Шаги Командора

Корректор Светлана Тулина

Дизайнер обложки Кирилл Берендеев

Иллюстрация на обложке Мак Маклин

Иллюстрации в тексте Фран Сото

© Кирилл Берендеев, 2024

© Кирилл Берендеев, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0064-9047-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Апокалипсис для всех и каждого (предисловие)

Все мы смертны, но в то же самое время сможем прожить века, обладая парадоксальной особенностью, портативным бессмертием, если хотите. И дело тут не в особых умениях или желаниях конкретного индивида, но в воспоминаниях, именно о них идет речь. Человек жив, пока жива память о нем, так говорили древние, так поступали фараоны, желая продлить свой горний удел на как можно дольший срок. Некоторым это удалось не в пример лучше прочих, мы помним не только их имена, но и деяния, а для пяти тысяч лет истории это не так и мало. Неудивительно, что всех нас порой гложет одна и та же мысль – а что, если дела наши не переживут нас?

Именно об этом пойдет речь в сборнике, представленным на ваш суд, читатель. Концы света бывают разными, но для всякого они являют собой нечто особенное, сообразно умонастроению, особенностям восприятия или характеру. И самому обществу, конечно, тоже. Когда-то люди предполагали завершение всего сущего окончательной битвой добра со злом, Рагнареком, который будет знаменовать установление если не нового порядка, то уж точно завершения старого, после которого земные дела людей окончательно сотрутся, перейдя в иную плоскость, не то суда, не то архива – как в это всем и по сю пору хочется верить. Отсрочить его могут некоторые обстоятельства, но не изменить, ибо после апокалипсиса планета придет в полную негодность. Мысль о подобном печалит сознание, но отчасти и успокаивает, ведь это не человеки приведут Землю к гибели, но сами боги, вышние существа, замыслу которых бесполезно противиться. Жителям прошлого вряд ли когда приходило в голову мысль о способности людей так изменить мир, чтоб привести хотя бы часть его к полному упадку и запустению. Оказывается, это было возможно и тысячелетия назад. К примеру, финикийцы так успешно вырубили кедровые леса Ливана, что от них осталась лишь пустыни, а единственный выживший представитель сего вида украшает флаг страны. Американские индейцы, – вот уж кого трудно заподозрить в нелюбви к природе! – только придя на континент, принесли с собой множество болезней, значительно изменивших состав фауны материка. Но куда большую угрозу принесли вышедшие из Африки кроманьонцы, сумевшие так расплодиться на землях Евразии, что многие виды животных оказались ими уничтожены подчистую, прежде всего мамонты. Но и позже человек не оставлял попыток покорить природу, перелицевав ее на свой манер и по своему умению, как тут ни вспомнить грандиозные проекты по переброске сибирских рек в Среднюю Азию при помощи ядерных взрывов? Счастье, был проведен лишь один. Полагаю, наши предки ужаснулись бы одним только пожеланиям современных людей по перелицовке богоданного мира.

Я попытался ответить и на этот извечный страх сообразно нашим представлением об обществе, его устоях, нравах и, конечно, научных достижениях. За прошедшие тысячи лет развития мы многого достигли, расширили собственные горизонты и стали чуточку лучше осознавать и вселенную, и свое место в ней. Сделали множество важных открытий, главным результатом которых стало осознание простой истины: любую, даже самую светлую идею, можно легко вывернуть наизнанку, использовав самым неблагожелательным для социума образом. И тому самое яркое подтверждение это расщепление атома. Одни ученые создали из этого открытия бомбу, а другие электростанцию. Ровно тоже может случиться и с любым другим изобретением нашего времени или будущего, как бы далеко в грядущее мы ни заглянули. Хотя бы и речь зашла о самой возможности взглянуть в иное, отличное от нашего, время. Есть в сборнике рассказы, повествующие о попытке устроить конец света для всех и каждого с ее помощью. И конечно, истории о попаданцах в недалекое прошлое, которые пытаются или переменить что-то в нем или подстроиться под него, а вот насколько удачно это у них получается – судить вам. Автор никак не смог обойти животрепещущую тему, еще долго способную будоражить самые разные умы.

Среди прочих завершений человеческого бытия наличествуют, разумеется, и классические картины постапокалиптичного будущего на руинах случившегося Рагнарека. И опять же, лишь вам, читатель, решать, насколько подобный социум окажется жизнеспособным и сможет адаптироваться к новой реальности, не заглядывая в былое, не пытаясь выстроить нечто из осколков прошлого, занятый лишь воспоминаниями о том, чего при всем желании уже не вернуть.

Меж этими двумя точками личной и общей катастрофы есть несколько рассказов о крушении обществ при сохранении самого человечества, но в совершенно ином, отличном от нашего, состоянии. И тут фантазия автора пускается во все тяжкие, стараясь показать самые потаенные наши страхи, извлечь их из темных глубин сознания, изучить и вынести определенное суждение. Какими мы станем при том или ином раскладе всемогущей Клио, способной подарить нам благодать дружества или ввергнуть в хаос и запустение? Сохраним ли в себе мудрость предков и желание жить и надеяться или, угодив в тенета другой культуры и общности, станем покорными ее рабами? Сможем сохранить себя или растворимся без остатка? Какие жертвы положим на алтарь и во имя чего готовы превозмогать себя?

И это лишь малая толика вопросов, ответы на которые автор пытается найти вместе с вами, читатель. Ведь правильно заданный вопрос сам по себе содержит зерна для верного на него ответа. От том еще ироничный мудрец Шекли говорил. Но не лишним станет повторить его попытку доискаться до сути вещей.

Приятного вам чтения!

Кирилл Берендеев

Кот Шрёдингера

Я открыл дверь и вышел с платформы, погрузившись в полутьму буфета. Дверь хлопнула, заставив вздрогнуть. В лицо дохнуло колким спертым холодком кондиционированного воздуха, сразу напомнившим о больнице. Я остановился, оглядываясь. Хотя и ни к чему. Ведь внутри никого, кроме нас.

У вокзального буфета два выхода, один на перрон, другой, боковой, к подземному переходу. Здание вокзала построено еще лет сто назад, и теперь оказалось окружено путями. А вот внутри вроде ничего не изменилось: та же лепнина, пилястры в виде пухлых амурчиков, плафон со смальтовой мозаикой, изображающий прибытие поезда. Массивная стойка, потемневшая до черноты. И за ней на вращающемся стуле молодой человек, только распрощавшийся со своей девушкой. Она прошла мимо меня, проскользнула, едва не задев, и не обратив никакого внимания. Только махнула рукой и крикнула, чтоб не задерживался. Молодой человек кивнул, придвинул кружку пива и теперь, поглядывая на часы, сидел, отсчитывая бег секунд.

А я все никак не мог преодолеть разделявшие нас летейскими водами три метра пути. Молодой человек будто почувствовал это, поднял глаза, и только тогда я подошел. На ходу подбирая рассыпавшиеся слова.

– Здравствуй, Саша. Что же ты ее бросил-то? – двадцать раз повторенная фраза с хрипом вырвалась из горла. Он недобро посмотрел на меня, вгляделся.

– Вы кто? – не узнал. И то хорошо. Я выдохнул.

– Неважно. Зря ты это делаешь, Саша.

– Что именно?

– Остаешься зря. Думаешь, избежишь своей участи? Так от одной уйдешь, к другой придешь.

– Вот, не надо мне еще загадок. Вы кто такой? – он оторвался от стойки и развернулся ко мне, ладонями упершись в бедра и пристально разглядывая фигуру немолодого мужчины в потрепанном черном костюме, ни с того, ни с чего, начавшего приставать. Вроде не пьяница, денег не попросит, читалось в карих глазах.

Надо было по-другому начать беседу.

– Сам сейчас поймешь. Зря ты свою красу на поезд отправил, а сам решил остаться. Подожди, дай досказать. Я знаю. И что ты видишь, что с тобой будет, если сядешь на поезд, и что думаешь, если вместо тебя она поедет, ты от себя беду отведешь, а на нее переложишь. Ты вчера утром увидел, что этот скорый запнется на лопнувшем рельсе, первые пять вагонов скатятся с колеи и на полной скорости влетят в реку. Сорок погибших… («Сорок три», – хмуро уточнил мой собеседник) и уйма раненых. Среди них и ты. Калека, который через полгода останется один на один с миром. Без нее. Ты решил переложить беду на свою подругу, как это делал уже не раз. Всегда выходило так, что им почти ничего не доставалось, так, по мелочи. Ты отдал соседу сломанную руку, а он вывихнул палец. А последний раз предавший тебя дружок, и вовсе выиграл в лотерею, когда ты должен был потерять место. Это было месяц назад, да? – молодой человек хмуро кивнул.

– И все же, откуда вы меня…

– Я доскажу, – голос подвел, минутная пауза. Он снова взглянул на часы. – Ты думаешь, что умеешь перекладывать свое будущее на чужие плечи и этим спасаться….

– Стоп! – молодой человек нагнулся ко мне столь резко, что я вынужден был отшатнуться. – Так вы… в двенадцать лет на сеансе гипноза… вы меня… вы из меня это вытащили, так да?

– Что ты помнишь из сеанса? – он резко качнул головой.

– Ничего разумеется, все, что знаю, мне рассказали родители, уже дома. Я не понимал, почему уходим, было же смешно, я думал, что и сам выделывал какие-то штуки… – все это он выпалил одним вздохом, всхлипнул, переводя дыхание и разом почерневшими глазами уставился на меня. – Вы знали все это, когда вызывали меня на сцену? Знали?

Я покачал головой. Вдохнул и выдохнул. Сколько таких сцен было – потом, много позже. Множество – и ни одной.

А тогда его вызвали на сцену, он очень просился, хотел поиграть на скрипке, на рояле, хотел научиться тому, чего не мог, не знал, ведь вечер сулил немыслимо много. Прославленный маэстро гипноза творит чудеса на глазах почтеннейшей публики. Все, что вы увидите, не волшебство, но сила, заложенная в каждом из вас. Спешите удостовериться, что в вас заложено куда больше, чем вы владеете. Спешите воспользоваться. Вход свободный.

В летний театр пансионата отдыхающих набилось изрядно, все стулья заняты, сидели в проходах, стояли у стен, ждали, затаив дыхание. Гипнолог, как он назвал себя, вышел, сопровождаемый долгими аплодисментами. Тотчас замершими, стоило ему поднять руку. Все ждали чуда, ждали, боясь поверить в него. И он начал творить – легко, непринужденно, будто не принимая участия в чудесах.

Мальчика он вызвал последним. Решил блеснуть, наверное, для самого себя. Поражать и без того пораженный зал уже ни к чему, он и так отдался под власть его чар. Танцующие неумехи, жонглирующие, рисующие, сочиняющие стихи, все это было, было. Хотелось большего.

«Сейчас ты увидишь себя через два года. Скажи, что ты делаешь?».

Мальчик молчал, потом медленно, словно преодолевая внутреннее сопротивление, начал отвечать.

«Я играю с Митькой и Генкой во дворе. У Генки новые кроссовки, с лампочками, он выходит в них только вечером, хвастаться».

«Хорошо. Сейчас тебе не двенадцать, а восемнадцать лет. Где ты, что ты видишь?». – зал замер, предвкушая.

– Так ответьте на мой вопрос, – приказал он. Я куснул губы.

– Нет. Не знал.

– Но все, что со мной происходило, все, о чем я говорил тогда, что это – правда или ложь? Ведь ничего не сбылось, даже Генке не подарили кроссовки, а остальное, это…. Слушайте, я с вами лет десять после того сеанса, хотел встретиться, спросить. Сперва, задать вопрос: чего ж вы так меня обдурили. А потом, когда вдруг, в восемнадцать… – он замолчал, глаза налились странной чернотой, буквально пожиравшей меня. Я не мог долее смотреть в них, отвел взгляд. И тут же молодой человек схватил меня за рукав пиджака. – Нет уж, раз вы тут, я спрошу. Что это было, ответьте, ведь не просто ж мишура, нелепая шутка, что это было на самом деле?

Что я мог ответить? Лгать невозможно, а говорить правду…. Какую из правд?

«Теперь тебе двадцать пять лет. Где ты и чем занимаешься?». – пауза длилась столько, что дыхание перехватило. И чухой, ссохшийся голос, вырвавшийся, казалось, из других уст.

«Меня нет в двадцать пять».

Зал охнул, вздрогнул и снова онемел. А спустя мгновение, великий иллюзионист спешно выводил мальчика из гипноза, вручал его насмерть перепуганным родителям, извинялся перед вскочившей на ноги публикой и просил дать занавес.

Я это помню, и я не помню этого. Молодой человек скажет, что этого не может быть. И будет одновременно прав и не прав. Я не представляю, как ему это объяснить. И понимаю еще, без этого объяснения, он не сделает того, о чем я хочу его просить. То, зачем пришел в буфет в тот самый миг, когда девушка покидала его, воздушно прощаясь на краткий срок. Длящийся бесконечные годы, и растянувшийся всего на несколько минут.

Он ждал ответа. Не сводил черной бездны взгляда, затягивавшей, будто воронка, и ждал. Покуда я не заговорил, неуверенно подбирая слова.

– Понимаешь, будущее зыбко и относительно. То, что ты узнал о нем, само знание, всегда подкрепленное желанием либо принять его, либо отторгнуть, привело к изменению грядущего. Если ты еще раз спросил бы о том же времени, получил другой ответ. И так каждый раз.

– Ничего не сбылось, – ответил он. – Ни Генкины кроссовки, ни первая любовь в восемнадцать. Ни прошлогодняя смерть. Будущее ускользнуло.

– Ты научился ускользать от него. Сам. Передаривать свою будущность другим, это единственный способ изменить его так, чтобы не быть при этом деятельным наблюдателем, а вместо этого становиться зрителем, не влияющим на ход событий. Ты передариваешь себя, свой момент времени, заменяя его на чужой, это единственная возможность обойти парадокс прямого наблюдения за будущим. Да, ты знаешь, что с тобой будет, ты знаешь, что в этот момент будет с другим. И ты обмениваешься возможностями, и каждая возможность изменяется под другого. Ты взял успех своего недруга, а ему отдал потерю своего места. И что же – тебя повысили, вместо того, чтоб выгнать, а он выиграл в лотерею, вместо того, чтоб… что, я не припомню.

– Я не знаю, – тотчас последовал ответ. – Я не знаю, что должно было случиться. Только то, что произойдет после обмена.

Молодой человек растерянно взглянул на меня, я и хотел бы что-то прибавить, да его глаза… мешали.

– Понимаете, это дарованное знание, оно как бы… половинчато. Я могу предсказать, что будет со мной, могу отдать то, что случится другому, могу понять, но только в самых общих чертах, как сменится его будущее. Я уже несколько раз проделывал подобное, и каждый получал неожиданный результат. Понимаете, иногда мне кажется, – он заторопился, снова ухватив меня за рукав, – будто мое будущее сознательно заготовило для меня уйму препон, неизвестно, пройду через которые или нет. Иногда мне просто страшно вглядываться в него, просто так. Да, страшно, ведь оно меняется, оно столь зыбко, я… если я попытаюсь хотя бы пальцем пошевелить, оно поглотит меня. Так было, когда я хотел избавиться от будущего недомогания, чтобы встретиться с одной… вы не знаете ее…. А получил двустороннюю пневмонию. Будто в наказание за попытку самому решить, без помощи, будто за одно только, что я решил узнать и встретить его сам, – он криво усмехнулся: – Помните, как в «Гамлете» – «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье, и в смертной схватке с целым морем бед, покончить с ними?».

– Уснуть и видеть сны, – продолжил я.

– Именно. Я должен был умереть в двадцать пять, я это увидел, это увидели вы. Я боюсь заглядывать, боясь понести еще большие потери. Боюсь… да, я слаб, и признаю это. Я отправляю ее, я не могу ее оставить, потому что иначе…

– А что иначе?

