Бисквитка

Кто мы ― куклы на нитках, а кукольник наш ― небосвод. Он в большом балагане своём представленье ведёт. Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит, а потом в свой сундук одного за другим уберёт.

Омар Хаям

Пролог

Кое-кто на фабрике считал старшего мастера человеком недалёким, даже глупым, хотя глупость его была замысловатой, путанной и непостоянной. Как только на лице старика появлялась безмятежность, а взгляд уходил куда-то во внутрь, он становился недоступным для общения. И это напоминало одержимость. Вслушиваясь в тихий шорох собственных мыслей, герр Клос переставал, теряя связность речи, отвечать на вопросы, и совершенно не понимал, о чём укоризненно толкует жена, принесшая завёрнутый в тряпицу обед.

Мальчишки-подмастерья, приставленные к нему в обучение, беззлобно смеялись, наблюдая, как мастер, что-то бормоча едва слышно, шарил по полкам, рылся в столе и вдруг замирал с поднятым вверх указательным пальцем, или, вцепившись себе в волосы, сердито раскачивался на табурете, который иногда падал, не выдержав напора, сбрасывая на пол это нелепое существо.

В остальное время он мало отличался от других обитателей городка, традиционно украшенного фахверковыми постройками и шпилями готических церквей, что с комфортом расположился в основании живописного холма, в мягких складках которого среди зарослей можжевельника прятались сказочные сталактитовые пещеры и тихо струилась чистейшая вода из многочисленных источников.

Как и многие жители, герр Клос исправно ходил на работу, отдавая ей большую часть жизни и практически всю душу. Пару раз в неделю после трудового дня заглядывал в местный кабачок-кнайпе, своего рода клуб по интересам, чтобы выпить под лёгкую закуску кружку пива и обсудить последние новости с соседями (чужаки здесь бывали редко). В привычной обстановке ― длинные столы, массивная дубовая мебель ― всё располагало к неспешной беседе. Случались, правда, и споры, поводом для которых всё чаще становилась политика или спорт. После ужина, удобно устроившись в любимом кресле, с уже не раз восстановленной обивкой, герр Клосс листал газеты, где всегда находился повод хоть для удивления, хоть для ворчания. В выходные дни, страдая от вынужденного безделья, проверял счета и безуспешно препирался с женой, склонной к бесконтрольному потреблению аптекарских снадобий.

Лишь мятный ликёр с его освежающим вкусом, который с незапамятных времен делали всё в той же маленькой аптеке, что через дорогу, не вызывал у него раздражения.

Очень действенное лекарство!

Принял рюмочку и хворь непременно отступит. Не то что порошки да пилюльки, коими неразумная супруга травилась с утра до вечера, пытаясь извести то одну болячку, то другую.

Однако от приступов безумия (фрау Марта временную его чудаковатость считала исключительно болезнью ущербного ума) сладковато-горький напиток старика не спасал. Увы.

Не далее как в прошлое воскресение, когда герр Клос надумал освежить старинную надпись над дверным проёмом и подправить гравийную дорожку, чьи очертания показались ему слишком расплывчатыми, ликёр вновь оказался бесполезным средством, хотя и весьма приятным на вкус.

Надо отметить, что он всегда заботливо относился к своему жилищу. Да и как иначе?! Ведь дом перешёл к нему от отца, а тому от прадеда, и был построен в традиционном для немцев стиле, когда сначала возводится жёсткий деревянный каркас, а потом пространство между балками заполняется камнем, глиной или кирпичом, а то и вовсе строительным мусором. Прадед, не имея достаточных средств, каменным сделал только цоколь, чтобы стены не сырели, а дальше использовал смесь глины с ветками, соломой и щепой, чтоб дом «дышал» и стоял долго. И действительно, благодаря стараниям нескольких поколений до сих пор всё держится, не осыпается, хотя столетний рубеж давно преодолён, о чём свидетельствуют выбитые под крышей цифры: тысяча семьсот шестьдесят два, то есть дата рождения дома, в котором всё так же слегка пахнет скипидаром, цветочным мылом, сверкают чистотой полы, а напольные часы в ореховом корпусе исправно отсчитывают время.

Герр Клос привычно взглянул на календарь (подарок на рождество от любезного аптекаря), пришпиленный прямо к стене. Всё правильно: на дворе тысяча восемьсот девяносто седьмой год, ещё чуть и нагрянет век двадцатый. Или вползёт? Или того хуже ― ворвётся, словно хулиган, круша и безобразничая. Нет, нет. Пусть уж лучше произойдёт всё тихо, незаметно, без потрясений. А впрочем, как бы это событие ни случилось, постоянный уход за жилищем, которому в этом году исполнилось ровно сто тридцать пять лет, никто не отменял.

Всему своё время.

Прошлой весной герр Клос побелил наружные панели, подкрасил коричневым цветом дубовые балки, в точности сохранив сложный геометрический рисунок с чередованием тёмного и светлого. Квадраты, треугольники, ромбы. Асимметрия узоров только приветствуется. Теперь пришла пора привести в порядок слова, что когда-то вырезал над входом его далёкий предок: Wie die Mache, so die Sache. Какова работа, такова и вещь. Напоминание потомкам о том, что род у них мастеровой, работящий, где слово «качество» не пустой звук, а образ жизни.

Почти вся родня, да и сам герр Клос, были стеклодувами. Ремесло изучали с детства. А как иначе?! Ведь всё на глазах. Раньше, как правило, работали на дому, получая сырьё от заказчика и ему же сдавая готовую продукцию. Трудились всей семьёй по подряду, распределив обязанности так, что даже детям поручались несложные задания. Конечно, кое-кто и сейчас так работает, по старинке. Но не герр Клос. Его беспокойный и склонный к изобретательности ум не остался незамеченным. Вот уже два десятка лет трудится он на фабрике в должности старшего мастера, которому позволено порой отступать от правил и инструкций, чтобы придумать нечто новое, необычное, чего нет у других.

А тот плетёный короб, в котором когда-то приносили сырьё, стоит теперь в кладовой со всякими нужными и ненужными в хозяйстве вещами, среди которых, если порыться в левом углу, там, где пёстрая ветошь свалена в кучу, всегда найдётся фляжка с ликёром, припрятанная на всякий случай.

Всякий случай наступал обычно в воскресенье, после церковной службы, где-то между поздним завтраком и обедом.

Приняв рюмочку для бодрости и найдя на полках нужную банку с краской, герр Клос принялся за работу, аккуратно обводя кисточкой каждую выпуклость на буквах, пока от напряжения не разболелось плечо, с отдачей в руку. Ничего не поделаешь ― возраст. Раньше бы и внимания не обратил, а теперь придётся перерыв делать.

Узким ходом между домами, стены которых на самом верху опасно сближались, он перебрался во внутренний дворик, чтобы отдохнуть на скамейке. Привалившись к вышитой подушке, что заботливо оставила для него жена, собрался было подремать, как вдруг солнечный зайчик, выпущенный каким-то невидимым шкодником, мазнул его по лицу и ловко куда-то умчался, потом снова вернулся, побродил по соседнему дому и замер, слегка пульсируя, на одной из угловых масок, которыми издавна принято украшать жилища, чтобы от злых сил защититься.

Следить за солнечным зайчиком, что медленным танцем огня любоваться.

Левый глаз оберега полыхнул золотом, заискрился, но потом появился ещё один лучик и высветил второй глаз, отчего и так хмурое выражение маски стало совсем неприятным, даже зловещим. Герр Клос отодвинулся на край лавки, заёрзал нетерпеливо, потом вернулся на прежнее место.

И тут случилось как раз то, что так сильно не любила фрау Марта.

Старый мастер вдруг вскочил, забегал, размахивая руками, по тесному дворику, зачем-то схватил маленькое зеркальце, что стояло на умывальнике, и грохнул его об камень. После чего, ползая на коленях, собрал все осколки в жестяную коробку от чая. И под укоризненным взглядом супруги, пришедшей на шум, замер нелепым изваянием на скамейке, не отвечая на вопросы и не реагируя на призывы идти обедать.

Выстроив в голове логическую цепочку из слов: «глаза, следящий взгляд, зеркало», герр Клос надолго выпал из действительности. Решение давно интересовавшей его задачи казалось совсем близким.

На всю следующую неделю старый мастер снова стал развлечением для насмешников-учеников и объектом для недовольства фрау Марты, даже не обратив на это внимания. Несовпадение с окружающим миром, слишком заметное окружающим, ему не мешало и вот что странно ― совсем не беспокоило управляющего, давно уже знающего, чем заканчиваются подобные глупости.

Но в этот раз не сложилось ― результат получился какой-то половинчатый.

Часть первая. Кукла

1. Базарная площадь уездного города Купцовска, что с выгодой расположился по восточную сторону от Уральских гор, окружённая со всех сторон складами в два этажа, маленькими магазинчиками на любой вкус и прочими городскими зданиями самого разного назначения, в этот час уже была полна народу (шумного, гомонящего на разных языках, порой и одетого причудливо), что без устали, дурея от запахов специй и еды, шастал среди палаток, балаганов и всевозможных ларьков. Кто-то, пробуя предложенный продукт, сразу делал покупки, кто-то, напротив, пока все ряды не обойдёт, до кошеля и не дотрагивался, кто-то, повесив лоток на перекинутый через плечо ремень, свой товар пытался пристроить, громко при этом его нахваливая, а иные граждане, праздно-беспечные, прогуливались просто так, ради интереса, «продавая глаза» и обмениваясь новостями. Скрипели телеги, фыркали лошади, пронзительно кричали верблюды.

Пожилая, сухонькая, чуть прихрамывающая нянька, державшая за руку маленькую девочку, в самую толпу не полезла, а обошла вокруг. Миновав сначала лесоторговый склад, потом хлебный лабаз, она оказалась перед двухэтажным торговым домом одного из самых богатых купцов города, но и там не остановилась, а свернула в Васильевский проулок, со стороны которого потянуло невероятно вкусным запахом свежих баранок.

– Уф, кажись, добрались, ― пробормотала она с явным облегчением и чуть отпустила маленькую ладошку, что нетерпеливо заелозила в её шершавых, измученных подагрой пальцах.

Родной дядька девочки стоял уже возле дверей, от которых вниз вели несколько неровных потёртых ступенек, и громко отчитывал разносчика товара за испорченный короб, обещая тому «бошку оторвать и руки-крюки повыдёргивать». Лаврентий Дмитриевич, хоть и невелик был ростом да узок в плечах, голос имел внушительный. Басовитый, как говорила нянька. Она, конечно, его побаивалась, но грубостей не терпела, особенно в присутствии дитя.

– Ишь разорался будто оглашенный, ― беззлобно буркнула старушка, пропуская вперёд Ташу, которую близкие звали иногда Тушканчиком за любопытно-настороженный взгляд и готовность убежать, если что-то не понравится.

Увидев племянницу, Лаврентий сразу притих, угомонился, лишь погрозил нерадивому работнику тощим кулаком, отложив разнос до следующего раза.

– Ну-у, здравствуй, душа моя! ― заулыбался Лаврентий Дмитриевич навстречу малышке и няньке, Варваре Ивановне, не забыл здоровьица пожелать, а потом самым серьёзным тоном спросил, ― Что, Таша-Наташа, настоящему делу пойдём учиться? Не побоишься ручки-то белые запачкать?

– Нет, дядюшка, не побоюсь, ― чуть смущаясь, ответила она и взглянула на няньку ― правильно ли сказала. Та, поправив ей светлые кудряшки, что выбились из-под кружевного капора, одобрительно кивнула: «всё так, не тушуйся».

Таше, чья мордашка была ещё по-детски округло-щекастой, а глаза искрились любопытством, первый раз разрешили посмотреть, как делается её любимое лакомство.

Когда вошли в пекарню, Лаврентий вытащил из корзины какую-то белую тряпицу и сунул её няньке, чтоб та повязала поверх платья девочки, «а то не ровён час запачкается». После чего подвёл Ташу к огромной печи, где сутулый старик в засаленной рубахе ворошил поленья длинной кочергой, отчего искры, путаясь и мешая друг другу, резво взлетали, чтобы тут же упасть мерцающей огненной пылью в раскалённые угли. Попав в объятия горячего воздуха, Таша даже попятилась ― вдруг жаркие вихри подхватят и унесут, как пушок от одуванчика, к самому потолку.

Нянька, заметив её испуг, рассержено фыркнула на Лаврентия Дмитриевича:

– Смотри, дитё мне не спали!

Он спорить не стал, приподнял девчушку над полом и переставил к большому столу, подальше от огня, там пожилая работница в цветастой косынке месила тесто: сначала мяла-катала мучной комок быстрыми сильными руками, а потом рубила его тупым ножом. Да ловко так, словно фокусник из бродячего цирка. Когда тесто сделалось гладким, плотным, она отрезала небольшой кусок и с поклоном подала Таше.

– Нате вам, барышня, слепите себе колечко.

Баранка у девочки получилась чуть кособокая и слишком тонкая, но так ведь опыт ― дело наживное.

– А теперь давай-ка обварим её в кипятке, чтоб красивая сделалась, глянцевая, и останется нам с тобой в маке колечко повалять да припечь, ― терпеливо объяснял Лаврентий премудрости своего дела, не забыв при этом поинтересоваться, ― ну, пигалица, нравится тебе у меня в пекарне?

– Очень, дядюшка, очень, ― ответила Таша, раскрасневшись от жары и усердия, ― а можно я ещё одну слеплю?

Но тут снова вмешалась нянька:

– Хватит ужо, а то перегреешься, ветерок вот дунет да просквозит, а хворать тебе нынче никак не годится.

– Тогда пойдёмте чаю откушаем, а то и правда застудим девку перед самыми именинами, ― с этими словами Лаврентий Дмитриевич снял с крюка связку готовых баранок и провёл гостей длинным тёмным коридором в маленькую комнатку, отделённую от лавки ситцевой занавеской, где водрузил баранки на горячий самовар, чтобы не остыли.

Усадил Ташу за стол, подложив ей заранее на стул свёрнутое в несколько слоёв одеяло, а то не дотянется, нянька рядом пристроилась, да распорядился налить им по большой чашке чаю с душистыми травами, варенья всякого в розетки положить, сам же наколол щедро сахару и подал на расписной тарелке.

– Кушай, душа моя, лакомись! Жаль только, что девиц наших дома нет ― к бабке в село отправили, на подмогу в хозяйстве, а то бы они тебе компанию мигом составили. Ну ничего, скоро свидитесь.

Таша изо всех сил старалась вести себя как взрослая, сидела прямо, локти на стол не складывала, крошки аккуратно собирала и отправляла в рот, но когда в комнатку заглянула крёстная, она с радостным визгом скатилась со стула, чтобы обнять любимую тётушку.

– Да полно тебе, полно, ― улыбнулась Анна Юрьевна, ― виделись же третьего дня! ― и предложила, ― если ты, Ташенька, уже сыта, то пойдём котяток тебе покажу, наша Мика троих принесла.

Всё тем же длинным сумрачным коридором они дошли до его середины и через узкую дверь выбрались во двор, казавшийся тесным из-за множества хозяйственных построек. С трудом открыв тяжёлые ворота в каретный сарай, тётушка подвела девочку к дальнему углу, где в плетёной старой корзинке лежала трёхцветная кошка Мика, а рядом с ней копошились котята, ещё слепенькие, но уже забавные.

Таша замерла от восторга, рассматривая все подробности: крохотные лапки, которые пока что котят не слушались, а хаотично взбивали-молотили воздух; от неловких движений малыши переворачивались, обнажая розово-беззащитные толстые брюшки; но чёрные влажные носы уже точно знали, в каком направлении нужно двигаться, чтобы найти крохотный источник мамкиного молока.

Пока девочка ворковала над корзинкой, Анна Юрьевна тихо поинтересовалась у няньки:

– Как там Евгения Дмитриевна, не запаздывает ли?

– Должно быть к вечеру прибудут, ― тоже шёпотом откликнулась Варвара Ивановна, ― телеграфом давеча сообщение пришло, что с паровоза оне слезли, заночуют в Челябе и рано-рано утречком в путь. Э-хо-хо, ― вздохнула она, ― дорога-то у Дмитревны тяжёла-а-я, дальнешная. Хозяин-то сказывал, что от Москвы до нас чуть ли не две тысячи вёрст, ну ничё, доберётся с божьей помощью. А мы пока у вас тут в гостях потешимся, чтоб раньше времени…

– Крёстная, крёстная, ― позвала Таша, ― а когда с котятами поиграть можно будет?

– Да вот как глазки откроют и бегать начнут.

– А это скоро будет? На следующее лето? ― Таша ещё не очень ориентировалась во времени, поэтому иногда веселила окружающих своими смешными предположениями.

Анна Юрьевна, с трудом сохраняя серьёзный вид, заметила, что гораздо раньше. Ещё даже листья пожелтеть не успеют.

– Давай я тебе на пальчиках покажу, сколько дней пройдёт. Один, два… ну, дальше ты считай.

Таша не растерялась и бойко продолжила:

– Семь, одиннадцать, четыре.

– Ой, Тушканчик ты мой ненаглядный, пора, видать, маменьке твоей задуматься насчёт обучения. Особо голову премудростями забивать, конечно, не стоит, а вот читать да считать тебе, купеческой дочке, очень даже пригодится.

– Я буду купеческой дочкой? ― удивилась Таша.

– Не будешь, ― смеясь, ответила крёстная и пояснила, ― ты уже и так дочь купца, причём купца первой гильдии, так что давай не подводи отца, учи науку-то. Пойдём-ка в дом, я тебе кубики поищу. С буквами и цифрами. По ним девицы мои грамоте да счёту в своё время обучались. И ты не отставай.

***

Особняк купца-бакалейщика Ивана Дмитриевича Дареева, выкупленный несколько лет назад у наследников разорившегося дворянина Хомутова, первый этаж имел каменный, второй ― деревянный, украшенный мезонином с резными деталями, маленькой башенкой с часами и ажурным балконом, что очень нравилось его супруге Любови Гавриловне, большой любительнице архитектурного кокетства. По её же просьбе во дворе среди цветников, отделённых друг от друга краснокирпичными дорожками, была выстроена замысловатая восьмиугольная беседка из белого камня, второй этаж которой облюбовали дети, превратив его в летнюю площадку для игр.

Несмотря на то что Иван Дмитриевич придерживался патриархальных традиций, как и положено потомственному купцу с безупречной репутацией, он всё-таки позволял жене не только платья по европейским лекалам заказывать, но и собственное мнение по некоторым вопросам иметь, а также распоряжаться некоторой суммой так, как она сама сочтёт нужным.

Времена нынче не те, чтобы домострой учинять.

Так что пусть родные и близкие имеют чуть больше свободы и удовольствий от жизни, чем в стародавние времена его родителей, со множеством запретов и условностей.

Сам же вечно занятый делами и разъездами, Дареев модой не увлекался, не мужицкое это дело, носил одного и того же фасона сюртук, лишь летом меняя его на светлый парусиновый костюм, носил не по одному году, благо что не толстел ― род у них такой, за редким исключением, тощий и прогонистый. Иногда жена всё ж настаивала на кое-каких изменениях в его гардеробе, не отказывал ― пусть себе тешится, ему без разницы в полоску жилет или в клеточку.

Однако к некоторым новшествам в укладе жизни относился с подозрением, хотя одним из первых в городе приобрёл динамо-машину с паровым двигателем, что давало возможность пользоваться электрическим освещением во всём доме, но сохранил при этом и керосиновые лампы, как более экономичные; а также усовершенствовал водопровод, оставшийся от прежних хозяев, что позволило устроить быт с ещё большим комфортом.

Недёшево, конечно, так ведь для себя и домочадцев ― чего жадничать.

А вот, скажем, покупку велосипеда не одобрял. Баловство. И цена за бегомашину кусачая ― до четырёхсот рубликов доходит. К тому же придётся экзамен по вождению сдавать. Слыхал, что для того, чтобы права получить, надо перед комиссией из трёх полицейских поплясать: тронуться с места, сделать «восьмёрку», резко затормозить и ловко спрыгнуть на землю. Не получилось, приходи через неделю. Кое-кто из неуёмных прогрессистов за разрешением и номерным знаком по месяцу ходит, пока нужного умения не покажет.

Смешно, право!

Хотя, может быть, и современно. Даже батюшка царь с семейством чуть ли не каждый день кости трясёт на этой перекладине о двух колёсах. Для моциона.

Нет, Ивану Дмитриевичу такое пустое занятие не по нраву, уж лучше в дело средства пустить или детям какую радость устроить.

Первенца, названного в честь деда Дмитрием, он воспитывал в строгости, даже повесил на стенку в его комнате плётку ― больше, конечно, для острастки, потому что никогда ею не пользовался. Игрушки покупал исключительно для пользы ума ― деревянные строительные наборы, головоломки, книги с картинками и энциклопедии. Разумеется, без оловянных солдатиков да пушек не обошлось. Целая корзина до сих пор в Митиной комнате стоит. Там и пехота, и всадники, и генералы с солдатами в разных мундирах, и крепости с мостами, всего не перечесть, но сделано искусно: всадники с лошадей снимаются, а палатки, из полотна пошитые, разбираются как настоящие.

С шести лет приставил к сыну гувернёра-немца и нанял двух учителей, собираясь отдать Митю по технической части, заметив его склонность к механизмам. Ребёнок поначалу игрушки разбирал-раскурочивал, всё хотел подсмотреть, как там внутри устроено, потом освоил и обратный процесс. Недавно волшебный фонарь на керосиновой лампе сам сломал, сам и починил, но одну картинку на стеклянной пластине всё же грохнул. Супруга, скорая на расправу, наказать хотела, но Иван Дмитриевич не дал. Ошибки, они с каждым случиться могут. Чего уж тут. Сына, правда, отчитал, чтоб не забывал, что каждая вещь денег стоит, а они с неба не падают. Однако втайне наследником гордился, ведь к десяти годам стал Митенька одним из лучших учеников городской гимназии.

«Пусть себе учится, ― размышлял Дареев, ― ума да опыта набирается. Наберётся ― поедет в Москву или даже за рубеж учёбу продолжать, а нет ― так и в родных пенатах есть чем заняться, хозяйство большое. Одних складов четыре штуки, чаеразвесочная фабрика, пассаж с магазинами в два этажа, не считая павильона на Нижегородской ярмарке, доходного дома в удачном месте, и прочего имущества чуть помельче. Да и задумок хватает. На будущее, на перспективу».

Конечно, Иван Дмитриевич понимал, что век двадцатый уже на подходе ― что там до него осталось, всего несколько месяцев, ― и прежние правила, когда младшие беспрекословно слушаются старших, а жёны во всём подчиняются мужьям, исчезают безвозвратно, поэтому многие молодые люди, получив хорошее образование, уходят из семейного дела. Переменив сословие, становятся чиновниками, врачами, адвокатами, у кого к чему душа лежит.

Какой путь выберет Митя, он пока не знал, но на всякий случай, тяжело вздыхая и прося у Бога милости, готовил себя к любому повороту, утешаясь тем, что сам он мужик пока не старый (подумаешь, тридцать четыре), запросто ещё наследников настрогает, занятие-то нехитрое. Главное, чтоб получился человечек со способностями, ведь к торговле не каждый склонность имеет, тут особый дар нужен ― предпринимательский, а это и чутьё, и расчёт, и даже азарт, и работа с утра до поздней ночи.

Сам Иван Дмитриевич и младший его брат Григорий, когда порешили вести торговые дела обособленно, каждый за себя, смогли отцовские капиталы, оставленные в наследство, не только сохранить, но и преумножить. Старались. Да и деловой смекалкой обделены не были. А вот Лаврентию, старшему брату, из мелких лавочников в первую гильдию выбиться до сих пор не удалось.

Фартовости что ли не хватило?

***

Иван Дмитриевич, заложив руки в карманы, в нетерпении прошёлся по кабинету и выглянул в окно ― ему показалось, что скрипнули въездные ворота, но нет, никакой суеты во дворе не обнаружил. Неохотно вернулся за стол, снова пододвинул счета за прошлый месяц, однако не работалось. Зато на глаза попалась прошлогодняя карточка в серебряной рамке, где они всем семейством снялись в новом фотографическом салоне. Митя серьёзный такой, строгий, словно на экзамене, а Таша, ангелочек кудрявый, едва улыбку сдерживает.

Вот о ком ему надо больше заботы проявить.

Митя, к примеру, выучится и вперёд, к вершинам, парень ведь не девчонка, не пропадёт. А за дочку душа как-то болит. Тут и приданым хочется обеспечить, капиталец на её имя положить, чтобы шансов на ярмарке невест добавить, да и чтоб потом, когда всё сладится, совсем уж зависимой от мужних средств не была.

«Неплохо бы, конечно, сосватать её за кого-нибудь из тех купцов, кому слово чести не пустой звук, ― рассуждал он уже не в первый раз, ― а то попадётся, упаси боже, вертопрах и прохиндей, закружит голову, слов пустых наговорит, оберёт до нитки и по миру пустит. По-всякому ведь бывает. Ну да ладно, ― отмахнулся Дареев от своих преждевременных страхов, ― что бежать впереди телеги, девка ещё малая совсем, пусть пока живет-играется».

Таше, что была на четыре года младше Мити, подарки от Ивана Дмитриевича перепадали часто: то медведь-плясун в полосатых штанах, то забавная куколка-пеленашка с базарного лотка, то коробочка монпансье с разноцветными вкусными кругляшами, то китайский старичок с качающейся головой, но это по мелочам, а к серьёзным праздникам Иван Дмитриевич готовился основательно, заранее, без спешки. Вот и о дочкиных именинах, которые счастливым образом совпадали с днём её рождения, задумался ещё в начале лета. Посовещавшись с женой и прикинув расходы, замыслил Дареев устроить в августе грандиозный праздник с весёлым спектаклем для детей и фейерверком. Наблюдать, как увеселительные огни с шипением и взрывами распускаются на тёмном небе в ярко-огненные цветы, ему и самому было интересно.

