И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы

Размер шрифта: 13

Издательство Азбука^®

«Вдохновенье!..»

Вдохновенье! —
июльским утром
вдох за вдохом вдыхая небо,
начертать
сто поэм
в минуту,
над блокнотом согнувшись немо.
А потом
по бетонным трассам
зашагать,
воспевая трассы
всем аллюром аллитераций,
всеми выдохами
ассонансов,
чтоб запыхтели ритмы —
напористые насосы,
чтоб рифмы,
как взмахи
бритвы,
заполыхали на солнце!

Косноязычие

Человечество косноязычно.

Напридумывало приборов,
приструнило моря,
но не сыщет
слов,
подобных
грому
прибоя,
чтоб слова – сплавы стали Дамаска
зазвонили,
заскрежетали.

Но слова —
оловянная масса,
бледный звяк,
подражанье стали.

Рожденье

Миллион пластин голубых
от луны
по волнам пляшут.
Валуны – голубые лбы,
валуны – оккупанты пляжа.

Под луной
крупчатка песка
различима до деталей.

В первый раз ты вот так близка.

Ты похожа на неандерталок.

Бередя бахрому кудрей,
заслонив ладонями очи,
собирались они у морей,
попирая пещеры отчьи.

Забирали они мужчин
на песках,
а не за пирами,
на песках,
у морей!
Молчи!
Я читал – они забирали.
Бьет волна.
Каждый бой волны,
что полночных курантов бой.
Будто кто-то ведро луны
невзначай пролил над тобой,
на тебя,
на сплетенье ног,
на упругость грудей раздетых.

Помолчи.
Это – наша ночь!

Наша первая ночь —
рожденье.

Прощанье

Катер уходит через 15 минут.

Здравствуй!
Над луговиной
утро.
Кричат грачи.

Укусишь полынь-травину,
травина-полынь
горчит.

И никакого транспорта.
Тихо.
Трава горяча.
– Здравствуйте, здравствуйте,
здравствуйте, —
у моря грачи кричат.

Там,
по морским пространствам,
странствует столько яхт!
Пена —
сугробами!
Здравствуй,
радостная моя!

Утро.
Туманы мутные
тянутся за моря…

Здравствуй,
моя утренняя,
утраченная моя!

Вот и расстались.
Ныряет
косынка твоя красная
в травах…

Моя нарядная!
Как бы там ни было —
здравствуй!

Осень

Осень.
Стонут осы
вдоль земли сырой.

Атакуют осы
сахарный сироп,
и петляют осы —
асы у веранды.

Кто сказал,
что осень —
это умиранье?

Осень осеняла
Пушкина и Блока,
ливнями сияла
в облаках-баллонах.

Осень означает:
снятие блокады
с яблок!
Пачки чая!
Виноград в бокалах!

Осень гонит соду
волжскую на гравий,
строит свой особый
листопадный график.

Как вагоны сена,
движется кривая
листокаруселья,
листокарнавалья!

Плоты

По Неве плывут плоты
еле-еле.
По Неве плывут плоты —
плиты елей.

Вот плоты плывут подряд
в страны дальние.
Вот плоты застопорят
у Ростральных.

И пойдут по мостовым,
ковыляя,
и прильнут к мостовым
комлями.

Зацветет на берегах
бор еловый.
Будет хвойный перегар
в буреломе.

Птичий щебет —
хоть куда!
Диспут птичий!
И медведи загудят
деспотично!

Бревна к бревнам —
впритык
еле-еле,
по Неве плывут плоты —
плиты елей.

От Невы каждый вал —
пуд, наверно!
И пульсирует Нева,
будто вена!

Красные листья

Красные листья,
красные листья,
бегают, будто красные лисы,
вдоль переездов железнодорожных,
вдоль перелесков,
по гроздьям морошки,
по родникам,
прозрачным, как линзы,
бегают листья,
красные лисы.
Им бы на кленах,
да
на суку,
да
на черенки паутинки цеплять.
Красные листья ловят секунды,
ловят,
как лисы
ловят цыплят.

Бури сорвали
красные листья,
но не втоптали в почву!
Не втопчут!

Бегают листья – красные лисы
с кочки на кочку,
с кочки на кочку,
мимо шлагбаумов черно-белых
бегают,
бегают,
бегают,
бегают…

Старик и море

Если нырнуть в первую прибрежную волну и вынырнуть со второй, то как бы ни был силен пловец, его неизбежно унесет в море.

Их было двое:
старик и море.
А пена —
розовая
пряжа!
А брызги —
розги,
а брызги —
пряжки!
Прожектора уже умолкли.
Их было двое:
старик и море.
И дело двигалось к рассвету.
Песчаник —
желтизна и глянец.
Первоначальный луч – разведчик
по волнам расплывался кляксой.
Как окрыленно
взмывали воды!
Валы-рулоны,
рулоны —
ордами
на берег
маршировали
друг за другом,
горбатый берег
бомбардируя.
Их было двое:
старик и море.
Старик
в брезенте, как в скафандре,
старик
в резине, как в ботфортах,
старик был сходен с утиль-шкафами
по приземленности,
по форме.
Нос ромбом.
Желваки шарами.
Щетина – частокол на скулах.
Щеку перекрестили шрамы —
следы пощечины акулы.
Да,
щеки – зернами брезента,
дощаты руки от усилий.
Старик был прочен и приземист,
как, повторяю, шкаф утильный!
Старик предчувствовал:
неделя,
от силы – год,
и он не сможет
севрюжин, сумрачных, как дебри,
приветить старческой кормежкой.
Ему привиделось:
в больнице
старик жевал диет-питанье.
И ржали сельди-кобылицы,
и каблуками его топтали.
Чужие сети
седлали
сельди.
Галдело
море —
во всей гордыне!
И молодые вздымали сети.
Гудели мускулы,
как дыни.
На берегу канаты.
Канты
на мотоботах.
Крабы – стадо!
Старик шагнул в волну, как в хату.
И всё.
И старика не стало.
Как окрыленно
взмывали воды!
Валы – рулоны!
Рулоны —
орды!
А пена —
розовая
пряжа!
А брызги —
розги!
А брызги —
пряжки!
И все равно
их было двое:
Старик
и Море!

Краснодар

Солнце – полной дозой!
Красота!
Что за город, что за
Краснодар!

Носят краснодарки —
примадонны
красные подарки —
помидоры.

Пухлые, —
сайки!
речистые, —
моторы!
Краснодарки сами —
помидоры!

«Нет» – банальным истинам!
Дети – матадоры,
не «цветы жизни» —
помидоры!

Воздух медно-муторен
и медов.
Солнце – самый мудрый
помидор.

Бойкий и бедовый,
как бидон,
город помидоров,
Город – Помидор!

Новороссийская ночь

Мир умиротворился.
Ночь.
Огни, как зерна риса.
Ночь.
Над Новороссийском
ночь.
Черна невыразимо
ночь.

А море – гоноболь.
Стекло.
Прожектор – голубой
циклоп.
Пять рыбаков – пять бурок
в лодке.
А ну, раздвинет буря локти?
Пять рыбаков.
Пять бурок – стяг.
Кобенится мотор – кабан.
В прожекторе – луче блестят
пять лиц —
пять голубых
камбал.

Чайная

Чайная —
ни чаю и ни чашек.
Лишь чугунный чайник,
прокопченный чайник.

Сочно —
апатитами,
млеют, млеют
очень аппетитные
пельмени.

Зубы разинули —
не до тарелок —
рыбаки-грузины,
рыбаки-греки.

Усы-полувенки,
фиолетовые скулы,
носы, что плавники
у акулы.

В чайной чавканье,
скрежет лука!
Пьем кагор из чайника,
как из люка!

Пьем,
а челюсть лязгает
о чугун.
Шашлыки ласковые —
с кочергу!
На четвертом чайнике
я полез в корзину:
– Мать моя – гречанка,
а отец – грузинка!