– Не знаю. Я давно отгородился от подобных вопросов. Я знаю только, что с ней ничего не случится, она в момент трагедии окажется в шестом вагоне, спасется, и будет спокойна, утешена, спасена. Последуй же я за ней, мне суждено навек оказаться в каталке, а ей уйти к другому. А я люблю ее, может, не так как надо, но люблю. И еще я не хочу потерять то, что имею сейчас. А вы бы поступили иначе?

Вопрос без перехода, я не сразу осознал, что ко мне обратились. Осознав же вздрогнул. И кивнул.

– Так получается, я знаю будущность лучше тебя. И твою и той, с которой ты обменялся. Ты действительно полюбишь ее, истово, невыразимо. Вот только после трагедии. Да, она будет в шестом вагоне, в безопасности. Вот только один из чемоданов в момент катастрофы сорвется с верхней полки и ударит в затылок. Последующие пятнадцать лет она будет счастлива, поскольку будет находится, окруженная заботой родителей, врачей, твоей заботой. Она будет в коме, из которой не найдется выхода. Родители, а ты знаешь, они имеют неплохие средства, собственно, именно по этой причине ты и познакомился с ней, они будут поддерживать в ней жизнь, хотя это не будет иметь ни малейшего смысла. Они будут с ней непрестанно, ежедневно заходя в ее палату. Им будет казаться, что она вот-вот оживет. Хотя ее мозг умер в момент аварии, и продолжает жить только тело.

– Вы видите нашу будущность, – пробормотал он. – Я… вы такой же как я?

– Да, в точности. Только на пятнадцать лет более опытный.

Когда она… когда ее не стало, я старался бывать в больнице как можно чаще. Ее родители были против моего присутствия, так что я пробирался сперва два раза в неделю, потом раз. Потом пытался уйти. И снова возвращался. Потеряв работу, я стал совершенствовать свой дар, – сперва чтобы отвлечься от нее. Я многое понял, жаль, что это многое оказалось таким запоздалым. Получив диплом ясновидца, занялся практикой – устраивал вечера в ночных клубах и ресторанах, в домах культуры и варьете. Дела налаживались, я стал зарабатывать неплохие деньги. Я знал, как зыбка будущность, и изрекая свои прозрения, старался облечь ее в те формы, которые помогут ее сохранить. Верно, для того же столь размыты предсказания у всех провидцев. Будущность лучше не трогать, оставив сражаться с ней тем, на кого падет перст судьбы и в тот самый момент. Мне истово верили и надо мной потешались, когда не понимали или не принимали пророчеств. И то и другое было мне на руку.

А потом снова вернулся к ней, не в силах терпеть разлуку. И оставался так до тех пор, пока рассудок не возопиял к сердцу. Пока я не узрел будущее, и не стал перекладывать его на других. Ведь это было мое, личное, будущее, ничье больше. Если не считать той, которой не стало. И если не считать того, что я попытался переложить наше общее будущее на нее. А затем дернул вилку, и обрушил на пол аппаратуру.

– И вы пришли… подождите, если вы пришли предупредить меня, спасти ее… нет, тут что-то еще. Вы ее родственник, не так ли? Вы провидец и вы родственник?

– Слишком близкий.

– Любовник? Нет, она не могла, я проверял, нет… – и без сил замер. Осталось совсем чуть, стрелки стремительно сближались. Слишком быстро, он не успеет. Опять.

– Но если вы пришли, значит, будущность изменилась. Вы сами говорили, что каждый наблюдатель, меняет будущее неопределенным образом, ведь так, я правильно понял?

– Да, верно. Но я не наблюдатель. В том, что я здесь, нет нарушения условий изменчивости, поскольку, я изначально здесь, хотя меня здесь быть не может.

– Да кто же вы такой, тогда, черт подери?

– Тот, кто отключит ее органы от системы жизнеобеспечения через пятнадцать лет, не в силах выносить каждодневной разлуки, – молодой человек смотрел, слегка покачиваясь на стуле, словно перепивший посетитель. Поезд дал прощальный гудок, трогаясь с места. Молодой человек продолжал сидеть.

– Я не могу смотреть, – прошептал он едва слышно. Мне показалось, он сейчас упадет под ноги. – Не могу. Простите.

Я молчал. Он тоже. Поезд, набирая скорость, откатился от станции и снова свистнул.

– Еще пятнадцать минут жизни, – произнес я. Обращаясь более к самому себе.

– Что я могу…

– Пятнадцать лет бродить тенью подле кровати, ожидая и не надеясь. Любя и желая помочь, и не в силах терпеть более бесконечный кошмар. Ты знаешь, нет, так узнаешь, что она сможет прожить столько, сколько останется денег у родителей, – и наклонившись, прошептал: – Ты этого хочешь, скажи? Ну же, ответь мне.

Инстинктивно он отдернулся, и едва не упал, вцепившись в столешницу. Взгляд его упал на мобильный, оставленный подле нетронутой кружки пива. Смертная бледность разлилась по лицу, мне показалось еще миг, и он лишится чувств.

– Так вы… ты поэтому пришел за мной? Я… сейчас я посмотрел в свое будущее, пытаясь переложить его на тебя. И не смог. Ведь ты уже переложил его на меня. Зачем так? Ведь я не могу….. понимаешь, я не смогу вот так…

Но палец уже вдавил кнопку вызова. Услышав ее голос, донесшийся с шумом и клацаньем состава, я вздрогнул, поднялся и отошел на пару шагов. Хотелось зажать уши и бежать. Жаль, некуда. Я и так бежал, слишком долго и часто. Этот раз последний. И это последнее мое пристанище.

– Рви стоп-кран! – крикнул молодой человек в телефон так, что стекло в буфете задребезжало. – Иначе разобьешься. Рви, и не спрашивай, сейчас же. Чтоб я слышал. Только держись за что-нибудь.

Истошный визг наполнил помещение. Достиг пика, и тут же смолк.

– Я в порядке, в порядке, – донеслись из динамика испуганные слова. Уже ни к кому не обращенные. Молодого человека не стало. Мобильник так же исчез, не оставив и следа на влажной поверхности. Все растворилось. Я только успел почувствовать, вновь одновременно с ним, как разжимаются захваты на моих, вывернутых назад руках, смолкают крики матери, увидевшей смерть дочери, так долго и так бессмысленно оттягиваемую. И как она же, ее дочь, живая и невредимая, медленно сходит с поезда, оказывается в руках полиции. Пытается объяснить свое поведение: «Это Саша позвонил, сказал, что мне надо остановить поезд, иначе все погибнут. Какой Саша? – долгое молчание. – Я… странно. Он ведь умер… год назад. Нет, я все понимаю, но именно Саша мне звонил, предупреждал, что все погибнут. Я не могла не узнать…. Как в телефоне нет входящих за сегодня? Но Саша… Сашенька».

Наконец, все стихло. И там, в будущем, и здесь, в нерасторжимом от него настоящем. Мне осталось совсем чуть-чуть. Я глубоко вздохнул, ощутив какую-то странную обреченность от нахлынувшей свободы. Оглянулся по сторонам, чему-то улыбаясь. И исчез.

Зал разом заполнился людьми.

Ангел, собирающий автографы

Она рассматривала меня уже вторую остановку. Этот настойчивый неотрывный взгляд темных, широко расставленных глаз не давал мне ни минуты покоя. Чтобы избежать его, я читал затверженную наизусть рекламу на стенах, изучал пол, собственные ботинки и сложенные на коленях руки, снова ботинки, пол, сапожки на высоком каблуке, заправленные в них узкие черные брюки, распахнутую китайскую пуховку зеленого цвета с надписью «North pole», под которой виднелся серый вязаный свитер, ворот, завернутый на горле, тонкие, ярко накрашенные губы, узкий нос с наколотым над левой ноздрей золотистым цветочком – и снова этот пронзительный взгляд. И снова принимался разглядывать объявления, пол, спокойно лежащие на коленях руки, большие пальцы которых были опоясаны двумя тонкими серебряными колечками, точно такие же, но в единственном экземпляре, были и на мизинцах. Взгляд тянул неумолимо, но смотреть в эти темные испытующие глаза я не мог.

На вид ей не больше пятнадцати-шестнадцати. Тонкая легкая девчушка с нежным лицом, губы сами собой складываются в едва уловимую улыбку. Рядом с ней, прижатая к левому боку, сумочка черной кожи с золотой Медузой Горгоной на пряжке. Девушка изредка поправляла прядь густых черных волос, ниспадавших на лицо, отбрасывала назад, на коротко стриженый затылок; через пару минут та же операция повторялась. Каждый раз, когда девчушка прикасалась к волосам, рукав пуховки соскальзывал, обнажая тонкую кисть, выступающую шишечку кости на тыльной стороне запястья и опоясывающий его золотой браслет. Этот ее жест, открывающий на мгновение острое ушко и сережку в виде колечка с прицепленным к нему равносторонним крестиком, укалывал меня холодной иголкой в сердце. В нем, как и в самой девчушке, не было и намека на томный шарм юной женщины, играющей свою изысканную роль, нет, что-то обыденно простое и, в тоже время, столь интимное, что никому иному и не дано будет это увидеть, только мне, сидящему напротив нее, в полупустом вагоне. Рядом с нами никого не было, и розовую раковину ее ушка видел лишь я один. В те короткие мгновения, когда осмеливался поднять глаза и встретиться взглядом.

Красивой она не была. Наверное, слишком широко расставленные большущие карие глаза, опушенные бахромой ресниц и при этом тонкие бледные невыразительные губы, сложившиеся в едва заметную улыбку, не позволяли назвать ее даже симпатичной; слишком уж непривычным казалось лицо. К ней подходило иное определение – стильная; разумеется, в кругу подростков, предпочитающих именно это направление в моде, поведении, культуре общения, хоте о последнем я не мог толком сказать ничего: девушка не вымолвила и половины слова с того момента, как столкнулась со мной на платформе станции метро «Баррикадная», села напротив и принялась разглядывать.

Я не представлял, куда она направляется, и будет ли смотреть на меня так до самой «Сходненской», где я выходил. Или выйдет со мной.

И хотел бы я знать, что она выискала во мне такого, отчего не может никак оторвать испытующего взгляда. Еще на станции я оглядел себя, насколько возможно, но никакой неряшливости в одежде не обнаружил. Вроде все, как всегда, на месте.

Может, она все же скажет? Или мне стоит выйти на следующей, «Полежаевской» раз уж «Беговую» я пропустил, собираясь но, так и не успев выйти в самый последний момент, когда усталый голос предупреждает пассажиров: «осторожно, двери закрываются»? А если успеет выйти за мной, спросить уже на платформе, что ей от меня надо.

Однако, девушка опередила мои намерения, точно по лицу прочитав выстроившиеся в голове планы. Едва поезд унесся в тоннель, и свет станции погас, она быстро оглянулась, и одним шагом преодолев разделяющее нас расстояние, подсела ко мне. Я почувствовал запах духов, коими девчушка без зазрения совести злоупотребляла. Повернувшись ко мне, девушка тихо, я едва расслышал, спросила:

– Простите, вы случайно не Марк Павловский?… Марк Анатольевич, – поправилась она.

Ах, вот оно что. Смешно, конечно, но это первый раз, когда меня узнали на улице. В метро, не суть важно. Хотя фотографии меня молодого, меня в расцвете сил, меня стареющего появлялись с завидной периодичностью в журналах, на обложках книг, в газетах, чаше всего во время вручении премий мною или мне, последний раз был удостоен «Бронзовой улиткой» пять лет назад. И, тем не менее, впервые.

Я кивнул, глядя как напряжение, пульсирующее в ее глазах, спадает и в них становится можно безбоязненно взглянуть. Теперь я был даже благодарен за это разглядывание, за то, что она собралась с духом, подсела ко мне и задала мучивший вопрос.

Наверное, на лице моем отобразилась улыбка человека, победившего в марафоне, забеге, о достижении результатов в котором, я мечтал еще тридцать лет назад, едва первый мой снимок украсил номер журнала «Знание-сила».

– Знаете, я вас сразу узнала, как увидела. Только не решалась обратиться, вы все время казались таким погруженным в себя, – призналась девчушка. И тут же спохватилась. – Ничего, если я у вас попрошу автограф?

Кажется, я покраснел и прошептал так же тихо, как и моя собеседница, заветное:

– Ничего. У тебя ручка найдется?

Она поставила сумочку с медузой на колени и заглянула внутрь. Нашелся «Паркер», правда, шариковый, из копеечной серии, но все же «Паркер».

– Знаете, у меня даже ваша книга с собой имеется. Я по дороге ее хотела прочесть, а как вас увидела… – спустя мгновение появилась и книга: мягкая брошюрка толщиной в палец с перекошенной рожей безумно испуганного человека, сжимающего окровавленный кинжал в правой руке; за его спиной виднелось монолитное здание, утыкавшееся в звездную ночь. Посеребренными буквами поверх картинки шла моя фамилия, внизу название романа «Город среди песков».

Книжицу эту я видел впервые в жизни. А потому логично предположил, что это и есть то самое пиратское издание моего романа о человеке, попавшем в город своего детства и пытавшемся на протяжении десяти авторских листов уяснить свое место в старом-новом мире, что выпустило в свет полтора года назад какое-то уфимское издательство. Я тогда даже судиться по этому поводу не стал: пускай уж лучше печатают, не уведомив автора и не выплатив ему причитающееся, чем не печатают вообще. Все же с того достопамятного тома, что был награжден «Бронзовой улиткой» пять лет назад, у меня так ничего и не вышло, три-четыре полузабытые журнальные публикации не в счет. Хоть эдак вспомнят, несмотря на жуткую обложку, ни коим боком не относящуюся к содержанию романа, и отвратительное качество бумаги.

Протянутая мне книжка и ручка дали повод узнать имя любопытствующей девушки, Оксана, очень симпатичное, и, по моему разумению, которое я, не сдержавшись, высказал тотчас же, очень ей идущее. Девчушка образованно улыбнулась, с интересом поглядывая на зависшую над шмуцтитулом ручку. Минуту я обдумывал посвящение, затем попытался его записать – тщетно.

«Паркер» расписываться не желал, с собой у меня ничего пишущего не было. Девчушка тут же сказала, что купит ручку в переходе, спросила, где я выхожу. Чтобы мне не делать из-за ее настойчивости крюк. Оказалось, что нам обоим ехать до Сходни. Узнав это, Оксана обрадовалась и принялась хвалить мое творчество.

Оказалось, меня она знает довольно давно, «уж лет пять точно», чему я, естественно, не поверил – хотя бы в силу возраста поклонницы. Натолкнулась на меня случайно, разбирая старые журналы, в одном из них прочитала мой рассказ, в восьмидесятых меня весьма охотно печатали, затем натолкнулась на еще один. Нашла сборник «Фантастика» за тысячу девятьсот затертый год с моей персоной, потом вспомнила о подаренной в свое время на пятнадцатилетие книжице; приятно, что такой выбор сделали родители, посчитавшие, что чтение моих опусов необходимо в той или иной мере для их дочери.

Она сказала что «Город среди песков», это прям про нее, что она прочитала его от кроки до корки за один присест и чем дальше читала, тем больше нравилось. И по прочтении романа захотела напрямую, если представится возможность, познакомиться с автором. А про роман «Камень, катящийся по склону холма», Оксана сказала мне, что никакой фантастикой – и на этом слове было сделано ударение – она его не считает, хоть в нем и происходят перемещения во времени в начало нашего века, в предгрозовую пору русской революции (понять и, по возможности, предотвратить эту «первую волну» и пытается главный герой), а про любовь. Скорее, невыносимое влечение главного героя к эсерке-бомбистке, собиравшейся взорвать великого князя, влечение, мучительное для обеих и невыносимо печальное. Ведь даже ее, эту девушку, от не смог спасти от неумолимых жерновов истории. Прочитав книгу, Оксана плакала.

