Четвёртое измерение. Непоэзия

Размер шрифта: 13

ISBN 978-5-0064-9031-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Это название для сборника выбрано не случайно. Наверно, у каждого происходят переломные моменты. Во всяком случае у меня именно так и случилось. Потребность записывать слова в столбик, рифмовать их постепенно перешла некую черту и… рифмы стали не обязательны. Иногда они отсутствуют вовсе, иногда – частично.

Прочла в каком-то умном учебнике поэзии (смешно безумно, разве можно научить поэзии?! Научить можно рифмоплётству, но поэзии – никогда!), что нельзя, просто неприлично, писать то с рифмой, то без неё. Мол, надо или всё рифмовать, или ничего.

А почему? Вот мне хочется писать так, как пишу. И кто запретит? Скажут, ой, какой ужас?. Да и плевать. Для чего вообще пишутся все эти столбики, строчки… Да ни для чего и ни для кого. Глупо, опять же на мой взгляд, писать для кого-то или для чего-то. Это всё равно, что дышать для кого-то. Мы не можем не дышать – иначе мы умрём. Вот и писать также. А если можешь не писать – то и не пиши.

Мне сам процесс написания не то что нравится, необходим. иначе я задохнусь. Я такая родилась и ничего с этим не поделаешь. Пробовала несколько раз – бесполезно. Вот и строчу, как полоумная. а уж что там выходит – кто его знает.

Четвёртое измерение – это невозможная для нас штука. Мы живём в трёхмерном пространстве. Ну, или думаем, что живём. Для меня моя писанина и есть четвёртое измерение.

Наташа Корн (еева)

на крик один

Глаза мои перебирают буквы,
вы пишете: «не я…» и «не со мной…»,
а я в трамвае этом еду будто
то рядом с домом, то в стране иной.

Вы пишете про молодость и зелень
разбитую и «та… и та… и та…»,
а я назад сквозь лабиринты времени
шепчу и плачу – вот моя рука,
держите. Может станет вам теплее,
а может быть, сухую сжав ладонь,
я удержать на крик один сумею
кукушек зов и колокола вой.

И повернётся круг совсем иначе,
он стол накроет вам на семерых,
не нужно будет разрешать задачи —
кого в живых оставить из двоих.
Не будет рук измученных, в мозолях,
ни слёз, ни обречённой пустоты,
лишь звездопад над лютиковым полем
и необыкновенные цветы
из ваших слов, сплетённые в столетья,
прекрасны настоящностью своей,
и больше ни одной войны на свете.
и чтоб никто не хоронил детей.

Не укоряйте, и не говорите,
и оправданий отметите хлам.
Кто смеет вас судить, какой ценитель?
Любой в подмётки не годится вам.
Вы – птица гордая, да – надломились крылья.
Да – не хватило воздуха, когда
вы молча умоляли – помогите,
просить не смею – слишком я горда.
Вы примеряли платье перед кем-то?
Вы целый год искали тот фасон,
не вызвать чтобы отвращенье смертных,
в бессмертие входящих, будто в сон.

Простите нас за то, что мы, живые,
так скверно исковеркали слова,
за наши притязания пустые,
за выдохи и вдохи холостые,
за подлые попытки воровства,
за фальшь, за нищету в холодном сердце,
за неумение открыто говорить,
за то, что беспринципно лезем к дверце,
которую во век не отворить
умом, подсчётом, выверенным ритмом,
хоть тыщу лет учи-переучи.
Мы не умеем вены резать бритвой
и так писать, чтоб стих кровоточил.

ору одна

огоньками рыжими полыхнул рассвет,
заскрипел обиженно ржавый шпингалет
на калитке старенькой, охнула луна
и со лба испарину опрокинула

росами холодными на моё окно,
вздрогнуло под водами неба полотно,
хрупко-хрупко дзынькнули стёклышки в дому,
тонкими прожилками выпали в траву,

и под мягкой лапою поступи утра
всё от боли плакали глупые ветра,
а по дому босое бегало уже
рыжее, курносое солнце неглиже,

раскидало сны мои весело вверх дном,
наглое, красивое – в теле молодом
кровь бурлит вулканами, ох, охолони,
травами духмяными выдыхают дни,

от черёмух пряные вечера горчат,
вот и ночь нагрянула тенью по плечам,
неумело прячутся в шорохах шаги —
выдираю начисто
всё, что есть – сожги
мною не досказанный, не прочитанный
про фиалки с вязами да рябинами,
про снега весенние да про зимний дождь
(ложью во спасение не спасешь – убьёшь)
разговор мой бешеный, я схожу с ума,
и стою по-прежнему и ору – одна,

огоньками рыжими полыхнёт рассвет,
жаль, но я не выжила, и калитки – нет

верба

В небе стократно крикнули – быть рассвету,
совы глаза закрыли – боясь ослепнуть,
новорождённый вскричал – мне за что всё это,
руки старух ломали в оврагах вербу.

