда начальник горотдела тут же смахнул их в корзину, я вскрыл пакет. Это было сообщение от Нилина: «Совершенно точно установлено, что Грюн получил материалы из Нижнелиманска, есть основание полагать, что материалы ценные. Форсируйте поиск».

Ох, не Петра Фаддеича это фраза – «форсируйте поиск»… Так и встает за нею товарищ Лисюк…

«Что же мы имеем? – думал я на обратном пути. – Мы имеем еще одно ясное и точное доказательство, что работа немецкой разведки в Нижнелиманске не мираж. И поиск, уважаемый товарищ Лисюк, дорогой наш начальник, форсировать мы обязательно будем».

Когда я рассказал о нилинском сообщении ребятам, Славин воскликнул:

– Вот зачем приезжал сюда Вольф – за этими материалами! А передал их ему Верман! Но у кого он их получил?

– А может, привез с собой? – в тон ему добавил я.

– Правильно! Четко работают немцы, ничего не скажешь. Точный расчет. Но и Нилин оперативен – сразу узнал. – Славин приостановился и зорко посмотрел на меня. – Вас, по-моему, что-то смущает, Алексей Алексеич.

– Понимаешь, какая штука, Славин… Да ты перестань бегать из угла в угол. Сядь. Что у тебя за манера – то разляжешься на чужой постели прямо в ботинках, то носишься по комнате как угорелый.

Славин послушно уселся на круглый пуфик возле трюмо.

– Так вот что я хочу тебе сказать… Фельдъегерь с пакетом от Нилина прибыл сегодня. Как ты полагаешь, когда он выехал из Одессы?

– Ну, я думаю, часов в шесть-семь утра.

– Правильно. В шесть тридцать.

– Ну и что?

– А вот с этим сугубо секретным документом ты знаком? – Я вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги, который по пути захватил у портье. – Полюбопытствуй.

Славин развернул лист и прочитал:

– «Расписание движения пассажирских судов Черноморского пароходства. Навигация тысяча девятьсот тридцать третьего года».

– Взгляни сюда. – Я ткнул пальцем в строку: «Линия Одесса – Нижнелиманск. Пароход „Котовский“». – Видишь? «Прибытие в Одессу…»

– «Прибытие в Одессу, – повторил Славин, – шесть часов сорок минут».

– Вывод?

– Вольф не вез документы Грюну, – сказал Славин, выпрямляясь на пуфике. – Значит, эта версия – пшик.

– Логично, – согласился я, забирая у него расписание и снова пряча в карман. – Других выводов ты не видишь?

– Вижу. Выходит, у немцев действует еще какой-то канал, который нам неизвестен.

– Опять логично. С одной поправкой. Возможно, один из истоков этого канала нам удалось засечь.

– Вы серьезно?!

– Считаю твой вопрос чисто риторическим. Кирилл, слушай внимательно, потому что теперь этим займешься ты.

– Я внимательно слушаю, Алексей Алексеич, – сказал Кирилл. – А где это мы его засекли?

Я рассказал об открытии, сделанном в секретной части судостроительного завода.

– Кирилл, – сказал я, – с завтрашнего дня Рита Лазенко – твоя подопечная. Ты должен найти следующее звено этой цепочки. Ясно?

Кирилл молча кивнул. Он воспрял духом.

– Но это не все. Из сообщения Нилина вытекает еще один факт. Коль скоро Вольф приезжал не за информацией…

– Значит, – перебил меня Славин, – они с Верманом занимались здесь чем-то другим!

– Совершенно верно. Итак, у нас задача не с одним неизвестным, а с двумя. И этот второй икс на твоих плечах, Славин. С Вермана не спускать глаз. Что ты о нем узнал?

– Фридрих Верман. Германский гражданин. Инженер-кораблестроитель. Родом из Гамбурга. С 1928 года в качестве иностранного специалиста работал на Адмиралтейском заводе в Ленинграде. В Нижнелиманск приехал по приглашению Аркадия Константиновича Кривопалова, главного инженера судозавода. Кривопалов раньше был замом главного инженера на Адмиралтейском заводе.

– Странно. А до двадцать восьмого года Верман в СССР не бывал?

– По анкете – нет. А на самом деле – кто знает. Если он «наш» Верман, – значит, был.

– Спасибо – разъяснил! Выходит, и это неизвестно. А между тем – самый важный пункт.

– Я понимаю. Постараюсь выяснить.

– С Кривопаловым ты говорил?

– Говорил. Он очень хорошо о Вермане отзывался. Мировой, говорит, парень. И вообще, Алексей Алексеевич, должен вам сказать, маскируется он – блеск! Море обаяния. Морда – женщины наверняка помирают. Словом, не знай я, что он такое, никогда бы и в голову не пришло.

– Что ты мелешь, Славин? То же мне – физиономист! При чем тут морда и море обаяния? Знаешь, кто с виду был самый обаятельный мужик из всех, кого я в жизни видел?

– Кто?

– Емельян Бабочка, атаман банды, которая действовала отсюда неподалеку. Очевидцы рассказывали: привяжет человека к дереву и со своей обаятельной улыбкой садит в него из маузера.

– Да я понимаю. Но уж очень симпатичный парень, этот Верман. Ни дать ни взять Дуглас Фербенкс. Да вот, взгляните. У меня фото есть.

С фотографии смотрело и вправду привлекательное мужское лицо. Но меня в этом лице заинтересовала отнюдь не его красота.

– Очень старый снимок?

– Почему старый? – удивился Славин. – Самый что ни на есть последний.

– Значит, ему сейчас лет двадцать пять, что ли?

– Двадцать семь. Он девятьсот шестого года.

– Так в каком возрасте Фридрих Верман оказал незабываемые «услуги фатерлянду»? А? В двенадцать лет? Или, может, в восемь?

Славин растерянно мигал своими длинными ресницами.

20. Блэк энд уайт

Рита Лазенко и Рая Левандовская слыли среди сослуживцев неразлучными подружками. Этих хорошеньких девушек редко видели на заводе порознь, и с легкой руки Вячеслава Игоревича Комского, большого ценителя современной поэзии, к ним приклеилась кличка «блэк энд уайт»: Рая была смугла и ярка, а на Ритиной головке золотилась уложенная короной коса.

Всегда веселые, смешливые, подружки вносили оживление в среду сослуживцев. Они были то что называется болтушки, казалось, им все равно, о чем говорить, лишь бы говорить – ради процесса разговора.

Рая Левандовская отличалась, как уже было сказано, броской внешностью и еще более броскими манерами, хотя вряд ли можно было назвать ее красивой. На нее всюду обращали внимание. Мужчины на улице оглядывались, на танцплощадке она ни минуты не сидела на скамеечке возле балюстрады, молодые сослуживцы наперебой приглашали ее на вечеринки, в кино.

Что касается Риты Лазенко, то она была действительно красива, причем той красотой, которая в глазах большинства мужчин олицетворяет истинную женственность. Однако в отличие от подруги Рита неизменно уклонялась от ухаживаний и свиданий: в компанию – с удовольствием, пикник – ради бога. Но и только.

Поначалу, когда с год назад она появилась на заводе, перебравшись в Нижнелиманск из Одессы, всех это удивило, хотя, впрочем, не мешало все новым молодым людям испытывать судьбу. А так как рядом с Ритой всегда была сговорчивая Рая, неудачники утешались, переходя в Раину свиту. Мудрый Комский утверждал даже, что именно поэтому Рая Левандовская бывает в компании всегда с Ритой и что не будь Рита недотрогой, Раечке не видать бы этакого сонма кавалеров.

Чем еще поражала Рита Лазенко знакомых – тут уже по преимуществу не мужчин, а дам, – так это редким умением одеваться.

– Вы же меня перестанете замечать, если я в одном и том же стану ходить.

При всем при том Рита тратила на свои туалеты сущую безделицу, да и откуда было ей взять денег при более чем скромной зарплате чертежницы? Все свои наряды Рита изобретательно творила собственными руками, зачастую искусно переделывая купленные за гроши на толкучке старые вещи.

– Ну как это тебе удается? – с завистью спрашивала Рая и из кожи лезла вон, чтобы перещеголять подружку. Она была своим человеком во всех комиссионках города, с каждым продавцом у нее было заключено джентльменское соглашение, согласно которому любую «стоящую» вещь он обязан был хранить под прилавком до появления Раечки.