Шел я ошалелый,
шел в полушоке,
кустарники алели,
по щекам щелкали.

Ветер жаркий бил в лоб —
тысяча по Цельсию.

В это лето был улов
на пятьсот процентов!

«Язык…»

Язык
не бывает изучен.
Земля не бывает изъезжена.
Над нами
созвездья созвучий!
Под нами
соцветья черешен!

А перед нами, перед —
зеленые ромбы гати,
самумы гагачьих перьев,
перьев гагачьих!

Сырые следы животных
поджаривает восток.
Заводы,
заводы,
заводы
пульсируют, как висок.
Мы высохнем – рано-поздно —
мы высохнем,
как чернила.
А мир
все равно не познан.

Так пусть же птенцы
чирикают!
Пусть почки
дрожат на взводе
весеннего рубежа!
Пусть звезды,
стрекозы – звезды,
крыльями
дребезжат!

Березы

Бывают разные березы.
В повалах – ранние березы.
А на переднем плане —
дряблые,
корявые, как якоря.
Бывают черные березы,
чугунно-красные,
чернильные,
горчичные
и цвета синьки…
А белых нет берез…
Их красят зори,
ливни беглые,
бураны —
оторви да брось!
А люди выдумали белые.
А белых нет берез.

Художник брезговал березой.
Творец оберегал палитру.
Писал он образно и броско
бананы, пальмы, эвкалипты.
И кисть игривая играла
и краски клумбами макала.
Его холщовые экраны
дымились лунными мазками!
Однажды как-то, ради шутки,
художник за березу взялся.
Но краски скалились, как щуки,
и из-под кисти ускользали.
Тогда он разложил березу.
Нарисовал отдельно крону,
порезы на коре,
бороздки
и даже соки под корою.
Все было глянцево, контрастно,
с предельной правильностью линий.
А вот березы,
как ни странно,
березы не было в помине.

Сегодня

Какие следы на гудроне
оставили старые ливни?
Кто ищет гармонию в громе?
Кто ищет отчетливых линий?

Изгиб горизонта расплывчат.
Запруды затвердевают.
Кто ищет счастливых различий
в звериных и птичьих дебатах?

Над каждой звездой и планетой,
пусть наиярчайшей зовется,
над каждой звездой и планетой
другие планеты и звезды!

И каждая новая эра —
к смещению прошлых поэтов,
и новые лавы поэтов
бушуют, как лавы по Этне!

И самые вечные вещи
сегодня лишь —
зримы и явны,
и Солнце —
сегодня щебечет!
и Птицы —
сегодня сияют!

И ходят за грубые скалы
влюбленные
только
сегодня.
Их груди прильнули сосками!
За голод,
за подлость,
за войны
их месть под кустом веселится,
вдыхая озона азы!
И в солнечном щебете листьев
зеленые брызги грозы!

Городской лес
Осеннее

Комариные укусы
дождика на лавках.
Ходят листья, словно гуси
на огромных красных лапах.

Над булыжником плакат:
– Осторожно, листопад!

И трамваи – набок,
набок!
Эх, по рельсам – по канатам!
Осторожничать не надо,
все идет как надо!

Развороченная гильза
лист.
Но ныне – присно
без излишнего трагизма
умирают листья.

Умирая, протоплазма
объявляет праздник!

Горожане, как пила, —
загружены полностью:
трикотажные дела,
булочные промыслы…

Но не понимает лес
трикотажность, булочность —
празднует,
наперерез
беспробудной будничности!

«День занимался…»

День занимался.
И я занимался своим пробужденьем.
Доблестно мыл, отмывал добела раковины ушные.
– Не опоздай на автобус! —
мне говорила Марина.
– О, мой возлюбленный, быстро беги,
уподобленный серне. —
Как быстроногий олень с бальзамических гор,
так бегу я.

Все как всегда.
На углу – углубленный и синий
милиционер.
Был он набожен, как небожитель.
Транспорту в будке своей застекленной молился
милиционер,
углубленный и синий,
и вечный.

Все как всегда.
Преднамерен и пронумерован,
как триумфальная арка на толстых колесах автобус.
В щели дверные, как в ящик почтовый конверт,
пролезаю.
Утренние космонавты, десантники, парашютисты,
дети невыспанные,
перед высадкой дремлем угрюмо,
дремлем огромно!

А после – проходим в свои проходные,
то есть – проходим в рабочие дни ежедневно,
так и проходим – беззвучные черные крабы,
приподнимая клешни —
как подъемные краны!

«Да здравствуют красные кляксы Матисса…»

Да здравствуют красные кляксы Матисса!
Да здравствуют красные кляксы Матисса!
В аквариуме из ночной протоплазмы,
в оскаленном небе – нелепые пляски!
Да здравствуют красные пляски Матисса!

Все будет позднее —
признанье, маститость,
седины —
благообразнее лилий,
глаза —
в благоразумных мешках,
японская мудрость законченных линий,
китайская целесообразность мазка!

Нас увещевали:
краски – не прясла,
напрасно прядем разноцветные будни.
Нам пляски не будет.
Нам красная пляска
заказана,
даже позднее – не будет.

Кичась целомудрием закоченелым,
вещали:
– Устойчивость!
До почерненья!
На всем:
как мы плакали,
как мы дышали,
на всем,
что не согнуто,
не померкло,
своими дубовыми карандашами
вы ставили,
(ставили, помним!)
пометки.

Нам вдалбливали: вы – посконность и сено,
вы – серость,
рисуйте, что ваше, что серо,
вы – северность,
вы – сибирячность,
пельменность.
Вам быть поколением неприметных,
безруких, безрогих…
Мы камень за камнем росли, как пороги.
Послушно кивали на ваши обряды.
Налево – налево,
направо – направо
текли,
а потом – все теченье – обратно!

Попробуйте снова теченье направить!
Попробуйте вновь проявить карандашность,
где
все, что живет, восстает из травы,
где каждое дерево валом карданным
вращает зеленые ласты листвы!

В поисках развлечений

Сейчас двенадцать секунд второго.
Двенадцать ровно!
Я в габардины, в свиные кожи, в мутон закутан.
Иду и думаю: двенадцать секунд второго
прошло.
Тринадцать!
Шагнул – секунда!
Еще секунда!
И вот секунды,
и вот секунды за шагами
оледенели.
Вымерли, как печенеги.
И вот луна,
она снежины зажигает,
как спички.
Чирк! – и запылали!
Чирк! – почернели.

А сколько мог бы,
а сколько мог бы,
а сколько мог бы
за те секунды!
Какие сказки!
Одна – как тыща!
Перечеркнуть, переиначить я сколько мог бы —
всю ночь —
которая необычайно геометрична.

Вот льдины – параллелограммы,
вот кубатура
домов,
и звезды —
точечной лавиной.
А я, как все, —
примкнувший к ним —
губа не дура!

Иду —
не сетую —
беседую с любимой.
Луна – огромным циферблатом
на небесной тверди.
А у любимой лицо угрюмо, как у медведя.
Я разве чем-то задел?
Обидел разве чем-то?
Нет,
ей, любимой, необходимы развлеченья.
Вначале ясно:
раз! говоры! раз! влеченья!
и – раз! внесенья тел
в постеленную плоскость!
Для продолженья —
необходимы развлеченья.

Амфитеатры,
кинотеатры,
театры просто!
Фонтан подмигиваний, хохотов, ужимок!
Анекдотичность!
Бородатая, что Кастро!
Что ж!
Сказки-джинны так и не вышли
из кувшинов.
Пусть их закупорены.
Будем развлекаться!
Эх, понеслась! Развлечься всласть!
Я – как локатор
ловлю: куда бы? развлечься
как бы?
разжечь годину?
Чтоб «жить, как жить!»,
необходимо развлекаться.
Я понимаю —
необходимо, необходимо.