Красный огромный шар опалил всё небо,
бились синицы в окна – в дома влетали,
жить до конца оставалось ещё сто метров,
только пройти удастся хоть шаг едва ли.

Ночь прожуёт – утро выплюнет нас брезгливо,
день подберёт – отряхнёт – да снесёт на свалку,
ногти срывая до вечера месим глину,
мы бы пошли в овраги – да вербу жалко

плюмаж

Будет тебе, мамка, просфора да поп с кадилом,
и от копыт ямка просторная, и стропила
вкруг обойдут, стянут рёбер твоих избушку,
видно с тобой зря мы выбрили мне макушку.

Выхолостил взгляды охочий до слёз ветер,
ровно, рядок к ряду, носочки ботинок дети
выровняли, ручки крепко к бокам пришиты,
из плюмажа штучки выдали для защиты.

Будут лежать смирно, в окошко глядеть незримо,
перекрестив с миром в сторожках им петь визгливо
олухи зем-ные царствия за-небесья,
мёртвые жи-вые,
мамка, прости – здесь я

непрощённое

Что нам эти прочтения глупых чужих стихов,
что нам эти глаза за разбитым ничьим окном,
вон, гляди, по углам непрощённых полно грехов,
и на каждой стене нацарапано – поделом.

Слишком синее небо и птицы стирают грим,
как попало размазаны звуки и голоса,
говорят – это осень, но мы-то не верим им,
мы узнали однажды как выглядят чудеса.

Потускнеют дожди, разлетятся под ветра бой,
станем тупо смотреться в заснеженный водоём,
нам соврут, что зима, но узнаем мы – это боль,
и тогда закричим, все подумают, что поём.

Закружит за окном, разбуянится вновь листва,
станем снег разрывать до земли, добывать огонь,
разгорается плохо опавшая синева,
разлетается в пыль, только взглядом её затронь

отсечённый от прошлого

Город мой, отсечённый от прошлого,
посохом отмеряющий время,
проглядел ты слепыми окошками —
вот и стали большими деревья.

Маленький, несуразный, поношенный,
латками да лотками прозренья
поперёк и повдоль перекошенный,
огорошенный, с остервененьем
оттираешь подошвы протёртые
до костей и до запаха гари,
заманили в болота костёр, а дым
по кускам безобразным продали,

Листья жгут за чужими воротами,
поздно нам руки греть над золою,
повезло – спички были короткими —
все четыре – дороже не стоим.

Желваки заходили под кожами
у дорог, перепутанных нами,
погляди – за отвратными рожами
васильки и поляны с цветами.

За тоской за кладбищенской – радости,
продыху не возрадуйся – грех то…
за мирские оградки пора нести
нам себя и подбрасывать кверху.

Полетим? Нет – на птиц не похожи мы,
поползли б – да распорото брюхо,
а давай-ка с тобой на порожек и
по чуть-чуть – вдруг земля будет пухом.

бабочка

как-то всё прескверно-неверно,
наперекосяк, вкривь и вкось,
смехом саркастическим, нервным
надо мной хохочет мороз,

на дворе весна – руки в боки
упирает важная ель,
и снегов последние склоки
стёр метлой поганой апрель,

солнце просыпается раньше —
ну, почти ни свет – ни заря,
прут травы зелёной барашки,
облака, сорвав якоря,

мчат по сини яркой, высокой,
хоть и ветра нет – полный штиль,
мой сосед от пьянок просох и
починяет автомобиль

старый, ржавый и бесколёсный,
то ли пропил, то ль кто унёс…
скалит, обнажив свои дёсны,
зубы, улыбаясь барбос,

за окном такое веселье,
даже лужи, булькнув смешком,
убежать стремятся за теми,
кто в любой сезон босиком,

у меня – крест-накрест все окна
запеленговала зима,
только в междурамье присохла
бабочка, а так… я одна…

первые листья

моя любовь – прекрасна и чиста —
новорождённый лист наивный, голый,
на ней ещё ни сбруи, ни подковы,
ни нитки нет для медного креста,

