Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина

Разведкорпус

Owen Matthews

An Impeccable Spy

Richard Sorge, Stalin’s Master Agent

Перевод с английского

Полины Жерновской

© Owen Matthews, 2019

© П. Жерновская, перевод на русский язык, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО “Издательство ACT”, 2025

Издательство CORPUS ®

Предисловие

Сибиряки!

Однажды морозным утром в ноябре 1941 года Наталья Алексеевна Кравченко и ее сводная сестра Лина закопали в саду дачи картины своего отца. Николина Гора, поселок художников, расположенный в сорока километрах к западу от Кремля, оказался на линии фронта битвы за Москву. За несколько дней до этого столбы дыма, поднимавшиеся от соседней деревни, возвестили о приближении авангарда вермахта: он занимал позиции, готовясь нанести решающий удар по советской столице. Дача находилась на высоком лесистом берегу Москвы-реки, и медицинская служба Красной армии реквизировала ее под полевой госпиталь ввиду предстоящего сражения. Сестрам приказали немедленно уезжать, и они, сложив второпях картины отца и дореволюционное столовое серебро в большой сундук, зарыли его в яме на крутом берегу реки. Вряд ли можно было рассчитывать, что горстка советских солдат, рывших окопы на краю деревни, сможет надолго задержать мощное наступление немцев. Наталья думала, что в последний раз ночует в просторном деревенском доме, который построил ее отец.

Перед самым рассветом Наталью разбудил какой-то рокот. Натянув полушубок и сунув ноги в валенки, она пошла к калитке, чтобы узнать, в чем дело. У обочины, укутавшись в армейские шинели, сотни советских солдат пытались урвать в сугробах хоть пару часов сна. Разбудившим Наталью рокотом был их храп. “Сибиряки!” – объяснил Наталье офицер: только что на защиту Москвы поездом с Дальнего Востока прибыло подкрепление.

В последующие дни сибиряки сотнями гибли в болотистой местности между Николиной Горой и Аксиньино, бок о бок с тысячами других солдат, оборонявших протянувшуюся на 600 километров линию фронта под Москвой. Огромный стол художника, сделанный на заказ для отца Натальи, приспособили в качестве операционного. Но дальше немцы уже не прошли. Наталья Алексеевна вернулась на свою дачу и живет там до сих пор. Как и ее внучка – моя жена. Там была частично написана эта книга. Картины снова вернулись на свои места. И даже яму, которую девушки вырыли на холме, до сих пор видно осенью, когда опадает листва. Старый железный сундук ржавеет за домом.

В тот месяц волна Второй мировой войны отхлынула от Москвы, во многом благодаря тем самым подкреплениям из Сибири. Их могло и не быть там, если бы не старания немецкого шпиона-коммуниста, исполнявшего задание на другом краю света, агента, получившего доступ к самым сокровенным тайнам верховного командования Японии и Германии, но столкнувшегося с недоверием своего руководства в Москве. У победы, разумеется, много творцов. Особенно у такой кровопролитной и судьбоносной, как победа Советского Союза во Второй мировой войне. Но ключевую роль в спасении Советского Союза от катастрофы в 1941 году и дальнейшей победе Сталина в 1945 году сыграла безупречная работа Рихарда Зорге.

Введение

Рихард Зорге был плохим человеком, который стал великим шпионом – одним из величайших в истории. Созданная им в довоенном Токио шпионская сеть лишь на одну ступень отделяла его от высших эшелонов власти Германии, Японии и Советского Союза. Лучший друг, работодатель и невольный информатор Зорге Ойген Отт – посол Германии в Японии – регулярно говорил с Гитлером. Лучший японский агент Зорге Хоцуми Одзаки входил в состав тесного круга экспертов кабинета министров и регулярно общался с премьер-министром Японии князем Коноэ. Непосредственные начальники Зорге регулярно бывали в кабинете Сталина в Кремле. В Токио советскому разведчику Зорге удалось прожить девять лет, не навлекая на себя подозрений, и это притом что Японию захлестнула истерия шпиономании и полиция неустанно пыталась отследить источник его регулярных шифрованных радиопередач. Однако ему удалось выкрасть самые сокровенные военные и политические тайны и Германии, и Японии, скрываясь на виду у всех.

Зорге был одновременно и преданным коммунистом, и циничным лжецом. Он считал себя солдатом революции, представителем высшего класса тайных кадров партии, облеченным священной миссией проникать в цитадели империа-диетических врагов СССР. При этом он был доктринером, алкоголиком и ловеласом. Он не мог жить без риска, любил похвастать и часто бывал крайне распущен. После регулярных попоек он разбивал автомобили и мотоциклы, напившись, признавался в любви к Сталину и Советскому Союзу при нацистах и беспечно соблазнял жен своих самых ценных агентов и ближайших коллег.

Зорге часто говорил о себе как о романтическом герое, рыцаре-разбойнике из немецкой романтической поэзии. По правде говоря, он был одним из тех одиноких людей, обитающих на окраинах политической пустыни, которым приходится принимать решения в одиночку и нести бремя знаний и мотивов более высокого порядка, нежели окружавшие его заурядные люди. Провозгласив себя борцом за рабочий класс, он был при этом отчаянным снобом-интеллектуалом, чьей родной стихией были казино, бордели и дансинг-холлы межвоенных Токио и Шанхая.

Кроме того, он был профессиональным обманщиком. Как и большинство людей, добившихся высот в его ремесле, Зорге руководил безудержный импульс вводить людей в заблуждение. Ложь была для него одновременно и необходимым навыком, и роковым пристрастием. Большую часть своей жизни Зорге лгал окружающим – многочисленным любовницам и друзьям, коллегам и руководству. Возможно, даже себе самому.

В истории Зорге едва ли не больше всего поражает осознание, что он действовал в мире нестабильных международных альянсов и неограниченных возможностей. Для национальных государств того времени даже базисные положения, ретроспективно представляшиеся незыблемыми, были в действительности подвижны и гибки. Это касается и таких, казалось бы, очевидных вопросов, как, например, какие страны будут союзниками во Второй мировой войне. На протяжении значительной части карьеры Зорге идеологические противники – Советский Союз и Германия – были тайными союзниками. В 1920-е годы Германия отправляла тысячи солдат на учения в Белоруссию в рамках тайного соглашения между Москвой и Берлином. В 1939 году Сталин заключил с Гитлером договор о разделе Европы от Прибалтики до Балкан, включавший в том числе Польшу. Одержав победу над общим врагом – Польшей, – советские и нацистские войска устраивали совместные победные марши в Бресте и других оккупированных городах. Еще в феврале 1941 года Гитлер предлагал Сталину примкнуть к державам Оси (готовясь при этом к вторжению в СССР), настаивал на том, что мир должен быть поделен между великими диктатурами эпохи – Германией, Италией, Японией и Советским Союзом. Сталин был настороже, но предложение ему польстило. До ночи 22 июня 1941 года Гитлер и Сталин были союзниками, и советский диктатор, по-видимому, верил в незыблемость этого союза. Более того, мы знаем теперь, чего не знал Рихард Зорге, что с сентября 1940 года Сталин разрабатывал собственный план вторжения в Германию, в литературе он иногда упоминается под условным названием “операция «Гроза»”. Крупные поставки зерна, нефти и стали из СССР в Германию, подпитывавшие военную экономику нацистов в рамках подписанного в 1939 году с Берлином Пакта о ненападении, не мешали советскому диктатору готовиться обмануть Гитлера при первой же возможности.

Роль Японии в мире была еще более нестабильна. В 1931 году, как только группа японских офицеров спровоцировала захват принадлежавшей Китаю Маньчжурии, стало очевидно, что армия Японии нацелилась на экспансию в Азии, – ив дальнейшем эти притязания перевесят недовольство гражданского правительства страны. Однако к СССР Япония относилась весьма неоднозначно. Японские военные упорно продвигали идею вторжения в Советский Союз – в этом случае Сталин не смог бы сопротивляться нацистским войскам, напавшим на Россию в 1941 году. Верхушка японского военно-морского флота столь же непреклонно настаивала, что судьба империи неразрывно связана с Югом, захватом рисовых плантаций Индокитая и нефтяных месторождений Голландской Ост-Индии. Таким образом, вопрос существования СССР зависел от сложной подковерной борьбы за власть внутри Генерального штаба Императорской армии Японии в 1941 году. Мог ли Сталин позволить себе перебросить все силы с Дальнего Востока на оборону Москвы? Для этого важно было знать, намерена ли Япония претворить в жизнь свой план вторжения на территорию СССР. И сообщить это мог главный разведчик Советов – Зорге.

Еще в октябре 1941 года, за несколько недель до внезапного нападения японского флота на Перл-Харбор, не было никакой уверенности и в намерении Японии вступать в войну с Америкой. Напротив, премьер-министр Коноэ несколько лет отчаянно пытался заключить с Вашингтоном соглашение, которое позволило бы избежать войны в Тихом океане. Летом 1941 года посол Японии в Соединенных Штатах адмирал Номура был невероятно близок к заключению пакта о ненападении с президентом США Франклином Рузвельтом.

В современном Зорге мире альянсы создавались и рушились – даже между такими естественными врагами, как Гитлер и Сталин, или Сталин и японские милитаристы. Разведывательная работа Зорге самым непосредственным образом сказывалась на судьбах государств и течении войны в целом, что и отличало ее от деятельности большинства шпионов XX века, сопряженной с разоблачением агентов и провалами секретных операций.

Другой удивительный аспект истории Зорге состоит в том, что, в отличие от многих других сюжетов о таинственном шпионском мире, она подкреплена беспрецедентным количеством документов. После ареста японскими властями в октябре 1941 года раскололись все члены агентуры Зорге – за похвальным исключением одного из рядовых его сотрудников, Каваи. Все давали признательные показания, руководствуясь элементарным стремлением остаться в живых. Однако у каждого участника этой сети были свои мотивы для сотрудничества со следствием. Зорге уже много лет не находил понимания с недооценивавшим его московским руководством и написал в тюрьме пространное признание, хвастаясь в нем своим шпионским мастерством, профессионализмом и принципиальностью. В отличие от Зорге, нам известно, что его руководство в Москве откровенно ему не доверяло, подозревая в двойной игре. Зорге же до самого конца надеялся, что Советский Союз спасет его; поэтому в признаниях не было сказано ничего о его пошатнувшейся вере в коммунизм, о планах бегства и тайном банковском счете в Шанхае – обо всем этом нам стало известно из других источников.

Совершенно иное признание японцы получили от бессменного радиста агентуры Макса Клаузена. Он открыто заявил, что утратил веру в коммунизм, и даже хвастал, что систематически саботировал шпионскую деятельность Зорге, регулярно уничтожая или существенно сокращая полученные от начальника телеграммы. Клаузен, по всей видимости, надеялся на милосердие следствия, и его надежды оправдались. Лучший агент Зорге Хоцуми Одзаки, молодой журналист-романтик, ставший доверенным советником в кабинете министров Японии, стремился доказать, что его государственная измена на самом деле была своеобразным проявлением патриотизма. Одзаки рассказал следствию, что работал ради мира во всем мире и руководствовался интересами своей страны, пытаясь избежать войны между Японией и Россией.

Чем бы ни руководствовались заключенные, их свидетельства стали для японских следователей настоящей сокровищницей подробностей их жизни и шпионской карьеры с начала 1920-х годов. Более того, японская тайная полиция перехватывала и записывала секретные рапорты из Токио в Москву. Несмотря на усердные попытки, японцам не удавалось ни вычислить местоположение передатчика, ни расшифровать сообщения. Однако, едва Клаузен раскрыл книжный шифр, который он использовал для кодирования своих радиограмм, японская военная разведка смогла почти полностью прочитать секретную переписку Зорге с руководством в Москве. Признательные показания и расшифровки, составляющие два толстых тома, после войны были полностью опубликованы. В дальнейшем в эпоху маккартизма борцы с коммунистами в Соединенных Штатах часто использовали эти материалы в качестве ярчайшего примера того, как советская разведка может проникать в высшие уровни власти.