Пожалуй, это была лучшая рецензия из всех, что я слышал о себе. Я смотрел на нее точно таким же взглядом, каким Оксана совсем недавно созерцала меня, слушая ее рассуждения. Со стороны, странная картина – позабытый писатель и единственный его читатель с удивлением и некоторой долей восхищения глядят друг другу в очи.

Собственно, вся идиллия закончилась быстро, динамик прохрипел свое «осторожно, двери закрываются, следующая станция «Планерная», Оксана спохватилась, подскочив с дерматинового диванчика, я среагировал, наверное, не самым лучшим, но самым эффективным в данном случае образом – попросту выпихнул ее из вагона вместе с собой; мы проскочили в захлопывающиеся двери и оказались на платформе. Поезд ушел без нас.

Только спустя добрых полминуты я заметил, что по-прежнему прижимаю к себе Оксану, да и сама девушка не торопится высвобождаться из моих объятий. Я снова ощутил запах девичьих духов, исходивших от ее черных как смоль волос, заметил две маленькие оспинки на лбу; когда Оксана хмурилась, они пропадали в появлявшихся на их месте морщинках.

– Успели, – прошептала она, дыша в мое ухо и не двигаясь и на сантиметр. Я кивнул, все так же продолжая стоять неподвижно, боясь, что как только она отойдет – запах исчезнет. Исчезнет и тепло, ощущаемое через пальто тепло ее рук и….

Я нашел в себе силы одернуть себя и отстраниться. Тем не менее, Оксана взяла меня под руку, господи, да ведь я сам ей это предложил, когда мы направились к выходу на бульвар Яна Райниса. Оксана была лишь на пару сантиметров ниже меня, подходя к лестнице, ведущей на улицу, я полуобернулся к ней, вновь ощутив ставший уже знакомым запах, в то же мгновение она повернула голову ко мне, взгляды встретились, и она улыбнулась.

Около закрытого киоска канцтоваров выяснилось, что она живет на Братцевской улице, до дома ей пилить и пилить на трамвае и к тому же рядом МКАД, а вам далеко? Я кивнул в сторону невыразительных пятиэтажек.

– Вторая «хрущевка» справа.

– Надо же, как вам повезло, – она говорила совершенно искренне. – А мне еще трамвая ждать.

– Я бы так не сказал. Тем более что наши дома все равно скоро под снос пойдут, переберусь куда-нибудь в Митино или в Куркино, так что….

– Ой, мой трамвай! – Оксана оглянулась и вздрогнула всем телом, заметив тайно подкравшийся в сумерках к остановке транспорт.

– Не успеешь, – прежде чем спохватиться, произнес я. Она подняла глаза и почти тотчас же кивнула.

– Да… не успею.

Трамвай ждал ее, но не дождался и уехал. Оксана и шагу не сделала к остановке.

– А вы сейчас что-нибудь пишите? – спросила она, поглядывая в сторону серого пятиэтажного здания укрытого за деревьями, в перерывах между выглядыванием следующего вагона.

Я кивнул и ответил, хотел кратко, но не получилось. Бог его знает, сколько времени я не делился замыслами ни с кем, кроме музы. Да и та последнее время, не баловала меня своими визитами.

Оксана слушала с заметным удовольствием, но и с некоторым напряжением тоже, она торопилась задать новый вопрос.

– И уже практически готово? Надо же. А кто ваш первый читатель? В смысле: семья или друзья?

Я пожал плечами, почему не сказать правду; собственно, что тут удивительного в моем ответе, что зазорного в ее интересе к окружению моей персоны, в том вопросе, что непременно последует за этим. Я оглянулся, вдали показались огни нового трамвая. Оксана начала нервничать, стараясь не смотреть ни в сторону «хрущевок», ни на приближающуюся сцепку вагонов.

– Издатель, наверное, – неловко вымолвил я, рассчитывая обратить все в банальную шутку, но трамвай приближался, и Оксана спешила. Об ушедшей десять лет назад жене и «воскресном» сыне, приезжавшего ко мне как-то в прошлом году – совсем вырос и стал совершенно самостоятельный, – она не узнает уже, потому как спешит и не спросит, а я не отвечу.

– А как же, – она сдвинула брови и туту же добавила, бросив быстрый взгляд за мою спину на пути. – Как же…. Вы что же, один?

Я и мои тараканы. Нет, шутки не для нее, ей же совсем некогда.

– Да, – просто ответил я.

– Давно? Надо же, я и предположить не могла…. – ответа она не ждала. – Так обидно, – и, не трогаясь с места, добавила. – Мой трамвай.

– Опять не успеешь? – напрасно спросил, потому, как тотчас же получил в ответ:

– Наверное, – она посмотрела на меня, отвернувшись от подъехавших вагончиков.

Конечно, она напрашивалась. И, не зная, как лучше, молчала, переминаясь с ноги, на ногу и умоляюще смотрела на меня. А я сам, десятки раз описывавший встречи и расставания, не знал и ли боялся произнести хоть слово. Только вдыхал теплый аромат ее дешевых духов.

– Я смотрю, ты никуда не спешишь, – вырвал из себя я, как только трамвай отправился в путь по бульвару Яна Райниса.

– Мне рано… наверное. Да и… который сейчас час? Да, еще рано. Дома никого нет.

Она нашла выход, я… я снова молчал и строил фразы. Строительство фраз вошло в привычку, как курение, как… как пристрастие к ручке и бумаге, к старенькой пишущей машинке. Наверное. Я молчал потому, то никогда не умел писать быстро, не был графоманом; те десять листов «Города среди песков» я писал и переписывал без малого три года.

Мне отчего-то захотелось спросить, почему у нее никого нет дома, куда отлучились родители – дурацкое любопытство; я и сейчас проигрывал в уме варианты ее ответа, будто пытался вытянуть из ситуации базовую идею для будущего произведения. И что же вместо этого, – я не спросил, но тут же сделал широкий жест; Оксана поинтересовалась, удобно ли это. И, встретившись со мной взглядом, рассмеялась, точно заранее знала мои возражения на счет удобно-неудобно. Она взяла меня под руку, мы пересекли трамвайные пути и направились ко второй от улицы Героев-панфиловцев «хрущевке», первый подъезд, последний этаж.

Однокомнатная квартира без прихожей с крохотной кухней, вся забитая книгами – первое и вполне ожидаемое впечатление, невозможно, чтобы моя квартира была велика, и чтобы в ней недоставало книг.

В крохотном коридорчике, ведущем от входной двери в кухню (направо санузел, налево комната), можно было стоять только тесно прижавшись; едва я снял пальто и расшнуровал ботинки как Оксана, торопливо прижалась ко мне и поцеловала. Поцелуй вышел неумелым, она не отстранилась, она ждала моей реакции.

Запах духов, усилившийся в тесном коридорчике до невозможного, сводил с ума. Я почувствовал ее теплые нежные губы, коснувшиеся моих потрескавшихся с холода губ. Не ответить невозможно было, я почувствовал, как Оксана пытается стянуть на пол пиджак, но в крохотном коридорчике сделать это оказалось ей не по силам.

– Давайте, – хрипло, но все так же тихо проговорила она. С вешалки упал ее пуховик, посыпались еще какие-то вещи. Я попытался ответить ей глупой шуткой, каковая буквально застряла во мне, отказавшись выходить.

Оксана стремительно стянула узкий серый свитер, под ним обнажилась белая маечка, медленно поднимавшаяся; у меня перехватило дыхание. Сердце застучало со скоростью отбойного молотка, я принялся помогать гостье.

Она вспомнила, что здесь не место и потащила меня в комнату, заставленную книжными полками. Ее объятия не разжимались, полуобнаженное обжигающее тело по-прежнему прижималось к моему. Пожалуй, я… нет, никаких чувств, никаких эмоций, можно сказать, прострация, где все действия сведены до уровня инстинктов, а движения по определению механичны и очевидны. Какие-то секунды билась мысль, готовая вырваться: прошло уже десять лет с того раза, больше, это же одна из причин, переполнивших чашу терпения супруги, я так и не сподобился ей все объяснить, да мы и не пытались друг друга выслушать ни разу; а сейчас, она ждет третьего….

Мысль оборвалась, сознание остановилось, картинки стерлись из памяти.

Это потом я вздохнул, и перевел дыхание, и разжал стиснутые зубы. То ли несколько минут, то ли мгновение спустя. По прошествии еще какого-то времени, я обнаружил свое положение в пространстве и немедленно перекатился на спину. И кожей обнаружил на себе расстегнутую рубашку, левую ногу, просунутую в брючину и смятые трусы в горошек.

– Ты тяжелый, – произнесла она, вздыхая и садясь на кровати.

Я хотел извиниться, но не смог. Она легко коснулась ладошками сосков и стянула скатавшуюся у горла маечку с пиктограммой улыбающегося лица и подписью «my friend». Гранатовые горошины просвечивали сквозь тонкую ткань. Она посидела еще немного, затем, легко поднялась, подошла к книжному шкафу, как делает обыкновенно гость, впервые попавший в дом нового знакомого и желающий таким нехитрым образом узнать его получше.

– Марк Анатольевич, – ее обращение заставило меня вздрогнуть. – А ваши книги где?

Она стояла ко мне спиной, тонкая маечка едва прикрывала верх ягодиц, собираясь в складки при каждом движении.

Я приподнялся на локте, вспомнил, как минутами раньше она не то стонала, не то кричала. И, чувствуя законную мужскую гордость первопроходца, расправил кремовое одеяло, покрывавшее кровать… нет, никаких пятен.

Оксана повернулась ко мне; взгляд мой невольно сфокусировался в пяти сантиметрах ниже обреза ее маечки.

– Ну что вы, Марк Анатольевич, – она догадалась о моих поисках.

На мгновение, я, кажется, впал в транс, буквально загипнотизированный увиденным, пока крохотный ее шажок не разрушил нарождавшиеся чары.

– А это ваша рукопись?

Она подошла к письменному столу, стоявшему напротив окна. Моя библиотека была ей неинтересна, имена Фриша, Сартра, Бахман, Шмелева, Мережковского ей ничего не говорили. Двигаясь вдоль полок с классиками, она бросила взгляд на листы, лежавшие на краешке стола, подошла и перелистала несколько страниц.

– «Автограф ангела», – прочла она, – Интересно. О чем эта повесть? И, да, кстати, вы же обещали….

Теперь Оксана отправилась в коридорчик на поиски сумочки с медузой. Я натянул брюки и, почувствовал себя немного увереннее.

Подошел к аптечке, и пока она не видела, положил под язык таблетку нитроглицерина.

Послание, что я сочинил в вагоне метро, напрочь выветрилось из головы, за прошедшее время возникли новые, куда более рискованные ассоциации. Взяв ручку со стола, я вписал их на шмуцтитул «Города среди песков» и размашисто расписался под сегодняшней датой. Поблагодарив, Оксана буквально выдернула у меня из рук книжицу и убрала ее обратно.

Освоившись окончательно, но, все так же продолжая обращаться ко мне на «вы» и по имени-отчеству, Оксана отправилась в душ; вволю намывшись, одолжила мой халат и устроилась с ногами в кресле, зажатым меж платяным и книжными шкафам, как раз напротив кровати. Она с интересом разглядывала комнату и меня, рассказывающего ей о только что законченной повести, писателя в обыденном окружении. Потом я позвал ее на кухню пить чай. От ужина Оксана отказалась, мне же есть в ее присутствии казалось не очень пристойным. Но девушка настояла. И продолжала с интересом наблюдать за мной.

Когда я поел и выпил с ней чаю и закончил прерванный рассказ, она спросила:

– Еще будете? – демонстративно раздвинув полы халата. Поскольку я не ответил, а за меня ответило мое лицо, она пожала плечами и, промолвив «как хотите», прошла в ванную. Возвращаясь с кухни, я заглянул в полуоткрытую дверь: Оксана красила ногти и при этом мурлыкала себе что-то под нос.

Когда она вернулась в комнату, то прямиком подошла к столу, вновь полистав рукопись «Автографа», вновь оглядела полки, нашла среди классиков знакомое имя, просмотрела книги и заметила, что у нее «почти все из вашего есть».

– Жаль, мало у вас книг, Марк Анатольевич, – заметила в завершении осмотра Оксана. – Очень жаль.

– Быстро писать не умею, – не знаю, зачем я начал оправдываться. Да и потом… с этой будет на одну больше. К тому же у меня в загашнике несколько рассказов есть, правда у издателей до них руки вот уже сколько не доходили.

Зачем-то подняв крышку стола, я вытащил оттуда полукилограммовую пачку давно уже отпечатанных рукописей толщиной в добрый вершок: дюжины две рассказов, написанных за последний десяток лет и по той или иной причине отклоненных издательствами и редакторами журналов. Оксана просмотрела и эту папку с тем же сдержанным интересом. Не знаю, что я хотел сказать, продемонстрировав ей свои поражения.

– Пишите вы интересно, – сказала она, откладывая в сторону листы, – но не современно. Хотя мне нравится, – поспешно добавила она.

– В этом вся и проблема.

– Классиком вы так и не стали. А сборники сейчас печатают только у классиков.

– У меня еще все впереди, – неловко отшутился я, на что она покачала головой.

Мы посмотрели друг на друга. Оксана отвела взгляд первой и, сказав «давайте хоть посуду вымою», скрылась в кухне, оставив меня наедине с ее выводами.

Я услышал, как зашипела на кухне вода. Оксана замурлыкала уже знакомую мне песенку, громко стуча тарелками и чашками. А я, постояв с минуту в полной неподвижности, повернулся к столу и тут только обратил внимание на позабытую гостей сумочку с медузой на замке, словно нарочно раскрытую, небрежно лежавшую на кресле.

Кажется, минуту назад ее не было. Или я запамятовал? Все тот же чертик, которого мне врачи советовали опасаться, дабы излишне не обременять свою гипертоническую жизнь, погнал меня к медузе.

Я заглянул внутрь. Пиратская книжка лежала на самом виду, сверху, так что уголок высовывался наружу. Я вынул ее, под ней оказалась коробка тампонов, ключи, множество аксессуаров для наведения порядка на лице, баллончик с дезодорантом, пачка таблеток, я достал их, прочел название: «Нон-овлон», способ применения…. Немецкий контрацептив; я положил початую конволюту на место и, чтобы унять невольную дрожь, вынул книгу с собственной дарственной надписью. Взглянул на обратную сторону, на которой, как это принято во всех изданиях, давалась краткая аннотация к книге. Там помещался мой снимок изрядной давности и небольшая, в несколько строк, биография…. Все на месте.

Кроме одного. Я уже было раскрыл книгу, дабы поинтересоваться содержанием, как до меня дошла вся нелепица увиденного на обложке. После моего имени, Павловский Марк Анатольевич, стояло две даты. Две!

Я впился глазами в обложку. Год моего рождения, случившийся пятьдесят шесть лет назад и… нынешний год. Нынешний? Не может быть!

«Известный писатель-фантаст, чьи произведения»….

Книга выпала из рук и громко шлепнулась на пол.

Шум воды разом стих, послышались шаги. Оксана вышла в комнату и изумленно взглянула на меня, затем на лежащую на полу книжку.

Я хотел что-то произнести, но слова не шли из горла. Оксана подняла книгу, взглянула на шмуцтитул, точно удостоверяясь, что я уже написал дарственную. И положила в сумочку.

– Зря вы это сделали, Марк Анатольевич – без выражения сказала она, защелкивая замок. Затем сняла халат и стала одеваться.

Несколько минут я бездумно смотрел за ее плавными размеренными движениями. Когда она стала надевать свитер, я смог, наконец, вымолвить:

– Когда? – в вырвавшемся на волю хрипе я с трудом узнал свой голос.

Она не ответила и продолжала спокойно одеваться.

– Ты слышишь, когда?