Марсово поле

Моросит.
А деревья как термосы,
кроны – зеленые крышки
завинчены прочно в стволы.
Малосильные
птахи жужжат по кустам,
витают, как миражи.
Мост разинут.
Дома в отдаленье
поводят антеннами,
как поводят рогами волы.
Моросит, моросит, моросит.
Поле Марсово!
Красные зерна гранита!
Поле массового
процветанья сирени.
Поле майских прогулок
и павших горнистов.
Поле павших горнистов!
Даже в серые дни не сереет.

Я стою над окном.
Что? окно или прорубь
в зазубренной толще
гранита?
Я стою над огнем.
Полуночная запятая.
Поле павших горнистов,
поле первых горнистов!
Только первые гибнут,
последующие – процветают!
Поле павших горнистов!
Я перенимаю ваш горн.
В пронимающий сумрак
промозглой погоды горню:
как бы ни моросило —
не согнется, не сникнет огонь!
Как бы ни моросило —
быть огню!

Быть огню!

Он сияет вовсю,
он позиций не сдал,
(что бы ни бормотали различные лица,
ссутулив лицо
с выраженьем резины).

Моросит, как морозит.
Лучи голубого дождя —
голубые лучи восходящего солнца России!

Летний сад

Зима приготовилась к старту.
Земля приготовилась к стуже.
И круг посетителей статуй
все уже, и уже, и уже.

Слоняюсь – последний из крупных
слонов —
лицезрителей статуй.
А статуи ходят по саду
по кругу,
по кругу,
по кругу.

За ними хожу, как умею.
И чувствую вдруг —
каменею.
Еще разгрызаю окурки,
но рот костенеет кощеем,
картавит едва:
– Эй, фигуры!
А ну, прекращайте хожденье
немедленным образом!
Мне ли
не знать вашу каменность, косность.
И все-таки я – каменею.
А статуи —
ходят и ходят.

Порт

Якоря – коряги, крючья!
Баки – кости мозговые!
Порт!
У грузчиков горючий
пот,
пропахший мешковиной.
Пар капустный, как морозный,
над баржами, что в ремонте.

Ежеутренне матросы
совершают выход в море.

Мореходы из Гаваны
бородаты и бодры.
По морям – волнам коварным!

У тебя такой порыв!
Ты от счастья чуть живой,
чуть живой от нежности
к революции чужой,
к бородатым внешностям…

Море!
В солнечном салюте!
В штормовой крамоле!

Почему ты вышел в люди,
а не вышел в море?

Дворник

Быть грозе!
И птицы с крыш!
Как перед грозою стриж,
над карнизом низко-низко
дворник наклонился.

Еле-еле гром искрит,
будто перегружен.
Черный дворник!
Черный стриж!
Фартук белогрудый.

Заметай следы дневных
мусорных разбоев.
Молчаливый мой двойник
по ночной работе.

Мы привычные молчать.
Мамонтам подобны,
утруждаясь по ночам
под началом дома.
Заметай! Тебе не стать,
раз и два и сто раз!

Ты мой сторож!
Эй, не спать!
Я твой дворник,
сторож.

Заметай! На все катушки!
Кто устойчив перед?
Мы стучим, как в колотушки,
в черенки лопат и перьев!
– Спите, жители города.
Все спокойно в спящем Ленинграде.
Все спокойно.

Трамваи

Мимо такси —
на конус фары!
Мимо витрин и мимо фабрик —
гастрономических богинь,
трамваи – красные быки,
бредут —
стада,
стада,
стада.
Крупнорогатый скоп скота.

В ангары! В стойла!
В тесноте,
чтоб в смазочных маслах потеть,
чтоб каждый грамм копыт крещен
кубичным, гаечным ключом!
Тоску ночную не вмещать —
мычать!

Вожатый важен, как большой:
вращает рулевой вожжой!
Титан —
трамваи объезжать!
Я ночью не сажусь в трамвай.

Не нужно транспорт обижать.
Хоть ночью —
обожать трамвай.
У них, быков
(как убежать
в луга?),
сумели все отнять.
Не нужно транспорт обижать.
Пусть отдохнет хоть от меня.

Пльсков

Зуб луны из десен туч едва прорезан.
Струи речки —
это струны! —
в три бандуры.
В этом городе прогоном мы,
проездом.
Прорезиненные внуки трубадуров.
Днями —
город, птичьим хором знаменитый.
Вечерами —
вечеваньем, скобарями.
Помнишь полночь?
Был я – хорозаменитель.
Пел и пел, как мы вплывали с кораблями,
как скорбели на моем горбу батоги,
а купецкие амбарины горели.
Этот город коротал мой дед Баторий,
этот город городил мой дед Корнелий.
Третий дед мой был застенчивый, как мальчик,
по шеям стучал пропоиц костылями.
Иудей был дед.
И, видимо, корчмарщик.
А четвертый дед тевтонец был,
эстляндец.
И скакали все мои четыре деда.
Заклинали, чтоб друг друга – на закланье!
И с клинками —
на воинственное дело —
их скликали —
кол о кол
колоколами!

Как сейчас, гляжу:
под здравственные тосты
развевается топор, звучит веревка.
Слушай, лада,
я – нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверенный?

Я на все четыре стороны шагаю?
В четырех углах стою одновременно?
До сей поры
пробираюсь к Шаруканю
на четверике коней —
попеременно?..

Этот город?
Этот город – разбежаться —
перепрыгнуть,
налегке,
не пригибаясь,
этот город
на одно рукопожатье,
на одно прикосновение губами.
На один вокзал.
А что за временами!
То ли деды, то ль не деды —
что запомнишь?
Этот город —
на одно воспоминанье,
на одно спасибо – городу за полночь.

«Цветет жасмин…»

Цветет жасмин.
А пахнет жестью.
А в парках жерди из железа.
Как селезни скамейки.
Желчью
тропинки городского леса.

Какие хлопья! Как зазнался!
Стою растерянный, как пращур.
Как десять лет назад —
в шестнадцать —
цветет жасмин.
Я плачу.

Цветет жасмин. Я плачу.
Танец
станцован лепестком.
А лепта?
Цветет жасмин!
Сентиментальность!
Мой снег цветет в теплице лета!
Метель в теплице!
Снег в теплице!

А я стою, как иже с ним.
И возле
не с кем
поделиться.
Цветет жасмин…

Цвети, жасмин!

Мужество

А может, мужество в проклятье,
в провозглашенье оды ночи,
и в тяготении к прохладе
небритых, бледных одиночеств?
А может, мужество в мажоре,
в высоколобом отстраненье,
в непобедимости моржовых
клыков
или в тюленьей лени?
Я видел —
и моржи робели,
тюлени не держали марку,
неколебимость колыбелей
расшатана распутством мамок.
Я видел, как сражались кобры,
встав на хвосты,
дрожа от гнева.
Их морды – вздувшиеся колбы
раскачивались вправо – влево.
Казалось, что танцуют гады,
что веселятся на колядках.
Но каждая ждала: другая
Сбежит от каменного взгляда.

Октябрь

Октябрь.
Ох, табор!
Трамваи скрипучи —
кибитки, кибитки!
Прохожие цугом —
цыгане, цыгане!
На черном асфальте —
на черной копирке
железные лужи лежат в целлофане.
Октябрь!
Отары
кустарников —
каждый сучочек отмечен.
Стригут неприкаянных, наголо бреют.
Они – по-овечьи,
они – по-овечьи
подергивают животами и блеют.
Вот листьям дадут еще отпуск на месяц:
витайте!
Цветите!
Потом протоколы
составит зима.
И все будет на месте:
достойно бело,
одинаково голо.

Гостиница «Москва»

Как теплится
в гостинице,
в гостинице —
грустильнице?
Довольны потеплением,
щебечущим динамиком,
днем полиэтиленовым
на этаже двенадцатом?

Как старится
в гостинице,
в гостинице —
хрустальнице?
С кристальными графинами,
гардинами графичными,
кустарными вареньями?

Мы временно,
мы временно!
Мы – воробьи осенние,
мы – северяне.
Мы —
мечтавшие о зелени,
но ждущие
зимы.