В огромных томах признаний и расшифровок, собранных японской полицией, а также в ста с лишним книгах, написанных о Зорге после его казни в токийской тюрьме Сугамо в ноябре 1944 года, есть две лакуны. Самое важное упущение – это советская версия событий. Ни одному западному историку не удалось получить доступа к досье Зорге ни в архивах Коминтерна в Москве, ни в архивах советской военной разведки в Подольске, и никто из них не ссылался на важные современные труды российских историков, опирающиеся на те части военного архива, которые с 2000 года были закрыты для иностранных ученых. В этой книге впервые рассказывается история головокружительной карьеры Зорге – агента Коминтерна; его опалы во время беспощадных сталинских чисток в рядах этой организации, коснувшихся всех, кроме самых раболепных иностранцев; его вербовки советской военной разведкой; недоверия и паранойи, в результате которых добытые им ценнейшие разведданные отметались как вражеская дезинформация. Впервые рассказывается и о том, как Зорге предпринимал отчаянные попытки предупредить Сталина о предстоящем вторжении Германии в СССР в июне 1941 года. Его предостережения систематически скрывались высшим руководством РККА из-за смертельного страха противоречить идее фикс Сталина, что Гитлер никогда не пойдет войной против него.

Второй недостающий в японской версии событий элемент – это отражение внутреннего мира Зорге, его сомнений и страхов. Как отметил Джон Ле Карре, шпионы – невероятно ненадежные рассказчики, ведь им снова и снова приходится сочинять о себе новые легенды. Значительную часть своей взрослой жизни Зорге существовал в мире, где над ним постоянно нависала угроза провала и ареста. За одиннадцать лет в Японии он не мог доверить свои тайны никому, кроме непосредственных подчиненных. Даже ближайшие его японские агенты Одзаки и Мияги так и не стали его друзьями.

Как и многие шпионы, Зорге был неуемным ловеласом. Шпионский дар неразрывно связан с талантом соблазнителя. По подсчетам американской разведки, во время работы в Токио у Зорге были романы по меньшей мере с тридцатью женщинами. Но даже любовницы Зорге так или иначе становились пешками в его шпионских играх. Одних он завораживал и пугал лихими ночными прогулками на мотоцикле. Других поражал своим самомнением, устраивая дома пляски с самурайским мечом и разражаясь пьяными тирадами о том, как он убьет Гитлера и станет богом. Даже в самые интимные моменты он разыгрывал роль человека более значительного. Он часто сетовал любовницам на одиночество, но ни одной из них не позволял разделить бремя тайн, которые он скрывал. Тем не менее свидетельства женщин, присутствовавших в жизни Зорге, дают ценное представление о том, каким он хотел себя видеть. Советские же архивы приоткрывают завесу над его частной жизнью, проглядывающей в письмах к его русской жене, а также в воспоминаниях и переписке с его московскими друзьями и коллегами.

Писать биографию Зорге – задача необычайно трудная. Большую часть своей жизни он провел в тени, и его выживание напрямую зависело от секретности. При этом он был экстравертом и всегда любил привлекать к себе внимание. После разоблачения, оказавшись в одиночестве в японской тюрьме, Зорге принялся создавать свой идеальный образ для следствия, а возможно, и для потомков. В обширной переписке с Москвой, в письмах жене Кате, в статьях, научных трудах и признаниях он оставил значительные письменные свидетельства. Однако, как и многие, казалось бы, общительные люди, свое истинное лицо он тщательно скрывал. Он был человеком с тремя лицами. Первое – светский лев: вызывающе необузданный, душа компании, которого обожали женщины и друзья. Второе лицо он являл своему московскому начальству. А третье – человека высоких идеалов и низменных желаний, погрязшего во лжи, – он не показывал почти никому.

Зорге умел пользоваться обстоятельствами, и это помогало ему на протяжении всей его сумбурной и переменчивой жизни. Он с умопомрачительной легкостью менял окружение, женщин, друзей, переезжал с места на место. Перед его саморазрушительной харизмой не могли устоять ни мужчины, ни женщины. Порой он всецело подчинялся собственным прихотям, настроениям, капризам, часто бывал по-детски эгоистичен. Он словно постоянно примерял неожиданные амплуа, наблюдая за реакцией мира и слегка видоизменяя свой образ в обществе. И, как многие одинокие люди, он хотел быть легендой и отчаянно добивался любви – но на расстоянии. В этом и состоял его парадокс: чем более успешным он становился, тем более невозможным для него становилось быть любимым.

У него было много друзей, но ни одному из них он не мог довериться. Чаще всего по вечерам он кутил на приемах, в барах и ресторанах, умудряясь при этом лгать почти всем из своего широкого круга знакомых и всех использовать. Фантастическое умение располагать к себе окружающих стало ключевым жизненным навыком Зорге. Благодаря обаянию ему удавалось оставаться в живых. Когда для наблюдения за Зорге в Токио командировали полковника СС Иозефа Мейзингера, известного как Варшавский мясник, разведчик повел его по злачным заведениям Гиндзы, в один момент превратив злейшего врага в своего собутыльника.

К тому же Зорге был смелым человеком. Фотографировал ли он тайком секретные документы, улучив несколько минут в кабинете германского посла, лежал ли в больнице с тяжелейшими травмами, попав в пьяном виде в аварию на мотоцикле и стараясь при этом изо всех сил оставаться в сознании, пока не приедет друг и не заберет у него из кармана компрометирующие документы, Зорге сохранял почти сверхъестественное спокойствие. Он всегда считал себя солдатом, с тех пор как в Первую мировую войну еще юношей служил в армии кайзера и до последних минут жизни на эшафоте, где он встал по стойке смирно и выкрикнул последние слова во славу Красной армии и советской компартии. Несмотря на пьяные загулы, он всегда вел невероятно активную жизнь: рано вставал, каждый день по несколько часов писал, читал и занимался разведработой. Даже в пьяном состоянии или в безвыходном положеии он оставался агентом и профессионалом. В некотором отношении он был даже джентльменом. В тюрьме он отказывался говорить о своих женщинах и ни разу не упомянул в разговорах со следователями своей постоянной японской любовницы. Допрашивавший Зорге следователь назвал его “величайшим человеком, которого мне довелось встречать в своей жизни”.

Зорге можно было бы в определенном смысле назвать интеллектуалом. Во всяком случае, он безусловно обладал недюжинным умом и знал свое дело. В тюремных записках он отмечал, что в мирное время стал бы ученым. Он жил словно герой спектакля одного актера, и его реальные зрители ничего не знали об аудитории, которой на самом деле предназначалось зрелище, – почти всегда недосягаемым кураторам из 4-го Управления штаба РККА. Трагедия Зорге состояла в том, что на пике его карьеры начальство усомнилось в его вере в коммунизм, посчитав его предателем, а он, к счастью, так и не узнал, что предоставленные им уникальные разведданные часто оставались без внимания.

Последнее слово, перед тем как мы приступим к рассказу о необычайной жизни Зорге, принадлежит Джону Ле Карре, написавшему замечательную рецензию на первую книгу о деле Зорге в Великобритании, опубликованную в 1966 году^[1].

Ле Карре, который и сам большую часть жизни провел среди обитателей теневого шпионского мира, понимал Зорге лучше многих. “Он был комедиантом Грэма Грина и творцом Томаса Манна”, – писал Ле Карре:

Как Шпинель в “Тристане” Томаса Манна, он постоянно трудится над незавершенной книгой. В момент ареста она лежала у его кровати вместе с открытым томом японской поэзии XI века. Он разыгрывал роль представителя богемы: держал у себя в комнате клетку с домашней совой, пил и развратничал, добиваясь успеха. Он любил развлекать публику; люди (даже его жертвы) любили его; солдаты немедленно проникались к нему уважением. Он был настоящим мужчиной и, как и большинство самопровозглашенных романтиков, вне постели не находил женщинам применения. Он любил работать на публику, и, полагаю, его аудитория всегда состояла из представителей мужского пола. Он обладал мужеством, огромным мужеством, и романтическим пониманием своего предназначения: когда его коллег арестовали, он лежал в кровати и пил саке в ожидании конца. Он хотел научиться петь, и он не первый шпион из числа неудавшихся артистов. Один французский журналист писал, что в нем “шарм странным образом сочетался с брутальностью”. Порой в нем безусловно угадывался алкоголик. Как раз эти черты он и привнес в шпионское ремесло. А чем оно было для него? Я думаю, сценой; кораблем, на котором он бороздил свои романтические моря; нитью, связывающей воедино все его невыдающиеся таланты; клоунским воздушным шариком, которым он мог дубасить общество; и марксистским хлыстом для самобичевания. Этот чувственный жрец нашел свое истинное призвание; удивительным образом ему повезло родиться в свой век. Только боги его устарели^[2].

Глава 1

“Со школьной скамьи на бойню”

Вас вырастили на имперских амбициях, выпустив в мир с чувством элитарного превосходства, – нос ледяным сердцем. У ребенка с ледяным сердцем, внешне остающегося здоровым очаровательным пареньком, в душе зияет огромная пустошь, томящаяся по посевам^[1].

Джон Ле Карре

Рихард Зорге родился в 1895 году в Баку, самом богатом, самом коррумпированном и самом жестоком городе Российской империи. Веками здесь в болотистых низинах вдоль берега Каспийского моря нефть и газ фонтанами били из-под земли, внезапно воспламеняясь и внушая страх и благоговение. Однако в стремительно развивающийся город эту зловонную заводь превратили два брата из Швеции, Людвиг и Роберт Нобели, когда в 1879 году на первой бакинской скважине заработали их буровые установки. К этому источнику изобилия в город со всей России потянулись рабочие, архитекторы и торговцы, а заодно – проститутки, революционеры и аферисты. Баку быстро превратился в город “распущенности, деспотизма и невоздержанности” для богатых^[2]. Для рабочего класса, вкалывавшего в нездоровых условиях нефтяных трущоб, он был сумеречной зоной, “дымной и мрачной”^[3]. Даже губернатор Баку называл его “самым опасным местом в России”. В памяти молодого писателя Максима Горького “нефтяные промысла остались… гениально сделанной картиной мрачного ада”^[4].

Да, возможно, это был ад, но с оговоркой, что эта преисподняя извергала потоки денег. Высокое жалованье и прибыльные акции в быстро процветающих нефтяных компаниях привлекли в дымный прикаспийский город толпы иностранных нефтяников. Одним из них был Вильгельм Рихард Зорге, буровой инженер из небольшого саксонского городка Веттина. Ему был 31 год, когда он приехал в Баку в 1882 году, до этого проработав несколько лет на нефтяных месторождениях Пенсильвании. Зорге устроился в филиал предприятия Нобелей – Кавказскую нефтяную компанию^[5]. Удачу пытал здесь и купец Семен Коболев, перебравшийся из Киева в Баку, чтобы использовать открывавшиеся здесь возможности. В Баку родилась его дочь Нина^[6]. В 1885 году, когда ей было 18 лет, она познакомилась с Вильгельмом Зорге и вышла за него замуж^[7]. Их союз нефти и торговли сложился в антураже настоящей капиталистической преисподней.

Закоулки Баку, где жили рабочие компаний Нобелей и Ротшильдов, были “завалены гниющими отбросами, трупами собак, тухлым мясом, фекалиями”^[8]. Город буквально задыхался в собственных сточных водах. Нефть “сочилась отовсюду”, вспоминала Анна Аллилуева, жившая здесь десять лет спустя со своим зятем-революционером Иосифом Сталиным, а “деревья не выживали в отравленном воздухе”^[9]. Однако, как зажиточные иностранцы, живущие здесь не в первом поколении, семья Зорге не соприкасалась с грязью, насилием и разгорающимися революционными страстями города. Они занимали красивый двухэтажный кирпичный дом в процветающем предместье Сабунчи к северо-западу от Баку. А в городе, “точь-в-точь как где-нибудь на американском Диком Западе, было полным-полно бандитов и грабителей”^[10], как вспоминал писатель Лев Нуимбаум (Эссад-Бей). Зато Сабунчи был тихой гаванью буржуазной респектабельности, где вдоль просторных улиц росли акации и вскоре появится первая трамвайная линия. Дом Зорге до сих пор стоит на том же месте. Теперь это ветхие трущобы, приютившие десять семей беженцев. Вокруг – неказистые сараи, где хранятся детали от мотоциклов и без умолку кудахчут куры.