Я сумел преодолеть разделявшие нас два шага пространства; кажется, на эту простую операцию ушло не меньше минуты. Схватил ее за плечи, развернул к себе.

– Ты знаешь, знаешь?

Она смерила меня холодным взглядом и кивнула.

– Разумеется.

Не знаю, сколько длилась пауза. Я не отпускал ее, пытаясь задать следующий вопрос, Оксана и не пыталась вырваться.

– Так когда… когда и как, главное, как?

– Иначе я бы сегодня с вами не встретилась, – закончила она свою фразу. – Пустите, мне надо идти.

Ее ледяное спокойствие лишало меня остатков сил. Я несколько раз встряхнул ее, чувствуя, как дрожат руки, и дрожь эта передавалась и ей, смоляной локон то закрывал лицо, то отбрасывался назад с каждым движением головы.

– Говори, говори немедленно! Слышишь, говори же!

Оксана молчала. Я продолжал трясти ее, выкрикивая бессвязные ругательства, набор площадной брани, давая ей самые чудовищные, самые похабные определения. Но она продолжала молчать, стиснув зубы, только локон порывисто опускался на лицо и снова взлетал на затылок.

Я выдохся, высвободив руку, залепил ей одну, другую звонкие пощечины; щеки ее багряно вспыхнули, но она даже не поморщилась.

Я упал перед ней на колени, вцепившись в талию, прижимаясь к животу, торопливо и жарко зашептал слова прощения, чувствуя, как бессильные слезы текут по лицу.

– Милая моя, хорошая, девочка моя, прости старого дурака. Я сам не соображаю, что делаю, прости, пожалуйста, очень тебя прошу, прости и скажи мне, это же так просто, ну, пожалуйста, что тебе стоит….

Она не шевелилась. Говорить более я был не в силах, руки мои беспомощно пытаясь удержаться, медленно сползли, голова ткнулась в колени. Я молча плакал.

Наконец, Оксана произнесла:

– Мне пора идти.

И высвободилась из жалких объятий.

Не поддерживаемый ничем и никем, я упал на пол. Кулаки беспомощно стукнулись в ковер. Я слышал, как она раза два прошла мимо меня, увидел ее тонкие ноги в черных носочках.

Я снова хотел просить, умолять ее, но понимал что это бесполезно. Оксана стояла у стола, я слышал скрип половиц под ее ногами и не мог повернуть голову, что бы узнать, что же еще готовит мне гостья.

Я закрыл глаза. Да, Марк Павловский, всю жизнь писавший о времени, о способах перемещения в нем, о возможностях тех, кто владеет этим даром, теперь ты сам понял, что же это такое, на своей собственной шкуре. И ничего не надо мучительно придумывать, пытаясь создать иллюзию хоть в чем-то сходную с реальностью. Когда, наконец, в действительности, время обернуло вокруг тебя петлю, ты закричал от боли. И от унижения, как твои герои, которым повернуть вспять, изменить хоть что-то в мире ты попросту не дал. Не решился. А она?

Тебе осталось полтора месяца максимум. Простая арифметика, ничего не попишешь. Примерное время, в течение которого может случиться все, что угодно. И никаких иных условий, ничего определенного; от сегодняшней даты и до тридцать первого декабря времени, уходящего с каждым вздохом….

Оксана снова прошла мимо меня, я заметил в руке ее папку с моими неопубликованными рукописями. «Автограф ангела» она так же положила внутрь объемной папки.

Я слабо закричал, не знаю, услышала ли она меня, услышал ли меня хоть кто-то. Не обернувшись, Оксана прошла в коридорчик.

Я закрыл глаза. Видеть ее отсюда я уже не мог.

Некоторое время стояла тишина, я слышал только неумолчный шум крови в ушах, толчки сердца, от которых сотрясалось все тело. Наконец, вжикнула молния пуховки, щелкнул открываемый замок. До моих ушей донесся ее голос:

– Прощайте, Марк Анатольевич, – и хлопанье закрываемой на «собачку» двери. Затем стук башмачков, спускающихся по лестнице.

Хлопок двери в подъезде я уже не услышал.

Ностальгия

Джеку Финнею,

Марку Павловскому

Евлалия Григорьевна умоляюще подняла на него глаза:

– Холодно очень! – тоскливо сказала она. – Бесприютно! И люди кругом страшные… Люди другими стали!

Н. Нароков

– Все готово?

Павел смотрел, не мигая, от его тяжелого взгляда Валентин поежился и быстро опустил глаза, посматривая, как гость теребит пуговицу на рубашке. Все же нервничает, подумалось ему, наверное, даже сильнее, чем я. Едва говорит, боится, как бы не сорвался от волнения голос.

– Да, я все проверил и перепроверил. Ручаюсь, что будет…

– Ты уже говорил, – оборвал его Павел и опустил взгляд, Валентин едва слышно выдохнул. – Извини. Просто я… места себе не нахожу.

– Надо думать, – поспешно произнес Валентин и махнул рукой в сторону кресла. – Может, присядешь?

– Присяду перед дорожкой. Давай еще раз пройдем по списку. От «а» до «я».

– Как скажешь.

– Сперва ты.

Валентин еще раз хотел произнести «как скажешь», но спохватился и просто кивнул. Затем достал сам генератор из-под стола и водрузил его на письменный стол. Тот скрипнул.

Генератор едва слышно загудел.

– Он работает?

– Автотестирование, – пояснил Валентин. – Это не займет много времени, еще минуты четыре. Во время работы гул будет гораздо сильнее. По крайней мере, до тех пор, пока не схлопнется поле.

– Начнем с него, – попросил Павел.

Валентин кивнул, достал из ящика стола папку. – Я хочу оформить все это, – извиняющимся голосом произнес он. – Так сказать, закрепить достигнутое.

Павел ничего не сказал, так что у Валентина был один способ разрядить неприятную ситуацию: начать говорить.

– Генератор рассчитан на движение на пятьсот лет по нарастанию энтропийной кривой, и на двадцать семь – против него. На максимум лучше не налегать, может не хватить накопленного заряда батарей.

– Мне и не нужно. На двадцать лет хватит?

– За глаза. Думаю, тебе больше и не понадобится, если это не воскресная прогулка.

– Не прогулка, – с нажимом согласился он.

– Хорошо. Генератор сейчас будет готов. Останется только оживить аккумуляторы, дождаться схлопывания пространственно-временного поля вокруг него – и тебя, разумеется, – настраивать на дату и запускать. Ты ее выбрал?

– Давно.

– Тогда, как нажмешь кнопку, пройдет мгновение, и ты – там. По прибытии уберешь генератор в сумку, вон ту, мою, другая не выдержит.

– Это понятно. Как быстро расхлопнется поле по прибытии на место?

– Практически тотчас же, едва выключится генератор. Вероятнее всего, ты это почувствуешь: увидишь или услышишь или и то и другое вместе. Как ты понимаешь, я имею обо всем, об этом лишь теоретические представления. Зато достаточные для логических суждений. Как я тебе уже говорил, генератор создает сферическое поле, радиусом в полтора метра, каковое и переносит в указанные ему параметры времени и пространства. То есть, в процессе перемещения, которое занимает, в худшем случае, несколько секунд, тебе будет, чем подышать. Если же выйдет так, что генератор по каким-то причинам внешнего свойства не решится расхлопнуть поле, – скажем, помешает строение, выросшее на месте приземления, – у тебя воздуха хватит на автоматическое возвращение в исходное состояние временного потока и даже повторную попытку. Но, как я сказал, это совершенно маловероятно.

– Почему же невероятно, раз ты решаешься меня об этом предупредить?

– Ну, должен же я был тебя о чем-то предупредить, – нашелся Валентин, который только сейчас подумал об этой проблеме. – Вряд ли ты купишь лекарство, если оно не имеет противопоказаний. Либо оно не лечит в принципе, либо побочные эффекты неизвестны вовсе, ведь так?

– Так, – нехотя признал Павел и прекратил свое беспрестанное хождение, остановившись у окна.

– Отсюда мое предупреждение. Время еще совершенно не изучено, более того, не изучается на должном уровне, практически я один делаю первые шаги в понимании его сущности. И кое-чего добился. Понял, что оно представляет из себя. Выяснил главное, без чего нельзя подойти к решению проблемы переноса: взаимосвязь темпорального поля и материи, я говорил тебе, что динамика изменений напряженности поля есть обратная функция энтропии, чем больше показатель энтропии, чем выше хаос материи, тем медленнее движется время, грубо говоря. Расчеты несложные, и результат налицо, – Валентин торжественно запустил руки в карманы белого халата, непонятно для чего надетого сейчас, видно, для пущего эффекта, – так и должен выглядеть изобретатель пред согласившимся на испытание добровольцем. – А так же постиг тот простой факт, что Земля создает в полете темпоральное возмущение, сохраняющее свои свойства непродолжительное… – он замолчал, не зная, как лучше сформулировать.

– Время изменения времени, – хмыкнул Павел.

– Время изменения напряженности поля, которое имеет свойство восстанавливаться. По этому следу легко продвигаться назад, если слово «назад» тут уместно. Что ты и проделаешь сегодня.

Павел автоматически скрестил пальцы на обеих руках. Валентин, поплевав через плечо, постучал костяшками пальцев по крышке стола, а затем, для верности, по своей макушке.

– След изменения напряженности темпорального поля, а так же само гравитационное поле Земли в данной точке послужат генератору маяками, за которыми он последует, предварительно создав временной «кокон» и изменив внутри него характеристики темпорального поля, на соответствующие выбранному периоду в пределах возможного при нынешней зарядке аккумуляторов. Затем он начнет выравнивать оба показателя – внутренний и внешний, иными словами отправится в космический полет, в погоне за Землей, не отставая от нее ни на микрон, и пропутешествует до совпадения параметров. Не берусь описывать состояние мира вне «кокона», если к нему вообще можно применить хоть какие-то описания, но для тебя полет пройдет, я говорил уже, за несколько секунд. И ты прибудешь на место.

Павел помолчал минуту, поглядывая то на Валентина, то на предметы обстановки комнаты. В помещении этом ничто не говорило о самой возможности упомянутых изобретателем процессов, кроме, разве что генератора, одеваемого как спасательный жилет, на спину и грудь да, косвенно, стеллажа, забитого бумагами и книгами весьма специфического содержания, – а так, комната как комната, типовой жилой куб, наполненный стандартной мебелью, привычными безделушками, с картиной Шишкина у окна, и фотографией девушки в деревянной рамке у зеркала. Ну и еще белый халат изобретателя, придающий последнему большее сходство с врачом-терапевтом, нежели с инженером-конструктором.

Эта мысль закралась в голову Павлу совершенно неожиданно, оттеснив все его треволнения, связанные с путешествием, на задний план.

– Назад я не вернусь, – неожиданно для себя, точно отвергнув враз все, что находилось в этой комнате, и кто находился, включая себя самого, сказал он. Неизвестно, чего Павел ожидал от Валентина, но тот просто кивнул.

– У тебя все готово? – он подумал, что, может, зря надел этот халат, что ни к чему лишний раз напоминать о важности сегодняшней встречи. В ответ Павел молча вывернул карманы: на стол выпали паспорт, партийный билет, военный билет, характеристика с места работы, около тысячи рублей – с ходу не посчитаешь – мелкими банкнотами, серебро и медяки, открывашка, записная книжка, ключи, еще кое-какая мелочь.

– От чего ключи? – спросил Валентин. Павел не ответил, открыв принесенный с собою «дипломат» – оттуда тотчас посыпалось белье. Изобретатель подумал, что содержимое «дипломата» не так уж и важно.

– Какой год ты выбрал?

– Восемьдесят пятый, июнь, – он закрыл «дипломат».

– Почему именно его?

Павел все же ответил, хотя пауза была невыносимо длинна.

– Есть время для разбега.

Валентин просто повторил его слова:

– Для разбега.

– Да! – Павел выкрикнул это слово, и эта экспрессия испугала его самого. Что его сорвало, он понять не мог, от оставшейся еще в глубине души неуверенности, от надежды на скорое решение нынешней проблемы, может, из-за надетого белого халата приятеля, поминутно смущавшего воображение, а, может, по иному умыслу, но сейчас он чувствовал, в последний раз, в последнюю их встречу, настырную необходимость просто сказать, то, для чего он три года назад, обратился к приятелю, краем уха узнав о его увлечениях. – Да, и никак иначе. Признаться, я так и не понял, отчего ты сам не воспользовался созданной возможностью, почему так и не решился, и все сидишь здесь, перебиваешься с пустого на порожнее, бессмысленно прозябаешь в своей лаборатории, что-то готовишь для государства за копейки…. Я не понимаю этого, и, убей Бог, понять уже не смогу. Да и не хочу понимать.

Валентин спокойно пожал плечами, пожалуй, даже равнодушно, но Павел уже не видел этого движения, он был в монологе, но чувствовал его и изливал из себя, стараясь не оставить и капли на дне души.

– Твои возможности, твой талант могли бы быть оценены – там, там, там – он мотнул головой в сторону окна, – Но сейчас дорожка закрыта, а тогда, пятнадцать лет назад, она только открывалась, к нам заглядывали в окна взволнованные люди с иного края земли и спрашивали: «Кто вы? Как вы? Чем занимаетесь?» и предлагали дружбу и дарили возможности. Сейчас всего этого нет, они перестали вглядываться в окна, мы надоели им, как может надоесть вечно скрипящая дверь в отхожее место. Да, именно так! Я ничего не собираюсь смягчать и рихтовать, так нас там отныне и оценивают! – он почти кричал. – Вот только не всех нас, совсем не всех. Не гуртом.

Он передохнул и попытался успокоиться, глубоко и размеренно дыша. И снова сорвался.

– Есть две категории граждан: те, кто выезжает и платит по счетам, и те, кто, только собирается, согласный покамест на любую работу, на любой круг обязанностей, лишь бы покинуть страну, и в итоге не выезжает вовсе: такая темная, мрачная, безликая масса, которая сама по себе отвратительна и самой себе противна, а поделать уже ничего не может. Может, и хочет, да сил нет. Устала, обнищала, обессилела за эти пятнадцать лет, и только булькает, источает флюиды безнадежности. Одна восьмая часть суши как бельмо какое, как помойка без дна и без покрышки. И соседство с такой страной неприятно, и поделать ничего нельзя, даже если стараться, и, заткнув нос, бросать камни. Вот я не хочу, чтобы кто-то старался и бросал в меня камни. А хочу перейти в иную категорию, тех, кто тратит. Раз не получилось, – не понял, не сумел, не воспользовался, не оценил предлагаемого, упустил все, что можно и что нельзя, прождал, профукал, так что теперь…. Бог даст, ошибок не повторю. Уеду и рвать буду. Долго понимал и только сейчас понял, что без этого нельзя. Как все те, кто теперь тратит.

– Как все? – беззвучно спросил Валентин; не выдержал.

– Все, кроме тебя. Долг рвать, пока зубы целы; и долг этот появился в том еще обществе, в той стране, которую и начали рвать на клочья пятнадцать лет назад. Тут уж я дорвусь, я не упущу своей выгоды, уж поверь мне, не упущу, уж постараюсь! – Павел с кашлем выхаркнул последние слова, глаза его сверкали, скулы были сведены, а на белых щеках проступили багровые, точно гематомные пятна. – Я все решил за последние три месяца, все по полочкам разложил, все прикинул. Сперва в ателье устроюсь, это мне привычнее, у Бреймана, ты его должен помнить, он одно время…

– Я помню, помню, – Валентин попытался остановить его. – Ты не рассказывай лучше, а то… мало ли что да как…

И простой жест руки изобретателя разом остудил пыл Павла. Он замер, точно на невидимую стену наткнувшись, но слишком податлива была эта стена, и слишком велик его азарт, так что он не сразу остановился, а несколько мгновений продолжал еще рваться вперед:

– Ты же его знаешь, – говорил он, затухая, – А потом… потом…. И в Чехию удеру лет через восемь.