«Фонари опадают…»

Фонари опадают.
Опадают мои фонари.
Целые грозди электрических листьев
примерзают к уже не зеленой земле.

Эти листья
на ощупь – неощутимы
(это листья моих фонарей!),
по рисунку – негеометричны,
по цвету – вне цвета.
Без единого звука
листья моих фонарей
примерзают к уже не зеленой земле.

А деревья, к примеру, опадают не так.

Как они опадают!
Ах, как обучились деревья
опадать! Как вызубрили осень —
от листка до листка,
от корки до корки!
И когда опадают деревья —
выявляй, проходящий, запасы печали!

* * *

Незаметно для всех опадают мои фонари.
Но они опадают —
я-то знаю,
я – вижу.

Боян
(из цикла «Всадники»)

Мальчик Боян из Загорья

«Буран терзал обочины…»

Буран терзал обочины,
ласкал бурьян обманчиво.
Шли по полю оброчные
и увидали мальчика.
И увидали мальчика
по росту – меньше валенка.
Ни матушки, ни мачехи
не помнил мальчик маленький.
Не помнил мальчик маленький
ни батюшки, ни отчима.
На нем – доха в подпалинах
овчиной оторочена,
шапчонка одноухая,
вихры клочками мерзлыми.
Крестьяне убаюкали
мальчишку низкорослого.
В печи до самой полночи
рычало пламя пылкое.
Мальчишка встал тихонечко
и сел в куток с сопилкою.
И заиграл о Загорье,
о загорелых ратниках,
о тропах, что зигзагами
уводят в горы раненых.
Сны у оброчных прочные, —
сопят во все подусники…
Проспали ночь оброчные
и не слыхали музыки.

Боян

Стихи да кулак булатный —
все достоянье Бояна.
Есть латы. Но эти латы
отнюдь не достоянье.

Под латами-то рубаха
в прорехах, в зубцах-заплатах.
Всучил Ярослав-рубака
за песни Бояну латы.

Не князь – перекатной голью
слоняться бы вечно певчему.
А нынче идет что гоголь,
посвечивая наплечниками.

Увидит кабак нараспашку,
клокочущий ковш осушит,
такое понарасскажет —
от хохота пухнут уши!

И выпьет на полполушки,
а набузит на тыщу.
Отыщет боярина-клушу
и под бока натычет.

Кулак у Бояна отборный.
Под забором, на бревнах тухлых
боярина долго и больно
колотит Боян по уху.

Что удар – то майский подарок,
что удар – громыхают кости.

И кличет боярина Ставра
Боян «поросенком бесшерстным».

Боярин

У боярина Ставра хоромы.
Закрома у Ставра огромны.
Проживает боярин в палате.
А носит обноски-лапти.

И сам-то боярин – лапоть,
и лоб у него – не очень.
И любит боярин лапой
в пушистой ноздре ворочать.

Добро, был бы хрыч старый,
а то – двадцатитрехлетний.
Вершина деяний Ставра —
валяться в пшеничной клети.

Прихватит персидский коврик,
заляжет с утра в малинник…
Напрасно Ставра торговле
обучает жена Марина.

Боярин лепечет – умора! —
называет полушку аршином.
И хлещет его по морде
сковородой Марина.

Марина

Не отменна Марина станом.
Невысока, курноса явно.
Но, конечно, не кринкой сметаны
обаяла Марина Бояна.

У Марины очи неистовы,
голубее бабьего лета.
А походка —
увидишь издали
и пойдешь далеко
следом.

Обожает Марина вина.
Пьет с Бояном и спит в чернике.
Только не побежит Марина
за Бояном в родной Чернигов.

Что возьмешь с гусляра Бояна,
продувного, как сито,
разве будешь от песни
пьяной?
Или сытой?

Песня ценится много ниже,
чем на властном заду прыщик.

Никогда не уйдет Марина
от боярских бочонков и пищи.

Последние песни Бояна

«Я всадник. Я воин. Я в поле один…»

Я всадник. Я воин. Я в поле один.
Последний династии вольной орды.
Я всадник. Я воин. Встречаю восход
с повернутым к солнцу веселым виском.

Я всадник. Я воин во все времена.
На левом ремне моем фляга вина.
На левом плече моем дремлет сова,
и древнее стремя звенит.

Но я не военный потомок славян.
Я всадник весенней земли.

«Возвращайся, воин, в дом…»

Возвращайся, воин, в дом,
в дом дрем,
без руля и без колес
дом грез,
истреблен и гнет и трон —
дом дрем,
всё взаправду, всё всерьез,
дом грез.
Возвращайся, воин, к винам,
прекращай обиды битв,
обращайся, воин, к вилам,
обещай баклуши бить,
пригляни себе сутану
семейную…
Прокляни меня, солдат,
за советы.

«И грустить не надо…»

И грустить не надо.
Даже
в самый крайний,
даже
на канатах
играйте, играйте!

Алёнушка,
трудно?
Иванушка,
украли?
Эх, мильонострунно
играйте, играйте!

Или наши игры
оградим оградой?
Или —
или – или!
Играйте, играйте!

Расторгуйте храмы,
алтари разграбьте,
на хоругвях храбро
играйте, играйте!

На парных перинах
предадимся росту!

Так на пепелищах
люди плачут,
поэты – юродствуют.

«Был крыжовник…»

Был крыжовник
больше арбуза,
на мраморной березе
вороны сидели,
вороны сидели,
они целовались,
один ворон черный,
другой ворон белый,
один ворон каркал,
другой кукарекал…
Это в сказке. В жизни
такого не бывает.

В жизни всё иначе,
всё обыкновенно;
был помидор,
маленький, как клюква,
на двух муравьях
две вороны ехали,
две вороны ехали,
в клювах по сабле,
одна ворона белая,
другая не малиновая,
а по небу бегала
ворона в туфельках,
из мраморных жилок
плела паутину…
Это в жизни. В сказке
такого не бывает.

«Догорай, моя лучина, догорай…»

Догорай, моя лучина, догорай!
Все, что было, все, что сплыло, догоняй.

Да цыганки, да кабак, да балаган,
только тройки —
по кисельным берегам.

Только тройки – суета моя, судьба,
а на тройках по три ворона сидят.

Кто он, этот караван и улюлюк?
Эти головы оторваны, старик.
А в отверстиях, где каркал этот клюв,
по фонарику зеленому стоит.

По фонарику – зеленая тоска!
Расскажи мне, диво-девица, рассказ,
как в синицу превратился таракан,
улетел на двух драконах за моря…

Да гуляй, моя последняя тоска,
как и вся больная родина моя!

«Где же наши кони…»

Где же наши кони,
кони вороные?
Где же наши копья,
копья вороненые?
Отстарались кони.
Отстрелялись копья.

Незадаром в роще, бедной и беззвучной,
ходит странный ворон ходуном по сучьям,
ходит и вздыхает,
на лице громадном,
на лице пернатом скорбная гримаса.

Ничего не надо:
ни чужих отечеств,
ни коней, ни копий…
Осенью огромной
с нами наше счастье:
белые одежды,
бедный бор
да ворон,
ворон вороненый.

«И вот опять, и вот – вниманье!..»

И вот опять, и вот – вниманье! —
и вот метели, стражи стужи.
Я понимаю, понимаю
мятущиеся ваши души.

Когда хлеба́ ревут «Мы в теле!»,
я так спокоен, так неспешен:
мои костлявые метели
придут надежно, неизбежно, —

и кто бы как бы ни хотели, —
над всей над повседневной сушей!
Здоро́во, белые метели,
мои соратники по стуже!

«Завидуешь, соратник, моему…»

Завидуешь, соратник, моему
придуманному дому? Да, велик
он, храм химерный моему уму,
хранилище иллюзий – или книг.

Взойди в мой дом, и ты увидишь, как
посмешище – любой людской уют,
там птицы (поднебесная тоска!)
слова полузабытые поют.