На групповом снимке 1896 года семейство Зорге запечатлено как идеальная немецкая буржуазная семья. Бородатый отец семейства Вильгельм Зорге, одетый во фрак, по-хозяйски опирается на перила. На ведущих в сад ступеньках, устланных по особому случаю коврами, расположились пятеро оставшихся в живых детей (еще пятеро умерли во младенчестве)^[11], все в темных костюмах в тон. Восьмимесячный Рихард сидит на деревянной подставке для кашпо, сзади его поддерживает мать, вокруг теснится одетая в простые платья прислуга.

В своих автобиографических признаниях, написанных в японской тюрьме в 1942 году, Зорге ни слова не пишет о своей матери, упомянув лишь о ее русском происхождении. Судя по всему, Нина Зорге разговаривала с сыновьями не по-русски, а по-немецки, из-за чего юный Рихард жил в двойном отчуждении: он рос вдали и от бурлящей восточной жизни говорившего на тюркском языке Баку, и от русскоязычной колониальной элиты города. Родной язык матери Зорге пришлось потом учить с нуля после переезда в Москву^[12].

Вильгельм Зорге, безусловно, был “националистом и империалистом и всю жизнь не мог избавиться от впечатлений, полученных в молодости при создании Германской империи во время войны 1870–1871 годов”, – писал Зорге в своих тюремных записках. “ Он всегда сохранял в памяти потерянные за рубежом капитал и социальное положение”^[13].

Однако, несмотря на непреклонный прусский патриотизм Вильгельма, семье Зорге, похоже, был присущ и бунтарский дух. В 1848 году прадед Рихарда по отцовской линии Фридрих Адольф Зорге примкнул к вооруженному восстанию против саксонских властей, а после неудавшейся революции в 1852 году эмигрировал в Америку^[14]. Страстно увлекшись коммунизмом, он занял должность генерального секретаря Международной ассоциации рабочих, более известной как Первый интернационал, когда ее штаб-квартиру перенесли в Нью-Йорк в 1870-е годы. Он также поддерживал обширную переписку с эмигрировавшими в Лондон соотечественниками из Германии – Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом^[15].

Для выросших в Баку детей Зорге “домом” была Германия, которой они ни разу не видели. Возможно, именно воспитание в изоляции, вдали от родины, стало причиной того, что Зорге потом всю жизнь чувствовал себя непохожим на других. Вильгельм Зорге переехал с семьей в Берлин, когда Рихарду было пять лет. Связи с Россией не оборвались: Зорге-старший работал в немецком банке, занимавшемся импортом каспийских нефтепродуктов из Баку. Но на своей новой родине Рихард никогда не ощущал себя как дома. “От сверстников меня отличало острое осознание, что я родился на Южном Кавказе, – писал он в своей тюремной исповеди. – Наша семья также отличалась во многих отношениях от обычных берлинских буржуазных семей”. Из-за иностранного происхождения матери и особенностей их эмигрантского прошлого “все мои братья и сестры несколько отличались от обычных школьников”^[16].

Зорге поселились в богатом предместье Берлина, Лихтерфельде, “в относительном покое, свойственном зажиточной буржуазии”^[17]. По его собственному признанию, в школе он был “плохим учеником, недисциплинированным, упрямым, капризным, болтливым ребенком”^[18]. Он рассказал японским следователям, что “по успехам в истории, литературе, философии, политологии, не говоря уже о физкультуре, я был в верхней половине класса, но по другим предметам ниже среднего уровня”. Он мечтал, по его словам, стать спортсменом-олимпийцем по прыжкам в высоту. К пятнадцати годам юный Зорге страстно увлекся Гёте, Шиллером, Данте, Кантом “и другими трудными авторами”. В дальнейшем Зорге часто будет называть себя “школяром-цыганом” и “бароном-разбойником” в честь героев немецкой романтической поэзии. Особенно Зорге любил “Разбойников” Шиллера – историю героя, похожего на Робин Гуда, – грабившего богатых и защищавшего бедных^[19].

Вильгельм Зорге умер в 1911 году, оставив всем детям приличное содержание. В доме Зорге “не было материальных затруднений”^[20]. “Текущие проблемы Германии я знал лучше, чем обычные взрослые люди, – объяснял он своим тюремщикам. – В школе меня даже прозвали премьер-министром”. О высоком самомнении Зорге можно судить хотя бы по тому, что даже в зрелом возрасте он, по-видимому, не замечал в своем школьном прозвище никакой иронии. Его школьные преподаватели считали его одаренным учеником, но лентяем и позером^[21]. Он вступил в ряды романтического патриотического молодежного движения Wandervogel (“Перелетная птица”), устраивавшего походы и поездки для юных идеалистов Германской империи; правда, впоследствии Зорге называл эту организацию “спортивным объединением рабочих”. В августе 1914 года, когда члены Wandervogel были в походе в Швеции, стало известно о вступлении Германии в войну.

Вняв призыву своей страны, мальчики с первым же пароходом поспешили домой, и августа, не спросив разрешения матери, не сообщив в школу и не сдавая выпускных экзаменов, Зорге явился в призывной пункт в Берлине и записался рядовым в армию. “Если говорить о причине, побудившей меня решиться на такое бегство, то это горячее стремление приобрести новый опыт и освободиться от школьных занятий, от того, что я считал совершенно бесцельным и бессмысленным в жизни 18-летнего юноши”, – писал он, добавляя, наверное, уже более откровенно, что его заразило “всеобщее возбуждение, вызванное войной”^[22]. Должно быть, определенным стимулом послужил для Зорге и непреклонный патриотизм покойного отца.

Зорге был направлен в учебный батальон третьего гвардейского полка^[23] и прошел, по его словам, “неполную шестинедельную подготовку на учебном плацу под Берлином”. К концу сентября его вместе с другими новобранцами отправили в Бельгию на реку Изер, где они столкнулись с британскими и бельгийскими регулярными войсками, прочно занимавшими подготовленные позиции. В порыве наивного энтузиазма учебный батальон Зорге впервые пошел в атаку 11 ноября в Диксмюде и был разгромлен. В первый же день боевых действий все романтические иллюзии, которые питал Зорге насчет войны, были уничтожены вместе с большинством его товарищей. “Можно сказать, что это был период перехода «из школьной аудитории на поле сражений», «со школьной скамьи на бойню»”^[24], – с явной горечью вспоминал впоследствии Зорге.

Выжившие представители того разозленного и разочарованного поколения 1914 года называли кровопролитие на Западном фронте Kindermord — избиением младенцев. Этот опыт “впервые возбудил в сердцах – моем и моих товарищей-фронтовиков – первую и потому особо глубокую психологическую неуверенность. Наше горячее желание драться и искать приключений было быстро удовлетворено. Потом наступило несколько месяцев молчаливых раздумий и опустошения”^[25].

Как и у многих представителей его класса и поколения, военный опыт Зорге оказался глубоко поучительным и шокирующим. У Зорге, умного молодого бунтаря, теперь были причины восстать против бессмысленности войны: “Я предавался всевозможным размышлениям, вытягивая из головы все свои исторические познания. Я думал: как бессмысленны эти бесконечно повторяющиеся войны. Я старался осознать мотивы, которые лежали в основе новой агрессивной войны. Кто стремится захватить подобную добычу, невзирая на любые человеческие жертвы?”^[26]

Впервые за свою юную жизнь студент реального училища и сын банкира Зорге оказался бок о бок с настоящим пролетариатом. Он был поражен, что его “простые друзья-солдаты”, казалось, совершенно не заинтересованы в выяснении глубинных причин войны, где они стали пушечным мясом. “Никто даже и не знал, для чего все эти наши усилия. Никто не знал истинных целей войны, и тем более никто не разбирался в вытекающем отсюда ее глубинном смысле. Большинство солдат были людьми среднего возраста, рабочими и ремесленниками. Почти все из них были членами профсоюзов, а большое число – сторонниками социал-демократии”. Он столкнулся лишь с одним “действительно левым” – “пожилым каменщиком из Гамбурга”, который “тщательно скрывал свои политические взгляды, не раскрываясь ни перед кем”^[27]. Они близко сошлись. Возможно, Зорге увидел в нем отцовскую фигуру. Пожилой каменщик рассказал юному протеже о своей жизни в Гамбурге, о пережитом преследовании и безработице. Выросший в атмосфере беспрекословного патриотизма Зорге впервые в своей жизни столкнулся с пацифистом. Их дружба резко оборвалась после гибели старого социалиста в бою в начале 1915 года.

Несколько месяцев спустя Зорге тоже пал жертвой вражеского снаряда. В июне 1915 года его отряд перебросили в Галицию, на границу России и Австро-Венгерской империи. Впервые он участвовал в боях, где родина отца схватилась с родиной матери. В июле Зорге был ранен в правую ногу осколком русского снаряда. Лечиться его отправили в берлинский военный госпиталь, располагавшийся в районе Ланквиц. На снимке того периода Зорге стоит под руку с молодым человеком в очках, своим соратником и другом Эрихом Корренсом (впоследствии он станет известным химиком и политиком в Восточной Германии). Держа в правой руке сигару, Зорге повернулся к своему улыбающемуся товарищу. Несмотря на ленту Железного креста на кителе Корренса, они с Зорге похожи на юных школьников, которыми и были совсем недавно^[28].

Зорге использовал период реабилитации в госпитале, чтобы наконец получить аттестат реального училища. С отличием сдав экзамены, он поступил на медицинский факультет Берлинского университета и стал посещать лекции. Однако та Германия, куда он вернулся, слишком уж отличалась от той, откуда он уходил на фронт: “…Если были деньги, на черном рынке можно было купить все что угодно. Бедняки возмущались. Того воодушевления и духа самопожертвования, которые были в начале войны, больше не существовало. Начались обычные для военного времени спекуляции и подпольные сделки, а угар милитаризма постепенно стал улетучиваться. Напротив, полностью раскрылись чисто империалистические цели – прекращение войны в Европе путем достижения корыстных целей войны и установления германского господства”^[29].

Зорге “было не очень-то весело после возвращения в Германию”, он не знал, что делать^[30]. Испытывая отвращение к разлагающейся гражданской жизни, он решил вернуться в единственный взрослый мир, который знал, – к товарищам по оружию. Он вызвался вернуться на фронт еще до окончательного выздоровления. В результате наступательных операций Германии в Восточной Пруссии в районе Горлице-Тар-нов и Мазурских озер в 1915 году русская армия оказалась отброшена за сотни километров от довоенной границы. Однако, вернувшись в свой полк, Зорге выяснил, что большинство его старых друзей заплатили за этот прорыв своей жизнью. Те, кто уцелел, были истощены войной. “Как только появлялись свободные минуты, все мечтали о мире. Однако, несмотря на то что мы проникли далеко в глубь России, конца войны не было видно, и люди стали беспокоиться, что война будет продолжаться бесконечно”^[31].

После второго ранения в начале 1916 года Зорге увидел, что Берлин все глубже погружается в пучину “реакции и империализма”. Он “был убежден, что Германия не может предложить миру… новых идей”. Однако проснувшееся революционное сознание не помешало 21-летнему Зорге тем не менее вновь добровольно вернуться в свой полк на Восточном фронте. “Я считал, что лучше сражаться в других странах, чем еще глубже погружаться в болото в своей стране^[32].

Сражаясь на территории Российской империи, Зорге впервые столкнулся с настоящими коммунистами, двумя солдатами, связанными с радикальными политическими группировками в Германии и часто рассказывавшими о руководителях германских леворадикалов – Розе Люксембург и Карле Либкнехте. Социализм, рассказали они Зорге, предлагал способ “устранить причины бессмысленных саморазрушительных и бесконечных войн. Более важным мы считали глобальное решение проблемы, решение в международном масштабе на длительный срок”^[33].

Спустя три недели после своего возвращения на фронт у города Барановичи к юго-западу от Минска в марте 1916 года Зорге был ранен в третий раз. На этот раз его ранение едва не стало смертельным. Осколки попали в обе ноги, три пальца пришлось частично ампутировать. В результате этих ранений Зорге до конца жизни заметно хромал. После мучительной дороги по оккупированной России он оказался в университетской больнице Кенигсберга, исторической столицы Восточной Пруссии, откуда совсем недавно были выбиты русские войска. Зорге было присвоено звание ефрейтора, он получил Железный крест второго класса и был освобожден от службы в армии по состоянию здоровья. Тогда же он узнал, что в боях погибли два его брата^[34].