Уральские купцы повеселиться любили, не жадничали.

Подарок для дочки Дареев поручил привезти Евгении Дмитриевне, старшей сестре, которая как раз собиралась в очередной раз на воды.

Овдовев очень рано и не успев завести собственного потомства, Евгения Дмитриевна, а для домашних просто Геничка, давно уже поселилась у Ивана, помогая по мере сил в воспитании племянников. Рано состарившаяся, с оплывшими формами, вся словно из подушек сложенная, с лицом отёчным и некрасивым, она была наидобрейшим человеком, и Митя с Ташей её обожали. Однако возможности сестры оказались сильно ограничены почечной болезнью, отчего она пару раз в год уезжала в Европу для лечения, эффекта от которого хватало на несколько месяцев.

Изучив до отъезда Генички возможные варианты по каталогам, Иван Дмитриевич с одобрения супруги остановился на германском изготовителе. Во-первых, немцев он уважал за порядок и точность в деталях, во-вторых, сестра всё хорошенько посмотрит на месте и уже тогда сделает окончательный выбор ― её вкусу он полностью доверял. Помимо покупки подарка у Евгении Дмитриевны имелось ещё одно важное поручение, которое она и выполнила, чуть изменив обратный маршрут.

Сегодня, как раз накануне Ташиных именин, Евгения Дмитриевна должна вернуться, поэтому девочку с нянькой отправили в гости к Лаврентию, чтобы она раньше времени всех секретов не раскрыла.

В размышлениях и ожидании вестей, Иван Дмитриевич задремал прямо в кресле, но даже и первого сна не успел рассмотреть, как в дверь постучала горничная.

– Там, это… ― сказала она, от смущения прикрыв рот ладошкой, ― сестра ваша приехавши, спрашиват, куда коробки-то девать. И эту, как её, гувернёрку…

Дареев торопливо вышел в переднюю.

Геничка, сияя доброй улыбкой, кинулась ему навстречу, а в сторонке стояла, вцепившись в сумочку, дамочка неопределённого возраста с усталым и немного растерянным лицом. Ещё один сюрприз для дочки.

«Понравится ли?»

После того как коробки пристроили за ширмой в хозяйской спальне, а гувернантку отправили в подготовленную для неё комнату ― обживаться, Иван Дмитриевич распорядился насчёт обеда и отправил к Лаврентию кучера за Ташей с нянькой.

2. Пироги с яблоками пекли чуть ли не с вечера, чтобы успеть разнести их вместе с приглашениями по родственникам и друзьям. На кухне обе стряпухи (и господская, и людская) с временно нанятыми помощниками сновали от печи к столу, от стола в кладовую ― то сахарной пудры не хватило, то не тот сорт яблок принесли, то вдруг хозяйка потребовала морсу клюквенного ― кисленького ей захотелось.

Нервно, суетно, каждый о своём хлопочет, а настроение у всех всё равно празднично-приподнятое. Именины в доме.

Таша, уловив сквозь утренний сон дразнящие запахи корицы, ванили и тёплого теста, проснулась и, осторожно приподняв голову, огляделась по сторонам, надеясь высмотреть приметы необычного для неё дня. Однако всё было как всегда. На столе та же коробка с карандашами, пара растрёпанных книжек с яркими картинками; нижний ящик комода чуть выдвинут, там мячик из лоскутов застрял, того и гляди лопнет, рассыплется шуршащими сухими горошинами, что внутри прячутся; на этажерке возле окна любимый плюшевый медведь смешно таращит единственный глаз-бусинку, второй давно утрачен в шумных боях с Митей. Лишь штора, обычно плотно закрывавшая окно, чуть сбилась в правом углу, пропустив узкий луч света, в котором золотые пылинки устроили беззаботные танцы.

«Наверное, это подарок от солнышка, ― предположила Таша и подставила навстречу искрящемуся потоку соединённые вместе ладони, ― кто ж ему подсказал, что нынче у меня праздник?»

Именины, объяснила ей крёстная, это когда боженька при рождении даёт каждому двух ангелов-хранителей. Один ангел защищает от зла и несчастий, а другой, чьим именем назван человек, просит для своего подопечного милости у Всевышнего. Её второго ангела звали мученица Наталья. Почему она была мученицей, Таша не знала. Может, раньше кто и рассказывал ей об этом, да всё забылось. Хотя Геничка говорит, что она памятливая и смышлёная.

– С-мышь-лёная, ― медленно, разделив слово на части, повторила Таша, ― но почему с мышь? ― удивилась она, ― разве мыши умные? И что такое ― лёная?

Решительно отбросив пустяковые мысли (не до них сейчас) и закрыв глаза, девочка, помня наставления взрослых, наскоро прочитала молитву матушке Богородице, почти не перепутав слова, перекрестилась и, поблагодарив обоих своих ангелов, выбралась из постели, стараясь не шуметь. Ей очень хотелось, чтобы долгожданный день ― с подарками и гостями ― скорее начался.

Осторожно заглянув в тёмную комнатку, где обычно ночевала нянька, но кровать той была пуста, Таша на цыпочках подошла к другой двери и высунулась в коридор, однако заметив торопливо идущую от лестницы горничную с большой коробкой в руках, опрометью вернулась в кровать.

За горничной сразу же явилась Варвара Ивановна с кувшином тёплой воды. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что девочка только притворяется спящей.

– От, шкода растёт, от, проказница, ― пробормотала она, пощекотав розовую пятку, что в нетерпении высунулась из-под одеяла, ― давай, душа моя, подымайся.

Таша открыла глаза и кинулась к няньке на шею.

– Нянюшка, мне так радостно!

– Вот и хорошо, стало быть, и день будет добрый, ― с этими словами Варвара Ивановна вложила ей в руку небольшую глиняную фигурку ангела, ― с именинами тебя, моя голуба, ― и пересадила на табурет, чтобы умыть и расчесать волосы, не дав даже подарок рассмотреть, ― потом, потом, а то не успеем.

Горничная тем временем, распаковав коробку, достала из неё белое платье с кружевами, украшенное мелкими речными жемчужинами и изящной вышивкой по всему лифу.

– Это вам, барышня, крёстная прислала, к причастию, ― пояснила она, ― будете у нас будто царевишна, только что без короны.

Через полчаса непривычно тихая Таша, причёсанная, насколько это возможно при её непослушных кудряшках, наряженная в новое платье, спустилась вместе с няней вниз, где собрались почти все домашние. После поцелуев и поздравлений отправились в церковь, там их уже ждали крёстные родители девочки ― Анна Юрьевна и Павел Фирсович Галашин, давний друг Ивана Дмитриевича, тоже бакалейщик, в сопровождении собственных семейств.

– Ташенька, с днём ангела тебя! ― Анна Юрьевна обняла крестницу и сразу перешла к главному ― она всегда слишком трепетно относилась к роли духовной наставницы, да и вообще имела склонность к разного рода поучениям, ― Расти, милая, на радость нам и людям. И всегда помни о своей небесной покровительнице. Молись ей с усердием и благодари за милость каждый день. Не ленись. Вот, кажется, всё сказала. Ну, а теперь рассказывай, понравился тебе мой подарок? ― спросила она о платье, ― Представляешь, месяц шила, а потом ещё два ушло на отделку, ― и похвасталась, ― стежок за стежком, бусинка к бусинке, без единого огреха.

– Спасибо, крёстная, спасибо! ― Таша приподнялась на цыпочки и покружилась, путаясь в складках пышной нижней юбки, после чего прижалась от избытка чувств к Анне Юрьевне, на что та, растроганно улыбнувшись, шепнула:

– Давай в сторонку отойдём, я тебе ещё кое-что сказать хочу. Вот, деточка моя, сегодня очень важный день, день ангела, что охраняет тебя от всех бед и напастей…, ― она запнулась, ― впрочем, об этом я уже говорила. А вот почему твоё платье для причастия белого цвета, ты, скорее всего, ещё не знаешь. Нет, вот смешная, не для того, чтобы быть похожей на облако. Белый цвет означает твою телесную и душевную чистоту, которую нужно беречь. Всегда. Не забывай, пожалуйста, об этом. А теперь давай мне руку, и пойдём, скоро начнётся Божественная литургия. Я тебе подскажу, где и что нужно делать. И крёстный рядом будет, так что не тушуйся.

***

Домой возвращались неспешно, тихо переговариваясь и чинно обсуждая подробности службы.

Впереди вышагивали братья Дареевы, рядом скучающий Митя с гувернёром, за ними Таша с нянькой, щебетушки Катя и Лиза ― приёмные дочки Лаврентия, восьми и двенадцати лет соответственно, супруга Павла Фирсовича со старшей дочерью. Чуть поодаль под ручку шли Анна Юрьевна и Любовь Гавриловна в компании с Галашиным, который своей крестницей остался вполне доволен: и руки правильно на груди сложила, не перепутала ― правая поверх левой, и чётко имя своё церковное батюшке назвала, и скромно глазки опускала, лишь губы шевелились, когда она слова молитвы повторяла.

Дойдя до аптекарского магазина, что возле большого каменного моста, остановились, чтобы распрощаться на несколько часов, да всё никак не могли разойтись. То дамы взялись обсуждать новый рецепт варенья из райских яблок, то Митя встретил приятеля, то Иван Дмитриевич затеял с Лаврентием спор, сколько своих кровных отстегнул их ныне покойный батюшка на ремонт храма, где они только что были. Потом все снова вспомнили о Таше, повертели её, покрутили, наказав расти здоровой и умной.

– Ай да Тушканчик, ай молодец, мало того, что умудрилась родиться в день своего ангела, так ещё в этом году и с субботой подгадала, ― пошутил Лаврентий, ― никак у тебя Там, ― он указал пальцем в небо, ― связи имеются.

– Не смущай, Лавруша, ребёнка, ― одёрнула его набожная Анна Юрьевна, не терпящая легкомысленных разговоров на церковные темы.

Только он собрался ей ответить, как на мосту закружило пыль столбом, а со стороны реки устремилась на город грозовая туча, не то чтобы большая, но уж больно скорая в своём движении.

Нянька, перехватив взгляд Ивана Дмитриевича, взяла Ташу за руку и поспешила в сторону дома ― а то не дай бог попадёт дитя в проливной дождь да всё платье белоснежное угваздает, или того хуже ― простудится.

Таша даже не успела со всеми попрощаться, а главное, не дослушала рассказ Лизы, как одна знакомая девочка видела привидение, когда гостила летом у своей бабушки в деревне. А вот каким оно было ― страшное, косматое или просто как туман, молочно-белое, осталось неизвестным.

Потусторонняя жизнь Ташу интересовала неимоверно. Она уже не один раз приставала к няньке, как сделать так, чтобы самой лично увидеть настоящее привидение. Но та лишь укоризненно качала головой:

– Вот шкода, ишь чего, призраков ей подавай!

Дома нянька увела Ташу в её комнату, чтоб под ногами не болталась, не мешала готовиться к приёму гостей. Горничная сразу же принесла завтрак, Иван Дмитриевич распорядился, а то, говорит, именинница наша, небось, оголодала, в церковь-то сытыми не ходят.

И правда, девочка мгновенно умяла кашу, клюквенный кисель да крендель с корицей, после чего забралась с ногами на стул, что стоял возле самого окна, где на подоконнике была устроена квартира для тряпичной куклы Соньки, изрядно потрёпанной, но очень удобной, чтобы таскать её за собой хоть куда.

– Нянюшка, ― заканючила Таша, когда играть надоело, ― позволь мне хотя бы к Мите сходить, скучно.

– Нет, не велено тебя выпущать. Ни к Мите, ни куда ещё. Отдыхай, не мыкайся. А то как набьётся гостей полон дом, так не до скуки будет. Только успевай подарки принимать да кланяться в благодарность. Так что сиди пока спокойно, силы копи.

Однако Таша ни в какую ― вертится, мельтешит перед Варварой Ивановной, то опять с привидениями пристаёт, то сказку новую требует, то выведать пытается, что за сюрприз отец с матерью ей приготовили.

Нянька от неё ужас как устала, но пока оборону держит, не сдаётся.

А туча та утренняя нестрашная оказалась, мимо проскочила, унесла свои косые дожди-полоски куда-то в сторону Слободки, пролилась там коротким ливнем, оставив на прощание недолгую акварель радуги.

***

Стол накрыли богатый. Не поскупился Иван Дмитриевич ― много чего достал из амбаров да кладовых, заказал в магазинах и лавках. Квас, мёд разных сортов, вино, сладкие наливки. Три вида ветчины. Поросёнок запечённый, жареные перепёлки и тетерева, обложенные вкруг ломтиками лимона. Холодные закуски. Разварная осетрина. Говяжьих котлет накрутили столько, что хоть месяц ешь. А ещё баранина под чесноком с красным сладковатым соусом и утка под рыжиками с кислой подливой. Огурчики малосольные, нежные листья салата…

Всего не перечесть.

Два часа гости, рассаженные по чинам и отношениям, сидели, пока все блюда не перепробовали, потом ещё столько же чай пили, каждый глоток во рту катали, чтоб вкуса не упустить. И тут Иван Дмитриевич не пожадничал: выставил несколько сортов чая чёрного, дорогого, что продаётся только в жестяных ларцах, богато украшенных росписью. К чаю подали бисквиты, пирожные, торты на разный манер сделанные, печенье миндальное, печенье с корицей, желе из смородины, восемь сортов варения, трубочки со сливочной начинкой, сладкие стружки. Одних конфет сортов десять было, не меньше, и не какие-нибудь там цветные карамельки или помадки дешёвые, а настоящие, шоколадные, с всевозможными начинками.

Дамам так вообще подарили по целому набору. В каждой коробке, шёлком отделанной, помимо конфет вложены для большей приятности или ноты «Шоколадного вальса», или открытки с красивыми видами. По плитке шоколада в золочёной упаковке получили и мужчины, а детям достались сундучки с занятными фигурками в виде морковки, яблочка, зверюшек разных, все из цветного марципана сделаны.

Разве найдётся кто недовольный?!

Только Таша почти не ела, без конца оглядываясь на большой стеклянный шкаф, куда составили самые дорогие подарки. Ей не давала покоя серебряная шкатулка, что вручила бабушка со словами:

– Это от нас с дедом. Уж прости его, что не смог прийти, опять в разъездах и денежных заботах. Но о тебе помнит. Кстати, дед обещал наполнить этот ларчик как раз к твоей свадьбе.

– Свадьбе? ― удивилась Таша, ― но я же ещё не скоро вырасту.

– Не беда, время быстро пролетит. А пока смотри, какой тут секрет имеется, ― и бабушка показала, как шкатулка занятно устроена.

Оказывается, внутри под крышкой, украшенной ангелочками, что играют на разных инструментах, живет пёстрая птаха, умеющая не только петь, но и крутиться вокруг себя, открывая крошечный клюв и взмахивая крыльями. Как это работает ― непонятно. В руки драгоценный ящичек, однако, не дали, опять сказали: потом, потом…

И плюшевых мишек (один ― большой, жёлтый, другой ― чуть меньше, коричневый с весёлыми глазками), что сидят в деревянном коробе с откинутой крышкой, тоже не позволили потрогать. Медведей тётушка привезла со своего курорта. Сказала, что они счастье принесут. И здоровье. И чего-то ещё, только Таша забыла.

«Чепуха какая-то! Как может игрушечный медведь счастье со здоровьем носить? Они же невидимые и летучие!» ― подумала девочка, вспомнив, как кухарка дочери своей однажды сказала, что счастье в руки не поймаешь.

Часть свертков сложили на стоящий рядом резной комод, а потом и вовсе горничная их куда-то унесла. Маменька, заметив, что Таша расстроилась, носом шмыгает и глаза трёт, утешила, что завтра ей всё непременно покажут, а сейчас слишком гостей в доме много, суета, дети за всё хватаются, не дай бог сломают, испортят, и пообещала, что самый главный подарок от них, от родителей, ещё впереди.

Малышню из-за стола отпустили раньше, поручив няньке и старшим детям занять их играми в сиреневой гостиной, где бьющиеся предметы по возможности убрали подальше, а часть мебели отодвинули к стенам, чтобы не мешала. Сначала играли в кошки-мышки, жмурки, но потом мальчишки, как всегда, затеяли возню, а девочки, опасаясь за нарядные платья, тихо повизгивали, когда бои к ним подступали слишком близко.

Таша изо всех сил старалась вести себя чинно, как полагается взрослой девочке, всё-таки уже шесть лет исполнилось. Она, спрятав для надёжности руки за спину, вежливо поинтересовалась состоянием здоровья у подружки Наденьки, что была чуть её старше, с Липой обсудила причуды вчерашней погоды, а потом незаметно оказалась в самом центре военных действий и была взята в плен. Но нянька её выкупила за горстку шоколадных конфет и увела на второй этаж, в детскую ― отдышаться и привести пострадавшее в потасовке платье в порядок.

Этого времени хватило, чтобы садовая беседка превратилась в подобие сцены, огороженной по бокам ширмами с тонко прорисованными на них хризантемами, а самодеятельные артисты успели переодеться и наложить на лицо грим ― для сохранения интриги. Как только лакеи расставили для зрителей стулья и принесли для Таши большое кресло с высокой спинкой, убранное цветами и шёлковыми лентами, всех гостей созвали в сад: смотреть спектакль, придуманный специально для именинницы. О его начале объявил Митя, которому за неимением актёрских данных досталась роль ведущего.

– Бал игрушек начинается! ― громко сообщил он и, сдержанно поклонившись, отступил в сторону, чтобы освободить место для феи, в одной руке которой была волшебная палочка, а в другой ― скрипка.

Таша уже неплохо разбиралась в сказочных делах. Вне всякого сомнения, это была добрая волшебница, потому что бледно-лиловое платье с оборками и высокий остроконечный колпак в бабочках никак не может принадлежать злой.

Фея, удивительно похожая на тетю Раю, вскинула смычок и зазвучала с нежными переливами мелодия, из-за ширм один за другим появились, танцуя и кланяясь, персонажи пьесы: Медведь, Оловянный Солдатик, Уточка, Балерина, Заяц с корзинкой, из которой торчала морковка, Кукла в пышном платье и в жёлтых башмачках.

Замерев в предвкушении чуда и не обращая внимания на некоторые свои подозрения ― кое-кто из героев или говорил голосом Кати, или смеялся, как Лиза, или пищал, как соседский Ренат, Таша неотрывно следила за развитием событий, которые стали совсем непредсказуемыми, как только на сцене появилась рассерженная ведьма, пообещавшая испортить праздник, потому как не любит она радостных лиц и чужого веселья.

Под тревожные звуки скрипки злая волшебница, взмахнув широкими рукавами, заставила Медведя, с помощью заклинания лишив его воли, схватить Куклу и кинуть её в темницу-беседку, Зайца прогнала в лес, а Оловянного Солдатика с Балериной привязала к дереву. Спаслась лишь Уточка, успевшая спрятаться среди зрителей. Перебегая от одного стула к другому, она добралась до Таши, умоляя помочь попавшим в беду игрушкам, а для этого всего лишь нужно, чтобы девочка не побоялась зайти в беседку и взять Куклу на руки.

– Я с тобой пойду, не бойся! ― шепнула Уточка, ― а вы, ― обернулась она к остальным зрителям, ― громко кричите ведьме: «Сгинь с глаз долой, исчезни!»

Не испугавшись нисколечко, Таша вслед за Уткой вбежала в беседку, а там, в кресле, точно также убранным цветами и лентами, как у неё, сидела кукла. Не девочка, игравшая роль Куклы, а самая настоящая фарфоровая красавица в жёлтых башмачках и кружевном платье.

– Это ― твоя, бери скорей, ― улыбнулась Уточка и подтолкнула её к выходу, ― только не урони, будь осторожна.

Чуть растерявшись, Таша, крепко обхватила куклу, та была почти с неё ростом, и вышла под аплодисменты из беседки. Зазвучала весёлая музыка, Балерина, Заяц, Солдатик и другие участники спектакля закружились вокруг своей спасительницы в финальном радостном танце.

Бал игрушек несмотря на козни злых сил всё-таки состоялся.

Чуть позже, когда стихли овации, а раскрасневшиеся актёры убежали, чтобы привести себя в порядок, Иван Дмитриевич предложил всем вернуться в гостиную.

– Ну, гости дорогие, потешили душу и будет. Самое время ещё раз перекусить и выпить за здоровье именинницы.

***

Таша, если бы смогла отвести взгляд от новой куклы, которую, несмотря на протесты девочки, горничная по указанию матери закрыла в стеклянном шкафу вместе с остальными подарками, то возможно заметила бы дурашливо-пренебрежительную гримаску брата, когда какая-то незнакомая дама, чьи бледно-голубые глаза смотрели терпеливо и обречённо, что-то у него спросила. Или обратила бы внимание, как её замысловато и старомодно причёсанная бабушка в громоздком платье из тафты с кружевами, поджав недовольно губы, наблюдала за Анной Юрьевной, которая о чём-то шепталась с Раечкой, поглядывая при этом на Любовь Гавриловну, непривычно спокойную, даже расслабленную. Или через открытую дверь увидала бы, как в соседней комнате уже приготовлены ломберные столы, на зелёном сукне которых лежит по колоде карт и расставлены пепельницы.

Но взрослая жизнь пока что Ташу не интересовала.

3. На следующий день встали поздно. Заглянув в спальню супруга, а комнаты в нарушение всех традиций, когда полагалось спать в отдельных помещениях, а ещё лучше по разным концам дома, были соединены дверью, Любовь Гавриловна заходить не стала, а устроилась перед зеркалом, в котором хорошо видны и мужнины покои. Она, зажав в зубах с десяток шпилек, лениво вкалывала их одну за другой в туго закрученную вокруг головы косу, вобравшую в себя все оттенки пшеничного поля, и изредка, с лёгкой усмешкой, переводила взгляд со своего отражения на Ивана Дмитриевича, который как упал вчера в льняные простыни лицом вниз, так и лежит, даже до подушек не добрался. Но оживает потихоньку, постанывает, охает, ногой шевелит, но вставать не торопится.

Да и как тут поспешишь после вчерашнего-то? Родственников и знакомых пришло много, каждого уважить надо, поблагодарить сердечно, тост за тостом, рюмка ни разу пустой не стояла. Потом Иван с гостями просидел до полуночи за картами, там тоже без спиртного не обошлось, ещё час прощались-провожались, всё расстаться не могли. С этим ― на посошок, с тем… Вот и захмелел сверх меры. Теперь только к вечеру в себя придёт.

«Одно хорошо, что не запойная это болезнь, ― утешила себя Любовь Гавриловна, вспомнив своего деда, что умер как раз от такой напасти, когда сидит в утробе ненасытная винная жаба, и пока не изведёт человека, не успокоится. ― Иван-то, слава богу, ― она перекрестилась, ― лишь по праздникам себе позволяет лишнего или по важному какому случаю. Ну и само собой, когда по делам торговым ездит, там без «Смирновской» ни одно дело не решается».

– Голубушка, ― простонал муж, с трудом перевернувшись и заметив её возле зеркала, ― распорядись, чтоб квасу или морсу клюквенного принесли, иначе не встану навовсе.

Она ни слова в ответ ― надо же нрав свой и неудовольствие выказать, ― взяла с комода кружку с нацеженным из-под малосольных огурчиков рассолом, горничная по её указке за ним уже сбегала, подала мужу. И стоит, смотрит, как он пьёт: жадно, ненасытно. Умилилась. Словно детку покормила или котику дворовому ложку сметаны выдала. Заботницей приятно быть.

Иван Дмитриевич снова на пышно взбитые подушки упал, лежит, ждёт, когда полегчает.

– К вечеру, к вечеру, ― с некоторой ноткой язвительности, ответила на немой его вопрос Любовь Гавриловна и покрутилась перед трюмо, расправляя вокруг талии складки, ― пойду велю тебе чаю заварить, с лимоном, мятой и шиповником, как ты любишь, ― не стала она больше вредничать.

– Да скажи, чтоб покрепче заварили. А то что-то невмоготу мне. Тяжко. Затылок от подушки не оторвать. Будто вчера не водку пил, а свинец расплавленный.

– Ах горе-то какое, может, докторов созвать? Из столицы вызвать самых лучших. Совет пусть соберут…, ― снова съехидничала она.

– Иди уж, ― махнул Иван рукой, ― всё тебе смешки да вредности.

– Уже ушла, ― снисходительно улыбнулась Любовь Гавриловна и тихо притворила дверь.

Распорядившись насчёт чая, вызвала для отчёта экономку, хотя о делах думать совсем не хотелось ― не выспалась. Застолье, конечно, хорошо, но так хлопотно…

Хозяйством заведовала Мария Васильевна, тётушка её подруги, из-за неудачного брака (мужа убили в трактирной потасовке) оставшаяся без средств и жилья, домишко быстро за долги забрали. Васильевна улыбалась редко, с горничными и кухарками была сурова, порой даже излишне, но дом содержала в таком порядке, что её не раз в шутку обещал сманить Григорий, которому с экономками не везло. Зато с женой у Гриши всё сложилось. До сих пор друг на друга не наглядятся. Раечка на купчиху совсем не похожа. Маленькая, с тонкой талией и крохотными ручками-ножками, словно девочка. И образованная: на скрипке играть обучена, три языка знает, книжки какие-то читает. Но нрава крутёжного. То уроки рисования берёт ― потом всем свои акварельки дарит; то уговорила мужа имение загородное купить, чтобы с парком и прудом, как у помещиков; а сейчас вот актёрством увлеклась, домашние спектакли ставит, и сама в них играет. Неугомонная. Хотя ребёнок только один ― Никки, это если на английский манер звать, а так он Николай, Коленька. Раечка говорит, что здоровье не позволяет. Носиться как оглашенной позволяет, а дитя ещё одного родить ― нет. Чудно!