Но едва лишь Рая, предвкушая восторг поклонников, облачится во что-нибудь сногсшибательно-заграничное, хранимое в тайне от подружки до самой последней секунды, и примчится в какую-нибудь «интеллигентную компанию», как пятью минутами позднее в дверях появляется Рита со своей чуть загадочной улыбкой и в платьице из звановского ситца ценой полтинник за метр. И вот уже Раечка кажется всем неуклюжей, точно водолаз в полном глубоководном снаряжении…

Правда, два-три раза за это время у Риты появились «настоящие» вещи. «Зайдем ко мне, – приглашала она Раю. – Посмотришь, какой костюм прислал мне папа…» И когда Рая видела этот английский костюм, ей просто-напросто становилось нехорошо. Да, о таком, как у Риты, папе можно было только мечтать: он работал в Одессе на таможне. Что ему стоит достать для дочки английский костюм или французскую кофточку – новенькие, еще в магазинной упаковке!

О своем папе Рита Лазенко распространяться не любила. Рая знала лишь, что Ритина мама давно умерла, а другой семьей он не обзавелся.

Что еще ставило в тупик Раечку, – это страсть Риты к художественной литературе. Чтение составляло вторую половину ее жизни, если первой считать наряды. Читала Рита буквально запоем, хотя и без особого разбора, все подряд. Она была завзятым абонентом городской библиотеки и проглатывала книги так быстро, что ей приходилось бывать в библиотеке еженедельно.

Такое пристрастие к ценностям духовным было для Раи непостижимо. Сама она могла буквально по пальцам пересчитать прочитанные книжки, причем все это были сочинения определенного содержания: Арцыбашев, Вербицкая, княгиня Бебутова, «Мощи» Калинникова и, как вершина, трехтомная «Иллюстрированная история нравов» Эдуарда Фукса, в которой, впрочем, Раю интересовали преимущественно иллюстрации, поскольку ученый текст был длинен и скучен.

21. Канал со шлюзами

Перед нами по-прежнему стоял вопрос: если Рита Лазенко действительно «первый шлюз» в том канале, по которому уходят секретные документы с судозавода, то через какие транзитные пункты эти документы попадают в «порт назначения»?

Где первый «транзитный пункт»?

Наконец мне показалось, что Кирилл его нащупал. Предстояла проверка.

Но тут и без того раскидистое древо нашего поиска дало еще один неожиданный отросток…

22. Мудрость древних индийцев

Кирилл сидел за столом, вдумчиво передвигая фигуры на шахматной доске. Лисюк опять торопил нас, и я даже закурил, вытащив папиросу из пачки, лежавшей перед Кириллом. От папиросы легче мне не стало, к паршивому настроению прибавился лишь препротивный вкус во рту. Я раздавил окурок в пепельнице и не очень добродушно спросил:

– Кто выигрывает? Сел бы перед трюмо: ведь противника не видишь.

– А я не играю, – флегматично отвечал Кирилл, не отводя глаз от доски. – Я задачку решаю. Никак не выходит. – И он толстым пальцем ткнул в изрядно потрепанную книжицу, которая соседствовала с доской. – Вот эта. Хотите попробовать? – Он быстро переставил фигуры, – Черные начинают и ставят мат в четыре хода.

– Ишь ты, как просто, – четыре хода и мат. А если не получается, – можно в крайнем случае заглянуть в конец задачника. Там есть ответ. Верно, ведь есть в конце ответ?

– Есть, но это же неинтересно, – рассудительно возразил Кирилл. – Интересно же самому. Значит, так: черные начинают слоном…

– Черные начинают слоном, – перебил я упрямо. – А если начнут белые? Что тогда?

Наконец Кирилл поднял на меня глаза, в них было некоторое удивление.

– Так по условию же начинают черные!

– Вот именно, «по условию»… Все предусмотрено. Все по правилам. А на самом деле? Начинают все время белые. И правил мы не знаем. Нет, Кирилл, не стану я решать твою задачку. Давай лучше сыграем партию.

Кирилл снова посмотрел на меня, ничего не сказал и принялся располагать безмолвное воинство на исходных позициях.

Шахматы – отличное успокаивающее средство. Не раз в скверные минуты я обращался к точеным деревянным фигуркам и к клетчатой доске, и они возвращали мне нормальное состояние духа. Но на сей раз мудрое изобретение древних индийцев словно потеряло целебную силу. Раздражение мое не проходило. Лисюк опять торопил нас, а мы застряли на месте. Я не замечал комбинаций Кирилла, попадал в его нехитрые ловушки, элементарно зевал фигуры. И проиграл три партии подряд. В нашей с Кириллом шахматной «столетней войне» это был первый выигранный им матч да еще с сухим счетом, и он был на седьмом небе. С удовольствием затянувшись очередной папиросной, он великодушно предложил мне реванш. Сказать откровенно, проигрыш меня задел, и я согласился.

Делая ответный ход на мое «е два – е четыре», Кирилл даже замурлыкал:

– Погиб поручик от дамских ручек…

– Чудная революционная песенка, – комментировал я.

И тут в комнате появился Славин. Он насвистывал, он захлопнул дверь ногой, он шаркал по полу подошвами, он заскрипел стулом, сел на него верхом и навалившись грудью на спинку. Эта активная личность вся переливалась радостным возбуждением, которое так и рвалось наружу, совсем не созвучное моему мерзкому состоянию.

Мы с Кириллом продолжали обмениваться ходами.

– Можно вас отвлечь на минутку, Алексей Алексеич? – спросил Славин.

– Только если что-нибудь существенное.

– Существенное или нет, судить вам, – скромно отвечал Славин и полез в задний карман брюк – жара заставила его наконец расстаться с пиджаком и ходить в одной рубашке. Из заднего кармана на свет божий явились два клочка бумаги.

– Что это? – поинтересовался я.

– Адреса.

– Чьи?

– В городе Нижнелиманске испокон веку живут два Вермана.

Шахматные мысли разом выскочили из моей головы.

– Все-таки разыскал? В Иностранном столе?

– Нет.

– А как же…

– За двугривенный.

– Ладно, брось морочить голову.

– Смотрите сами.

И он сунул мне обе бумажки. Это были бланки «Горсправки»…

23. Славин цитирует себя

Вот это зевок! Не то, что в шахматах!

Мы искали Вермана разными способами, но искали среди немецких подданных, и никому не пришло в голову, что он просто может быть гражданином СССР. Не заглянуть в адресный стол! Хотя бы из любопытства. Непростительно… Воистину в сложных комбинациях просчет, как правило, элементарен.

Молодец Славин! Такой простой ход.

– В простоте – гениальность, – самоуверенно прокомментировал Славин.

– Ну, что ж, победителя не судят, но победителя, имей в виду.

Он разумно промолчал.

Однако, может, оба новых Вермана – тоже лишь однофамильцы того, первого… К тому же и подлинный адресат – фигура для нас покуда весьма проблематичная.

И все-таки пренебрегать новыми Верманами не стоило.

Я посмотрел на Кирилла. Он сидел мрачный и обиженный. Конечно, ему неприятно. В архиве копался он, документ нашел он, а в адресный стол догадался зайти этот дотошный Славин. И теперь именно ему достанется «распутывать» этих двух Верманов. Разве не обидно?

– Сделаем так, – решил я. – Проблема «Верман» – открытие Кирилла. Славин, ты не оспариваешь этого? Поэтому и новоявленными Верманами займется Кирилл. Тем более, что тебе, Славин, с этой фамилией однажды уже не повезло. Ты хочешь что-то возразить? Нет, не хочешь. Значит, условились. Кирилл, в кратчайший срок ты должен узнать о них все. И смотри не увлекайся, не упускай мелочей. Пусть Славин будет тебе примером.

Славин хмыкнул. Кирилл сидел с просветленным лицом.

– А с тобой, Славин, мы займемся кое-чем другим. Кирилл, передай ему все координаты.

24. Крайний или последний

В тот день сразу после работы Рита забежала домой, переоделась поскромнее – в неброский полотняный костюмчик и туфли на венском каблучке, уложила прочитанные книги в черный спортивный чемоданчик-балетку и отправилась в городскую библиотеку. У деревянного барьера, отполированного сотнями локтей, за которым сидела библиотекарша, уже стояло человек десять. Но Рита не спешила занять очередь. В библиотеке она любила осмотреться, порыться в каталогах, полистать свежие брошюрки, обменяться мнениями с другими книголюбами – словом, не торопясь, со вкусом окунуться в особую библиотечную атмосферу.

Вот и на сей раз она остановилась у витрины с новинками беллетристики и, вытащив блокнотик, записала название: «Р. Олдингтон „Смерть героя. Роман-джаз“». Об этом авторе она еще не слышала; потом подошла к другому стенду, где выставлялись толстые журналы.