Русский снаряд, раздробивший ноги Зорге и положивший конец его военной карьере, лишил его и последних иллюзий. “Меня охватило сильнейшее смятение”, – писал он. В нем росло стойкое отвращение к “утверждениям об идеях и духе, которыми якобы руководствуются ведущие войну народы”, и “понимание… что радикальные политические перемены – единственный способ выбраться из этой трясины”^[35].

Как и многие его современники, Зорге внезапно словно родился заново. Он замкнулся в своем внутреннем мире, далеком от его семьи и их статуса, усомнившись в самих основах общества, в котором воспитывался^[36]. Аналогичные терзания переживал и другой немецкий ефрейтор, лечившийся от ранений в военном госпитале Белиц-Хайльштеттен недалеко от Берлина, – Адольф Гитлер. Гнев и отвращение, подтолкнувшие поколение молодых ветеранов войны к радикальной политике правого и левого толка, проистекали из одного источника.

Будучи прикован к больничной койке с ногой на вытяжке, Зорге взялся за чтение, стремясь докопаться до истины. “Очень образованная и умная медсестра” в кенигсбергском госпитале принесла ему книги, заложившие основы его увлечения социализмом, – “Капитал” Карла Маркса, “Анти-Дюринг” Фридриха Энгельса, трактат Рудольфа Гильфердинга 1910 года “Финансовый капитал”. Отец этой медсестры, врач, стал первым, кто подробно рассказал Зорге “о революционном движении в Германии, различных партиях и течениях, международном революционном движении. Тут впервые также я услышал о Ленине и его деятельности в Швейцарии… У меня уже появилось желание стать апостолом революционного рабочего движения”^[37]. Зорге запоем читал Канта и Шопенгауэра, древнегреческих философов и Гегеля, “открывшего путь к марксизму”. Невзирая на серьезные ранения и мучительную боль при лечении, он “был счастлив как никогда в последние годы”^[38].

Несколько недель Зорге заново учился ходить и в конце лета 1916 года смог вернуться к матери в Берлин. В октябре он поступил на экономический факультет Берлинского университета. Пока он учился, военная политика и экономика Германии дали трещину. “Хваленая экономическая машина Германии лежала в руинах. Я чувствовал это на личном опыте, ощущая вместе с многочисленными пролетариями голод и растущий дефицит продуктов питания. Капитализм распался на свои составные элементы – анархизм и спекулянтов. Я видел крах Германской империи, которая, как считали, имеет прочный и незыблемый политический фундамент. Господствующий класс Германии, столкнувшись с таким положением, безнадежно растерялся и раскололся как морально, так и политически. В культурном и идеологическом плане нация ударилась в пустую болтовню о прошлом, в антисемитизм или романо-католицизм”^[39].

Сообщения о большевистском перевороте в России в ноябре 1917 года только укрепили социалистические убеждения Зорге. “Я решил не только поддерживать движение теоретически и идеологически, но и самому стать на практике его частью”^[40]. В конце жизни, оказавшись в японской тюрьме по обвинению в шпионаже в интересах коммунистов, Зорге настаивал, что “принятое… 25 лет назад решение было верным… единственная свежая и эффективная идеология поддерживалась и отстаивалась революционным рабочим движением. Эта труднейшая, решительная и благородная идеология стремилась устранить экономические и политические причины нынешней и будущих войн средствами внутренней революции”^[41].

Британский журналист Мюррей Сейл отметил поразительное сходство между Зорге и другим знаменитым советским шпионом, Кимом Филби, у которого он брал интервью в Москве в 1967 году. Филби и Зорге были “психическими близнецами, – писал Сейл, – двумя классическими образцами редкого вида Homo under cover us[1], из числа тех, кто считает, что в скучной, незасекреченной жизни большинства из нас нет никакого смысла. Параллели между двумя этими людьми поразительны. Оба родились в семьях путешественников, вдали от условного дома… Оба получили достойное образование, превратившее их, по крайней мере внешне, в показательных представителей высшего класса… Оба, будучи впечатлительными студентами, стали коммунистами, причем оба – в тот период, когда коммунизм был крайне моден среди юных интеллектуалов. И в обоих случаях ключевым фактором стала война”^[42].

Зорге был официально комиссован из армии в январе 1918 года и незамедлительно отправился в Киль, штаб-квартиру Германского военного флота и известную колыбель социализма. Сознательно или по стечению обстоятельств, он оказался в самом эпицентре закипавшей в Германии революции.

Глава 2

Среди революционеров

Предать может тот, кто был своим. А я всегда был чужим^[1].

Ким Филби

Карл Маркс всегда считал, что очагом социалистической революции станет Западная Европа, а не отсталая Россия^[2]. Россия была страной, “в интеллектуальном отношении окруженной более или менее эффективной китайской стеной, которая возведена деспотизмом”, как писал его друг и единомышленник Фридрих Энгельс^[3]. Однако именно Россия, а не Германия в октябре 1917 года указала миру путь к революции.

Как в России, так и в Германии в авангарде революции оказались мятежные матросы. Атмосфера боевых кораблей с их суровой дисциплиной и жестким классовым разделением способствовала накоплению недовольства и эскалации революционного насилия. В июне 1905 года команда броненосца “Потемкин” восстала против своих офицеров, восемь из которых в результате мятежа были убиты. В ноябре 1917 года матросы-большевики крейсера “Аврора” дали с Невы холостой выстрел, ставший сигналом к штурму Зимнего дворца. В августе того же года неудачная попытка мятежа 350 матросов немецкого дредноута “Принц-регент Луитпольд” закончилась двумя казнями и арестами зачинщиков бунта. Однако следствием мятежа стало формирование на нескольких крупных кораблях флота Германской империи тайных советов матросов. Так были посеяны драконовы зубы будущего восстания…^[4]

Вскоре после прибытия в Киль в конце лета 1918 года Зорге примкнул к Независимой социал-демократической партии Германии, вновь образованного и гораздо более радикального ответвления официальной левой оппозиции в стране – Социал-демократической партии Германии (СДПГ). Он организовал студенческое подразделение партии с двумя или тремя другими ее членами, став “руководителем учебного кружка в районе, где проживал”, работал агитатором и “старался вовлечь в партию новых членов”^[5]. Из более поздних источников нам известно, что Зорге был харизматичным и убедительным оратором; очевидно, он отточил свои навыки, выступая перед революционно настроенными матросами в Киле: “Даже сейчас я помню одну из этих лекций. Одним ранним утром я был вызван и приведен в незнакомое до того место… Осмотревшись, я понял, что это была подземная матросская казарма, где меня попросили тайно прочитать лекцию при плотно закрытых дверях”^[6].

Эти подпольные лекции по теории марксизма вылились в настоящую революцию осенью 1918 года. 24 октября, когда сухопутные силы Германии разваливались – примыкали к мятежу и отступали, адмирал Франц фон Гиппер отдал приказ германскому имперскому флоту выйти в море на решающее сражение с Британским королевским флотом в Ла-Манше. В фарватере Шиллиг возле Вильгельмсхафена, где флот выстроился перед сражением, матросы трех кораблей Третьей военной эскадры отказались сниматься с якоря, а экипажи линкоров “Тюринген” и “Гельголанд” объявили открытое восстание. Сначала его удалось подавить, когда командующий эскадрой приказал другим кораблям навести орудия на мятежников. Но к 1 ноября в Киле в здании профсоюза под знаменами Независимой социал-демократической партии собрались несколько сотен матросов. Зорге был одним из молодых добровольцев, вызвавшихся раздавать революционные листовки. Спустя два дня, несмотря на попытки кильской полиции арестовать зачинщиков, к движению примкнули уже тысячи человек. Все они собрались на Учебном плацу в Киле под лозунгом Frieden und Brot! (“Мира и хлеба!”). Солдатский патруль, получивший приказ разогнать демонстрантов, открыл огонь, убив семерых и серьезно ранив 21 человека. Командира лояльных солдат разъяренные матросы едва не избили до смерти^[7]. Подкрепление, прибывшее, чтобы усмирить набирающий силу мятеж, отказалось выполнять приказы. К вечеру 4 ноября Киль оказался в руках 40 тысяч мятежных матросов, солдат и рабочих. Они издали манифест, состоявший из четырнадцати пунктов, требуя освобождения заключенных, свободы слова, отмены цензуры и учреждения рабочих советов^[8].

Восстание стремительно распространялось по мере появления делегаций матросов из Киля во всех крупнейших городах рейха. К 7 ноября, первой годовщине большевистского переворота в России, революционеры захватили все крупные прибрежные города Германии, а также Ганновер, Брауншвейг и Франкфурт-на-Майне. В Мюнхене Совет рабочих и солдат вынудил отречься от власти последнего короля Баварии Людвига III. Бавария была объявлена Rdterepublik — Советской республикой, все наследные правители земель, входивших в состав Германской империи, отреклись. Последним символом старого порядка оставался лишь кайзер Вильгельм II.

Германская империя рушилась, но какая революция ее ждала – буржуазная или радикальная большевистская? Лидер умеренной Социал-демократической партии Фридрих Эберт потребовал для себя пост канцлера и настаивал на отречении кайзера. Если кайзер останется, предупреждал Эберт, “социальной революции не избежать. Но я противник социальной революции. Я ненавижу ее как грех”^[9].

Днем 9 ноября кайзер отрекся от престола. Но лидерам “Союза Спартака” – радикального социалистического движения, преобразованного в независимую политическую организацию его руководителем Карлом Либкнехтом, недавно освободившимся из тюрьмы, – этого было мало. С балкона Берлинского городского дворца Либкнехт провозгласил создание Германской социалистической республики. При этом едва сформированное временное правительство Германии, возглавляемое центристами из числа социалистов СДПГ, устояло, несмотря на подписание и ноября 1918 года унизительного Акта о капитуляции в войне. Его глава, Фридрих Эберт, пообещав провести выборы, получил поддержку основного состава регулярной армии. Так социалистическая революция Либкнехта была приостановлена на какое-то время.

Как раз в эти беспокойне дни в Киле Зорге познакомился с профессором политологии местного Технологического института Куртом Герлахом. В уютном доме профессора, коммуниста и при этом весьма обеспеченного человека, собирались студенты, придерживавшиеся радикальных взглядов. “Художники рассказывали о новом искусстве, поэты порывали со всеми традициями, – вспоминала жена Герлаха Кристиана. – Среди гостей молча сидел один юный ученик моего мужа: это был Рихард Зорге… Вскоре стало очевидно, что муж выделяет его среди прочих. Они подружились. Мы называли Зорге прозвищем – Ика”. Кристиана сразу же обратила внимание на красивого задумчивого молодого человека. “В его ясных проницательных глазах таились бесконечная отрешенность и одиночество, это ощущали все окружающие”^[10].

После двух месяцев отчаянной борьбы за власть между СДПГ и “спартакистами” Либкнехт и его единомышленница-революционерка Роза Люксембург перешли в наступление. И снова центральную роль сыграли матросы из Киля, многие из которых наверняка слушали речи Зорге. В первые дни революции в начале ноября временное правительство Эберта ради собственной безопасности распорядилось, чтобы из Киля в Берлин прибыла вновь созданная Народная морская дивизия – Volksmarinedivision. К Рождеству стало очевидно, что это была серьезная ошибка. Радикально настроенные матросы из Киля явно сочувствовали “спартакистам”. После того как Эберт перестал выплачивать им жалованье, они заняли бывшую имперскую канцелярию, перерезали телефонный кабель и посадили Совет народных уполномоченных под домашний арест.

Воспользовавшись моментом, “спартакисты” официально отреклись от каких бы то ни было связей с СДПГ и умеренными сторонниками Эберта. В программном заявлении, опубликованном Розой Люксембург, говорилось, что ее партия “никогда не возьмет на себя правительственной власти иначе как в результате ясно выраженной, недвусмысленной воли огромного большинства пролетарской массы всей Германии”.