Сама же Любовь Гавриловна останавливаться не собиралась ― сколько Бог деток даст, столько и будет. У неё организм, спасибо опять же Создателю, крепкий, надёжный. Нигде не колет, не стреляет, не чешется.

Больше всего ей нравилось то нежное время, когда плод только начинал расти и особых неприятностей не доставлял, то есть примерно месяцев до шести. Она молодела на глазах, наливалась жизненными соками, словно девица на выданье, игривость такую чувствовала, что даже перед мужем неловко. А вот последние месяцы перед родами старалась тихо перетерпеть ― слишком много неудобств телесных и мучительств всяких, даже шпильку с пола не подобрать, не то что кокетничать. Деток своих она, конечно, любила, но особо их воспитанием не утруждалась ― на то няньки есть, чтобы голубить и жалеть, а для обучения наукам ― учителя с гувернёрами, сама же, занятая управлением большого семейного хозяйства, виделась с детьми недолго и чаще для надзора за их поведением.

В ожидании экономки Любовь Гавриловна в кресле устроилась, ладонь на живот положила: дождалась лёгкого движения, словно рыбка проплыла, и улыбнулась ― будет Ивану радость, по всем приметам ― мальчик. В этот раз торопиться с известием не стала, выждала положенное время, чтоб сомнений не осталось, а то в прошлом году с календарём напутала, обнадёжила муженька, да мечты пустыми придумками обернулись. Ещё вчера хотела сообщить, да минутки подходящей не нашлось, а сегодня мужу неможется, не до известий. Вот если к вечеру полегчает, тогда и ему даст послушать, как дитё ножкой бьёт, толкается.

Экономка в дверь постучала, прервав её мечтания. Собралась Любовь Гавриловна, мысли лёгкие из головы выкинула, строгости на себя напустила, а когда отчёт Марьи Васильевны выслушала, новыми распоряжениями её озадачила, вдруг вспомнила о гувернантке, что привезла Геничка из Петербурга. Вот тебе на! В суете-заботах совсем забыла её для знакомства вызвать. Видеть-то, конечно, видела, а вот поговорить минуты свободной не нашлось. Негоже!

– Васильевна, ― сказала она, ― попроси ко мне эту, как звать-то сразу и не выговоришь, Виль-ге…

– Мину, ― подсказала экономка, уже успевшая сократить труднопроизносимое имя до вполне доступного варианта, – Мину Осиповну.

– Пусть будет Мина Осиповна, ― не стала спорить Любовь Гавриловна, ― да вели горничной чаю нам подать и ватрушек. Погляжу, что за особа к нам пожаловала. Хоть и рекомендации ей Пал Игнатич дал отменные, а всё ж надо приглядеться повнимательней, кому дитя собираемся доверить. Мне вообще хотелось, чтоб это француженка была, у них и манеры, и вкус… Но дядечку-то надо уважить ― уж очень за неё просил, вроде она какая-то дальняя родственница жены его.

– Уважить, конечно, надо, ― поддакнула экономка, давно привыкшая, что хозяйка с ней длинные беседы ведёт, ― а француженку чего? можно будет и потом выписать, когда Таша чуть подрастёт.

– И то верно, пусть пока немочка будет. Ну ладно, давай, зови. И, будь добра, разберись наконец с новой горничной, эта дурёха мне опять мыло марсельское подсунула, ведь сказано, чтоб мятой было надушено, а такое только казанское бывает.

Гувернантка, одетая в плотное, мышиного цвета платье с узким лифом, застёгнутым до самого горла, тихо вошла в библиотеку, которую хозяйка приспособила под свой кабинет, и остановилась возле дверей в нерешительности.

– Проходите, садитесь, ― указала на стул Любовь Гавриловна, с интересом всматриваясь в её лицо, которое показалось совсем невыразительным, бледным и немного робким, но складочка на переносице и плотно сомкнутые губы всё-таки указали на некоторую твёрдость характера.

– Вильгельмина Осиповна Гречнёва, ― представилась гувернантка и положила на столешницу из палисандра свои бумаги, поверх которых лежало письмо от дяди.

– Документы посмотрю позже, ― Любовь Гавриловна небрежно сунула их в ящик бюро, ― а вот послание от любезного Пал Игнатича прочту сразу. Да вы садитесь, садитесь, пейте чай, у нас тут всё по-простому, по-домашнему. Мне сказали, что вас можно Миной называть?

– Как вам будет угодно.

Несколько минут Любовь Гавриловна молча разбирала дядюшкин почерк, затем сунула письмо в тот же ящик и, немного подумав, его на ключ закрыла. Предосторожность отнюдь не лишняя ― потому как второй год гостит у них её прабабка Антонида, старушка непоседливая, любопытная. Ей ничего не стоит перехватить чужую переписку, а потом пересказать секреты прилюдно, а то и вовсе наплести небылиц, в голове старой столько глупостей намешано. Домашние, зная её слабость, уже не раз подсовывали ей старые письма и жутко веселились, когда она, удивляясь, недоверчиво покачивала головой:

– Марья-то опять родила, и снова Васенькой назвали.

Как многие пожилые люди, что остались в стороне от главных событий, она, почти не выходившая из дома, остро нуждалась в общении, разговорах, хоть каких-то эмоциях. Любовь Гавриловна даже распорядилась к ней компаньонку приставить, но Антонида Макаровна быстро её извела, замучив фантазиями, а потом, не встретив должного отклика, и придирками. В последнее время стали замечать, что бабуля порой своей комнаты найти не может, и засыпает, где придётся, то на стуле за буфетом, то под лестницей на оттоманке, а то и вовсе в чужой постели, если доберётся туда раньше её хозяина.

«Надо не забыть гувернантку об том предупредить», ― подумала Любовь Дмитриевна и перешла непосредственно к расспросам. Но как ни старалась, разговорить девицу не смогла. Та отвечала на вопросы коротко, без подробностей, только из какой семьи, где училась, у кого работала, какими знаниями владеет. Пожелания по воспитанию девочки выслушала молча, не высказав никаких возражений и не обозначив своего мнения.

Вежливая, словно в панцирь ледяной одета.

– Хорошо, Мина, ступайте, ― вздохнула Любовь Гавриловна, расставаясь с иллюзиями ― в наперсницы такую не возьмёшь, скука одна, и добавила, ― Ташу нянька для знакомства приведёт после обеда. Но заниматься сегодня не надо ― с понедельника начнёте. Пока присматривайтесь. Да, и пусть дитю Варвара Ивановна подарки покажет, вчера не до того было ― гости, шум, суета. В игрушки попроще пусть играет, сколько захочет, а куклу ту, что фарфоровая, в руки особо не давать. Не дай бог разобьёт, сама же и реветь будет. Посмотрит и сразу в шкаф, нянька покажет, в какой. И непременно, на ключ, непременно. Всё. Можете пока идти.

Проводив гувернантку взглядом, Любовь Гавриловна лишь пожала плечами ― дядюшка назвал свою протеже безупречной, а на самом деле она нудная и унылая. Ни посплетничать, ни модные журналы обсудить…

***

Сложив ладони словно для молитвы и чуть касаясь кончиками пальцев подбородка, Таша минут десять зачаровано стояла перед куклой, усаженной гувернанткой в кресло, боясь дотронуться и нарушить всю эту невероятную красоту.

Наконец решилась: коснулась тёмных её волос, что были уложены в аккуратные букольки, каждая из которых закреплена шпилькой, украшенной бусиной. Благодаря фарфоровой бледности кожи и карим широко распахнутым глазам в обрамлении длинных ресниц кукла казалась живой, а пухлые щёчки с ямочками и аккуратные бровки дугой лишь усиливали это впечатление. Чуть осмелев, Таша расправила складки её платья, сшитого из тончайшего гипюра фисташкового цвета, под кружевным полотном которого обнаружился чехол в тон, под ним ― панталоны с вышивкой. Попробовала расстегнуть блестящие пуговицы на перепонке, что удерживала канареечно-жёлтые кожаные туфельки на полных ножках, ― получилось, потом обратно застегнула. Таша даже рассмеялась от удовольствия. Затем заглянула в полуоткрытую сумку, перекинутую через плечо маленькой модницы, и обрадовалась, обнаружив там миниатюрное зеркальце в блестящей оправе и расчёску, а также кошелёк из бисера, в котором позвякивали похожие на настоящие серебряные монетки.

Занятая разглядыванием милых подробностей, Таша не сразу заметила нечто странное в кукольном взгляде. А когда увидела, что один её глаз хоть и казался обыкновенным (тёмный зрачок и радужка ровного шоколадного цвета), но слева от зеницы в нём посверкивали серебристые искорки наподобие солнечных зайчиков; а второй глаз, если повернуть, скажем, куклу к окну, отчего-то менял оттенки, будто со светом в прятки играл, Таша даже ахнула от удивления, ей померещилось, что кукла внимательно следит за ней. Чтобы проверить ― так ли это, девочка отбежала к двери.

Ну точно, наблюдает!

А вот если сюда?

Она кинулась к этажерке, что стояла возле окна, и радостно захлопала в ладоши, переливчатые задоринки и здесь нашли её.

– Нянюшка, нянюшка, она на меня смотрит, она ― живая! ― закричала Таша, совершенно забыв, что та давно ушла, оставив её с новой воспитательницей и сказав, что с сегодняшнего дня заниматься с ней будет вот эта Мина Осиповна, а её, нянькина, забота ― теперь только спать уложить да вовремя утром поднять.

Гувернантка понимающе улыбнулась:

– Таша, Варвары Ивановны здесь нет, ― и добавила снисходительно, ― позвольте вам заметить, что кукла живой быть не может, это же просто игрушка, и смотреть как человек, она тоже не умеет. Вы уже не малышка, должны это понимать.

Девочка уступать не собиралась:

– А моя ― умеет!

– Хорошо, оставим пока этот разговор, ― не стала спорить Мина и сменила тему, ― думаю, что вы уже достаточно поиграли, поэтому сейчас пойдём на прогулку, ― с этими словами она встала, чтобы отнести куклу в гостиную, однако Таша, раскинув руки, загородила кресло и с вызовом, глядя прямо в глаза, сообщила:

– Нет! Не дам. И гулять не пойду!

– Но почему же, Ташенька? ― удивилась Мина, ей говорили, что девочка не сильно капризная, а тут на тебе, никакого послушания, ― погуляем, потом обед…, ― продолжила она в некотором замешательстве, ― всё должно быть по режиму.

– Не нужно мне никакого режима, я играть буду.

– Мне жаль вас огорчать, но, увы, придётся подчиниться правилам, ― решив проявить твёрдость, гувернантка отстранила девочку и, осторожно взяв куклу, понесла в гостиную, чтобы запереть в шкафу. Как велела Любовь Гавриловна.

С Ташей приключилась истерика.

Она, заливаясь слезами, бежала за Миной Осиповной, ухватив её за подол, с воплями требуя вернуть понравившуюся игрушку. Нечаянно зацепилась пуговкой за бахрому скатерти, стащив её со стола, а вместе с ней и большую вазу с георгинами, забрызгав всё вокруг водой и засыпав паркет осколками.

Первой на её крики примчалась, охая и держась за сердце, нянька, за ней кубарем скатился с лестницы Митя с удивлённо вздёрнутыми бровями, из кабинета вышла недовольно-сонная Любовь Гавриловна, столпилась в дверях прислуга.

Такого они ещё не видали.

С растерянным лицом Мина пыталась отцепить Ташины руки от своего платья, но та держалась крепко, и кричала так словно конец света настал. Нянька сгребла девочку в охапку и оттащила в сторону, дав тем самым возможность гувернантке открыть шкаф и запереть в нём игрушку.

– Что происходит?! – Любовь Гавриловна с негодованием посмотрела на всклокоченную дочь в мокром платье, та чуть притихла, давясь слезами и всхлипывая, ― Это что ещё за новости?! ― спросила она сурово, но разбираться в деталях не стала, ― в любом случае ты наказана, такое поведение недопустимо. Марш в свою комнату и никаких игрушек, в углу будешь стоять до самого вечера. А вы, ― кивнула в сторону гувернантки и няни, ― будьте добры, обе зайдите ко мне, когда дитя успокоите.

Через некоторое время всё ещё вздрагивающая от затухающих рыданий Таша была умыта, переодета в чистое платье и поставлена в угол. Поручив горничной присмотреть за девочкой, озадаченные воспитатели спустились вниз.

Варвара Ивановна особо хозяйских разборок не боялась: Дареев давным-давно сказал, что жить она будет в его доме столько, сколько сама пожелает, причём на полном обеспечении. Ну, пошумит Любовь Гавриловна, она всегда быстра на расправу, так это ж ненадолго ― день, два, она долго не сердится. Однако всё одно неприятно, что Таша вон чего учудила, на весь дом наскандалила. Хорошо, спальня родительская в дальнем крыле находится, а то и отца своими криками подняла бы, что совсем никуда не годится.

Мина переживала больше: ей совсем не хотелось из-за глупой невоспитанной девчонки возвращаться в Петербург, где придётся опять выслушивать нотации матери, терпеть её нудную опеку, и что самое неприятное, искать вновь работу, а хороших мест мало. К тому же неизвестно в какой дом попадёшь и как к тебе там отнесутся. Сама она ни с чем таким пока не сталкивалась, но слышать слышала, что встречаются среди нанимателей и хамы, и насильники, и просто неприятные люди. К тому же предусмотрительные хозяйки стараются брать в гувернантки женщин постарше, лучше некрасивых, а то и вовсе с какими-нибудь физическими изъянами, чтобы мужей в искушение лишний раз не вводить. Она же не относилась ни к тому, ни к другому типу ― довольно миловидная, с тонкой талией и нежной кожей. Чтобы избежать неприятностей и не остаться без средств, Мина давно научилась выглядеть невзрачно, безлико, серо, находя в невинном притворстве даже какое-то развлечение.

И что ж теперь всё насмарку?!

Кроме того, она обещала ради спокойствия матери, что в Петербург вернётся не раньше, чем через два года. Хотя это глупо. Как будто тут, в провинции, невозможно встретить людей, что живут и думают иначе чем простой обыватель.

Опасения обеих оказались напрасными. Любовь Гавриловна, помня о своём деликатном положении и предвкушая скорый разговор с мужем, гневаться не стала, лишь выслушала подробно, как всё случилось.

– Конечно, поведение Таши меня очень удивило, ― заметила она, ― Раньше ничего такого… Капризничала, но как-то в меру. Без истерик. Неужели всё из-за куклы? Странно. Она из-за игрушек никогда так не убивалась. Ну ничего, ничего, пусть постоит до вечера в углу, быстрей одумается. Куклу в руки неделю не давать и никаких поблажек. Пусть знает, что дозволено, а что нет.

Нянька, сердито скосив глаза почему-то в сторону гувернантки, попыталась свою подопечную защитить.

– Ой, да пошто ж дитю такая кара? Ну попала девке вожжа под хвост, покричала, невидаль кака, так на то она и ребёнок… Учителка опять же новая, непривышная, подхода к ней не знат. Любушка Гавриловна, может, не надо так уж строго? А? Я с ней поговорю, вразумлю как умею. Да и Мина эта Осиповна чёнить ей скажет, коль на благородную училась.

Гувернантка согласно покивала головой.

– Конечно, конечно. Уверена, я найду нужные слова.

– Ну хорошо, ― сказала хозяйка, снова ощутив внутри лёгкое, но настойчивое шевеление, ― пусть не неделю, а сегодня и завтра без игрушек сидит. Ладно, ступайте пока, ― сама же поднялась в мужнину спальню, где нашла Ивана Дмитриевича уже одетого, причёсанного и без утреннего дурмана в голове.

Обняв его нежно, только сказать собралась, что прибавление в семействе ожидается, как он и сам всё понял, заметив, как вдруг на несколько секунд Люба замерла, во что-то вслушиваясь, и ладонью по животу покружила, осторожно и ласково.

– Неужели…?! ― он вопросительно взглянул на Любовь Гавриловну.

Супруга отпираться не стала, повела игриво плечиком ― чего уж тут. Раскраснелась от удовольствия, поцеловать себя позволила, сначала в щёчку ― с благодарностью за чудесную весть, а потом и по-другому, как только наедине возможно.

Но шепнуть успела:

– Дверь-то на задвижку… замкни.

***

За обедом, что подали с заметным опозданием, Дареев, будучи в хорошем расположении духа, много шутил и смеялся, чем и не преминула воспользоваться Варвара Ивановна, рассекретив сегодняшний скандал и выпросив для Таши прощения.

– Ну что, хозяйка, не будем больше гневаться на дитятко неразумное? ― спросил Иван Дмитриевич супругу, та только махнула полной ручкой, мол, делайте что хотите.

Вечером, уже перед сном, заметил ей довольным голосом:

– Нянька-то наша без дела не останется. Так что по всем статьям гувернантку к Тушканчику мы вовремя выписали, ― и улыбнулся, ― хлопец, говоришь, будет… А хоть даже и девица, всё одно хорошо!

4. По привычке Мина поднялась рано, с рассветом, да и на новом месте не особо спалось. То ли воздух душный ― комната тесная, узкая, то ли ещё не привыкла, всего-то ничего прошло с тех пор, как сменился пейзаж за окном, и вместо питерской жемчужной серости наблюдает она пыльные, слегка тронутые осенью редкие дерева на фоне безупречно голубого неба, раскинувшегося над городком, который она ещё толком и не видела, но со слов Евгении Дмитриевны уже немного представляла.

Поначалу в этом месте крепость была, чтоб набеги кочевников сдерживать, со временем военное поселение по причине удачного расположения на перекрёстке древних торговых путей (караваны из Азии один за другим шли) превратилось в зажиточный уездный город. Здешняя ярмарка, что заморское эльдорадо, полное сокровищ и богатств, привлекла торговцев со всех сторон. Климат тут благодатный ― солнечных дней почти столько же, как в Крыму, оттого народ имеет нрав мягкий, добродушный, хлебосольный, что немаловажно, потому как собрался в Купцовске всякий люд, не считая русских: и татары, и киргизы, и башкиры, и немцы с поляками себе пристанище нашли, и многие другие. Хоть вера разная, а в основном мирно живут. Ещё, сказала Евгения Дмитриевна, тут на улице запросто можно встретить верблюдов с двумя горбами, высокие, степенные, по бокам тюки с товаром висят. Такого экзотического зверя живьём Мина никогда не видела, а потому время от времени в окно выглядывала, вдруг караван мимо пойдёт. Но нет, ярмарка, как оказалось, совсем в другой стороне находится, там, где река Смелка широкую петлю перед городом делает.

Ополоснув лицо из кувшина жестковатой водой с травянисто-полынным привкусом, Мина какое-то время сосредоточенно рассматривала своё отражение в овальном зеркале, что висело над туалетным столиком. В годы её учёбы в одном из закрытых женских заведений в дортуарах зеркала не разрешали, чтобы не развивать в барышнях излишнее кокетство и самовлюблённость. А то что нельзя, разумеется, больше хочется. Поэтому теперь, хоть и лет прошло немало, каждая новая встреча со своим отражением Мине была приятна. Но только утром или перед сном, когда лицо умыто и можно позволить себе быть собой.

Вытащив из шкафа шерстяное платье блеклой расцветки, пошитого специально так, чтобы не подчёркивать талию и скрыть белизну тонкой кожи, она оделась к завтраку, машинально поправила нательный крестик на длинной цепочке, тоже привычка из прошлого. «Крест не должен быть виден в вырезе форменного платья» ― напористым голосом классной дамы сказала она и тут же с дурашливым поклоном сама себе ответила: «Хорошо, мадам».

Не теряя больше времени на развлечения, Мина привела в порядок волосы, уложив их в скучный кукиш, пуховкой слегка припудрила светлым тоном лицо, специально сделав это неравномерно, и положила тёмную пудру на нижние веки, чтобы отвлечь чужой взгляд от кристальной прозрачности её бледно-голубых глаз. Подобрав в строгую полоску губы и собравшись внутренне, она спустилась вниз.

Любовь Гавриловна распорядилась накрывать завтрак для детей и их гувернёров отдельно, а вот обедать и ужинать, по возможности, предписывалось за общим столом. Поэтому в столовой, кроме Мити, его немца-учителя и горничной, что расставляла тарелки, никого больше не было. Таша с нянькой почему-то опаздывали.

Поздоровавшись, она заняла своё место; вежливо улыбаясь, ответила на какой-то пустяковый вопрос коллеги-гувернёра, пожилого, лысого, но с очень выразительными усами, и в свою очередь поинтересовалась о чём-то у него. Митя, которому хотелось побыстрей заняться своими делами, в нетерпеливом ожидании поглядывал на дверь. Наконец она отворилась, но вместо няньки и Таши заглянула экономка и передала распоряжение хозяйки: более никого не ждать, завтракать, а после чая Любовь Гавриловна желает видеть Мину Осиповну. Сделав вид, что тема разговора ей известна, гувернантка лишь согласно кивнула головой, а сама не то чтобы испугалась, но насторожилась, ей совсем не хотелось, чтобы некоторые её секреты были обнаружены так скоро.

Дареева ждала её в библиотеке, медленно прохаживаясь вдоль шкафов, туго набитых книгами с золотым тиснением на корешках, что достались вместе с домом от прежнего его владельца, но не похоже, чтобы их читали.

– Мина Осиповна, ― она с прищуром на неё взглянула, ― будьте добры, скажите, куда вчера вы дели ключи от шкафа, после того как убрали куклу?

– Как велено, положила здесь, в библиотеке, в верхний правый ящик стола, ― удивлённо сообщила гувернантка, ― а что случилось? Ключи пропали?

– Да нет, ― озадаченно вздохнула хозяйка, ― ключи на месте, но вот что странно: утром нянька обнаружила куклу возле Ташиной постели, на полу, с растрёпанными волосами, разутую и без одного носка, второй пока не нашли.

– А что говорит Таша?

– Ревёт, божится, что не брала. Но ведь врёт же! Хотя нянька уверяет, что ночью ничего не слыхала. Так старая уже, может, и заспала. Короче, мне бы хотелось, чтобы вы расспросили обеих, вдруг что удастся прояснить. Я сама не в силах сейчас подобные беседы вести, не дай бог разнервничаюсь, в моём положении это непозволительно, ― она осторожно коснулась пальцем живота и пояснила, ― третьего жду, ― и тут же вернулась к прежнему разговору, ― ещё просьба, постарайтесь сделать так, чтобы Иван Дмитриевич ни о чём не узнал, негоже тревожить его по такой ерунде.

Мина Осиповна отправилась в детскую, где застала зарёванную Ташу и насупленную няньку. Чтобы разрядить напряжение, она ни о чём спрашивать не стала, только предложила Варваре Ивановне пойти отдохнуть, пока они будут заниматься, та недовольно фыркнула, но с места поднялась.

Гувернантка уже не раз замечала, что её появление в доме Дареевых пришлось няньке не по нутру, то ли ревность, то ли просто человек такой неприязненный, но деваться некуда, придётся друг друга терпеть.

Как только старуха ушла к себе, Мина достала небольшую коробку со всякой канцелярской мелочью и попросила Ташу разобрать её. Помимо обычных предметов вроде ручки и набора перьев для письма там лежала забавная перочистка в виде гнёздышка на ветке, рядом с которым сидела зеленоголовая птичка, она-то и понравилась девочке больше всего. Собственно говоря, гувернантка на это и рассчитывала.

– Правда красивая? Это вам от меня подарок, к началу занятий, ― сказала Мина Осиповна, а когда та рассмотрела всё подробно, ненавязчиво перешла к уроку, чтобы выяснить для составления плана с расписанием, что девочка уже знает и умеет. Помимо начальных знаний, необходимых для поступления в гимназию, предстояло обучить Ташу немецкому языку, музыке, танцам, рисованию и хорошим манерам, а также занять её свободное время полезными играми и рукоделием.

Как ни странно, урок Таше понравился. Она с удовольствием нашла среди кубиков нужные буквы-цифры, быстро запомнила четыре стихотворные строчки про букву «А», правильно изобразила круг, квадрат, но вот с треугольником не справилась и запуталась в диких животных. В конце занятий Мина предложила нарисовать какую-нибудь картинку на выбор: цветок, куклу или солнышко, собираясь перейти к нужной теме. Таша довольно похоже изобразила степной мак, с прожилками и пушистой серединкой, но раскрасила его зелёным карандашом.

– Ташенька, а цветы разве бывают зелёными? ― с интересом спросила гувернантка.

– Бывают, и даже чёрные, ― ответила девочка, и стало понятно, что противостояние никуда не исчезло, тут одной перочисткой не отделаешься.

– Хорошо, пусть в вашем воображении будут зелёные, чёрные, любые, но, может быть, теперь попробуете нарисовать свою новую куклу, она ведь вам нравится, не правда ли?

– Нет, не хочу, буду солнце чертить.

Его, обведя красным карандашом контур, она закрасила синим и, заметив удивленно-приподнятую бровь гувернантки, добавила в рисунок розовых облаков, по форме напоминающих божьих коровок, причём с лапками, которые, как потом выяснилось, изображали дождь.

– Да-а, художник вы своеобразный…, ― улыбнулась Мина, не теряя спокойствия, ― ну ничего, в следующий раз попробуем к традиционной живописи перейти, если желание будет. На сегодня, пожалуй, хватит. Пойдёмте, отведу вас к няне, отдохнёте немного, а потом погуляем.

– И нянюшка?

– Конечно, если хотите, мы её пригласим.

– А с куклой когда буду играть, вечером?

– Боюсь, не сегодня. Маменька ваша сердита за то, что вы без разрешения открыли шкаф в гостиной и притащили куклу к себе в комнату, и всю растрепали. Вот спрашивается, зачем?