Мой дом, увы, – богат и, правда, прост:
богат, как одуванчик, прост, как смерть.
Но вместо девы дивной, райских роз
на ложе брачном шестикрылый зверь.

И не завидуй. Нет у нас, поверь,
ни лавра, ни тернового венца.
Лишь на крюке для утвари твоей
мои сердца, как луковки, висят.

«Дождь идет никуда, ниоткуда…»

Дождь идет никуда, ниоткуда,
как старательная саранча.
Капли маленькие, как секунды,
надо мною звучат и звучат,

не устанут и не перестанут,
суждены потому что судьбой,
эти капли теперь прорастают,
может, деревом, может – тобой.

Воздух так водянист и рассеян.
Ты, любимая,
мы – воробьи.
В полутьме наших птиц и растений
я любил тебя или убил?

Пусть мне всякий приют – на закланье!
Поводырь, меня – не доведи!
Ворон грянет ли, псы ли залают, —
веселись! – восвояси! – в дожди!

Дождь идет всё сильнее, всё время,
племена без ветрил, без вождя.
Он рассеет печальное племя,
то есть каждую каплю дождя.

Где я? Кто я? Куда я? Достигну
старых солнц или новых тенет?
Ты в толпе торопливых дождинок
потеряешь меня или нет?

Меч мой чист. И призванье дано мне:
в одиночку – с огульной ордой.
Я один. Над одним надо мною
дождь идет. Дождь идет. Дождь идет.

Первая молитва Магдалине

На ясных листьях сентября
росинки молока.
Строения из серебра
сиреневы слегка.

Ты помни обо мне, о нем,
товарище чудес.
Я вижу вина за окном.
Я вовсе не воскрес.

Я тень меня. Увы, не тот.
Не привлекай кликуш.
Не объявляй обильный тост.
Мария! Не ликуй.

Я тень. Я только дух себя.
Я отблеск отчих лиц.
Твоя наземная судьба —
для юношей земли.

Тебе заздравье в их сердцах.
Не надо. Не молись.
И что тебе в такой сентябрь
сомнения мои!

Твой страх постыден в день суда.
Оставим судьям страх.
А я? Что я?! Не сострадай,
несчастная, сестра.

Их жизнь – похлебка, труд и кнут,
их зрелища манят.
Они двуногий свой уют
распяли – не меня.

Сестра! Не плачь и не взыщи.
Не сострадай, моя.
Глумятся надо мной – молчи,
внимательно молясь.

Но ты мои не променяй
сомнения и сны.
Ты сказку, сказку про меня,
ты сказку сочини.

«Наше время – веселиться…»

Наше время – веселиться,
размотать души клубок.

Ты – царица Василиса,
я – твой первый теремок.

В этом доме пели мало
и не плакали еще.

Понемножку пировали,
целовались под плащом.

И порхали очень просто
ноготки, как лепестки.

Наше время – время тостов
от безвременья тоски.

Вторая молитва Магдалине

Это птицы к подоконникам льнут.
Это небо наполняет луну.

Это хижины под небом луны
переполнены ночными людьми.

Невозможно различить в темноте
одинаковых, как птицы, людей.

Ты целуй меня. Я издалека
обнимаю!
Обвиняю свой страх.
Я неверье из вина извлекал,
от, любимая, неверья устал.

Нет привала. Вся судьба – перевал!
Запорожье!
Нет реки Иордань!
Если хочешь предавать – предавай,
поторапливайся! Эра – не та!

Нынче тридцать за меня не дадут.
Многовато бескорыстных иуд.

Поспешай! Петух Голгофы поет.
Да святится святотатство твое…

Язычники

Обличает волк луну,
как людей Божий Сын…
Житие – ни тпру ни ну,
то ли чернориз-цы!

Ратуют они за рай,
там нектары – ложками!
Если житие – сарай,
проповеди —
ложны!

Пред амвоном гнись дугой,
гуди – как положено!
Если всюду пьянь да голь,
проповеди —
ложны!

Белениться? Не балуй!
Плуг тебе да лошади!
Если поголовный блуд,
проповеди —
ложны!

Черноризцам – все азы,
патоку и птаху,
а язычникам – язык
на полку?
на плаху?

За любовь
пред паствой маяться?
Псалтыри
за счастье?
Верим в солнце,
верим в мясо,
в соль,
в зерно,
в зачатье,
в бубны,
в бани,
в хоровод,
в гусельные весла!
В нашей жизни горевой
ой как редко звездно…

«О чем плачет филин…»

О чем плачет филин?

О том, что нет неба,
что в темноте только
двенадцать звезд, что ли.

Двенадцать звезд ходят,
игру играют,
что месяц мышь съела,
склевал его ворон.

Унес ворон время
за семь царств счастья,
а в пустоте плачет
один, как есть, филин.

О чем плачет филин?

Что мир мал плачу,
что на земле – мыши,
все звезды лишь – цепи…

Когда погас месяц,
и таяло солнце,
и воздух воздушен
был, как одуванчик,

когда во все небо
скакал конь красный
и двадцать две птицы
дневных смеялись…

Что та́к плакал филин,
что весь плач птичий —
бессилье бессонниц,
ни больше ни меньше.

«Легенду, которую мне рассказали…»

Легенду, которую мне рассказали,
веками рассказывают русалки.
Хвостами-кострами русалки мерцают,
их серьги позванивают бубенцами.

Наследницы слез и последних лишений
вставали над озером в белых одеждах,
наследницы слез и последних лишений,
всё женщины чаще,
а девушки реже.

Хвостами-кострами русалки мерцали,
их серьги позванивали бубенцами.
Их озеро требовало пополненья:
пришло и последнее поколенье.

Различия – те же, причины – как прежде,
лишь девушки чаще,
а женщины – реже.
Немые русалки плывут по каналам
и рыбье бессмертье свое проклинают…

* * *

Художник, не надо к бессмертью стремиться,
русалкой струиться, легендой срамиться.

Художник, бессмысленны вечные вещи,
разгул публикаций,
огул одобрений,
коль каждая капля слезы человечьей
страшнее твоих трагедийных творений.

Смерть Бояна

За городом Галичем,
на перепутье, харчевня.
Для панства —
харчевня,
а простонародью —
корчма.
И русич, и лях, и турпей —
неумытый кочевник —
отыщут в харчевне
любое питье и корма.

На прочную ногу —
скамьи из точеного бука —
поставил харчевню
еврей-весельчак Самуил.
То флейтой зальется,
то филином зычно аукнет…
Гогочут пьянчуги, вздымая усы:
– Уморил! —
Давненько не хаживал
к весельчаку-иудею
соратник Бояна,
хоробр новгородский Поток.

Хозяин угодлив:
склоняя оплывшую шею,
подносит сивуху,
арбуз
и куриный пупок.
А гости,
а гости,
а гости печатают песню,
отменную песню,
что слово – то конника топ.
Хозяин доволен:
лоснятся колечками пейсы.
Хозяин смущен:
плачет паче младенца Поток:

– В песчаном Чернигове
рынок что сточная яма,
в помоях и в рытвинах —
лоб расколоть нипочем.
На рынке
под вечер,
в сочельник,
казнили Бояна,
Бояна казнили,
назначив меня палачом.

Сбегались на рынок
скуластые тощие пряхи,
сопливых потомков
таща на костистых плечах.
Они воздевали
сонливые очи на плаху
и, плача в платочки,
костили меня, палача.

А люди,
а люди,
а люди
болтали о рае,
что рай не Бояну,
Бояну – отъявленный ад.
Глазели на плаху,
колючие семечки жрали,
судачили:
влево
иль вправо падет голова.

Потом разбредались,
мурлыча Бояновы строки, —
лелеять иконы
в своих утепленных углах.
Марина,
которой Бояном написано столько,
в ту ночь, как обычно,
с боярином Ставром легла.