И совсем остановился.

– Да, ты модельер неплохой, – сказал Валентин по прошествии какого-то времени. – Факт отрицать не буду.

– Вот видишь!

– Будем надеяться на лучшее в прошлой твоей жизни, – мягко добавил он.

– Да, будем надеяться, – теперь уже ровно проговорил Павел. И, наконец, сел в позабытое кресло.

Валентин сел так же произнеся перед этим: «на дорожку»; Павел, не ожидавший столь скорого ухода из квартиры, хотел было подняться, выбраться из кресла, но что-то сковало его члены, невидимая сила, наподобие той, какая в скором времени забросит его, повинуясь команде, в прошлое, на пятнадцать лет назад. И он покорился этой силе.

Подождав еще несколько мгновений, обоим показавшимися непомерно долгими, после стремительно пролетевших мигов жарких фраз, они поднялись одновременно, и, оттого, что такое случилось, улыбнулись друг другу. А затем вышли из квартиры.

Место было выбрано удачное, глухое и сейчас и тогда: бетонная площадка на задворках ангара. Валентин, принесший на площадку генератор, все же не удержался и в который раз стал давать необходимые, но затверженные уже до последней буквы, наставления, Павел, притихший, выговорившийся полностью, кивал в ответ и смотрел под ноги. Фразы до него не долетали, лишь обрывки их спутывались с собственными мыслями и порождали удивительные фантомы; он, кажется, вовсе не слышал слов, точно они сами рождались в его беспокойном мозгу, возникали из ниоткуда и уходили в никуда.

Валентин говорил: «Мне в любом случае не будет ничего известно о тебе… сообщения не оставишь. Отправляясь в прошлое, ты создаешь новую вероятность развития темпоральных флуктуаций, иными словами, новую вероятность развития вселенной, новый мир, если угодно…. Лишняя масса, пускай и не приведет к значительным изменениям, но все же, по этой причине ты будешь находиться в ином, если хочешь, параллельном мире. А в будущем буду находиться уже другой я, из того параллельного мира, а не тот я, что прощается с тобой… то есть мы с тобой уже никогда…. Но тому мне, что будет в параллельном будущем, ты можешь дать о себе знать… своими действиями. Да я и буду следить за тобой…. И не забудь припрятать понадежнее генератор…. Связи-то у тебя там какие имеются?

И это накладывалось на собственные мысли:

«Первым делом – лишить себя возможности к отступлению, может быть, я тут же передумаю, да хода не будет… тем более, все Валентину оставил, так что куда уж, только назад…. Милая старушка, остановлюсь у нее, как прежде, с родителями столько снимали комнаты…. Не помню, сколько стоит билет… впрочем, будет написано… да и кто поймет, если я и спрошу. Но основные цены, на хлеб, на молоко, конечно, следует помнить, хорошо, у меня записано, главное, чтоб листок на глаза не попал…. надо будет приглядываться осторожнее»…

– Ты меня слышишь? – переспросил Валентин. Павел вздрогнул. – У тебя связи намечены?

– В прошлом? – да, конечно. Я говорил, все начнется с ателье.

– Да, говорил, – Валентин точно побоялся узнать подробности. – Хорошо, значит, будешь творцом своей собственной вселенной, мгновенно отпочкующейся от нашей…

– Что это? – Павел только сейчас заметил ящик в руках Валентина и вздрогнул от этой мысли: сколько он пробыл в своих грезах? Изобретатель умолк на полуслове и опустил взгляд.

– Возвышение. На него встанешь, когда отправишься, а то порядочный кус бетона потащишь в прошлое. При захлопывании генератор так и так сферу вокруг себя образует, так что пускай не перенапрягается, когда будет «кокон» вокруг тебя создавать.

Павел послушно встал на ящик, генератор к этому времени уже тяжкой ношей давил на грудь и плечи. Валентин помог ему взобраться. Ящик затрещал, но выдержал.

Они неумело, неловко попрощались; впрочем, Валентин все же нашел нужные слова. Павлу все происходящее: его нелепая поза на ящике с генератором, отошедший подальше изобретатель, махавший ему и призывавший не медлить с переброской, пустота бетонной площадки, уходивший вдаль на десятки метров, – все казалось неумелым фарсом, непонятно зачем и для кого разыгрываемым; в действиях обоих молодых людей – на двоих им не было и шестидесяти – ему представлялось нечто годное разве что для дешевой постановки в захолустном летнем театре. Он все же помахал рукой, выругал себя за этот жест и, скривившись, точно нырял в холодную воду, нажал на кнопку запуска генератора. И, разом оглохнув и обомлев от вида замерцавшей вкруг него картины прежнего мира, негнущимися пальцами щелкнул выключателем переноса.

Раздался неслышный взрыв, мыльный пузырь мгновением раньше, переливавшийся на свету всеми мыслимыми цветами схлопнулся; неведомая сила ударила Валентина по ушам и рванула к исчезнувшему пузырю, – к обломкам деревянного ящика. Он не устоял на ногах, упал на колени и нелепо помахал рукой, уже сам не зная, кому. Листок бумаги вылетел у него из кармана куртки, полетел, влекомый ветром, по бетонной площадке. Валентину пришлось проворно вскочить на ноги и броситься за ним. Поймав ее, он еще раз взглянул на свою и Павла подписи, поставленные под актом дарения квартиры, бережно, точно это была единственная, оставшаяся у него память о друге, сложил листок и, как драгоценный дар, положил обратно в карман.

Секунды небытия истекли так же внезапно, как внезапно рука его щелкнула выключателем и выкинула «кокон» в новый, свежий, с иголочки, мир. Мыльный пузырь вырос вновь на бетонной площадке, все такой же, не изменившийся ни на йоту за пролетевшие вспять пятнадцать лет. Тотчас же генератор отключился, с шипением утихая. Пузырь раскрылся, и Павлу удалось услышать эхо громоподобного хлопка, возвестившего всем и каждому о его появлении в этом мире.

Мир слишком походил на тот, что он знал по своему отрочеству, походил настолько сильно, что казался практически неотличимым от него. И все же, едва подумав об этом, об одной только возможности встретить самого себя здесь, или случайно наткнуться на знакомого, который тогда еще не был ему знаком или уже был, но вскоре забылся, затерялся в прожитых годах, от одной этой мысли Павел вздрагивал и испуганно оглядывался по сторонам, не в силах представить рассудком свое перемещение и потому представляя все окружающее его пространство не более чем очень умело построенную, но все же картонную декорацию, за которую он вот-вот, за следующим поворотом, зайдет и вновь вернется назад, к Валентину, к родным и знакомым, ко всей прежней своей жизни, той самой, что он оставил в пятнадцати годах впереди.

И оттого, что возвращаться для него уже не имело смысла, – оставив квартиру Валентину и взяв с собой лишь самое необходимое, – он чувствовал себя крестоносцем, в одиночку отправившимся искать не то чашу святого Грааля, не то Гроб Господень, – чего-то поистине великое, за что надобно заплатить самую высокую цену, и что теперь лежит уже пред ним, распахнувшееся во все стороны, как земля Иерусалимская, к которой привез его потрепанный штормами корабль. И, все еще ощущая себя сошедшим на берег Обетованной земли, он упаковал генератор в сумку, и, пытаясь придать своей походке – пока никто не видит – некую величественность, невзирая на двухпудовую ношу, отправился в сторону станции.

Рашида Фатиховна – старушка мусульманской национальности – бойкая и жизнерадостная в свои семьдесят два, совсем не изменилась, представ перед гостем из далека в точности такой, какой он и помнил ее по давно прошедшим годам. О комнате на два месяца, а там видно будет, они сторговались тотчас. Он и заглянул в свое новое, пускай и временное, жилье – маленькую комнатушку с окном, выходящим в сад, – более для того, чтобы припомнить его. Восемнадцать лет назад это была как раз его комната, родители занимали большую, выходившую во двор, на веревки с бельем и заборчик, увитый диким виноградом.

Странно, но с деньгами было расставаться донельзя приятно. Оставив генератор и дипломат с вещами в комнате, он, не в силах усидеть, отправился побродить по городку. Тяжеленную суму с агрегатом задвинул под кровать, не хотел видеть, и вышел, взяв лишь кошелек, в котором и было всего десять рублей бумажкой на случай какой покупки, да мелочи еще рубля на полтора.

Он шел не спеша, ловя постоянно себя на том, что вдыхает воздух полной грудью и никак не может согнать улыбку с лица. И с одурманивающим блаженством, написанным на его лице, Павел вышел из тупичка, в котором располагался дом Рашиды Фатиховны, и отправился в центр. Можно было проехать на автобусе, но он никак не мог вспомнить цену на проезд в то время, и потому не решился сесть в него, уже по дороге поругивая себя за излишнюю робость, но и находя одновременно необычайно приятным такое вот путешествие.

Всю дорогу его сопровождала сорока, треща и перелетая с дерева на дерево, точно недовольная его вторжением. Глядя на нее, и снова не в силах не улыбаться, он подумал, что так вот отдохнет месяца два, а затем уже, в августе, будет устраиваться в ателье Бреймана, помнится, он в то время искал закройщика для партии «английских» курток из темной джинсы. Павлу хорошо помнились ярлычки на этих куртках, одна из которых была подарена ему на день рождения, кажется, на совершеннолетие, – made in Anglia. И выпендривался перед приятелями в ней и действительно верил, что это английское производство, пусть и так странно написанное.

С таких вот курток и брюк Брейман начал свое дело, а уже через год арендовал магазин под свой «Торговый домъ Бреймана», он дойдет до него, это за поворотом, пока еще заброшенный склад готовой продукции. Потом хозяин переберется в областной центр, где и появятся филиалы его домов с твердым знаком уверенности на конце. В девяносто втором начнет торговать турецким ширпотребом. Со временем купит турагенство, выстроит на окраине городка православную церковь и создаст рекламную службу, выпускавшую свою газету бесплатных объявлений, а в девяносто шестом поставит своего губернатора во главе области. Почти ничего не потеряет в девяносто восьмом, или ловко закроет потери новыми доходами, торгашеский нюх у него, в самом деле, работает по высшему разряду. Когда Павел покидал свое время, Брейман уже завершил создание информационного холдинга и готовился к открытию сети дешевых отелей, по европейской части России и в соседних странах.

А сейчас ему нужен всего лишь закройщик, только хороший закройщик: товары под маркой Бреймана, будь то брючная пара или майка с незамысловатой зарубежной рекламой, неизменно отвечали высшим требованиям качества, тяп-ляп мастеров он просто презирал.

Вот и закрытый склад, Павел подошел к заржавевшим воротам, хлопнул приветственно рукой, точно здороваясь. Ателье Бреймана через дорогу, крохотный закуток в подвале дома, сталинской еще постройки, надпись «требуется» еще не украшала стены возле входной двери. Он прошел мимо входа в подвальчик, где в этот час жужжала швейная машинка, с сознанием того, что, через некоторое время придет наниматься на работу. Пока же время терпит, и он еще отдыхает, постепенно привыкая к ожидавшему его второму шансу.

А потом… он не удержался и, потратив восемнадцать копеек, купил эскимо. Мороженое, покрытое изморозью, кусалось с трудом, но под жарким солнцем нехотя клонившимся в вечер, постепенно теряло свои кристаллические свойства. Но главное, конечно, сама покупка, сам факт того, что он купил и где, вернее, когда.

Он частенько покупал здесь мороженое, почти всегда, когда выпадал свободный денек и не находилось иных дел, кроме ленивой прогулки по центру городка, неизменно проходившей мимо ателье и завершавшейся у площади Юности, образованной универмагом, кинотеатром «Союз», старой, закрытой на веки вечные синагогой и сквериком напротив киношки, из которого выглядывал, потрясая зажатой в руке кепкой, гипсовый Ильич. За сквером проходили пути железной дороги, на той стороне за пыльным вокзалом, находились новые кварталы, куда он переехал с родителями в восьмилетнем возрасте из полуразвалившегося барака у станции, и откуда возвращался летами на каникулы, денег особо не случалось, ни в те, ни в эти времена, так что его родители снимали комнаты по знакомству, в частном секторе, уходящем далеко вдоль «бетонки», до самого Синего озера.

Доев мороженое, он вошел в универмаг и купил страшненькие темно-синие плавки с пришитым пластмассовым якорем. Будет в чем искупаться завтра. Затем побродил еще немного, – в универмаге было немноголюдно, ассортимент уж больно бедноват, только в отделе женского белья толпилась очередь человек в сорок. Видно, что-то «выбросили», скорее всего, что-то импортное, ради чего, женщины и решились на долгое ожидание. Ну и на первом этаже, в продуктовом зале привычно суетно: нечто очень нужное заканчивалось, и слышались голоса: «больше трех в руки не давать». Услышав призыв, он улыбнулся. Однако выяснять, что именно завезли, не стал, вместо этого сунулся в комиссионный отдел, там же на первом этаже и купил то, что очень давно, пятнадцать лет назад, поразило его до глубины души, безделушку, потратить на которую два восемьдесят пять он тогда не решился. Сегодня он мог, вернее, даже хотел себе это позволить: стройный бронзовый светильник высотой в два вершка, с янтарными каплями полыхающего пламени.

Положив покупку в карман рубашки, он вышел из универмага. Поневоле обернулся. На здании, привычная глазу, виднелась надпись метровыми буквами: «МЫ СТРОИМ …ИЗМ», первая часть слова завалилась в прошлом, он стал пытаться мерить время нынешними величинами, году, и до года его отправления оставалась неизменно отсутствующей. И тогда и сейчас изречение считалось подходящим ко времени; завидев ее, люди не знавшие о ней ранее, улыбались. Павел же улыбнулся ей, как хорошему другу, который здесь – и тогда, и сейчас, – все так же с ним.

Обойдя синагогу, он вышел на тенистый проспект Жуковского – центральную улицу городка, по странной прихоти не носившей имен ни Ленина, ни Маркса. Время перевалило за пять пополудни, но проспект был по-прежнему тих и малолюден. Объяснение этому он нашел, покопавшись в собственной памяти сегодня еще только четверг. Зато, уже начиная с завтрашнего дня, городок начнет наполняться туристами, прибывающими отдохнуть на выходные из областного центра, население его удвоится на это время, и массы отдыхающих, в эти самые предвечерние часы запрудят улицы, неспешно прохаживаясь вдоль бесчисленных заборов дачного поселка по эту сторону железной дороги, или по тенистым аллеям самого городка по ту сторону, лениво разглядывая привычные памятники, изрядно засиженные голубями. С утра пораньше вдоль Воскресной улицы, что проходит у самой станции, выстроится множество женщин предпенсионного и пенсионного возраста, держащих в руках или, положив перед собой на коробку нехитрый, но дефицитный товар, примутся на все лады предлагать его всем встречным, поперечным, отчего шум и гам на улице будет стоять невообразимый; от столпившихся масс улица сделается непроезжей, и стремящиеся попасть кратчайшим путем на соседний рынок водители примутся искать обходные пути.

Укромные уголки и подземный переход под станцией облюбуют попрошайки, которых уже не будет гонять милиция, занятая другими делами: отловом шустрящих на рынке карманников, а к вечеру – сбору и развозу излишне весело отмечающих выходной день в вытрезвители. Сейчас, если он свернет на Чистопольный переулок, то, сделав небольшой крюк, как раз пройдет под окнами одного из таких, расположенного в здании середины девятнадцатого века, бывшего земского указа, о чем есть соответствующая табличка на его фасаде.

Но он не стал делать крюк, сделает в другой раз, сколько их еще у него будет! Сейчас он шел к Рыночной площади – пока еще широкой и привольно озелененной; позже, в середине девяностых реконструированной, суженной, забитой транспортом и утыканной по краям современными монолитными «сундуками» всевозможных контор. Одно из этих зданий будет построено Брейманом под свой ресторан и ночной клуб.