Ташины глаза снова наполнились слезами, и она, схватив гувернантку за руку, жарко стала уверять, что это не так, она ночью даже глаз не открывала, кукла сама пришла, потому что ей в шкафу сидеть скучно, вот она и баловалась.

– Тихо, тихо, не плачьте. Разберёмся. Хотите, я вашу непослушную игрушку накажу, чтобы по ночам не бегала. Кстати, как её зовут?

– Не знаю, ― растерялась Таша и умоляюще сложила руки домиком, ― только не надо её наказывать, пожалуйста.

– Ладно, в этот раз не буду, ― великодушно согласилась Мина Осиповна и тут же предложила, ― а давайте придумаем для неё имя. Я, например, предлагаю назвать её Машенькой или Нюшей.

– Нет, она будет Иветтой, ― не задумываясь сообщила девочка, ― Если ласково, то Ивочка или Веточка, а если сердито, то Ветка.

– Ну что ж, ― не стала спорить гувернантка, ― тоже неплохо.

Во время прогулки Мина, не оставив надежды разобраться в кукольных приключениях, попыталась разговорить няньку ― крепко ли та спит, закрывается ли на замок дверь в комнате девочки, и даже предложила в сегодняшнюю ночь поменяться кроватями.

– Ишь чего удумали, ― рассердилась нянька, ― я лучше спать не лягу, чем в свою постель кого пущу, а Ташке на ночь травы сонной заварю, ежели это она всамделе безобразничат, с койки по ночам слезат, так ужо не будет ― и добавила, глядя с вызовом, одну из своих присказок, непонятных, но забавных, ― ох-ти, ох-ти, девка в кофте.

Выслушав быструю нянькину речь (та, когда нервничала, переходила на скороговорку с чисто уральскими интонациями, пропуская кое-где гласные, окая и чокая), гувернантка лишь пожала плечами, не в её интересах ссориться, но для поддержания разговора спросила у Варвары Ивановны: «А мне такой травки дадите? Никак не привыкну к новому месту».

Та молча вынесла из своей каморки полотняный мешочек и сунула Мине в руки, буркнув при этом, чтоб на один раз брала ровно щепотку, не+ больше, а то до обеда не поднимется.

Следующая ночь прошла спокойно.

Зато в четверг всё повторилось снова: ключи на месте, кукла ― в Ташиной комнате, только не на полу, а на подоконнике. Опять слёзы и отговорки, что кукла сама проказничает.

***

Полная, с медным отливом луна, оставив попытки стряхнуть с себя небольшое, но назойливое чёрное облако, что своим беспокойством мешало ей заниматься привычными для маленькой планеты делами, зависла прямо перед окном гостиной.

Закутавшись в тёплую шаль, Мина поправила приоткрытую штору из тяжёлого бархата, оставив лишь узкую щёлку для любопытного ночного светила, и уселась в кресло, что стояло в самом дальнем углу, куда лунная дорожка не дотягивалась. Вторую ночь гувернантка, не ставя никого в известность, пыталась найти виновника кукольных похождений.

Мина ни на минуту не поверила своей воспитаннице, уверявшей, что кукла-красавица сама бродит по ночам, потому что живая. Она, конечно, похожа на настоящую девочку ― глаза с искорками, фарфоровая бледность кожи, пухлые губы в легкой полуулыбке, ― но не более того. Это всего лишь отменно сделанная игрушка. Стоит себе спокойно за стеклом в шкафу, чуть подсвеченная тонким лунным лучом, и не собирается никуда сбегать.

– Ничего, ничего, терпения у меня не занимать, рано или поздно шутник себя выдаст, ― пробормотала Мина, растирая, чтобы не уснуть, уши, ― я не могу допустить, чтобы меня уволили. Не для того сюда ехала.

Она была почти уверена, что чудеса с куклой ― проделки кого-то из домашних, кому её появление могло стать помехой или вызвало досаду, протест, просто раздражение.

«Нянька? ― гадала Мина, ― Возможно. Побоялась остаться не у дел. Хотя вряд ли, ― тут же засомневалась она, ― ведь хозяйка ждёт малыша, так что без неё в ближайшем будущем не обойтись. Кто-то из горничных? Запросто. Этот народец к интригам очень даже склонен. Вдруг какая из них к хозяину неравнодушна, вот и опасается соперничества. Да только напрасно, мне флирт на службе не интересен. Митя? Можно и такое допустить. Мальчики озорничать любят. Или все-таки Таша? Нет, нет. Слишком мала ещё. Не будет же она бродить одна ночью в темноте, к тому же лестница со второго этажа крутая, там без освещения никак нельзя. Опять же нянька спит рядом. Должна ведь услышать. Должна, да вот оба раза не услышала…»

Торопливые шаги заставили её вжаться в кресло. Кто-то вошёл в гостиную. Силуэта не разобрать ― как назло, луну-помощницу закрыла плотная туча. Но визитёр сам себя выдал, пробормотав Митиным голосом:

– Да тихо тут всё, зря панику навели. Кукла на месте. Шкаф закрыт.

Через несколько секунд Мина снова осталась одна.

Вычеркнув Митю из мысленного списка «подозреваемых», она продолжила свои рассуждения, вспомнив о сестре хозяина, Геничке. Но допустить её участие в подобном безобразии никак не могла. Милейшее существо. Кстати, именно Евгения Дмитриевна простодушно рассказала ей почти обо всех обитателях дома. Обычная купеческая семья, обычная прислуга. Ничего такого, чтобы могло насторожить. Поэтому возникшая напряжённость в отношениях с новой воспитанницей и её нянькой немного Мину обескураживала. Хотелось бы всё скорее уладить. Но сейчас главное ― разобраться, чьи же это козни.

Лёгкая дрожь от ночных ожиданий мешала ей расслабиться, и Мина обратилась к самому доступному средству для успокоения ― молитве, но молитве особой, точные и целительные слова которой вернули ей самообладание.

И вовремя.

В распахнувшуюся дверь неожиданно вошла Любовь Гавриловна с керосиновой лампой в руках (не слишком доверяя электричеству, она иногда пользовалась переноской). Не заметив гувернантки, Дареева неспешно двинулась вдоль стен, явно намереваясь обойти всю комнату по периметру. Её появление заставило Мину понервничать ― ведь придётся как-то объяснить своё присутствие в гостиной посреди ночи, но она быстро взяла себя в руки, и осторожно, чтобы не испугать хозяйку, покашляла.

Любовь Гавриловна резко остановилась и, подняв лампу выше, чуть охрипшим тревожным голосом спросила:

– Кто, кто здесь?

– Не бойтесь, это я ― Мина.

– Как это понимать? ― потребовала она отчёта, ― разве ваша спальня здесь?!

– Простите, ― Мина виновато опустила голову, ― но я на свой страх и риск решила посмотреть, кто же всё-таки таскает к Таше в комнату куклу.

Поставив лампу на стол, Любовь Гавриловна, не поверившая ни единому её слову, подошла ближе и села в соседнее кресло.

– Ну что ж, ― язвительно-недовольным тоном сказала она, сразу предположив амурные приключения, ― посмотрим, кого вы здесь на самом деле ждёте. Экая вы, Мина Осиповна, скорая…

Из открытой двери донеслось шлёпанье чьих-то ног.

Таша, босиком, в тонкой ночной рубашке, не обращая внимания на присутствующих, что застыли в изумлении, подошла к нужному ей шкафу, открыла ключом дверку и, привстав на цыпочки, вытащила куклу, положила её на пол, чтобы створку закрыть. Затем уже с Иветтой в руках направилась к выходу. Движения её были медленно-плавными, но уверенными, словно она уже не раз совершала такие прогулки.

Мина, жестами показав оцепеневшей хозяйке, что не надо вмешиваться, осторожно встала и пошла, стараясь не шуметь, вслед за Ташей, Любовь Гавриловна, держась за сердце, за ними. Они обе поняли, что ребёнок по какой-то причине оказался во власти полной луны, мистическое влияние которой ещё с давних пор лишает людей сознания, заставляя совершать во сне странные, порой опасные поступки.

Девочка, не оборачиваясь, дошла до библиотеки и, положив Иветту на пол, толкнула дверь. Было видно, как она сунула ключ в ящик стола. И двинулась обратно, подобрав по пути куклу. Медленно поднявшись по лестнице, исчезла в тёмном проёме своей комнаты. Мина ― за ней.

– Невероятно! ― прошептала Любовь Гавриловна, в изнеможении прижавшись к стене, не в силах двигаться дальше, ― Господи! Что же теперь делать-то?!

– Подождите внизу, ― шёпотом ответила гувернантка и скользнула вслед за Ташей.

Минут десять прошло, прежде чем она спустилась к хозяйке. С куклой в руках.

– Всё хорошо, ― сообщила она, ― девочку я уложила в постель, укрыла. Она так и не очнулась. Смотрит на меня незрячими глазами и бормочет что-то, не разобрать. Потом уснула. Думаю, сегодня уже бродить не будет.

– А нянька, нянька-то чего?

– Спит, наверное.

– Ну, тетеря старая, ― возмутилась Любовь Гавриловна, ― завтра Иван Дмитриевич с неё шкуру снимет, что за дитём не усмотрела. А если бы Таша с лестницы упала? Или ещё что? ― и тут же спохватилась, ― или ему пока не говорить, не тревожить зря? Может, Ташка больше чудить не будет?

Мина, вспомнив своё институтское прошлое, сказала, что у них в дортуаре одна девица тоже по коридорам бродила, не просыпаясь, а на утро ничего не помнила. Говорят, такое от нервов бывает. Так классная дама распорядилась возле её кровати с вечера класть мокрый коврик. Помогло. Только ступит в холодную влагу и обратно в постель.

– Да, да, я о таком средстве тоже слышала, ― Любовь Гавриловна задумалась, ― Вот что, Мина. Самому говорить пока ничего не буду. Только няньке. И вы молчите. Попробуем водой остановить. А не поможет, придётся тогда докторов звать. По психической части. Что тоже огласке не хотелось бы придавать. Ладно, идите…

Но на этом приключения Мины не закончились.

Чувствуя жуткую усталость, она, не зажигая лампы, быстро разделась и только собралась забраться под тёплое одеяло, как обнаружила, что там кто-то уже лежит и едва слышно посапывает. Сдавленно пискнув, кричать не решилась, она, как была в одной сорочке и простоволосая, выскочила в полутёмный холл. И замерла потрясённая, не зная, что делать. Идти в таком виде за подмогой нельзя ― неприлично, но и возвращаться в комнату боязно. Один страх пересилил другой, и она, перекрестившись, юркнула назад, и повернув выключатель, замерла на секунду, которой вполне хватило, чтобы разглядеть в неярком свете стеклянной груши-лампы под потолком, что в её постели спала, не сняв даже платья, прабабка хозяйки. Беззвучно отсмеявшись над своими опасениями, Мина тихонько потрясла старушку за острое плечико. Потерявшаяся во времени и пространстве бабуля, проснувшись, приняла гувернантку за горничную и потребовала чаю с пирогом, решив, что уже утро. Пришлось вести Антониду Макаровну вниз, в её комнату, и поить чаем, после которого она настолько взбодрилась, что решила пересказать ей историю своего замужества, причём ни поздний час, ни плохая память её нисколько не смущали, под конец назвала Мину графиней и сообщила, что хочет в туалет.

Луна же, ничуть не удивившись ночным происшествиям в доме купца, продолжила свой путь к рассвету. Где-то на востоке уже начинался новый день.

5. Дубовую, обтянутую бирюзовым бархатом, мебель в большой гостиной убрали в чехлы, опустили тяжёлые шторы, чтобы не выгорала обивка, ковры застелили белыми холщовыми дорожками ― до следующего праздника или иного подходящего случая. Любовь Гавриловна, несмотря на склонность ко всему европейскому, никак не могла изжить в себе чрезмерной, привитой ещё в детстве, бережливости, поэтому парадные комнаты большую часть времени были закрыты.

Лишь в сиреневую гостиную, где стояло пианино, допускались дети, чтобы заниматься музыкой. Туда же отправили и куклу, освободив для неё место в стеклянной горке, хотя Таша практически ежедневно умоляла мать отдать ей Иветту насовсем.

– Нет, не проси, душа моя, не позволю. За стеклом она будет куда сохраннее, ― стояла на своём Любовь Гавриловна, ― неужели ты хочешь, чтобы наш с отцом подарок, кстати, очень дорогой, издалека привезённый, пришёл в негодность?

– Мама, я аккуратно буду играть. Честно-честно.

– Таша, мне не нравится твоя настойчивость. Еще раз говорю ― нет. Кукла будет стоять в шкафу. Всё, ступай, пора заниматься, Мина Осиповна ждёт тебя в классной комнате.

Дареева не любила ослушания. Иван Дмитриевич целыми днями отсутствует, то дела делает, то в клубе заседает, а то и вовсе в отъезде, ей же домашних ― и детей, и прислугу ― надо в строгости держать. Раз уступишь, а потом и вовсе на шею сядут.

– Глаз с неё не спускайте. Ни днём, ни ночью, ― велела она няньке и Мине, ― упаси боже, ещё раз встанет и случится что, вам тогда не поздоровится, выгоню обеих. Да, вот что, Таше о ночных её похождениях ― ни слова. Чтобы зря не тревожилась. Оно и лучше, что сама ничего не помнит. Короче, держите всё в тайне. Особенно от прислуги. Эти запросто могут по дурости своей разболтать, разнести по округе. Стыда не оберёшься. Ни к чему Ташеньке такая известность. Среди детей злые попадаются, лунатиком задразнят, насмешками изведут.

Нянька из-за всех этих предупреждений вторую неделю ходила насупленная, с Миной разговаривала неохотно и только по делу. Очень уж ей хотелось всю вину свалить на гувернантку.

«А что?! Так и есть, ― размышляла она сама с собой, ― как только гувернёрка появилась в дому-то, так прям беда. Дитё будто подменили. Даром глаза у ней шибко бледные, словно линялые, нехорошие. Эх, картинка ты, картинка, кудри-локоны…»

Безусловно, нянька вредничала.

Как раз глаза у гувернантки были красивые, глубокая полупрозрачная голубизна которых проявлялась не сразу, а лишь когда оттаивала строгая линия губ, превращаясь в доверчивую полуулыбку. Случалось, правда, это нечасто. Во всяком случае, на людях.

Когда закончились занятия, и девочка отправилась с Варварой Ивановной в свою комнату, Мина открыла шкаф и достала оттуда Иветту-Веточку. Заранее вооружившись лупой с хорошим увеличением, гувернантка собиралась изучить все подробности игрушки. Отчего-то ей не давали покоя Ташины слова, что кукла смотрит будто живая.

Действительно, матовый фарфор отлично передавал самые нежные оттенки и тонкую структуру детской кожи. Темно-каштановые волосы похожие на натуральные, блестели, словно только что вымытые. Пухлые губы, чуть обнажив мелкие аккуратные зубки, застыли в понимающей улыбке. А вот глаза тёмно-коньячного цвета, с забавными искорками, они смотрели чуть насмешливо.

Мина проделала тот же опыт, что и Таша. Отошла вправо, затем влево, подальше, поближе. В самом деле, есть ощущение, что Иветта следит за ней взглядом, в котором, как ей показалось, появилась тревога. Или это глупые фантазии?

Перебравшись к окну, где света больше, гувернантка навела лупу на кукольные глаза и внимательно их рассмотрела: почти чёрный зрачок, на радужке прорисованы тонкие полоски, серебристые искорки вразброс, ― это правый глаз. В левом же разглядела небольшое пятнышко, по форме напоминающее молодой месяц, которое меняло оттенки от светло-янтарного до густо-шоколадного. И никакой серебристой россыпи искр.

– Определённо, в этой кукле есть что-то странное, может быть, даже мистическое, ― задумчиво пробормотала гувернантка, ― надо бы Евгению Дмитриевну расспросить, где и при каких обстоятельствах она куплена.

Удобный случай для разговора представился довольно скоро.

Во время занятий с Ташей, которая, кстати сказать, особого интереса к учёбе больше не проявляла, а сидела скучная, с отсутствующим взглядом, в комнату заглянула сестра хозяина.

– Не помешаю? ― спросила она.

– Конечно, нет, ― откликнулась Мина, ― мы как раз собирались перерыв делать, так что ваш визит очень кстати. Таша, не хотите ли вы показать Евгении Дмитриевне свои работы.

Единственное, что девочка делала хоть с каким-то интересом, это рисовала, по-прежнему смело обходясь с выбором цвета и форм. Только теперь она изображала луну и звезды. Огромная луна на всех рисунках была ярко-красной, с чёрным как приклеенным сбоку облачком, а вокруг разноцветные звёзды.

Ни деревьев, ни ромашек, ни столь любимых детьми домиков…

Евгения Дмитриевна, озадаченно взглянув на гувернантку, тем не менее юную художницу деликатно похвалила, но не удержалась от вопроса:

– Скажи, Ташенька, а почему твоя луна красного цвета, мне кажется, что обычно она жёлтая.

– Красная, потому что сердитая, ― лаконично ответила Таша.

– Да на кого же? ― удивилась Геничка, смешно тараща добрые глаза.

– На чёрную тучку, которая ей мешает, не даёт со звёздами играть, ― и без всякого перехода зашептала прямо ей в ухо, ― тётечка, я устала, скажи, пожалуйста, Мине Осиповне, чтобы она меня отпустила, на Веточку поглядеть очень хочется.

Помня о своём желании переговорить с Евгенией Дмитриевной, Мина разрешила сделать небольшой перерыв и кликнула няньку, чтобы та взяла девочку,

– А мы пока чаю выпьем.

Расположились в столовой. Служанка сразу завела красной меди самовар. Ходит вокруг него и под нос себе ворчит-ругается:

– Вымыли его, вычистили, ни уксуса, ни соли не пожалели, а он всё шипит и шипит, будто змей о семи главах. Ой, плохая это примета, нехорошая. Как бы беда в доме не приключилась…

Уже давно не ждавшая никаких послаблений от болезни, Евгения Дмитриевна слова о несчастье грядущем тут же к себе отнесла, расстроилась, но вида не подала ― на всё воля божья, а Мина о воспитаннице своей подумала ― вот кто рискует в неприятности попасть, если они с нянькой не уследят.

За чаем гувернантка ловко завела разговор о кукле, не зная сама, что же ей хочется узнать. Несколько наводящих вопросов и Геничка охотно рассказала все подробности покупки.

– Долго выбирала, всех продавцов в магазине замучила. Наконец решилась: отложила, с оставлением задатка, одну из предложенных красавиц ― локоны золотые до плеч, платье с кружевами богатое, капот шёлковыми лентами украшен, и личико такое милое, что глаз не отвести. Перед отъездом пришла забирать да неприятность случилась, одна из девушек, что взялась упаковать в дорогу игрушку, нечаянно её обронила, голова-то фарфоровая, вся трещинами и пошла, а на щеке и вовсе дырка образовалась, хоть палец засовывай. Девица рыдает, управляющий на неё орёт, выгнать обещает, а мне всех так жалко сделалось, говорю им, давайте я другую выберу, а этой потом голову как-нибудь замените, чтоб совсем уж убытки не терпеть. На шум какой-то старик из кладовой вышел, посмотрел, послушал, да новую куклу и вынес. А не желаете ли, говорит, вот эту барышню приобрести. Ручная работа. Второй такой не найти ― у неё глазки необычные, с секретом. Поглядела, и правда, глазки яркие, выразительные. Времени на раздумья уже не было, пришлось брать. К тому же скидку приличную дали, в качестве компенсации за доставленное неудобство. Пока коробку готовили и куклу бумагой тонкой обкладывали, старик всё стоит, лопочет по-немецки, половину слов, если честно, я не разобрала. Поняла только, что у него приятель есть, умелец, каких свет ещё не видывал, да только в расчётах чуток ошибся, так всё равно не заметно, зато с изюминкой получилось. Чудной старик! Не знаю зачем, но он раз десять потыкал пальцем в кукольную голову, приговаривая при этом что-то вроде слова «бисквит». Ума не приложу, причём здесь выпечка? И зеркало несколько раз упоминал. Просто головоломка какая-то!

– Действительно, странно. Biscuit на французском это сухарь, от латинского bis coctum, то есть дважды испечённое, может быть, секрет как раз в этом «дважды испечённом» и кроется?

После того разговора Мина Осиповна, испросив разрешения у хозяйки, полистала в библиотеке кое-какие Митины журналы про поделки, в энциклопедию изобретений заглянула, но секрет кукольных глаз так и не разгадала, хотя предположила, что мастер вполне мог воспользоваться отражающими свойствами зеркала. Зато попутно выяснила, что фарфор для кукол, если его не покрывать глазурью, как раз и называется бисквитным, именно он и даёт такой нежно-бархатистый сливочный оттенок, напоминающий детскую кожу.

«Вот оно как, значит, кукла у нас бисквитка. Надо не забыть, об этом Таше рассказать».

***

Причудливым орнаментом разбежалось по стенам и потолку отражение бронзовых ветвей, что украшали лампу, сделанную в виде цветка на длинной ноге, богато обвитой виноградной лозой. Иллюзия сказочного сада, тихого, ночного, таинственного. Она, правда, длилась недолго. Не желая укладываться спать, Таша, уже переодетая в длинную ночную рубашку и посаженная в постель, затеяла весёлую возню, изображая бабочку, порхающую от цветка к цветку. Чуть на пол не свалилась, чем вызвала неудовольствие Варвары Ивановны, уставшей за день от суеты и нервов, да и возраст сказывался ― за шесть десятков перевалило, что уж тут стесняться.

– Та-а-а-к, ― сказала она строго, ― пошто блохой скачешь, неугомонная. Откуда токо силы берутся… А ну быстро под одеяло! Вот замотаю тебя в простынку как в кокон, ― пригрозила она, ― будешь у меня заместо куклы лежать. Неподвижно.

Лучше бы Варвара Ивановна последних слов не говорила.

– Нянюшка, миленькая, родненькая, ― тут же заканючила несносная девчонка, вспомнив о своей кукле, ― принеси мне Веточку из гостиной, ну хоть на пять минуточек, я ей доброй ночи пожелаю. Ей же там одной скучно.

– Ишь поперешная! Сказано ― нет, значит, так оно и буде. И не проси, а то мамаше нажалуюсь.

Таша надулась:

– Я все равно её к себе заберу.

Но долго капризничать не стала, спряталась под одеяло и затребовала от няньки волшебную историю рассказать.

– В некотором царстве, в некотором государстве…, ― завела та привычно, но девочка сказку слушать не захотела:

– Ты мне, нянюшка, лучше расскажи, как в твою старину люди жили. Только чтобы с чудесами. Ладно?

– Ну слушай, ― вздохнула нянька тяжело, понимая, что до своей кровати она не скоро доберётся, ― давно это было, очень давно…, ― и замолчала, собираясь с мыслями, какую же историю из памяти вытащить.

– Когда царь под стол пешком ходил, ― подсказала ей Таша, ― а ты у господ жила, в другом городе…

– Ну да, так всё и было, жила себе, поживала. Хозяин мой, купец второй гильдии, две лавки держал ― одну меховую, другую ― с обувью. Мужик он был обстоятельный, в вере твёрдый, против церкви ни слова не сказал, в торговых делах шуток да обмана не позволял, но дома что ни день, то ндрав свой показывал, пылил по всякому пустяку, то суп ему грязной тряпкой воняет, то стул не тот поставили. Идёт бывалоча по комнатам: брови нахмуренные, мысли солидные, а глазами так и шарит, кого бы обругать да по загривку настучать. Меня тогда в горничные определили: молодая была и шибко аккуратная, вот и взяли в дом. Короче, боялись его как огня. Только услышим ― приближается, покашливат, жену, что за ним семенит, громким голосом отчитыват, так сразу прятаться, кто куда.

– Нянюшка, а ты куда спряталась?

– Да за дверь, что была открыта. Стою, дрожу, бога молю, чтоб мимо прошёл. Не прошёл, завидел. А ну, грит, наглячка, выходи. Раз прихоронилась, знать, безобразие учудила. Да какая же я наглячка, наоборот ― тихая, смирная девка. Да разве докажешь… Ухватил он меня за косу и на кухню тащит. Розгами пороть.

Таша даже в кровати села, руки в кулачки сжала, говорит:

– Да разве так можно?! Пороть… Нянюшка, а что ж ты от него не убежала? Ко мне. Я бы тебя спасла.

– Тебя, голуба моя, тогда ещё и в помине не было.

– Совсем, совсем? ― недоверчиво уточнила девочка, ― а где же я тогда жила? На луне?

– Да может, и на луне, ― не стала спорить Варвара Ивановна, ― а потом сюда к нам свалилась, потому что скакала много.

– Значит, я была лунным тушканчиком! Прыг, прыг и упала в наш огород.

– Огород?

– Конечно, ведь маменька говорила, что меня в капусте нашли.

– Ну ей видней, ― буркнула нянька, чувствуя, что ещё чуть-чуть и сон её сморит прямо сейчас, но девчонка никак не желала успокаиваться ― требует продолжения, уж больно интересно ей, чем всё закончилось.

– Приволок он меня на кухню. Ищет глазами, на какую лавку кинуть. Кухарка господская, Прасковья, попыталась на защиту встать. Да куда там! От злости его всего корёжит. Прасковье затрещину отвесил. Та аж упала. Вдруг откуда-то кот вылез, Гусар. Встал на задние лапы и пошёл на хозяина-то. Орёт страшным голосом, усы вперёд выставил, уши прижал. Хозяин и присмирел от неожиданности. Потом рассмеялся. Говорит, ладно уж, идите с богом, раз у вас такой защитничек выискался. Отходчивый был. Потом нам с Прасковьей по платку подарил, чтоб сильно не обижались. А Гусара с тех пор весь дом зауважал. Каждый норовил ему кусочек лакомый в зубы сунуть. Толстый такой зверь сделался, гладкий со всех сторон. Хозяин по осени его в свою лавку, где мехами торговал, отправил ― мышковать, ну и перед другими торговцами хвастаться. Тогда ведь купцы не только своими животами мерялись, но и котами: у кого зверь упитанней, тот, стало быть, и богаче.