Я выкрал у стражи
Бояновы гусли и перстень,
и – к черту Чернигов,
лишь только забрезжила рань…
Замолкните, пьянь!
На Руси обезглавлена Песня.
Отныне
вовеки
угомонился Боян.

Родятся гусляры,
бренчащие песни-услады,
но время задиристых песен
вовеки зашло…

В ночь казни
смутилось
шестнадцать полков Ярослава.
Они посмущались,
но смуты
не произошло.

Мой дом

«Дом стоял на перекрестке…»

Дом стоял на перекрестке,
напряжен и мускулист,
весь в очках,
как перед кроссом
чемпион-мотоциклист.
Голуби кормились мерно,
на карнизах красовались.
Грозные пенсионеры
вдоль двора крейсировали.
Вечерами дом думал,
сметы составлял, отчеты,
и —
внимательные дула —
наводил глаза ученых,
дула – в космос розоватый!
А под козырьком у дома
разорялась, раздавалась,
радовалась радиола.

Там бутылки тасовали,
под пластинки танцевали,
эх, комично танцевали,
выкаблучивались!

Я в одном из окон дома
домогаюсь новой строчки.
Я хотел бы стать домом,
напряженным и строгим.

Танцевать комически
на чужой гульбе,
плакать под космический гул голубей.

«Каждому необходим…»

Каждому необходим
свой дом,
свой дым,
своды над головой,
ложе —
лежанку бы,
чтобы свой колобок
свойственен дому был.
Где ты, мой дом, стоишь?
Дом —
над окном —
стриж?
Гость у дверей цепных?
Дом —
под окном —
цветник?

Где ты, мой дом родной?
В рододендронах мой?
В детстве
да сплыл,
не быв.

В детстве?
Или – встарь?
Эх, кабы —
да кабы
Сивкою-Буркой встань!

Сивка, топчи гранит!
Бурка —
и-го-го-го!
Где ты, мой дом —
в грибных
дождиках
в Новый год?

«Кто строил дом…»

Кто строил дом?
(Этап —
этаж!)

Мать? Нет!
Отец?
Не мог!
Ваш дом,
по-вашему, он —
ваш,
лишь по названью —
мой.

Приблудный сын домов чужих,
ублюдок,
Вечный Жид,
ты в дом вломился напролом,
в наш дом!
В ваш дом?
Ваш дом —
неврастеничек и нерях,
маньяков и менял.
Не я вошел в ваш дом,
не я,
ваш дом
вошел
в меня!

Я —
нет! —
предательству в ночи,
предательству ночей!

А дом все знает, а – молчит!
Не ваш он, дом —
ничей!
Бело —
бетонная скала!
Бассейн,
в котором гул
бессилья всех земных салак,
бесславья —
всех акул!

Цветы и рыбы

1. «Розы…»

Розы —
обуза восточных поэтов,
поработившие рифмы арабов
и ткани.
Розы —
по цвету арбузы,
по цвету пески,
лепестками
шевелящие,
как лопастями турбины.
Розы —
меж пальцев – беличья шкурка,
на языке – семя рябины.
Розы
различны по температуре,
по темпераменту славы,
а по расцветке
отважны,
как слалом.
Черные розы —
черное пиво,
каменноугольные бокалы.
Красные розы —
кобыльи спины
со взмыленными боками.
Белые розы —
девичьи бедра
в судорогах зачатья.
Желтые розы —
резвящиеся у бора
зайчата.
Розы
в любом миллиграмме чернил
Пушкина, Шелли, Тагора.
Но уподобилась
работорговле
розоторговля.
В розницу розы!
Оптом!
На масло,
в таблетки для нервов!
Нужно же розам
«практическое примененье».
Может,
и правильно это.
Нужны же таблетки от боли,
как натюрморты нужны
для оживленья обоев.
Правильно все.
Только нужно ведь печься
не только о чадах и чае.
Розы как люди.
Они вечерами печальны.
И на плантациях роз
такие же планы, коробки, субботы.
Розы как люди.
С такою же солнечной,
доброй,
короткой судьбою.

2. «О чем скорбели пескари…»

О чем скорбели пескари?
О чем пищали?
Жилось им лучше аскарид.
Жирен песчаник.
Не жизнь, а лилиевый лист.
Балы, получки.
Все хищники перевелись.
Благополучье.
Кури тростник.
Около скал
стирай кальсоны.
А в кладовых!
Окорока
стрекоз копченых!
А меблировка!
На дому —
О мир! О боги!
Из перламутра, перламут —
ра все обои!
Никто не трезв,
никто не щупл,
все щечки алы…
Но только не хватало щук,
зубастых,
наглых,
чтоб от зари и до зари,
клыки ломая…
Блаженствовали пескари.
Не понимали.

3. «В страницах клумбовой судьбы…»

В страницах клумбовой судьбы
несправедливость есть:
одни цветы —
чтобы любить,
другие —
чтобы есть.
Кто съест нарциссы?
Да никто.
И львиный зев не съест.
Уж лучше жесть или картон, —
и враз на жизни —
крест.
Кто любит клевер?
Кто букет
любимой подарит
из клевера?
Такой букет
комично подарить.
Но клевер ест кобыла —
скок! —
и съела из-под вил.
Но ведь кобыла —
это скот.
Нет у нее любви.
Не видеть клеверу фаты.
Вся жизнь его —
удар.
Гвоздика —
хитрые цветы.
И любят, и едят.
Но чаще этих хитрецов —
раз! —
в тестовый раствор.
А розы
любят за лицо,
а не за существо.

4. «Я не верю дельфинам…»

Я не верю дельфинам.
Эти игры – от рыбьего жира.
Оттого, что всегда
слабосильная сельдь вне игры.
У дельфинов малоподвижная кровь
в склеротических жилах.
Жизнерадостность их —
от чужих животов и икры.
Это резвость обжор.
Ни в какую не верю дельфинам,
грациозным прыжкам,
грандиозным жемчужным телам.
Это – кордебалет.
Этот фырк,
эти всплески – для фильмов,
для художников,
разменявших на рукоплескания красок
мудрый талант.
Музыкальность дельфинов!
Разве
после насыщенной пищей недели
худо слушать кларнет?
Выкаблучивать танец забавный?
Квартируются в море,
а не рыбы.
Летают,
а птицами стать нет надежды.
Балерины – дельфины,
длинноклювые звери
с кривыми и злыми зубами.

5. «Так давно это было…»

Так давно это было,
что хвастливые вороны даже
сколько ни вспоминали,
не вспомнили с точностью дату.
Смерчи так припустили.
Такие давали уроки!
Вырос кактус в пустыне,
как
все, что в пустыне,
уродлив.
А пустыня —
пески, кумачовая крупка.
Караваны
благоустраивались на привалах.
Верблюды
воззирались на кактус
с презрительным хрюком:
– Не цветок, а ублюдок! —
и презрительно в кактус плевали.
Вечерами шушукались
вовсе не склонные к шуткам
очкастые змеи:
– Нужно жалить его.
Этот выродок даже цвести не умеет.
Кактус жил молчаливо.
Иногда препирался с ужами.
Он-то знал:
он настолько колюч,
что его невозможно ужалить.
Он-то знал:
и плевки, и шипенье – пока что.
Он еще расцветет!
Он еще им докажет! Покажет!
Разразилась жара.
И пустыню измяли самумы.
Заголосили шакалы —
шайки изголодавшихся мумий.
Убежали слоны в Хиндустан,
а верблюды к арабам.
И барахталось стадо
барханных орлов
и орало,
умирая,
ломая крылатые плечи и
ноги.
Эти ночи самумов!
Безмлечные ночи!
Так афганские женщины,
раньше трещотки в серале,
умирая, царапали щеки
и серьги,
и волосы рвали.
Опустела пустыня.
Стала желтой, голодной и утлой.
Ничего не осталось
ни от сусликов, ни от саксаулов.
И тогда, и тогда, и тогда —
видно, время шутило, —
кактус
пышно
расцвел
над песчаным, запущенным штилем.
Он зацвел,
он ворочал
багровыми лопастями.
Все закаты бледнели перед его лепестками.
Как он цвел!
Как менялся в расцветке!
То – цвета айвы,
то – цвета граната.
Он, ликуя, кричал:
– Я цвету!
Мой цветок —
самый красный и самый громадный
во Вселенной!
Кактус цвел!
И отцвел.
Снова смерчи давали
шагающим дюнам уроки.
Снова горбился кактус,
бесцветен,
как
все, что в пустыне, уродлив.
И слоны возвратились.
И верблюды во время привалов
с тем же самым презреньем
в стареющий кактус плевали.
Молодые орлы издевались:
– Какой толстокожий кувшин!
Змеям выросла смена.
И так же шушукалась смена.
Как он, кактус, когда-то расцвел,
как имел лепестки —
размером с ковши! —
только ящерка видела,
но рассказать никому
не сумела.