Но сейчас ничего этого нет, Рыночная площадь огромна и пуста, и лишь редкие домики прошлого века, теряются, разбросанные среди зарослей вишен и лип. А за поворотом, шумит пристанционный колхозный рынок, шумит пока еще тихо и вразнобой. Продавцы постепенно сворачивают торговлю и подсчитывают барыши или убытки. Обыкновенно, в этот самый час, когда-то, когда был на пятнадцать лет моложе нынешнего своего возраста – так лучше определять свое нынешнее и прошлое положение – он бродил среди пустеющих рядов рынка, приобретая по сходной цене продукты к завтрашнему дню. Павел и сейчас помнил, что, к примеру, овощи он непременно покупал у некоего Мортина – седовласого старика-колхозника с мозолистыми узловатыми руками, непременно подсовывающего ему что-нибудь сверху и неизменно называвшего его «братишка». Мортин куда-то запропал еще в том году, жаль, что он так и не увидит его ни на рынке, ни где бы то ни было.

Павел пересек наискось площадь и подошел к старому каменному дому, первый этаж которого был разделен на два магазина с одной дверью в оба, посреди здания. Обувь слева, книги справа. В этом году ему купят немецкие ботинки за двадцать пять рублей, родной «Саламандер», щеголять в них он будет несколько сезонов, сносив совершенно, так что задники и мысы их будут уже не раз заклеены, а на подошвы сделаны третьи набойки.

Он зашел в книжный. Покупателей всего ничего, сгрудившись у прилавка, они выискивали что-то среди разложенных книг. Он вошел, и в глаза ему бросился портрет генсека, избранного в марте на эту должность, молодого, в сравнении с предыдущими «старцами», и тотчас же начавшего подавать надежды, объявив на апрельском пленуме курс на перестройку, ускорение, и породившего перестройкой и ускорением массу анекдотов в народной среде. Но куда больше уже не анекдотов и зубоскальства, но откровенной неприязни породила начавшаяся антиалкогольная кампания. Сейчас июнь, по всей Молдавии рубят виноградники, и магазины забиты соками, крюшонами, напитками, украшены плакатами и лозунгами, один из которых, совсем свежий, он видел в продовольственном зале универмага.

Он странно улыбнулся: сейчас на прилавках магазинов почти такой же ассортимент прохладительных напитков, как и в том году, из которого он прибыл. А очередь, которую он видел в универмаге, скорее всего, за сахаром. Через год с ним начнутся перебои, а потом введут первые талоны симпатичного зеленого цвета, на два килограмма в месяц одному лицу. Потом разноцветья прибавится, появятся талоны на табак, водку, затем, крупы, мясо, колбасу, что еще? – да почти на все. И все это к тому, что в девяносто первом ни водки, ни колбасы не будет даже по талонам, а прилавки магазинов, точно в предновогодний вечер, будут украшены игрушками, звездочками и пустыми коробками из-под исчезнувших повсеместно продуктов.

Легкое облачко затуманило воспоминания о настоящем и будущем, но тут же пропало. Еще далеко, еще долго, до этого времени еще надо дожить, у него есть время, много, очень много времени. И он готов ко всему, что произойдет, он это пережил и внутренне готов пережить еще раз.

Портрет генсека, что смотрел на него, был цветным и стоил двадцать копеек, пока еще главный по стране представал перед покупателем ретушированным, без своего знаменитого родимого пятна на лбу, и оттого казался каким-то нереальным, точно это не фото с натуры, а новоявленного героя, в избранности которого художник ни на йоту не сомневался.

Ему очень хотелось подойти к усталой продавщице, лениво перелистывающей книжку в мягкой обложке, и поинтересоваться Бродским или Сологубом; разумеется, не подошел и не поинтересовался.

В соседнем доме находился видеосалон; до сеанса в шесть осталось менее получаса, и народу, в основном подростков его, того его, возраста, ожидавших появления Шварценеггера в фильме «Коммандо», собралось преизрядно. Он поискал себя в толпе подростков, не понимая, зачем ищет, ведь в этом году он приедет в городок лишь в самом конце июня.

Зато его появление произвело некоторое шевеление в их рядах. Смотрели куда-то ниже пояса, он растерялся, и сам осторожно скосил глаза. Нет, всего лишь нежно-голубые джинсы фирмы «Ли»; он со внезапно заполонившим сознание страхом стал вспоминать, а были ли в восемьдесят пятом в Союзе джинсы нежно-голубого цвета? И попытался успокоить – до этого момента его видело полгорода, и никто не обратил внимания. Может, все же были, хотя на большинство подростков, ожидающих начала сеанса, надеты пятнистые белесые «варенки», обязательно самодельные, точно униформа в этих каких краях защитного цвета, почти обязательная для всех, вне зависимости от пола и возраста.

Он торопливо прошел мимо пареньков, кто-то в их группке должно быть, совсем еще отрок, произнес ему вслед: «а ведь зыкенски выглядит чувак». Услышав эту фразу, он не мог не усмехнуться, немного нервно, отойдя шагов на двадцать, обернулся, заметил, что его все еще провожают завистливые взгляды. Невольно прибавил шагу, свернул в первый же переулок и заторопился назад, к дому Рашиды Фатиховны.

Павел шел привычной дорогой, ему не было надобности оглядываться в поисках ориентиров, все они были и без того прекрасно известны и памятны. Казалось, завяжи ему глаза, раскрути на месте, он и то, довольствуясь лишь слухом да обонянием (идти надо было мимо пекарни, где вкусно пахло выпекаемым багетом, и всегда стояла очередь), с легкостью найдет путь, ни разу не запнувшись. Вот и теперь ноги, точно повинуясь возвращенному рефлексу, несли его мимо знакомых мест, не оступаясь и не делая лишнего шага.

Свернув еще раз, Павел услышал знакомую мелодию группы «Европа» очень популярной в нынешние времена. Он собирался повернуть назад, но не решился, передумав в последний момент, тем более что подошел уже совсем близко к группе молодежи, со знанием дела толпившейся подле крохотного киоска звукозаписи и видеопроката, но последнее уже для элитной категории юношей, той, что подходила под определение «блатной». Несколько юношей оглянулись в его сторону, не то услышав, не то инстинктивно почувствовав приближение незнакомца. И снова, не выразив ни малейших эмоций, занялись своими делами: он был чужд для них, не интересовал совершенно.

Он перевел дыхание. Значит, не все так плохо, но джинсы пока следует отложить; хотя они у него не первый год, пускай подождут, он обойдется тем, что купит на барахолке. Лучше всего что-нибудь от Бреймана, до его ларька от дома Рашиды Фатиховны всего два шага. Некогда он бегал туда за пуговицами и клепками от фирменных производителей по тридцать-пятьдесят копеек штука и прилаживал их к своим курткам узорами и в больших количествах. А потом вот так же толкался среди знакомых у видеосалона ожидая начала сеанса боевика, будучи завсегдатаем этих мест, когда-то бесконечно давно, пятнадцать лет и еще год назад или пятнадцать лет и еще месяц вперед.

Рашида Фатиховна накормила его гречневой кашей со свининой и брынзой, напоила чаем с коржиками – «а то дрожжи пропадают», словно извиняясь, сказала она, ставя аппетитно пахнущее блюдо на середину стола. И оставила его распоряжаться временем по собственному усмотрению. Если он вернется поздно, пускай не забудет задвинуть щеколду на входной двери.

Наказав, что положено, старушка отправилась к соседке в гости, а он, посидев еще с полчаса и, убедившись, что хозяйка не вернется вскорости, взял сумку с генератором и вышел, направляясь в сторону, противоположную той, куда ходил днем.

Минут через двадцать – руки затекли от двухпудовой тяжести, – он вышел к реке. Как раз там, где и планировал: возле холма, на котором стоял заброшенный дом, река разливалась, заболачивая берега, покрываясь зарослями рогоза и кувшинками, и лениво спускалась дальше, к Синему озеру, куда все население городка ходило купаться и загорать. Здесь же никого не было, да и быть не могло, кому придет в голову полезть в болото; только комары неумолчно звенели над его головой.

Он подбирался к берегу, чувствуя, как пружинит под ногами почва, и хлюпают ботинки, оставляя позади цепочку влажных следов. Не дойдя полутора метров до реки, – берег стал и вовсе топким, – он вынул генератор из сумки, взял его за ручки и, раскачав, что было силы, метнул в реку.

Должно быть, он случайно зацепил какой-то выключатель. Генератор щелкнул и глухо заурчал, вырвавшись из его рук. А, едва коснувшись воды, мгновенно заискрился, вспыхнул от ярких разрядов и с резким хлопком ушел под воду. До Павла донесся запах горелой изоляции, смешанный с застоявшейся болотной вонью. Несколько пузырей всплыли на поверхность помутневшей реки и медленно потекли по течению, беззвучно лопаясь.

Павел развернулся и пошел назад, едва не забыв среди густых зарослей свою сумку.

На обратном пути он зашел в дежурную аптеку, спросил супрастин, он был аллергиком. Десять копеек мелочи у него не нашлось, днем потратил всю, а с червонца сдачи у фармацевта не было. Видя его растерянное лицо, девушка улыбнулась, уверив, что ничего страшного, пускай недостающую сумму занесет в следующий раз, когда еще что-то понадобится, договорились? Павел кивнул и молча, не попрощавшись даже, вышел на улицу со странным выражением на лице.

И долго бродил оп темным улочкам, готовящегося ко сну городка, чувствуя, что и он, наконец-то, вернулся домой.

Всем естеством своим.

В столовую, пропахшую кислыми щами, к которым сейчас еще примешивался и тонкий запах уксуса, распахнув дверь и, оглядывая с порога занятые столики, вошел молодой человек лет около тридцати, гладко выбритый, одетый в темно-серый костюм, очень удачно приталенный, видимо, сшитый на заказ. Повертев головою, прошел вперед несколько шагов и снова принялся вглядываться в сидящих, вглядываться несколько близоруко, но все же решительно и бесстрастно, как знающий, что именно здесь он должен найти нечто, ему совершенно необходимо, и не отступится, пока не закончит поиск.

Меж тем розыски завершились даже быстрее, глаза выхватили чью-то фигуру, тело рванулось в конец зала, и в то же самое мгновение эта фигура приветливо помахала ему рукой. Остальные сидевшие за столиком, непроницаемым взором, в котором, однако, не чувствовалось безразличия, смотрели на поиски молодого человека и на их удачное завершение. Вероятнее всего, они, все трое, хорошо знали вошедшего, но встреча с ним была важна только девушке, которая, едва завидев вошедшего, немедленно помахала ему, нарушив неписаные правила поведения.

Подойдя, молодой человек придвинул стул и поздоровался со всеми; ответ дала лишь девушка, остальные молча кивнули, не отрываясь от еды и торопясь с нею покончить. Сняв пиджак, и им отметив свободный стул, молодой человек отправился к буфету; а расположившись поудобнее за столом, он первым нарушил молчание:

– Если не ошибаюсь, именно вы занимались делом Остапенко? Ваша группа, так?

– До вчерашнего дня, да, – уточнил сидевший напротив. Молодой человек кивнул.

– Совершенно верно. Дело передано в суд.

– По какой причине? – не выдержав, спросил сидевший напротив, не хотел спрашивать из естественного чувства неприязни, но не пересилил себя.

– Есть подозреваемый, он сознался в нападении и нанесении тяжких телесных повреждений, приведших к смерти, с целью завладения личным имуществом, – молодой человек точно читал по бумажке. – Вчера утром он был взят работниками областного управления, при попытке покинуть область. Его фамилия вам должна быть известна: Морозов Андрей Валерианович, трижды судимый, и бежавший из мест заключения.

Воцарилась неприятная пауза. Безусловно, фамилия арестованного была хорошо известна, однако же, подозревать его в еще одном убийстве никто из сидевших за столом до прихода молодого человека не собирался, по причинам, изложенным пока еще кратко, но вполне внятно в томе расследуемого ими дела.

– Морозов? – переспросил сидевший напротив. – С какой стати?

– Он сознался. Прояснил, насколько мне известно, картину преступления. Подписал все документы. Согласился на услуги адвоката.

– И это за полтора дня? – в голове прозвучала неприкрытая издевка. Но молодой человек кивнул.

– Именно. Дело передано в суд, первое заседание будет через два месяца, адвокат обещал не медлить.

Сидевший напротив импульсивно поднялся.

– А наша работа, что, коту под хвост? – девушка попыталась остановить его, но не удержала. – Какое, вообще, ГБ до всего этого дело, объясните мне товарищ капитан. Или мы теперь без надобности?

Молодой человек не ответил, спокойно выдержав взгляд поднявшегося, и принялся неторопливо помешивать ложечкой в стакане чая. Казалось, это его интересует в данный момент куда больше, чем словопрения.

Поднявшийся картинно заявил:

– Большое спасибо вам, товарищ капитан, за заботу о личном составе управления. Наше начальство выразит это в письменной форме.

Затем он кивнул своему партнеру, тот поднялся следом, и оба покинули помещение столовой.

Едва оперативники вышли, как Антонов негромко выдохнул и откинулся на спинку кресла. Лицо его потеплело, приобретая выражение не столь отчужденно-официальное, что завладело им прежде; еще мгновение преображения, – и он улыбнулся Марине. Улыбка, правда, вышла растерянной и усталой.

Девушка задала вопрос первой, видно, он давно мучил ее, и теперь, когда свидетели ушли, сдерживаться она была не в состоянии:

– Ну, как? Я правильно проинформировала тебя об этом? – даже канцелярский штамп прозвучал в ее голосе легко и непринужденно. Антонов не пошевелился даже, лишь перевел взгляд, точно видел впервые в жизни и старался запомнить каждую черточку лица, чтобы потом наверняка узнать при встрече.

– Знаешь,… давай пойдем в ресторан. В «Ивушку». – Это и был ответ, ответ положительный. Марина вздрогнула. – От этой столовки меня уже мутит…. Закатимся на полную катушку. Отдохнем, повеселимся чуток. Что, сомневаешься? – напрасно. Сегодня гуляем, позволить можно.

Ни в голосе его, ни в жестах никакой веселости или приподнятого настроения, соответствовавшего ресторанной теме, не чувствовалось вовсе. Напротив, тоска и какое-то отчаяние. Марина положила руку на его ладонь, он даже вздрогнул от этого прикосновения.

– Значит, я была права, что сразу же сказала тебе.

– Да. В самую точку. Точней не придумаешь.

– И ты из-за этого?… но почему?

Он покачал головой.

– С тобой напиваться я не намерен.

– Ну, так после.

Он не ответил. Марина поняла, что завтра не увидит его в любом случае, сегодня он понял такое, от чего захотелось забыться как можно дольше и вычеркнуть хотя бы следующий день из памяти. Он все равно будет пить, не с ней в ресторане, так дома, пить, тупо наполняя «по самой рисочке» стакан и, зараз смахивая его содержимое в себя, лишь слегка закусывая, пить долго, упорно, с каким-то непонятным, нечеловеческим озлоблением на самую необходимость пить до полного беспамятства.

– И все-таки. Что случилось?

Он поднял голову, но смотрел не на нее, а сквозь, в окно, мимо одиноких прохожих, еще дальше, мимо сада и стены дома напротив, куда-то очень далеко. И, наконец, выговорил хрипло:

– Что-то страшное грядет. Я не говорил тебе, все молчал, молчал. Не могу больше. С каждым днем ближе, а ни защиты, ни спасения нет.

– Ты о чем?

Он оторвал взгляд от навязчивого видения. Потер лоб.

– Извини. Заговорился, устал. Вчера совсем запарился с Морозовым, едва уломал подписать бумаги. Ему и так вышка, а он – ни в какую. Не в его, дескать, это правилах.