История с Гусаром Ташу ещё больше развеселила.

Не желает ложиться и всё тут. Засыпала няньку вопросами про давнее житьё-бытьё. И что на праздники кушали, катались ли на лошадях, какие песни пели. Варвара Ивановна, отвечая, все силы окончательно растеряла, еле дождалась, когда девчонка, глаза закрыв, задышала легко и тихо, встретившись с первым сном. А нянька так умаялась, что забыла перед тем, как в свою каморку идти, мокрый коврик перед детской кроваткой постелить. Оплошала, старая.

***

Гувернантке в отличие от няньки не спалось ― воспоминания всё чаще возвращали её в Петербург, где, несмотря ни на что, она была почти счастлива. Интересные люди, необычные мысли, робкие её попытки заменить зло добром и первый успех. Нынешняя же провинциальная жизнь казалась пока что зыбкой, непредсказуемой и тревожной. Мина Осиповна ко всему внимательно присматривалась, прислушивалась, в надежде выискать подсказки верного пути, но так и не находила их. Может, слишком мало времени прошло?

И посоветоваться-то не с кем.

Одна-одинёшенька.

Вот, именно отсутствие близких по духу людей, её большего всего и беспокоило. Ссылка (так она называла свой внезапный отъезд из Петербурга) вытащила из неё давно придушенные страхи и лишила опоры. Берта когда-то уверяла, что страх легко лечится любовью, а любить ― значит не вмешиваться. Спорно, конечно, но сестра, хоть и старше всего на год и совсем на неё не похожа, часто была права. Если бы не маменькино вечное стремление всех перекроить на свой лад и заставить безропотно подчиняться, что никак не походило на нежные чувства, то вполне возможно жизнь сложилась бы иначе. Теперь же стать той, для чего рождена, боязно, но и чужой воле покориться уже не получится.

Просто распутье какое-то.

Закутавшись в длинный халат мышиного цвета, единственным украшением которого были бледно голубые кисти на поясе, и не зажигая света, Мина прошлась по комнате, ступая неслышно, мягко, чтобы ничем не нарушить прохладную тишину ночи. Нащупала на комоде стакан ― захотелось пить, но тот оказался пуст. Не обнаружив рядом с ним и графина, она со вздохом накинула на плечи шаль и отправилась на кухню.

Лестница была освещена ― знак того, что хозяин ещё не вернулся домой. Спустившись почти до половины, она вдруг замерла, услышав со стороны гостиной неясные шорохи и что-то похожее на скрип двери.

***

Весьма довольный проведёнными переговорами, которые завершились не менее приятным ужином в ресторане, Иван Дмитриевич, скинув пальто на руки старичку-дворецкому, нетвёрдой походкой пересёк прихожую и направился прямо в столовую, за освежающим клюквенным морсом. И каково было его удивление, когда в холле столкнулся с полуодетой и босой Ташей, которая в неурочный час тащила в направлении лестницы свою куклу. Сосредоточенно, молча, с какими-то странно-замедленными движениями, что-то неразборчиво бормоча.

– Тушкан! – воскликнул он возмущённо, ― что происходит?! ― и ухватив девочку за плечо, развернул к себе.

Та резко повернулась, и вскрикнув испуганно, вдруг начала падать прямо в руки неизвестно откуда взявшейся гувернантке. Перехватив у Мины Осиповны девочку, он в растерянности опустился на стоящую рядом банкетку, с тревогой всматриваясь в бледное личико.

– Что с ней?

– Вероятно, обморок, ― едва слышно ответила Мина Осиповна, но тут же взяла себя в руки, ― позвольте я отнесу Ташу в спальню.

– Я сам.

– Не стоит, ― выразительно повела носом гувернантка, явно намекая на некоторые винные ароматы, ― лестница слишком крута. Вы лучше пошлите за доктором.

Домашний врач, Натан Семёнович Белецкий, жил неподалёку и через полчаса, заспанный, наспех одетый, он был уже возле постели ребёнка. Любовь Гавриловну и няньку, которые сами были в полуобморочном состоянии (одна от того, что скрыла от мужа лунатизм дочери, другая, что опять не углядела за Ташкой), доктор попросил подождать в гостиной, туда же отправил и мрачного, едва сдерживающего гнев Ивана Дмитриевича. Лишь гувернантке, которая самообладание каким-то чудом сохраняла, дозволил остаться.

Минуты казались часами, прежде чем Белецкий спустился вниз.

– Ну что, мои дорогие, вроде бы обошлось. Таша пришла в себя и уже уснула. Пусть с ней до утра побудет гувернантка. Как я понял, девочка не первый раз бродила во сне. Такое, увы, случается. Причина? До конца механизм, заставляющий сомнамбулу совершать немыслимые поступки, не выяснен. То ли влияние лунной энергии, то ли тонкая организация нервной системы. Не знаю. Плохо, что вы, Иван Дмитриевич, видимо, не зная о ночных прогулках дочери, невольно её напугали. Отсюда нервное потрясение, что и вызвало обморок. Ни в коем случае, запомните, ни в коем случае нельзя резко будить человека в таком состоянии. Опасно. Лучше осторожно отвести обратно и уложить в постель. Кстати, не случалось ли в последнее время каких-либо событий, что могли расстроить девочку. Может, кто обидел или ещё что…

– Я, кажется, знаю, ― Любовь Гавриловна, держась за виски и покачиваясь из стороны в сторону, рассказала ему о новой кукле со странным взглядом, которую Таша вознамерилась заполучить в свою комнату любым путём.

Доктор, расспросив все подробности, рекомендовал всё-таки не ограничивать общение Таши с куклой, и пообещал утром навестить девочку, чтобы как можно точнее оценить её состояние.

– Надеюсь, что обойдётся без последствий, ― и утешительно добавил, ― ну ничего, ничего, будем наблюдать…

После того как Белецкий, ещё раз взглянув на девочку и убедившись, что сон её спокоен, ушёл, Иван Дмитриевич дал волю своему гневу.

– Куклу завтра же отдать дитю! А вас всех предупреждаю ― всё, что касается Таши, докладывать мне немедленно, и чтоб без утайки. Поняли, тетери сонные?!

Выпустив страх наружу, Дареев слова свои сопроводил крепким трескучим ударом по столу. И два дня не разговаривал с супругой.

***

На следующий день Таша о случившемся ничего не помнила и сильно удивилась, когда ей утром не разрешили подняться с постели, пока Натан Семёнович не осмотрит. Капризничать не стала, потому что доктор ей нравился, даже несмотря на то, что он был страшно носат, зато глаза ― белёсые, чуть припухшие, ― обволакивали наивной, добродушной лаской.

Согрев энергичными растираниями руки, он приступил к осмотру, и остался доволен её состоянием. Похоже, что обошлось. Хотя понаблюдать неделю-другую всё-таки стоит.

– Можешь вставать, душа моя мимозная. Но не бегать. Сегодня ходишь медленно, степенно, как взрослая девочка, договорились? ― он порылся в саквояже и извлёк из него собственноручно вырезанную из сосновой коры лодочку (такая забава у доктора: делать из дерева фигурки, а потом маленьким пациентам дарить), ― держи, это тебе, ― и попрощался.

Пока Таша рассматривала подарок, пробуя на прочность парус, в комнату протиснулась с понурым видом Варвара Ивановна. Непривычно молчаливая, с красными глазами, она неохотно двигалась, держась рукой за сердце, но при этом сердито косилась на невозмутимую Мину Осиповну. И как только та отлучилась из комнаты, расплакалась, приникла к Ташинам ручкам:

– Прости меня, дуру старую, чуть не сгубила…, ― но вовремя прикусила язык, услышав чьи-то шаги.

В детскую неожиданно вошла Любовь Гавриловна, хотя обычно она вставала позже.

– Как себя чувствуешь, душа моя? ― погладив по голове, спросила она, стараясь скрыть за лаской свою тревогу.

– Хорошо, мама. А мне Натан Семёнович лодочку подарил, с парусом! ― похвасталась Таша, ― буду теперь в крушение кораблёв играть.

– Кораблей, ― поправила Дареева, и добавила с едва заметным оттенком терпеливого недовольства, ― мы тут с отцом подумали, а пусть кукла к тебе переселяется, раз тебе без неё никак не обойтись. Николаич соорудит для неё специальный узкий шкаф со стеклянной дверкой, чтобы уберечь от пыли, но ты в любой момент можешь с ней играть, только, ― она погрозила пальцем, ― не в ущерб занятиям.

Таша поверить не могла, чтобы маменька вдруг переменила решение, но радость заполучить Веточку в полное своё распоряжение была так велика, что она, не вдаваясь в подробности, резво спрыгнула с кровати, чтобы сразу бежать в гостиную за куклой, однако мать её остановила:

– Стоп, не так быстро. Сначала приведи себя в порядок, позавтракай. ― Дареева на несколько секунд задумалась, ― и ещё, сегодня уроков не будет. Так что отдыхай и много не бегай.

– Я что, заболела? Поэтому доктор приходил, да?

– Нет, нет, милая, всё в порядке. Просто Натан Семенович соскучился и решил тебя проведать.

Любовь Гавриловна подвела подпрыгивающую от нетерпения Ташу к зеркалу и приказала:

– Тушканчик, встань, пожалуйста, ровно, а то одно плечо выше другого. И волосы, волосы-то пригладь…

Тут появилась Мина Осиповна и избавила Ташу от маменькиных замечаний. Помогла ей собраться, проводила в столовую, где Митя уже заканчивал завтрак. Не проявив никакого интереса к столь позднему её появлению, он торопливо допил чай и умчался в гимназию.

Девочка разочарованно вздохнула: Митенька такой скучный стал, ну просто невозможно. Всё учится, учится… А раньше ведь вместе играли, носились по комнатам, брат изображал норовистую лошадь, а она ― кучера, ловко управляясь при этом с длинными игрушечными вожжами, что привёз отец с какой-то ярмарки. В поньку играла уже одна. Она так ловко изображала весёлого маленького пони, что нянька до слёз смеялась над её гримасами и беготнёй на четвереньках. Только вот Мина Осиповна недавно сказала, что теперь на баловство будет все меньше и меньше времени, потому что пора браться за ум.

«Непонятно, как это ― браться за ум», ― сложив пальцы лопаточкой, Таша пристроила их над ушами, и надавила.

Ум не откликнулся.

Растопыренными пальцами она попыталась обхватить всю голову, но и тут полностью взяться за ум не удалось ― пальцы короткие. Гувернантка, заметив её странные движения, напомнила, что между блюдами полагается держать кончики пальцев на краю стола и сидеть прямо.

Таша неохотно подчинилась.

Когда принесли сладкое, она скорчила недовольную рожицу, потому что не очень любила все эти приторные пирожные от худобы и обычно долго возила ложкой по тарелке. Но не сегодня. Сливочное желе, посыпанное шоколадом и фисташками, со смешным названием «бланманже» исчезло почти мгновенно.

Полдня, не отвлекаясь больше ни на что, она обустраивала кукольный быт в своей спальне. Перезнакомила Веточку со всеми игрушками, даже со сломанным деревянным осликом, на котором так удобно было качаться, пока не треснула ослиная нога. Подарила ей две скорлупки от грецкого ореха и пуговку ― если будет скучно, то можно перекатывать пуговку из одной половинки в другую. Похвасталась главным своим богатством ― лоскутом чёрной шёлковой материи с вплетённой в неё золотой нитью, да так искусно, что ткань переливалась словно рыбья чешуя. И пообещала упросить крёстную сшить для куклы тёплое платье.

– Зима ведь скоро, ― рассудительно пояснила она, ― тебе какое хочется? С вышивкой или с кружевами?

Она разыграла целый спектакль, говоря и от своего имени, и от имени Иветты. Словно не кукла рядом с ней, а настоящая живая девочка. Увлечённая игрой, она не обращала никакого внимания ни на нянюшку, ни на гувернантку, которые теперь боялись даже на минуту оставить свою подопечную.

Бледная от перенапряжения нянька, сердито поджав губы, исподволь наблюдала за Миной, которая расположилась возле окна, и склонив голову, что-то вышивала, спокойная, невозмутимая, чего не скажешь о самой Варваре Иванове. Ей очень хотелось переложить всю ответственность за случившееся на эту выскочку, гордячку, цацу столичную… Хотя какая она цаца?! И лицом не шибко удалась, и одета мышью серой. Слыхала она от экономки, что Мина эта из семьи дворянской, но бедной. Замуж-то вряд ли кто хорошо возьмёт ― потому как бесприданница, так и будет жить по чужим углам, чужих детишек учить. Небось оттого и характер у неё занудный. Вон и Ташка с ней не особо дружбу-то водит, капризничает.

Мине Осиповне сложившаяся ситуация тоже не слишком нравилась, но обвинять кого-то она не торопилась. Не приучена. Зато умеет, не делая над собой особых усилий, взглянуть на ситуацию с другой стороны: ну и пусть нянька вредничает, хитрит, чего-то выгадывает, так даже интереснее, будет над чем поработать. К людским недостаткам, учили её, относиться надо спокойно, без осуждения и насмешки. «Принять, понять, помочь» ― вспомнила она формулу трёх «П» и едва заметно улыбнулась.

Её полуулыбка, поспешно принятая как издёвка, не осталась незамеченной: Варвара Ивановна ещё строже поджала губы, чтоб злые слова удержать. Помолчала с запасом и позвала Ташу гулять, опасаясь на скандал сорваться.

Девочка, не желая прерывать игру, округлила глаза и с нарочитым возмущением заметила:

– Нянюшка! Ты что?! Доктор велел мне сидеть в комнате. Не бегать. И маменька может рассердиться за ослушание. Принеси мне лучше книжку о приключениях Бобочки, я её в сиреневой гостиной забыла.

Нянька нехотя отправилась вниз, а Таша зашептала кукле на ухо:

– Бобочка ― это белка. Смешная. Хочешь, я тебе про неё почитаю?

Гувернантка едва заметно приподняла бровь ― Таша и всех букв не знала, а тут вдруг читать собралась. Любопытно…

Устроив принесённую Варварой Ивановной книгу на колени, девочка раскрыла её посредине и бойко повела рассказ, но от оригинала в нём осталось только первое предложение: «На берегу моря росло большое и прекрасное каштановое дерево…», всё остальное Таша придумала сама. Мине не составило труда обнаружить подлог ― увлекательные истории о бойкой белке-путешественнице ей тоже были знакомы, но виду не подала, решив извлечь из этого пользу, педагогическую.

Пока Таша пила в столовой молоко, Мина Осиповна написала печатными аккуратными буквами записку, запечатала в крошечный конверт и подсунула под локоть кукле, которая, как ей показалось, одобрительно мигнула коричневым глазом с серебристыми искорками.

Обнаружив послание, девочка растеряно на него уставилась.

– Нянюшка, ― наконец сообразила она, ― это мне ― от Веточки, да?

– Почём я знаю, ― проворчала Варвара Ивановна, ― вон у гувернёрки своей спроси, она за буквы отвечает.

Мина Осиповна внимательно конверт осмотрела, но разворачивать не стала.

– Ташенька, вот тут, ― она указала где, ― написано, что письмо секретное и прочесть его можете только вы.

– Но я же не умею, ― разочарованно протянула девочка.

– А хотите, научу? Будете сами с Веточкой переписываться…

Таша сначала насупилась, потом притащила букварь и потребовала начать занятия немедленно.

6. Осенью ждали конца света, обещанного ещё весной. Из переводной брошюрки стало известно, что не то первого, не то тринадцатого ноября, смотря по какому календарю считать (российский с европейским сильно разнится), Земля столкнётся с кометой, что мечется во вселенной без всяких правил, и которая непременно погубит земной мир, потравив людей ядовитыми газами, или ещё каким иным злостным способом.

Комету предсказал профессор-астроном из Германии, а не доверять учёному немцу, который однажды напророчил извержение вулкана, пусть и с ошибкой в два дня, особых причин не было. Некоторые, из совсем уж образованных, даже имя его знали ― Рудольф Фальбе, и они же (умники) уверяли, что книжка о гибели миров написана ещё семь лет назад, только о ней поначалу забыли и лишь сейчас, на рубеже веков, спохватились. Сначала брошюра появилась в Польше, а потом и российские издатели, чтобы выгоды не упустить, сделали свой перевод, упрятав его под зловеще-комичной обложкой, где вместо слова «светопреставление» какой-то грамотей, а может, и шутник, напечатал «светопредставление». Но тут, видать, не до тонкостей толкования, что так, что этак ― всё одно страшно. В результате шестнадцать страничек на плохой серой бумаге, стоимостью всего ничего ― пятнадцать копеек, взбаламутили народ не только в городах, но и в самых дальних селениях.

Как только цензура пропустила?!

Потрясённые грядущими ужасами люди кинулись новости обсуждать, добавляя по привычке кое-какие подробности лично от себя. Обрастая слухами, предсказание множилось новыми вариантами: от скорого пришествия антихриста до повсеместных землетрясений. Некоторые граждане додумались даже до встречи с планетой-невидимкой, вот она-то всех жителей на себя перетянет как магнит, и унесётся с ними в неизвестном направлении.

Однако самой распространённой версией по-прежнему оставалось столкновение с дикой кометой. Тут уже неважно, бесхвостая она или с хвостом. Если прилетит со светящимся шлейфом из пыли и газа, то Земля в огне сгорит, в прах рассыплется, если же упадёт нехвостатая, прибьёт людей намертво каменными осколками, каждый по сто пудов, и дождём в довершение всего зальёт, серно-уксусным. Никому не спастись.

Иван Дмитриевич слухам особо не верил, но запасы продуктов в доме всё же пополнил, да распорядился привести в порядок просторный подвал под кухней, до которого всё руки не доходили.

На всякий случай. Мало ли. Всякое ведь бывает.

К тому же он не мог избавиться от ощущения, что со временем происходит нечто странное: часы тянутся, бесконечное утро меняется на такой же долгий день, ночью рассвета не дождаться, а вот дни и недели летят с такой же скоростью, что та злополучная комета.

Просто аномалия какая-то!

Или знак?

Ну знак ― не знак, а продажи у него выросли: народ, из тех, кто запасливый и собирается судный день встретить и как-то переждать в надёжном укрытии, метёт сахар, муку да крупы пудами, только успевай мешки подвозить.

***

Вытянув из кармана луковку дорогих часов, Иван Дмитриевич вызвал управляющего, чтобы дать ему несколько распоряжений относительно сегодняшнего дня, а сам, неохотно накинув долгополую шубу на енотовом меху, крытую поверху синим сукном, отчего вес она имела немаленький, но что не сделаешь ради спокойствия Любоньки (хочется ей, чтобы муж выглядел богато, значит придётся таскать это нелепое сооружение до самой весны), вышел на улицу, по пути приладив на голову круглую бобровую шапку с донышком из котика. Еле до саней добрался ― скользко, ветрено, снег прямо в лицо летит.

Кучер уже наготове.

– Куда прикажите?

– В клуб, голубчик, гони. Обедать.

Брат Григорий одновременно с ним подъехал. Увидев его, Иван Дмитриевич даже ахнул от изумления: «Бороду, шельмец, сбрил!»

Но вслух ничего не сказал ― не его это забота, только с некоторой завистью подумал, что тот по виду и вовсе на европейца стал похож. В отличие от братьев он был повыше ростом, темноволос, элегантен, с мягкими галантными манерами. Всегда этаким франтом ходит, будто князь какой. Вот и сейчас Григорий, чтобы произвести впечатление, с небрежным довольством расстегнул длинное тёплое пальто, демонстрируя отлично пошитый сюртук из дорогой шерстяной материи. Котелок, перчатки, шарф ― всё в тон.

Чувствуется, чувствуется рука жены его Раечки, неравнодушной к модным экспериментам.

Братья обнялись, поздоровались, в залу прошли, где для них уже был приготовлен столик. Пока заказ ждали, серьёзных тем не касались ― успеется. Григорий с усмешкой рассказал, как на его глазах приказчик в одной из лавок, куда он на днях за отчётом зашёл, с фальшивыми рублями столкнулся. Дело было так: один из покупателей, выбрав товар, сыпанул ему горсть серебра прямо в подставленные ладони, а одна монетка выскользнула и об пол вдребезги разбилась, только мелкое крошево во все стороны полетело.

– Если бы ты, Ваня, наши лица видел! Мошенник мгновенно испарился, причём покупку прихватить не забыл, а приказчик в ужасе от убытка, который ему придётся мне возмещать, вместо того, чтобы преступника догнать, бросился оставшимися рублями о прилавок бить и на зуб пробовать, грыз и стучал, пока все монеты в труху не превратил. А меня такой смех разобрал, остановиться не могу. Чисто театр!

– Помилуй, Гриша, да что ж тут смешного, я сам слыхал, что шайка фальшивомонетчиков в губернии завелась. Говорят, и десятирублёвки золотые подделывают. Только успе…

Тут к ним, прервав на полуслове, Трифон Моисеевич подсел, большой любитель пустых разговоров. Отказать не имелось никакой возможности ― потом пересудов не оберёшься, мол, купцы Дареевы зазнались, нос воротят.

Седые волосы старика были по обыкновению тщательно причёсаны, жилетка на все пуговицы застёгнута, а вот ботинки давно ремонта просят, да и брюки по низам заметно пообтёрлись. Бедствует, горемыка, но скрывает. Сейчас рюмочку даровую хватит, селёдочкой сопроводит, сплетни свежие перескажет и дальше отправится ― столиков-то вон сколько, гуляй хоть весь день.

И точно, выпил Трифон Моисеевич водочки, закуску в рот бросил, и возбуждённо потирая руки, доложил:

– Может, слыхали, господа хорошие, чего деется-то. Говорят, к самому царю-батюшке на воздушном шаре монахиня секретная прилетала, вся в чёрном, и объявила о рождении антихриста, ждите, говорит, теперь погибели всего живого. Народишко и всполошился. В деревнях, не скажу чтобы во всех, но во многих, крестьяне всю скотину повырезали, лишь бы успеть до назначенной даты съесть ― не пропадать же добру. А в церквах иконы кровавыми слезами плачут, лампады сами собой зажигаются, вот те крест! Сами знаете, не к добру это. Бабы голосят, мужики водку хлещут, некоторые даже ума лишились…, ― он на минуту замолчал, потом продолжил, ― я вот чего спросить хотел, вы сами-то как думаете: неужто всё, край нам, иль проскочим?

Григорий мигнул лукавым голубым глазом да брякнул:

– Не сомневайся, Трифон Моисеевич, конец света непременно будет, как иначе. Если исток имеется, то и конечная точка обязательно на место встанет. Так что самое время в прегрешениях покаяться, душу от тяжкого груза освободить.

– Э, нет, погожу пока грехи ворошить, ― хитро улыбнулся старик, ― мне тут шепнули, вроде бы губернатор наш срочную депешу получил, чтобы ту брошюрку вредную, откуда слухи пошли, из продажи изъять, заменить её на другую, в которой чёрным по белому написано, что никакого светопреставления не ожидается, потому как ошиблись учёные, не те цифры в расчёт взяли, ― немного подумал, повертелся вправо, влево, и добавил, ― только всё одно беспокойно.

– Ничего, ничего, глядишь и обойдётся, ― подвёл итог Иван Дмитриевич в надежде, что Трифон Моисеевич теперь оставит их в покое, даст о делах поговорить.

Гость, усмотрев намёк, губы поджал, вздохнул притворно-участливо:

– Эх, Иван Дмитриевич, твоими устами да… Ладно, не буду вам больше докучать, ― приподнялся, дав надежду, и обратно плюхнулся, заметив, что братьям блюдо с запечённой бараниной несут, ― ой, спросить забыл, как там Ташенька, дочка твоя. Слыхал, болезнь с ней приключилась какая-то странная…

Иван Дмитриевич весь внутри подобрался ― кто-то из домашних явно сболтнул лишнее, ― но лицо сделал как можно любезнее:

– Таша? Да нет, всё в порядке у неё, здорова, весела, буквы учит, ― и не удержавшись, добавил, ― ты бы словесам пустым особо не верил, людишкам-то соврать ничего не стоит.

– Ну и слава богу, что не хворает, я только рад! ― сообщил Трифон Моисеевич, пропустив мимо ушей предупреждение, слюну сглотнул и спросил робко, ― позвольте, милые мои, хорошие, кусочек баранинки отведать, уж больно пахнет завлекательно.

Конечно, позволили, понимая, что иначе не отделаться. Еле дождались, когда незваный гость насытится. Наконец тот оставил их, и вычислив новую жертву, пересел за дальний столик у дверей.

Дареевы, облегчённо вздохнув, вернулись к разговорам, обсудив для начала своё участие в новом необычном проекте: купец Черняев, их общий приятель, замыслил в складчину ипподром строить, чтобы страсть свою к скаковым лошадкам потешить, да и прибыль из удовольствия извлечь. Но одному не потянуть, компаньоны нужны.

– Тотализатор ― само по себе дело доходное, выгодное, ― заверил он, ― не сомневайтесь, к тому же там и по мелочам кой-чего заработать можно.

Сам он, как владелец крупной типографии, намеревался ещё всевозможные афишки, программки и билеты на продажу печатать, а братьям, помимо вступления в долю, предложил ресторацию открыть, чтобы болельщикам было где жажду-голод утолить, выигрыш, ежели выпадет, отметить, иль горечь от убытка водочкой залить.

Упускать такую возможность братья не стали. Удача сама в руки идёт. Пока, конечно, только планы-прожекты, но долго ли умеючи. Тут, главное, всё просчитать верно, чтоб не получилось как в поговорке известной: когда «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить».