Очередь тем временем росла, но Риту это не беспокоило. Наконец она положила на место журнал и, прихватив свой чемоданчик, подошла к барьеру.

– Вы крайний? – шепотом осведомилась она у худощавого гражданина в военной гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, и в сапогах.

Тот, полуобернувшись, молча кивнул и снова углубился в какую-то книгу.

– Вы последняя?

Это относилось уже к самой Рите: за ней стояла, опираясь на палочку, симпатичная старушка в лиловом платье и с кружевным воротничком и пыталась вздеть на толстый нос пенсне со старинной золотой цепочной. Но рука ее дрожала, и пенсне все время сваливалось. Рита не начала со старушкой спора насчет слов «крайний» и «последний» и не стала доказывать ей, что надо говорить «крайний», потому что «в Советской стране нет последних, все первые», – Рита, доброжелательно оглядев старушку, только сказала:

– Да, бабушка, я крайняя.

Очередь двигалась медленно. Абоненты потихоньку переговаривались, интересовались, какие книги сдают соседи и стоит ли взять себе. Рита огляделась по сторонам.

Старушка, повесив палку на локоть и придерживая злополучное пенсне, листает какую-то книжку – она взяла ее у стоящей позади пухленькой девушки.

– Простите, пожалуйста, что это за книжка? – спросила Рита.

– Фенимор Купер, – с готовностью отвечала старушка, – «Крайний из могикан».

– Интересно? «Последний из могикан» я читала, а «Крайний» – еще нет. Это продолжение?

– Нет, то же самое. Но только одесское издание. Видите ли, милочка, переводчик считал, что среди гордых индейцев не может быть последних.

Ах, какая ехидная, оказывается! А Рита думала, что она и внимания на ее «да, я крайняя» не обратила. И все равно очень симпатичная бабушка. И Рита весело засмеялась ей в ответ.

– Вы что сдаете?

– Пожалуйста, милочка, взгляните. – И старушка легонько отодвинулась, чтоб Рите удобнее было взять с барьера два ее томика.

Рита смотрит на переплеты. Достоевский, «Идиот» – это она уже читала. А это что? Какой-то Лев Кассиль, «Кондуит». И с картинками!

– Наверно, для детей?

– И для взрослых тоже, – уверяет старушка. – Прелестная, остроумнейшая книга. Обязательно прочтите.

– Спасибо, раз вы советуете, я ее возьму.

Значит, она возьмет сегодня этого Кассиля и – как его? – она заглянула в блокнотик – ага, Олдингтона. Так что же еще выбрать? Рита повернулась к соседу впереди, долговязому гражданину в военном. Он по-прежнему читал свою книжку. Рядом с ним на барьере лежал потрепанный толстенный портфель, на нем фуражка.

Рита посмотрела на непроницаемую спину гражданина и тихонько потрогала его за рукав.

– Товарищ, можно посмотреть, что вы сдаете?

Гражданин обернулся.

– Ради бога. – Он расстегнул туго набитый портфель, вытащил и подал Рите три книги. – А мне разрешите взглянуть на ваши?

– О, пожалуйста, очень интересные. – Рита щелкает замочком чемоданчика, придвигает к гражданину затрепанный с торчащими листками томик «Тысячи и одной ночи» в издании «Academia» и Бальзака «Блеск и нищета куртизанок», а сама раскладывает на барьере книжки соседа. Она разочарована: «Милый друг» она прочла давным-давно, «Соть» Леонова как-то принялась читать, но не осилила: сложно… «Илья Эренбург», – читает она на переплете третьей. Рита пальчиком трогает рукав гимнастерки соседа.

– Извините, этот… ну, Илья Эренбург, он интересный?

Гражданин захлопывает переплет.

– О, да, да! Если вы не читали, непременно прочтите. А я, если вы позволите, заберу вашу «Тысячу и одну ночь». Пятый том мне не попадался.

Тут подходит его очередь, и он говорит пожилой библиотекарше:

– Запишите на меня эту книгу, Ирина Осиповна, сделайте одолжение, – вот гражданка сдает. И что вы посоветуете из новинок?..

Он уходит, застегнув свой портфель, высокий, прямой, в гимнастерке, сапогах и военной фуражке без звездочки.

– А на меня – здравствуйте, Ирина Осиповна, – а на меня перепишите «Хулио Хуренито» Эренбурга и «Кондуит». И еще дайте мне Олдингтона «Смерть героя».

Рита уложила книги в чемоданчик, попрощалась с Ириной Осиповной и, мило улыбнувшись старушке, направилась к выходу.

Она не видела, как следом за ней покинул городскую библиотеку высокий молодой брюнет с длинными ресницами.

25. Однофамильцы

Кирилл показал высокий класс работы. Через два дня в наших руках были довольно подробные сведения об обоих Верманах.

У Павла Александровича Вермана в городской инспекции Госстраха была репутация честного, аккуратного работника, но человека заурядного, без полета. Свое место инспектора он занимал уже много лет. Ни ему, ни начальству и в голову не приходило, что его можно было бы продвинуть по служебной лестнице. За эти годы многие служащие помоложе обошли его, но он вполне довольствовался своим положением и никому не завидовал. Человек он был точный, на службу являлся ровно в девять, приветливо поздоровавшись с коллегами, надевал сатиновые нарукавники и тотчас же принимался за дело. Если ему не надо было идти на свой участок или по каким-нибудь учреждениям, что случалось весьма редко, он не поднимал головы от бумаг до самого обеденного перерыва.

Из всех талантов за ним признавали один: добросовестность. Невозможно было даже вообразить, чтобы Павел Александрович опоздал с представлением какого-нибудь отчета или сводки. Начальство ценило это качество Вермана и, правду сказать, не раз его эксплуатировало. Бывало, срок какой-нибудь экстренной работы на носу, а сотрудники, которым работа вверена, явно не успевают. Управляющий приглашает к себе товарища Вермана и просит – не в службу, а в дружбу – выручить коллектив. «Что уж там, – бодро потирает он руки, – сами знаете, дорогой Павел Александрович, вы наша надежа и опора. Словом, батенька, просим в смысле умоляем. Весь мир и Нижнелиманская инспекция славного Госстраха смотрят на вас!»

И инспектор Верман безропотно и даже с удовлетворением брался за дело. С этой минуты Павел Александрович сиднем сидел за своим аккуратно застланным цветной бумагой столом с раннего утра и до самой поздней ночи, брал работу домой, а в указанный день, осунувшийся и побледневший, ровно в девять входил в кабинет управляющего, едва тот успевал сбросить пальто, и с нескрываемым удовольствием клал на начальственный стол стопку листов, исписанных каллиграфическим почерком. После этого Верман скромно поворачивался к дверям, однако управляющий останавливал его и, пожимая руку, рассыпался в похвалах и благодарностях.

После этой церемонии управляющий забывал о Вермане до следующего аврала.

Павел Александрович был человеком доброжелательным, любезным и общительным. Сослуживцы его уважали, частенько приглашали в гости на какие-нибудь семейные торжества или вовсе без повода, и Верман охотно принимал приглашения. В компании был весел, и все с удовольствием слушали его занимательные рассказы. В городе у Павла Александровича было много знакомых, да и не удивительно, потому что проживал он в Нижнелиманске с незапамятных времен. Даже бурные годы революции и Гражданской войны не сдвинули Вермана с насиженного места. Трудно было представить, что город когда-то мог существовать отдельно от Павла Александровича.

Верман занимал маленькую двухкомнатную квартирку в доме номер шестнадцать по Кирпичной улице. Жену он схоронил давно (и больше не женился, хотя был не стар), старушка, бывшая нянька сына, жила в квартире на правах члена семьи, ведя несложное хозяйство. Сын Павла Александровича с детства пристрастился к шлюпкам, яхтам, байдаркам и, окончив школу, слышать не желал ни о какой сухопутной профессии. Верман уступил его настояниям и отправил в Одессу, в мореходное училище, где тот и учился вот уже третий год. В каникулы, когда сын приезжал на побывку, Павел Александрович с гордостью водил по знакомым наследника, приятного молодого человека в ладно сидящей морской форме.

Второй Верман был человеком несколько иного склада.

Высокий, стройный, начинающий седеть, юрисконсульт нижнелиманской конторы «Экспортхлеб» Георгий Карлович Верман казался похож на отставного военного. Манера держаться, походка, выправка, когда он, широко развернув грудь и гордо подняв красивую голову, шагал по улицам, размахивая тростью с серебряным набалдашником, – все говорило о хорошей смолоду тренировке. Безупречный костюм сидел на нем с элегантностью офицерского мундира.