6. «Дождь моросил…»

Дождь моросил.
Дождь вздрагивал.
Нева
то взваливала волны на причалы,
то снова в воду сваливала волны.
И фонари вдоль набережной узкой
светили тускло,
будто сквозь фанеру.
Мы говорили о цветах и рыбах…
Что орхидеи,
не в пример пионам,
теплы,
что окунь вовсе и не рыба,
а лебедь —
только с красными крылами…
Мы уезжали за город,
туда,
где бабочки
и где наторкан в почву
еще несовершеннолетний лес.
Под жилами и хлорофиллом листьев
мы говорили о цветах и рыбах,
о ящерицах – о вееропалых
гекконах —
вот живут же —
прилипают
и к потолку,
и к зеркалу,
и к шкафу.
А нам к сиим предметам не прилипнуть.
Палатка.
Одеяло.
Фляга.
Спиннинг.
Наш лагерь.
Наше логово.
Наш дом.
Мы ищем тот проклятый «чертов палец»,
тот белемнит,
обломок добрых прошлых
взаимоотношений…
Не найти.
Мы бродим,
пожираем плотоядно
щетинистых и худосочных щук,
закрюченных на мой могучий спиннинг
захватнический.
В перебранках грома
мы наблюдаем фотовспышки молний
и чертим планы линиями ливней…
И тихо улыбаемся, как рыбы,
своим воображаемым цветам.

Рыбы и змеи

1. «Речная дельта…»

Речная дельта,
как зимняя береза,
бороздила мерзлый грунт корнями.
Морской окунь плыл к дельте,
подпрыгивая, окунаясь в пригорки волн.
Речной окунь
тоже плыл к дельте,
шевеля плавниками – красными
парусами.
– Здорово, старик! —
закричал речной окунь
и хлопнул морского окуня
хвостом по плечу.
– Чего молчишь? —
закричал речной окунь. —
Зазнался, старик?
Ведь и ты и я рыбы.
И ты и я пьем воду.
– Правильно, —
сказал морской окунь. —
– И ты и я рыбы.
Только ты пьешь воду,
а я пью океан.

2. «За столом сидели змеи…»

За столом сидели змеи.
Чешуя, что черепица.
Злоязычная семейка
занималась чаепитьем.
И беседовали с жаром
змеи:
(о, змеиный жар!)
кто кого когда ужалил,
кто кого когда сожрал.
За веселым чаепитьем
время голубое смерклось.
Застучала черепицей
миловидная семейка.
Обнялся клубочек милый
спать на дереве сторогом.
Дурень-кролик ходит мимо
змей.
А надо бы —
сторонкой.

3. «За городом…»

За городом,
за индустрией – курганы.
Торгуются с ветром древа – пирамиды.
Там сучья стучат боевыми курками,
прожилки мильонами ливней промыты.
Там чавкают – да! – кабаны каблуками.
Там что ни цветок —
больше скверовой клумбы.
Там змеи – там змеи повисли
клубками.
Змеиные блоки.
Змеиные клубы.
Сползаются змеи, скользя и лукавя,
они прободают любые пласты!
Клубками, клубками,
клубками,
клубками
диктаторы джунглей, степей и пустынь.
И кажется —
нет на земле океанов.
Сплошное шипенье.
Засилье измен.
Сплошь – беспозвоночность.
Сплошное киванье
осклизлых, угодливых, жалящих
змей.
И кажется —
нет на земле окаянной
ни норки тепла,
что сломались орлы.
И все-таки есть на земле
Океаны, апрельские льдины,
что зубья пилы!

Да, все-таки есть на земле Океаны
и льдины, что ямбы
звонят,
что клыки!

Идут океаном апрельские ямбы…
Им так наплевать
на клубки.

«А крикливые младенцы…»

А крикливые младенцы
возомнили вдруг —
орлами…

Вы, младенцы благоденствий,
аккуратней окрыляйтесь!
Ваши крылья от кормлений
хилы.
Выхолены лапы.
Если это —
окрыленье,
какова ж тогда
крылатость?
Ваш полет не торен.
Сдобрен
жиром.
Устремленье жидко:
с лету,
к собственным гнездовьям.
Безразлично —
падаль —
живность!

Рев о деле,
а на деле
кувырканье да оранье…
А крикливые младенцы
возомнили вдруг —
орлами…

У орлов на клювах шрамы,
а на крыльях раны ружей,
но орлы гнилье не жрали —
было нужно
иль не нужно!
Подыхали —
но не жрали!
Подыхали —
клювом кверху!
Подыхали —
глотку рвали
птице, зверю, человеку,
без слюней,
без жалоб,
немо —
клювы в глотки!
когти в рыла!
За утраченное небо!
За изломанные крылья!

Подыхали, веря:
где-то,
скоро —
исполна за раны.

А крикливые младенцы
возомнили вдруг —
орлами…

Ночь 9 октября 1962 года

1. «Приснилось мне, что я оброс грибами…»

Приснилось мне, что я оброс грибами.

На горле, на ключицах, на лопатках,
как плоские листы болотных лилий,
на длинных черенках
росли грибы!

Поганки, сыроежки, грузди,
но большинство поганок.
Весь живот
в поганках.
Грудь в поганках!
В пегих!
Как волосы короткой стрижки,
часто
росли грибы.
Точно горилла шерстью,
я весь, как есть,
топорщился грибами!
На длинных черенках грибы торчали,
как плоские листы болотных лилий,
осклизлые,
но вместо хлорофилла
просвечивали —
синий, красный, желтый,
зеленый —
кровеносные сосуды.

Ого! Оригинальная грибница! —
воскликнул я, все еще склонный к шуткам.
Я хлопнул всей ладонью по грибам.
И хлопнул я,
и онемел от боли.
Как будто хлопнул по десятку бритв,
как будто бритвы
врезались в ладонь!
Грибы во сне – к болезни.
Я здоров.
Я, правда, иногда болею гриппом,
но не грибами.
«Гриб» – такой болезни
нет ни в одной из медицинских библий.

Я хлопнул.
Удивился.
И проснулся.

Грибы!
И, окончательно проснувшись,
я снова удивился наяву.

2. «Они стенографировали сны…»

Они стенографировали сны.

За стенкой – три соседние старухи,
три орлеанских девственницы, три
экс-чемпионки по шипящим звукам,
мне в спину обращенным.
Три гвардейца
из поредевшей армии непьющих!
Они во сне ворочались, рычали,
поварчивали.
Видно, состязались
во сне
на олимпийских играх склочниц.

Они стенографировали сны.
Что ж?
Разбудить старух?
Оформить форум
по формулированию болезни?
Уж то-то будет празднество маразма!

Я… окончаньем ногтя тронул кнопку.
Торшер шатнулся.
Лампа разразилась
стоваттным треугольным душем света!
Прохладой электрического душа!
И – ни гриба!
Я – чист, как гололед!
Я прыгал,
применяя все приемы
от самбо, джиу-джитсу до цыганской,
я прыгал, применяя все приемы
борьбы с собой!
Однажды оглянулся:
у шкафа вспыхнул черный человек!
Был человек весь в черном, как чернец…
Но вырез глаз, изгиб волос
и даже
мельчайшие морщины возле глаз —
как у меня.
Двойник или подвох?
Но зеркало?
Нет, зеркало —
за
шкафом,
и я – в трусах,
а он – в плаще
и в шляпе.