Других вопросов едва коснуться успели ― бежать пора. Дела, дела…

– Ах да, чуть не забыл, ― спохватился Григорий при прощании, ― ждём тебя со всем семейством в воскресение. Раечка необычный вечер затеяла, вроде как гость у нас намечается столичный, интересный. Не спрашивай, подробностей не знаю. Велено только передать, что отказов не принимается. Так что до встречи.

***

Раечка, обладательница стремительных манер и отменного вкуса, была неисправимо больна романтизмом, что сказывалось на всём, чего касались её тонкие пальцы, унизанные серебряными перстнями филигранной работы. Золото она не любила.

В убранстве дома не было ничего случайного, каждая вещь уместна и не нарушает общую гармонию: шелка тёплых пастельных тонов, мягкие драпировки, изящные экраны и французский фарфор; потемневшее серебро, чистить которое не разрешалось, дабы сохранить старинный вид; неброская светлая мебель плавно-изогнутых линий. Вроде бы ничего напоказ, но при внимательном рассмотрении декора, всякий, мало-мальски понимающий в роскоши человек, понимает, насколько здесь всё изыскано, дорого и ограничено лишь врождённым чувством меры хозяйки.

В гостиной, куда Рая лично провожала каждого приглашённого, обстановки было немного, зато на диванах, что стояли широким полукругом, в изобилии раскиданы подушки из узорчатых итальянских тканей, для приятной неги и душевных разговоров. Чуть поодаль, но по центру, приготовлен небольшой круглый столик из мрамора, он уже сервирован к чаю, рядом стул с высокой спинкой и резными подлокотниками, видимо, для той таинственной персоны, ради которой Рая собрала гостей. В дальних углах комнаты приглушённым светом уже мерцают сиреневые торшеры (ноябрь ― месяц тёмный), но высокие канделябры из бронзы, только что расставленные на каминной полке кем-то из слуг, не оставили электрическому току шансов ― вечер будет при свечах, что, несомненно, добавит загадочности картинам, на которых вместо привычных натюрмортов и портретов изображены развалины старинных замков, на фоне то безмятежной, то бунтующей природы. Новое увлечение Раечки. Прошлым летом Григорий, специально для жены, распорядился возвести в саду несколько колонн и портик в обветшалом стиле, чем страшно удивил всю округу ― тратить деньги на такую глупость! Хотя руины, увитые цветами, выглядели весьма живописно.

Лакеи подали оршад. Сладкая прохладительная вода с мелко толчёным миндалём сразу привлекла внимание детей, которые пока что крутились рядом со взрослыми, а их няньки и гувернёры стояли в сторонке, готовые в любой момент увести самых маленьких, чтобы не мешали, в другую комнату, с игрушками, сладостями и фруктами. Кто-то из малышей тут же свой оршад разлил, и на себя, и на пол, разревелся с испуга, лакеи кинулись лужу вытирать, а всхлипывающего ребёнка увела нянька, чтобы переодеть в сухое и успокоить.

В общей суматохе никто не заметил появление нового гостя. Это был среднего роста господин лет сорока, совершенно непримечательной внешности: нос, губы, подбородок, глаза ― всё аккуратное, соразмерное, не зацепишься, но в осанке и манерах чувствовалась порода. Он присел к мраморному столику и с удовольствием огляделся. Раечка встала рядом, и немного повысив голос, попросила тишины.

– Знакомьтесь, Антон Маркович Анучин. Теософ. Из Москвы. Антон Маркович любезно согласился побеседовать с нами о мистических и религиозных знаниях. Мне кажется, что многим будет интересно, как устроен мир с точки зрения оккультизма. В тайных науках ведь есть какая-то особая, я бы даже сказала, магическая привлекательность, не так ли?

– Это мы что, столоверчением займёмся? ― не удержался от вопроса кто-то из мужчин, скептически настроенный к подобным практикам.

– Нет, нет, духов тревожить не будем, ― улыбнулся лектор, ― просто поговорим о вечном стремлении человека к потустороннему, непознанному, сверхразумному совершенству.

Хозяйка сделала воспитателям знак, чтоб уводили детей, но Антон Маркович предложил поступить иначе. По его просьбе на пол бросили медвежью шкуру, что принесли из кабинета Григория Дмитриевича, и несколько подушек. Малышня, не поверив своему счастью ― Им! Разрешили! Остаться! Со взрослыми! ― с радостью уселась на мягкий белый мех и от неожиданности случившегося притихла.

– Вот и славно! Думаю, что никто никому мешать не будет. Кстати, все желающие, ― он взглянул в сторону нянек с гувернёрами, которые в растерянности топтались возле двери, не зная, что им делать, ― могут остаться. Раиса Степановна, будьте добры, попросите прислугу добавить стулья, и мы начнём. Пожалуйста, не стесняйтесь, если кому скучно покажется, неинтересно, или какая надобность появится, вы смело можете нас покинуть. И, разумеется, в любой момент вернуться.

Зажгли свечи. И сразу тени, меняющие от любого движения и без того причудливые очертания, расползлись по стенам, наполнив гостиную тайной, лёгкой тревогой и ожиданием чудес.

Не обращая внимания на шорохи одежд, поскрипывание диванов и возню детей, Антон Маркович, пододвинув ближе чашку с чаем, начал разговор:

– Забудем на время об извечном метании ума ― внутренняя суматоха мыслей мешает порой увидеть истину. Садитесь, дорогие мои, поудобнее. Кто хочет, может глаза закрыть. И даже вздремнуть, если того организм требует. Не волнуйтесь, все нужные слова попадут прямиком к вам в душу. Я буду говорить, а вы слушайте тишину, что будет звучать между слов…

«Чепуха невероятная, ― фыркнула про себя Анна Юрьевна, недовольно поджав губы, ― что можно между слов услыхать-то?!»

Любовь Гавриловна по причине деликатного положения с удовольствием привалилась к плечу мужа, но вслушивалась не в речи столичного господина, а в тихое шевеление плода ― вот где самая настоящая истина, в этом маленьком ростке жизни. Иван Дмитриевич, не склонный верить кому-либо без должных на то оснований, а уж тем более философам, у которых в речах сплошная неопределённость, скептически поглядывал по сторонам, пытаясь угадать, кто уже попался на крючок опытного лектора. Такие, несомненно, имелись.

«Да вот хоть гувернантка наша, ― неодобрительно подумал он, – смотрит как кукла, не мигая».

Действительно, отвердев лицом, Мина Осиповна, неподвижно сидящая на стуле, не сводила сияющего взгляда с Анучина, совершенно забыв о своих обязанностях.

«Ну ладно, Раечка увлеклась мистическими практиками, так она по жизни такая, то в одно кидается, то в другое, но этой-то куда, ведь от хозяйской воли зависит, ― размышлял Иван Дмитриевич, наблюдая за Миной, странным образом в полумраке похорошевшей, ― вот не понравится мне её интерес к этой мутной науке, возьму и выгоню. Но это я так, пока мыслями шуршу. Хотя приглядеться стоит. Вдруг дитю лишнего наговорит, отчего мозги набекрень съедут. Оно нам надо?! Кстати, а где Ташка-то? Ага, вот она, рядышком с крёстной пристроилась, ― потеплел он лицом, ― руки на колени сложила, слушает, будто что понимает, малявка».

Скучающий Григорий Дмитриевич тоже взглядом по лицам прошёлся и заметил его интерес к гувернантке, понимающе усмехнулся, истолковав его по-своему.

«Ай да братец Иван, вот проныра, вот вивёр! Но не мне судить, ― хмыкнул он, ― все мы ― прожигатели жизни, все склонны… скажем так, к переменам».

Желтовато-красный душный сумрак, покорный движению пламени свечей, дурманил голову, несколько старомодный язык лектора, более мягкий на звук (словно гласные поёт), обволакивал, но не усыплял. Внимание удерживалось тем, что Анучин говорил то тише, то громче, отчётливо выделяя отдельные слова, которые на его взгляд стоило подчеркнуть, а длинные паузы давали возможность осмыслить сказанное. Даже дети, поначалу крутившиеся на меховой подстилке, сидели тихо, почти недвижно, хотя вряд ли понимали, о чём идёт речь.

Музыка слов заворожила всех. Или почти всех.

– Доверьтесь мудрости древних Учителей, ― задержавшись взглядом чуть дольше, чем позволено этикетом, на неподвижной фигуре Мины, Антон Маркович едва слышно вздохнул и продолжил, ― пусть они ведут нас шаг за шагом, незримо и терпеливо направляя к Свету. Но не стоит думать, что на пути к совершенству нужны особые условия. Это не так. Нет никаких особых условий. Для каждого из вас уже созданы все обстоятельства, неповторимые и строго индивидуальные.

– Это ж получается, ― недовольно крякнул чей-то мужской голос, ― всё заранее определено? И какой тогда смысл в этой жизни?

– Хороший вопрос! ― откликнулся Анучин, ― мы к нему вернёмся. Чуть позже. Кстати, ещё вопросы есть? Задавайте, не стесняйтесь, отвечу по возможности на все. Можно приватно. Я думаю, Раиса Степановна позволит мне немного задержаться в её гостеприимном доме.

– Разумеется, разумеется, ― Раечка энергично закивала головой, ― но все личные вопросы после ужина. Его подадут через полчаса. Так что у вас, Антон Маркович, есть ещё немного времени, чтобы пробудить наш разум от спячки.

Анучин, отпив глоток остывшего чая, ласково окинул взглядом своих слушателей.

– Вот вы сказали «разум». Но что значит это слово? ― он разбил его на части, ― раз-у-м. Раз ― развить, у ― умение, м ― мыслить. Развитие умения мыслить ― это и есть разум. Ну что ж воспользуемся этой великолепной возможностью, данной нам Творцом, и попробуем разобраться, в чём же смысл человеческой жизни…

Но только трое из присутствующих в оставшиеся полчаса слушали речи Антона Марковича с тайной надеждой, что эта лекция никогда не кончится.

Остальные ждали ужин.

7. К всеобщей радости конца света ни первого, ни тем более тринадцатого ноября, несмотря на разгул потусторонних сил с их безумными пророчествами, так и не случилось. Тем не менее процесс замены старого на новое, как и положено при смене эпох, уже вовсю шёл, напоминая человечеству, что век, хотя и состоит из сотни лет, но тоже скоротечен, а посему пора итоги подводить как в мировом масштабе, так и в личном.

Поздним вечером, оставшись наконец одна, Мина с удовлетворением отметила в своей тетради, предназначенной для педагогических записей, ещё один пункт, с которым удалось справиться: её воспитанница в рекордные сроки запомнила все буквы и даже пытается самостоятельно складывать из них слова.

Кстати, девочка, как только ей позволили взять куклу в свою комнату, перестала пугать родных ночными прогулками, что положительно сказалось на её настроении, оно стало более ровным, но не однозначным.

Ради изучения грамоты, что позволит переписываться с Иветтой, Таша была готова заниматься хоть целый день, а приходилось ― точно по расписанию. Ей редко позволяли отступать от намеченных планов. Всегда под контролем, всегда под присмотром. Так распорядилась Любовь Гавриловна, которую в своё время воспитывали подобным образом, и делать это как-то иначе, она не видела резона.

Мина Осиповна, как любая гувернантка на её месте, оказалась между двух огней: и требования хозяйки выполнить, и в глазах воспитанницы не выглядеть слишком уж занудной. Опыт подсказывал ― надо уметь лукавить, лавировать, осторожничать. Но аккуратно, сохраняя в мыслях и в поступках чистоту, чтобы ненароком судьбу не испортить. Не для себя стараться, для пользы дела.

Хитрить умела и Таша.

Однажды, вместо того чтобы пробовать разные виды стежков, она выпросила у Генички, что вызвалась приохотить её к рукоделью, коробку со всякой швейной мелочью и сидит себе из пуговиц буквы выкладывает, петельки да крючки пересчитывает, короче, самовольничает. Добрая и нетребовательная тётка только вздыхала, пока не явилась с инспекцией мать.

– Батюшки мои, это что ж за белоручка у нас растёт? ― рассердилась Любовь Гавриловна, ― нет, нет, придётся тебе, дорогая, всё ж и тут усердие проявить. Вот тебе моё задание: сделай к Рождеству, к примеру ― для крёстной, какую-нибудь вышивку, пусть даже и самую простую. Иначе, ты меня знаешь, накажу.

Деваться некуда, Таша взялась за иглу. Но когда никто не видел, она специально путала нитки и колола до крови пальцы. Через несколько дней самоистязания, во время обеда, она была чересчур тиха, морщилась и дула на кончики пальцев. Весь спектакль, как поняла потом Мина Осиповна, предназначался для отца. Разумеется, тот спросил, что случилось. Увидев множество красных точек, которые ещё чуть-чуть и превратятся в болячки, он сердито потребовал отстать от ребёнка со всякой бабской ерундой. Пусть лучше рисует, чем так руки уродует. Надо будет, он у лучших мастериц вышивки закажет, раз у неё к этому делу способностей нет.

Блеснув глазами, Таша быстро голову опустила, чтоб радость свою спрятать, а Любовь Гавриловна обиженно губы поджала, но перечить не посмела. Нянька же одобрительно хмыкнула, уж она-то свою подопечную как никто другой знала, сама же учила на пролом не лезть, а проулками, проулками и наискосок…

***

Уроки чтения и письма проходили гладко, на подъёме, а всё что касалось других наук, тут требовалось терпение и всяческие педагогические уловки. С немецким языком поначалу не заладилось. Девочка капризничала, не желая срисовывать буквы в готическом стиле, слишком много в них, в отличие от русских, острых углов. Прописные буквы её тоже не заинтересовали.

– Злой, злой язык! ― бормотала она, карябая пером тетрадь, ― сердитый!

Но опять выручила Иветта-Веточка.

Обратив внимание воспитанницы на германское происхождение куклы, Мина Осиповна несколько занятий посвятила рассказам о красивых замках и старинных городах, изредка вставляя в свою речь иностранные слова и тут же их объясняя. Привезённые с собой книги на немецком языке с простыми, немного назидательными историями для детей и очень красивыми картинками, тоже в ход пошли. Ташины глаза постепенно привыкли к готическому шрифту, она начала распознавать причудливо напечатанные буквы. А когда получила новую записку от Иветты, но по-немецки, то уже без всякого сопротивления взялась за учёбу.

Интересно же, что там написано.

Было забавно наблюдать, как она с самым серьёзным видом показывала своей подружке-игрушке, какие буквы освоила. Кукла косила своими странно разными глазами и одобрительно улыбалась. Но чаще всего Таша с ней разговаривала. Её маленькое, почти потерявшееся в золотистых локонах, упорное личико при этом светилось от счастья. Она говорила и за себя, и за Веточку, совершенно забыв, что рядом находится кто-то из взрослых, отчего Мина порой становилась свидетельницей секретных бесед.

Не далее как сегодня утром Таша трагическим шёпотом рассказывала кукле, что в доме скоро заведётся новый малыш, а ей этого совсем не хочется, ведь братик уже есть ― Митенька, зачем ещё кто-то.

– Нянюшка к нему, сказала, уйдёт, только она одна и умеет с маленькими обращаться, а меня отдаст гувернёрке. Насовсем. Потому что я выросла. Как без нянюшки жить, ума не приложу, ― пожаловалась Таша, копируя взрослую речь, ― только она меня и любит. Остальные ― нет.

– Не может быть! ― всплеснув руками, ответила она за куклу.

И тут же от себя добавила:

– Правда, правда! Вот смотри, папеньке с Митей любить меня некогда, маменьке ― неинтересно, ей больше нравится с экономкой болтать, тётечка всё болеет да по своим курортам разъезжает. У крёстной свои дочки есть…

Конечно, девочка от избыточного воображения несколько ситуацию преувеличила: вне всякого сомнения, её любили и родители, и Митя, и тётушка, и другие родственники, но очевидно, ей не хватало внимания.

Чувство ненужности Мине тоже было знакомо.

Её мать, немка по происхождению, относилась к тем родителям, для кого дети не радость, а тяжкий труд по созданию своей улучшенной копии. Требовательная, властная, она любила только себя, но через своих девочек, желая сделать их такими, какой не смогла стать сама. Отца же (русского офицера из обедневших тамбовских дворян) Мина почти не помнила, он погиб от смертельной раны, полученной в одном из сражений с турками, когда ей было восемь лет.

В её памяти остались чуть растерянный его взгляд (мать говорила, что он очень хотел сына, а родились две девочки-погодки) и беспокойные руки, отец, прижав локти к бокам, без конца крутил кольцо с каким-то крупным тёмно-зелёным камнем, надевая его то на один мизинец, то на другой. Само кольцо не сохранилось. Наверное, было продано. Ибо гибель отца лишила семью пусть и небольшого, но привычного достатка, и матери пришлось изрядно покрутиться, чтобы устроить девочек, сначала Берту, потом Мину в губернский институт благородных девиц, таковой в их городе, хоть и провинциальном, а имелся. За казённый, разумеется, счёт. Как сирот героически погибшего офицера.

В закрытом заведении, пределы которого разрешалось покидать раз в год ― на летние каникулы, Берта, общительная и деятельная, чувствовала себя вполне комфортно, а вот Мине, склонной к уединению, пришлось несладко. Но постепенно и она научилась обходиться без личного пространства, подружилась с другими воспитанницами, перестала плакать из-за бесконечных придирок классной дамы и других учителей, и уже не очень-то и хотела, чтобы учёба когда-нибудь закончилась, привыкла.

Сразу после окончания института мать оправила Берту в Тулу, где родственники присмотрели ей жениха из числа знакомых и помогли с работой, устроив девушку к одной пожилой даме, которой требовалось разобрать бумаги, оставшиеся от покойного мужа. Но сестра, довольно скоро забыв о женихе и устройстве будущего, увлеклась вдруг марксистскими идеями, точнее сказать, Лёвушкой Горским, революционером и подпольщиком, познакомившись с ним в доме своей благодетельницы. Закрутило Берту, завертело в водовороте революционных дел и страстей личных, изматывающе-сладких, никуда не отпускающих, да вот беда ― попали они с Горским под пристальное внимание царской охранки, и теперь из-за опасности ареста ездят по всей Европе ― следы путают, изредка присылая весточки родным через доверенных людей.

У матери от Бертиных выкрутасов мигрени разыгрались и бессонница одолела, отчего сделалась она ещё более подозрительной, крикливо-категоричной, невыносимой, превратив жизнь Мины (к тому времени уже покинувшей институт, но так и не нашедшей ни постоянной работы, ни достойного жениха) в бесконечную череду придирок и попрёков за то, что и она не оправдала родительских надежд.

Но тут выпало матери небольшое наследство. Домик, конечно, так себе, маленький, неухоженный и на окраине, но зато в Петербурге, где жизнь совсем иная, чем в провинции. Распродав небогатое имущество, перебрались они в северную столицу. Мина устроилась гувернанткой сначала в одну семью, потом в другую. Мать слегка притихла, помягче стала, даже на отсутствие женихов рукой махнула ― раз не судьба дочь замуж пристроить, так пусть хоть старость ей обеспечивает, заботиться всё равно больше не о ком.

Всё спокойно было, пока горничная не проболталась, что хозяин дома, Лев Наумович, где Мина с его детьми занималась, завёл моду по субботам устраивать какие-то сборища непонятные, может, даже и неблагонадёжные.

– Соберутся человек десять-пятнадцать, закроются от всех, только и слышно: бу-бу-бу… И Мина ваша там. Не каждый раз, но бывает.

– Откуда знаешь? ― не поверила она.

– Да тётка моя там служит экономкой, врать ни ей, ни мне резона нет.

Всполошившись, мать допросила Мину на предмет участия в тех сомнительных беседах, и получив подтверждение, никаких объяснений слушать не стала, а с помощью угроз и шантажа (заявить куда надо на организаторов) отправила её за Урал, подальше от крамольных, как ей казалось, речей.

– Ничего, ничего, пару-тройку лет как-нибудь перетерпишь. Мне одной Берты с лихвой хватило. И уж постарайся, если хочешь обратно вернуться, чтоб там никаких сомнительных связей не было.

«А их и здесь не имелось, ― усмехнулась Мина, с трудом выбравшись из паутины воспоминаний, ― меня революции с их бунтарями-мятежниками ну ни капельки не интересуют, ― она с шутливо-преувеличенной гордостью по сторонам огляделась, ― другое предназначение имею. Вам, маменька, этого не понять».

Убрав в ящик комода тетрадь с записями о занятиях с Ташей, она достала другую ― в кожаном переплёте молочного цвета и с замочком ― для личных наблюдений и заметок.

Вздохнув, перечитала последнюю запись, двухнедельной давности, когда, вернувшись после встречи с Анучиным в доме гостеприимной Раечки, от волнения даже уснуть не смогла, так и провела всю ночь над дневником, пытаясь сохранить на бумаге каждое слово Антона, немного известного ей по петербургским субботам. Не часто (потому что москвич), но он там бывал и был ею отмечен как великолепный рассказчик, просветитель.

«Чудо, просто чудо, что Раечка его пригласила!»

Пригласила, оказывается, по совету своей приятельницы, дамы своеобразной и любознательной, которая в начале лета познакомилась с Анучиным на водах в Пятигорске и была им совершенно очарована. А у него здесь, на Южном Урале, поместье имеется (от отца оставшееся), а рядом с ним кумысолечебница, где он не одну неделю проводил, надеясь здоровье с помощью квашенного кобыльего молока поправить, и заодно лекции почитать, если на них спрос будет.

Так что к Раечке заехал, можно сказать, по-соседски.

Мине не удалось с ним даже словечком перемолвиться, только взглядами, узнав друг друга, обменялись. Но в своё утешение она случайно услыхала, как Антон Маркович обещал Раечке на обратном пути, когда в столицу снова соберётся, непременно с визитом явиться.

Вот бы и ей такую возможность не упустить ― увидеться, расспросить про общих знакомых. Но как?! Ведь подневольная, сама в гости в случае его приезда напроситься не может. Оставалось только на счастливый случай надеяться, на удачу.

***

За несколько дней до Рождества Таша, устав клеить из разноцветных полосок длинные цепочки для украшения ёлки, которую вот-вот должны были привезти, затеяла новую игру. Из цветной бумаги нарезала квадратики-деньги, и завела себе сразу два торговых дома, состроив их на скорую руку из подручных материалов. В ход пошло всё: и коробки, и кубики, и даже нянькин сундучок.

Один магазин у неё был с тканями: выпросив у рукодельной тётушки лоскутов всех расцветок, Таша старательно свернула их в крохотные рулоны-штуки, и расставила картонные фигурки-перевёртыши из английских стишков, в результате и Мэри, и Шалтай-Болтай и Златовласка, и даже Мышь Городская превратились в модные манекены.

В другом магазине Таша решила торговать чаем и сладостями. Да вот незадача ― весов не нашлось. Но тут ей неожиданно помог Митя, подойдя к делу с инженерной смекалкой. Из кусочков проволоки, деревяшек и двух тарелочек из кукольного сервиза сочинил весы ― любо-дорого смотреть ― да ещё выкрасил их зелёным цветом. Таша слепила из глины маленькие гирьки и разложила по коробочкам мелкие камушки, бусинки, зёрнышки ― пусть будут конфетами.

Всё так ловко устроила, что даже отец, зашедший проведать после обеда, похвалил, когда она и ему продала какую-то мелочь, аккуратно сложив её в крохотный бумажный кулёк.

– Ну, Тушканчик, по все статьям быть тебе купчихой. Всенепременно! ― и расплатился с ней самой настоящей монеткой.

А вот Любовь Гавриловна, заметно погрузневшая, с отёкшими ногами, осталась недовольна ― мусору слишком много. Это она товар, с таким старанием собранный Ташей, мусором назвала. Но девочка, увлечённая игрой, этого не заметила.

Лишь нянька, сочувственно посмотрев на обеих, пробормотала едва слышно:

– Э-хе-хе, тяжко пузо-то такое носить, ох, тяжко!

И сказала погромче:

– Да мы щас всё уберём, не тревожьтесь понапрасну. Идите себе спокойненько, отдыхайте.

Однако Любовь Гавриловна уходить не торопилась. Обведя комнату глазами, поинтересовалась:

– А гувернантка где?

– Так вышла. Куда ― не знаю. У ей своя жизнь, мне неведомая.

Любовь Гавриловна, чьё настроение теперь портилось от любого пустяка, рассерженно фыркнув, велела, как та появится, пусть сразу к ней идёт. В спальню. В кабинет она уже редко спускалась.

По поводу кратковременного отсутствия хозяйка Мине ни слова не сказала, сочтя сей факт малозначительным, её заботило другое:

– Мина, я получила записку от Раисы Степановны, она просит прислать к ней Ташу. Портрет хочет с неё писать. Так что, будь добра, одень завтра дитё понарядней, причеши как подобает. Ждать вас будут к двенадцати часам. И до вечера. Кучеру, скажи, чтоб мой экипаж для вас подготовил, да пусть не забудет накидки меховые положить, дни-то нынче морозные, ветреные.

***

Прособирались всё утро. То кружево по низу юбки замялось, то бант на лифе оторвался, то непослушные Ташины волосы никак в причёску не хотели складываться, нахально выпирая непослушными пружинками-локонами в самых неподходящих местах. Горничная, потеряв терпение, уже расчёску бросила, плакать собралась. Но Мина Осиповна спасла положение, сказав, что сама потом причешет девочку, уже на месте, а то всё равно под шапкой замнётся.

Только в экипаж уселись, устроились под меховыми накидками, как Таша всполошилась, что куклу забыли, а без неё она никуда не поедет. Пришлось Мине Осиповне в дом идти, снова на второй этаж подниматься, а жарко в одеждах тёплых, спасу нет. Лицо раскраснелось, волосы из-под платка выбились.

Навстречу хозяин.