И сейчас, в свои сорок лет, Георгий Карлович был завзятым спортсменом. Выходные дни он проводил на собственной маленькой яхте, изящно и ловко управляясь с парусами, а рулевым у него сидел старший, четырнадцатилетний, сын. Часто юрисконсульт появлялся на теннисном корте в городском саду. Он любил поболтать с такими же, как он, любителями в ожидании своей очереди, зато когда Георгий Карлович брался за ракетку и в идеально белых брюках выходил на корт, все разговоры вокруг смолкали: такой он демонстрировал класс игры. Кроме того, Верман был убежденным футбольным болельщиком и на матчах своего фаворита, команды «Желдор», с командой городских транспортников «Местран» вел себя исключительно бурно.

По роду службы Георгий Карлович целыми днями был в движении. Заглянув с утра в свой «Экспортхлеб», он сразу же отправлялся по делам и, переходя из учреждения в учреждение, выполнял поручения начальства, которое считало юрисконсульта своей правой рукой.

Однако далеко не все дневные визиты Георгия Карловича Вермана имели отношение к его служебным обязанностям. Случалось, он заходил в частные дома и в учреждения, никак не связанные с экспортом зерна, или останавливал кого-нибудь на улице. Нередко его могли видеть в кафе с одним из многочисленных знакомых за чашкой кофе, а то и за бокалом легкого вина.

Все это не удивительно, потому что юрисконсульт считался в городе фигурой заметной. Его знали очень многие. Верман был человеком весьма щепетильным в новых дружеских связях. Компания, группировавшаяся вокруг него, была тесно сплочена общими интересами, вкусами, старинной приязнью. Она состояла из людей определенного общественного положения – адвокатов, докторов, преподавателей институтов, видных инженеров. Войти в этот круг новому человеку было довольно трудно.

Верман очень дорожил своей семьей. Жена его была еще молода или, во всяком случае, моложава и привлекательна. Она нигде не служила и, если не считать нечастых визитов к приятельницам, выходила из дому всегда вместе с мужем: в театр, на концерт, на очередной суаре или пикник в «свою компанию», где она, как и ее супруг, находилась в центре внимания. Все остальное время она отдавала дому, который вела образцово, и воспитанию сыновей. Елена Викторовна хорошо играла на фортепьяно, знала французский и немецкий и даже когда-то пописывала стихи. Верманы жили в собственном домике на Очаковской улице и держали прислугу, молодую дивчину, выписанную через каких-то родственников из деревни.

26. Эта жесткая почва реальности…

– Ну и что, смахивает кто-нибудь из Верманов на посольского адресата? – спросил я.

Кирилл курил в своем любимом феодальном кресле, а я, присев боком на подоконник, следил за оживленной вечерней улицей. Славин отсутствовал.

Кирилл приподнял брови.

– Не думаю. Ни тот, ни другой в германской армии не были, жили всегда в России. Сыну госстраховского Вермана двадцать лет, значит, старик женился еще до войны.

– Почему старик? Сколько ж ему лет?

– Много! Он восемьдесят седьмого года рождения, значит, уже сорок шесть. Вот у юрисконсульта из «Экспортхлеба» свадьба по времени вроде бы и совпадает, но он женился в Одессе.

– Постой, постой, что ты несешь? С чем совпадает свадьба?

– Как с чем? Настоящий же Верман здесь в Гражданскую войну остался. В усадьбе на Большой Морской. На дочке хозяина женился.

– Так это же только твое предположение.

– Ну предположение, – неохотно согласился Кирилл, – Но это точно так и было. Вы бы на усадьбу глянули – и сразу бы поняли…

Вот оно что! Понятно… Ты, мой милый, опять попал в плен своей фантазии. Перестал трезво оценивать факты. И уже фантазия служит тебе не помощницей, а захлестывает тебя, ведет за собой, и ты видишь все сквозь призму созданных ею обстоятельств…

Кирилл был способный чекист. Он умел идти по логической цепи от факта к факту, с медвежьим упорством и неотвратимостью танка, выказывая охотничью зоркость к деталям. Но горе, если в его упрямой голове складывалась симпатичная ему версия! До чего ж трудно бывало вырвать Кирилла из-под ее гипноза, даже если она опиралась на зыбкий фундамент воображения, и ничего более! Преодолеть внутреннюю враждебность к другим возможным вариантам. Уж не знаю, как и назвать эту кирилловскую особенность… «Следственная идиосинкразия», что ли? «Эмоциональная несовместимость»?..

Так было и на сей раз. У Кирилла имелась красивая, изящная, со множеством подробностей версия истории Вермана – посольского адресата. И факты биографий двух реальных Верманов не втискивались в ее прокрустово ложе!..

– Так дело не пойдет, Кирилл, – резко сказал я. – Опять ты танцуешь не от фактов. Ну что я тебе стану растолковывать очевидные истины! Наше дело – не изощряться в вымысле, а терпеливо собирать факты, продумывать их, обобщать.

Кирилл лишь молча кивнул в ответ.

– Так вот, с этой точки зрения кто из Верманов вызывает у тебя большие сомнения?

Кирилл заскрипел креслом.

– Не могу еще сказать. Надо собрать дополнительные сведения.

– Жил кто-либо из них на Большой Морской, четыре?

Кирилл заскрипел креслом.

– Этого мне тоже пока не удалось установить.

– Ну, так пока нечего и разговаривать. Установи. Тогда и вернемся к Верманам.

27. Старушка старушке рознь

Славин не пришел ночевать. Усталый и сонный, он появился в гостинице только на следующий день к вечеру и рассказал мне все, что видел в библиотеке. Выйдя из библиотеки, Славин отправился за гражданином в военном, «довел» его до дома и остался дежурить. Он пробыл на своем посту всю ночь и весь день, но новый подопечный больше никуда не уходил. Славин, наверное, торчал бы возле этого дома и дольше, но ему повезло: он увидел проходившего мимо сотрудника горотдела ГПУ Гришу Лялько и попросил его подежурить вместо себя. Это был мой просчет: надо было сразу дать Славину напарника.

Я тотчас позвонил Захаряну, и тот послал в помощь Грише Сергея Иванова. Мы условились, что эти ребята подменят Славина, а на следующий день, отдохнув, он вернется на свой пост с кем-нибудь из чекистов-нижнелиманцев: отрывать Кирилла от его задания мне не хотелось.

– Эх, чует мое сердце, не за этим долговязым надо было идти! – с досадой сказал Славин. Он стал коленями на пуф и облокотился о стол.

– Нет, Славин, думаю, ты не сделал ошибки, что пошел именно за ним – как бишь его фамилия? Штурм?

– Точно. Штурм. Эрнест Иванович Штурм. И все-таки, Алексей Алексеич, делайте со мной, что хотите, а зря я прозевал старушку.

– Ну, в конце концов ее можно проверить, это пустяк: установим ее личность по библиотечному формуляру. Но почему ты прицепился именно к ней?

– А почему мне к ней не цепляться? Знаете, старушка старушке рознь. Старушки всякие бывают.

– Хорошо, Славин. Тебе приглянулась эта милая бабуся… Но давай-ка будем…

– …рассуждать.

– Правильно. Будем рассуждать. У тебя почему-то получается дилемма: если не Штурм, то старушка. Но ведь Рита Лазенко контактировала еще с одним человеком.

– Вы про Ирину Осиповну?

– Кто такая Ирина Осиповна?

– Библиотекарша.

– Тогда – да. Именно про нее.

– Отпадает. Начисто.

– Почему такая категоричность? Она молодая, Ирина Осиповна?

Славин с упреком посмотрел на меня.

– Она пожилая. А отпадает потому, что старая большевичка. С пятнадцатого года. Между прочим, подруга вашей Ксении Васильевны из секретной части Судзавода.

– Прости, Славин. Коли так, ты прав. Но будем все-таки рассуждать дальше. Рита общалась со старушкой в пенсне и со Штурмом. Однако общалась по-разному. Рита передала свою книгу Штурму, а не старушке. Штурму! Вот в чем суть! Да, я уверен, что именно потому и ты, может, даже подсознательно, выбрал Штурма.

– Но ведь со Штурмом-то я уперся в тупик! Этот долговязый больше никуда не вышел. Вернулся из библиотеки, переоделся и стал копаться в своем саду. Потом залез в свою берлогу и до сих пор не вылез. Спит, наверно, как медведь.

– Ладно, посмотрим, что будет дальше. Иди спать.