Она отдернула руку.

– Зачем… зачем все это?

– А зачем твоим товарищам еще один «глухарь»? Те, кто убили Остапенко… из-за джинсов убили,… ведь кошелек даже не тронули, только джинсы стащить хотели, и то не успели. Тех мы не найдем. Шпана, маленькие подонки, группка завистников, увидели и решили взять. Всех их хватать можно, всех, на каждого что-то найдется… – он помрачнел. – Только не в этом дело. Дело в монетке твоей, – и он вынул из кармана гривенник. – Хорошо, что ты ее у бригады забрала. Им лучше не в курсе быть, что Остапенко Павел Андреевич так лопухнулся, когда сюда приехал. Хотя, он вообще человек был невнимательный.

Марина снова положила десять копеек на стол.

– Значит, из-за гривенника?

– Да, – Антонов неохотно кивнул. – Управление среагировало по стойке смирно. Все материалы пошли в дело, лишь бы спустить на тормозах, – он стукнул пальцем по краю монеты, та перевернулась на «решку» обнажив дату: 1986. – А пока я прокручивал фокус с Морозовым, ребята еще кое-что умудрились откопать. Еще одну монету.

Он снова полез в карман. Монета, явившаяся глазам Марины, была совсем ни на что не похожей. Маленькая, размером с двушку, достоинством же в пять копеек, на «решке» указан номинал, несколько смещенный в верхний правый угол, в левом находится какая-то невыразительная веточка; на «орле» – изображение Георгия Победоносца, надпись «Банк России» и несуразное число: 2000.

– Что же это? – тихо произнесла она, стараясь хоть внешне не показывать того страха, что внезапно закрался ей в душу. – Что же это?

– Их много таких, – сказал Антонов, – даже не десятки. Когда в 75-ом было обнаружено тело некоего человека, идентифицировать которого так и не смогли, погибшего по необъяснимой причине, никто не поверил увиденному. Сочли провокацией, дурной шуткой, чем угодно, но не истиной. А ведь были найдены фрагменты того самого устройства на месте трагедии, что и переправило их сюда. С ним до сих пор мучаются физики, уж больно сильно пострадало. Тоже, кстати, непонятно почему. Потом нашли одного выжившего, живущего в глуши, неподалеку отсюда, очень много знающего наперед, он занимался знахарством. Побеседовали с ним по душам, помогло немного, но вскоре обнаружили еще одного – диссидента. И еще вскорости. В 79-ом был отдел «А», который и поныне занимается подобными временными аномалиями. Три года назад его главою сделали меня.

– Ты не рассказывал.

– Говорю сейчас. Когда к власти пришел Андропов, мы получили разрешение, которого добивались и раньше – на использование психозондажа подозреваемых, и то в порядке эксперимента. Странно, но высшее руководство и тогда не верило, и сейчас по-прежнему сомневается во всем происходящем…

– А эксперимент? – спросила Марина.

– Эксперимент… не знаю, сказать, что прошел удачно… наверное, нет, но результат дал. Для проведения мы отловили пятерых, которые получили пятипроцентный раствор пентатала натрия и принялись говорить.

Услышав о наркотике, Марина зябко поежилась. Антонов не обратил никакого внимания на это, он внезапно вернулся в то официальное состояние, с которым и пришел в столовую. И снова точно читал по бумажке:

– Как выяснилось, у троих просто шарики поехали за ролики, их пришлось отправить в соответствующее учреждение, еще один оказался сотрудничающим с БНД. Но вот кассета пятого…

– Ты ее слушал?

– Нет. И никто не слушал. У нас в отделе, никто, – поправился он, – кроме психиатра, готовившего «сыворотку правды». Его тотчас перевели от нас подальше в Москву, не знаю теперь, ни где он, ни что он. Кассета пошла «наверх», кажется, кремлевских старцев она напугала до полусмерти. Ходили у нас разные слухи о том, что записано на ней, слухи самые невероятные и противоречащие в корне друг другу. Безумие какое-то. Всякий начальник с Лубянки, кто прибывал к нам, тут же вызывал меня к себе, делал квадратные глаза и под большим секретом лепетал что-то о тех неисчислимых бедах, которые, по его словам, вернее, по словам того, кто наговорил эту злосчастную кассету, буквально сотрут всю страну в порошок. Поэтому надо закручивать гайки на местах, надо крепить ряды и прочее и прочее в том же духе, выполнение доложите в недельный срок. Это самое главное….

А кассета и для нашего шефа и для многих кремлевских вождей и в самом деле была как термоядерная бомба индивидуального действия. Помнишь, наверное, как быстро они принялись покидать наш мир, особенно высокие службисты из безопасности и у нас, и в странах соцлагеря. Самоубийства, инфаркты, инсульты. Помнишь, конечно, и как крепили они ряды с позволения нашего шефа и закручивали гайки, пока генсека с Лубянки не доконал его собственный страх.

Он помолчал немного и продолжил уже иным тоном.

– После смерти Андропова нас хотели прикрыть. Но так и не решились, велели в качестве компромисса продолжать действовать, Но ни в коем случае не прибегать к столь крутым мерам, просто следить, просто узнавать, выведывать, выяснять… Ничего не предпринимая, ни в коем случае. То ли боятся, то ли… привыкли и уже ждут, сами все знают и просто ждут, понимаешь? – он зло махнул рукой. – И, главное, как все у них легко и понятно! А наши регистрируют и регистрируют прибытия новых и новых пришельцев. И все чаще и чаще. Как эпидемия, как нашествие.

– Сколько же их всего?

Он пожал плечами.

– Можно только догадываться. Я же говорю: десятки только тех, о существовании которых нам известно, за кем закреплены наши сотрудники, чья почта перлюстрируется, а звонки прослушиваются. Сколько еще неизвестных отделу, я не имею ни малейшего представления. Может, сколько же, может, вдвое, вдесятеро больше. И они еще прибывают чуть не каждый день. Вот что ужасно.

– Ужасно? – переспросила она.

– Не для отдела, на нем свет клином не сошелся. Хотя работы только прибавляется. Нам, хотя и ограничили финансирование, но добавили новых сотрудников. Я говорю вообще… в принципе… – он не продолжал. Марина постаралась сменить тему.

– А ты… как начальник, каковы твои функции? Или это секрет? – тут же добавила она, боясь, что так оно и будет.

– Я пытаюсь контролировать свой участок: вот этот городок и прилегающие дачные поселки. Создаю сеть информаторов…

– В том числе и из меня.

Неловкость, с которой она пыталась пошутить, выдавала ее внутреннее напряжение. Антонов глянул на нее, на робкую улыбку, пытающуюся найти себе место на бледном лице, и замолчал. Потом, переведя дыхание, неожиданно предложил:

– Может, давай пройдемся… хотя бы.

– Тогда проводи меня.

– Охотно, – они поднялись. – Если не против, пойдем пешком.

– Да, конечно, – торопливо согласилась Марина, радуясь внезапной паузе в мертвенном разговоре. Она страшилась и ждала продолжения, сама не понимая своих чувств и оттого боясь расстаться с Антоновым сейчас… или спустя время. Ей нужно было узнать, она боялась узнать… и очень боялась остаться одна, после того, как узнает. Столько мыслей, столько догадок, столько предположений… лучше и в самом деле дотерпеть до последнего, когда уже станет невмоготу, попрощаться, а затем, выпив для верности, феназепам, провалиться в глубокий сон, сон-спаситель.

Еще до этого разговора, она что-то знала, Антонов, как лицо, предоставившее ей работу, приоткрыл завесу секретности, но если ей и снились кошмары о людях из будущего, то иллюзорного, фантомного свойства. Эта ночь уже начинает ее пугать.

Антонов взял ее под руку и почувствовал взволнованное прикосновение холодных пальцев, будто умолявших, будто просивших о чем-то. Она давала знак к продолжению. Они вышли из столовой и не спеша двинулись в сторону кинотеатра «Союз» по пустынному в этот час тенистому проспекту Жуковского: словно пара влюбленных, нежно прижимавшихся друг к другу.

– Я давно хотел тебе сказать, – вновь заговорил он, чувствуя прикосновение ее тела, но не знакомо теплое, отдававшее морозцем позабытой зимы. Или зимы наступающей. – Есть одна странность во всем этом, очень важная странность. Те, кто возвращаются сюда, всегда очень хорошо экипированы и подготовлены к встрече с нашим временем, собственно, они и так жили в наше время, кое-какие воспоминания сохранились, это естественно, но я говорю о другом, о бумажной стороне проблемы. Позавчера я отдал паспорт Остапенко на экспертизу, сегодня получил ответ. Фальшивка, конечно, но выполнена не типографским способом, а каким-то иным. Известно, что водяные знаки подделать не проблема, но столь мастерски подделать саму печать… – все его объяснения казались ему несвязными, он попытался сосредоточиться. До этого он нес пиджак на локте, теперь перекинул через плечо, это простое движение помогло ему ухватиться за мысль. – Ты представляешь себе, что такое цветной матричный принтер, – она кивнула, – конечно, видела его работы. Теперь представь, что существует принтер такой высокой разрешающей способности, с такой цветопередачей, что вышедшее из-под его матрицы или чего-то еще может быть принято за типографское изделие, за высокую печать. И, тем, не менее, эксперт уверяет, что изображение паспорта Осипенко составлено из микроскопических точек, число коих доходит до 450 на сантиметр, в пять раз больше возможного. При этом состав краски таков, что она не смывается, как бывает у обыкновенных принтеров, собственно, состав краски – это еще одна изюминка, над ее расшифровкой до сих пор работают в лаборатории, – и, не давая ей опомниться, продолжил: – И при этом техника не является сверхдорогой, или недоступной, судя по объему применения, используется повсеместно, хотя и способна по желанию заказчика, воссоздать и изменить любым способом паспорт, партбилет, да хоть банкнот даже. Последнее, впрочем, редко встречается, видно, используют отслужившее свое купюры. Ведь деньги поменялись вместе с государством.

– А… это тоже?

– Что тоже? – не понял он.

– Тоже, я имею в виду, что государство стало… иным? – она не знала, как иначе сформулировать вопрос.

– Да. Но мне почти ничего про грядущее государство не известно. Но то что жить в нем хуже, даже не то, что просто хуже, еще и совершенно иначе. Видишь ли, – эта мысль только пришла ему в голову, и он принялся спешно ее разворачивать перед Мариной, – думается мне, произошли потрясения, и в результате одна форма правления в государстве сменилась другой, пришли иные люди с иными целями и задачами. Впрочем, цели, по которым люди приходят к власти, известны еще Платону. Неважно. В процессе смены власти кто-то, естественно, поднялся на самый верх и закрепился на высоте, кто-то остановился посреди дороги, и это положение устроило его, кто-то, как всегда, в большинстве, потерял все, рухнул вниз и застрял там намертво. Жизнь сыграла с людьми в лотерею: тот, кто оказался более дальновиден и находчив, тот вытащил счастливый билет, прочие же, как и положено, большинству, проиграли.

– Ты так думаешь?

– Это очевидно. Перемены вообще, о природе которых нам мало что известно, резко изменившийся уровень жизни, неприятие власти, – все это заставляет людей бежать из страны в поисках лучшей доли: иных в иные страны, иных – в прошлое своей. Но в прошлое открыт путь немногим. Причина проста, я не сомневаюсь, – он неожиданно улыбнулся, – что человек, отправляющий людей в прошлое – один. Или один аппарат, обслуживающийся крохотной группой. И отправляет эта группа в строжайшей тайне только проверенных людей, – знакомых, родственников, знакомых родственников, родственников знакомых и так далее. И все они, заметь, все, являются в наше время в пределах одной нашей области. Обычно, с неким начальным капиталом, с прекрасными подделками наших документов и с отчаянным желанием начать сначала. Видно, аппарат этот не позволяет забрасывать очень далеко в прошлое, так что выбирать особенно не приходится. Им предлагается услуга, – он хмыкнул, произнеся это слово; Марина только вздохнула, враз подумав о себе и о нем, – уникальная в своем роде: переиграть свою жизнь, уберечь, насколько возможно, себя от прошлых-будущих ошибок и вырваться из бездны, в которую попадут они через несколько лет. Эдакий лотерейный билет с известным выигрышем.

– Ты хочешь сказать, они остаются здесь… навсегда?

– Их забрасывают, чтобы они оставались здесь навсегда. Знаешь, иногда мне кажется, что сам изобретатель не больно уверен в успехе своего аппарата и посылает людей, что называется, на авось. Но всегда получает куш, иначе какой смысл ему играть в такую игру.

– С твоей стороны жестоко так думать о неизвестном тебе человеке. Почему бы…

– Сама посуди, человек прибывает сюда, – что он может взять с собой в прошлое? Минимум белья, брелок без ключей, много денег и планы на будущее, которое ему хорошо известно. Последнее перевешивает все. Он знает, что может изменить сам себя, он и спохватывался на полдня раньше, чем все прочие, и реагирует лучше, и у него уже соломка подстелена заранее. Все они на шаг впереди даже тех, кто творит события, их дар предвидения абсолютен, ибо они помнят о том, что будет, а кто не помнит, делает записи. Они знают все об этой дурацкой антиалкогольной кампании, об ее исходе и обо всем том, что последует за ней, и все заранее, когда никому ничего еще не известно, когда и мысли о ней не было в помине! И это только один пример, первый, что пришел мне в голову.

– Значит, я правильно поняла, – Марина нехорошо усмехнулась, – что изобретателю остается все нажитое тех, кто отправляется в дорогу. В качестве платы за билет, – сама мысль эта была неприятна, но она старалась сейчас думать как ее друг. Она полагалась на него, хотя понимала, что полагаться особенно не на что: Антонов сам не меньше ее, а может и больше, испуган свалившимся на его голову будущим. И потому, подумалось Марине, он и устроил для нее это испытание. Это посвящение. Чтобы не было одиноко, чтобы не задохнуться самому под грузом давящей на плечи тайны, чтобы разделить тяжесть, день ото дня становящуюся все мучительней.

Антонов кивнул в ответ. Странно, еще минуту назад он вовсе не хотел сказать, что знает о той стране больше тех нескольких туманных фраз и досужих вымыслов, и, даже более того, знает наверняка, но это знание, как ни старался он, не хотело оставлять его, не желало делиться на двоих. Почему, он этого не понимал. Быть может, позднее, когда… ну, в смысле у них с Мариной…. А что у них с Мариной?

Этот вопрос, как и множество других, повис в воздухе. И то знание, на котором и основывал Антонов свои догадки, осталось с ним.

Вместо этого произнес:

– Странно получается, – и замолчал. Он и хотел избавиться от этого разговора, забыть, хотя бы на время, его и, одновременно, чувствовал, что не станет останавливаться на половине, как бы ни хотелось замолчать тому, что засело внутри него, не станет доверять полутонам и недосказанностям в их коротком пока еще знакомстве. Так же, как, быть может, не могла остановиться и перестать слушать она. И эта беседа, это интимное знание, что передавалось нерешительно и трудно, медленно окутывало их, заключало в невидимые объятия, с каждым произнесенным словом делающимися все теснее. Они, эти фразы, с мукой рождались в устах мужчины и так же с мукой принимались душою женщины, но отказаться от дара и не принять его не мог ни один из них.

– Странно получается, – вновь произнес он и остановился посреди дороги, точно чувствуя эти словесные объятия, вязкие жгуты фраз, обвивавшие их, и так же, поддаваясь их неумолимой силе, остановилась подле него Марина, – насколько мне известно, все началось в 98-ом, в самом его конце. Пока данных о том, что путешествия случались раньше, у нас нет, но, может, и будут. Наверное, мы еще в самом начале этого переселения, ведь с каждым годом число путешественников возрастает. И вот что удивительное во всем этом: чем из более позднего времени бегут люди, тем в более ранние годы забираются. Сперва попадались из будущего века, потом из самого конца этого, и вот теперь черта подошла к 98-му. Может, тогда и был изобретен аппарат?