Посторонился на лестнице, вслед посмотрел, и опять отметил про себя, что в Мине этой есть что-то привлекательное, хотя она всячески пытается это скрыть. С чего бы это? Что за секреты? Но быстро об том забыл, сцепившись с управляющим по поводу неточных данных в одной из амбарных книг. Шельмует, скотина!

Не обратив никакого внимания на заинтересованные взгляды Дареева, Мина сбегала наверх за куклой и вернулась в экипаж. Ей не терпелось увидеть Раю, может быть, скажет что об Антоне. Сама, конечно, спрашивать не собиралась ― неловко как-то интересоваться мужчиной, вдруг не так истолкует, нажалуется хозяйке или того хуже ― самому Ивану Дмитриевичу, Мина его побаивалась, хотя он и слова резкого ей ещё ни разу не сказал.

Встретившая их Раечка была как обычно мила и говорлива, и сразу провела в мансарду, где у неё была оборудована студия для упражнений в живописи, сообщив по пути, что ни Григория Дмитриевича, ни сына Коленьки дома нет, заняты, один по делам уехал на несколько дней, а другой с учёбы лишь к вечеру придёт.

Устроив Ташу в кресле так, чтобы свет падал с нужной стороны, а кукла оказалась на втором плане, Раечка взялась за карандаш, решив сделать сначала набросок, а потом уже писать красками.

– Тушканчик, сможешь посидеть неподвижно?

– Да, тётечка, да.

– Вот и славно! А чтобы не скучать в тишине, попросим Мину Осиповну почитать нам вслух книжку. Вон на столике лежит, справа, «Записки куклы» называется. Таша, я её специально для тебя заказала. Сама до сих пор сказки люблю, поэтому не удержалась ― полистала, ну прелесть же! – глаза её лукаво блеснули, – смею предположить, что и учительница твоя когда-то интересовалась данным жанром.

Время пролетело незаметно. Истории были настолько увлекательны, что несмотря на некоторую назидательность повествования, Таша сама сидела как куколка, тихо-тихо и почти не дыша, пока Раечка не объявила перерыв.

– Ну-у, дорогие мои, ― сказала она, ― приводим себя в порядок и идём обедать. Кстати, там кое-кого тоже ждёт сюрприз.

Мина, не обратив особого внимания на её слова, подумала, что они предназначены для девочки, и глазам не поверила, когда в столовую вошёл Антон Маркович.

– Я знаю, что вы знакомы, Антон мне сказал, ― шепнула она побледневшей гувернантке, ― потому и затеяла портрет с Тушканчика писать, чтобы не привлекать к вашей встрече внимания. Думаю, так для всех будет лучше.

Обедали вчетвером.

Раечка в роли хозяйки была очаровательна. Заметив некоторую скованность Мины, лёгкую растерянность Антона, она легко вела беседу, отдав поначалу предпочтение разговорам с Ташей, которая, выпросив разрешение усадить за стол куклу, старалась вести себя как настоящая взрослая дама.

– Сударь, ― обратилась она к Антону, ― как ваше здоровье? Не болеете ли?

– Благодарю вас, всё хорошо, ― в тон ответил ей Анучин, ― не считая одной досадной мелочи ― где-то в дороге кошель выронил, что несколько неприятно.

– Ох, батюшки, страсти какие! ― нянькиным голосом и с её же интонациями вскрикнула Таша, и тут же вспомнив о светских правилах, добавила, чуть запутавшись в поговорках, ― да вы не печальтесь, кошель ― дело наживное. К свадьбе найдётся.

Все рассмеялись.

И беседа за столом стала более непринуждённой.

Потом Раечка увела Ташу снова в мастерскую ― позировать, а Мину оставила наедине с Антоном в гостиной, в той самой, где диваны стоят полукругом и дышит теплом камин.

– Думаю, вам есть о чём поговорить, а книжку вслух и горничная может почитать.

Целый час они разговаривали, можно сказать, знакомясь заново.

Там, в Петербурге, по субботам, когда в доме Льва Измайлова, чьих детей учила Мина, собирались любители восточной мистики, она почти ни с кем кроме хозяина, которого все звали Наставником, не общалась, боясь показаться глупой, невежественной, скучной. И никак не могла поверить, что её, обычную гувернантку, допустили в такое образованное общество. Произошло это совершенно случайно. В гостиной почти всегда лежали в свободном доступе самые разнообразные журналы и однажды, заглянув в один из них из любопытства, Мина наткнулась на рассказ мистического свойства. Измайлов, заметив её интерес, позволил взять журнал к себе в комнату, а потом, когда она его вернула, поинтересовался, всё ли поняла. Вот так постепенно она и стала участником теософического кружка.

Антон Анучин, хоть и нечасто бывавший на тех собраниях, её заметил, удивившись кристальной прозрачности голубых глаз и трогательной робкой полуулыбке, с которой она, забыв обо всём, слушала очередного оратора. Потом она исчезла. И вдруг ― новая встреча, совсем случайная, за сотни километров от северной столицы.

Разговор, конечно, получился путанный. Но получился. Почти перестав стесняться, Мина, признавшись в духовном замешательстве, засыпала Анучина вопросами, которые скопились за время её «ссылки». Действительно ли человек живёт на Земле всего один раз, или нынешняя жизнь ― лишь одна из станций бесконечного пути? Почему так скоротечно земное бытие? Как понять, в чём истинный смысл теософического богопознания? И как долго душа может странствовать по космическим коридорам?

Он терпеливо отвечал:

– Только знанием разрешаются противоречия нашего существования. И смятение ваше ― это тоска по знанию. Но тут я могу помочь. Хотя приеду теперь не скоро, не раньше весны, а то и вовсе летом, но пришлю вам, Мина, несколько книг, они помогут разобраться… И, если позволите, буду вам писать.

Конечно, Мина Осиповна позволила. Лишь попросила сделать это через Раечку, опасаясь, что слухи случайно могут дойти до маменьки ― ведь в дом купца Дареева она попала через общих знакомых.

Жди тогда неприятностей.

8. Новогодние праздники, когда радость детская пределов не знает, ещё помнились шумными хороводами то в одном доме, то в другом, однако подарки, увы, все разобраны и пересмотрены не по одному разу, а ёлка, совсем недавно вызывающая восторг своим сияющим убранством, уже наскучила, к тому же начала иголки терять, доводя до истерики прислугу ― только колючки смели, а они вон снова лежат.

Наверное разберут скоро.

Зима, не заметив перехода в век двадцатый ― что ей смена эпох, так, небольшой эпизод в бесконечном течении времени, ― вдохновенно создавала льдисто-холодные пейзажи, не жалея ни снега, ни ветра, ни искрящихся брызг морозного солнца, замешивая их в таких дивных сочетаниях, чтобы люди, временные гости на земле, хорошенько запомнили и ослепительно-синее небо в редких перьях нежных облаков, и мощную круговерть ночной метели, и разновеликие сугробы, аккуратно собранные снежинка к снежинке…

Таша томилась возле окна, наблюдая как огромная туча с тёмно-серыми подпалинами, засыпав густым снегом все дорожки ― теперь не выйти, пока дворники не расчистят, ― медленно уползла в поля.

– Нянюшка, ску-у-у-чно! Поиграй со мной. Или расскажи что-нибудь. Ну пожалуйста!

– Скушно ей! ― возмутилась Варвара Ивановна, чувствуя с самого утра какую-то непонятную маету в сердце, ― с тобой тут вожусь, пока твоя учителка где-то шастает, да всё мало. Нет бы сама чем занялась, так нет ― стоит, канючит. Поиграла б для прилику. Ну, ладно, ладно, не хнычь, будет тебе история.

– Страшная? ― с надеждой спросила девочка.

– Да нет, обычная. Ужастей не велено сказывать.

– Нянюшка, но хоть чуточку, а?! Я никому не скажу. И дрожать не буду. Правда, правда.

– Хорошо. Только языком-то потом не трепи…

Нянька завозилась на стуле, устраиваясь удобнее, а Таша послушно в кресло перебралась, рядом Веточку посадила. Слушает.

– Давным-давно, когда я девчонкой в родительском доме жила, была в нашем поселке семья одна…, ― начала свой рассказ Варвара Ивановна.

– Богатая? ― поинтересовалась Таша, любившая во всём конкретность.

– Не бедствовали, в дому своём жили. Сам хозяин, как щас помню, не злой был, бывалыча, что и карамельками нас, робятню, одаривал. А мы и рады-радёшеньки. Но я не об этом. Пожалился как-то Василий мужикам, с кем любил чарку-другую принять, что клопы по ночам одолели. Никакого с ними сладу нету. А один-то, из друзей-приятелей, пустобай известный, и дал совет, как от них избавиться единожды и навсегда: брось, грит, на уголья только что истопленной закрытой печи немного ртути и уйди с семейством на некоторое время. Вернёшься, ни одной этой клещевидной твари не встретишь. Так Василий и сделал. Протопил печь, закрыть не забыл, вот только ртути не пожалел ― щедро на уголья кинул, и ушёл с домочадцами к снохе. Ночевать. Поутру вернулся и обомлел, глаза трёт. Потолок, стены, шкапы все и лавки ― серебром покрылись, сверкат-переливаются, аж смотреть больно. В сундуки полез и там всё до последней ниточки серебряное. А в спальной комнате лежит на серебряной софе дочь его, вся будто в инее, даже волосы. Но не дышит ужо…, от паров ртутных задохнулась, бедная. Он-то, хозяин, когда с вечера уходил, думал, что дочка, как и собиралась, уже к подружке ночевать ушла. И не проверил. А она возьми да и уснула. Вон оно как повернулось. Была дочка-невеста и нету… Уснула на веки вечные. Эх, золотые вы песочки и серебряна река…

– А принц? ― деловито уточнила Таша.

В её жизни ещё не было смертей, поэтому девочка, взяв за основу сказочный опыт, наивно полагала, что всё поправимо ― приедет принц, поцелует барышню, она тут же оживёт и все будут счастливы. Или водицей живой кто побрызгает, что тоже хорошо.

– Прынц, говоришь, ― спохватилась нянька, как бы дитё не травмировать печальным концом, а то не дай бог опять по ночам бродить начнёт, ― а как же, не прошло и часу, как прынц, самый что ни на есть настояшший, появился в доме Василия, увидал серебряную красавицу и тут же влюбился, пал пред ней на колени, уста свои к ея приложил, целует, не оторвать. Та и очнулась. И жили они долго и в радости.

Закончив по-быстрому историю ― вот-вот гувернантка вернётся, Варвара Ивановна девочке напомнила:

– Ты это, учителке своей иль маманьке, смотри, не сказывай, что я тебе тут наплела, а то погонят меня со двора за вредные разговоры-то.

– А почему вредные?

– По кочану, ― рассердилась нянька, ― помалкивай ужо, ― и добавила, ― ты это, слышь, посиди одна чуток, я вниз спущусь, травы лечебной заварю, у меня от тебя голова шибко разболелась. И кружится, нет сил. А ты тут не балуй.

Пообещав вести себя тихо-тихо, Таша слезла с кресла, взяла альбом с карандашами и напротив куклы устроилась на маленьком стульчике. Портрет собралась писать. Калякает с превеликим старанием и одновременно беседу с Иветтой ведёт, на манер как Раечка с ней разговаривала:

– Душечка моя бисквитная, как тебе нянюшкина история, понравилась? Мне ― так очень. Ведь красиво же: всё-всё сверкает. А хочешь, когда пойдём с нянькой на толкучий рынок, упрошу её краски серебряной купить, и тебя покрашу. Хотя нет, ― засомневалась она, ― заругать могут, ― и вернулась к «светским» обязанностям, ― не хочешь ли ты, красавица моя, чаю?

Таша плеснула в кукольную чашку воды из кувшина, замешала её с коричневой краской, сверху белым мелом присыпала, потерев его о карандаш.

– Прошу, вот тебе чай со сливками, ― она поставила перед куклой крошечный поднос, сервированный с фантазией: помимо чайной пары и сахарницы там отдельное блюдце стояло с глиняными крошками, отдалённо печенье напоминающими.

Иветта угощенье «приняла» великодушно, даже головой «кивнула» и Ташиным голосом, изменённым для достоверности до писклявого (все куклы пищат), поблагодарила:

– Спасибо, ты очень добра ко мне.

– Вообрази, моя милая, ― продолжила Таша игру, ― сегодня у нас будут гости. Один важный господин. Будет о душе рассказывать. Ты знаешь, что такое душа? Нет, глупенькая, это не бабочка, а…, ― тут она задумалась, слова выбирая, ― это лучик света, который в сердце живёт. Вот здесь. И в твоём тоже. За душой ухаживать надо. Мыть под дождиком, чтоб росла чистая-пречистая, пыль сметать, ― не очень уверенно продолжила она, не в силах вспомнить те мудрёные речи, что дяденька Антон говорил, когда она с другими детьми на медвежьей шкуре сидела.

Чтобы избежать неловкости, она передала слово Иветте и заодно поправила на ней платье. Но кукла тоже «не знала», чтобы такого умного сказать.

Заигравшись, Таша не обратила внимания, что Варвара Ивановна, ушедшая за отваром «от головы», так и не появилась, а внизу отчего-то стало шумно, словно кто-то генеральную уборку затеял, входная дверь без конца грохает, слуги туда-сюда бегают.

В комнату вошла Мина Осиповна.

– Ташенька, давайте перейдём на время в мою комнату. Я вам книжку почитаю. А то горничной надо тут прибраться.

– А нянюшка к нам придёт?

– Нет, милая, нет. Она… немного приболела.

Говорить, что Варвара Ивановна, не дойдя до кухни, вдруг вскрикнула, хватаясь за сердце. зашаталась и сползла по стеночке, испустив дух, она не стала. Наверное, надо сначала девочку как-то подготовить, ведь не чужой человек ушёл, а любимая нянюшка, что рядом была с самого её рождения.

Лучше бы это сделал бы кто-нибудь из родных.

Но Иван Дмитриевич в отъезде ― по коммерческим делам отправился, будет дня через два, а Любовь Гавриловна, хоть и чувствовала себя для восьми месяцев беременности довольно сносно, из спальни показывалась редко из-за отёчности в ногах и неповоротливости в движениях. Узнав, что Варвара Ивановна умерла, хозяйка, стараясь не слишком печалиться, чтобы плоду не навредить, тотчас вызвала к себе экономку, чтобы распорядиться о похоронах, отпевании и прочих необходимых в такой ситуации действиях, а также Мину Осиповну ― обсудить некоторые деликатные вопросы, связанные с Ташей.

– Так всё неожиданно случилось, так не кстати, хотя, когда оно кстати. Одно хорошо, хоть не мучилась, легко ушла, каждому бы так, ― вздохнув, расстроено сказала гувернантке Любовь Гавриловна, ― я-то думала, что нянька, царство ей небесное, с младенчиком будет заниматься, мне в облегчение. Теперь вот новую надо искать… Но я не об этом, мысли что-то путаются, мне б полежать, а тут… Короче, Мина, прошу вас, поспите с недельку в комнатке Варвары Ивановны, пока для вас с Ташей подготовят новое помещение, побольше. Я уже распорядилась открыть в правом крыле три комнаты, между собой соединённые. Две спальни и зала, хоть для игр, хоть для занятий. Вам удобно будет и дитю просторнее. А сейчас пока в каморке, ладно? Боязно мне Ташку одну-то оставлять, мала ещё, да и сами знаете, какая с ней неприятность по ночам бывает. И ещё просьба, скажите ей сами как-нибудь поделикатнее, что няньки больше нет…

***

Как ни странно, скорбная весть не вызвала у Таши особого потрясения, хотя и бесследно не прошла.

Когда Мина Осиповна, тщательно подбирая слова, чтобы смягчить удар, вдруг расплакалась сама, хотя Варвара Ивановна не была ей близким человеком, напротив ― между ними сразу возникло напряжение, но, видимо, смерть примиряет, сглаживает все противоречия, девочка успокаивающе ей сказала:

– Нянюшка не велела об ней плакать. Ни в коем случае. Она меня ещё позавчера предупредила, что скоро отправится отдыхать от земной жизни и что ей там будет гораздо лучше.

Оторопев от неожиданности, Мина не нашла ничего иного как вытереть слёзы и уточнить:

– Предупредила?! Позавчера?! Что отдыхать отправится?!

– Ну да, ― кивнула Таша, ― когда меня спать укладывала. Только вот куда отправится, я не очень поняла. Вроде к праотцам каким-то. У них там, сказала нянюшка, мир иной: небо голубое, чистое, ни облачка, а солнце никогда не заходит, поэтому тепло, значит ― руки-ноги гудеть не будут и сердцу спокойней. Ей там дадут волшебное зеркальце, чтобы за мной приглядывать, и горсть драгоценных зёрнышек. Если вдруг какая беда приключится, она ко мне пару зёрнышек бросит и все неприятности-болезни мигом отступят.

«Стало быть, чувствовала что-то, ― с удивлением подумала Мина, – догадывалась. Вот девочку и подготовила…»

Похоронили Варвару Ивановну в том самом посёлке, где приключилась «серебряная» история, рядом с отцом и матерью, да и другие родственники неподалёку. Разумеется, Ташу на кладбище не пустили: зима, ехать далеко ― чуть ли не полдня трястись по заснеженной дороге.

Ни к чему такое испытание ребёнку.

Однако разрешили взять на память что-нибудь из нянькиных вещей. Таша, не раздумывая, выбрала конус, раскрашенный под ёлку, которым нянька иногда тушила свечи, и смешную монетницу в виде свинки, тут же прицепила её за хвостик (там имелось специальное колечко) к поясу платья. С одного нажатия свинка раскрылась на две половинки, в одной из них ― гнёзда с пружинками, а под ними десятка два монет.

– О, сколько тут богатства! ― воскликнула Таша и вопросительно посмотрела на Мину Осиповну ― что мне с ним теперь делать?

Та совет дала:

– Вот пойдём в церковь, там и раздадите эти пятачки бедным людям, пусть помянут вашу нянюшку добрым словом.

Девочка согласно кивнула и отвернулась, чтобы не выдать нахлынувшей вдруг печали. Чтобы привыкнуть к тому, что няни с её ласковыми, не всегда правда ловкими руками, больше не будет, что в соседней тёмной комнатке спит теперь Мина Осиповна ― чужая, скучная (но хоть не злая), которая ворчать-то толком не умеет, чтобы с паузами и смешными словечками, как нянюшка, требовалось время.

Одну Ташу не оставляли. Ни днём, ни ночью. Если гувернантке нужно было отлучиться, за ней чаще всего приглядывал кто-нибудь из прислуги или экономка, реже Евгения Дмитриевна, ей, как обычно в это время года, нездоровилось. В эти дни девочка ещё больше к кукле привязалась, проводя подле неё всё свободное время.

– Какая глупость, право, с утра до вечера с игрушкой болтать, будто та живая, может, наша барышня не в себе? ― сказала как-то раз горничная Мине Осиповне, надеясь найти взаимопонимание или просто посплетничать, но этого не случилось: гувернантка, выразив вздёрнутым подбородок неодобрение, разговор не поддержала, сообщив, что ничьи привязанности обсуждать не собирается. Потом, правда, о резкости своей пожалела ― мягче надо быть, мягче, терпимей что ли, люди, они ведь разные. Но исправлять ничего не стала (хотя и корила себя за это), установив между собой и девицей вежливую дистанцию, чем вызвала в той, слишком просто устроенной в духовном плане, откровенный протест, что вылилось в бесконечное противостояние, мелочное по своей сути и страшно утомительное.

***

Переселение в новые комнаты всё откладывалось ― никак не везли из другого города специально заказанный Дареевым мебельный гарнитур. Всё какие-то мелкие недоделки обнаруживались.

Но Мина с Ташей всё равно к новоселью готовились.

Однажды, когда они разбирали игрушки, чтобы избавиться от совсем уж детских и сломанных, в комнату вдруг заглянула Раечка, как всегда, весёлая и энергичная.

– Бросайте, бросайте всё, едем кататься! С маменькой твоей, Тушканчик, я уже договорилась. Погода сегодня ― прелесть! Чуть морозно, но солнце просто ослепительное и на деревьях иней ещё не растаял! Так что одевайтесь, только потеплее, жду вас внизу.

Действительно, пейзаж за окном оказался сказочным: городок, не слишком опрятный в другие дни, просто утопал в сияющем белом, а по синему небу катился нестерпимо-яркий солнечный шар, щедро рассыпающий золотые искры, что отражались в каждой снежинке, в каждой крупинке инея, что плотно укутал деревья и кусты.

Таша, завёрнутая в тёплую меховую накидку и усаженная между дамами, повизгивала от удовольствия, когда на поворотах сани чуть заносило, а кучер, не оглядываясь, спрашивал:

– Боязно, барышня? Или ещё не очень?

– Ой, дяденька, совсем не боязно. Потешно!

Редко бывающая на улице, Мина с интересом посматривала по сторонам, удивляясь в который раз смешению в архитектуре разных стилей: тут и дома белокаменные, двухэтажные, чаще всего приспособленные под городские нужды, и жилые особняки, богато украшенные затейливой деревянной резьбой, и так себе домишки, косые, неухоженные, того гляди завалятся. Повернув возле мусульманской мечети, что стояла на углу Базарной площади, проехали Торговые ряды, часовенку в честь святого благоверного князя Александра Невского, миновали Нижний базар и опять оказались возле того красивого здания, что отделено от проезжей части ажурной решёткой кованной ограды.

Или всё было не так: сначала часовня, потом базар, ограда…

Ох! Совсем закружила голову Раечкина быстрая тройка!

Накатавшись вволю, вылезли из саней ноги размять, а рядом с аптекой новую кофейню увидели, оказывается, это купчиха Семыгина постаралась, чтобы было где горожанам отдохнуть, модного напитка попробовать, ну и самой прибыль, хоть и не великую, а получить.

– А не позволить ли нам, мои хорошие, немного баловства? ― лукаво поинтересовалась Раечка.

Смешно наморщив нос, Таша понюхала морозный воздух, в который сложным узором вплетались самые разные ароматы ― от кофейного до ванили с корицей, и радостно закивала головой:

– Позволить, позволить!

Небольшое, всего на пять столиков, помещение, выглядело чистенько и уютно. Раечка заказала себе и Мине по чашечке кофе, Таше ― её любимый цветочный чай, и кучу пирожных с разными вкусами.

Конечно, без разговоров не обошлось. Правда, всё больше Раечка беседу вела, словно игривый ветерок, легко перескакивая с темы на тему, стараясь, чтобы и Таша не скучала, и гувернантке было интересно, с которой она без всяких церемоний на «ты» перешла.

Поначалу странно-разные чувства от неловкой скованности до радостного осознания того, что она кому-то интересна, ввергли Мину в некоторый ступор, но боязнь упустить возможность столь редкого общения избавила от излишней стеснительности ― она разговорилась. Да с Раей иначе и быть не могло. Её искренний интерес к другим людям растапливал и не такой лёд.

– Так, так, милая моя дворяночка, ― узнав некоторые подробности из жизни гувернантки, Рая и о себе немного рассказала, ― а знаешь ли ты, что моя матушка тоже дворянского рода? Не сильно богатого, но и не бедного. Когда она замуж вышла за отца, единственного сына крупного хлебопромышленника, скандал был страшный. Потому что так не принято. Ладно бы бесприданница, тут бы посудачили и забыли. Так нет, кое-что за душой имела. А вот влюбилась в папеньку ― статный, красивый, с усами, наперекор всем пошла, но своего добилась. Ну и я, как видишь, по её стопам пошла, купчихой Дареевой заделалась, о чём ни на минутку не жалею. Кстати, а твоё сердечко уже занято?

– Пока нет, ― призналась Мина, ― может, мне и не дано…

Раечка с ней не согласилась:

– Нет, дорогая, тут только от тебя зависит. Ты ведь девушка привлекательная, хотя и скрываешь это, зачем?! Понимаю, понимаю, так для работы лучше. Но о себе тоже забывать не надо. Кстати, у меня в санях свёрток с книгами лежит, и письмецо. От Антон Марковича, ― она многозначительно улыбнулась, ― насколько я знаю, мужчина он холостой…

Мина, пожалев, что допустила столь вольный разговор, сделала вид, что намёка не поняла и, поблагодарив за чудесную прогулку, увела Ташу в дом.

9. Откинувшись в изнеможении на спинку стула, Анна Юрьевна минут пять сидела, не шевелясь, устала, что сил никаких уже нет. С утра в лавке накрутилась, в пекарню несколько раз бегала, на кухне ревизию провела да сама лично проследила, чтобы кухарка не забыла в готовые щи мозги для вкуса положить, и горшок хорошенько тестом замазала перед тем, как томиться ставить. А то прошлый раз не запечатала должным образом, так Лаврентий неудовольствие имел ― после первой ложки сдвинул свои кустистые брови, насупился:

– Зови, ― говорит, ― эту бестию безрукую! Щи сварить и то не умеет. Рассчитаю в два счёта.

Еле отстояла тогда Анна Юрьевна кухарку. Теперь вот каждый её шаг проверяет, чтобы самой возле плиты не оказаться. Так-то, конечно, пищу лучше своими руками готовить, только где столько свободного времени найти, когда за всеми глаз да глаз нужен. Чуть зазевалась, так сразу убыток: то в лавке скрадут чего, то на кухне недостача. Дочери вон подрастают, тоже задача, как не упустить, воспитать правильно, чтоб глупостей в голове не держали. Обуть-одеть надо. Здесь тоже своими силами обходится, портновскому ремеслу ещё в ремесленной школе обучилась, и дело это любит, поэтому и Лизонька, и Катюшка не хуже других одеты, а то и поинтересней некоторых ― с вышивкой и тесьмой.

Лаврентий, хоть и не родной им отец, а заботу о девчонках проявляет, грех жаловаться. Одно плохо: вспыльчив, не сдержан бывает супруг. И часто. Чуть что не по его, за бороду левой рукой хватается, словно вырвать хочет, а правой по столу стучит, и шумит-рычит своим басом.