Революция стремительно вышла из-под контроля зачинщиков. Несмотря на возражения Люксембург, большинство новых членов партии отказались от участия в ближайших выборах, выступив – как и большевики до них – за захват власти путем “уличного давления”^[11]. Люксембург и Либкнехт предупреждали, что рабочие не готовы противостоять армии Германского государства. Несмотря на это, горячие головы “Спартака” собрались в штабе берлинской полиции, чтобы избрать временный революционный комитет, призвавший к всеобщей забастовке и массовому восстанию. На призыв откликнулись полмиллиона демонстрантов: они вышли на улицы Берлина с плакатами, призывавшими лояльных правительству солдат не стрелять в своих сограждан.

Это стало роковой ошибкой. Над Народной военно-морской дивизией нависла угроза роспуска, что послужило причиной кризиса, разразившегося в рождественские дни 1918 года. Дивизия отказалась встать на сторону демонстрантов. Против протестующих выступила регулярная армия (один отряд использовал даже захваченный британский танк “Марк IV”), а также Freikorps – возрожденные военизированные формирования, члены которых явно тяготели к правым. Эти добровольческие отряды были набраны реакционно настроенными офицерами, страстно выступавшими против капитуляции Германии в войне и против большевизма. Впоследствии они станут самыми непримиримыми врагами Веймарского правительства и ядром нацистской партии Гитлера^[12]. Несмотря на идеологические расхождения, временное правительство, отстаивая свое существование, быстро заключило с фрайкорами соглашение. Заместитель председателя СДПГ Густав Носке, до недавнего времени называвший себя “народным уполномоченным по делам армии и флота”, взял на себя командование добровольцами-реакционерами. “Кто-то должен быть кровавой собакой, я не боюсь ответственности”, – говорил он^[13].

В Киле Зорге с друзьями вооружились – вероятно, пистолетами, так как их было легко спрятать, – и поспешили в Берлин, чтобы вступить в бой. Но они опоздали. При поддержке артиллерии фрайкоры освободили несколько зданий, занятых революционерами; в результате столкновения 156 восставших были убиты. “Партия нуждалась в помощи, но, когда я приехал в Берлин, было слишком поздно что-либо делать, – расскажет в дальнейшем Зорге японским следователям. – Нас остановили на вокзале, обыскали на предмет наличия оружия, но, к счастью, моего не нашли. Любого человека, имевшего при себе оружие и отказывавшегося сдать его, расстреливали. Меня и моих товарищей на несколько дней задержали на вокзале, а потом отправили обратно в Киль. Это никак нельзя было назвать триумфальным возвращением”^[14].

Пока Зорге с товарищами находился под арестом на Центральном вокзале Берлина, предводители “Союза Спартака” залегли на дно. 15 января скрывавшихся Розу Люксембург и Карла Либкнехта обнаружили в одной из квартир берлинского района Вильмерсдорф. Их немедленно арестовали и передали самому крупному корпусу добровольцев – Гвардейской дивизии конных стрелков. В ту же ночь обоих заключенных жестоко избили прикладами винтовок, а потом застрелили. Тело Люксембург бросили в канал Ландвер, а труп Либкнехта подбросили в городской морг^[15].

На тот момент революция в Германии завершилась. Оставаясь в Киле, Зорге слишком рисковал, и он перебрался в Гамбург, чтобы получить докторскую степень по политологии. Там он организовал студенческую социалистическую группу и официально вступил в Коммунистическую партию Германии. Здесь сразу отметили агитаторские навыки молодого Зорге, назначив его руководителем учебной секции партийных руководителей региональной организации Гамбурга^[16]. Тогда же он начал писать для местной газеты Коммунистической партии, журналистика стала его профессией – как для прикрытия, так и фактически на следующие 23 года.

Достоверно неизвестно, по чьему приглашению – Курта Герлаха или его жены Кристианы – Зорге в начале лета 1919 года оказался в Ахене, промышленном городе в Рурской области. Герлах, как и Зорге, переехал, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания полиции в Киле. Теперь он преподавал в Университете Ахена и предложил Зорге последовать своему примеру. Тем не менее его появление на пороге нового дома четы Герлах оказалось совершенно неожиданным.

“Однажды вечером в дверь позвонили, и я пошла посмотреть, кто там, – вспоминала Кристиана. – На пороге стоял Ика. Меня словно пронзило ударом молнии. В одно мгновение во мне пробудилось что-то, что до сих пор дремало, что-то опасное, темное, неотвратимое. Ика никогда не настаивал. Ему не нужно было располагать к себе людей, они сами тянулись к нему – как мужчины, так и женщины. Он умел подчинять их своей воле более изощренными способами”^[17]. “Ика… был высоким, широкоплечим, с густой шевелюрой, с волевым выражением немного желтоватого, но очень привлекательного лица, – писала другая его современница. – Под высоким выпуклым лбом его прямой нос резко выступал вперед между глубоко посаженных глаз”^[18]. Даже 91-летняя Бабетта Гросс, вдова Вилли Мюнценберга (одного из выдающихся деятелей коммунистического подполья межвоенного периода), давая интервью в 1989 году, расплылась в улыбке, вспомнив, что была знакома с Рихардом Зорге, “когда он был молод и красив”^[19].

Герлах обеспечил своему давнему протеже место преподавателя в Высшей школе Ахена. Он даже смирился с назревающим романом между Зорге и его женой. Это будет одним из лейтмотивов жизненного уклада Зорге: его любили все – даже его жертвы, даже мужчины, доверием которых он воспользовался и по его вине ставшие рогоносцами^[20].

Коммунизм, вне всякого сомнения, позволял Зорге воплотить тягу к наставничеству: всю жизнь он любил читать лекции и произносить речи. Сам он считал себя при этом человеком действия, лидером, учителем, организатором. Зорге не успел принять участия в восстании “Союза Спартака” в 1919 году. Но когда 13 марта 1920 года политик-консерватор Вольфганг Капп и генерал Вальтер фон Лютвиц попытались свергнуть правительство, устроив военный переворот в Берлине, Зорге уже был готов.

Правительство социал-демократов призвало ко всеобщей забастовке против Капповского путча. Но для коммунистов промышленного Рура стачка была шансом довести до конца незавершенную революцию спартакистов. В Ахене Зорге участвовал в работе комитета всеобщей забастовки, в ходе которой на улицы вышли тысячи шахтеров. Из почти 50 тысяч бывших и действующих военных всей индустриально развитой Рейнской области была сформирована Красная армия Рура, готовившаяся “получить политическую власть через диктатуру пролетариата”. Существуют косвенные свидетельства, что Зорге также состоял в военном комитете компартии Рурского региона, привлекавшем физически крепких молодых сторонников “к уличным столкновениям с контрреволюционерами. Как писала подруга Зорге, тот не смог бы… оставаться в стороне от событий, в которых участвовали все вокруг”^[21].

В это время Коммунистическая партия Германии сформировала тайное вооруженное подразделение под названием Militarischer Apparat (M-Apparat). Его задача состояла в подготовке к неминуемой, как считали коммунисты, гражданской войне в Германии и ликвидации оппонентов и осведомителей, которые могли проникнуть в ряды партии^[22]. Насколько тесно Зорге был связан с этим коммунистическим ополчением, не ясно, однако впоследствии он будет хвастаться перед друзьями в Москве участием в продолжительных боях с реакционерами на улицах Ахена и Золингена. Уже позже, в тюремных записках, его позиция изменится: он будет представлять себя в роли интеллектуала и организатора, а вовсе не участника и зачинщика боев.

Консервативный Капповский путч вскоре уступил натиску всеобщей забастовки, которую поддержали около 12 миллионов рабочих по всей Германии. Рурская Красная армия силой захватила Дортмунд, Эссен и Хаген, разоружив правительственные войска и объявив власть рабочих комитетов. К концу марта весь Рур оказался во власти повстанцев, несмотря на то что у них не было ни единого лидера, ни общей политической программы. Восстановленное правительство СДПГ, столкнувшись с вооруженным восстанием в сердце Германии, несопоставимым по масштабам с мятежом спартакистов, прибегло к той же тактике, что и Носке в 1919 году. На подавление коммунистов были брошены силы регулярной армии и фрайкоров, расстреливавших повстанцев на месте. К 5 апреля 1920 года свыше тысячи социалистов были убиты, а оставшиеся в живых бойцы Рурской Красной армии бежали за Рейн на территорию, оккупированную после перемирия французской армией^[23].

Из-за постигшей революцию неудачи Зорге впал в отчаяние и растерянность. “Я почти совсем отстранился от всех в Германии, и мне от этого даже не печально в общепринятом смысле этого слова, – писал Зорге из Ахена своему родственнику и другу Эриху Корренсу. – У бродяг вроде меня, не умеющих ничего хранить, это единственно возможное состояние. У меня все настолько туманно, я лишен крова, и дорога становится моим призванием”^[24].

Зорге был не единственным, кто лишился целей и надежд. Коммунисты Германии увязли в тех же внутренних распрях и склоках, патологическую склонность к которым они проявляли еще сорок лет назад, во времена двоюродного деда Зорге Адольфа, дружившего с Марксом. После неудавшейся революции в стране Коммунистическая партия Германии раскололась на две, а потом на три противоборствующие фракции. И хотя Зорге, занимавший тогда скромную должность сотрудника местного профсоюза, не мог в то время этого знать, борьба в немецкой компартии была явно отражением масштабного влияния Москвы.

Владимир Ленин всегда представлял себя неоспоримым предводителем мировой революции. Спартакисты же и их последователи всегда сохраняли возмущавшую российских большевиков независимость. Теперь, когда коммунизм в Германии потерпел фиаско, а многие его лидеры были убиты или заключены под стражу, Москва решила вмешаться и взять контроль над немецкой компартией в свои руки. Придет время, и она возьмет под свой личный контроль и Рихарда Зорге.

Зорге продолжал преподавать в высшей школе Ахена, одновременно издавая местную коммунистическую газету “Глас народа”. Курт Герлах согласился на мирный развод, и Зорге с Кристианой переехали в соседний Золинген – “город клинков”. Вскоре стало известно, что полиция не спускает глаз с Зорге и ищет предлог, чтобы выслать его из города как опасного радикала. Живущая “во грехе” пара обеспечила властям необходимый повод. Во избежание неприятностей бродяге Зорге пришлось задуматься об узах, как сам он говорил, “буржуазного проклятия” брака. “Полиция, разумеется, хочет выкинуть меня из Золингена, не имея на то никаких оснований, и потому попытается прибегнуть к предлогу, будто [наше сожительство] служит оскорблением общественной морали, – писал Зорге Корренсу в письме от 19 апреля 1921 года. – С точки зрения буржуа, совместное проживание представляет собой возмутительное явление. Мы оба досадуем, но нам придется пережить эту неприятность”^[25]. Ранее в письме Корренсу Зорге клялся, что “даже в глубине души я не испытываю потребности в другом человеке, чтобы жить, и именно жить, а не просто существовать как овощ”^[26]. Тем не менее в мае 1921-го они с Кристианой официально зарегистрировали свой брак.

Как раз в этот семейный период Зорге впервые вступил в марксистскую полемику, написав памфлет “Накопление капитала и Роза Люксембург” – критическое исследование теории погибшей предводительницы “Союза Спартака”. Работа была невероятно скучна. Даже сам Зорге впоследствии признавал, что его “ методы обращения с трудными вопросами были слишком грубыми и незрелыми”, и надеялся, что нацисты сожгли все имевшиеся экземпляры^[27] – хотя более вероятно, что он в этой работе неполиткорректно похвалил уважение, которое Люксембург питала к парламентской демократии, и впоследствии это бросило бы тень на его приверженность ортодоксальному коммунизму. Однако даже если Зорге вынашивал планы о карьере ученого-марксиста, они рухнули в конце 1922 года, когда его исключили из Высшей школы Ахена, поскольку он был “втянут в ожесточенные политические дискуссии”^[28]. Но, как бы то ни было, у партии были на него свои планы. Преимущественно пролетарский Рурский регион созрел для революции, но рабочим движением руководили умеренные католические профсоюзы, подлежавшие, по мнению партии, срочному обращению в коммунистическую веру. В местном отделении Коммунистической партии в Зорге верно разглядели человека действия, а не мыслителя, предложив ему стать шахтером и – буквально – подпольным агитатором.