28. Лауреат выставки цветов

Эрнест Иванович Штурм жил в маленьком одноквартирном домике с единственной дочерью Анной, долговязой, как и отец, бесцветной девицей. Он работал в педагогическом техникуме, где преподавал будущим учителям военное дело, а вечерами дважды в неделю занимался основами тактики с допризывниками в клубе Осоавиахима. Рано утром, аккуратно выбритый и подтянутый, Эрнест Иванович покидал свой домишко, садился в трамвай на ближайшей остановке и ехал в техникум. За пять минут до звонка с тощей планшеткой на ремешке через плечо он уже вышагивал на плацу в ожидании начала урока. Когда учащиеся выстраивались в длинную нестройную шеренгу, Штурм вытаскивал из своей планшетки затрепанную тетрадочку и устраивал перекличку.

Выяснилось, что Эрнест Иванович Штурм состоит на учете, как бывший белогвардейский офицер, поручик врангелевского немецкого Железного полка. В свое время он добровольно явился на регистрацию, чистосердечно раскаялся и заверил власти в искреннем желании загладить свою вину, принося посильную пользу новому строю. После проверки его направили на работу в учебные заведения города как специалиста по военному делу.

В свободное от занятий время его почти всегда можно было видеть в огороженном штакетником садике перед домом – Эрнест Иванович увлекался цветоводством. В стоптанных башмаках и носках, надетых поверх стареньких бриджей с кантами, в аккуратно повязанном фартуке, бывший офицер Железного полка заботливо ухаживал за георгинами, астрами и хризантемами на маленьких затейливой формы клумбочках. Но главной его страстью были тюльпаны. Он экспонировал их на всех городских выставках цветов – громадные, каких-то необыкновенных расцветок. Посетители ахали возле штурмовских стендов, а жюри неизменно присуждало ему первые премии, и польщенный Эрнест Иванович, скрывая за обычной хмуроватостью внутреннюю улыбку, уносил домой в потертом портфеле очередную «Библиотечку цветовода».

Военрук техникума много читал, особенно зимой, когда цветник его умирал с тем, чтобы возродиться в новом великолепии следующей весной. Библиотекарь Ирина Осиповна числила Штурма среди самых эрудированных абонентов и всегда старалась припасти для него какое-нибудь книжное «лакомство».

Иногда вечером Эрнест Иванович вместе с дочерью выходил из домика, тщательно запирал дверь, и они направлялись в городской сад, где часок-другой молча и чинно вышагивали по людным аллеям.

Анна Штурм работала делопроизводителем в канцелярии того же педагогического техникума, в котором ее отец преподавал военное дело.

29. Мea Culpa – моя вина

В середине дня двадцать третьего июля позвонил Сергей Иванов и доложил, что ничего подозрительного не произошло. Накануне вечером Штурм с дочкой гулял в горсаду, но в контакт там ни с кем не вступал, никому ничего не передавал.

– Ну, ступай, Славин. Смени ребят.

…Славин назавтра вернулся поздно вечером.

Штурм упорно сидел дома, копался в саду.

Славин был обескуражен. В чем же дело? Мы с Кириллом тщательно проанализировали связи Риты и пришли к выводу, что наиболее вероятный контакт между нею и следующим звеном происходит в библиотеке. Наблюдения Славина установили, что самый подозрительный Ритин контакт в библиотеке – это контакт со Штурмом…

– Славин, ты своей старушкой поинтересовался?

– Поинтересовался. Вы правы. Она вполне безобидна.

– Вот видишь. Словом, если следующее звено не Штурм, значит, где-то мы допустили промах. Расскажи-ка мне еще раз о наблюдении за Штурмом. Подробно. Не упуская ни одной детали.

– Есть. От библиотеки Штурм шел быстро. Никуда не заходил. Ни с нем не разговаривал. Наискосок от дома проходной двор с палисадником. Старые деревья, скамейки, Я устроился так, что мне хорошо был виден и штурмовский подъезд и садик. В сад из дома выходит веранда. Через десять минут Штурм вышел в свой садик и стал возиться с цветами – в каких-то лаптях и фартуке. И в очках. Я его едва узнал. Двадцать минут спустя в дом с улицы вошла тощая, долговязая девица, тут же выскочила на веранду и кричит: «Папочка, ты уже дома?» – хотя, дура, отлично же видит, что ее папочка обцеловывает свои цветочки-незабудки. Папочка подтверждает, что да, мол, он уже дома. «Что ж ты в садике? – спрашивает дочка. – Обед уже на столе». Папа-Штурм отвечает, что у него еще нет аппетита, а Штурм-дочка возражает, что, дескать, все остынет, надо будет снова греть, а ей ведь сейчас идти к Лиле. И папа спохватывается, что к Лиле действительно надо идти, отряхивает ручки, снимает фартучек и следует за дочкой в дом.

– Кто такая Лиля, не знаешь?

– Откуда ж? Я же за дочкой не пошел.

– То есть? Она что, вышла из дому?

– Ну да. Чего вы так удивляетесь? Ей уж и к подружке сходить нельзя?

– А ты остался на месте? – Я со злостью ударил кулаком по колену. – Вот он, вот он, наш возможный просчет! Как же ты так оплошал?!

– Ну, Алексей Алексеич, посудите сами, как же мне было уйти, когда этот долговязый остался на месте!

Он был прав. А виноват я. Еще острее я ощутил, какую допустил грубую ошибку, отправив Славина на наблюдение одного. У парня, конечно ж, не было выбора. Он обязан был оставаться со Штурмом.

– Все так, старина. Ты действовал верно. И получился прокол. Ладно. Стенаниями и биением в грудь не поможешь. Будем исправлять дело.

– А вы думаете, что дочка переправила чертежи?

– Возможно.

– Постойте, постойте! У нее и вправду был с собой какой-то сверток в газете! Похоже, книги.

– Что ж ты молчишь? А вернулась она как? С пустыми руками?

– Нет. И обратно пришла со свертком. Но, может, с другим.

Теперь главное – не прозевать очередной встречи Риты со Штурмом. Если мы не ошибаемся, такое рандеву неизбежно. И уж во второй-то раз Славин проследит, куда ведет цепочка от Эрнеста Ивановича…

30. Вопреки теории относительности

Итак, Славин сделался тенью Риты, а мне оставалось одно – ждать.

И тут я интуитивно почувствовал, что вопреки Эйнштейну время двинется быстрее, если буду двигаться я сам. И я стал ходить по городу. В каких только концах не побывал я за несколько дней!

Однажды меня занесло в тот угол городского сада, где располагались теннисные корты. И вдруг мне захотелось тряхнуть стариной – когда-то, еще гимназистом, я не так уж скверно играл в теннис.

Но где взять ракетку и мячи? Просить об одолжении незнакомых теннисистов вроде неловко. И тут я вспомнил, что Захарян как-то к слову сказал, что Денис Свидерский – тот самый бритоголовый сотрудник, который крутил на турнике «солнце», – играет в теннис. Вот у него я раздобуду ракетку!

Но едва я вышел из подъезда гостиницы, мне навстречу попался Кирилл.

– Алексей Алексеич, есть новости. Может, вернемся?

– Выкладывай.

– С инспектором Госстраха ничего интересного пока не произошло. На Большой Морской он никогда не жил. Похоже, сто лет на одном и том же месте сидит. До революции служил в южнорусском отделении страхового общества «Россия».

– Из-за этого ты меня вернул?

– Зато другой Верман, тот, который Георгий Карлович, служил в белой армии.

– Офицер?

– Штабс-капитан. Он вообще-то еще в царскую армию добровольцем пошел, как война началась. С юридического факультета Новороссийского университета.

– Вольноопределяющимся?

– Во-во! Вольноопределяющимся. Школу прапорщиков окончил. Ранен был два раза. Георгия заработал.

– Вот как!

– Да. Из лазарета выписался, в Одессу в отпуск вернулся, а тут как раз Гражданская началась. Его белые мобилизовали. Это все в его анкете есть. Повоевал он у белых недолго. Ранили его. А тут наши Одессу взяли. Лазарет беляки успели эвакуировать, а Верман не поехал. Сбежал к жене. Он как раз и женился, когда в лазарете лежал. Она его невестой еще до войны была.

– Значит, из-за жены остался?

– Наверно. После ранения он долго хромал. А может, и не хромал вовсе, а представлялся. Так больше и не пошел служить ни к белым, ни к красным. Очень, видать, ему не хотелось от жены опять под пули. Только уж после Гражданской в Красной армии с год послужил. В губвоенкомате. Даже раз эскадроном командовал против бандитов – банда какая-то к Одессе подходила. Ну, потом демобилизовался, университет окончил и в Нижнелиманск перебрался.