– Так.
Значит, это черный человек, —
подумал я…
– Явился он, —
подумал я, подумав, —
разыгрывать классический сюжет.
– Ты кто? – подумал я.
Молчанье. —
Одно к другому, и одно другого
не легче.
Поначалу: сон – грибы,
и явь —
дремучий мученик – молчальник.
– Садись, – подумал я. —
Садись, молчальник,
молочный брат необычайной ночи,
садись,
ты,
черный символ непочтенья!
Ты,
непочатый печенег молчанья!
Молочный брат необычайной ночи,
с кем
вздумал
состязаться по молчанью?
Мой дед молчал. Отец молчал,
и брат
отца.
И умирали тоже молча.
Я – третье поколение молчащих.
Эх, ты, какой ты
черный человек!
Чернявее меня,
но не чернее.
Как видишь, – я потомственный молчальник,
молчальник – профессионал.

3. «Сосуществуем мирно…»

Сосуществуем мирно:
я, будильник.
И кто главенственнее —
я или будильник?
Будильник!
Утром он визжит:
– Подъем! —
Так понимать: вставай и поднимайся!
Раз он визжит:
– Вставай и поднимайся, —
я поднимаюсь и встаю,
и снова
встаю и поднимаюсь,
и встаю!
И поднимаюсь!
И включаюсь в дело,
как честный, добросовестный рубильник.
А вечером визжит:
– Пора страстей!
Пятнадцатиминутка наслаждений! —
Так сколько
скользких
порций поцелуев
плебеям, нам,
воздаст Патриций Часа?
Железный страж мой!
Мой блюститель часа!
Тиктакает и не подозревает,
что я однажды выну молоток
и тикну так,
чтобы разбить – как можно! —
костлявое стеклянное лицо!

4. «Тот человек ни слова не сказал…»

Тот человек ни слова не сказал.
Ни слова не сказав,
ни междометья,
он промолчал
и, кажется, ушел.
И пил я пиво, черное, как небо!
И грыз я самый грозный корнеплод
двадцатого столетия —
картошку.
Она,
на мандариновые дольки
разрубленная,
отдавала рыбой.
В окне
(окно – квадратный вход в туннель
необычайной ночи)
возникали
брезентовые контуры людей.

Брезентовые космонавты ночи,
шли работяги —
пьяные в дымину,
дымились, как фруктовые деревья
весной,
а возникали,
как факелы
из космоса ночного!
И пели так, как Пятницкого хор
поет, если замедлить ход пластинки!

5. «И все же зачем он приходил?..»

И все же
зачем он приходил?
(А приходил
наверняка.)
За
чем он приходил?

«И ко сну отошли рекламы…»

И ко сну отошли рекламы.
Фонари,
фонари трехглавы.
Так и есть – фонари трехглавы:
две зеленых, над ними желтая
голова.

Ночь дремуча.
Дома дремучи.
И дремучие головешки —
бродят маленькие человечки,
и ныряют в свои кормушки,
разграфленные по этажам,
и несут иконы в кормушки,
мельтешась.

Купола, минареты, маковки
в ожидании мятежа!
Муэдзины, раввины, диаконы
предвкушают мятеж за веру,
чтоб не бысть житию двояким,
бысть – от Аз
до Ять по завету.
Нищим – наоборот – корона.
Как же наоборот доярке?
Девка в рев: не хочу коровой!
Так наивны и так банальны
помыслы о мятежной секте.
Не бывать сардельке бананом
ни на том, ни на этом свете.

Бродят маленькие человечки,
головы – головешки.
Выбирают,
во что верить?
Сколько веяний… поветрий…

Полночь

А тени возле зданий,
тени —
прочерченные криво
грани.
Взгляни туда – сюда:
антенны —
завинченные в крыши
грабли.

Сырая колобаха
ветер!
А дворников берет
зевота.
Как плети Карабаса
ветви.
И все наоборот
сегодня.

Луна,
а на граните
сухо.
Волна – невпроворот! —
лучится.
Бывает: на границе
суток
все ждешь: наоборот
случится.

Вороны, как барбосы,
лают,
и каркают собаки
грозно.
Ты ничего не бойся,
лада.
Все это – байки.
Просто – проза
моих сомнений.
Соль на марле!
К утру мои просохнут
весла.

И утром будет все
нормально,
как все, что утром,
все,
что звездно!

Первый снег

Первый снег.
Пересмех
перевертышей-снежинок
над лепными урнами.
И снижение снежинок
до земного уровня.
Первый снег.
Пар от рек.
В воду – белые занозы.
Как заносит велотрек,
первый снег заносит.
С первым снегом.
С первым следом.

Здания под слоем снега
запылают камельками.
Здания задразнит небо:
– Эх, вы, камни, камни, камни!

А по каменным палатам
ходят белые цыплята,
прыгают —
превыше крыш!
Кыш!
Кыш!
Кыш!

«Снег летит…»

Снег летит
и сям
и там,
в общем, очень деятельно.
Во дворе моем фонтан,
у фонтана дети.

Невелик объем двора —
негде и окурку!

У фонтана детвора
ваяет Снегурку.
Мо-о-ро-оз!
На снегу
чугунеет резина!
Хоть Снегурка ни гу-гу,
но вполне красива.

Дети стукают легонько
мирными сердцами,
создают из аллегорий
миросозерцанье.
У детей такой замах —
варежки насвистывают!

А зима?
Ну что ж, зима!
Пусть себе воинствует.

Продолжить чтение

И повсюду космос. Избранные стихотворения и поэмы

«Вдохновенье!..»

Косноязычие

Рожденье

Прощанье

Осень

Плоты

Красные листья

Старик и море

Краснодар

Новороссийская ночь

Чайная

«Язык…»

Березы

Сегодня

Городской лесОсеннее

«День занимался…»

«Да здравствуют красные кляксы Матисса…»

В поисках развлечений

Марсово поле

Летний сад

Порт

Дворник

Трамваи

Пльсков

«Цветет жасмин…»

Мужество

Октябрь

Гостиница «Москва»

«Фонари опадают…»

Боян(из цикла «Всадники»)

Мальчик Боян из Загорья

«Буран терзал обочины…»

Боян

Боярин

Марина

Последние песни Бояна

«Я всадник. Я воин. Я в поле один…»

«Возвращайся, воин, в дом…»

«И грустить не надо…»

«Был крыжовник…»

«Догорай, моя лучина, догорай…»

«Где же наши кони…»

«И вот опять, и вот – вниманье!..»

«Завидуешь, соратник, моему…»

«Дождь идет никуда, ниоткуда…»

Первая молитва Магдалине

«Наше время – веселиться…»

Вторая молитва Магдалине

Язычники

«О чем плачет филин…»

«Легенду, которую мне рассказали…»

Смерть Бояна

Мой дом

«Дом стоял на перекрестке…»

«Каждому необходим…»

«Кто строил дом…»

Цветы и рыбы

1. «Розы…»

2. «О чем скорбели пескари…»

3. «В страницах клумбовой судьбы…»

4. «Я не верю дельфинам…»

5. «Так давно это было…»

6. «Дождь моросил…»

Рыбы и змеи

1. «Речная дельта…»

2. «За столом сидели змеи…»

3. «За городом…»

«А крикливые младенцы…»

Ночь 9 октября 1962 года

1. «Приснилось мне, что я оброс грибами…»

2. «Они стенографировали сны…»

3. «Сосуществуем мирно…»

4. «Тот человек ни слова не сказал…»

5. «И все же зачем он приходил?..»

«И ко сну отошли рекламы…»

Полночь

Первый снег

«Снег летит…»

Городской лес
Осеннее

Боян
(из цикла «Всадники»)