Неопытный, но физически развитый Зорге устроился на работу в угольную шахту недалеко от Ахена и, организовав там социалистическую ячейку, перешел с той же целью на другую шахту. “Работа была тяжелой и опасной, – рассказывал он потом японским следователям, особенно тяжелой из-за полученных на войне ранений, которые до сих пор напоминали о себе приступами боли. – Однако я не отступил от своего решения. Опыт работы шахтером был очень ценен для меня, ничуть не уступая опыту, полученному мною на фронте. К тому же моя новая работа отвечала интересам партии”^[29].

Попытка вести аналогичную работу в интересах партии в угольных провинциях Голландии провалилась. Зорге немедленно разоблачили как возмутителя спокойствия, выгнали с шахты и депортировали из страны. Владельцы шахт в Ахене также были настороже по части угрозы коммунистических волнений, и, вернувшись в Рур, Зорге не смог найти работу.

У него оставался лишь самый очевидный карьерный выбор – работать в партии, хотя он не оставлял надежд стать серьезным ученым, вероятно, в качестве запасного варианта в это неудачное для коммунистов время. От научных амбиций он не откажется до конца своих дней. Он всегда настаивал, чтобы к нему обращались “господин (или товарищ) доктор Зорге”, и продолжал публиковаться в научных изданиях. После ареста в Японии тайная полиция обнаружила на тумбочке у его кровати незавершенную научную монографию о Японии.

Зорге предложили оплачиваемое место в партийном руководстве. Он отказался, приняв предложение Курта Герлаха – очевидно не державшего зла на нового мужа бывшей жены – работать во вновь учрежденном франкфуртском Институте социальных исследований, директором которого не так давно был назначен последний^[30]. Кристиана со вкусом обустроила их новый дом, вскоре ставший оживленным салоном для сторонников левых взглядов. В числе приглашенных бывала и Гедвиг Туне, стройная привлекательная актриса австрийско-еврейского происхождения, жена Герхарда Айслера, издателя коммунистической газеты Die Rote Fahne. По-юношески увлекающаяся людьми и идеями, Гедвиг, которая впоследствии прославится под именем Геде Массинг (по фамилии своего второго мужа), безмерно восхищалась Зорге^[31].

“Он не вписывался в шаблон немецкого коммуниста, как и Кристиана. В коммунистических кругах они выделялись хорошим вкусом и утонченностью, – писала она о чете Зорге. – Их дом стал центром светской жизни этой группы. Помню, выглядел он весьма необычно: из прошлого Кристианы, которая до этого была замужем за богатым профессором, сюда перекочевала антикварная обстановка; у них была отличная коллекция современной живописи и редких старинных гравюр. Меня поразила царившая в доме атмосфера легкости и изящества. Мне нравилось, что бок о бок здесь сосуществовали серьезные беседы и страсть к жизни”^[32]. Массинг с энтузиазмом отмечала, что она вращалась “исключительно в высших коммунистических кругах”, описывала “довольно высокомерное отношение” этой среды к менее выдающимся людям^[33]. Тем не менее самой Геде вскоре предстояло стать легендарной советской шпионкой^[34].

Зорге совмещал преподавание с партийной и издательской работой, чтением лекций, как и в Ахене. Однако вскоре он уже участвовал в подпольной деятельности. Поскольку полиция не спускала глаз с самых известных руководителей франкфуртского отделения партии, Зорге доверяли обеспечение “тайной связи между ЦК в Берлине и организацией во Франкфурте”. Он прятал партийные средства и пропагандистские материалы в своем кабинете в университете, а “крупные посылки скрывал в учебных аудиториях в ящиках для угля” или прятал в своем кабинете и библиотеке социологического факультета университета. К октябрю 1923 года в результате скачка инфляции стоимость рейхсмарки составила 60 миллионов к 1 доллару. В Саксонии партия воспользовалась массовыми протестами, чтобы начать новое вооруженное восстание и провозгласить пролетарскую республику. В ходе кратковременного восстания Зорге должен был поддерживать “постоянную тайную связь” с руководством повстанцев, “часто выполняя специальные задания и доставляя важные указания и распоряжения по политическим и организационным вопросам” из Франкфурта и Берлина^[35].

Восстание в Саксонии было подавлено, как и аналогичный коммунистический мятеж в Гамбурге. Вскоре после этого в Мюнхене произошел закончившийся провалом путч правых, организованный молодым деятелем Адольфом Гитлером. Тем не менее Зорге доказал свою ценность как тайный агент. Когда в апреле 1924 года проходил нелегальный 9-й съезд КПГ, отвечать за безопасность советских гостей было поручено именно ему. Это была делегация Коммунистического интернационала (Коминтерна), членом которого вскоре станет и сам Зорге.

Карл Маркс в Манифесте коммунистической партии провозгласил, что “у рабочих нет отечества”, и призвал пролетариев всех стран соединяться^[36]. В своей работе 1902 года “Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения” Ленин выдвинул идею, что коммунистические партии следует учредить по всему миру в помощь борьбе международного пролетариата, и основал Коминтерн как “генеральный штаб мировой революции”^[37]. На деле, захватив власть в России, Ленин считал себя бесспорным лидером этого штаба. Он настаивал, что русские большевики как единственная группировка в мире, фактически осуществившая революцию, должны взять на себя руководство мировой революцией^[38]. Коминтерн во многом был наиболее совершенной ленинской организацией; в его основе лежали две неразрывно связанных страсти Ленина: одержимость секретностью и стремление к абсолютной власти. Коминтерн создавался отнюдь не в демократических целях^[39]. Так, с самого своего формирования в 1919 году, он строился на обмане. Предполагалось, что его роль заключалась в продвижении коммунизма по всему миру. Однако подлинная его цель состояла в том, чтобы собрать всех иностранных радикалов в одну большую сеть под контролем Москвы и служить прикрытием для советской пропаганды и сбора разведданных^[40].

Первый конгресс Коминтерна, проводившийся в Кремле, в переполненном Митрофаньевском зале в здании Судебных установлений (Сенате) в марте 1919-го, задал тон ложного “экуменизма”. Якобы в нем принимали участие 52 делегата из 37 коммунистических организаций разных стран мира. На самом же деле английский “делегат” родился в Российской империи и эмигрировал в Англию, где работал портным, а затем стал секретарем Максима Литвинова, заместителя наркома по иностранным делам[2]. Японцев намеревался представлять голландский социал-демократ товарищ Рутгерс, лишь однажды бывавший в Стране восходящего солнца. В “Правде”, главной газете партии, Ленин самонадеянно заявлял, что “Советы завоевали весь мир”. По словам одного английского очевидца, “во всей этой истории был элемент неправдоподобия”^[41].

С самого начала Германия была главным призом мировой революции. Так часто говорил Ленин о назревании революционной ситуации в Германии. Поэтому он предложил взорвать эту бочку при помощи искры, запущенной по незримой подрывной сети Коминтерна, чей фитиль тянулся из кабинета Ленина в Кремле до самой несработавшей бомбы революционного сознания германского пролетариата^[42].

К моменту встречи Рихарда Зорге с делегацией Коминтерна во Франкфурте в 1924 году организация обросла значительным аппаратом, которым руководил верный соратник Ленина Григорий Зиновьев. Коминтерн успел поддержать ряд вполне реальных и жестоких революционных выступлений. Одно из них – закончившееся провалом провозглашение Венгерской советской республики в 1919 году, попытка была оплачена советским золотом при участии нескольких сотен русских бойцов, называвших себя “террористической группой Революционного правящего совета”. Коминтерн также сыграл ключевую роль в неудавшемся перевороте в Эстонии, организованном местной коммунистической партией. В 1921 году в Германию была отправлена советская диверсионная группа, целью которой было разжигание революционного насилия. Группа русских диверсантов и их немецких сообщников попыталась взорвать экспресс, следовавший из Галле в Лейпциг, что было частью масштабной “мартовской акции”, задуманной как серия локальных мятежей, которые должны были подстегнуть новое общенациональное восстание^[43]. Советская армия была приведена в готовность на новой российско-польской границе для участия в последней попытке революции в Германии. Но, как и восстание спартакистов, и неудавшийся коммунистический мятеж в Руре на следующий год, Мартовское восстание 1921 года потерпело фиаско.

Даже если идеология Коминтерна являлась безусловно марксистской по своей сути, изначально она отталкивалась от тактического положения, что коммунистические партии по всему миру никогда не должны признавать законности буржуазного государства и должны воздерживаться от участия в буржуазной демократии. Это было одно из “21 условий”, сформулированных Лениным в августе 1920 года.[3] На деле это привело к принципиальному конфликту с Коммунистической партией Германии, чей умеренный руководитель Пауль Леви был исключен из нее в результате давления со стороны Москвы за то, что осудил Мартовское восстание, а также за недостаточно решительное противодействие участию в выборах^[44]. Одним словом, члены советской делегации, участвовавшей в Съезде компартии в 1924 году во Франкфурте, были не столько посланниками, сколько неофициальными кукловодами германской партии.

Задача Зорге состояла в том, чтобы “обеспечивать безопасность этих важных делегатов, заниматься их размещением и делать все, чтобы они могли спокойно заниматься делами”^[45]. Возглавлял делегацию Осип Пятницкий (Иосиф Аронович Таршис), куратор отдела международных связей Коминтерна. Сын литовского еврея-плотника, перед тем как заняться революционной политикой и стать членом ЦК, Пятницкий был на обучении у мастера-портного. Он входил в ближайшее окружение Ленина и передавал из Цюриха в Россию его тайную корреспонденцию во время неудавшейся революции 1905 года. Вторым членом делегации был сын украинского священника Дмитрий (Дмитро) Мануильский, добродушный (судя по фото) обладатель пышных усов, в Исполкоме и Президиуме Коминтерна представлявший Украину. Отто Куусинен, финский коммунист, также входил в Исполком Коминтерна, в дальнейшем он разработает скандинавское направление советской военной разведки. И сам станет воплощеним нечетких границ между Коминтерном и шпионской деятельностью СССР (впоследствии он будет назначен главой марионеточного режима, установленного Сталиным на финских территориях, оккупированных Советским Союзом во время Зимней войны 1939–1940 годов)^[46]. Четвертым высокопоставленным делегатом был Соломон Лозовский, генеральный секретарь Красного интернационала профсоюзов, или Профинтерна, учрежденного Лениным как отдельный от Коминтерна институт, призванный объединить под контролем Москвы профсоюзы всего мира. Ни один из высокопоставленных делегатов из России на съезде в Германии не был этническим русским.

Зорге, по собственному признанию, “выполняя это нелегкое поручение, старался полностью удовлетворить нужды закрепленных за нами делегатов”^[47]. Несмотря на то что все советские “гости” находились в Германии незаконно, ни одного из них не арестовали и не чинили никаких препятствий. Никто не мешал их конфиденциальному общению, и они были явно довольны условиями проживания. Одним словом, их исключительно полезный 28-летний немецкий покровитель произвел на них впечатление.

Зорге не знал, что Пятницкий прибыл в Германию не столько для того, чтобы заявить о дружбе и солидарности с братской Коммунистической партией Германии, сколько с расчетом завербовать здесь ценные кадры. Ленин умер в январе 1924 года. После провалов коммунистических восстаний в Германии, Венгрии и Италии, где фашисты-чернорубашечники устраивали забастовки, обеспечившие их лидеру Бенито Муссолини возможность захватить власть после марша на Рим в 1922 году, фокус деятельности Коминтерна сместился с безотлагательной подготовки мировой революции на защиту советского государства. Еще более важно, что укреплявший свои позиции в партии Иосиф Сталин отстаивал концепцию “социализма в отдельно взятой стране”. Как он вскоре уточнит: “Интернационалист тот, кто безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР потому, что СССР есть база мирового революционного движения, а защищать, двигать вперед это революционное движение невозможно, не защищая СССР”^[48].

Так, во Франкфурте Пятницкий и его товарищи фактически разведывали, кто из немецких коммунистов готов поддержать СССР помимо и сверх интересов местной партии, а следовательно, претендовать на руководящие посты в будущем, а кто – нет. Они также находились в поисках новобранцев, которые могли бы быть полезны советской агентурной сети.