Вот откуда в этом тщедушном теле такой густой звук?!

Анна Юрьевна, обладая природной опрятностью натуры как в духовном плане, так и в физическом, поначалу от скандалов этих терялась, а потом ничего ― привыкла, где промолчит, где уступит, а где и на своём настоит. Потихоньку, незаметно, а забрала домашнюю власть в свои руки, оставив Лаврентию одну видимость, что хозяин.

Пусть себе грохочет, палит словесами…

Недавно завела Анна разговор об учёбе дочерей, что, мол, неплохо бы старшую из приходской школы перевести в женскую гимназию, а Лаврентий ни в какую:

– Это ещё зачем? Крамол набираться? Вольнодумства?

– Помилуй, Лавруша, ну какого вольнодумства, Лиза ― спокойная девочка, ты же знаешь. Всё ж гимназия побольше-то знаний даёт. Кто знает, как в жизни сложится, вдруг своим трудом жить придётся. Сейчас без должного образования никак нельзя. Не зря же братья твои сыновей учиться заставляют, понимают что к чему. Да и Таше немку-гувернантку выписали, чтоб потом тоже в какое-нибудь хорошее заведение определить.

– А-а-а! ― завёлся сразу Лаврентий, ― хочешь, чтоб я с оглядкой на братьев жил, обезьянничал?! Не бывать тому, своим умом привык пользоваться!

Тут Анна Юрьевна и отступилась ― знать не время ещё для подобных разговоров, переждать придётся, но главное, мысль свою в мужнину голову засунула, пусть теперь её теребит, обдумывает. Глядишь, и созреет, чтоб старшую девочку в гимназию устроить. А там и младшей черёд подойдёт.

Своими преждевременными словами разбередила Анна Юрьевна старую болячку мужа. Потаённую и редко кому видную. Лаврентий, хотя сам был среди братьев старшим, давно уже на них оглядывался, без конца себя с ними сравнивал, то с обеими сразу, а то по отдельности к каждому примеривался.

Так получилось, что он, получив от предков в наследство недостаток инициатив, вялость воли да упрямство в характере (всё лучшее ― предприимчивость, азарт, ясный ум ― Гришке досталось, ну и Ивану, правда, в меньшей степени) учиться не пожелал. Зачем ему какое-то специальное образование, когда все расчёты и так может в уме вести, без единой ошибки. Главное, считал он, это опыт. А то что не попал в купцы первостатейные, так ему этого и не надо, пекарни с лавкой достаточно.

Хотя попытки были.

Когда отец, уходя от дел, выдал каждому капитал для самостоятельной торговли, решил Лаврентий, чтобы как-то выделиться, жилку коммерческую показать, магазин открыть с заморскими товарами, изысканными и редкими, каких ни у кого нету.

Братья отговорить пытались, мол, для уездного города такой магазин не нужен, знатоков тонких заграничных вин и прочих излишеств раз-два и обчёлся. Не рискуй, говорили они, торгуй лучше тем, что всем нужно ― сахаром, мукой или солью.

Но Лаврентий упёрся и большую часть средств вбухал в дорогой колониальный товар, явно переоценив спрос местного населения на подобные изыски. Прогорел быстро, даже года не продержался. Помощь ни от Гришки, ни от Ивана не принял, хотя они не раз предлагали, вместо этого на остатки от наследства небольшую пекарню завёл и лавку при ней. Тем и живёт. На лицо мрачно-горделивое выражение повесил, внутри обиду затаил. На всех сразу. И на жизнь тоже.

Всё сравнивает, сопоставляет, чужие изъяны себе в утешение выискивает. Но тайно.

Взять к примеру Ивана: тоже наукой и образованием себя не обременял, кое-как коммерческое училище осилил, а вот способности к ведению дел у него природные оказались. Нюхом чувствует, когда деньги стоит вложить или, наоборот, попридержать. И вот странно, вроде бы у мужика характер властно-спокойный, практичный, без выгоды шага не сделает, а своя погремушка в мозгах имеется. Чуть ли не каждый год, в конце февраля, случается с ним какое-то помрачнение рассудка. Всех от себя гонит. Закроется в кабинете и дня два не выходит, то ли пьёт, то ли так мучается, но выходит весь всклокоченный, бледный, ни с кем разговаривать не хочет. Потом, вроде, его отпускает.

Любопытно Лаврентию, что ж брата так грызёт? Неизвестно.

«Может, оступился где, или сподличал, ― рассуждал про себя Лаврентий, ― человек слаб на гадости».

И спросить-то не у кого. Люба сама в неведении пребывает, а Гришка лишь плечами пожимает, отмахивается, мол, все мы с причудами.

Это точно.

Младший братец тоже с бесами водится. В бога не верит. Посты не соблюдает. В церковь если только на Рождество или Пасху сходит. А всё от избытка ума. Папаша в своё время отправил его учиться в Москву, в академию коммерческих наук. Там и нахватался Гришенька взглядов вольных, купечеству чуждых, хорошо хоть в народники не подался, бомбы метать. Потом Раю-дворянку из Нижнего привёз и вовсе аристократом заделался. Костюмы, рубашки, шляпы с перчатками ― всё заграничное. Обувь носит только итальянскую. Это по нашей-то русской грязи! Да ещё на трёх языках, шельмец, изъяснятся умеет: по-немецки, по-английски, по-французски. Везучий невероятно! Куда глаз положит, там доходы начинают колоситься. Но подкаблучник. Все капризы Раечкины исполняет. И руины в саду выстроил (денег стоит немерено!), чудными картинами стены увешал, все курорты с ней объездил…

Перечислять, только настроение себе портить.

Несмотря на то что чванливости и важничанья в братьях не было, Лаврентий всё равно ощущал себя червяком ничтожным. Злился, но виду не показывал. Зависть, что пыталась наружу вылезти, прятал с таким старанием, что даже Анна Юрьевна не догадывалась, какие в нём бродят пакости.

И только в своей чадно-угарной пекарне и в лавке так орал на обслугу и работяг, что прозвали его за глаза Дурной Баранкой.

***

День оказался хмурый, слякотный. С самого утра рваные тучи состязались меж собой, какая из них самая серая, самая тяжёлая. Похоже, верх взяла та, в зловещей чёрной бахроме, что с речки приползла, напитавшись там ледяной влагой до полной неподвижности. Зависла посредине города и ни с места.

Иван Дмитриевич явился к обеду что та туча ― мрачный, недовольный, готовый в любой момент пролиться на домочадцев нудным бессмысленным раздражением. Но удержался, взглянув на детей, что уже сидели за столом, терпеливо ожидая главу дома. Митя при его появлении напустил на себя строгости, выпрямился на стуле, хотя по его горящим глазам Иван Дмитриевич сразу догадался, что тот хочет чем-то похвастаться, но держит паузу. Таша, наоборот, засуетилась, привстала, чтобы кинуться отцу на шею, но так и не решилась нарушить правила, поймав взгляд гувернантки, осталась на месте.

Любови Гавриловны за столом не оказалось, что в общем-то последнее время не редкость ― спускаться вниз по лестнице стало всё тяжелей, последние недели беременности совсем её измучили. Не было и Митиного гувернёра, который выпросил пару выходных дней, чтобы решить какие-то имущественные дела в городской управе. Место бабки Антониды тоже пустовало ― её отправили обратно к Любиной сестре, опасаясь, что она, окончательно впавшая в старческое слабоумие, может чем-нибудь навредить младенцу, когда он появится.

Бросив быстрый взгляд на Мину, отчего та сразу стушевалась, он разочарованно подумал, что девица она всё-таки неинтересная, лицо пятнистое, движения скованные, угловатые. Даже странно, что пару раз показалась она ему привлекательной. Видимо, скудное освещение тому виной. Чуть больше света и иллюзии исчезли.

Зато экономка, Марья Васильевна, не отводила глаз, не тушевалась. Вот на неё всегда можно положиться. Насчёт хозяйства что не спроси, всегда ответ имеется. С подтверждением. Или в книге амбарной соответственная надпись найдётся, или квитанция, подшитая в специальную папку, будет показана.

– Или всё же найдёт способ, как хозяев подраздеть? ― поймав себя на этой мысли, Иван Дмитриевич рассердился, ― это что ж я так на весь свет окрысился, всякого подозревать готов, и насторожился, зная, чем может закончиться его хандра. С каждым разом приступы тоски смертной давались ему всё тяжелее.

Тем не менее повод для дурного настроения имелся.

Подвёл его один из поставщиков чая. Хорошо хоть управляющий вовремя углядел фальшивку да ему дал знать. Не успели эту гадость в производство запустить. Денег с китайца, скорее всего, получить не удастся, хитрая лиса, наверняка уйдёт от ответственности. А вот расстаться с ним придётся.

Вообще в последние годы слишком много появилось чайных подделок. Что только мошенники не придумывают! И песок для весу добавляют, ну это ещё ладно, песчинки при попадании в чайник на дно осядут, серьёзного вреда человеку не принесут. И высушенные листья кипрея, которые возами из Москвы и Петербурга распродаются по всей России и даже вывозятся контрабандой под видом другой клади за границу, где тамошние «умельцы» подмешивают его к настоящему чаю, выдаются за настоящий напиток. Это тоже не так страшно, всё же кипрей, или как его ещё называют ― иван-чай, растение полезное, даже лечебное. Попадались ему и смеси, куда добавлялись измельчённые листья дуба, ясеня, берёзы, вербы, подкрашенные куркумой для придания настою «чайного» цвета. Некоторые же любят травяные чаи.

О вкусах чего спорить, каждому своё.

Хуже, когда вместе с безвредным кипреем или каким другим приятным растением в состав чайных суррогатов попадают неизвестного происхождения сорняки, которые вполне себе могут оказаться ядовитыми. Были случаи, когда люди травились.

Но его китаец всех переплюнул: насовал в сырьё металлических опилок. Вот о чём, шельма желтолицая, думал?! Ведь рано или поздно обман вскроется. Конечно, и русский купец мог напортачить, не все о чести своей заботились. Кое-кто и совесть забыл, погнавшись за барышами. Слыхал Иван Дмитриевич, что даже судебные дела были. Да вот совсем недавно торговцев (фамилию он забыл, что-то с церковью связано ― не то Поповы, не то Крестовские) за производство фальшивого чая и торговлю им, осудили на длительные сроки. И поделом!

Ох, нелёгок путь к купеческим вершинам! Можно и на каторгу загреметь, за грехи чужие. За всеми ведь не уследишь. А людишки жадные бывают, с умом неразвитым, корыстным.

Пытаясь уйти от неприятных мыслей, Иван Дмитриевич поднялся к супруге. Послушал, прижавшись ухом, тихую потайную жизнь маленького существа, что вот-вот появится на свет. Оттаял, заулыбался. Любу поцеловал и нежно руку её погладил. Вот где счастье!

В её спальне уже всё к родам готово, убрано и вычищено. Постельное бельё, салфетки, полотенца, свивальники лежат наготове в стопках, кровать на середину вытащена, чтоб удобно было со всех сторон подходить. Две акушерки по очереди дежурят в комнате неподалёку. Если схватки начнутся, вмиг прибегут (колокольчик под рукой у Любы лежит), помогут, пока врач до роженицы доберётся.

– Дома останешься? ― спросила Любовь Гавриловна, ― или ещё по какой надобности ехать надо?

– Надо, Любонька, надо. Но попозже. С Лаврентием уговорились поужинать, хочет поговорить. О чём, мне пока неведомо.

– Ну, братец твой поболтать любит, может, и просто так вызвал, ради встречи. Кланяйся ему и Аннушке от меня, скажи, что здоровья им желаю, и прибыли в делах. Слушай, Ваня, ― сменила она тему, ― а правда, что купчиха Семыгина сильно развернулась в последний год? Вроде бы в новый дом переехала. Сказывают, дом просто загляденье. И внутри, что царские хоромы.

– Ну да, проходил как-то мимо, видел. Дом из красного кирпича фигурной кладки, с обтёсом. Солидный. На втором этаже сама живёт, внутри не был, врать не буду, а весь первый этаж под свои магазины обустроила. И сбоку кофейня маленькая. Как от бремени избавишься, сил наберёшься, я тебя туда отвезу ― сама всё увидишь.

Она согласно покивала:

– Скорее уж…

Конечно, ей, деятельной и любящей общение, скучно сидеть в четырёх стенах. Да ещё столько ограничений терпеть. Но иначе нельзя, ведь внутри у неё Господь творит душу и тело малыша, а значит, и ей надобно о своей душе заботиться, удерживая себя от раздражения, зависти и гнева. В одиночестве делать это куда проще. Не дай бог, дурное подумаешь, так у дитя родимое пятно появится.

– Скучно мне, Ванечка, ― пожаловалась она, ― сил нет. Рукодельничать нельзя. Если иголку в руки возьмёшь, то дитя может в пуповине запутаться. И вязаньем можно вред нанести. Вот сижу, только журналы, где картинки с природой, листаю, чтоб ребёночек спокойный был.

Тут в дверь экономка постучала.

– Иван Дмитриевич, ― сказала она, ― будьте добры, спуститесь вниз, там для Ташиной комнаты мебель привезли, принять просят.

– Ну наконец-то! ― обрадовался он, ― Любонька, отдыхай, а я пойду взгляну, что там челябинские умельцы настрогали.

Во дворе возле подводы, с накрытой рогожей от мокрого снега мебелью, уже топтался Николаич, муж людской кухарки, что варила обеды для обслуги. Незаменимый он человек, потому как любая домашняя работа, требующая мужских рук, вся на нём была. И поломку любую исправит, и дров наколет, и корзинок из прутьев наплетёт, да так, что любо-дорого смотреть.

Ежели трезвый, конечно.

За сноровку и смекалистый ум терпел Дареев его запои, что случались почти что каждый праздник. Если тот в подпитии на глаза попадался, конечно, поругивал, обещал розгами выпороть и со двора прогнать. Но ни разу своего обещания не исполнил. Жалел.

У каждого свой изъян имеется.

Переговорив с приказчиком, что мебель привёз, Иван Дмитриевич повёл его в дом, чтоб окончательный расчёт держать, а Николаичу с подсобниками распорядился подводу разгрузить.

– Да поаккуратнее там, чтоб углы не оббили. Сразу на второй этаж заносите. А ты, Николаич, завтра пораньше ко мне зайди, вместе посмотрим-подумаем, что куда ставить. Дел тебе на весь день хватит. Уж постарайся, не тяни, а я завсегда найду чем тебя отблагодарить. А то Тушканчик уже спит и видит, когда в новые комнаты переедет.

Проходя мимо кухни, Иван Дмитриевич услыхал, как кухарка, растапливая самовар красной меди, жалуется горничной:

– Нет, ну ты подумай! Осенью покоя нам не давал ― шипел. Дошипелся, что нянька померла, царство ей небесное. Так ему мало. Опять шипит, да громко так, как к беде большой. Господи, спаси нас и помилуй!

Иван Дмитриевич только плечами пожал, не уловив связи между шипением самовара и нянькиной смертью.

Ну и бабы, всякой ерунде верят!

10. К вечеру того же дня посыльный принёс пакет с фотографиями.

Любовь Гавриловна, питая склонность к стильным причудам, ещё неделю назад распорядилась отвезти Ташу в студию фотопортрета. Как раз к тому времени портниха сшила для неё и куклы одинаковые сине-белые платья в модном матросском стиле. Это она в одном дамском журнале подсмотрела и загорелась идеей сделать такие же снимки, чтоб ребёнок и игрушка выглядели похоже.

С нетерпением разорвав упаковку, извлекла из пакета стопку карточек (заказала с запасом, чтобы родственникам подарить), все в модном коричневатом цвете, сепия называется. Из шести вариантов больше всего понравилась та фотография, где и дочка, и кукла сидят на бархатном диванчике с изогнутой спинкой. То ли свет падал так удачно, то ли мастер «выпустил птичку» в самый подходящий момент, но Таша получилась сама словно куколка ― светлые кудряшки, робкая полуулыбка, неподвижная поза, а игрушка выглядела совсем как живая девочка.

Забавно вышло, попробуй угадай: где кто!

Не откладывая в долгий ящик, скоро будет не до посланий, она разложила фото по конвертам и надписала кому отправить, а для оставшихся карточек решила красивые рамки заказать. Одну, предположила Любовь Гавриловна, непременно супруг заберёт, чтобы в своём кабинете на стол или в шкаф поставить, у него семейных фотографий уже целая коллекция образовалась. Для другой найдётся место в её собственной спальне, а остальными неплохо бы украсить стены в детской.

Комнаты в доме изначально располагались анфиладой, что на первом этаже, что на втором, но потом по решению супруга некоторые помещения для большего удобства сделали изолированными, хотя сквозные арки кое-где сохранились, в том числе и в новой детской, которая почти уже готова, не считая некоторых мелочей.

Любовь Гавриловна, укутанная от сквозняков в шерстяные косынки, даже силы нашла, чтобы на минутку туда заглянуть перед самым переселением и осталась почти довольна увиденным. Всё новое: обои, покрытые японским лаком от влаги и грязи, в широкую полоску ― бежевое с голубым; мебель, обтянутая жемчужно-серой тканью с затейливым растительным рисунком (среди тонко прорисованных травинок вперемежку с цветами ― порхают пёстрые бабочки); вот только шторы слишком простого кроя, и без рисунка. Если бы она сама выбирала, то непременно взяла что-нибудь повеселей, а так по причине собственной неповоротливости пришлось довериться Геничке с Миной, привыкшим к скучным, невыразительным расцветкам.

«Ой, велика беда, ― успокоила она себя, ― повисят год-два, выгорят, затрутся, тогда и поменяю по своему вкусу, ежели блажь моя не поменяется».

В небольшую комнату для гувернантки тоже заглянула, хотя знала, что там только всё помыли-почистили, а мебель ещё не переставили, это потом, когда Таша на новом месте обоснуется. Там работы всего ничего: Николаич с подручными в миг перетащат из прежней каморки кровать, комод да зеркало.

«Кстати, надо распорядиться, ― подумала Любовь Гавриловна, ― чтобы стол какой втиснули, а то ей и рукоделье разложить негде, иль бумагу какую написать».

Чувствуя, что поясница всё сильней ноет, а опухшие ноги еле держат, она двинулась в сторону своей спальни, но по пути её Митя перехватил, нашептал скороговоркой в ухо свой план, как сделать сюрприз для Тушканчика, и умчался, довольный, что разрешение на проказу получено.

***

Таша точной даты своего переселения не знала, поэтому не удивилась, когда Митя, из-за простуды сидевший дома, предложил сыграть в круговёртку, так они называли одно из совместных развлечений.

– Чур, я первая! ― запрыгала на одной ножке Таша, довольная тем, что братец наконец решил с ней поиграть.

Мина Осиповна, тоже посвященная в подробности, накинула синий в разводах платок, что принесла горничная, Таше на голову, а Митя, щекоча и посмеиваясь, проверил нет ли где какой щёлочки. Убедившись, что всё закрыто, не подсмотреть, взял девочку за руку и повёл по комнатам, кружа и петляя. Но Таша, опытный игрок, с лёгкостью отгадала: вкусно пахнет плюшками ― значит, столовая, запах душной пыли ― библиотека, а кабинет отца узнала, пощупав сукно на письменном столе, правда, чуть не завалила кадку с фикусом.

– Не честно, Тушкан, ― заявил Митя, ― тут слишком просто. Пойдём на второй этаж. Там точно я тебя обману.

Развлечение, к которому присоединились и Иван Дмитриевич, и Любовь Гавриловна, и даже Геничка, которой редко удавалось осилить тридцать ступенек вверх, продолжилось.

После отцовской спальни и маленького закутка гувернантки, где Таша немного запуталась в определении стоящих там предметов, Митя наконец-то доставил сестру в её новые апартаменты. Она, уже догадавшись ради чего затеяна игра, сделала вид, что затрудняется с ответом, хотя её чуткий носик уже определил: ага, пахнет свежим деревом, немного краской, а это может означать только одно…

Она, чтобы ещё немного оттянуть счастливый момент, потрогала стоящий рядом предмет, на ощупь похожий на стул с круглой спинкой, и в шутку назвала его окном, а резную дверь стоящего рядом шкафа ― цветком в горшке, но не выдержав дольше, быстрым движением скинула платок и замерла в восхищении: такой комнаты она и во сне не встречала. Светлая мебель, много кружев и тюля. Два окна. Плотные гардины без позумента, но с тяжелой длинной бахромой, отдёрнуты и закреплены подхватами так, чтобы хорошо была видна белая полупрозрачная занавеска, сквозь которой тихо струился молочный от мороза свет.

Таша пошла по кругу, осторожно касаясь то смешного пузатого комода с изогнутыми боковыми линиями, то столешницы (под мрамор) письменного стола, то медальонов на дверцах, выполненных в одном стиле с обивкой ― цветы, травинки, бабочки, то стеклянной дверки книжного шкафа, ещё пустого, без книг и альбомов, пока не добралась до каких-то предметов, что стояли справа от окна, прикрытые большими полотняными кусками. Не скрывая любопытства, приподняла край и тут же его опустила, оглянувшись на родных, словно проверяя, а правда ли то, что она там у видела.

Иван Дмитриевич ободряюще кивнул:

– Давай, давай, Тушканчик, не стесняйся.

Сдёрнув покровы, она от восторга села на пол. Под полотном скрывалась мебель (и кровать, и шкаф, и даже кресло!) для Веточки, выполненная точно под её рост и размеры, и с такой же отделкой как вся комната.

– Папенька, маменька! ― кинулась она в объятия родителей, ― я самая счастливая девочка сегодня!

Когда восторги утихли, а Таша умчалась за куклой, Любовь Гавриловна вдруг охнула, присела, обхватив живот руками. Послали за акушеркой. Та только взглянула на неё, подол пощупала, задала пару вопросов да велела за доктором посылать. Пора. Началось.

Детей с гувернёрами отправили вниз, чтоб пока в библиотеке сидели и носу не казали. Таша насупилась, раскапризничалась. Ей не терпелось кукле новые хоромы показать, вещи свои перенести. Никакие уговоры не помогали. Пока отец не вмешался. Как никогда строго велел сидеть тихо и никому не мешать, а молиться за маменьку и младенчика, который скоро появится.

Геничку до её комнаты проводили, где перед иконами уже теплилась лампада, а сретенские и пасхальные свечи лежали наготове. Призвав Господа помочь Любе благополучно разрешиться от бремени, она долго читала все известные для такого случая молитвы, зажигая одну свечу за другой.

Горничные по дому разбежались, открывая сундуки и двери, надеясь таким символичным способом тоже роженице помочь. С кухни пахло отварами трав, шелухой лука, капустным листом, спешно готовились тёплые компрессы из соли и семян льна для облегчения болей, туда вплетался слабый аромат обваренных отрубей ― младенчика купать, когда появится.

Мина, чтобы отдохнуть от Таши, которая несмотря на серьёзность момента скакала по библиотеке козочкой, не давая никому покою (Митя даже выпросил у отца разрешения занять его кабинет), усадила её за большой письменный стол с заданием нарисовать картинку в подарок будущему братику или сестричке.

Угомонилась. Раскатила карандаши по столешнице, язычок от усердия высунула. Малюет.

Вытащив наугад из книжного шкафа с отдёрнутыми занавесками из зелёного шёлка тугой том ― оказался Гюго, Мина для видимости полистала страницы, пытаясь собраться с мыслями. Вчера Раечка, навещавшая Любовь Гавриловну, передала ей письмо из Петербурга, но не от Антона, а от Наставника, которому она перед отъездом обещала научиться любить всякого встреченного человека, неся свет и сохраняя душу живой. Но получалось пока не очень. Даже в доме, где она обитала сейчас, не всегда удавалось прожить день без раздражения, неудовольствия и осуждения. Врождённая настороженность и боязнь незнакомого путали настрой. Хотя она старалась, желая держаться необходимого ей пути. Пусть даже с ошибками, провалами и падениями. Лишь бы к свету!

Но как же трудно принимать мир таким, каков он есть. Порой желание одно ― спрятаться от людей, не видеть, не слышать.

Сегодня почти получилось сохранять внутреннее равновесие, но ровно до того момента, как в доме началась суета, чего Мина совсем не переносила. Да, собственно говоря, что ещё ждать от двадцать девятого февраля, дня редкого, странного, что бывает через три года на четвёртый.

Её размышления неожиданно прервал Иван Дмитриевич, бледный, плохо скрывающий тревогу, сообщив, что для них приготовили сани, чтобы отвезти в дом к Григорию, пока тут всё не разрешится.

– Митя поедет с вами, ― добавил он каким-то сухим, трескучим голосом, ― мне так будет спокойнее.

– Как Любовь Гавриловна? ― робко спросила Мина.

– Ничего, ничего, божьими молитвами…

***

Уже вечерело. На туманно-синем небе появились чуть заметной россыпью тусклые звёзды. Подтаявший во время короткой оттепели снег (робкое обещание весны) гасил мелкой сырой рябью все попытки луны увидеть своё отражение.

Всё размыто, нечётко, призрачно.

Часть вторая. Акварельная девочка

1. В старинном зеркале, установленном с небольшим наклоном, угол которого можно было менять по своему желанию благодаря особым стержням, что прятались в тяжёлой резной раме, отражались лишь тысячи блестящих пылинок, медленно и хаотично движущихся в узком солнечном луче, что пробрался даже через плотно задёрнутые оконные драпировки.

Комната казалась пустой.

Но шуршание бумаги и тихий звук стремительных росчерков карандаша дали понять, что здесь кто-то есть.

Мина Осиповна уверенно подошла к окну и отдёрнула штору ― на подоконнике с блокнотом в руках сидела Таша, ещё в ночной рубашке, непричёсанная, но вполне уже проснувшаяся, судя по тем наброскам, что она успела сделать.