– Занятно, занятно. И Штурм – бывший офицер. Что-то у нас с тобой, старина, прямо-таки формируется офицерский корпус. Не тут ли зарыта собака? Но на Большой Морской он все-таки не жил, наш Георгий Карлович?

Кирилл поморщился.

– Вроде нет.

Похоже, на сей раз Кирилл быстро преодолел барьер идиосинкразии. По крайней мере Георгием Карловичем Верманом он уже заинтересовался всерьез.

– Ладно, Кирилл. Ты добрался до чего-то существенного. Это, брат, тебе не версия с влюбленным германским офицером и нижнелиманской пейзанкой с Большой Морской. Решаем так: юрисконсульт с сего числа – твой подопечный.

– Я буду его альтер эго, лат., – отвечал Кирилл. – Второе «я», – сам перевел он.

…А в теннис в тот вечер мне сыграть все-таки удалось. Моим партнером был высокий, седеющий мужчина с выправкой отставного военного. Он стремительно и легко двигался по корту; мячи, которые я посылал, казалось, неким магнитом притягивали его ракетку, а сам он бил так мощно, что моя реакция почти всегда запаздывала. Словом, играл он блестяще. Все три сета я лихо просадил.

– Кто это меня так? – спросил я одного из болельщиков, собирая свое имущество.

Тот посмотрел на меня с удивлением, даже с оттенком снисходительной жалости.

– Как, вы не знаете нашего чемпиона? Вы еще проиграли с приличным счетом. Это же Георгий Карлович Верман…

31. Славину становится обидно

На следующий день к вечеру в наш номер ворвался возбужденный и торжествующий Славин.

– Есть, Алексей Алексеич! Засек!

– Все повторилось?

– В принципе. С некоторыми премилыми вариациями. И знаете, Алексей Алексеич, – мечтательно добавил Славин, – до чего ж все-таки хороша девчонка! Даже обидно…

Он был неисправим, наш неповторимый Славин…

Рита попросила Ирину Осиповну записать на нее какой-то роман Ролана Доржелеса, прочитанный военруком, а тот взял у Риты «Смерть героя» Ричарда Олдингтона. Какую все-таки скверную роль можно отвести отличной книге!

На этот раз Славин не упустил Анну Штурм, когда она вскоре после возвращения отца из библиотеки снова вышла из дому с пачкой книг под мышкой. Оставив возле домика Эрнеста Ивановича своего напарника – Сергея Иванова, Славин последовал за ней, и когда она свернула в подъезд трехэтажного дома, перед фасадом которого разрослись яблони с наливающимися плодами, тоже вошел в прохладу парадного. Анна остановилась на втором этаже и нажала пуговку звонка, а Славин поднялся выше и с площадки между этажами видел, как дверь отворила миловидная девушка в пестром халатике. «Здравствуй, Лилечка», – проговорила Анна Штурм, а та воскликнула: «Как хорошо, что ты пришла!» И обняла подругу, которая рядом с ней выглядела еще нескладнее. Дверь за ними захлопнулась.

А Сергей Иванов доложил, что Штурм никуда не отлучался. Похоже, что следующее звено цепочки было у нас в руках…

32. Что пил Репин?

Кирилл неотступно ходил за Георгием Карловичем Верманом, прямо-таки наступая ему на пятки. Приказ знать каждый шаг «подопечного» он воспринял добросовестно и почти буквально. К концу дня Кирилл сбивался с ног, а привычный к маршам по городу юрисконсульт «Экспортхлеба» оставался свеж, как после утренней зарядки. Тренировка!

И среди множества встреч Георгия Карловича Кирилл выделил две. Обе – в одном и том же месте: в пивной неподалеку от Судостроительного завода и с одним и тем же субъектом. Это был немолодой мужчина в засаленной моряцкой фуражке, смахивавший на опустившегося матроса-пропойцу. Он разговаривал с юрисконсультом почтительно и даже заискивающе, словно от него зависел.

Кирилл навел справки. «Моряк» оказался модельщиком Судостроительного завода по имени Омельян Захарченко. Он и вправду имел репутацию горького пьяницы, но и непревзойденного мастера. С ним беспрестанно возились – и администрация и завком. Уговаривали, клеймили позором на черной доске, льстили и премировали, несколько раз увольняли за прогулы, а потом били ему челом. Потому что Омельян творил чудеса, непосильные никому на заводе, кроме него.

Сейчас Омельян, в очередной раз уволенный для острастки, только и делал, что целыми днями путешествовал по пивнушкам и забегаловкам. А между тем все на заводе знали, что вот-вот к нему отрядят делегацию, чтоб в несчетный раз «призвать на действительную», как именовал эту процедуру сам Захарченко.

Что за дела были у бравого юрисконсульта с этим бесхребетным типом? Человек, который променял свою рабочую совесть на бутылку водки, – такой человек способен на все – так считал Кирилл. Кириллу всегда была свойственна некоторая категоричность…

Попросив у Захаряна в помощь Гришу Лялько, Кирилл поручил ему приглядывать за Омельяном Захарченко, а сам продолжал действовать на главном направлении.

Однажды утром Кирилл установил, что Георгий Карлович Верман собрался в командировку в Одессу, и, взяв с собой Сергея Иванова, выехал за ним.

Прямо из порта Георгий Карлович отправился в одесский «Экспортхлеб», провел там весь рабочий день, оттуда поехал на вокзал, пообедал в железнодорожном ресторане и сел в поезд. Вся командировка заняла около полутора суток…

Между тем в Нижнелиманск приехала на гастроли известная опера. Афиши, перечислявшие спектакли и громкие имена и титулы артистов, повергли город в меломанский угар. Молодежь выстаивала ночи за билетами на галерку. Все городское «общество», даже те, кто путал Бизе с Дузе, а Римского-Корсакова с Бестужевым-Марлинским, считали вопросом престижа попасть в театр хотя бы раз. Естественно, что Георгий Карлович и его жена мобилизовали свои связи и получили билеты на все спектакли.

Так Кириллу, начисто лишенному слуха, пришлось принести себя в жертву делу. Он стоически вынес три оперных и одну балетную постановку. Увы, жертва оказалась бесплодной: юрисконсульт «Экспортхлеба» являлся в театр явно ради одного лишь эстетического наслаждения…

Зато Кириллу выпала неожиданная встреча.

Выйдя в антракте «Хованщины» покурить в фойе, он обнаружил не кого иного, как Славина. В последние дни приятели почти не виделись – каждый по горло занят был своими заботами. Однако в общих чертах Кирилл, понятно, представлял себе славинскую «тему» и решил, что где-нибудь неподалеку увидит и Риту Лазенко. А Славин явно кого-то разыскивал, прохаживаясь по фойе среди публики.

Ту же картину наблюдал Кирилл и во втором антракте. В третьем антракте Славин не попался ему на глаза.

Зато в четвертом он увидел Славина уже не в одиночестве – тот рассказывал что-то девушке в строгом черном платье. Девушка сидела молча, потупив глаза, но слушала весьма благосклонно. Это была не Рита. Кирилл встал неподалеку от них.

Девушка вытащила из сумочки пудреницу, открыла ее и посмотрелась в зеркальце.

– Разрешите взглянуть? – спросил Славин и взял из ее рук пудреницу. – О! – восхитился он. – Настоящая чеканка.

– А вы понимаете и в искусстве? – иронически спросила девушка.

– Слегка, – отвечал Славин. – У меня есть приятель художник. Потрясающий чеканщик! И безнадежный забулдыга. Однажды мы сидели с ним за бутылкой вина. Он как раз продал одну картинку в Третьяковку…

Собеседница посмотрела на Славина с явным интересом.

– Так он же чеканщик, ваш приятель.

Славин и глазом не моргнул.

– А в свободное время он балуется живописью.

– Как его фамилия? Случайно, не Репин?

– Вы плохо изучали историю искусств, Репин пил только кефир. Ну, так вот, сидим мы с приятелем, а он вдруг говорит после восьмой рюмки: разве это кирянье? Хилость. Жаль, не пришлось мне покирять, пардон, выпить в компании с одним заядлым морячком. Морячок уходил в дальнюю командировку и пропивал с друзьями подъемные. Он понимал толк в нашем деле, и друзья его были все свои парни, приличные художнички. Морячка звали Магеллан, а за столом у него сидели Рафаэль, Микеланджело и Бенвенуто Челлини. Вот тот, между прочим, был чеканщик…

«Провожая» после спектакля чету Верманов, Кирилл обогнал знакомую парочку: Славин, не торопясь, шествовал со своей новой приятельницей, слегка склонившись к ней и галантно поддерживая под локоток. Девушка уже не потупляла взор, она искоса посматривала на Славина снизу вверх, и даже в сумерках можно было разглядеть, что она улыбается. А Славин болтал как заведенный.