“У меня с представителями Коминтерна установились очень тесные отношения, и день ото дня они становились все более дружественными”, – вспоминал Зорге^[49]. Обеим сторонам, очевидно, удалось произвести друг на друга хорошее впечатление. Чего не скажешь о Кристиане: когда ее муж привел делегатов в квартиру, которую она с таким вкусом обставила старинной мебелью, манеры революционеров привели ее в ужас. “Я вижу, как они сидят на моем сиреневом диване, едят принесенный с собой арахис, – вспоминала она в коротких мемуарах, опубликованных в 1964 году в одной швейцарской газете, – и просто бросают скорлупу на ковер”^[50].

Не замечая буржуазных предрассудков Кристианы, Пятницкий при закрытии съезда предложил Зорге приехать в этом году в Москву и поработать в штаб-квартире Коминтерна. В частности, советские товарищи просили Зорге “заняться организацией разведотдела Коминтерна”^[51].

Зорге, возможно, уже давно ждал этого приглашения. Кристиана писала, что они заговорили о переезде в Москву, едва переехав во Франкфурт в 1922 году^[52]. Видный марксист Давид Рязанов, воодушевленный связями двоюродного деда Зорге с Карлом Марксом, пригласил Рихарда на работу в основанный им Институт марксизма-ленинизма^[53]. Тогда Компартия Германии не отпустила Зорге. Но к 1924 году подобное неповиновение требованиям Москвы становилось политически невозможным. На этот раз Берлин одобрил запрос Зорге о работе в Исполкоме Коминтерна. В октябре 1924 года Зорге сел в поезд, следовавший в Москву. Кристиана осталась в Германии, ожидая подтверждения места библиотекаря в Институте марксизма-ленинизма.

Глава 3

“Фанатичные отбросы потерянного столетия”

Призрак Зорге прошел свой путь к славе, но за ним тянется унылая вереница канувших в Лету интеллектуалов, патриотов, жрецов, защищавших страны и религии, о которых наши дети, возможно, никогда не узнают, это были фанатичные отбросы потерянного столетия^[1].

Джон Ле Карре

Коминтерн предоставил Зорге номер в гостинице “Люкс”, располагавшейся на Тверской улице^[2] в доме номер 36. Построенная здесь в 1911 году гостиница “Франция” была одним из самых фешенебельных мест дореволюционной Москвы. Оказавшись в руках большевиков после национализации, она получила новое – примечательное – название и стремительно утратила былой статус. Постояльцы стали жаловаться на крыс^[3]. Тем не менее вновь учрежденные спецслужбы предпочитали размещать иностранцев здесь – так их удобно было держать в поле зрения. Тем более что от гостиницы до Кремля всего около полумили пешком.

В 1924 году “Люкс” находился в ведении Коминтерна, а его постояльцами стали бежавшие из родных стран мечтатели. За скудным завтраком собирались социалисты со всего мира – от будущего премьер-министра Китая Чжоу Эньлая до югославского лидера Иосипа Броз Тито. Как писала газета “Советская Россия”, мировая столица социализма притягивала идеалистов: “Миллионы людей во всех концах земли сказали себе – «моя революция», уже подрастала в мире молодежь, которая с верой и надеждой ловила каждое слово Москвы”^[4]. На общих фотографиях этого времени борцы за дело пролетариата суровы и неприветливы. Скромно одетые, эти люди, сосредоточенным сверлящим взглядом сквозь маленькие очки скорее похожи на разгневанных библиотекарей, чем на задиристых хулиганов. В мире тщедушных евреев-интеллектуалов высокий, с боевым ранением ариец Зорге буквально выделялся из толпы.

В гостинице “Люкс” революционный пыл удивительным образом сосуществовал с паранойей. “Всем на каждом шагу видятся шпионы, – вспоминает американская радикалка Агнес Смедли после своей поездки в Россию в 1921 году. – За каждым следят. Нигде не ощущаешь себя в безопасности”^[5]. Советская власть с подозрением относилась к своим иностранным гостям, пристально наблюдая за каждым их шагом и словом^[6].

Невзирая на крыс и шпионов, Зорге оказался в своей стихии. Как он рассказывал японским следователям, сначала он работал в Информационном отделе Коминтерна, “составлял донесения о рабочем движении и экономической и политической обстановке в Германии и других странах”^[7]. Это далеко не вся правда. Осип Пятницкий, лично завербовавший Зорге во Франкфурте, получил в 1922 году распоряжение Ленина создать под эгидой Коминтерна подпольную организацию, отвечающую за всю нелегальную деятельность за границей, в том числе за управление подпольными революционными ячейками^[8]. Этот центр шпионажа получил безобидное название Отдел международных связей (ОМС)^[9]. Из архивов Коминтерна становится очевидно, что Зорге с самого начала работы в Москве тесно взаимодействовал с ОМС и официально стал членом шпионской сети к 1927 году. Пятницкий же оставался руководителем и покровителем Зорге до тех пор, пока не попал в опалу при чистке партийных рядов во время сталинского Большого террора в 1937 году – что роковым образом сказалось на репутации разведчика.

Кристиана приехала к Зорге в Москву в марте 1925 года^[10]. Ее “первое впечатление от России: бескрайняя тоска!”^[11] Русским языком пара не владела, круг общения ограничивался почти исключительно соотечественниками-коммунистами. Местом встречи сообщества был Немецкий клуб – обшарпанное заведение, не предлагавшее своим посетителям никаких особых развлечений, кроме небольшой библиотеки с книгами на немецком языке. Зорге, избранный вскоре председателем клуба, немного оживил его, организовав для детей живших в Москве немцев общество юных пионеров. От мучительного одиночества Кристиану не избавляло даже то, что в тесном номере “Люкса” она жила вместе с мужем: “Никто и никогда не был способен нарушить его внутреннего уединения, и именно оно давало ему полную независимость”^[12]. У Геде Массинг, часто видевшейся в Москве с Кристианой, возникло впечатление, что “русские ей не нравились”^[13]. И, судя по всему, те отвечали Кристиане взаимностью. Современники вспоминали, что Кристиане дали прозвище “буржуйка”^[14].

Зорге же, по воспоминаниям одного друга, “судил обо всем прямо” и не терпел, когда кто-то критиковал рай для трудящихся^[15]. Все чаще оставляя Кристиану в гостинице одну, он проводил вечера в гостях у высокопоставленных большевиков. Владимир Смолянский, сын Григория Смолянского, бывшего какое-то время секретарем ВЦИК, вспоминал, какое впечатление производил харизматичный Зорге, ужиная у них в гостях в доме партийной элиты в Гранатном переулке: “В своем грубошерстном свитере или желтоватой вельветовой куртке он все-таки выглядел иностранцем… Ум и воля, которыми были отмечены черты тридцатилетнего Зорге, делали этого человека значительным. Он был высокого роста, крепко скроенный, светловолосый… Взгляд прямой, может быть, несколько суровый, решительная складка губ. Однако он не казался ни угрюмым, ни углубленным в себя, совсем нет. Он умел слушать других… В эти минуты на его лице отражались все оттенки «сопереживания»”^[16]. Судя по воспоминаниям Кристианы, Зорге уже тогда старался очаровывать других женщин, пуская в ход свое обаяние сильного немногословного человека. Поначалу большевизм шел бок о бок с сексуальным раскрепощением. Как и революционерка-феминистка Александра Коллонтай^[17], Зорге считал себя приверженцем свободной любви. На любую женщину, не следовавшую зову природы, прикрываясь любыми законными, нравственными или социальными основаниями, он навешивал ярлык “буржуазной гусыни”^[18].

Летом 1926 года Зорге и Кристиана провели отпуск врозь. Он поехал в родной Баку, ставший уже столицей Азербайджанской ССР, побывал в Сабунчи и узнал, что в доме, где когда-то жила его семья, располагается санаторий^[19]. Кристиана с подругой отправилась на поезде на Черное море, в Сочи. Зорге ненадолго заехал к ним, но отношения явно достигли критического предела. “Меня охватила мучительная тревога, – писала Кристиана. – Я все отчетливее ощущала, что наши пути расходятся по воле того же провидения, что когда-то столкнуло нас друг с другом”. Осенью, не в силах больше терпеть постоянные измены и отлучки мужа и жалкую жизнь в заслуживавшей совсем иного названия гостинице “Люкс”, Кристиана уехала в Берлин. Прощаясь поздно ночью на холодной платформе вокзала, Зорге “вел себя так, словно мы скоро снова увидимся. А когда поезд тронулся, я безудержно зарыдала. Я знала, что это конец нашей совместной жизни, и он, видимо, тоже это знал”^[20].

Если отъезд Кристианы и огорчил Зорге, то ни один из его друзей и знакомых этого не заметил. Сотрудник Коминтерна Павел Кананов вспоминал, что часто сталкивался тогда с Зорге – он подолгу пропадал в московских книжных магазинах и был счастлив. “Он был страстный библиофил. Знаете, это угадывается по тому, как человек держит в руках книгу”. Другой его коллега, А. 3. Зусманович, часто видел “погруженного в книги” Зорге в библиотеке Немецкого клуба. Зусманович также посещал лекции Зорге в клубе, в которых чувствовался “очень организованный аналитический ум. Он… производил впечатление незаурядного человека, и я предполагал, что Зорге станет крупным ученым”^[21].

В этот период Зорге-ученый написал ряд научных статей и книг^[22], главным образом о социальных проблемах Германии и угрозе нового империализма. Уже в 1926 году Зорге предупреждал, что “Германия более любой другой страны склонна к тактике подстрекательства новых империалистических столкновений, поэтому в ее политике с учетом конфликтной природы существуют предпосылки к разжиганию будущих войн”^[23]. Его проницательность тем не менее имела свои пределы. Зорге, в 1928 году писавший в официальном журнале Коминтерна “Инпрекор” под псевдонимом Р. Зонтер, уверенно предсказывал, что немецкий рабочий класс в конце концов восстанет против “диктатуры капиталистических интересов, направленных на его подавление”^[24]. Как и большинству социалистов, Зорге не удалось предвидеть, что немецкие рабочие вскоре станут самыми рьяными сторонниками фашизма^[25]. В этот период он написал две книги: “Экономические последствия Версальского мирного договора” и “Международный рабочий класс”, обе были изданы в Германии и переведены на русский язык^[26].

Тем временем Зорге-аппаратчик поднимался по карьерной лестнице в Коминтерне. В конце июня 1925 года он уже обращался к руководству с просьбой перевести его “на более активную работу” в Отдел агитации и пропаганды. К апрелю 1926 года его перевели в секретариат Исполкома Коминтерна (ИККИ)^[27]. В мае он уже участвовал в заседаниях важной комиссии ИККИ, получив задание составить инструкции для зарубежных коммунистических партий на случай новой войны^[28]. Предметом его особого внимания было распространение фашизма^[29]. По меньшей мере трижды Зорге посещал заседания президиума с участием Сталина, который сосредоточивал в своих руках все больше власти^[30]. Общение между ними, если таковое вообще имело место, по всей вероятности, было немногословным. Зорге до сих пор плохо говорил по-русски, а Сталин не владел немецким и едва объяснялся на английском.

Что же касается Зорге-шпиона, то его нарочитое умолчание о деятельности в 1920-е годы и безудержные восторги его поклонницы Геде Массинг указывали на тайную и захватывающую карьеру разведчика. “В условиях конспирации он чувствовал себя как рыба в воде, – вспоминала Массинг. – Он одаривал вас изумленной улыбкой, брови надменно взлетали – все из-за того, что он не мог рассказать вам, где провел прошлый год”. У нее “не было ни малейшего сомнения, что он занимался делами крайней важности”.

В моем сознании так прочно засели уроки о подобающем коммунисту поведении, что мне казалось совершенно нормальным и правильным не знать и никогда не спрашивать, чем он занимается, куда уходит и на сколько. В годы нашего знакомства он внезапно появлялся, звонил мне и спрашивал: “Какие у тебя планы?” Я кричала от радости и удивлялась: “Как же ты меня нашел?” А он смеялся. И мне это было приятно. Благодаря ему у меня и сложилось впечатление, будто для аппаратчика не существует ничего недостижимого, не бывает никакой недоступной информации, если она ему нужна. Именно он рассказал мне, как одиноко и аскетично должен жить аппаратчик, ни к кому не привязываясь, ничем себя не обременяя, не позволяя себе никакой сентиментальности. В моих глазах он был героем революции, настоящим героем, затаенным, никому не известным… Мне он представлялся человеком, о котором Рильке писал в своих стихах: Ich bin der Eine[4].