счастливым мотыльком под потолком
безоблачного мира полусферы
парит над грудой скучных полимеров
подброшенным судьбой золотником,

стремится вверх, хохочет и поёт
без слов, без нот, в тональности свободы…
как головокружителен полёт,
пока никто не предан и не продан,

она не знает – будет путь назад,
лишь долетит до точки самой высшей,
подброшенный ребёнок к небесам
заходится в восторге, еле дышит,
сжимает от волненья кулачки,
и держит их у сердца, чтобы птица,
не выпорхнула (может так случится)
и не разбиться в дребезги, в клочки…

люблю

я о тебе у изголовья ночи
огарки жгу оплавленных свечей,
пропахший ладаном из ящика платочек
(он с бахромой перечеркнутых строчек
из воска оголённых многоточий —
такой же как и я – ничей)
беру. повязываю осторожно,
чтоб пепел не осыпался волос,
в миру – я девочка из прошлого,
сама собою огорошена,
с травою сорной лютик скошенный,
черта на грани двух полос

ты для меня – дыхания источник,
ты – бор серебряный, на ледяном ветру
роса застывшая звенящим колокольчиком,
бессребреником павшая в жару,

язык мой нем, рука безвольней плети —
о холку измочалена коней,
летящих мимо всех дорог на свете
на остров затонувших кораблей,
он – там, на дне, за синими морями,
за чёрной преогромною горой,
вгрызается отчаянно корнями
в написанный словесный перегной,

я о тебе у изголовья ночи
огарки вечные безжалостно палю,
тобою ненаписанные строчки —
ЛЮБЛЮ

без танцоров

нет, опираться на руку чужую —
мне – не с руки —
я как-нибудь сама
и травы луговые нарисую,
и росами упавшие слова,

над ними небыль – облака и птицы,
луну и звёзды, дождь и снег, и всё,
что в танце без танцоров закружится,
меня подхватит да и унесёт
за все моря, за все луга и горы,
где берегов в помине не видать,
где в звуках птичьих тонут разговоры,
и пусто так, что некому предать!

я напишу в приливах и отливах,
в закатах и рассветах всякий бред,
и там, где отродясь не проходила,
я заблужусь на сотни тысяч лет.

нет, мне руки чужой не нужно вовсе,
есть у руки чужая голова,
один момент и – равнодушно бросит,
боясь свои запачкать рукава,

стряхнёт брезгливо, словно пыль, с ладоней
слова и голос, онемевший взгляд,
через плечо небрежное – по коням…
и только пни из-под копыт летят

глухой

Перекалеченный черёмухой,
в блаженность трав переобутый,
по пустоши глухой Ерёма шёл,
зарубками на пнях минуты
рассаживал да приговаривал,
мычал в замкнутое пространство,
и всё здесь было не по правилам,
не по законам христианства:
весну никто давно не жаловал,
ругали лето, ждали зиму,
не опылённые пожарами
седые клёны да рябины
пыль собирали придорожную
в потрескавшиеся ладони.
И на огонь неосторожно дул
сквозняк дыхания агоний.

Закат запёкся сгустком сукровиц
вдоль побережья бездны синей.
Рассвет на все задраен пуговицы.
В пустых глазницах гнёзда свили
вороны чёрные, крикливые.
Птенцов натаскивали хмуро
и с горизонта, как с обрыва, их
бросали, крыл не давши, – дуры.

Скажи, Ерёмий, где неправедно,
какие цели и кончины,
где грань между кнутом и пряником,
меж человеком и скотиной,
кому пристало в пояс кланяться,
кому и крест – петля на шее.
Из плащаницы сшили платьица
для вакханалии в траншее,
оскалы из улыбок высекли,
из языков – деликатесы.
Исправно прижигали прыщики
холодным оловом невесты
своим несуженым-неряженым
в костюмах, вышитых на вырост,
ремни с начищенными пряжками
да по тридцатнику на рыло.
С перебинтованными горлами
над не доросшими хребтами
поспешно за углом соборовали
не перекрещенных крестами.

Звезда раскачивалась ранняя
в морозном облаке тумана.
В припадке рабского старания
халдеи резали барана.
И забивали залпом патоку
во рты разверстые немые,
слюной давились, жадно сглатывали,
верёвку не забыв намылить.

В хлеву заброшенном, за рощицей
тонюсеньких дерев-подростков,
стояли в очереди роженицы
за дымом и за пепла горсткой.