– Полагаю, теперь нам пора познакомиться, – донесся до Кирилла его самоуверенный голос. – Лучше поздно, чем никогда, как сказал одессит, опоздав на поезд. Меня зовут Леонид. А вас? Лиля? Тоже красиво. Знаете анекдот, как русский солдат ухаживал за польской паненкой?..

«Ну и ловкач!» – даже позавидовал Кирилл. Но тут же разозлился на себя: все-таки Славин поступал неправильно.

33. Вопросы экспедитору Саенко

Инженер Иван Михайлович Шевцов бодро выскочил из трамвая и вбежал в вокзальный подъезд, толкнув массивную дверь. Его солидный портфель с ремнями и застежками сверкнул в живом луче солнца, пронизавшем зал ожидания. Широкими, не по росту шагами Шевцов пересек зал и вышел на перрон. Ударил станционный колокол. «Конечно, третий, – подумал Шевцов. – Прямо европеец, черт меня побери, – усмехнулся он, – прибываю в последнюю минуту».

Старик – проводник международного вагона, поглаживая запорожские седые усы, благодушно наблюдал, как Иван Михайлович, поставив свой портфель на асфальт, рылся по карманам в поисках билета. Едва инженер поднялся в тамбур, поезд мягко и почти незаметно тронулся.

В купе Шевцов был один. Да и вообще, насколько он мог заметить, международный вагон поезда Нижнелиманск – Харьков отнюдь не был переполнен. Иван Михайлович поставил портфель возле себя и, опершись на него, стал смотреть в окно. Поезд медленно тянулся, выбираясь из садов и мазанок городской окраины. А потом вклинился в грустную вечернюю степь.

Инженер, конечно, не мог видеть, как, вылетев из буфета, уже на ходу на подножку хвостового вагона вскочил запыхавшийся гражданин с небольшим чемоданчиком. Проводник, высунувший в дверь тамбура желтый флажок, укоризненно покачал головой, – что, мол, это ты, раззява, – и отодвинулся, чтобы впустить пассажира.

– А билет у вас имеется? – строго спросил он.

– Имеется, имеется, – суетливо и смущенно отвечал гражданин, вытирая мокрый лоб и вытаскивая картонный прямоугольник.

– Так у вас же в международный, – удивленно проговорил проводник, поднимая глаза на гражданина. Простоватый, одетый в скромный, неопределенного цвета костюмчик, тот никак не походил на пассажира международного вагона.

– Пожалуйте, – возвращая билет, сказал проводник. – Ваш четвертый отсюда будет, перед рестораном.

Иван Михайлович между тем, прислонившись к мягкой спинке дивана, развернул роман, взятый на дорогу. Он не успел еще вчитаться, как дверь отворилась и порог переступил новый пассажир.

– Здравствуйте. Извините, конечно, – вежливо произнес он.

«Вот тебе и одиночество», – недовольно поморщился Шевцов, но ответить постарался приветливо.

Попутчик поставил на диван чемоданчик, сбросил пиджак и повесил его на крючок.

– Уфф! – Вытащив платок, он вытер лоб и принялся обмахиваться. – Ужасно жарко! А тут еще спешка кошмарная. Это уж закон – перед командировкой обязательно времени не хватает. Поверите, без пяти шесть только закончил утверждение документов. Без этого ведь не поедешь. А надо еще вещи собрать, перекусить, переодеться, с женой проститься… Едва не опоздал.

«О, да ты к тому ж еще разговорчив, братец», – с досадой констатировал инженер и, сделав вид, что углубился в роман, не ответил на тираду соседа, которая прямо-таки взывала хоть о каком-нибудь сочувственном междометии.

Пассажир посидел несколько минут молча, с любопытством оглядываясь по сторонам и покачивая головой, – купе международного вагона ему определенно нравилось. Однако общительная натура его требовала свое.

– Я ведь в последнюю минуту в кассу-то забежал за билетами, – заговорил он, – раньше сдуру не взял, думал, успею. И пожалуйста – ни купейных, ни даже мягких, представьте, не осталось. Вот и пришлось в международном ехать…

Шевцов не был расположен к вагонной болтовне. Он настроился почитать, поразмышлять. А тут сосед с его фонтаном. И не остановишь!

Но сосед спохватился, надо отдать ему справедливость, сам.

– Извините, надоедаю.

Несколько минут он, шумно вздыхая, энергично обмахивался платком.

– Все-таки необычайно жарко, – снова не выдержал он. – Смотрите, девятый час, а все еще печет. Ну, ничего, теперь скоро уже будет полегче. Солнце-то уж больше месяца как на зиму повернуло.

Иван Михайлович, сдерживая раздражение, продолжал читать.

– Ах ты, опять я вам мешаю! – виновато воскликнул попутчик. – Вы книжечкой увлеклись, а я болтаю. Простите, ради бога.

Солнце зашло, и на степь, усталую от дневного пекла, на желтеющие спелые хлеба, на привольно разбросанные по ее простору села с обезглавленными церквушками по-южному быстро опускалась темнота.

В купе вспыхнул мягкий свет плафона.

– Может, нам повечерять? – снова оживился говорливый гражданин. – Окажите честь, составьте компанию – простите, не знаю вашего имени-отчества.

– Иван Михайлович, – вынужден был ответить инженер.

– Скажите, какое совпадение! – Сосед Шевцова обрадовался, словно получил выигрыш по лотерее Автодора. – И меня Иван, но только Афанасьевич. Выходит, мы с вами тезки, почти что, знаете ли, родственники.

Он засуетился, раскрыл свой чемоданчик и принялся вытаскивать пакетики и свертки. Застелив столик вышитой петушками салфеткой, тоже извлеченной из чемоданчика, он разложил какие-то пирожки, котлеты, помидоры и гостеприимно повторил:

– Присоединяйтесь, Иван Михайлович, сделайте одолжение.

– Благодарствуйте. Я не голоден.

– Как можно! – воскликнул Иван Афанасьевич. – Вы ж видите, сколько снеди мне жена в дорогу насовала. Словно не в Харьков, а на Северный полюс собрался. Прошу вас, угощайтесь. Сейчас к проводнику слетаю, насчет чаю. Ишь ты, даже в рифму угодил! – смущенно восхитился он собой.

– А вы позвоните, – посоветовал Шевцов.

Вошел, что-то дожевывая, усатый проводник.

– Чай-то у вас в международном положен или как? – бодро, с оттенком некоторого панибратства спросил Иван Афанасьевич.

– А як же, обязательно, – отвечал проводник.

– Тогда расстарайся-ка, диду, нам по паре стаканчиков.

Закусив и напившись чаю, Иван Афанасьевич сладко зевнул.

– Не пора ли теперь на боковую? – Он похлопал ладонью по дивану. – Жаль, постелили. Бухгалтерия-то ведь постель не оплачивает. Есть такая инструкция. Я б и на своей подушечке переспал. У меня, знаете ли, всегда с собой подушечка надувная. Все время ведь ездить приходится. Служба такая. Ну уж ладно. – Он тяжело вздохнул, встал и, наклонившись, помял казенную подушку – мягка ли, откинул одеяло.

И тут Шевцов заметил, что задний брючный карман его попутчика оттопырен чем-то тяжелым. Подождав, покуда Иван Афанасьевич снова сел, инженер мягко сказал:

– С вашего позволения, один вопрос.

– Хоть два, – благодушно разрешил Иван Афанасьевич, снова зевая.

– Где вы служите?

– Я-то? В «Сахаротресте», – кряхтя, отвечал тот, он скидывал башмаки.

– Тогда второй вопрос, – настойчиво продолжал Иван Михайлович. – Почему у вас в кармане оружие? Сидите спокойно, – резко сказал он, видя, как с Ивана Афанасьевича разом соскочил сон. – И не хватайтесь за чемодан. Ну?

– Что это вы, Иван Михайлович? Что за шутки, извините, неуместные? – Он явно пытался скрыть испуг.

– И не думаю шутить, – жестко сказал Шевцов. – Кто вы такой? Предъявите документы.

– Да ради бога! Так бы сразу и сказали. – Иван Афанасьевич полез в карман висящего пиджака и вытащил бумажки. Пальцы его слегка дрожали. – Вот, пожалуйста, разрешение на право ношения, все как положено. Вот служебное удостоверение.

«…выдано настоящее Саенко Ивану Афанасьевичу в том, что он действительно является экспедитором Нижнелиманской конторы „Сахаротреста“…» Подпись. Печать.