Зорге действительно предстояла чрезвычайно важная работа – в Китае и Японии. Однако реальность первых опытов конспиративной работы Зорге в Европе, думается, была куда менее возвышенной, чем представляла себе Массинг. Несмотря на очевидный энтузиазм самого Зорге к зарубежным командировкам, у его начальников в отделе агитации и пропаганды, судя по всему, были сомнения относительно его пригодности к секретной работе. “О Зорге. Ему не сидится и не работается у нас, – писал товарищ Михаил товарищу Освальду в апреле 1927 года. – Он хочет скорее выехать, а мы затрудняемся его послать на самостоятельную работу, ибо опыта практической работы у него почти нет”^[32]. Тем не менее настойчивость Зорге принесла результаты. В немецком полицейском досье есть данные о приезде Рихарда Зорге во Франкфурт, где он пробыл с августа по октябрь 1927 года. Скорее всего, он контактировал с Яковом Мировым-Абрамовым, номинально занимавшим пост пресс-атташе при советском посольстве в Берлине, а в действительности возглавлявшим тайную сеть ОМС в Берлине. Не ясно, что именно делал Зорге во Франкфурте, тем не менее берлинское бюро ОМС станет его основным тайным каналом связи с коминтерновскими кураторами в Москве^[33].

В декабре 1927 года Зорге был в Стокгольме под кодовым именем Йохан с первым заданием за пределами Германии^[34]. Сначала дело не заладилось. “Я прибыл 17.12. в С [токгольм]. От Освальда никаких новостей… ” – жаловался Зорге в шифрованной телеграмме, доставленной в ИККИ через Мирова-Абрамова в Берлине. “Наши друзья здесь ничего не знали о том, что я приеду и – с какими заданиями. Боюсь, что то же самое будет в Копенгагене]”^[35]. Зорге выполнял, по всей видимости, роль государственного инспектора, докладывая о “разделении труда в аппарате ЦК; работе отделов; отделе профсоюзов, агитации и пропаганды”. Он также докладывал своему руководству, что намеревался обсудить “вопрос заводских газет” и “подготовку, вероятно, скоро начинающих борьбу за повышение заработной платы в цехах бумажной индустрии”^[36]. Исходя из переписки Зорге с руководством ОМС в Москве, Коминтерн представляется хаотичной организацией, одержимой желанием все контролировать и при этом не способной организовать работу собственных агентов.

Тем не менее Зорге поразил местных коммунистов своим умом и простотой в общении. Член Датской коммунистической партии Кай Мольтке писал, что, насколько ему было известно, “миссия Зорге не имела ничего общего с разведслужбами и шпионажем”. При этом Зорге читал лекции в партячейках и рекомендовал датским товарищам объединиться с радикальными профсоюзами. “Умение [Рихарда Зорге] продумать все аспекты своей работы было необычайным. В его поведении не было ни намека на нелегальное положение или конспирацию. Во время своих визитов в трудные районы портов и фабрик Копенгагена он любил доказывать, что может выдуть пива не меньше, чем матрос, докер или цементник, или демонстрировал свою физическую силу как борец”^[37].

Вернувшись в Москву, Зорге в таинственных, даже эксцентричных, выражениях рассказывал о задании своей обожательнице Массинг: “Первое задание Ика выполнял в какой-то скандинавской стране (он так и не упомянул, в какой), где он жил «высоко в горах», а компанию ему составляли «преимущественно овцы». Он разглагольствовал о том, как овцы похожи на людей, стоит узнать их поближе”^[38]. В намного менее легкомысленной обстановке японской тюрьмы он рассказал следователям, что “выполнял функции активного руководителя наряду с руководством партии”. Что же до попоек и рукопашных с крепкими мужиками в доках, Зорге признал, что занимался “разведработой по политическим и экономическим проблемам Дании. Свои наблюдения и добытые сведения обсуждал с партийными представителями.

Девятого декабря 1927 года Зорге официально уволился из Секретариата ИККИ, заняв постоянную должность оргинструктора в ОМС, сердце коминтерновской разведки^[40]. Завербовавший его когда-то во Франкфурте Дмитрий Мануильский лично рекомендовал Зорге как человека, достойного стать членом самой секретной организации мировой революции; кандидатуру поддержал также Григорий Смолянский, у которого Зорге гостил в Гранатном переулке.

На следующий год Зорге вернулся в Скандинавию, докладывал о партийных связях в Швеции и Норвегии и пререкался с бухгалтерией в Исполкоме из-за расходов (недовольство по отношению к иностранцам и, само собой, разведчиков сохранялось)^[41]. В Осло, как он рассказывал японцам, Зорге столкнулся с “разнообразными партийными проблемами, серьезно препятствовавшими разведдеятельности”^[42]. В источниках ничего не говорится о точной причине этих трудностей, но очевидно, московские аппаратчики проявляли все большее недовольство своенравностью посланца Советов в Скандинавии. “Полагаем, что нет оснований так нервничать, как Вы это делаете”, – выговаривал Зорге Б. А. Васильев, заместитель заведующего Восточным отделом ИККИ в декабре 1928 года^[43]. Он же писал Пятницкому, настойчиво выступая против плана отправить Зорге на тайное задание в Великобританию. “Что касается предложения о его поездке в А [нглию], я высказываюсь против. Он слишком слаб для Ан [глии] и не сможет удержаться, чтобы не вмешиваться в [политические] дела. Для А [нглии] это совершенно неприемлемо”^[44].

Несмотря на придирки начальства, в верхушке Коминтерна у Зорге все равно сохранялись влиятельные друзья. Мануильский настолько доверял своему немецкому протеже, что назначил его личным секретарем Николая Бухарина, главы Коминтерна, во время Шестого конгресса в Москве в июле – августе 1928 года. На этих встречах, как позже хвастался Зорге, он “участвовал в обсуждениях, касавшихся Троцкого, Зиновьева и Каменева” – всех старых большевиков – противников Сталина, чьи судьбы вскоре станут предметом острой борьбы, которая для Зиновьева и Каменева завершится показательными судебными процессами и пыточными подвалами Лубянки, а для Троцкого – ударом ледорубом по голове в Мексике^[45]. Иными словами, в 1928 году Зорге сохранял лояльность Бухарину, одновременно поддерживая неуклонное восхождение Сталина, “кремлевского горца”^[46], к вершине власти.

Вернувшись в Москву, Зорге стал брать уроки русского языка у молодой, подающей надежды актрисы^[47] Екатерины Максимовой. Друзья считали Катю “спокойной, сдержанной”, но “способной на неожиданные решения”^[48]. Самым необычным – ив конце концов роковым – таким ее решением было влюбиться в Рихарда Зорге. Зорге запомнили как “широкоплечего парня в синем свитере”, который “больше молчал”. Запомнили и “спокойное, доброе, открытое выражение его лица, не схваченное фотообъективом”^[49]. По рассказам друзей, Зорге шутливо назвал себя в компании “азербайджанцем”, однако ни слова не знал по-азербайджански (это, по видимости, была одна из немногих вошедших в историю шуток Зорге).

На собраниях в комнате Кати Максимовой в коммунальной квартире в Нижнем Кисловском переулке гости “вина не пили – тогда это было не принято”. Принципиальные молодые люди пили чай с желтым сахаром, пели песни, спорили о пьесах Константина Станиславского и Всеволода Мейерхольда, о музыке Бетховена и Скрябина, о социалистическом искусстве^[50]. Зорге знал много стихов, в том числе наизусть читал Александра Блока, и хотя он был “интересным рассказчиком… но иногда беспомощно махал у виска рукой, подыскивая слово поточнее, и… обращался к Верочке Избицкой, знавшей французский, по-французски. Но чаще он обращался к Кате”. Он любил цитировать стихи Владимира Маяковского:

Стихи были посвящены Теодору Нетте, советскому дипломатическому курьеру, убитому в Латвии в 1926 году при охране диппочты, в чью честь было названо судно Черноморского морского пароходства. (В честь Зорге, после всего, что он претерпел ради революции, тоже назовут теплоход, а также улицы.)

Война и революция лишь укрепили образ шиллеровского поэтического героя, который Зорге создавал со школьных лет. “Он всегда был немного романтиком, – вспоминала его берлинская подруга Доротея фон Дюринг. – Рихард был волевым, открытым, целеустремленным юношей. Мы все любили Ику… У меня где-то хранится стихотворение, написанное рукой Рихарда. В нем есть строки: «Вечный странник, обрекающий себя на то, чтобы никогда не знать покоя…»”^[52] Тем не менее странник пристроил свои лыжи и книги в углу Катиной комнаты, а к концу 1928 года переехал к девушке.

Революционная идиллия молодой пары оказалась мимолетной. Катя мечтала о сцене, педагог из Ленинградского института сценического искусства считал ее “способной актрисой”^[53], но в начале 1929 года Катя, отказавшись от мечты, пошла “в рабочую гущу” – аппаратчицей на завод “Точизмеритель”. В дальнейшем в письмах к Зорге она будет писать, как она счастлива среди настоящих пролетариев, однако невольно возникает впечатление, что Катя слишком старательно боролась с разочарованием из-за вынужденных компромиссов в своей жизни^[54].

Серьезно отражалось на Зорге то, что в Коминтерне менялись политические настроения, оборачиваясь против самой идеи мировой революции. За последние десять лет многочисленные коммунистические восстания по всей Европе потерпели фиаско. Вероломные социалисты по всему континенту объединяли силы с умеренными социал-демократами, главными врагами Коминтерна. В то же время обеспокоенность вызывало растущее увлечение переменчивого рабочего класса фашизмом. Муссолини уже пришел к власти в Италии. Гитлеру сопутствовала удача в Берлине.

В Москве смысл этих событий восприняли однозначно – особенно Сталин, увидевший в этом очередное доказательство верности курса на построение социализма “в отдельно взятой стране”^[55]. Надежды на “грядущую в скором времени мировую революцию отошли на второй план”, как расскажет потом Зорге японцам: “В действительности произошел сдвиг центра тяжести: от Коминтерна к Советскому Союзу. Пятницкий был согласен, что, возможно, я не гожусь для партийной работы, что скорая мировая революция – не более чем иллюзия, и что мы должны сосредоточиться на защите Советского Союза”^[56].

Тем не менее весной 1929 года Зорге в последний раз вернулся в Норвегию. Рука Москвы все крепче сжимала иностранные коммунистические партии и агентуру Коминтерна. Если раньше Зорге передавал многие повседневные донесения через местного связного, то в 1929 году ему приходилось лично приезжать в Берлин, чтобы передать послания через КПГ или через представительство ОМС, ведь он “совершенно не располагал собственными средствами связи”^[57]. Хуже того, вернувшись в Москву в апреле 1929 года, он обнаружил, что его донесения даже не читали^[58].

Коммунистов-иностранцев также систематически вытесняли из центрального аппарата Коминтерна. Швейцарский социалист и высокопоставленный деятель Коминтерна Жюль Эмбер-Дро жаловался лидеру итальянской коммунистической партии Пальмиро Тольятти, что в центральном аппарате не осталось почти ни одного иностранца, а те, кто был, готовились к переводу за границу. Отто Куусинен, один из немногих иностранцев, остававшихся в руководстве организации, переходил на “региональную и издательскую работу”. Глава Коминтерна, Бухарин, официально “занимался российскими делами”^[59], фактически же боролся за свое выживание в политике. Избавляя Коминтерн от неблагонадежных иностранцев, Сталин одновременно вычищал и ряды самой коммунистической партии, систематически устраняя тех большевиков, которые могли стать его соперниками на пути к высшей власти. Устранив Троцкого, Каменева и Зиновьева руками Бухарина, Сталин теперь готовился уничтожить самого Бухарина.

Зорге перебрасывали с одной работы на другую. И хотя в дальнейшем его будут обвинять в том, что он “правый бухаринец”, в немилость Зорге впал еще до отстранения Бухарина от руководства Коминтерном и газетой “Правда” в конце апреля 1929 года. В новой политической обстановке иностранное происхождение Зорге, безусловно, играло против него. Но возможно, более весомой причиной была его независимость, даже строптивость, по отношению к коллегам по Коминтерну, постоянно отчитывавших его за излишние траты и отказ действовать в рамках инструкций^[60]