за окном

мир за окном незваным гостем топчется,
проснуться невозможно и не хочется,
звонок отключен, и беруши вставил -
но так громки, навязчивы удары
его внутри, что кажется вот-вот
всё вдребезги сломает, разорвёт:
и оболочку, данную в нагрузку,
и бестолковый, но прекрасный сгусток
невесть чего, зародыш чистоты,
поспешно птицам закрываю рты:
не пойте, птахи, траур у меня,
мне принесли с утра останки дня,
накрою стол вчерашнею листвой,
мы станем пить за упокой с тобой,
непрошенным, заброшенным, пустым,
молчим, молчим, сто тысяч раз молчим,
рассвета тень пылится там, в углу,
толпа зевак повытопчет траву,
не принесёт на праздник ничего,
смешно-грешно отвоет грешного,
на скатерти засохшее вино,
а мамка божья головой в окно
колотится, с ней рядом мать моя
глядит, глядит с укором на меня,
а я кричу, но на губах печать,
мне криком получается молчать,
холодным лбом к разбитому стеклу
припасть и плакать – всё, что я смогу

Ирине Айдаровой

она боялась смотреть на звёзды,
была красива (в масштабах местных),
такая правильная, серьёзная,
мила в общении, интересна,

она ходила – спина прямая,
открытый взгляд, на губах – улыбка,
она была мне подругой, зная,
что я – ошибка,

мы пили кофе на кухне узкой
в моей хрущёбе, курили молча,
она умела и по-французски,
а я по-русски так-сяк – не очень,

она – москвичка, в глазах – усмешка,
мол, ненадолго живу в изгнании,
и муж достойный, сама успешна,
ей ссылка – в радость, мне – в наказание,

но вот однажды настал ноябрь,
тоскливый, серый, как я – безлицый,
и снегу вроде бы лечь пора бы,
да тучи чёрные – дьяволицы —
к земле всё ближе, ко мне плотнее,
по окнам капли сплошным потоком,
и от дыхания запотели
бойницы стёкол,

она пришла. взгляд прямой. в нём – жалость.
– ЕГО НЕТ БОЛЬШЕ, – сказала просто,
вдруг подурнела и как-то сжалась,
сильнее стала, но меньше ростом,

не обнимала, не сожалела,
она умела молчать, как надо,
на небо звёздное не смотрела —
боялась, видимо, звездопада

притча во крестах

Неземля моя на семи китах,
на семи ветрах мой несад-недом,
незвезда моя – притча во крестах,
переходы рек вброд с пустым ведром.

Добрести бы мне до прекрасных пор,
по сырой траве ног не наколов,
и не видеть бы, как снесёт топор
за один присест тысячи голов,

Не смотреть в глаза отлучённым от,
не смотреть в глаза обречённым на.
Ах, зачем же ты, глупый чёрный кот,
переходишь где перечёркнута
недорога-путь, не тропа в лесу,
и не малая непроезжая,
замороженных птиц птенцы несут —
лето выпало нынче снежное.

А когда придёт и птенцов черёд,
станут птицы выть громко мёртвые.
Не ходил бы ты где попало, кот,
видишь, крылья жгут за воротами.

мат конём

крест на окне – условность меж мирами:
в одном – по воле вычурных страстей —
навешаны расстрельные медали,
и всё воспринимается острей,

без кожицы, без яркой упаковки,
таким, как есть, с червями и гнильём,
а мир другой блестящие подковки
с копыт дерёт и ставит мат конём,

там вдоль дорог – железные заборы,
таблички с тарабарским языком,
тепличные слова и помидоры,
и там – и там – мы в клетке – под замком,

за слюдяным решетчатым окошком
гуляют на коротком поводке
обворожительно слепые люди-кошки,
собаки-люди стаями, в толпе
при свете дня обычная букашка —
во тьме огнём горящий светлячок,
лишь изредка мелькнёт звездой упавшей,
как в спешке не докуренный бычок,

размазывая небо в мутных лужах
подшитыми подошвами души,
хлебают пойло из железных кружек
запроданные в рабство малыши,

у них усы и волосы седые,
под крышками насупленных бровей
хреновым холодцом глаза застыли
в покорном ожидании гостей,

начищенное серебро гарсоны
перчаткой белой бережно снесут
за длинные столы для VIP-персоны
и вылижут не выхлебанный суп,

коль повезёт – возьмут домой объедки,
помоются, улягутся в кровать,
всё чин по чину – народятся детки —
кому-то ж надо ложки подавать

к барьеру

я бы помолилась, да с недавних пор
поняла – на милость не готов топор,

я бы закричала – да зажали рот,
я б синицам – сало – только зуб неймёт,

тарабанят в окна да промеж дождей,
я бы даже сдохла – жалко журавлей:
кто встречать их станет – улица пуста,
через щёлки ставен, промокнув уста,
смотрят человечки – краешками глаз
примеряют вечность на гнилой каркас
пугала чужого, про своё забыв.
взглядами изжёван белый свет, зобы
ходят ходунами – ёрзают глаза
жизни коммунальной, замочив в тазах
в бурых пятнах души, следом от сапог
походя разрушен из песка пирог.