«…Саенко И.А. разрешается ношение оружия – пистолета системы „Браунинг“ за № 306245…» Печать. Подпись.

Шевцов вернул бумажки Ивану Афанасьевичу. Пряча их на место, тот сказал:

– И какая вас вдруг муха укусила, Иван Михайлович, ума не приложу. Но уж коль скоро я вас так раздражаю и так вам неприятен, я уж лучше уйду отсюда. Попрошу проводника, он меня в другое купе посадит. Извиняйте, раз так… – Экспедитор взялся за свой чемоданчик, но тотчас же отдернул руку, словно схватился за каленое железо, потому что Шевцов тихо, но веско сказал:

– Оставьте, Саенко. И давайте условимся так: из купе никуда. Во избежание всяких неприятностей. Я достаточно ясно выражаюсь?

– Ясно, ясно. Пожалуйста, товарищ начальник, – пролепетал экспедитор. – Как вам угодно. Но, право же, я не вижу причин.

– Меньше болтайте. И укладывайтесь, – скомандовал инженер.

– Боже мой, боже ж ты мой, дернула же меня нелегкая сюда попасть! Да пропади оно все пропадом. – Приподнявшись, Саенко снял с вешалки свой пиджак, сложил его и сунул под подушку, потом добавил: – Сказали б сразу, кто вы такой, да я б разве стал беспокоить! Я б тут же ушел. Я ж понимаю, что к чему… Спокойной вам ночи…

Шевцов ничего не ответил.

Саенко повздыхал-повздыхал, повернулся лицом к стене, и вскоре послышалось его спокойное, почти детское сопение. Вот он во сне что-то взбормотнул, судорожно и глубоко вздохнул и опять затих.

Шевцов выключил плафон. Теперь купе освещалось лишь синим таинственным светом ночника.

Инженер подошел к дивану, на котором спал Саенко, и некоторое время вглядывался в спящего экспедитора «Сахаротреста». Потом он подошел к двери, тихонько раскрыл ее и выглянул в коридор. В тускло освещенном проходе было пусто. Ритмично стучали колеса. Международный вагон слегка и плавно покачивало на пульмановских рессорах. Где-то дребезжало стекло. Успокаивающе и покровительственно гудел время от времени паровоз: все в порядке… едем… едем…

Иван Михайлович задвинул дверь, прилег на диван.

…Глубокой ночью в окне замелькали огни большой станции. Паровоз облегченно и торжествующе прогудел. Поезд замедлил ход. Заскрипели тормоза.

Шевцов поднялся и медленно, стараясь не шуметь, отодвинул дверь…

– Как, разве уже Харьков? – раздался вдруг сонный голос экспедитора. Приподнявшись, он таращил заспанные глаза на инженера.

Тот повернулся и властно шепнул:

– Ложитесь и не трогайтесь с места! Если вы рискнете выйти, пеняйте на себя. Слышите? Это не Харьков. Через десять минут я вернусь. Спите!

Иван Афанасьевич послушно лег лицом к стене. Шевцов взял свой портфель, вышел и закрыл дверь.

Через минуту Саенко повернулся и посмотрел в окно. Прямо напротив вагона на фасаде вокзала при свете перронных фонарей четко выделялись, отбрасывая короткие тени, выпуклые большие буквы: «Зиминка».

34. Как обращаться с календарем

Это была заурядная забегаловка, в меру грязная, в меру дымная, в меру шумная. Позади прилавка на полу стояло основное здешнее орудие и средство производства – солидная пивная бочка, в которую был вставлен самодовольный медный кран с насосом. Возле этого агрегата орудовал толстый дядя в военном френче с преувеличенными накладными карманами и надетом поверх него замызганном фартуке. Он деловито наполнял янтарной жижей массивные кружки, норовя ударить струей в стенку, чтобы дать побольше пены, и с лихим стуком ставил их перед клиентами. Клиенты отходили с кружками к прибитым вдоль стен стойкам, сыпали в пиво темную сырую соль из ржавых консервных банок, азартно лупили об стойку тощую вяленую тараньку и, подув на пену, принимались тянуть пузырящуюся влагу.

Именно в это заведение, расположенное неподалеку от проходной Судостроительного завода, зашел вечером под выходной Кирилл. Привела его сюда не жажда, тем более, что пива он терпеть не мог. В забегаловке Кирилл очутился, следуя по стопам Георгия Карловича Вермана.

Кирилл подозревал, что Георгий Карлович предпринял этот поход исключительно для того, чтобы снова встретиться с Омельяном Захарченко. Так оно и оказалось. Омельян стоял, скрестя ноги, у стойки. Возле него лежала морская фуражка. Кирилл направился к прилавку, спросил кружку пива и отыскал место, откуда было б хорошо видно, что станут делать Верман и Омельян.

Когда Верман подошел к Омельяну, тот как раз прикончил кружку и придвинул следующую. Затем, вытащив из кармана люстринового пиджака бутылку водки, он намеревался долить из нее кружку. Георгий Карлович взял его под руку:

– Здравствуйте, Омельян Платоныч.

Захарченко медленно повернул к Верману лицо и, не выпуская пол-литра, выразил сомнение:

– Разве ж мы сегодня договорились? А я считал, завтра. Ведь пятое завтра, верно? – Язык его уже двигался с трудом.

– Нехорошо нарушать свое слово, Омельян Платоныч, – мягко, но с некоторым раздражением пенял ему Верман, глядя на него с высоты своего роста. – Пятое сегодня, а не завтра.

– Сегодня пятое? – ужасно удивился Захарченко. – Ска-ажи пожалуйста! Как время бежит, а? – Он пригорюнился, поставил водку рядом с фуражкой. – Только-только третье было, ан-на! Уже пятое. Виноват, Георгий Карлыч, виноват. А почему так вышло? Сразу два листка в календаре сорвал. Нечаянно. И соображаю: значит, что? Значит, мне теперь два дня нельзя календарь трогать. Ни-ни! И не трогал. А выходит что? Опять ош-шибся. Да? Как же теперь мне из этого положения выпутываться, а? Сколько листков, что? Рвать? Вот в чем промблема! Кто мне ее решит? Вот вы, Георгий Карлыч, культурный – и что? – даже грамотный человек. Вот вы мне скажите: сколько листков мне завтра рвать?

– Давайте эту проблему обсудим дор огой, Омельян Платоныч. – Верман нахлобучил на нечесаную голову Захарченки фуражку, сунул пол-литра обратно в карман его пиджака и твердо взял за локоть. – Пойдем пешочком, вечер сегодня чудный, вы малость проветритесь, освежитесь и станете, как огурчик. – И он повел Омельяна прочь из пивной, придерживая его сильной рукой. Сначала Кириллу показалось, что Верман ведет забулдыгу к своему дому, но неожиданно они круто свернули.

Потянуло свежим и вроде бы влажным ветерком. За очередным поворотом показалось серебристое зеркало воды. Они вышли к Бугу. Сотня шагов вдоль берега – и яхты, яхты, лодки, шлюпки, байдарки. У берега, на воде, на берегу, поставленные на подпорки. Яхт-клуб.

Георгий Карлович подвел Захарченко к небольшой белой яхточке, вытянувшей к небу свою голубую мачту без паруса. На носу киноварью было выведено имя: «Лена». Кирилл прошел чуть дальше и остановился, словно любуясь рекой, посверкивающей, поблескивающей под косыми лучами низкого солнца, живой геометрией парусов, прихотливо чиркающей ее гладь. Ему было хорошо слышно, о чем говорили его «подопечные», – впрочем, те говорили достаточно громко. И спустя несколько минут Кирилл понял, что Георгий Карлович привел Омельяна просто-напросто осмотреть свою «Лену». Из разговора выяснилось, что еще раньше юрисконсульт «Экспортхлеба» уговорил отличного мастера взяться – все равно он покуда ходит в уволенных – за ремонт яхты.

Верман и Захарченко долго ходили вокруг «Лены». Омельян, видать, и вправду освежился, прогулявшись по воздуху. Присев на корточки, он внимательно осмотрел киль, борта, а потом полез наверх, в каюту. После этого у него с хозяином начался деловой, понятный только яхтсменам да корабельщикам разговор.

Помаявшись так с добрых полтора часа, Кирилл наконец дождался, когда заказчик и подрядчик пустились в обратный путь. У выхода из яхт-клуба они распрощались, и каждый двинулся в свою сторону. Кирилл проводил Вермана до дома на Очаковской, и ему показалось, что юрисконсульт, захлопывая калитку палисадника, обернулся.