– Хорошенькое состояние успел сколотить изобретатель, – она думала так, как думал минуту назад он, но сейчас Антонова заинтересовала уже совсем другая мысль.

– Чем дальше в будущее, тем глубже в прошлое. В застой. В покой. В ничем не нарушаемую тишину. Неужто им так обрыдло все новое, самый процесс изменений? Процесс, – произнес он. – А ведь и в самом деле, процесс, – добавил он горячо, – Вот ведь в чем дело. Процесс!

– Не понимаю тебя, – робко произнесла Марина.

– Да видно, все эти пятнадцать, двадцать или тридцать лет – процесс. Один и тот же, непрестанный. И нет ему ни конца, ни края. Кризис, бесконечный кризис, – добавил он шепотом. – Наша экономика перегрелась, сейчас это понятно многим и не только экономистам. Ныне общество буквально требует реформ, оно заждалось их, всяких и всех: экономических, политических, социальных… – А что, если, – он помолчал мгновение, давая возможность Марине угнаться за ним, – что, если эти реформы, сами реформы превратились в процесс? Понимаешь? Что, если реформы как идут, так и продолжают идти, не прекращаясь? Что, если в реформах, в самом их течении, наступил застой? Застой вечной смены курса, вечного поиска верных путей и виноватых за прошлые ошибки.

Он помолчал немного.

– Да вот, вот она причина причин. Нашел, не сомневаюсь, нашел. Вот почему точно от самых страшных потрясений, от реформ, от неуверенности и во вчерашнем и в завтрашнем дне бегут люди. Только бежать особенно некуда, но они и не выбирают, они хотят отдохнуть, переждать хоть чуть-чуть, чтобы снова идти в бесконечную игру. Придти в себя, вздохнуть полной грудью от вечных преобразований, которые ничего не преобразовывают, которые суть миф. Как коммунизм к 80-му году, как пролетарии всех стран, соединяйтесь, как экономная экономика, как эта антиалкогольная кампания, черт ее дери!

– И знаешь, – продолжал он с новой силой, – что они делают, прибывая сюда? Нет, не догадаешься. Не сколачивают капиталы, это понятно, они ждут начала тех реформ, что позволят им сделать это безошибочно, позволят выпрыгнуть из ямы. Я хочу сказать о тех, кто прибывает в глубокий застой. Там они ходят в кино, в музеи, театры, на выставки, посещают их регулярно, точно в будущем их не будет. Они отдыхают на курортах Крыма и Прибалтики, точно ни того, ни другого им уже не достанется. Они проедают свой запас банкнот, даже не пытаясь устроиться на работу, не думая об этом. Они просто отдыхают. Ничего не делают. Отдыхают, понимаешь, понимаешь?

– Просто ходят в театры? – переспросила она, сама не зная, почему. Может, просто хотелось услышать продолжение

– Да куда угодно. Читают книги, целыми днями смотрят телевизор, гуляют с собаками, заводят бесчисленных друзей, наведываются в гости. Даже не диссидентствуют вечерами на кухне, отнюдь. Бродский и Солженицын им до лампочки, война в Афганистане без разницы, корейский лайнер мимо дома. Они живут как в сказке. Как в мечте. Они не хотят будить эту мечту.

– И сейчас?

– Да, и сейчас. Теперь уже, кажется, перед самым началом реформ. Может быть, в них что-то изменилось, может быть. Но едва ли стоит так полагать. В любом случае, они своего шанса не упустят. Они отдохнули, это главное. А второй раз входить в ту же воду не так страшно.

– Когда ее знаешь, – подсказала она.

– Именно. И в этом у них огромное преимущество перед всеми нами.

– А может быть, – Марина говорила медленно, не уверившись в собственных словах, – это у нас преимущество.

– У нас? У них иммунитет перед будущим.

– Или страх.

– Сознание неизбежности завтрашнего дня и всего в нем происходящего, хорошего или плохого.

– А разве это не адская мука?

– А неизвестность упрямо надвигающегося грядущего разве не большая?

– Но ведь и больной раком проживет дольше, будучи уверен, что у него простуда.

– Но ведь и лечить его следует от рака, а не делать полоскания.

– Просто все дело в представлении.

– Все дело в характере, – снова возразил он.

Игра закончилась. Они смотрели друг на друга как два человека, только что вынырнувшие из воды и переводящие дыхание после долгой его задержки. Страх куда-то ушел, наступила апатия. О грядущей ночи Марина не вспоминала более.

Антонов провел языком по спекшимся губам.

– Давай выпьем, верная моя компаньонка, – чуть хрипло произнес он, в голове его не было ни одной яркой нотки, простая констатация факта: хочу пить, предлагаю присоединиться. Марина быстро взглянула ему в глаза.

– За мой счет, конечно. Раз не хочешь в ресторан.

Они подошли к киоску, где им выдали по тонкогорлой бутылке «Пепси-колы». Девяносто копеек за две. А сколько будет стоить вот эта бутылка в двухтысячном? Марина держала прохладное стекло в руке, точно взвешивала и соизмеряла видимое сейчас с тем, что она узнала из долгой беседы. Дороже, но вот насколько дороже? Последние два слова показались ей настолько многозначительными, что она испугалась их.

Антонов откупорил обе бутылки, газировка зашипела.

– Насколько дороже, – повторила она вслух, вглядываясь в бутылку, точно та могла, но не хотела открыть ей свою сокровенную тайну.

– Что ты говоришь? – он приблизил свое лицо. Она поспешно закачала головой.

– Нет, нет, ничего, – и нашлась. – За что выпьем?

Антонов отстранено улыбнулся, на миг Марине показалось, что он думает о том же, о чем и она сама.

– У меня странный тост, – произнес он, и голос его захмелел. – Очень странный в силу всего вышесказанного. Давай просто выпьем… выпьем за эту… за нашу страну. За нашу, – пауза, – Советскую Родину.

Он хотел добавить еще что-то к тосту, но бутылки сдвинулись и зазвенели, он опоздал. И подумал: какое счастье, что это его опоздание не будет иметь никакого значения.

Карта памяти

алаверды моей «Ностальгии»

Сижу перед экраном монитора и заворожено смотрю на заставку: камера движется в кирпичном лабиринте, обходя препятствия, минуя тупики, иногда тыркаясь в них и возвращаясь обратно, чтобы снова и снова блуждать в поисках неведомого, пока я не трону мышь или не нажму на клавишу. Как завораживает это блуждание, не знаю, сколько прошло времени, но я по-прежнему сижу перед экраном, не отрываясь, иногда мне кажется, что это я сам брожу в неведомых далях и ищу что-то, давно потерянное, что-то, что так жажду поскорей обрести, и одновременно сижу, ожидая, разглядывая собственные блуждания.

Жизнь состоит из ожиданий, соткавшихся спешными перемещениями от одной точки к другой. И даже сами перемещения эти порой состоят из бесконечного ожидания – сидя у окна поезда, самолета, автобуса, глядя на темнеющее или светлеющее небо, на морось или снег, лучи, разбивающие полудрему путника, ждущего своей остановки. Чтобы выйти и пересесть на другой транспорт, который доставит его к другой точке, а покамест его еще следует дождаться. А затем ждать снова, сидя в проходе или у окна, перемещаясь, или добравшись до места назначения, опять ждать – работы, обеда, отдыха, времени отхода ко сну, – и снова времени отправления рейса.

Я много попутешествовал за свои тридцать лет. Пожалуй, даже слишком много, – с той поры, как закончил областной институт, почти ежегодно менял место жительства. Волею судеб или своей переменчивой натуры, никак не могущей устроиться на одном месте и постоянно гонящей невесть куда, но так получилось, что исколесив половину страны, и даже вернувшись в исходную точку, я все не осяду, ожидая момента сорваться снова, продолжив нескончаемый путь. И только ожидание, все то же самое ожидание, пока еще сдерживает меня от нового броска в неведомое. В комнате, которую я снимаю у непамятной на лицо старушки, вещи так и остались не распакованы, всего-то баул и сумка, ничего лишнего, в строгом соответствии с принципом часто летающего самолетом. Десять килограммов ручной клади и двадцать три багажа. Все остальное приходится оставлять на земле, в минувшем. Закупаю лишь то, что пригодится сейчас и на то время, что пробуду в том или ином месте. Ничего сверх, чтобы не обременять излишним скарбом, который все равно придется оставить в точке отправления. А с ним и все, что поневоле пытаешься сохранить – телефоны, адреса, встречи, разговоры, объятья, поцелуи… все, что составляет обыденную жизнь человека, до которой мне по-прежнему очень далеко. Работа, выполняемая мной в разных городах и весях, носит характер вечной командировки, бессменного передвижения – после войны и кризиса и в преддверии нового тысячелетия до которого полгода осталось, кажется, всё и все вокруг стали обладать повышенным содержанием непостоянства. Некой необязательности, будто изначально заложенной в саму основу основ медленно восстанавливающегося после одних потрясений мироздания и готовящихся к неизбежным новым.

Боюсь, и всё мое мироздание, и нынешнее и грядущее, все последние встречи и знакомства можно смело отнести к этой категории. Даже самую последнюю, уже дома. Все никак не поверю, что я уже снова дома.

Я познакомился с Леной неделю назад, в магазине сотовой связи и аксессуаров, покупал аккумулятор к мобильному. В скольких городах он успел перебывать за истекшие два года, сколько перенес переездов, смен часовых поясов и высот, просто удивительно, что до сих пор жив, и выдвижная антенна по прежнему функционирует, а крышка микрофона не отскочила, хотя и здорово расхлябалась. В этом городе еще нет полноценной сотовой связи, только в центре и на автовокзале, там, где я и остановился. Для местных жителей, вернее, для нас, – никак не привыкну, что я здесь родился, – это роскошь недостижимая, не нужная ни в быту, ни по работе. Ведь мало того, что и дома и на службе стоит телефон, так повсюду с советских времен натыкано множество ставших бесплатными таксофонов. Спрашивается, зачем же платить несусветно дорого за все исходящие и входящие звонки?

В магазин связи или как он позиционировался «цифровой салон», где продавцом-консультантом работала Лена, большинство заходило разве что посмотреть да покачать головой – или переждать разгулявшуюся непогоду. Впрочем, магазин держался на плаву, Лена служила здесь около года и не жаловалась даже на задержки зарплаты. Собственно, с этого вопроса, последовавшего за совместными поисками нужного аккумулятора на витрине – «Вадим вечно все переложит и уйдет, а потом ищи», – как-то незаметно и началось наше знакомство. Когда я пришел вторично, вроде как приглядеть модель поновее, мы договорились о свидании вне торговых стен.

Но перед этим случилась довольно примечательная – для моей жизни, моего мироощущения, как угодно, – историйка. Казус, который в силу своей малозначительности прошел бы стороной, не обрати я сам на него внимание.

Лена поинтересовалась, есть ли у меня ноутбук, я покачал головой, в силу специфики жизни, таскать лишние пять-шесть кило не представляется необходимым. Тем не менее, она прорекламировала один из недорогих, обладавших изюминкой: вместе с обычным дисководом, в нем находилось устройство для чтения карт памяти. Я улыбнулся невольно, девушка вопросительно подняла брови. Необходимы разъяснения.

Наверное, ограничься я двумя словами, мы и по сию пору встречались бы в магазине, перебрасываясь парой слов. Но мне хотелось объяснить, что-то в ней виделось такое, отчего плевать и на возможно скорый отъезд и на свою диспозицию. Хотелось побыть рядом как можно дольше, это чувство, посетившее меня в первый же визит в тот магазин, не отпустило, напротив, в следующий раз укрепилось только.

Многим покажется странным, как я воспринимаю окружающий мир. Но когда ты все время в дороге… Лена поначалу тоже улыбалась, потом неожиданно погрустнела, дослушала монолог и согласилась на встречу. Я переспрашивал, Лена качала головой, говоря о чем-то враз накатившем, чему и сама не может дать пояснения, лгать она не умела и прекрасно понимала это. Спросила только, как выглядит этот город, внутри моей памяти. Ведь я назвал воспоминания картой памяти, я кивнул, странное название шло со мной из города в город, пока не вернулось назад, на круги своя, я вытянул его из своего детства, откуда-то из самых его глубин, сейчас трудно сказать даже, что послужило этому первопричиной, может, моя основа такова, что не видит мир иначе как карту, по которой придется пройти, от абриса до абриса.

Мои воспоминания – это всегда дорога, а что за дорога без карты. Карта пройденного, сделанного, встреченного и потерянного, она всегда со мной, единственный багаж, что все время пополняется новыми подробностями, любовно складываемый в, кажется, бездонный сундук, что я несу с собой, не боясь потерять. Мои воспоминания рассредоточены по карте жирными или крохотными точками, в зависимости от того, сколь долго я пробыл в том или ином месте, и соединены толстыми или тонкими линиями, опять же по количеству ездок туда и обратно. И каждая точка при приближении сама распадается на множество мелких – места, где я останавливался, встречался, расставался, проводил время в одиночестве, в компании или с кем-то наедине. И каждая из них соединяется линиями, большею частью только и оставшимися на этой карте: мои ненависти, радости, горести, любови и разлуки давно потеряли свое значение, обретя место в бездонном сундуке воспоминаний. Пожелтев и став страницами, бережно подшиваемыми в безразмерные папки.

Самая толстая относится к этому городу, как же иначе. Здесь я провел большую часть своей жизни, и провожу сейчас свое возвращение, здесь я познал самые первые, и оттого самые яркие ощущения от окружающего меня мира. Сильнее любил, яростней ненавидел, больше горевал и тягостней расставался; кажется, только тут у меня и случались по-настоящему искренние и теплые компании, впрочем, в те годы и деревья были больше и трава зеленее. Правда, по большому счету, мне сравнивать не с чем, ведь прочие точки на карте памяти куда мельче и ничтожней этой центральной. Здесь я обрел все то, с чем потом устремился в вечное плаванье. Весь багаж, что вожу с собой и поныне, несколько мелочей, подсознанием связанных с детством, отрочеством, юностью. От которых невозможно отказаться не только в силу их малости, положил в карман сумки, пока снова не припечет, не нахлынет былое, обдавая с головой, но и поскольку значат в моей жизни слишком многое, чтобы я мог их оставить в одной из гостиниц или съемных квартир просто так, делясь с кем-то еще.

Одна из таких вещиц – небольшой, в почтовую марку размером, кусочек пластмассы с полустершейся надписью, верно, какой-то чип, неясного теперь, за истекшими годами, назначения. Деталь неизвестного ни тогда, ни сейчас электронного механизма, подаренного мне соседом по коммунальной квартире, жившим через стенку от нас, ближе к входной двери. Тогда ему было, да, едва ли больше, чем мне сейчас. Около тридцати. Но в восемь не только деревья кажутся большими.

Он приехал незадолго до моего дня рождения. Помню то неприметное серое утро, когда он появился в нашей квартире – светлый костюм в мелкую полоску, темная рубашка без галстука, на спине новенький рюкзак, в руках чемодан и траченная тряпичная сумка, кажется, забитая продуктами. Будто из голодного края приехал. Хотя может и так, ведь всего через год после его приезда, в нашем городе введут первые талоны, на мясо, если не ошибаюсь. Сразу после Олимпиады-80, на год всего, но получилось, что эти два события немедля совместились в моей голове, и сейчас, вспоминая очереди в мясной отдел, я видел телетрансляции из Москвы и Ленинграда, а во время состязаний, когда наступала пауза, сидевшие подле телевизора – он у нас был один на квартиру, массивный черно-белый «Темп», – шептались о нормах на несуществующую вырезку и давно исчезнувшую шейку, их только в столице и сыскать – москвичам все время что-то подбрасывают, тем более к столь знаменательному событию. Вон как город вылизали, прям заграница.