стряпали куличик, высунув язык,
чтобы всё прилично, так, как мир привык,
наизусть молитвы, на укус – стихи,
сбегай за поллитрой – запивать грехи
вдоль стены на лавке под иконками,
дырки от булавки на зрачках сморгни,

по греху на стопку, по зрачку за ложь,
что в молитвах толку, коли зря живёшь,
выебали веру, души заебли,
подвели к барьеру – мордой ткнули – Пли!

пятистенок

знаешь, страшно…
не от одиночества
и не от того, что мир оглох,
на рассвете горькое пророчество
притащила стайка воробьёв,

солнце подвывало им, фальшивило,
ветер ритм на клочки порвал,
слов пустых пошла возня мышиная,
крысы, превратившие в подвал
церкви деревянные старинные,
избы пятистенные, где хлеб
под иконами (не под картинами),
лоб перекрестив, ел Человек,

а потом с некрашеной столешницы
грубой заскорузлою рукой
нежно, осторожно, словно женщину,
крошки обнимал – все до одной,

тёмный был? да полноте – святейшество
нынешних отмытых до вранья
так смердит, что истины простейшие
превратились в скопища гнилья,

врезать бы по кумполу тюленьему,
дать пинка, чтоб весь в дерьма холмец,
да как гаркнуть: «Суки! Охуели вы!
это же не жизнь! это – пиздец!»

Скот и тот ревёт слезой горючею,
чуя неизбежный свой конец,
плачет даже в огороде чучело,
тряпками распятое на крест,

крыса никогда назад не пятится,
коли сдохнуть – станет биться вхлам,
что же мы то катышками катимся
без сопротивленья в тарарам,
жалуемся по пути наклонному —
не туда пастух овец ведёт.
быдло! не снабжается соломою
перед тем, как забивают, скот

пока живу

В стихах – спасение и мука,
В словах разболтанная боль,
Бывает жизнь такой падлюкой —
Хоть в петлю лезь, хоть волком вой,
Хоть три глаза́, хоть вырви к чёрту —
Но темноту не продохнуть,
В конце концов жизнь сводит счёты
Когда-нибудь и как-нибудь,

А я размахиваю взглядом,
И амплитуда велика,
Куда мне надо и не надо,
Пока живу, живу…пока

вороной серой на помойке
объедки слов и крошки букв
клюю в краю полынно-горьком,
слюною подавляя бунт,

тасует гарь амбре немытых
на баррикадах мёртвых снов,
старухе каждой по корыту
за неименьем стариков,
все рыбки проданы в аквариум,
все сети выпущены в мир,
а все титовы и гагарины
запатентованы до дыр,

болезно под коростой вспученной
помрут вершки и корешки,
и принимая крест за чучело,
из агнцев свяжут варежки,
шарфы да шапочки увечные
у камелька да фитилька,
на шеях головы бесплечные,
петля – петéлька – пéтелька,

по окнам – вера в незабвенное,
забвенья клочья – по углам,
рассвет – с разрезанными венами,
закат – распоротый по швам,
а между ними – ночь да денное
в исподнем шастает белье,
заморыш – море поколенное
мнит о бумажном корабле,
горы́ обходы зубоскалятся,
песок несчитанный ревёт,
сокрыта живопись наскальная
под буревестников помёт,

глаза зажмурь – давай, приплясывай,
до вывороченных зубов,
напильником точили лясы нам
до самых мозговых основ,
и доверяли полоротые
весёлым карточным домам,
да шли нагими за ворота и
сгибали спины пополам,
играли в крестики да нолики,
от фонаря под фонари
на кухнях тесненьких – доколи нам —
всё бздели, – громко не смогли,

за здравие твоё, царь батюшка,
не коронованный никем,
спиваемся спевая – нате ж вам
большой и толстый – до колен,
смурное стадо ненасытное,
чего не дай – всё в прорву, аль
неужто, чернь, совсем не стыдно вам,

Продолжить чтение